Высота

В зените на дымной нитке зависла ракета. Миг — и дружное «ура» раскололо утреннюю синь.

Атака!

Непроизвольно пружинистой силой налилось тело, готовое взлететь на бруствер окопа. Не поймав пуговицы, пальцы рванули ворот гимнастерки.

Опомнился, когда «бойцы» приблизились к подножию высоты, ругнул себя: «Взволновался, что старый конь от бега стригунков. Давно закончились твои атаки. А за пуговку дома отчитаться придется...»

Покосился на соседа, не заметил ли тот чего. Генерал-майор смотрит вдаль. Лицо спокойно. Лишь вздрагивающие над окулярами бинокля кустистые брови выдают его волнение. Генерал тоже весь в атаке.

Наш наблюдательный пункт совсем не похож на НП военных лет. Под размашистым дубом сдвинуты канцелярские, накрытые зеленым сукном столы. Перед каждым из нас белеет блокнот или листок бумаги. Мы, наблюдатели и судьи областного финала военно-спортивной игры «Орленок», должны быть строги и беспристрастны. Но никто так и не взялся за карандаш. Все увлечены стремительной атакой.

«Орлята», охватив высоту полукольцом, все ближе и ближе подходили к вершине. «Синие» молчали, затем плотным огнем прижали «красных» к земле. [4]

— Рановато залегли, еще бросок и — гранатами, — произнес я вслух.

— Да, — согласился генерал. — Наступательный порыв — главное в атаке. Нелегко «орлятам» дается безымянная. И горка-то неказистая с виду...

Я промолчал. Вспомнился фронтовой друг, старый солдат Демьян Лукич. Был такой боец в моем отделении. Тридцать с лишним лет прошло, а помню его слова: «Черт бы побрал любую высоту, пока она не наша». Ругнулся и, сплюнув на окурок, старательно вмял его в снег, словно находился в обжитой землянке, а не в полузасыпанной вражеской траншее. То были последние слова в его жизни, потому и глубоко запали в память. Через мгновение ракеты брызнули кровавыми кляксами и подняли нашу роту в третью атаку. А может, в пятую... Пуля выбрала Демьяна. Я с оставшимися в живых в который раз скатился на исходный рубеж. На подступах к третьей линии траншей гитлеровцев лежал сраженный вражеским пулеметом Лукич. И вздернутая в хмурое небо его рука то ли грозила врагу, то ли звала в новую атаку. Рядом с ним темнели на снегу один, второй, третий... Пали смертью храбрых.

Позади Ленинград. Позади жестокая блокада и голод. Самое трудное позади. Лежат погибшие на перепаханном минами и снарядами склоне оврага. А в полузасыпанной траншее, очищенной от фашистов, затаились мы, здоровые и раненые. Редкий кустарник да болотные кочки — плохая защита от смертельного свинца внезапно оживших немецких пулеметов. Идут секунды, минуты. Ударит немецкая артиллерия — и безымянный овраг станет для нашей роты братской мо1ИЛОЙ.

Это было в январе 1944 года. Совинформбюро сообщило, что войска Ленинградского фронта стремительно наступают с Пулковских высот в направлении Красного [5] Села. От командира мы узнали, что наша 63-я гвардейская дивизия в первый день боя продвинулась на 3–4 километра в глубину вражеской обороны. На острие удара среди других подразделений была и рота гвардии старшего лейтенанта Камыпшого, в которой я служил.

Приказ короток, как выстрел: взять Воронью Иру. Она сияет вдали сахарной макушкой. До нее егпдРне докатился огневой вал артиллерии, не доползли цепи солдат. Путь роте преградила безымянная высотка. На командирской трехверстке она под двузначной цифрой. Две линии вражеских траншей мы преодолели минут за двадцать, перед третьей залегли — внезапно ожил немецкий дзот. Под огнем спаренных пулеметов полегло полроты. На подъеме к немецкой траншее чернеют на снегу шинели. Одна, вторая, третья... Впереди всех неподвижно лежит Демьян Лукич — боец из моего отделения. Вздернутая в небо рука зовет к отмщению.

Проклятый дзот. Не заметили его наши наблюдатели, а может, артиллеристы промахнулись. Справа дзот не обойти — хорошо виден бруствер немецкой траншеи. Слева намело снежный гребень. Торчат из-под снега тонкие ветки кустарника. Попробуй покажись на гребне — лучше мишени для врага не придумаешь.

