Небо принадлежит нам!

Снова в боевом строю

В конце сорок второго года я был вызван из далекого тылового города на совещание в Москву. К тому времени некоторые из сформированных при моем участии авиационных полков уже успели хорошо зарекомендовать себя в боях. Работы по-прежнему было много, но я, несмотря на занятость, все эти долгие месяцы чувствовал себя не в своей тарелке и предпринимал всяческие меры, чтобы снова попасть в действующую армию.

И тут судьба свела меня с Худяковым.

Я уже не помню, по какой надобности в те дни он был вызван с фронта в Москву, но мы с ним неожиданно встретились, и оба этой встрече обрадовались. Выкроили час свободного времени и, не торопясь, беседовали. Я уже впоследствии обратил внимание на одну характерную особенность: если встречаются два фронтовика, начавшие воевать в июне сорок первого года, то, как бы потом ни складывались их военные судьбы, каким бы ни оказался путь каждого, они вспоминают именно лето сорок первого года, самые первые месяцы войны... В общем, тут нет ничего удивительного: то, что было пережито и сделано тогда, знает только тот, кто эти месяцы провоевал. Таких людей очень немного дожило до победного завершения войны.

Худяков рассказал мне о том, как воевала под Москвой 43-я истребительная авиадивизия, и я, конечно, не мог слушать этот рассказ без волнения. От Худякова я узнал, что по завершении битвы под Москвой 43-я дивизия была выведена на переформирование, однако после переформирования получила другой номер. Дивизии под номером "43" в авиации больше не существовало...

— Тебе, безусловно, не повезло, — заметил Худяков, покачав головой.— Но тогда ничего нельзя было сделать... [159]

Я снова вспомнил все подробности злополучного инцидента. Худяков прав: что можно было тогда сделать?

— А что можно сделать сейчас? — спросил его.

— Ты — боевой командир. Твое место на фронте, — твердо ответил мой старый товарищ.

Я молчал. Я уже исчерпал все свои возможности. На многие рапорты с просьбой направить меня в действующую армию я получал обтекаемые ответы, а то и вовсе никаких ответов не получал.

Возникла пауза, потом Худяков спросил:

— Пойдешь снова на дивизию?

Я посмотрел ему в глаза. Так бывает, когда вдруг покажется, что однажды с тобой такое уже было, что ситуации повторяется точь-в-точь и надо только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах это было. Обычно вспомнить нелегко — было, и все. Но мне и вспоминать не пришлось. Слишком мало времени прошло с тех пор, как сидел я в кабинете Рычагова, начальника Главного управления ВВС, своего надежного боевого друга, так же неторопливо беседовал и услышал внезапно; "На дивизию пойдешь?" И вслед за тем ироническое: "Я слышал, твоя высокая должность тяготит тебя... И рапорты ты наловчился строчить недурно..."

В конце сорок второго я уже не мог разговаривать с Рычаговым. Мог только вспоминать недавнее предвоенное время и сорок первый год, который отрубил то время, как мечом, и сделал его бесконечно далеким. Я смотрел в глаза Худякову — он ждал. И я кивнул. Конечно пойду! Какой разговор?..

Сергей Александрович в сорок втором году был командующим 1-й воздушной армией. В этой армии формировалась новая истребительная дивизия, и Худяков заметил, что хотел бы, чтобы за новой дивизией оставили номер "43".

— Не получилось: теперь двузначные номера обычно дают гвардейским дивизиям, — пояснил Сергей Александрович. — Многое вообще изменилось...

— Какой же номер дали? — машинально поинтересовался я.

— Триста третья истребительная,— сказал Худяков.

Я прибыл на фронт в 1-ю воздушную армию в начале сорок третьего года. Штаб 303-й дивизии в ту пору располагался в Калужской области, в старинном русском городке, вошедшем в историю Отечества своим героическим [160] сопротивлением кочевым ордам. Дивизия формировалась из полков, уже имевших солидный боевой опыт. В ее состав вошли 18-й гвардейский истребительный авиаполк, 20-й — впоследствии 139-й гвардейский истребительный авиаполк, 523-й истребительный авиаполк и 168-й истребительный авиаполк. 523-й полк летал на "лавочкиных", все остальные полки — на "яках".

Дивизия была очень сильная. Это определялось и ее значением в 1-й воздушной армии, и составом вошедших в нее полков, и количеством боевых экипажей. В отдельные времена в ней насчитывалось пять полков, из которых три были гвардейскими, а общее число боевых самолетов перекрывало цифру "160". Это побольше, чем в иных истребительных авиакорпусах двухдивизионного состава с общим числом 120-140 боевых машин.

Для того чтобы такое хозяйство с максимальной эффективностью могло использовать свой боевой потенциал, необходимо было с момента формирования чрезвычайно внимательно отнестись к организации управления и технической службе. Другими словами, боеспособность дивизии в большей мере зависит от того, насколько работоспособен ее штаб.

После первого же знакомства с офицерами штаба я понял, что любой командир, оказавшийся на моем месте, мог бы считать, что ему повезло. Чрезвычайно деятельным и знающим офицером оказался мой заместитель полковник К. Орлов. Впоследствии он стал командиром дивизии. Начальник штаба полковник П. Аристов работал так же неутомимо и ровно. Он быстро постигал внутренний ход планируемых операций, понимал скрытую логику развития событий и умел все это вложить в строгие штабные разработки. Штаб работал без срывов, в этой работе не было натужной одышки, вызванной долговременным перенапряжением сил, но не было и расслабленности, неизбежных пауз, спада. Вместе с заместителем командира дивизии полковником К. Орловым начальник штаба немало потрудился в период формирования дивизии. Она формировалась во фронтовых условиях, так что участвовала в боях, можно сказать, в самом процессе своего рождения.

Если начальник штаба был всегда предельно организован, подчеркнуто деловит, строг, то начальник политотдела моей новой дивизии полковник Богданов оказался человеком несколько иного склада. Богданов был политработником не по профессии, а по натуре. Интерес к внутреннему душевному состоянию человека был его жизненным интересом, [161] при этом весьма равнодушно он относился к собственным благам. Простой, заботливый, внимательный и доверчивый к людям, за судьбы которых начпо считал себя ответственным в полной мере, он очень тонко подходил к весьма сложным аспектам человеческих взаимоотношений, понимая, что, руководствуясь благими намерениями, иногда можно достичь совершенно не того результата, на который вроде бы направлены усилия. Полковник Богданов и его заместитель майор Григоренко, как правило, в устной форме сообщали мне о том, что их беспокоило, и мы сообща вырабатывали нужное решение.

Яркой личностью был и инженер нашей дивизии Б. Б. Толстых.

Личная дружба и привязанность традиционно связывают в авиации многих летчиков и техников, механиков самолетов. Но как бы самоотверженно ни работали на земле техники, с вражескими-то пулями и снарядами дело имеют летчики. Скорее всего, поэтому отношение к инженерной службе во многих частях дивизии складывалось как отношение к службе прикладной. Толстых как заместитель командира дивизии сделал многое, чтобы поднять авторитет инженерной авиационной службы в целом. Этому способствовал его личный авторитет в полках, но в большей мере то обстоятельство, что под его руководством инженерная авиационная служба в дивизии добилась очевидных успехов.

Инженеры полков — Нестеров (18-й гвардейский полк), Косицкий (139-й гвардейский полк), Щербатенко (523-й полк) — были не только исполнителями и помощниками инженера дивизии, но и его соавторами в решении многих технических проблем.

На фронт шли в большом количестве новые серийные машины. Усовершенствовались авиационные моторы. В этих условиях задачи фронтовой инженерной службы усложнились: надо было не только грамотно эксплуатировать и содержать материальную часть, но и изыскивать скрытые технические резервы. Во всей воздушной армии началась борьба за использование тех резервов, которые были заложены в самих машинах. Особенно это течение стало заметно с приходом на должность заместителя главного инженера воздушной армии Ивана Ивановича Ануреева. Помню, очень много сил инженерно-технический состав приложил к "вытягиванию" новых моторов, которые на заводах не всегда успевали довести до кондиции.

Опытными специалистами, прекрасно знающими свое дело, были начальник связи дивизии майор Горчаков и его [162] помощник капитан Левитин, начальник оперативного отдела полковник Барматунов и его помощник подполковник Ильевский.

Благодаря четкой работе штаба и служб, мне представлялась возможность больше времени проводить в полках. Познакомившись поближе с Аристовым и Барматуновым, я был уверен, что всегда могу положиться на этих офицеров как на специалистов своего дела, а следовательно, больше заниматься командирской и летной подготовкой.

