В Восточной Пруссии

Над чужою землей

Неутомимые воздушные разведчики 523-го авиаполка в начале октября работали с полной нагрузкой. Добытые ими сведения беспрерывно обрабатывались штабом дивизии, штабом воздушной армии, и по этим данным работала штурмовая и бомбардировочная авиация 3-го Белорусского фронта. Удары с воздуха наносились не только по укреплениям переднего края, но и по крупным опорным узлам, расположенным в центре Восточной Пруссии. Как всегда, исключительно четко все задачи по сопровождению Пе-2 и Ил-2 выполнял 139-й гвардейский полк, но нагрузка на летчиков была велика, и потому к выполнению этих задач в тот период были подключены 18-й гвардейский полк и полк "Нормандия". Здесь, над Восточной Пруссией, в осенних и зимних боях заключительного года войны нами была окончательно разгромлена некогда отборная воздушная эскадра "Мельдерс", в которой гитлеровцы сосредоточили цвет своей истребительной авиации.

В воздухе до 20 октября шли беспрерывные бои. Погода позволяла работать бомбардировочной и штурмовой авиации, роль которой на всем протяжении Восточно-Прусской операции была очень велика. Наша истребительная авиация, завоевав господство в воздухе, позволила бомбардировщикам и штурмовикам летать большими группами, наносить мощные удары по укреплениям противника, по танковым колоннам, опорным тыловым узлам, откуда противник подбрасывал подкрепления.

Тем не менее в эти дни истребители противника прилагали все силы к тому, чтобы нейтрализовать действия наших Пе-2, Ил-2. Это противнику не удалось. Летчики 303-й истребительной авиадивизии в полной мере продемонстрировали свою высочайшую боевую зрелость, опыт и умение побеждать. [247] Навсегда запомнился мне день 16 октября сорок четвертого года. Это был самый результативный день нашей боевой работы за всю войну. Рассказать о всех проведенных 16 октября боях просто невозможно — их было слишком много. Летчики дивизии сбили тогда почти 50 самолетов противника, не потеряв ни одного своего! По донесениям, сохранившимся в архивах, не трудно было восстановить тех, кто отличился в памятный день октября. Но если ограничиться лишь перечнем фамилий пилотов, пришлось бы составлять список едва ли не половины личного состава 18-го гвардейского полка и полка "Нормандия". Так, гвардейцы 18-го полка сбили 19 самолетов, французские летчики — 29, При этом истребители Репихов и де ля Пуап сбили по три самолета противника, летчики Серегин, Пинчук, Барсуков, Барахтаев и французы Шалль, Альбер, Карбон, Перрен — по два самолета противника{12}.

Ожесточенные бои продолжались и на следующий день. 17 октября летчики дивизии сбили еще 34 вражеских самолета. Снова отличились Репихов, Пинчук, Барахтаев и их товарищи. У французов — Марки, Соваж, младший Шалль. Свою долю внесли и летчики 139-го гвардейского полка Жидков, Грачев, Лизин, Удовицкий, Долголев и Репьев. Защищая бомбардировщики и штурмовики, они сбили семь вражеских истребителей. Один Ме-109 в тот день сбил командир 523-го разведывательного полка Константин Пильщиков.

Итог нашей боевой работы за месяц был более чем утешительный — летчики 303-й истребительной дивизии сбили 184 самолета противника.

К ноябрю погода совсем испортилась. Густой туман стоял по утрам на всех аэродромах. Противнику это было на руку — немцы пытались незаметно подтянуть к линии фронта резервы и контратаковать наши войска. Командующий 1-й воздушной армией вызвал к себе командира 523-го полка.

По едва заметной тропе Пильщиков попал в блиндаж командующего. Кабинет Хрюкина был освещен двумя керосиновыми лампами. Задумчиво посмотрев на вытянувшегося перед ним Пильщикова, он произнес:

— Ну вот, подполковник, снова встретились. Как самочувствие? [248] — Нормально, товарищ командующий, — отвечая Пильщиков, понимая, что за этим последует важный разговор, ради которого его сюда вызвали.

— Удивительно короткие ответы у летчиков, — покачал головой командующий. — Я вот зачем вас вызвал. Уже два дня из-за непогоды мы не ведем воздушную разведку.

Пильщиков слушал молча.

— Я знаю, — продолжал командующий так, словно командир полка собирался возражать, — вести воздушную разведку в таких условиях — дело нелегкое...

Это знал и Пильщиков. "Нелегкое" — не то слово. При таком тумане точнее было бы сказать "невозможное". И Пильщиков все понял: сейчас от его полка требуется сделать невозможное. Поэтому его и вызвал командующий.

— Полагаю, — продолжал Хрюкин, — что вы сумеете подобрать подготовленных летчиков, проберетесь за линию фронта и определите передвижение частей противника. Особое внимание обратите на танки: по агентурным сведениям, противник концентрирует мотомехсилы у плацдарма, занятого частями 11-й гвардейской армии. Штабу фронта нужны достоверные данные. Я надеюсь на ваш полк, подполковник!

Но утром все тот же плотный туман прижимал самолеты к земле. За линией фронта перемещались войска противника, сосредоточивались, занимали исходные рубежи... Все это надо было увидеть, уточнить, нанести на карту, но о вылете в такую погоду не могло быть и речи. Летчик, рискнувший взлететь, моментально попал бы в плотную пелену тумана и все равно ничего бы не увидел.

Звонки из штаба армии начали раздаваться с утра, но от разведчиков шел один неутешительный ответ: "Не можем вылететь".

В полдень снова раздался звонок. Командир полка подошел к телефону.

— Что же это, подполковник?! — звонил командующий. — Разве я вызывал вас, чтобы посмотреть на ваши красивые глаза? С переднего края сообщают, что туман рассеивается. Можете взлететь?

— Готовимся, товарищ генерал! Летим поодиночке — я и двое командиров эскадрилий.

— Добро, — услышал Пильщиков, — жду разведданных.

На бреющем, по верхушкам деревьев, над крышами домов, счастливо уклоняясь от внезапно возникающих преград, три разведчика — Пильщиков, Сморчков и Толкачев [249] пошли в тыл противника, каждый в отведенный ему район. Пильщиков поставил задачу пробиться в глубь вражеской территории не менее чем на пятьдесят километров. И сам прошел эти пятьдесят километров и южнее Гумбинена обнаружил колонну вражеских танков — их было около тридцати.

Колонна была нацелена на тот наш плацдарм, судьба которого беспокоила штаб фронта. Из танков по самолету открыли интенсивный огонь, но Пильщиков успел отвернуть — трассы прошли рядом с машиной. Выскочив на передний край, летчик зафиксировал артиллерийские позиции противника. Он видел, как немецкие солдаты поспешно рыли ходы сообщения, возводили земляные укрепления. Все данные Пильщиков тут же передавал по радио на КП воздушной армии.

Командир полка пробыл в том полете около часа и приземлился последним — Сморчков и Толкачев уже совершили посадку. Им не удалось проникнуть в глубь вражеской территории на такое расстояние, как Пильщикову, однако и они разведали немало характерных примет, говорящих о том, где противник готовится контратаковать.

Командование фронта осталось довольно сведениями, добытыми воздушной разведкой. Командарм Хрюкин объявил разведчикам благодарность.

Чтобы успешно развивать наступление дальше, в глубь Восточной Пруссии, требовалась основательная всестороняя подготовка. Октябрьские бои показали, сколь сложна эта задача. И разведчики 523-го полка продолжали летать над вражеской территорией, ежедневно пробиваясь сквозь заградительный огонь к самым мощным узлам обороны гитлеровцев. В этой чрезвычайно трудной будничной работе происходило своеобразное разделение труда, понятное , только командиру и самим летчикам, ибо все они очень хорошо изучили друг друга и потому знали, кого на какое задание целесообразнее посылать. Фотографирование передних линий вражеской обороны обычно поручалось Ануфриеву, Сычеву, Суслову, Затоне. Эти летчики были хладнокровны при любых обстоятельствах, спокойны, уравновешенны. Когда надо было фотографировать труднодоступные объекты — крупные железнодорожные станции во вражеском тылу, большие аэродромы, — самые лучшие летчики полка ходили на такие задания по одному. И здесь, пожалуй, никто не мог соперничать с Николаем Свитченком.

Удивительно много значит в жизни каждого человека [250] умение найти свое место. И во сто крат больше это значит на войне.

Свитченок был неплохим летчиком-истребителем, но, как говорится, "в ряду со многими". Попав в 523-й полк, этот летчик как будто родился заново: воздушная разведка оказалась его стихией. Здесь от него требовалось в каждом полете куда больше инициативы и изобретательности, чем в его прежней боевой работе по охране бомбардировщиков и штурмовиков. И в 139-м полку Свитченок воевал смело. Но одной смелости, как потом выяснилось, было недостаточно для того, чтобы полностью выявились незаурядные качества этого летчика. Ему нужна была почти неограниченная самостоятельность и инициатива в воздухе, и как только он занялся работой воздушного разведчика, у него ярко выразился свой особый почерк.