Я двинулся по отбитой у гитлеровцев траншее влево. Бойцы хлопают варежками, бухают промерзшими сапогами, стараясь согреться перед новой атакой. Над ранеными склонились санитары.

Закончилась траншея. До снежного гребня метров двадцать, дальше белизна снега. Ну прямо скатерть. Стоп! Неприметная лощинка серном выходит на середину склона. Как раз у дзота.

— Товарищ старший лейтенант. Разрешите мне. Приметил я лощинку, по ней к дзоту доберусь. [6]

— Может, тебе, Залетов, показалось? — спросил меня ротный командир Камышный.

Не верилось ему, что к проклятому дзоту есть скрытый подход.

— Точно есть, товарищ старший лейтенант. Разрешите. Я один.

— Одному не годится. Возьми четверых для прикрытия. И чтоб все в маскхалатах.

Я выбрал пулеметчика Смирнова, красноармейцев Едина, Капустина и Толстикова. Переоделись в маскхалаты и двинули по траншее на левый фланг. Тупик, Отсюда начинать. Показал, бойцам лощинку, задачу объяснил. Главная роль выпада. Смирнову. Когда выберемся к лощинке, он должен огнем ручного пулемета обозначить себя, отвлечь внимание противника.

Я первый перемахнул через бруствер. Мы ползли, зарываясь, как кроты, в снег, ползли с единственной мыслью — не обнаружить себя. И фашисты и наши молчали. Вот и гребень. На секунду замираю. Ткнулся в мои, ноги Смирнов. Затихли остальные. Вперед, только вперед. Захрустел под локтями снег. Громко захрустел, кажется, за полкилометра слышно.

Ударили немецкие пулеметы. Поздно! Я уже перевалил через гребень. Обернулся. Смирнов и Толстиков ползут за мной.

— Скорее! Един и Капустин убиты, — шепчет мне Смирнов.

Изредка повизгивают пули, взбивают снежные султанчики то далеко впереди, то под самым носом. Уткнешься в снег и чувствуешь: тело помимо твоей воли все глубже и глубже вдавливается в сугроб...

Хрупает под локтями снег. Громко, слишком громко хрупает. Метров двадцать остается до лощинки, а там и до дзота рукой можно дотянуться. Вот и Толстиков забирает в сторону. За ним по снегу — кровавая полоска. Подождал, пока мы отползли дальше, и [7] ударил из автомата, вызывая пулеметный огонь на себя.

А мы уже скатились в лощину. Захлебываются немецкие пулеметы. Теперь наверняка заткнем им глотки. «Надо одному рывком добежать до поворота», — подумал я. Оглянулся. Пулеметчик Смирнов без слов понял, полез обратно на крутой склон, устроился поудобнее, капюшон маскхалата с головы отбросил.

— Давай, Коля, — прошептал он, — прикрою, тезка.

Пустил Смирнов длинную очередь в амбразуру дзота — на мгновение замолкли вражеские пулеметы. Я вскочил, пригибаясь, побежал, юркнул за поворот. Упал на дно спасительной лощинки, жадно хватил губами снег. В этом месте она узка. Сзади мерно стучит пулемет Смирнова, где-то сбоку тарахтит автомат Толстикова. Немецкие пулеметы строчат яростно длинными очередями. Ползти стало трудно. Руки но плечи утопают в рыхлом сугробе, ноги не находят опоры. Все уже канава, все меньше снежный намет. Значит, скоро дзот.

Неожиданность — над сугробом мелькнула голова часового: зеленая пилотка с опущенными отворотами. Затаился, не дышу: вдруг гитлеровец обернется. Не обернулся. Потоптался и, витянув длинную шею, снова уставился в сторону наших позиций. Я подполз к дзоту с тыльной стороны. Все ближе и ближе костлявая спина, плотно обтянутая пуховым платком поверх зеленой шинели. Бабу, гад, раздел. Только бы он не обернулся.

И не пикнул. Хрястнуло в пальцах горло фашиста, и, захрипев, он комом тряпья повалился к моим ногам. Теперь через открытый люк для выхлопных газов скорее забросать гранатами фашистских пулеметчиков, сидящих внутри дзота...

— Что-то застопорилась у «красных», — прервал мои думы генерал.