303-я истребительная авиационная дивизия к боевой работе приступила 22 февраля 1943 года. Части 16-й армии на жиздринском направлении начали наступление, которое длилось до середины марта, и наша дивизия прикрывала войска, сопровождала бомбардировщики и штурмовики, уничтожала авиацию противника и вела разведку в интересах наступающих.

На фронтовых картах того периода отчетливо обозначился брянский выступ. Занятый врагом Брянск и прилегающие к нему территории по форме напоминали клин, который врезался в линию фронта северо-западнее Орла. Здесь противник накапливал силы, готовясь к летним боям. На брянских аэродромах немцы сосредоточили большое количество самолетов, и немецкая авиация действовала не только в прифронтовой полосе, но пыталась совершать налеты и на тыловые объекты.

У противника появился истребитель ФВ-190. На нем стоял мотор воздушного охлаждения, что делало истребитель менее уязвимым. Кроме того, "фоккер" был хорошо вооружен и скорость имел большую, чем Ме-109. Правда, он был тяжеловат и не столь маневренный, как "мессершмитт", но поначалу, пока не накопился опыт боев, к этой машине следовало отнестись внимательней. В полках мы проводили беседы и конференции, на них изучали характеристику нового немецкого самолета, но реальный опыт могли дать только бои.

А весной сорок третьего года немцы вели интенсивную авиаразведку нашего переднего края, глубоких тылов. На большой высоте ходили переоборудованные для разведки Ю-88, беспрерывно висели над передним краем "фокке-вульфы". За двойной фюзеляж наши бойцы ФВ-189 прозвали "рамой".

Ненавидели "раму" люто — больше, чем любой другой немецкий самолет. Когда она висела над траншеями, некуда [163] было деваться от точного артиллерийского огня. И просьбы командиров сухопутных частей в это время сводились чаще всего к одной: "Сбейте "раму"!.."

Между тем сбить "раму" было не очень просто. Как бы это ни показалось странным, но опытному истребителю иной раз в открытом бою легче сбить истребитель противника, чем "раму". Во-первых, "рамы" обычно висели над линией фронта, в глубь нашей территории не забирались, и за те считанные минуты, которые требовались истребителю, чтобы выйти в указанный район, "рама" успевала уйти. Эта машина была неплохо вооружена, могла отразить одну-две атаки истребителя, а главное, имея скорость гораздо меньшую, чем истребитель, "рама" обладала такими аэродинамическими свойствами, которые позволяли ей совершать почти немыслимые маневры. Увидев атакующий истребитель, "рама" как бы проваливалась и затем уходила скольжением. Истребитель, имеющий большую скорость, повторить следом этот маневр не мог. Поэтому если с первой атаки очередь была пущена неудачно, то на повторную атаку часто не хватало ни времени, ни высоты: "рама" в буквальном смысле ускользала. Ко всему прочему этот самолет, оставивший по себе такую прочную недобрую память, оказался на редкость живучим.

В общем, мы немало поломали голову, вырабатывая методы борьбы с "рамой". Между тем весной сорок третьего года эти "фоккеры", как никогда, обнаглели. Постоянные звонки из штабов сухопутных частей с жалобами на корректировщиков меня как командира истребительной дивизии, конечно, уязвляли, и я не скрывал раздражения, отчитывая командиров полков.

Однажды, после какого-то особенно задевшего меня звонка, я оставил все дела, вызвал командира 18-го гвардейского полка, командира и штурмана 523-го истребительного и приказал немедленно готовиться к вылету. По полученным данным, над позициями наших войск работало два корректировщика, и я, ставя задачу, не удержался и сказал:

— Если вы сами не в состоянии навести порядок над передним краем, придется начинать с азов.

Это, конечно, не могло не задеть трех лучших летчиков дивизии, какими были два командира и штурман полка. Взлетели четверкой — три "лавочкина" и один "як", — и я повел звено стороной. Пересекли линию фронта. Над территорией противника развернулись, чтобы отрезать "раме" путь назад, разделились на две пары. Я с ведомым должен был атаковать "раму", а другая пара — встречать ее снизу, [164] если бы немцы попытались ускользнуть обычным способом. Однако в указанном квадрате одного корректировщика уже не было: возвращающаяся с патрульного полета группа "яков" спугнула ФВ-189. Но другую "раму" мы настигли, и я подбил ее. Немцы попытались все же ускользнуть за линию фронта. Тогда вторая пара отрезала "раме" путь огнем, и, спасаясь, она вынуждена была углубиться на нашу территорию. Позже нам сообщили, что корректировщик упал в лес.

Это была, конечно, не самая чистая победа. Однако дело сделали: вернувшись в свои полки, командиры весьма энергично принялись за проблему борьбы с гитлеровскими корректировщиками. Летчики 18-го гвардейского полка у самой передовой оборудовали аэродром подскока: замаскировали площадку, годную для взлета и посадки, посадили туда двух опытных истребителей Соколова и Архипова с задачей перехвата корректировщиков, и в течение нескольких дней летчики действовали самостоятельно. На глазах пехотинцев они свалили четыре ФВ-189.

Пока Соколов и Архипов действовали на аэродроме подскока, их товарищ по полку Николай Пинчук на высоте восемь тысяч метров настиг и сбил дальнего разведчика Ю-88. А буквально через день-два после этого Пинчук в паре с Владимиром Баландиным тоже сбил "раму", причем экипаж рамы — три человека — выпрыгнул на парашютах и был взят в плен. Остатки сбитой "рамы" мы привезли в полк, дабы все желающие смогли поближе рассмотреть эту машину. Она была искорежена, но все же достаточно пригодна для ознакомления. Кто-то, помню, нацарапал на фюзеляже: "Коля и Володя сбили этот гроб!" — и поставил дату. Николай Пинчук и Владимир Баландин впоследствии стали Героями Советского Союза.

А немцы, потеряв за несколько дней с десяток корректировщиков и разведчиков, поутихли и в течение некоторого времени вообще не решались появляться на нашем участке фронта. Звонки с жалобами из штабов сухопутных частей прекратились. Начали приходить телефонограммы с благодарностями за отличную работу...

18-й гвардейский истребительный авиаполк был, пожалуй, одним из лучших не только в нашей дивизии, но и во всей воздушной армии. Полк воевал с сорок первого года, нес потери, и к сорок третьему в нем осталось из первоначального состава, может быть, два-три летчика, не больше. [165] Молодым истребителям с таким же трудом приходилось накапливать боевой опыт, как и в других полках, а вот на боеспособности коллектива в целом это не отражалось.

Когда полк вошел в состав 303-й авиадивизии, им стал командовать майор А. Е. Голубов — третий по счету его командир с начала войны. Голубов (впоследствии генерал-майор авиации, Герой Советского Союза) был отличным летчиком, грамотным командиром. Он полностью делил с однополчанами тяготы фронтовой жизни, за летчиков стоял горой, был прост и доступен в общении, но порой крутоват. Воевать вслепую Голубов не любил, поэтому внимательно присматривался как командир полка ко всем тактическим приемам, в том числе и к тем, которые использовал противник. Летал он много, уверенно водил своих бойцов на любые задания.

А среди летчиков в 18-м полку было немало признанных асов. Семен Сибирин, Иван Заморин, Владимир Запаскин, Василий Серегин... Не могу не рассказать об одном из них более подробно.

Двадцатипятилетний старший лейтенант Иван Заморин — один из тех немногих ветеранов, которые начали службу в этом полку до войны. Весной сорок третьего года летчик, помню, еще не совсем оправился после ранения: на его лице оставались следы ожогов, обгоревшие руки приходилось бинтовать перед каждым вылетом.

В ту пору при дивизии мы организовали учебный центр, который не только не уступал тыловым центрам подготовки, но, думаю, кое в чем и превосходил их. Во-первых, в качестве инструкторов с молодыми летчиками у нас работали опытные воздушные бойцы, во-вторых, никак нельзя было сбрасывать со счета близость линии фронта — никто не мог быть заранее уверен, что учебный бой не кончится боем настоящим. Такие случаи бывали.

Так вот одним из учителей молодых летчиков был Иван Заморин. После двух-трех полетов, убедившись в том, что новичок действует вполне грамотно, он сознательно стирал ту психологическую грань, которая разделяет учебный полет и боевой. Из учебной зоны Иван нередко уводил своих ведомых к линии фронта и там давал возможность в какой-то мере привыкать к местности, над которой молодым пилотам вскоре предстояло вести с противником воздушные бои. Сам же Заморин регулярно ходил на боевые задания, к этому в полку настолько привыкли, что перестали даже обращать внимание на его забинтованные руки. Только полковой [166] врач Сергеев, делая летчику перевязки, неодобрительно покачивал головой...