Свитченок в воздухе творил. Он был смел и хитер. Его изобретательность проявлялась самым неожиданным образом, и даже многоопытные его товарищи, которые не раз лазили "на рога" смерти, зачастую удивлялись умению этого разведчика проникать в самые труднодоступные районы. Свитченок почти никогда не повторял один прием дважды, умел постигать нюансы каждой отдельной ситуации, обладал поразительным чутьем на вражеские зенитки, которых обычно бывало слишком много вокруг объектов, подлежащих фотосъемке. И так же как Митрофан Ануфриев, Валентин Сычев, Александр Сморчков и другие наиболее сильные разведчики полка, Свитченок иногда вынужден был вести воздушный бой над глубоким тылом противника. В этих боях он добивался победы, добавляя к своей репутации славного разведчика репутацию умелого летчика-истребителя.

Однажды Свитченок отправился фотографировать крупный вражеский аэродром вдвоем с напарником. Ведомым у него был Александр Рыжов. Они подошли к аэродрому на большой высоте, и Рыжов понял, что им не повезло — под ними над аэродромом ходили парами "мессершмитты", а для того чтобы произвести фотосъемку, разведчикам необходимо было снизиться. В такой обстановке даже везучий Свитченок вряд ли смог бы что-либо сделать. Принимать бой с "мессершмиттами" над аэродромом, с которого моментально могут подняться еще несколько пар, — дело заведомо проигранное. Так показалось Рыжову, но тут же, к великому своему удивлению, он увидел, что Свитченок открыл фонарь, высунул руку с ракетницей — и вот две ракеты повисли над аэродромом. Если до поры до времени [251] разведчики еще могли остаться незамеченными, то теперь об этом и говорить не приходилось — Свитченок сделал все, чтобы немцы, сколько бы их ни было на аэродроме и в воздухе, заинтересовались двумя "лавочкиными".

— Ты что, Фомич? Совсем?.. — с изумлением брякнул в эфир Рыжов.

— Так надо! — недовольно отрубил в ответ Свитченок, и Рыжов, спохватившись, замолк.

— Снижаемся, — спокойно передал Свитченок и пошел вниз так, словно все "мессершмитты" были его закадычными друзьями...

Рыжов ожидал чего угодно, но только не того, что произошло. Немцы почему-то не кинулись на них. Свитченок спокойно прошел на нужной высоте, сфотографировал весь аэродром и так же спокойно начал удаляться от аэродрома, постепенно прибавляя газ.

— Теперь не тяни! — бросил он Рыжову, и оба разведчика на максимальной скорости пошли к востоку.

Что в это время происходило на аэродроме, они не видели. Свитченку было ровным счетом наплевать на одураченных врагов — даже если они и кинулись в погоню, то слишком поздно: догнать "лавочкин", идущий со скоростью около шестисот километров в час, уже не могли.

Боевое задание летчики выполнили превосходно.

На фронте установилось затишье. Обе стороны готовились к предстоящим боям, и в начале декабря боевых вылетов у нас было сравнительно немного. Но война как война, и то, что произошло под занавес года, осталось у многих летчиков дивизии в памяти.

Примерно в полдень над полевым аэродромом Значки, где в ту пору базировались 139-й гвардейский полк и разведчики 523-го, четыре "яка" из эскадрильи 139-го полка отрабатывали групповую слетанность. Чуть в стороне с востока на запад на большой высоте шел в это время немецкий разведчик Хе-111. Так же, как и Ю-88, эти тяжелые бомбардировщики противник использовал для ведения разведки глубоких тылов. С земли звено "яков" было наведено на "хейнкель", и началось преследование. Однако догнать Хе-111 было трудно. Где-то в районе Каунаса три "яка" прекратили погоню, казавшуюся бесплодной, и вернулись на аэродром. Но один истребитель упорно продолжал преследование. Не быстро, но все же сокращал он расстояние — с земли было видно, как на большой высоте сближались два самолета. Казалось, еще секунда-другая — и наш истребитель откроет огонь. Многие потом говорили, что будто даже [252] слышали отрывистый стук пушечной очереди. Так или не так это было, утверждать сложно, поскольку оба самолета почти одновременно вошли в облако и в тот же момент по "хейнкелю" ударили с земли зенитки.

Через несколько секунд из облака выпал штопорящий самолет. Сомнений быть не могло — падал "як". То ли в облаках его настигла пущенная наугад очередь стрелка с бомбардировщика, то ли в него угодил снаряд зенитки. Но падал он так, как падает самолет, у которого отбита плоскость.

Упал истребитель под Каунасом, возле деревни Поташане. Летчик из поврежденного самолета не выпрыгнул.

В этой машине был командир эскадрильи Иван Троян...

А 24 декабря во время разведывательного полета был сбит командир 523-го полка К. Пильщиков.

Константин Пильщиков в паре с майором Кривохижем искал немецкие танки. Полет проходил нормально — бывали сложнее.

Как опытный разведчик К. Пильщиков осмотрел весьма обширный район и ничего подозрительного не обнаружил. Однако чутье разведчика заставляло его снова и снова приглядываться внимательно к пустынной местности, покрытой кустарником и пересеченной оврагами. В конце концов он заметил гусеничный след, который уходил в глубокий овраг. Танков в овраге могло и не быть, возможно, находились они в другом районе, а этот след мог оказаться старым. Но когда летчик снизился, то понял — вышел точно. Решив проверить свое предположение, он ударил по оврагу из пушек. Тогда немцы не выдержали: из замаскированных в густых кустах танков они открыли интенсивный ответный огонь, и один снаряд попал в машину Пильщикова.

С боевого задания ведомый командира полка вернулся один...

Командовать 523-м разведывательным стал Иван Заморин.

Прорыв

Накануне решающего наступления в Восточной Пруссии — оно началось 13 января 1945 года — в штабе командующего 3-м Белорусским фронтом генерала армии И. Д. Черняховского состоялось совещание командиров соединений и частей.

Мне запомнились и это совещание, и сама обстановка, в которой каждая деталь указывала на исключительную важность [253] предстоящей операции. Собрались мы в просторном зале старой кирпичной школы. В зале находился огромный, прекрасно выполненный макет, и все мы, участники совещания, от командующих армиями до командиров дивизий и частей, невольно тянулись взглядом к этому макету.

Я видел перед собой целую страну. Города на макете были образованы скоплением домов с островерхими крышами, повсюду четко обозначены крутые и пологие берега рек, темные массивы лесов, мосты, аэродромы, железные, шоссейные и грунтовые дороги. Я видел железнодорожные составы на дорогах и станциях, самолеты на аэродромах, колонны машин на шоссе. Вся эта страна, как паутиной, была опутана бесконечными линиями траншей, узлами укреплений, опорных пунктов. Казалось, в ней не было ни одного квадратного километра, где можно было бы рискнуть пройти в полный рост. Возле городов и в городах, под домами, под деревьями, на аэродромах, по берегам рек — всюду таились пушки, танки, самолеты... Дома обманывали мирным видом своих вздернутых крыш. Каждый дом приходилось рассматривать как укрепление, дот, дзот, ибо каждый дом готов был стрелять, и вся эта эластичность обороны была продумана не только по фронту, но и вглубь, до самого моря. Эту, в общем-то, небольшую территорию нельзя было пройти, подсекая и изолируя узлы обороны с той сравнительной быстротой, с какой позволила это сделать летом сорок четвертого года родная белорусская земля, развернувшаяся спасительным простором под ногами наступающей пехоты, под гусеницами танковых корпусов. Здесь не было этого простора. Здесь трудно было маневрировать крупными соединениями — все было сжато и нашпиговано боевой техникой. Предстояла самая тяжелая на войне работа — надо было рвать эту оборону на всю ее глубину, сокрушать каждый опорный узел, каждый очаг сопротивления. Как говорили тогда командиры сухопутных соединений, такую оборону предстояло "прогрызать"...

Как военный, я видел перед собой монолит, который можно было уничтожить только методичным дроблением. Относительно небольшое пространство и плотность оборони — тельных сооружений не оставляли другого выбора. Молчаливые взгляды командиров, цепко схватившие этот изрытый, начиненный огнем кусок вражеской земли, были весьма красноречивы — операция предстояла сверхсложная...

К середина января фашисты сосредоточили в Восточной Пруссии крупные силы. В состав группы немецких армий здесь входили 41 дивизия и 1 бригада общей численностью [254] в 580 тысяч солдат и офицеров, 200 тысяч "фольксштурмовцев" Они имели 8200 орудий и минометов, 700 танков и штурмовых орудий, 515 самолетов 6-го воздушного флота.

Чтобы разгромить восточнопрусскую группировку, потребовались усилия четырех советских фронтов: 1, 2 и 3-го Белорусских и 1-го Прибалтийского.

3-й Белорусский фронт находился на главном направлении. Войскам фронта предстояло разгромить тильзитско-инстербургскую группировку и развивать наступление на Кенигсберг.

На совещании, которое проводили представитель Ставки маршал А. М. Василевский и командующий 3-м Белорусским фронтом генерал армии И. Д. Черняховский, были даны указания командирам соединений, внесены последние коррективы. В ходе совещания раздался телефонный звонок. Василевский снял трубку.

Телефон был подключен к внутренней трансляции, и представитель Ставки дал знак включить ее. При первых же звуках голоса, усиленного репродуктором, командиры встали. В зале установилась мертвая тишина.

Сталин задавал много вопросов: не нужно ли усилить войска? хватит ли горючего? достаточно ли боеприпасов? уяснили ли командиры свою задачу? не обманет ли противник нас на участке фронта?.. — он назвал участок и соединение, которое на том участке находилось, заметив, что, по его мнению, фронт соединения несколько растянут...

Василевский отвечал коротко и аргументирование.

— Ну, хорошо, — спокойно заключил Сталин. И после короткой паузы добавил: — Благословляю вас!