Все давно поднялись из-за столов, сгрудились на [8] краю полянки, чтобы лучше видеть «сражение», развернувшееся перед нами. Стоим мы двумя кучками. В одной генерал — начальник училища, руководитель игры, старшие офицеры — работники облвоенкомата и я. В другой — молодые офицеры, секретари и инструкторы обкома и горкома комсомола. Случайностью такую расстановку не объяснишь. Для молодежи игра остается игрой, в лучшем случае — учебной атакой. Для нас, прошедших войну, красная ракета вызвала жгучую боль воспоминаний. На той стороне полянки шутки, смех. Мы молча курим, изредка перебрасываемся двумя-тремя словами.

— Быть не может, чтоб «красные» высоту не взяли. Глядите...

Цепь «орлят» поднялась в атаку. Правда, метров через двадцать опять была вынуждена залечь. Но маневр удался. За это время оставшиеся лежать «убитые» незаметно отползли к оврагу.

— Смотри ты, мальчишки, а какое тактическое мышление. В обход двинули, — с радостью воскликнул генерал.

Я промолчал, а сам подумал: «Мальчишки ли? В войну их годки насмерть с врагом бились». Но и «орлята» молодцы. Третий день живу в их учебном лагере. Видел, как умело и споро разбивали они палатки, не растерялись, когда неожиданно разразился ливень. Тихая река Пензятка превратилась в горный поток. Ребята прежде всего бросились спасать оружие и, как привык говорить солдат, казенное имущество. Вымокшие до последней нитки, они вновь взялись за топоры и пилы. К назначенному часу палатки стояли ровно, как солдаты в строю.

За дальним склоном безымянной послышалось дружное «ура». Снова поднялись в атаку цепи «красных». Замелькали на солнце деревянные гранаты, стрельба слилась в сплошной треск. Потом все стихло. На [9] ослепительно-голубом фоне неба мы наблюдаем рукопашную схватку на гребне высоты.

Время безжалостно. Долгие годы ходишь по одной и той же ровной дороге с работы до дому. И вдруг однажды начинаешь замечать на своем пути пригорок. Останавливаешься перевести дух, слышишь, как колотится сердце, и говоришь себе: «Годы!» Но ты позволяешь себе минутную слабость, когда остаешься один. С попутчиками просто останавливаешься выкурить папиросу.

Да, время безжалостно, но оно бессильно перед памятью человеческой. Глядя, как азартно «воюют» юные бойцы, невольно чувствуешь себя молодым, сильным. Закатать бы рукава повыше да туда, на голый гребень высоты.

Звучит сигнал отбоя. Потные, пропыленные, в ссадинах и царапинах стекаются «бойцы» на опушку леса, к месту сбора.

— Николай Андреевич!

Оборачиваюсь. Запыхавшийся «орленок» с нашивкой взводного на рукаве и с синяком под глазом пытается что-то сказать. Я строго останавливаю:

— Боец, почему не замечаете старшего по званию?

— Виноват. — Парнишка лихо козырнул. — Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к старшему лейтенанту запаса Залетову.

— Обращайтесь, — кивает генерал и отходит к столу. Надо подводить итоги игры.

— Николай Андреевич, видали, как сердобчане в атаку шли?

Со своих земляков я не спускал глаз. Наступление они вели по всем правилам. Одно отделение делало короткую перебежку, второе поддерживало его огнем. Затем наоборот. Все хорошо, да если бы...

— Угадал я тебя, сосед, хоть под твоим глазом [10] фонарь ватт на сорок. Но про устав забывать нельзя. Через год в армию пойдешь.

— Никак нет. Осенью призываюсь. Это я с виду щуплый. А под глаз Мишка подсадил, он же «синий». Но я его все равно пленил.

— По-воински — в плен взял. А что первые на высоте сердобчане были — хорошо...

— Выходит, мы молодцы. Награду заработали. Ну, хоть бы маленькую медаль, а?

— Ишь какой прыткий. Сразу медаль подавай. Сперва запомни: маленьких наград не бывает.

— Я не так выразился, — клонит все туда же «орленок». — В настоящем бою награду заработали бы мы или нет?

— В настоящем, говоришь? Что ж, давай разберемся.

Сухим прутиком начертил на земле схему. Не заметил, как нас окружили «орлята».

— Вы атаковали от орешника. Проползли по-пластунски опушку, поднялись и короткими перебежками — к вершине безымянной, к штабу «синих».

— Точно.

— А скажи-ка мне, где пулемет находился?

— «Синих»? Воп там, за боярышником. Мы его гранатами.

— Это я видел. Где ваш пулемет находился?