Забегая вперед, скажу, что Иван Заморин в воздушных боях лично сбил около двадцати вражеских самолетов. Однако в вопросах личного счета летчик был до крайности щепетилен. Он считал сбитыми только те самолеты, что упали на его глазах и чье место падения он мог бы точно указать на карте. В бою же часто не было возможности проследить за каждым сбитым самолетом, поэтому некоторые из пилотов считали такой педантизм чрезмерным. Но Иван придерживался своих правил. Характерно, что спустя годы после войны, когда обстоятельства развели бывших однополчан по разным краям страны, когда наша фронтовая жизнь стала далеким прошлым, даже после всего этого Иван Заморив остался живой историей 18-го гвардейского полка, его совестью, сохранив свой непререкаемый авторитет среди постаревших боевых друзей.

Примерно в середине марта я был в полете, когда впервые услышал по радио:

— "Орел"! "Орел"! Я — "Орел-ноль"! Вас вызывает хозяин!

Я тут же ответил:

— "Орел-ноль", я — "Орел", вас понял отлично...

"Орел-ноль" — был позывным начальника штаба 303-й авиационной дивизии Павла Яковлевича Аристова. Мы с ним разработали один нехитрый код, который был известен только мне и ему. Дело в том, что командующий нашей армией не всегда одобрительно относился к боевым вылетам руководящего состава соединений. При каждом вылете полагалось ставить его в известность. Так вот на те случаи, когда в воздух я поднимался только по собственной инициативе, у меня и был разработан код с начальником штаба, который в любую минуту мог срочно вызвать меня на связь. Словом, если в эфире появлялся таинственный "Орел-ноль", который в небо никогда не поднимался и был "орлом" сугубо земным, я знал, что это — заботливый Павел Яковлевич, что вызывает он меня небеспричинно: то ли я понадобился срочно в штабе армии, то ли начальство нагрянуло в дивизию, то ли что-то стряслось — во всяком случае, требуется мое присутствие.

В тот раз "Орел-ноль" дал исчерпывающую информацию:

— Вас вызывает хозяин. [167]

Значит, я понадобился командарму Худякову, и уже через несколько минут мой истребитель стоял недалеко от штаба армии. Худяков встретил словами:

— Готовься принимать французов.

"Вот некстати", — первое, о чем тогда подумал. Для приема иностранной делегации время, мне казалось, было выбрано неудачное. Дел невпроворот, аэродромы раскисают, погода неустойчивая — летаем ограниченно. Я живо представил, как гости месят глину и довольствуются разговорами. Если б они посетили нас попозже — ну, хотя бы в мае, — было бы и впечатление другое. Я даже подумал, что делегацию целесообразнее бы направить к бомбардировщикам, а не к нам, или вообще в какую-нибудь сухопутную часть. Что я им покажу? Хорошо еще, если среди них найдется хоть один человек, который разбирается в авиационных делах. Все это и высказал командующему.

Худяков рассмеялся:

— Насчет этого не волнуйся: разбираются...

Так я впервые узнал о существовании эскадрильи "Нормандия". До этого же у нас никто не слышал, что группа французских летчиков обучается на одном из наших тыловых аэродромов летать на "яках".

И все-таки принять "Нормандию" мне было трудно из-за состояния аэродромов. Я изложил свои соображения, подробным образом проинформировав командующего об обстановке. Тогда Худяков принял решение оперативно подчинить "Нормандию" на некоторое время командиру 204-й бомбардировочной авиационной дивизии полковнику С. П. Андрееву. Резон в этом решении был такой: аэродромы бомбардировочной дивизии в лучшем состоянии, дивизия в большей степени, чем наша, отодвинута от линии фронта, а французским летчикам к тому же полезно будет пройти своеобразный период адаптации — пусть ознакомятся с нашим фронтовым бытом, полетают над прифронтовой полосой, хорошенько изучат район боевых действий.

22 марта 1943 года эскадрилья "Нормандия" в составе 15 летчиков, 42 механиков прибыла на полевой аэродром Полотняный Завод, где сидели бомбардировщики Пе-2.

До 10 апреля "Нормандия" находилась в составе 204-й бомбардировочной дивизии. В этот период французские летчики совершили свои первые боевые вылеты, одержали первые победы, понесли первые потери. Но очень скоро в совместном базировании истребителей и бомбардировщиков обнаружились очевидные неудобства. Во-первых, [168] истребители "Нормандии" были удалены от линии фронта-были случаи, когда французским летчикам не хватало горючего на обратный путь к аэродрому и они совершали вынужденные посадки. Кроме того, общение летчиков "Нормандии" с летчиками других истребительных частей было затруднено, следовательно, затруднена была и передача им нашего боевого опыта. Узнав обо всем этом, Худяков снова вызвал меня в штаб и приказал принять французскую эскадрилью.

Так в апреле 1943 года эскадрилья "Нормандия" вошла " состав 303-й истребительной авиационной дивизии. 16 апреля мы посадили ее на полевой аэродром Васильевское вместе с 20-м истребительным полком. Выбор пал на Васильевское потому, что этот аэродром был расположен севернее других и в апреле там еще сохранялся более-менее приличный грунт.

В 303-ю дивизию "Нормандия" прибыла в количестве 11 летчиков. И хотя летом сорок третьего года, уже приняв первое пополнение, "Нормандия" получила статут полка, в течение кампании того года полк французских летчиков был немногочисленным. Только через год — к лету сорок четвертого, — пополнившись новой большой группой добровольцев, французы имели в своем составе 61 летчика (55 самолетов), что по военным нормам почти соответствовало количественному составу двух истребительных полков. Я помню, что к концу сорок четвертого года на повестке дня стоял вопрос в о том, чтобы создать отдельную дивизию из французских летчиков. Даже название дивизии обсуждалось. Кажется, все склонялись к тому, чтобы назвать ее "Париж". Не успели. К счастью, не понадобилось: война быстро шла на убыль, близилось ее победное завершение, и французские летчики-добровольцы воевали в составе 303-й дивизии.

Наши летчики-истребители горстку отважных сынов Франции встретили так, как подобает встречать товарищей по оружию. Эта дружба, окрепшая в боях, явила миру массу поразительных примеров братской взаимовыручки и взаимопонимания представителей разных народов, объединившихся во имя осуществления одной благородной цели.

Жили и воевали французские летчики в тех же условиях и на тех же правах, что и наши. Пожалуй, в первое время им пришлось потруднее. По собственному опыту знаю, что воевать вдали от родины всегда тяжелее. Но кроме этой особенности были и другие, суть которых надо было искать во взглядах на современную войну и в умении воевать по [169] законам своего времени. Будучи мужественными бойцами, имея прекрасную летную подготовку, французы тем не менее многому еще должны были научиться. Эта наука давалась не сразу и довольно дорогой ценой. Я видел, каких трудов — особенно летом сорок третьего года — стоило французским летчикам приобретение сурового опыта войны, но как командир не делал и не мог делать для них никаких скидок.

...Однажды — скорее всего, это было в мае или в самом начале июня — группа "нормандцев" вернулась с боевого задания. Она летала на прикрытие наземных войск. Старший группы доложил, что задание выполнено: вылет прошел спокойно, противник не появлялся. А на обратном пути группой был обнаружен полевой аэродром противника. При этом командир группы доложил, сколько примерно гитлеровских самолетов находится на аэродроме.

Так случилось, что к моменту возвращения французских летчиков я был на аэродроме, поэтому командир группы докладывал мне.

— И вы, обнаружив вражеский аэродром и увидев, что противник не ожидает атаки с воздуха, не произвели штурмовку? — спросил я.

— Нет, мой генерал.

— Вы вернулись с полным боекомплектом?

— Да, мой генерал... — растерянно отвечал командир группы Жан Тюлян.

Было время обеда. В дни напряженной боевой работы мы, конечно, не считались ни с какими обедами и завтраками, но в обычной обстановке обед для бойца на фронте — святой час. Я посмотрел на майора Тюляна. Надо было знать этого человека, чтобы понять, как переживал он в ту минуту свою оплошность и оплошность товарищей.

— Вы же боевые летчики и приехали сюда воевать! Не так ли?

— Да, мой генерал, — отвечал Тюлян.

— Немедленно заправить самолеты и вылететь на штурмовку! — приказал я.

Через несколько минут группа была в воздухе.

Вернулись французские летчики возбужденные, разгоряченные. Обсуждая детали налета, они размахивали руками, смеялись, показывали, как горели вражеские машины, взрывались какие-то баки (очевидно, бензохранилище или цистерны). Они прекрасно выполнили приказ и были довольны. Ив этого полета не вернулся летчик Майэ. Он [170] был подбит зениткой и совершил вынужденную посадку на вражеской территории.