Разговор был окончен.

Командующий фронтом давал напутствия командирам. Касаясь авиации, он сказал:

— Штурмовикам желаю действовать, как действует дивизия полковника Пруткова. Истребителям действовать, как действует 303-я истребительная дивизия. Больше от штурмовиков и истребителей ничего не требуется.

С этим радостным для меня напутствием я отбыл в расположение дивизии.

В течение двух с лишним недель наступления я был, как говорится в донесениях, "на КП командующего 2-м гвардейским Тацинским танковым корпусом генерала Бурдейного". Понятие КП, под которым мы обычно подразумеваем стационарный пункт управления, в данном случае [255] отражает ситуацию очень условно. В моем распоряжении были две машины типа "виллис" и "додж", оборудованные радиостанциями для связи со штабом воздушной армии, штабом дивизии и летчиками, находящимися непосредственно в воздухе. На этих машинах среди танков, платформ, грузовиков с боеприпасами и горючим я двигался в глубь Восточной Пруссии вместе с танковым корпусом, который играл роль мощного тарана, взламывающего вражескую оборону. А наша дивизия наряду с другими боевыми задачами выполняла прикрытие Тацинского танкового корпуса с воздуха.

Вместе со мной в этом рейде принимал участие офицер связи, радионаведения (он же переводчик полка "Нормандия-Неман"{13} ) И. Эйхенбаум. Французские летчики все время находились на связи, поэтому переводчик мне был крайне необходим. В разгар операции, уже возле Инстербурга, к нам присоединился заместитель начальника связи 303-й дивизии капитан С. Левитин со своими подчиненными — таким образом, средствами управления и связи я был обеспечен неплохо. В рейде танкистам активно помогали штурмовики. Ими руководил командир штурмовой авиадивизии полковник Прутков, который по ходу продвижения корпуса корректировал действия своих штурмовиков.

Несколько лет назад я получил объемное письмо от Эйхенбаума, в котором он переслал свои воспоминания и фронтовые дневники, относящиеся к этому рейду 2-го гвардейского Тацинского танкового корпуса. Довольно точно передает Эйхенбаум отдельные детали рейда, колорит наступления, общую обстановку. Мне кажется, некоторые страницы его воспоминаний могут представлять интерес для читателей. Позволю себе привести рассказ об этих событиях с некоторыми комментариями.

"11 января я попал на фронт{14} , и первый, кого я встретил. Эмоне, сказал: "Торопись, тебя везде ищут. Ты едешь на передовую". Я тут же представился Дельфино, который [256] дал мне на сборы десять минут. Однако же времени оказалось чуть больше, я успел проститься с товарищами, выпить на посошок и распорядиться всеми своими делами, прежде чем погрузился в самолет связи. Взлет произошел в пятнадцать часов тридцать минут, и в течение двадцати пяти минут мы летели к северо-западу. Я узнал официально, что большое вторжение в Восточную Пруссию уже началось...

Моя роль заключалась в следующем; когда пехота продвинется в атаке, я должен сообщать все коррективы "Нормандии".

В ночь с 11 на 12 января я был проинформирован об общей ситуации и о деталях, касающихся моей работы. 12 января в девять часов утра я встретился с генералом Захаровым, который прибыл на наш наблюдательный пункт, чтобы ознакомиться с наземной обстановкой.

— Лейтенант, вы сейчас поедете на передовую, — сказал он мне, потому что наземные корректировочные посты были расположены почти вплотную к немцам.

Вскоре в джипе меня доставили на высотку в километре к северу от Шталлупенена. Здесь и находился мой корректировочный пост. До врага было не более пятисот метров.

...Наступление началось с артподготовки. Били пушки всех калибров, я ничего не видел в тумане и был потрясен гулом канонады. Казалось, не хватает воздуха. Земля дрожала. Может быть, от этого отчасти рассеялся туман. Я видел близко "катюши" а был счастлив, что все это валится немцам на голову.

В 11 часов 15 минут наступила неестественная тишина. Я знал, что она означает — пошли группы броска... В первой линии траншей немецкой обороны после артиллерийской подготовки не было ничего живого. Во второй и третьей русские и немцы смешались в рукопашной.

Через два часа после артподготовки началась моя работа. Было нетрудно представить, что делалось в траншеях, потому что в эфире я слышал выкрики, ругань, рычание, просьбы и требования прислать штурмовиков, охотников, бомбардировщиков. Надрывались, надсаживались, рвали горло. В ушах стоял грохот грандиозной битвы. В памяти от первого дня наступления остались этот грохот, крики по радио, трескотня пулеметов...

16 января, как обычно в эти дни, я был на своем наблюдательном посту, когда появился незнакомый лейтенант и крикнул, чтобы я спустился. Вскоре в джипе вместе с генералом Захаровым мы выехали во 2-й танковый Тацинский корпус. Начальник штаба полковник Караван [257] представил меня командиру корпуса генералу Бурдейному. "Я полагаю, — сказал Бурдейный, — вы знаете, свое дело. Радиосвязь с первой линии — вот чего от вас ждут. Вопросы?" Я ответил,. что проделал три наступления, но ни разу не был с танкистами. "У вас есть тридцать минут для того, чтобы войти в курс дела, — заметил командир корпуса. — В семнадцать часов танки, не сворачивая и не останавливаясь, пойдут на Кенигсберг. Еще вопросы?"

У меня вопросов не было..."

Так начался рейд танкового корпуса. Севернее тацинцев действовали другие танковые соединения, но то направление было вспомогательным. Танки корпуса не могли широко маневрировать и развивали наступление в очень узкой полосе. Это был пролом, в который вслед за корпусом устремлялись , пехотные части. Со всех сторон — спереди, с флангов, иногда с тыла — немцы обрушивали на корпус удары. Всюду у них было много артиллерии. С авиацией противника, которая пыталась парализовать движение корпуса, боролись наши истребительные полки.

Я непрерывно держал связь со штабом 1-й воздушной армии и штабом дивизии. Так же непрерывно управлял своими гвардейскими штурмовыми полками полковник Прутков. Авиация расчищала танковому корпусу путь вперед. Над головой у нас то и дело разыгрывались сильные воздушные бои. Как выяснилось впоследствии, в январских боях мы перемололи в воздухе большую часть истребителей, которыми противник располагал в Восточной Пруссии. После января таких массовых боев уже не было вплоть до конца войны.

Кроме известных читателю полков во время Восточно-Прусской операции в составе 303-й истребительной авиационной дивизии в боевых действиях участвовал еще один полк — 9-й гвардейский.

...Пройдет много лет. Однажды мой путь проляжет в столицу Белоруссии. От Москвы до Минска всего-то ночь пути.

Одна ночь в теплом, уютном вагоне. Незаметно отошли в прошлое и лязг буферов, и стук колес на стыках рельсов, и резкие толчки, от которых, бывало, падали пассажиры с верхних полок. Движение теперь начинается бесшумно, плавно, за разговором и не заметишь, что поехали. Всего восемь часов пути, но и эти восемь часов тебе сохраняют уют, сохраняют каждую минуту, чтобы ты не думал о дороге, о неудобствах, чтобы самого этого переезда из города в город не ощущал. Будто и нет его. Просыпаешься утром и ты в столице Белоруссии. [258] Мое настроение, с которым я пустился в путь по этой дороге, ввело меня в разлад со временем. Когда-то его маршрут занял три года. Потому и поныне кажется, что он — самый долгий маршрут в моей жизни. Среди дорожных попутчиков мне трудно найти собеседника; большинство из них родились и выросли после войны, в их ощущениях эти километры не оставляют следа. Я же ехал в поисках прошлого...

В центре города отыскиваю теперь уже ничем не выделяющееся здание. Это мой первый, самый надежный ориентир. 23 июня 1941 года с небольшой площадки на крыше этого здания я пытался управлять "чайками" и "ишаками", которые расчищали небо над Минском. Здесь, в этой части города, многое сохранилось от тех лет. Может быть, думалось мне, я найду какие-то документы, которые подтолкнут мою память. За этим и приехал, хотя надежд маловато: документы в ту пору мы должны были составлять сами, но, откровенно говоря, было не до того.

Однако сделал запрос и жду. Сейчас, думаю, вернется вежливый старший лейтенант и сочувственно скажет, что в здешних архивах интересующих меня документов не сохранилось. Так уже бывало, но это вовсе не означает, что я предпринял поездку напрасно. Каждый памятный мне дом, даже новый микрорайон, под которым навечно исчезла некогда окраинная грунтовая площадка — наш боевой аэродром, — и это нужные для меня документы...

Открывается дверь. Вместо старшего лейтенанта я вижу энергичного генерала.

— Алексей? Вот неожиданность! Не знал, что ты здесь.

Дважды Герой Советского Союза летчик-истребитель Алексей Алелюхин в годы войны принадлежал к тому разряду асов, которых гитлеровцы знали поименно. И когда он, в ту пору совсем юный пилот, вел в бой эскадрилью, в эфире раздавалось тревожное; "Ахтунг! Ахтунг! В воздухе — Аль-лье-льюхин! Сколько бы врагов ни было в это время над полем боя, все разговоры в эфире перекрывались тревожным предупреждением: "В воздухе — Аль-лье-льюхин!.."

Видимо, это у всех старых пилотов: когда собираются вместе, вспоминают о воздушных боях. Зная, что у каждого истребителя есть свой памятный бой, в ту нашу встречу, я спросил об этом Алелюхина. И Алексей рассказал мне о боевом вылете в самом начале войны.