— Не помню.

— Гляди сюда. Ваш пулеметчик замаскировался на опушке. Вот здесь. Хорошо, кстати, укрылся: издали — куст да и только. Вы к вершине бежали вразрядку. А надо бы...

— Что ж, нам в затылок друг дружке бежать?! — перебил меня «орленок».

— Не егози. Зачем же в затылок? Вон те березки, сросшиеся, для вас ориентиром в наступлении были. Точно? [11]

— Точно. Но в атаке про все забываешь.

— Как бы не так! Не зря же вам командир ориентир давал, чтобы вы спинами ствол собственного пулемета не затыкали, не попали под его огонь.

— Выходит, мы безымянную не взяли?

— Не ершись. Высоту вы одолели. Товарищ генерал подтвердит. Но ты же спрашивал про настоящий бой. С настоящими пулями. Суди теперь, какую награду ты заработал, если половина твоего взводи под огнем собственного пулемета «погибла».

Окружившие нас «орлята» смеются, коротко, незло.

— А вы, Николай Андреевич, когда первую свою награду заработали? — спросил один.

— В январе сорок четвертого...

— На третий год войны? — В голосе мальчишек явное разочарование. — Раньше подвига совершить не могли?

— Сложная это штука подвиг, ребята. Накоротке, пожалуй, не расскажешь. Вечером у костра поговорим. Ладно?

Чуточку раздосадованные «орлята» уходят к палаткам. Мой земляк понуро плетется позади других ребят.

— Николай Андреевич, зачем убивать в них радость первой победы? — недовольно спрашивает инструктор обкома комсомола, слышавший наш разговор.

Мне хотелось другого. Чтобы поняли мальчишки — не бывает в жизни легких высот. Дай бог, чтоб они всегда оставались для них учебными, чтобы никогда не знали они высот, за взятие которых платят кровью, жизнью. Но мальчишки скоро будут солдатами. И они должны знать, что солдатская наука не игра в бирюльки. Солдат есть солдат. И его долг уметь защищать Отечество от врагов. Они пока не перевелись на белом свете. И нужно, как говорил Владимир Ильич Ленин, «учиться военному делу настоящим образом». [12]

За полночь. Спят в палатках «орлята» и их наставники. Я один у прогоревшего костра. Тревожно зашумела от легкого ветра старая береза, а из-под седого пепла просяще мигнули малиновые угли. Не удержался, подбросил сухих веток, и заплясал огонь петушиными гребешками. Люблю глядеть на пламя. Знаю, многие любят: у огня хорошо думается.

До самого отбоя сидел в окружении «орлят». Не дают им покоя мои три солдатских ордена Славы, особенно золотая под первым номером. Я часто встречаюсь со школьниками, допризывниками, молодежью. Первое время волновался. Дочку попросил — она на пишущей машинке крупными буквами отстукала мое выступление. Говорю, бывало, а сам нет-нет да и скошу глаза на листок. Красот особенных в нем не было, но хотелось сказать неграмотнее, поскладнее.

Однажды выступал я на пионерском сборе в родном городе. Сидели ребята тихо, слушали как будто внимательно, а живого интереса в глазах не видел. Из школы вышли вместе. По дороге и посыпались вопросы. Я спрашиваю, почему в классе молчали. Замялись они, а самый шустрый ответил:

— Вы не сердитесь, Николай Андреевич. Мы к вам с уважением. Сами подсказали пионервожатой пригласить вас на сбор. А она перед сбором заставила нас с мылом умыться и причесаться. Говорит, парадность нужна.

Я рассмеялся и вдруг вспомнил про свою бумаженцию. Выходит, и я семь раз на дню умываюсь. С тех пор больше никогда не гляжу в шпаргалку. Зачем? Память отыщет слова. Пусть не совсем складные, но искренние. Они скорее дойдут до мальчишеских душ.

Мы, фронтовики, приходим в школы и клубы, чтобы рассказать о себе, о своих товарищах, погибших и живых, о наших славных победах и ошибках. И в этих рассказах не должно быть излишней бравурности, внешнего [13] лоска. Мужчине, пока существует потенциальная возможность войны, предназначена доля воина. А как заметил поэт Константин Симонов, «солдатами не рождаются», тем более не рождаются героями.

Сегодня у костра долго рассказывал «орлятам» о своей фронтовой жизни. Точнее, о войне. Так уж случилось — для моего поколения главной высотой жизни оказалась война.