Война отнюдь не была снисходительной к французским летчикам. Из первого состава эскадрильи "Нормандия" в живых осталось три человека: Герой Советского Союза Марсель Альбер, Герой Советского Союза Роллан де ля Пуап и ныне генерал-майор ВВС Франции Жозеф Риссо.

Трудным летом сорок третьего года "Нормандия" прошла суровую школу. Вспоминая о боях с фашистами в небе Франции, Марсель Альбер впоследствии заметил: "Если бы мы воевали организованно, как впоследствии в "Нормандии", мы бы успешно боролись с люфтваффе. Мы делали один боевой вылет в день, а надо было — пять..."

Спустя много лет после войны во Франции мне довелось принять участие в телепередаче, посвященной истории полка "Нормандия-Неман". Передача длилась почти четыре часа, ее смотрела вся Франция. Сначала был показан фильм "Нормандия-Неман", потом в кадре остались ветераны полка и началась своеобразная пресс-конференция: были объявлены телефоны студии, и каждый, кто смотрел передачу, по ходу мог позвонить из любого города и задать любому участнику интересующий его вопрос. Передача состоялась в 1968 году, и самое удивительное впечатление, которое я вынес, заключалось в том, что до этой передачи во Франции, как мне показалось, мало кто даже знал о существовании полка "Нормандия-Неман".

Звонки раздавались со всех концов Франции. На следующий день отчеты о передаче были во всех газетах, но звонки на студию не прекращались: Франция открывала своих героев двадцать пять лет спустя...

А еще через некоторое время я узнал об одном публичном выступлении бывшего командира полка "Нормандия— Неман" Луи Дельфино (третий командир — после Жана Тюляна и Пьера Пуйяда). Это было в один из периодов, когда во Франции активно действовали силы, противящиеся сближению Франции и СССР. Луи Дельфино в то время был генерал-лейтенантом и занимал пост главного инспектора ВВС Франции. Свою речь перед соотечественниками он закончил так: "До тех пор пока я не побывал в Советском Союзе, я мыслил так же, как многие из вас. Но я был там, я узнал советских людей, силу их оружия и прошел вместе с ними бои с фашизмом. И я клянусь всевышним, что никогда не подниму оружия против Советского Союза. И вас к этому призываю". [171] Клятву верности нашему народу Луи Дельфино сохранил до конца своих дней.

К 26 мая сорок третьего года "Нормандия" пополнилась людьми и самолетами. К этому сроку эскадрилья провела уже 15 воздушных боев, сбила 9 вражеских самолетов, потеряв 5 своих летчиков.

После пополнения в эскадрилье стало 14 боевых машин. Число летчиков увеличилось до 21. "Нормандия" перебазировалась на аэродром Козельск, а еще через несколько дней — 2 июня — на аэродром Хатенки, откуда действовала до конца августа сорок третьего года.

В течение второй половины апреля, мая и начала июня летчики "Нормандии" прикрывали аэродромы дивизии, блокировали неприятельский аэродром в Сеще, сопровождали бомбардировщики 204-й дивизии, вели патрулирование над линией фронта и часто вылетали на перехват вражеских разведчиков.

Так, 2 мая французские летчики Лефевр и де ля Пуап вылетели на перехват разведчика в район Милятино, и Лефевр одержал победу. 3 мая эта же пара, находясь в свободном поиске, встретила два Ме-109 и четыре ФВ-190. "Фокке-вульфы" держались в стороне, а "мессершмитты" пошли в атаку. Бой шел на виражах, и Лефевр, который прекрасно владел "яком", вскоре зашел одному из "мессершмиттов" в хвост. Де ля Пуап внимательно следил за вторым "мессершмиттом", не дав ему атаковать Лефевра. Лефевр успешно довел бой до конца.

В тот же день звено "Нормандии", ведомое заместителей командира эскадрильи капитаном Литольфом, сбило немецкого разведчика в районе Юхнова.

Эскадрилья "Нормандия" увеличивала свой боевой счет.

В течение весны сорок третьего года, особенно ближе к лету, на аэродромах брянского выступа немцы сосредоточили большое количество авиации. Малочисленные группы истребителей и бомбардировщиков, которые время от времени появлялись над нашим передним краем, не отражали реальной силы противника. Мы были осведомлены о том, что за линией фронта противник стягивает крупные авиационные соединения, и понимали, что по ту сторону идет подготовка к большим наступательным операциям.

Наша воздушная разведка работала с полной нагрузкой. Были установлены места сосредоточения вражеских [172] самолетов. Один из таких основных аэродромов располагался в Сеще. На этом аэродроме, оттянутом в глубь брянского выступа, базировалось сотни полторы-две бомбардировщиков и истребителей. На других аэродромах и полевых площадках, которых на брянском выступе набиралось не меньше десятка, тоже накапливались крупные силы. По данным разведки, к лету сорок третьего года немцы стянули на брянский аэроузел около 800 самолетов. По этим аэродромам "петляковы" и "илы" 1-й воздушной армии наносили удары, и на 303-ю истребительную авиационную дивизию в те дни легла задача сопровождения ударных групп бомбардировщиков и штурмовиков.

Несколько раз нам удавалось наносить удары внезапно. Этому во многом способствовали энергичные действия летчиков 18-го гвардейского полка и, конечно, тщательная организация дела.

Планируя очередной удар, мы посылали вперед сильную группу гвардейцев, которым ставилась задача расчистить воздух и блокировать аэродром. Двенадцати-четырнадцати "якам" разогнать воздушные патрули не представляло большого труда. Блокировать же аэродром было труднее. На аэродроме сидели десятки истребителей, которые, рискуя быть сбитыми над полосой, все-таки взлетали для отражения налета. Относительной безопасности при самой тщательной блокировке можно было достичь лишь на несколько минут, противник часто вызывал помощь по радио с соседних аэродромов. Именно в этот момент и должны были успеть отбомбиться "петляковы" или произвести штурмовку "илы". Они подходили, делали, как правило, один-два захода на цель и ложились на обратный курс. А наши истребители-блокировщики и группы непосредственного прикрытия втягивались в затяжной бой с подоспевшими истребителями противника. Это были жаркие бои.

После наших первых удачных ударов по Сеще противник стал более осмотрительным. Но некоторое время мы еще добивались неплохих результатов, меняя объекты для ударов. Причем все чаще главную роль играла быстрота решений, четкость действий. Бывало, наш разведчик, еще находясь в воздухе, докладывал по радио, что на том или ином вражеском аэродроме находится, скажем, до полусотни бомбардировщиков и истребителей. По этому докладу срочно поднимали в воздух группу штурмовиков, к ним пристраивались истребители, и группа внезапно атаковала аэродром. Дать противнику лишь четверть часа означало [173] обречь налет на неудачу — немцы успевали подготовиться, рассредоточить самолеты по другим аэродромам.

9 июня я вернулся из штаба воздушной армии не в лучшем расположении духа. С самого утра вылетел туда для получения указаний нового командующего армией М. М. Громова, который сменил на этом посту С. А. Худякова (Сергея Александровича перевели на должность начальника штаба ВВС). Кроме меня к командующему были, вызваны командиры бомбардировочной, штурмовой дивизий. На совещании уточнялись детали очередного удара по основным аэродромам противника. Нам пришлось менять тактику: в последнее время мы действовали менее крупными группами, и противник, ожидая удара, никогда точно не знал, по какому именно аэродрому он будет нанесен. Это позволяло нам добиваться успеха сравнительно небольшой ценой: если на десять-двенадцать уничтоженных вражеских самолетов мы теряли один-два своих, то такие потери можно было считать минимальными. Одновременный удар несколькими группами по нескольким аэродромам в складывающейся ситуации неизбежно привел бы к большим потерям с нашей стороны, и эффективность удара была бы ниже. Дело в том, что к началу июня немцы сосредоточили на своих аэродромах много истребителей. По данным нашей воздушной разведки, в районе брянского аэроузла их насчитывалось уже от полутора до двух сотен. Все это командиры, участвовавшие в совещании, понимали и потому так долго и подробно обсуждали детали предстоящего налета.

В дивизии меня встретил начальник штаба.

— А у нас гость, — доложил Павел Яковлевич. — Уже больше часа дожидается вас.

Кого-кого ни предполагал я увидеть в этот момент, только не Романа Кармена...

Сдружившись с Романом еще в Испании, где только я с ним ни встречался впоследствии! Вот так же неожиданно ночью ввалился он ко мне в Наньчане. Так же, в любое время суток, бывая по делам в Москве, мог ввалиться к нему в дом я. И всю жизнь мой беспокойный друг со своей кинокамерой куда-то спешил, ехал, летел, безошибочно зная, где ему надлежит быть, что именно снимать. Для него, кажется, не существовало ни отдаленных территорий, ни границ. Испания, Китай, фронты Великой Отечественной, потом Вьетнам, Куба, Чили... [174] Отправляясь в начале июня в 1-ю воздушную армию, Кармен не знал, что встретит меня. Но едва только ему стало известно, что я командую 303-й истребительной дивизией, он поспешил к нам, хотя командирован был к бомбардировщикам. Так мы и встретились совершенно случайно — уже на третьей войне!