Наши войска удерживали одну из днепровских переправ. По ней отходили за реку измотанные в боях части, немцы стремились эту переправу разбомбить. Поэтому полку, в котором [259] тогда служил Алелюхин, в течение нескольких дней ставилась задача прикрывать ее. И вот пришел день, когда на боевое задание из всего полка мог отправиться только Алелюхин с ведомым.

Взлетели. У ведомого забарахлил мотор, и он вынужден был вернуться. Алелюхин пошел один. При этом, рассказывал Алексей, он понимал, что шансы у него ничтожные: бомбардировщики в ту пору ходили большими группами под сильным прикрытием "мессершмиттов". Единственная надежда была на то, что в эти сорок — пятьдесят минут, что и были отведены ему на патрулирование, немцы не прилетят. И он полчаса отлетал над переправой спокойно. Даже стал надеяться на свою удачливость — патрулировать оставалось минут восемь. Но они пришли. Девять "юнкерсов" и шесть "мессершмиттов". Чтобы я не подумал, что его смутило количество "мессершмиттов", Алексей ввел существенное пояснение.

— Дело осложнялось тем, — усмехнулся он, — что на моем самолете пушка стреляла только один раз.

— То есть? — удивился я.

— Такая была машина... Очевидно, заводской дефект. Делала выстрел, и ее заклинивало. Иногда можно было надеяться и на повторную очередь. Но чаще всего после первой она отказывала. Механики возились с ней, а причины дефекта не понимали. Да и времени не было разбираться. Так я и летал несколько дней.

..."Юнкерсы" шли плотным строем. Пара Ме-109-впереди. Другая — змейкой над строем, описывая как бы восьмерку: в какой-то точке два "мессершмитта" сходились над Ю-88, потом расходились в стороны и снова сходились. Наконец, замыкающая пара — сзади и чуть выше группы. Алелюхин заметил немцев раньше, пропустил их, пристроился вплотную к задней паре Ме-109 и задумался; что же предпринять? Сбить Ме-109 было нетрудно — Алексей шел следом за ним. Но если после выстрела пушка откажет, то он будет беспомощен, а "юнкерсы" спокойно отбомбятся, задача, следовательно, будет не выполнена. Алелюхин понимал, что бить ему надо только по ведущему Ю-88 и только наверняка.

— И тут мне повезло, — припоминал Алексей. — "Мессершмитты" замыкающей пары заметили, что я у них на хвосте, и шарахнулись в сторону. Центральная пара в это время как раз начала расхождение. Я сверху и нырнул сквозь строй. Дальше все произошло в считанные секунды. Выскочил [260] прямо под брюхо ведущего и всадил ему пушечную очередь в центроплан. Ну, а потом началось...

В общем, дело было сделано: ведущий сбит, строй рассыпался, бомбежка сорвалась.

Алексей Алелюхин был летчиком 9-го гвардейского истребительного авиаполка. За годы войны в 9-м гвардейском полку служили 26 Героев Советского Союза. Четверо летчиков стали дважды Героями — Алексей Васильевич Алелюхин, Амет-Хан Султан, Павел Яковлевич Головачев, Владимир Дмитриевич Лавриненков. Из самолетов, которые были сбиты этими четырьмя летчиками, по нормам военного времени можно было бы сформировать пять полноценных авиаполков.

9-й гвардейский воевал под Сталинградом, участвовал в воздушных боях над Донбассом в 1943 году, в наступательных операциях сорок четвертого года. В ноябре полк был переброшен на восточнопрусское направление, в 1-ю воздушную армию, и полгода воевал в составе вашей истребительной авиадивизии. После взятия Кенигсберга 9-й гвардейский перебросили на берлинское направление,

Впрочем, я опережаю события, но такова, видно, непредсказуемая нить поиска: отправляясь в Минск за материалами сорок первого года, я неожиданно встретил Алексея Алелюхина, и наши воспоминания перенесли нас в сорок четвертый год, в Восточную Пруссию...

Из бесконечной череды воздушных боев, проведенных нашими летчиками в дни рейда танкового корпуса тацинцев, в моей памяти остались лишь некоторые.

18 января. В 16.00 над нами патрулировала пятерка "лавочкиных". Время их патрулирования истекало, когда появилась группа "фокке-вульфов". Немцы использовали эти машины как штурмовики, и с осени сорок четвертого года они ходили довольно большими группами. "Фокке-вульфов" было пятнадцать. Бомбы, которые они несли под плоскостями, предназначались для нас. Пятерка "лавочкиных" вынуждена была уходить, я это видел по времени, а другого патруля в воздухе не было. И вдруг пара наших истребителей устремилась на "фоккеров" в атаку.

Бой был очень коротким: я увидел, как ведущий пары сбил одного, как шарахнулись в стороны все остальные и как из них, брошенные наугад, посыпались вниз бомбы — теперь немцы хотели только унести ноги... К общему удовлетворению [261] танкистов, которые видели этот бой, ведущий пары сбил еще один "фокке-вульф", а его ведомый в это же время — третий самолет. Разогнав вражеские штурмовики, сбив три, пара взяла курс на свой аэродром, но прежде, чем летчики ушли, я связался с ними по радио и поблагодарил за отличную работу. Старшим группы оказался тот ведущий пары, который сбил два "фокке-вульфа", — Герой Советского Союза капитан Головачев, летчик 9-го гвардейского полка. Ведомым у него был лейтенант Черник.

Незадолго до начала наступления, в последних числах декабря 1944 года, капитан Головачев таранил вражеский самолет Ю-88. Это был дальний разведчик, представлявший усовершенствованный вариант Ю-88. Он был хорошо защищен, наиболее уязвимые узлы самолета были бронированы. Летали эти машины на больших высотах-до 12000 метров. За таким разведчиком и погнался капитан Головачев со своим ведомым Черником. Они настигли Ю-88 на высоте 9000 метров. Головачев сделал несколько заходов, израсходовал боезапас, но этот "юнкерс" был очень живуч и продолжал полет. Разведчик мог уйти, и тогда Головачев пошел на таран. Он рассчитал все с ювелирной точностью и рубанул винтом своего "Лавочкина" по хвосту Ю-88. Вражеский разведчик круто пошел к земле. А Головачев посадил свой истребитель без особых осложнений — у "лавочкина" после тарана был только погнут винт...

18 января, когда я наблюдал бой пяти "лавочкиных" с пятнадцатью "фокке-вульфами", это был уже второй в тот день бой Головачева. Первый он провел утром в составе шестерки, которую вел майор Амет-Хан Султан. В утреннем бою Головачев тоже сбил два ФВ-190. А еще три "фокке-вульфа" сбили майор Амет-Хан Султан, старший лейтенант Мальков и младший лейтенант Маклахов. Всего 18 января летчики 303-й дивизии сбили 37 самолетов противника, из которых 23 — гвардейцы 9-го полка.

Между тем на земле рейд танкистов-тацинцев начался сильными боями, и вскоре корпус прорвал гумбинненский оборонительный рубеж.

Вот как пишет о боевых действиях тацинцев в те дни Эйхенбаум: "На рассвете 24 января танки вышли на открытую местность, к дороге от Инстербурга на Кенигсберг. В этом месте танкисты должны были сдерживать натиск немцев всего района: немцы были сжаты фронтами с трех сторон и устремлялись только к одной отдушине, находившейся в десяти километрах к западу от Инстербурга. [262] Танкистам была поставлена задача отрезать им путь к отступлению.

В предместьях Инстербурга мы наткнулись на огромное скопление гитлеровцев, которые намеревались отходить к Кенигсбергу. Танки шли по нескольку машин в ряд, напролом, через живую массу вражеских солдат.

Вечером 25 января мы получили приказ свернуть на дорогу, идущую вдоль реки Прегель до самого Кенигсберга. Периодически над нами появлялись "фокке-вульфы", но "яки" их прогоняли.

Дважды за эти дни передовой отряд танков и штаб корпуса были окружены немцами, поскольку мы вырывались слишком далеко вперед от своих. Первый раз мы были освобождены только благодаря авиации, и я никогда не забуду, как мы обнимали друг друга".

То была, пожалуй, самая тревожная ночь за время наступления Тацинского танкового корпуса. Десятки тысяч вражеских солдат и офицеров, отступая под ударами наших армий, стремились отойти под защиту стен Кенигсберга раньше, чем они окажутся в замкнутом кольце окружения. Танкисты 2-го гвардейского Тацинского танкового корпуса двигались безостановочно. Части 5-й армии, идущие вслед корпусу, не успевали за танками. Коридор сзади нас сомкнулся.

Ночь мы простояли в каком-то хуторе. Несколько каменных домов с прочными стенами и глубокими подвалами были нам надежным укрытием. Танки заняли круговую оборону. Если бы не эта привычка немцев строиться на хуторах так же основательно, как в городах, неизвестно, как бы мы продержались в ту ночь: со всех сторон по хутору били немецкие пушки. Они стреляли в упор — между нами и немцами всего-то было метров четыреста — пятьсот, а в иных направлениях и того меньше. Танки время от времени отстреливались, но интенсивного огня не открывали. Никто не мог знать, что уготовано нам с рассветом, поэтому танкисты экономили боеприпасы. Я думаю, ночь спасла нас. При свете дня немцы, вероятно, пожгли бы все танки или большую их часть, а танков оставалось уже не так много.