— Раз я тебя встретил, — делился планами Роман, — значит, все будет в порядке. У меня есть верная примета: каждый раз, когда мы с тобой встречались, мне везло. Это потому, что ты сам везучий.

— Куда же собираешься лететь? — поинтересовался я.

— Бомбить аэродромы!..

Роман рассказывал о редких кинокадрах, которые его ждут, вспоминал свои былые творческие удачи, а я вроде слушал его и не слушал, размышляя, в общем-то, о том же самом, ради чего приехал к нам мой давний приятель кинооператор, только менее восторженно.

Я был уверен, что для внезапного удара мы упустили время, что готовящийся налет уже не составляет для противника тайны. Тому было несколько причин.

Прежде всего, сроки операции уже дважды переносились из-за ухудшения погоды. В течение 5, 6, 7 и 8 июня мы вынуждены были вести доразведку. При этом один наш разведчик был сбит, другой — подбит. Поскольку мы продолжали усиленно интересоваться тем, что происходит у немцев на аэродромах, то конечно же держали их в постоянном напряжении, наводя на мысль о готовящемся ударе. По известным нам данным, немцы значительно усилили не только зенитное прикрытие аэродромов, но и — что было важно — радиолокационное. К наиболее крупным аэродромам они стянули установки, которые должны были засечь наши компактные авиагруппы за несколько десятков километров от аэродромов. По сообщениям воздушных разведчиков, противник основательно усилил и воздушные патрули. Теперь немецкие истребители перекрывали не только ближние, но и дальние подходы, следовательно, прорваться большой группе штурмовиков или бомбардировщиков будет сложнее. И, наконец, главное: в предыдущие несколько дней прошли ливневые дожди. Грунтовые площадки, на которых сидели наши полки, раскисли. С некоторых аэродромов взлетать было просто невозможно. Словом, 303-я дивизия не могла участвовать в операции всеми своими силами. А это означало, что блокировка аэродромов будет проведена лишь частично и группы непосредственного сопровождения будут не столь сильны, как в предыдущих операциях. Доложив на совещании [175] в штабе армии свои соображения о неблагоприятной обстановке, я предложил перенести срок нанесения удара. На мой взгляд, нам надо было подождать, пока аэродромы подсохнут. Тогда дивизия сможет участвовать в операции своими основными силами. Но, как я понял, перенести эти сроки еще раз штаб армии уже не мог, поэтому мне было предложено действовать ограниченным составом. Налет "петляковых" и "илов" на брянский аэродром и узел был намечен на 10 июня.{7}.

...Противник наш удар действительно ожидал. Еще на подходах к аэродромам наши самолеты были встречены неприятельскими истребителями. Их было больше, и, когда неизбежный воздушный бой завязался, немцы подняли новые группы истребителей. Эта вторая волна обрушилась на бомбардировщики, штурмовики. Пе-2 и ИЛ-2 все-таки прорвались сквозь заслон, удар был нанесен, но слишком большой ценой. Уже по тому, что происходило в эфире, я понял, в какое положение попали наши группы. Но свой единственный командирский резерв — эскадрилью "Нормандия" — я придерживал. Поднял ее в бой чуть позже — с задачей отсекать истребители противника, которые преследовали возвращавшихся после налета "илов" и "петляковых".

Летчики 18-го гвардейского полка садились без горючего, С израсходованным боезапасом. По первому эмоциональному впечатлению, еще не остыв, они рассказывали, что немцы подняли на перехват тучи "фокке-вульфов", "мессершмиттов" и что началась такая свалка, в которой за штурмовиками и бомбардировщиками невозможно было уследить. Тяжелые Ил-2 уходили от цели на бреющем. Прижимались к земле. Шли над брянскими лесами, болотами, и почти за каждым гнался истребитель или пара. Подбитые штурмовики падали или садились на вынужденную в этом глухом лесном массиве. Десять французских летчиков, подоспевших к заключительной стадии боя, смогли уберечь несколько "петля-ковых" и "ильюшиных", которые, отработав, тянулись врассыпную к линии фронта.

...Разбор операции мы выслушивали стоя и молча — как приговор. Руководитель комиссии, присланной из Москвы, был оглушен потерями. Больше погибло штурмовиков. За эти потери в первую очередь отвечать должен был я как командир дивизии, обеспечивающей сопровождение, и [176] командиры моих полков, непосредственно участвовавшие в операции.

Но ни мне, ни командирам полков поначалу не дали слова для объяснения сложившейся ситуации. Это и понятно: когда неудача налицо, кого удовлетворят оправдания? Если бы речь шла об итоге воздушных боев, проведенных в тот день, мы могли бы считать себя победителями: бои вели все истребительные группы без исключения, и мы сбили больше, чем потеряли. Но под удар попали штурмовики и бомбардировщики. Таким образом, главная наша задача — обеспечить надежное прикрытие — не была выполнена.

Осознавая вину за те тактические ошибки, которые допустили в воздухе группы прикрытия, я тем не менее не хотел, чтобы на дивизию легла вина за общую неудачу в операции. А дело шло к тому. Лишь когда один из офицеров штаба воздушной армии заметил, что от меня накануне поступала телеграмма, председатель комиссии нахмурился:

— Какая еще телеграмма?..

Нашли и принесли мою телеграмму. Она лежала в ворохе бумаг, донесений, поступивших в штаб армии за истекший день. Пока ее искали, я, конечно, пережил несколько очень неспокойных минут.

Телеграмму зачитали.

Не думал я, что ей придется сыграть роль оправдательного документа. Накануне операции мои сомнения не находили выхода, вот и пришлось таким образом высказать еще раз свою точку зрения.

— "В связи с тем,— читал офицер,— что намеченная операция несколько раз переносилась, были сбиты экипажи, размокли аэродромы, все истребители задействовать нельзя— целесообразно отложить мероприятие, успокоить противника..."

Вина с 303-й дивизии была снята.

Это была, пожалуй, наша самая крупная неудача. Второго такого случая, начиная с лета сорок третьего года , до конца войны, я припомнить не могу,

"В небесах мы летали одних..."

В "Нормандию" в начале июня прибыло новое пополнение: летчики Пуйяд, Леон, де Форж, де Тедеско, Барье, Вермей, Матисс, Бернавон. Для "Нормандии" это пополнение прибыло как нельзя вовремя. Эскадрилья-даже усиленного состава — это всего лишь эскадрилья. Потерять эскадрилью в боях [177] несложно. Война есть война — происходит естественная убыль и смена боевого состава, особенно в периоды частых и затяжных боев. Однако терять такую эскадрилью, как "Нормандия", мы не имели права. Нетрудно понять, сколь непросто в тех условиях было пополнить эту единственную на советско-германском фронте французскую часть.

Когда я говорю "терять не имели права", то в первую очередь имею в виду моральную сторону ответственности, которая легла на командование нашей дивизии. Ситуация-то возникла сложная: с одной стороны, французские летчики должны были воевать с тем напряжением и с той самоотдачей, которые требовались от каждого воина, с другой — быть чрезвычайно осмотрительными.

На осмотрительность, надо сказать, наши товарищи по оружию наплевали решительно и сразу. И в середине июня "Нормандия" увеличила список своих побед. Капитан Прециози и лейтенант Альбер сбили "раму". Еще одну "раму" сбила испытанная пара Лефевр — де ля Пуап. После этого через два-три дня Тюлян в паре с Бегеном тоже встретили "раму", но уже под охраной "фокке-вульфов". Командир "Нормандии" вступил в бой с двумя "фоккерами", предоставив "раму" Бегену, и, пока Беген атаковал "раму", Тюлян сбил одного ФВ-190, а подбитая Бегеном "рама" все-таки сумела уйти на бреющем.

Но о том, что в июне сорок третьего года в воздухе все-таки было сравнительно тихо, мы смогли судить уже через месяц — в июле, когда началась битва на Курской дуге.

"Мы стояли в Хатенках,— вспоминал позже Пьер Пуйяд.— 20 машин на пятнадцать летчиков. 10 июля в десять часов вечера началась сильная артиллерийская канонада на нашем фронте. Она длилась ночь, день и еще ночь. Бомбардировщики летали без конца. Небо было освещено ракетами. В нашей избе стены ходили ходуном.

12 июля мы поднялись в воздух, сопровождая 28 бомбардировщиков Пе-2. Все время продолжался сильный артобстрел. Дым и пыль закрыли немецкие траншеи, озаряемые вспышками разрывов. Там творился кромешный ад.

После налета штурмовиков и бомбардировщиков канонада смолкла, и пошла пехота. До 20 июля мы летали беспрерывно вместе с 18-м гвардейским полком. 12 июля немцев в воздухе почти не было. 13-го мы сбили два "Мессершмитта-110". В последующие четыре дня мы сбили еще семнадцать самолетов. В основном истребителей, которых перехватывали, когда они прорывались к нашим Пе-2. Беген был ранен в бедро. Де Тедеско пропал без вести. Литольф, Кастелен, [178] Бернавон погибли шестнадцатого. 17 июля не вернулись Тюлян и Вермей. 18 июля я принял командование группой. Оставалось девять летчиков: Прециози, Риссо, Альбер, Дюран, Матисс, Бон, де Форж, Леон и я. Де ля Пуап находился на излечении: у него лопнула барабанная перепонка. Лефевр был болен.

Каждый засыпал рядом с пустой койкой..."

Когда в штабе дивизии стало известно о гибели Тюляна, я выехал в расположение "Нормандии". Из разбора боя, проведенного французскими летчиками, следовало, что командир эскадрильи погиб неоправданно. Желание с ходу объяснить летчикам "Нормандии" то, что самому мне представлялось ясным, как азбука, делало меня, очевидно, не слишком хорошим методистом. Перемешивая русские и французские слова, жестикулируя, я старался показать летчикам важность основного принципа современного воздушного боя — коллективности, взаимовыручки.

Индивидуализм, который летчики "Нормандии" проявляли в воздухе, мешал им до конца использовать их умение и боевое мастерство. Воздушный бой они понимали по-своему — как стихию, в которой каждый может вытащить печальный жребий. И если тебя постигла неудача — значит, сам в этом виноват. Но такой подход мы считали в корне неверным: ведь Тюлян и Литольф были очень сильными и хорошо подготовленными бойцами, говорить об их слабости не приходилось.

— Я склонен был оценивать ситуацию по-другому; только благодаря достаточно высокой индивидуальной летной подготовке многих французских летчиков "Нормандия" летом и осенью сорок третьего года сохранилась как боеспособная часть. Однако первые же серьезные воздушные бои показали, что французским летчикам необходимо решительно менять свои взгляды — как можно быстрее постигать тактику группового боя. Я это пытался доказать, утверждая, что несколько средних и даже слабых летчиков всегда могут сбить одного сильного, в какой бы первоначально выгодной позиции тот ни находился. И еще я говорил о том, что если сильный летчик выбьет из группы слабого, но потом сам поплатится за это головой — такое слишком дорого для нас.

Французские летчики слушали меня внимательно, но у меня осталось ощущение, что их внимательность — это, скорее, признак вежливости, воспитанности. Я почему-то не был уверен в том, что они понимают справедливость моих замечаний в сугубо профессиональном смысле. Тогда на глаза мне попался валявшийся под ногами [179] березовый веник. Подняв его, я выдернул прутик и переломил его пополам. Летчики посмотрели на меня с удивлением. Поломав прутик, я дал одному из них веник и попросил переломить его целиком. Летчик старался, но из этого ничего не получилось. Французы заулыбались: слишком наглядным оказался пример, почерпнутый из старой русской сказки.

...После Жана Тюляна командовать "Нормандией" стал его друг майор Пьер Пуйяд. Уже в июле мы получили директиву о переходе "Нормандии" на положение полка. Тюлян об этом не успел узнать. С августа "Нормандия" во всех сводках и донесениях стала именоваться Первым отдельным истребительным авиаполком.

Пьер Пуйяд принял командование в тяжелые для "Нормандии" дни. Он был хорошим боевым летчиком, чрезвычайно волевым, целеустремленным человеком. На фронт Пуйяд добирался фантастически сложным путем. Вообще пути, которыми добирались французские летчики в "Нормандию", могли бы стать сюжетной основой для многосерийного приключенческого фильма. А Пьер Пуйяд перекрыл все рекорды. И вот, едва он начал воевать, ему цришлось заменить погибшего друга, командира. Это была большая ответственность. Заменить Жана Тюляна было нелегко.

Как летчик-истребитель Тюлян был выше всяких похвал. Он привлекал всех своим обаянием, влюбленностью в авиацию, неукротимым бойцовским духом. Машины и самолеты — это было для него всем. Тюлян был летчиком по природе, в этом была сама его жизнь. "Когда я встретил его в Хатенках,— писал о своем друге Пьер Пуйяд,— он был все тем же человеком полным благородства и прирожденным истребителем. Его нельзя было вообразить в другой роли. Он умел заражать боевым духом вею нашу маленькую группу. Свою репутацию мы завоевали во многом благодаря ему.

Он жил на самом аэродроме в двадцати метрах от своего "яка", а не в Хатенках. Когда нас в три часа утра привозили к самолетам, мы находили его свежим, отдохнувшим, с небольшим насморком, но по-прежнему неутомимого, не знающего ни физического, ни нервного утомления. Он прилетал — улыбающийся, отдохнувший. И вроде бы снова готов был лететь.

Когда наступление было в разгаре, он завидовал тем, кто в нем участвовал, и казался несчастным, когда бои утихали. У него снова поднималось настроение, когда приходилось летать по три-четыре раза в день. Он даже просил переведи его в другой сектор, когда бои уже шли в других секторах, а у нас еще было затишье, и он опасался, что это затишье — [180] надолго. Можно ли удивляться тому, что он погиб? У него была репутация безрассудно смелого и удачливого летчика, а это не могло продолжаться вечно. Его звезда — такая яркая — не могла гореть долго. 17 июля под Орлом его ангел-хранитель покинул его. Но он успел испытать удовольствие, увидев, как треснул немецкий фронт. Я видел его в последний раз после того, как он сообщил, что на него кинулось много "Фокке-Вульфов-190". Между нами почти в чистом небе прошло небольшое белое облачко, пропитанное солнцем, которое скрыло его навсегда. Кроме де Форжа, которому, как и мне, было 32 года (но он не имел большого опыта летчика-истребителя и к тому же страдал от последствий ранения в ногу. — Г.З. ), у нас не было летчиков, которые могли бы возглавить "Нормандию". Всем остальным было по 22-23 года. Они прекрасно летали, но пока не могли быть командирами. Генерал просил, чтобы я летал только с его разрешения. Он сказал, что наступление приближается к концу и что он собирается дать нам несколько дней отдыха в ожидании пополнения, о котором уже был проинформирован"...

Капитан Поль де Форж внешне выделялся среди своих товарищей. Он был высок, светловолос, нетороплив в движениях, тогда как его товарищи были более подвижны, более эмоциональны в проявлении чувств и более непосредственны в общении. Манера общения с людьми, образ мышления де Форжа — все характеризовало его натуру как натуру исследователя, человека с философским складом мышления. Он очень мало походил на летчика-истребителя. Казалось, он пришел к решению стать истребителем умом, а потом подчинил этому и саму свою натуру. Еще до прибытия в Советский Союз он получил ранение. С тех пор слегка прихрамывал и по аэродрому ходил с палочкой.

Де Форж много читал. Даже в тех условиях он читал помногу, как человек, для которого чтение давно стало потребностью. Я бы ничуть не удивился, более того, посчитал бы это закономерным итогом, если бы де Форж — останься он в живых — после войны написал серьезную книгу о борьбе с фашистами на советско-германском фронте, о своих друзьях — французских и советских летчиках. Несколько раз, когда я бывал в расположении "Нормандии", мы подробно с ним беседовали, и я удивлялся широте его взглядов, кругу тем, которые его интересовали. Де Форж смотрел с перспективой, выходя за рамки своего времени, он пытался прогнозировать, как изменится мир после войны...

По вполне понятным причинам мы не навязывали французским летчикам своих политических взглядов. Наши [181] взаимоотношения строились на взаимном уважении и взаимном доверии, которые складываются между боевыми товарищами.

В то же время интерес французских летчиков к нашей жизни был естественным. Особый интерес они проявляли к содержанию нашей партийно-политической работы, а мы охотно поясняли ее цели и задачи.

Однажды, помню, шел я с Пуйядом, и вдруг он заметил, что техники самолетов "Нормандии" собрались на краю аэродрома и что-то оживленно обсуждают. Это было в те дни, когда по совместной договоренности мы заменили французских техников советскими. Инженером полка "Нормандия" стал капитан Сергей Агавельян, ранее бывший инженером эскадрильи в 18-м гвардейском полку.

— О чем они говорят? Почему они собрались все вместе? — спросил Пуйяд.