Перед рассветом командир корпуса созвал совещание. Мы собрались в полуподвальном помещении какой-то усадьбы и каждый раз непроизвольно пригибались, когда над крышей или рядом с домом взрывались снаряды. Этот хуторской дом, в котором жил какой-то прусский помещик, по прочности не уступал доту.

Генерал Бурдейный ходил не пригибаясь и посмеивался: [263] -Кланяетесь? Недаром говорят: артиллерия-бог войны! Ну, а что авиация? — внезапно спросил командир корпyca.

Вопрос адресовался мне и присутствующему здесь полковнику Пруткову.

Что авиация? Авиации, как известно, нужна погода. Если с рассветом будет погода, будет и авиация. А если будет туман?..

Что будет, если утром туман закроет землю, было ясно и так. Нам придется принимать бой в крайне невыгодных условиях. Держать оборону мы долго не сможем, потому что днем артиллерия бьет куда точнее. Значит, надо будет прорываться — иными словами, идти в лоб на вражеские орудия, которых тут было, кажется, больше чем предостаточно. Словно в довершение к этим малоприятным размышлениям над нами раздался сильный взрыв — снаряд крупного калибра угодил в верхнюю часть дома. Удовлетворительного решения мы так н не нашли. Оставалось надеяться на то, что погода нас не подведет. Или на то, что идущие за нами другие танковые и пехотные части успеют нас деблокировать. На последнее, правда, надежд было меньше; до рассвета оставалось слишком мало времени...

Погода подвела. Танкисты еще посматривали на нас, летчиков, с надеждой, но нам уже было все ясно. Нас наглухо закрыли плотные низкие облака. О прорыве тоже нечего было думать. Едва рассвело, немцы открыли бешеный огонь из зениток, пушек, пулеметов. Все стреляло вокруг, из-за укрытия голову нельзя было высунуть, и наши танки выходили из строя.

Я связался с КП воздушной армии. Доложил обстановку. Терять нам, как говорится, было нечего, поэтому с согласия всех присутствующих командиров я попросил нашего командарма прислать бомбардировщики.

— Хорошо, — ответил командующий. — Высылаю "петляковых". Руководи ими сам.

Бомбардировщикам был дан мой позывной.

Мы понимали, на что идем. "Петляковы" должны были бомбить вслепую, и возможность оказаться под своими же бомбами была более чем реальна.

Прошло минут тридцать. Все ждали самолеты с большой тревогой — вдруг по какой-нибудь причине вылет сорвется?..

Но все произошло так, как обещал командующий.

Бомбить пришло три или четыре девятки. Я связался с командиром. Договорились, что поочередно буду работать с [264] ведущим каждой девятки. Бомбить они собирались с горизонтального полета.

Я быстро произвел необходимые расчеты и дал команду. Важно было, чтобы первая девятка отбомбилась точно.

Летчики не подвели. Это были ювелиры — ни одна бомба не упала на нас! И танкисты повеселели: после бомбардировки огонь со стороны противника заметно поубавился...

Игорь Эйхенбаум вспоминает последние январские бои.

"26 января двинулись прямо на Кенигсберг. Из 300 танков корпуса вечером 29 января в Викбольд, расположенный в семи километрах от Кенигсберга, дошли 10 танков. Еще 50 танков подошли к следующему утру. Остальные завязли. Танкисты заливали в пустые канистры захваченное вино и говорили, что теперь горючего хватит до Берлина.

30 января после полудня я видел, как генерал Бурдейный руководил атакой, однако наступление было приостановлено".

Дорогой ценой 2-й гвардейский Тацинский танковый корпус завоевал одну из самых блестящих своих побед. Он прошел всю Восточную Пруссию до самого Кенигсберга. И тот бой, о котором в конце упомянул Эйхенбаум, был отчаянной попыткой ворваться в город с ходу. Но на это уже не хватило сил. А противнику удалось стянуть в Кенигсберг остатки многих разбитых дивизий и полков с территории всей Восточной Пруссии, особенно с северной ее части. Этим был значительно усилен кенигсбергский гарнизон. Так что понадобилось еще два месяца подготовки, чтобы довершить разгром группировки гитлеровцев взятием Кенигсберга.

Вернувшись в штаб родной дивизии, среди разных документов я обнаружил телеграмму. Она сохранилась в архивах: "Для 303 иад. Генерал-майору авиации Захарову, подполковнику Голубову, полковнику Аристову.

Тацинцы-танкисты глубоко признательны за отличное прикрытие и поздравляют славных летчиков-смоленцев, блестяще обеспечивших действия корпуса, с боевыми успехами.

Командир 2 гвардейского Тацинского танкового корпуса генерал-лейтенант танковых войск Бурдейный, начальник политотдела корпуса полковник Чернышев, начальник штаба корпуса полковник Караван". В тот период пять раз отмечались успешные действия нашей дивизии в в приказах Верховного [265] Главнокомандующего. Многих благодарностей командования были удостоены и летчики трех гвардейских истребительных полков-9, 18 и 139-го, 523-го разведывательного, полка "Нормандия-Неман". В течение января в воздушных боях наша дивизия сбила 134 самолета противника.

В те дни, когда танки генерала Бурдейного прорывались к Кенигсбергу, главной задачей 303-й истребительной авиадивизии было надежное прикрытие их с воздуха.

139-й гвардейский полк, как всегда, обеспечивал действия "петляковых" и "илов". Когда над нами волнами шли бомбардировщики и штурмовики, возле которых находились "яки", можно было не сомневаться, что в большинстве случаев это были истребители 139-го полка. Кроме этой своей главной работы летчики полка в тот период много летали и на разведку.

14 января — уже после того, как танковый корпус вошел в прорыв — Иван Жидков со своим ведомым Александром Стуловым возвращались с разведки. Южнее Пилькаллена разведчики увидели восемь "фокке-вульфов". Шли они без прикрытия, и Жидков с ходу ринулся на них в атаку. "Фокке-вульфы" заметались, строй их распался. Тогда Жидков пристроился к одному и с первой же очереди подбил. "Фоккер" попытался уйти, но Иван преследовал немца до Инстербурга и все-таки добил. "Фокке-вульф" упал в черте города, наша пара снова взяла курс на аэродром. Но пересечь линию фронта им не удалось: в районе Гумбиннена истребители заметили еще одну группу — уже 12 "фокке-вульфов" с бомбами, которых прикрывали четыре "мессершмитта". Жидков стал набирать высоту, чтобы атаковать и эту группу. Задача внезапно была облегчена: появились "яки" другого полка и завязали бой с "мессершмиттами". Далее все повторилось: Жидков атаковал "фокке-вульфов", разбил их строй, стал одного преследовать, догнал и сбил — опять-таки над Инстербургом.

После этого боя разведчики в третий раз взяли курс на свой аэродром и благополучно совершили посадку.

К концу дня, незадолго до наступления темноты, Жидков вылетел на разведку в район Инстербурга. Там скапливались теснимые со всех сторон войска противника. Находясь над городом, разведчик подвергся внезапной атаке сверху. С большой высоты на него пикировали четыре истребителя ФВ-190. Жидков сначала уходил со снижением, а когда немцы оказались с ним на одной высоте, резко бросил машину в сторону и вверх. "Фокке-вульф" — машина тяжелая. И к тому же при пикировании немцы набрали большую [266] скорость. Так что повторить за Жидковым его маневр они не смогли и проскочили вниз. Иван за ними. Заметив преследование, задняя пара "фоккеров" ушла в сторону. Жидков открыл огонь по передней паре. Тогда и она распалась— один из двух ФВ-190 тоже поспешил уйти в сторону. С дальней дистанции Иван дал очередь по последней машине. А стрелял Иван мастерски: "фокке-вульф" взорвался в воздухе.

В этот день летчик-истребитель Жидков увеличил свой боевой счет до двенадцати самолетов.

Вскоре 139-й полк вылетел на боевое задание полным составом. Возвращались на исходе дня — сгущались ранние зимние сумерки. Едва приземлились, новое задание — срочно провести разведку одного из тех районов, западнее Инстербурга, где накапливались отходящие немецкие войска.

Погода была скверная, да и возвращаться разведчику пришлось бы в полной темноте. Такое задание мог выполнить только опытный летчик. Поэтому выбор пал на пару Жидкова. Ставя задачу, командир полка и начальник штаба не скрывали, что полет опасный. Это каждому было ясно. Когда самолет Жидкова уже бежал по полосе, а ведомый молодой летчик Стулов только выруливал на взлет, ему приказали остаться. Командование полка опасалось, что в темноте молодой истребитель может потерять ведущего, потерять ориентировку, да ведь в темноте и посадить самолет для новичка непросто. Стулов остался.

А Жидков полетел один и с задания не вернулся. Ходили слухи, что он сел на одном из соседних аэродромов. Мы начали искать его. Выяснили, что на одном из аэродромов действительно произвел посадку истребитель, полк которого базировался в другом месте. Появилась надежда. Но то был не Жидков. Иван Жидков не вернулся, а среди его боевых товарищей по сей день ходит версия, будто он потерялся при перелете с одного аэродрома на другой. В этой версии, ставшей уже легендой, словно до сих пор живет надежда...

Еще несколько памятных эпизодов из боевой хроники моей дивизии, несколько судеб моих боевых друзей.