Технический состав полка проводил открытое партсобрание, посвященное вопросам улучшения подготовки материальной части.

Пуйяд проявил большой интерес к собранию. А когда в числе выступающих он увидел своего механика, любопытство его было подогрето в высшей степени.

— Мой механик — коммунист? Что он такое говорит?

— Вероятно, о том, как лучше и быстрее подготовить самолет к вылету,— отвечал я.

— Мой генерал, нельзя ли нам подойти поближе, послушать?

И командир французского полка прибавил шаг, чтобы услышать, о чем на партийном собрании говорит его механик.

Мы подошли к поляне, и Пуйяд выслушал предложения механика.

— Да он же дело говорит! — почти закричал командир "Нормандии". Я едва сдержал улыбку. — Он говорит все правильно! Можно мне к этому добавить несколько замечаний?

Пуйяду было дано слово, и он выступил с предложениями знающего и заинтересованного человека, которые были приняты к сведению и одобрены. Но сам факт, что он не просто выступал на совещании технического состава, а что выступал "на партийном собрании коммунистов", сам этот факт не сразу был им воспринят, и на обратном пути Пуйяд не то констатировал, не то спрашивал у меня:

— Мой генерал, я выступал на партийном собрании?!

Ему все не верилось... [182] Разговаривая с французскими летчиками, я часто думал: до чего же бывает красив и внутренне раскрепощен человек, когда знает, что борется за правое дело! Эта раскрепощенность духа, эта моральная чистота позиции, которую каждый из летчиков "Нормандии" осознавал ежедневно, рождала в них те силы, которые помогали им преодолевать опасность и облегчали нелегкие думы о своей порабощенной стране. В них словно вливалась часть той силы, которая сделала непобедимым наш народ. Я думаю, этой силы оставшимся в живых хватит до конца их дней.

20-й истребительный авиаполк вошел в состав 303-й авиадивизии в марте сорок третьего года.

Можно довольно долго объяснять, чем хорошо подготовленный полк отличается от неподготовленного, можно многое сказать о том, что составляет силу полка, но все это лишнее. Для бывалого командира во время войны достаточно одной-двух характерных деталей, чтобы сразу понять, какая именно часть направлена в его подчинение.

Когда сообщили, что к нам направлен 20-й истребительный, я сразу понял, что дивизия пополнилась сильным боевым полком. Он отличился еще в финскую войну. До начала Великой Отечественной один из немногих успел получить и освоить истребитель Як-1.

Авиационный полк-это не просто два-три десятка летчиков и самолетов. Это сотни людей, всевозможные службы, подразделения — громоздкая и многосложная система, которой после перебазирования надо разворачиваться на новом месте, налаживать быт, ремонтно-техническое обслуживание, связь, маскировку, снабжение и многое другое. Одним словом, начинать жизнь заново. Так вот, через час после того, как летчики 20-го истребительного перелетели на аэродром близ деревни Васильевское, в штаб дивизии поступил доклад: полк готов приступить к выполнению боевых задач.

Командовал полком сначала участник боев в Испании майор Алексей Стариков. Как многие командиры, начавшие воевать с первого дня войны, он, образно говоря, заложил фундамент боевой биографии полка. К середине августа сорок первого года летчики 20-го истребительного уже сбили в воздушных боях и уничтожили на земле 72 самолета противника, из которых половину составили бомбардировщики. Как и многие командиры полков, о которых я уже рассказал, Стариков в первые, самые трудные месяцы войны беспрерывно летал и сам водил в бой своих летчиков. [183] 2 июля сорок первого года, отражая налет вражеских бомбардировщиков на аэродром, он взлетел во главе группы и на глазах у всего полка сбил ведущий Ю-88: тот, не успев даже сбросить бомбы, взорвался в воздухе. Моральная цена таких эпизодов в первые дни войны была очень высока, Сколько бы вражеских самолетов ни сбил впоследствии тот или иной летчик, в каких бы переделках ему ни пришлось побывать, он всегда помнил, как его командир в первые дни войны расстрелял вражеский бомбардировщик, потому что начало боевого отсчета шло отсюда — от этих самых тяжелых дней.

В январе 1942 года майор Стариков погиб в воздушном бою под Калугой. С августа сорок второго года 20-м истребительным полком стал командовать майор Иван Кукин. Это был опытный воздушный боец, любимый летчиками командир. Под командованием Кукина полк участвовал в августовских боях 1942 года под Ржевом, в феврале сорок третьего основными направлениями его боевых действий стали Сухиничи, Спас-Деменск. Полк сопровождал Ил-2 224-й штурмовой авиадивизии и прикрывал наземные войска. Весной сорок третьего года территориально 20-й полк оказался по соседству с нашей формирующейся 303-й истребительной авиадивизией и вошел в ее состав.

В марте действия дивизии ограничились из-за плохой погоды. При низкой облачности бомбардировщики использовались редко, работали в основном штурмовики. Четверками, шестерками, реже девятками эти трудяги войны, прижимаясь к земле, сновали через линию фронта и обратно, обрабатывая передний край противника, его тыловые объекты. Так что летчики 20-го истребительного полка, имея большой опыт по сопровождению штурмовиков, сразу же включились в боевую работу и, несмотря на плохую погоду, защищая своих подопечных, часто принимали бой в невыгодных для себя условиях.

8 марта младший лейтенант Анатолий Машкин, ныне генерал, отбивая атаку неприятельских истребителей, был подбит. До аэродрома летчик не дотянул и сел на фюзеляж юго-восточнее Сухиничей. Вернулся он в полк целым, невредимым, но на несколько дней остался "безлошадным". Самолет отремонтировали, Машкин снова отправился в боевой вылет и был подбит зениткой. На сей раз пришлось прыгать — самолет сгорел. А за день до этого Иван Кукин на своем "яке" вел бой с двумя "фокке-вульфами". Одного он подбил, но и "як" командира полка получил повреждения В те же дни товарищ Машкина младший лейтенант Мясников [184] тоже был подбит в воздушном бою и тоже произвел посадку на фюзеляж.

Уже к началу сорок третьего года в 20-м истребительном почти не осталось ветеранов, начинавших войну под Киевом. В праздничном первомайском приказе по полку говорилось: "Лучшие сыны нашей Родины летчики полка подполковник Стариков, старший лейтенант Федоза, старший лейтенант Иван Троян и другие в горячих воздушных боях героически отдали свою жизнь за Отчизну..." В строю, вслушиваясь в строки праздничного приказа, стояли Анатолий Машкин, Иван Ананьев, Иван Жидков, Сергей Долголев, Петр Гавриков, Николай Свитченок, Анатолий Пестряков, многие другие летчики, которые уже не застали в полку ни подполковника Старикова, ни старшего лейтенанта Федозу, ни Ивана Трояна. Но о них знали все: боевые дела ветеранов 20-го истребительного авиаполка становились легендой...

Все, что летчики рассказывали об Иване Трояне, уже в ту пору походило на легенду. И дело даже не в том, что Троян совершал что-то из ряда вон выходящее, хотя десяток сбитых — верный показатель асовских качеств истребителя. Но в данном случае дело было даже не в количестве сбитых, а в свойствах натуры человека.

Характер Трояна импонировал окружающим. Жизненной. энергии в нем было с избытком. Человек открытый, жизнелюбивый, Иван Троян был живым воплощением фронтового товарищества и братства. Со всеми он держался запросто, и эта манера товарищеского обращения вполне совмещалась в нем с чисто командирскими обязанностями. В его натуре было что-то из далекого прошлого, может быть, унаследованное от какого-нибудь предка времен забубенной казацкой вольницы. Бойцовский дух, который бродил в Трояне, заражал летчиков. Молодые откровенно завидовали тем, кто служил в эскадрилье Ивана Трояна. Чтобы было ясно, какой популярностью у своих товарищей в полку пользовался этот летчик, скажу только, что о нем его друзья слагали стихи и песни.

Воевать Троян начал в первый день войны. Не могу сказать точно, но судя по известной мне детали — в первые ее часы. Деталь весьма показательная: Троян спал, когда прозвучала боевая тревога, и по этой тревоге в одних трусах он вскочил в свой истребитель. Так и взлетел. Так и провел первый воздушный бой, в котором сбил два "юнкерса"! Вскоре Троян вместе со своим другом Константином Нестеренко был переведен в 20-й истребительный полк, и [185] там через несколько дней уже никто не сомневался, что Троян может принять бой как угодно и на чем угодно... Воевал Троян интенсивно. Его трижды сбивали: он был из тех летчиков, кто возвращается на аэродром с полностью израсходованным боезапасом. Если не было воздушного боя, Троян летал на штурмовку. Самолеты он отыскивал с особым упорством. У него была даже собственная формулировка: "Чем больше их сгорит на земле — тем меньше их будет в воздухе". Нередко во время боевых вылетов Иван засекал вражеский полевой аэродром, чтобы потом, как он говорил, "наведаться". И он наведывался — поджигал одну-две машины и уходил. Такое, конечно, не могло длиться безнаказанно. И в боевой биографии Трояна появилась первая неудача: во время очередной штурмовки летчик был сбит. В полку тяжело переживали потерю. Но через несколько дней Троян как ни в чем не бывало вернулся на... трофейном мотоцикле, в коляске которого сидел связанный по рукам и ногам здоровенный немец. За нарушение дисциплины в воздухе — за то, что откололся от группы — даже после столь победного возвращения летчика посадили на гауптвахту.