16 января 1945 года. Шесть летчиков 139-го гвардейского полка, ведомые старшим лейтенантом Сергеем Долголевым, получили приказ на сопровождение бомбардировщиков 276-й дивизии. Задание группа выполнила успешно, но после бомбардировки, на обратном пути, появились шесть "фокке-вульфов", из которых два пошли в атаку на пару [267] Долголева. "Фокке-вульфы" атаковали сзади. Долголев энергичным маневром ушел вверх, пропустил немцев вперед, а затем сам атаковал их. Один из "фоккеров" перешел в пикирование и врезался в землю. Сергей стай набирать высоту, но подвергся атаке еще одной пары. Ведомый его, младший лейтенант Михеев, заградительной очередью помешал "фоккерам" атаковать самолет ведущего. И в тот момент, когда немец проходил над "яком", Сергей Долголев винтом истребителя рубанул "фокке-вульфу" хвост. Неуправляемый "фокке-вульф" врезался в землю, а Долголев благополучно прилетел в полк.

Михеев любил Долголева, как может любить на войне младший своего старшего товарища и командира. Он готов был лететь с Долголевым куда угодно, на любое задание. Прикрывая в боях командира, он уже сбил два немецких самолета. Словом, по всем фронтовым меркам боевая жизнь Виктора Михеева протекала ровно, без особых "сюжетных" поворотов, которые так часто случаются на войне. И если что выделяло его среди молодых пилотов, так это известная всем в полку его беззаветная привязанность к своему командиру.

Но вот с января сорок пятого года драматические события в жизни молодого летчика начинают чередоваться с невероятной быстротой.

В начале января, вылетев с Долголевым на разведку в район Грабовена, Михеев был атакован четырьмя "фоккерами". Атака была неожиданной, со стороны солнца, и Михеев вышел из боя на искалеченной машине — был пробит бензобак, повреждены консоли, мотор, фонарь. Вскоре мотор отказал. Михеев садился на лед озера. При посадке самолет загорелся, однако молодой летчик успел выбраться из кабины и благополучно прибыл в полк. В такую переделку Виктор Михеев попал впервые. Но через несколько дней он уже снова летел на боевое задание, охраняя в бою своего командира.

18 февраля сорок пятого года Михеев вывозит Долголева буквально из-под носа немцев. Дело было так. Четыре "яка" 139-го полка, ведомые Долголевым, вылетели на штурмовку войск противника, отходящих по ледовым дорогам залива Фриш-Гаф. Погода стояла плохая, летчики шли на бреющем в были обстреляны зенитками. Снаряд попал в мотор машины Сергея Долголева. Долголев попытался сделать горку и сбить пламя, но самолет внезапно стало сильно трясти, и мотор отказал. Пришлось садиться на лед в трех километрах севернее мыса Кальхольц. [268] В это время через залив шла немецкие машины и пешие колонны. Немцы бросились к самолету Долголева, но летчики Михеев, Грачев и Мацкевич отсекли немцев огнем. На смену пришла четверка во главе с Юрием Максимовым, потом пара, ведомая старшим лейтенантом Ананьевым.

Тем временем младший лейтенант Михеев прибыл в полк с просьбой разрешить ему отправиться за своим командиром на По-2. Получив разрешение, Михеев тут же вылетел. Над местом вынужденной посадки он кружил на небольшой высоте, не обращая внимания на сильный огонь, который немцы открыли по его самолету.

Летчик заметил одновременно и Долголева, и бегущих к нему немцев и, успев сесть, забрал командира, взлетел на глазах у вражеских солдат, которые находились уже метрах в пятистах от По-2. Под охраной четырех "яков" капитана Максимова Михеев повел По-2 домой.

За спасение командира в чрезвычайно трудных условиях, за проявленное при этом мужество младший лейтенант Михеев был награжден орденом Красного Знамени.

А спустя три недели, 8 марта 1945 года, Виктор Михеев геройски погиб в воздушном бою.

В период наступления в полку "Нормандия — Неман" среди многих французских летчиков выдвинулся младший лейтенант Жак Андре. Во второй половине января Андре провел шесть воздушных боев, в которых сбил семь самолетов противника!

16 января шесть "яков", которые вел командир полка "Нормандия — Неман" Дельфино, вступили в бой с двенадцатью "фокке-вульфами". Немцы шли четверками. Французы набрали высоту и атаковали две вражеские четверки. С близкого расстояния Дельфино расстрелял ведущего пары ФВ-190 — тот разлетелся в воздухе. Обломком немецкого самолета на машине Дельфино сломало трубку ПВД — приемника воздушного давления, и командир полка завершал бой без показаний скорости. В то время, когда он сбил "фокке-вульф", Жак Андре вместе с ведомым младшим лейтенантом Ларионом атаковали другую пару "фоккеров", и каждый тоже сбил по самолету. После этого Андре заметил в стороне одиночный ФВ-190 и вступил с ним в бой. Бой шел на виражах. Андре зашел "фоккеру" в хвост, дал по нему длинную очередь, и он взорвался в воздухе. Третья пара — старший лейтенант Кастен и лейтенант Микель — атаковала третью четверку гитлеровцев. После первой же атаки Кастен сбил одного. Оставшиеся начали уходить, но Кастен погнался за ними и сбил отставший от группы самолет. [269] В результате из двенадцати "фокке-вульфов" шесть были в этом бою сбиты.

Во время наступления летчики 523-го полка работали почти беспрерывно, передавая войскам ценную информацию, корректируя огонь. Многих разведчиков командиры наземных частей знали уже по фамилиям. Впрочем, сейчас мне вспоминается один эпизод из жизни этого полка, который никак не относится к их боевой работе...

Однажды, это было в канун наступления, я прибыл в 523-й полк под вечер. Иван Заморин в ту пору считался еще молодым командиром полка, поэтому я подробно интересовался всеми сторонами жизни разведчиков. За беседой мы не заметили, как время пошло за полночь, и, прежде чем ложиться спать, я предложил Заморину:

— Давай пройдем по землянкам, посмотрим. Пошли. Входим в одну из землянок. Смотрю, свет горит. Свет — это, конечно, сильно сказано. Две коптилки из гильз от снарядов стоят на ящике, потягивает от них гарью, а за ящиком, как за письменным столом, сидит сержант, что-то читает и записывает. Наверное, он долго уже этим занимался — у него на лице даже копоть осела. Времени — час ночи. В землянке полно солдат — спят и дышат гарью от коптилок. Понятно, я хотел сделать сержанту замечание, но Заморин дал знак, который я понял как просьбу не накладывать на сержанта взыскания. Я промолчал, командир полка заметил негромко:

— Задохнетесь так, товарищ Карлюк... И у товарищей не будет хорошего сна.

Сержант стоял навытяжку. Под носом у него шевелились черные паутинки гари.

— Землянку проветрить, — приказал Заморин, — коптилку погасить и спать!

— Есть! — ответил сержант и начал убирать бумаги с ящика. Заморин взял одну из книг, которую конспектировал сержант. Я посмотрел на титульный лист: то были труды Клаузевица...

Забегая вперед, доскажу об этом сержанте, который днем делал все, чтобы приблизить разгром врага, а по ночам изучал Клаузевица.

Когда закончилась война, он подал командиру полка рапорт с просьбой предоставить ему отпуск на две неделя. В то время вышел приказ об увольнении в запас рядовых с высшим и средним специальным образованием. Это было [270] понятно — война закончилась, и всюду требовались люди, которые могли бы работать по своей прямой специальности.

— Но у вас же нет высшего образования, — ответил на просьбу сержанта командир полка.

— У меня диплома нет, — не смутившись, поправил Карлюк.

— Хорошо, пусть диплома, — согласился Заморин, — но диплом — это же свидетельство об окончании института...

Словом, Заморин предоставил сержанту отпуск. Через две недели несколько похудевший и осунувшийся Анатолий Карлюк вернулся в полк с... дипломом об окончании физико-математического факультета. Как потом выяснилось, он приехал в Минск, добился того, чтобы его знания проверила компетентная комиссия, и сдал экстерном всю программу физико-математического факультета. Даже невозмутимому Заморину это показалось невероятным. Но факт, как говорится, был налицо.

После этого Карлюк демобилизовался, через несколько лет он уже защитил кандидатскую диссертацию. Сейчас Анатолий Семенович Карлюк — доктор наук, профессор, живет и работает в Минске и по-прежнему держит крепкую связь со своим бывшим командиром полка Иваном Александровичем Замориным.

В феврале и марте 1945 года войска 3-го Белорусского фронта вели интенсивные бои. Противник, прижатый к побережью Балтийского моря, всеми силами старался удержать территорию. В воздухе ситуация была куда проще, чем на земле, — мы были полными хозяевами неба Восточной Пруссии. У немцев, правда, остались еще летчики, которые парами или четверками вели свободную охоту. Нападали они только на наши одиночные или отставшие от групп самолеты, но в бой с группой немцы ввязывались редко.

За эти два месяца, февраль — март сорок пятого года, летчики нашей 303-й авиационной дивизии сбили 64 самолета противника. Собственно, мы просто добивали то, что осталось у немцев.

17 февраля один из опытнейших летчиков штурман дивизии Василий Серегин вылетел в Инстербург и на встречном курсе увидел двухмоторный самолет. Самолет этот прошел на малой высоте, и Серегин не успел опознать его, но заметил, что коки винтов окрашены в белый цвет. Эта окраска насторожила летчика — у нас не было самолетов с такой окраской. [271] Серегин развернулся, решил догнать странный самолет. А неизвестный, заметив Як-3, тотчас стал в левый вираж. Приблизившись, Серегин без труда узнал Ю-88. Но поскольку "юнкерс" огня не открывал и шел на малой скорости, Серегин решил, что "юнкерс" будет садиться на нашей территории и несколько отстал.

Видя, что "як" остался в стороне, "юнкерс" вышел из виража и устремился к юго-западу. Тогда Серегин понял, что немец вовсе не намерен капитулировать, снова приблизился к нему и дал заградительную очередь. "Юнкерс" сделал резкий разворот, перешел на бреющий полет. На фоне леса низко летящий самолет сверху плохо виден. На это, вероятно, и рассчитывал немец. Судя по всему, машиной управлял опытный летчик. Серегину надоело с ним возиться. Он догнал "юнкерс" и поджег его мотор. Немец стал тянуть к полю, собираясь произвести вынужденную посадку, однако не дотянул и упал на опушке леса. При ударе взорвался.

Впоследствии, когда наши войска заняли город Виттенберг, мы обнаружили несколько "юнкерсов" с белой окраской коков. Оказалось, что эти машины принадлежали кенигсбергской летной школе. Немцы использовали для разведки последнее...

В результате наступательных действий наших фронтов единый фронт противника как таковой в Восточной Пруссии перестал существовать. Оборонялись три изолированные друг от друга, прижатые к морю группировки. Северная-на Земландском полуострове с крупным укрепленным центром портом Пиллау. Южная — хейльсбергская. И в центре— кенигсбергская.

К концу марта южная группировка была разбита. Наши войска вышли к Балтийскому морю в районе залива Фриш-Гаф. Тысячи немецких солдат и офицеров уходили по льду через залив на длинную косу Фрише-Нерунг, которая тянулась вдоль побережья на много километров к юго-западу. Немцы намеревались пройти по косе раньше, чем наши войска, наступавшие на Восточную Пруссию с юга, успеют взять Эльбинг и отрезать им пути отхода.

Эльбинг был взят раньше, чем остатки Хейльсбергской группировки успели уйти с косы. На Земландском полуострове группировка была надежно заблокирована. В начале апреля войска 3-го Белорусского фронта начали готовиться к штурму Кенигсберга.

303-я авиадивизия занимала ряд аэродромов, расположенных к югу от Кенигсберга. Перед началом штурма столицы Восточной Пруссии дивизия получила задачу [272] обеспечить полную безопасность и свободу действий бомбардировочной и штурмовой авиация. При этом на моей памяти впервые за всю войну в течение нескольких суток днем беспрерывно использовались бомбардировщики дальнего действия. Это, конечно, было возможно благодаря полному нашему контролю в воздухе, хотя в те дни на аэродроме Нойтиф еще сидело полсотни "мессершмиттов" 51-й эскадры "Мельдерс".

Последние боевые вылеты

Мой наблюдательный пункт был расположен в четырех-пяти километрах от южных окраин Кенигсберга. На холме стояла старая церковь, откуда просматривалась панорама всего города. Что творилось в Кенигсберге накануне штурма, трудно себе вообразить!

С утра до вечера бомбардировщики и штурмовики шли на город беспрерывным потоком. Здесь были самолеты всех типов: Ту-2, Пе-2, Ил-2, "Бостоны"... Город заволокло дымом. А самолеты непрекращающейся чередой шли на город, сбрасывали бомбы и с левым разворотом уходили к югу. Летчики утверждали, что на высоте двух тысяч метров чувствовался запах гари.

Истребители 303-й дивизии постоянно находились в воздухе, сменяя друг друга. Часть истребителей блокировала аэродромы, но основные силы были распределены по зонам — район боевых действий охраняли усиленные воздушные патрули. Я, повторяю, впервые столкнулся с необходимостью обеспечить надежное прикрытие авиации дальнего действия, которая столь интенсивно работала днем. Бомбардировщики всех типов беспрерывно тянулись и большими группами, и поодиночке. Прикрыть каждую группу или каждый одиночный самолет не было возможности даже теми немалыми силами, которыми располагала наша истребительная дивизия, имея в своем составе пять полков. Поэтому я представил в штаб воздушной армии план, согласно которому наглухо должны были быть закрыты для противника вся зона действий авиации дальнего действия и коридор, по которому шли к Кенигсбергу тяжелые бомбардировщики. Район Кенигсберга оказался как бы очерчен замкнутой линией, некоей стеной. И такая условная стена — не на земле, а в воздухе — была создана истребителями 303-й дивизии.

Командующий армией генерал-полковник авиации Т. Т. Хрюкин утвердил наш план, а сам этот метод, [273] который позволил нам обезопасить воздушную зону над Кенигсбергом, мы тогда условно назвали "методом окаймления". В сложившейся ситуации этот план себя полностью оправдал. А четкая постановка задач, боевой опыт летчиков и строжайшая дисциплина в воздухе — все это позволило нам в самом прямом смысле создать непреодолимый для противника воздушный барьер. Немцы изредка пытались прорываться к бомбардировщикам парами, четверками, но я держал связь с каждой группой, находящейся в воздухе, и в любой момент мог усилить каждую зону. Преодолеть наши истребительные заслоны немцы не могли.

После нескольких дней бомбардировки и сильнейшей артиллерийской подготовки войска 3-го Белорусского фронта начали штурм города. В течение четырех дней Кенигсберг был взят. Здесь, в столице Восточной Пруссии, враг потерял 134 тысячи солдат и офицеров. Пленный комендант крепости генерал Лаш потом признавался: "Солдаты были изумлены, прижаты к земле, загнаны в блиндажи. Проводная связь нарушена, частично нарушена и радиосвязь. Потери от авиации были большие, но точного количества назвать не могу, ибо от частей и соединений донесений не получал из-за отсутствия связи. Я считаю, что взаимодействие вашей авиации с наземными войсками улучшалось из года в год. Получило широкое распространение корректирование артогня с воздуха. Ваша артиллерия быстро пристреливалась к нашим батареям благодаря тому, что корректировщики находились все время в воздухе. Регулярно с самого утра нас начинали фотографировать ваши разведчики..."

К исходу боев за Кенигсберг я поехал в город.

Еще постреливали. Трудно было дышать от гари и пыли. Невозможно было ехать по улицам из-за страшных завалов. Наши бойцы энергично расчищали город. Из подвалов выходили призраки: полузадохшиеся, черные, с сумасшедшими взорами.

Я остановил "виллис" у одного из домов. Смотрел на этих полулюдей, которые в течение нескольких дней были погребены под обломками здания, и невольно думал о том, сколько же бед и несчастий надо было принести миру, чтобы вызвать на себя ответный удар такой силы... Разговаривать с ними было не о чем — они были оглушены, раздавлены, тупо покорны. Бойцы, очистившие вход в подвал, предложили мне пройти туда, посмотреть. Я спустился в подвал.

Смрадный, гнилостный запах ударил из глубины. Если вообще можно иметь представление о том свете, то подвал, [274] в котором я очутился, полностью соответствовал этому представлению. Когда я немного освоился в темноте, то увидел возле себя черного человека с раскосыми глазами. Какое-то мгновение я был готов поверить в то, что в этом подвале у меня начались галлюцинации: в центре Кенигсберга под развалинами большого каменного дома — в окружении японцев?!

На свету улицы после путаного объяснения я понял, что со зрением у меня все в порядке, что ничего мне не привиделось и что в подвале действительно были японцы. Они оказались дипломатами. На мой вопрос, как они попали в Кенигсберг, дипломаты отвечали, что их сюда пригласили гитлеровские генералы, которые уверяли, что Кенигсберг взять невозможно и что здесь они покажут русским "свой Сталинград"...

Я спросил дипломатов, каковы же их окончательные впечатления, но дипломаты не могли связать двух слов. Они втягивали в себя пыльный уличный воздух, кланялись, благодарили. При слове "авиация" взгляд у японцев становился безумным; их завалило перед началом штурма и они просидели закупоренными в каменном мешке несколько дней.

11 апреля маршал А, М. Василевский, сменивший на посту командующего фронтом погибшего И. Д. Черняховского, предъявил немцам, окруженным на Земландском полуострове, ультиматум о сдаче. Немцы ультиматум не приняли. Войска 3-го Белорусского фронта приступили к ликвидации последней вражеской группировки в Восточной Пруссии.

12 апреля летчики 303-й истребительной авиационной дивизии провели последние воздушные бои. В этот день мы сбили 13 самолетов противника.

По одному "фокке-вульфу" сбили летчики Алелюхин, Тарасов, Аристархов, Мальков и Пухов из 9-го гвардейского полка.

Два "мессершмитта" сбил Барсуков и один — Абрамишвили, оба летчика из 18-го гвардейского полка.

Три ФВ-190 сбили летчики 139-го гвардейского полка Машкин, Грачев и Мацкевич.

Свои последние "фоккеры" сразили боевой товарищ из полка "Нормандия — Неман" Жак Андре и штурман 303-й дивизии Василий Серегин.

25 апреля 1945 года была взята крепость и военно-морская [275] база Пиллау (ныне Балтийск) — последний опорный пункт немцев на Земландском полуострове. 9-й гвардейский истребительный авиационный полк из состава 303-й дивизии был выведен и переброшен на берлинское направление.

Штаб нашей дивизии был переведен в Эльбинг, и вся дивизия передислоцировалась, сместившись к юго-западу в направлении Данцига (Гданьска). Перед нами лежала коса Фрише-Нерунг, протянувшаяся на сотни километров. Основание этой косы было у Данцига. Еще в марте, после успешного зимнего наступления наших войск, немцы были прижаты к морю южнее Кенигсберга. По ледовым дорогам залива Фриш-Гаф они начали переправляться на косу с тем, чтобы уйти по ней в Данциг. Однако наши южные соседи вышли туда раньше, чем остатки восточнопрусской группировки успели воссоединиться со своими войсками. И десятки тысяч немцев, находившихся на косе, оказались отрезанными.

В марте мы вели активные боевые действия над косой, ледовыми дорогами залива Фриш-Гаф. Но к маю, когда лед растаял, части противника, искавшие на косе спасение, успели переместиться к Данцигу, где их встретили наши соседи. Там, у основания косы, до конца апреля немцы предпринимали отчаянные попытки вырваться, но все эти попытки были безуспешны. Мы же, сместившись во второй половине апреля из-под Кенигсберга к юго-западу, контролировали протяженную центральную часть косы Фрише-Нерунг, на которой в совершенно безнадежном положении застряли остатки восточнопрусской группировки противника. Мы по-прежнему вели воздушную разведку, осуществляли боевое патрулирование, но воздушных боев в конце апреля — начале мая сорок пятого года в нашем секторе уже не было по одной простой причине: авиация противника в Восточной Пруссии была полностью разгромлена...

1 мая с утра я облетел все полки дивизии. Я поздравлял летчиков и техников с праздником, говорил о пройденном боевом пути, о близкой победе над фашизмом.

В 18-м гвардейском полку, помню, устроили праздничный обед. За обеденным столом были и боевые друзья гвардейцев — летчики "Нормандии — Неман". Французы провозглашали тосты за победу, за дружбу, говорили о послевоенных планах.

Поблагодарив гвардейцев за гостеприимный обед, я сел в свой истребитель и отправился через залив к косе Фряше-Нерунг. По косе, по-прежнему без всякой надежды на [276] что-либо, брели к югу тысячи немцев — деморализованных, не воюющих, но и не сдавшихся. Я шел у них над головами ва бреющем, и хотя у этих вояк были автоматы, пулеметы, даже зенитные орудия, они не стреляли. Они будто забыли, что могут стрелять. Запоздало шарахались в стороны, когда над ними раздавался рев мотора, или безотчетно пригибались, провожая самолет равнодушным взглядом.

Это была агония.

В ночь с 8 на 9 мая началась стрельба по всему фронту: из Москвы по радио было передано сообщение о капитуляции гитлеровской Германии. Стихийный салют из всех видов оружия был подобен канонаде. Командиры полков, сдерживая искушение присоединиться к этому салюту, объясняли летчикам, что приказа из штаба армии не было, следовательно, с утра предстоит обычный день — вылеты на боевое задание. К утру возбужденные пилоты пошли досыпать, но какой уж там мог быть сон!..

И вое же до получения официального приказа из штаба армии утром, как обычно в последние дни, я приказал командиру 523-го разведывательного авиационного полка выделить пару боевых машин для полета в район косы Фрише-Нерунг. Через некоторое время Заморин сообщил, что пара к вылету готова. Летит он и Ануфриев.

Я заметил:

— Что, в полку больше никаких дел не осталось, если на такое задание отправляются командир с заместителем? Или мало опытных летчиков?

Я понимал, что каждый вылет на боевое задание в тот день мог быть последним боевым вылетом в этой войне. И что каждому — от командира до самого молодого летчика в полку — хотелось бы самому поставить точку. Тем не менее сработала система, приобретенная за годы войны: командиру полка вдвоем с заместителем незачем лететь на такое задание. И Заморин, выслушав замечание, скрепя сердце послал командира эскадрильи Александра Сморчкова.

Полетав над косой, Сморчков передал, что немцы смирные, организованно складывают оружие.

Это было последнее боевое донесение, переданное в наш штаб, и последний, завершающий войну боевой вылет 303-й дивизии. [277] В один из майских дней — где-то уже в середине месяца — раздался звонок из штаба армии. Сообщение взволновало. Я только и успел спросить; "Как самочувствие?" "Жив-здоров!" — сообщил невидимый собеседник, радуясь, что так легко и просто может ответить на этот вопрос. Через некоторое время я обнимал Константина Пильщикова.

...Пильщиков в своем последнем боевом вылете не дотянул до линии фронта километра два. Прыгнул неудачно: зацепился за дерево, а при попытке освободиться упал на землю и от удара потерял сознание. Четыре месяца мытарствовал летчик в лагерях для военнопленных и вот 22 апреля с группой товарищей совершил побег из лагеря Вайден. Почти три недели летчики скитались по Германии, к 11 мая вышли к своим в районе Дрездена.

Сначала Пильщиков попал в дивизию, которой командовал Александр Покрышкин. Встретили летчика тепло в гостеприимно, обеспечили необходимую помощь, уход. Несколько дней, пока не окреп как следует, Пильщиков пробыл в гостях у А. И. Покрышкина. После этого на самолете, предоставленном командиром дивизии, прибыл в штаб 1-й воздушной армии, а оттуда — в Эльбинг, где стояли 18-й гвардейский полк и полк "Нормандия — Неман". Там же тогда находился и штаб нашей 303-й дивизии,

Еще сутки я держал Пильщикова у себя — никак не могли наговориться. Потом позвонил в 523-й полк и сказал, чтобы готовились к встрече

523-й полк стоял в Хайлигенбале. Мы вылетели туда с Костей на По-2. Сказать, что командир полка заметно волновался, — значит ничего не сказать. Мне казалось, он испытал потрясение, когда наш самолет вышел к аэродрому. Трудно передать, что происходило и там, внизу. Сбежались летчики, техники, механики, врачи — весь персонал. Все что-то кричали, размахивали руками, фуражками, пилотками, стреляли ракетами, требовали скорее приземляться...

Я не ошибусь, сказав, что Константин Пильщиков был самым любимым из командиров полков. Были у нас командиры сильные, пользующиеся у летчиков непререкаемым авторитетом, заслуженным уважением. Анатолий Голубов и сменивший его Семен Сибирин, Александр Петровец и Иван Заморин, командиры "Нормандии" Жан Тюлян, Пьер Пуйяд, Луи Дельфино — все это были летчики, словно самой судьбой предназначенные для командования полками. Но больше всех любили Пильщикова.

Надо было видеть, что творилось в Хайлигенбале, когда наш По-2 появился над летным полем! Прежде чем сесть, [278] пришлось повиражить — выждать, чтобы люди на аэродроме немного поуспокоились...

А в июне сорок пятого года мы прощались с нашими верными боевыми друзьями — французскими летчиками. Помню, несколько транспортных самолетов "Дуглас", на бортах которых разместился личный состав полка "Нормандия — Неман", уже поднялись в воздух. И вдруг мне по телеграфу распоряжение — я срочно приказываю по радио вернуться всем самолетам.

Летчики полка "Нормандия — Неман", понятно, удивлены. Но известие о причине возвращения вызывает у них всеобщий восторг: я сообщил о решении Советского правительства подарить французским летчикам боевые машины...

В течение нескольких дней из состава двух полков — 18-го гвардейского и "Нормандии — Неман" — мы отобрали лучшие сорок истребителей Як-3 и подготовили машины к перелету.

Французский полк возвращался на родину с оружием, как и положено возвращаться боевому дважды орденоносному полку. За все время пребывания на советско-германском фронте французские летчики совершили 5240 боевых вылетов, провели 869 воздушных боев, сбили 273 и подбили 80 самолетов противника.

Тут я должен оговориться. В разных публикациях и архивных документах данные о боевой работе французского полка не всегда совпадают. Расхождения, в принципе, небольшие; например, в материалах, отражающих боевую работу 303-й дивизии, встречается число "268" как общий итог побед — сбитых французскими летчиками гитлеровских самолетов за все время пребывания их на советско-германском фронте. В других материалах, отражающих боевые действия 1-й воздушной армии, мне встречалось число "282" — тоже как общий итог побед полка. Подобные расхождения вполне объяснимы. Во время боевых действий подтверждение на тот или иной сбитый самолет не всегда можно было получить, а основу каждого военного архива составляют различные донесения, отчеты, писавшиеся непосредственно в ходе боевых действий. Спустя много лет после войны подобные данные могут корректироваться, подлежать уточнению. Так, и во Франции была проведена тщательная и скрупулезная работа, касающаяся детальных уточнений боевых действий полка "Нормандия — Неман". По данным французской инспекции ВВС, проверено и утверждено как [279] окончательное число "273". Таков общий итог побед полка "Нормандия-Неман".

Что же касается других важных моментов в истории этого полка, то тут необходимо указать, что сначала эскадрилья "Нормандия" была переформирована в 1-й отдельный истребительный авиаполк "Нормандия", а почетное наименование "Неманский" было присвоено полку 28 ноября 1944 года.

15 июня 1945 года сорок "яков" взлетали с аэродрома Эльбинг. Провожали французов их верные друзья-гвардейцы — летчики, техники самолетов. Я стоял на старте с флажком, давая отмашку каждой тройке, а французские летчики-истребители с небольшим интервалом поэскадрильно поднимались в воздух. Очень трудно тогда было осознать, что наши боевые друзья улетают от нас насовсем...

А вскоре после расставания с полком "Нормандия — Неман" я и сам простился со своими товарищами, получив назначение на новую должность. В командование 303-й истребительной авиадивизией вступил Герой Советского Союза полковник А. Е. Голубов.