И вот с таким кратким, но выразительным послужным списком, в котором числились несколько сбитых бомбардировщиков, пленный гитлеровец и "губа", Иван появился в 20-м истребительном полку, где был принят сразу и безоговорочно, так что вскоре не только молодым летчикам, но и ветеранам казалось, что Иван Троян всегда был у них и ни в каком другом полку быть не мог.

Троян отличился в осенне-зимних боях под Москвой. Воевал по-прежнему — безоглядно, рискованно. И снова был сбит. Однако вернулся. Поэтому, когда его сбили в третий раз, никто не мог себе представить, что Трояна больше нет. Вопреки уже известному горькому опыту, его ждали долго. Дольше, чем обычно ждут в таких случаях. Шли дни, потом — недели, но летчикам казалось, что не сегодня завтра он вдруг возникнет, вынырнет из небытия: Троян успел доказать всем, что это ему по силам. Но как бы ни были сильны надежды, приходит время, когда реальность заставляет расстаться и с надеждой.

Полк продолжал напряженно воевать. Приходили новые летчики, рассказы о командире эскадрильи Иване Трояне передавались им — уже как история полка. Близкая, но все же история. И вот Первомай сорок третьего года. Перед строем полка зачитывается приказ: "Лучшие сыны нашей Родины... в горячих воздушных боях... отдали свою жизнь..." [186] Короткие первомайские торжества: награждение отличившихся, праздничный обед — и снова боевая работа. А через некоторое время — беда: выбыл из строя командир полка...

Иван Кукин подорвался на мине при выборе места для нового аэродрома. Эти небольшие противопехотные немецкие мины наши бойцы называли "лягушками". Оставляя территорию, немцы разбрасывали эти мины в траве, под кустами, на тропинках. Стоило зацепить такую мину, и она, подпрыгивая, взрывалась. Отсюда прозвище — "лягушка". Осколками такой мины и был тяжело ранен Иван Кукин.

— Надо решать вопрос с командиром двадцатого полка, — сказал мне командующий во время одной из наших встреч. — Есть у тебя на примете подходящая кандидатура? Можно прислать нового, если нет.

— Не надо присылать, — ответил я, — У нас в дивизии есть хороший командир полка.

— Кто?

— Петровец.

Командующий не стал возражать.

Так в 20-й полк пришел четвертый с начала войны его командир, который и командовал полком до самой победы.

Александра Кузьмича Петровца я знал еще по довоенным временам. Мы вместе служили в киевской бригаде. Петровец был опытный, умелый командир. Воевал он с первых дней и уже командовал полком. Во время одного воздушного боя Александр Кузьмич был сбит, попал в плен. Когда группу военнопленных, в которой находился Петровец, перевозили по железной дороге, он и его товарищи разобрали пол вагона и в образовавшийся пролом по одному выскальзывали под идущий состав. Прижимаясь к шпалам, слушали, как удаляется стук колес. Так был совершен побег.

После возвращения в действующую армию Петровец некоторое время находился на должности начальника учебного центра 303-й дивизии. Обладая большим летным и командирским опытом, он многое делал для того, чтобы в кратчайшие сроки готовить молодое пополнение летчиков, прибывших из училищ на фронт. Восстановить Александра Кузьмича в должности командира полка удалось не сразу. Однако командующий нашей армией С. А. Худяков поддержал меня, едва я предложил кандидатуру А. К. Петровца на должность командира 20-го истребительного полка.

Александр Кузьмич бывал крутоват, но смел, инициативен и как боевой командир пользовался непререкаемым авторитетом у подчиненных. Под его командованием 20-й полк получил наименование "Смоленский" раньше, чем это почетное [187] наименование получила вся 303-я дивизия. Под его командованием 20-й полк в 1944 году стал 139-м гвардейским{8}. Поставленные задачи полк выполнял надежно, не раз получал благодарности от командования дивизии и армии. И больше, чем какой-либо другой полк в дивизии, 20-й полк имел благодарностей от бомбардировщиков и штурмовиков. У этого авиаполка была; своя, весьма специфическая работе, которая во многом и определила его судьбу.

20-й истребительный специализировался на сопровождении бомбардировщиков и штурмовиков. Слава летчиков 20-го полка — слава негромкая. Их не особенно хвалили за сбитые самолеты противника, но строго спрашивали за потерянные свои. Они не были раскованы в воздухе в той мере, к какой стремится любой истребитель в открытом бою, не могли бросить "илы" или "петляковы" и очертя голову кинуться на самолеты противника. Они были телохранителями в самом прямом смысле этого слова, и только летчики-бомбардировщики и летчики-штурмовики могли в полной мере отдать им должное, когда получали от командования благодарности за удачные штурмовки и бомбардировки.

Как командир дивизии я знал, какая нелегкая работа выпала 20-му полку. Он вел бои несколько нетипичные для истребителей и в чем-то противоречащие самому характеру истребителя — оборонительные бои. Не каждый истребитель другого полка мог выполнять задачу по сопровождению бомбардировщиков и штурмовиков с таким хладнокровием и выдержкой, как это делали летчики 20-го полка. Не случайно этому полку при скромном балансе сбитых, по сравнению, скажем, с 18-м гвардейским полком или полком "Нормандия", было присвоено звание гвардейского. Свои задачи полк выполнял образцово, и в этой работе ему, пожалуй, не было равных в дивизии.

В июле, когда начались бои на орловском направлении, летчики 20-го полка уже не имели передышки. Во главе со своим командиром А. К. Петровцом, ведущими групп Яковом Удовицким, Михаилом Точковым, Юрием Максимовым, Анатолием Пестряковым и другими они с утра до вечера находились в воздухе, надежно охраняя подопечные "пешки" и "илы". Но и в ночное время на аэродроме не замирала интенсивная жизнь. Аэродром превращался в цех — работали механики. С рассветом летчики занимали свои места в самолетах и все начиналось сначала... [188] Когда истребители уходили на боевое задание, над аэродромом повисала пауза ожидания. Аэродром казался пустынным, хотя на земле всегда было больше людей, чем в воздухе. Каждый, кто хоть однажды прикасался к фронтовому аэродромному быту, вторично попав на аэродром, мог безошибочно почувствовать тот момент, когда самолеты на задании.

Инженер полка Захар Косицкий знал это состояние, переживал его привычно, но от внутреннего беспокойства не мог избавиться до тех пор, пока снова не видел всех, ушедших на задание, на земле. И каждый из его подчиненных то же переживал в такие минуты, хотя и продолжал заниматься своим делом.

Внешне всегда спокойный, казалось, даже умиротворенный, техник звена Михаил Воронин за каждую свою машину готов был ручаться — не подведет! Работал Воронин неторопливо, но все успевал в срок и даже раньше срока. Обычно он расстилал перед машиной брезент, снимал с истребителя все, что можно было снять, хотя часто откровенной нужды в этом и не было. Но такая у Воронина манера работать. Потом он неторопливо осматривал все, промывал, чистил, смазывал, столь же методично собирал узлы и ставил их на место. Это был ритуал, известный всему техническому составу полка, и, когда Воронин священнодействовал, вмешиваться со стороны не полагалось. Потом он окидывал машину взглядом и подводил итог работы вслух: "Ну вот. Теперь она будет летать". Эта фраза, часто им повторяемая, звучала как магическое заклинание. И машина действительно летала так, словно боялась его ослушаться.

Известным человеком в полку был техник Михаил Никандрович Миклошевский. Он однажды взялся с напарником сменить мотор на истребителе за пять часов, хотя в наших условиях на такую замену надо было потратить сутки, а то и больше. Миклошевский сконструировал специальные козлы и с помощью системы блоков водрузил на эти козлы мотор. Пока машина со старым мотором находилась в воздухе, на земле все уже было подготовлено к замене. Самолет садился, подруливал к системе Миклошевского, и сразу же начиналась работа по замене мотора. Таким образом, возник поточный метод, который был одобрен инженером дивизии Б. Б. Толстых и очень пригодился впоследствии, когда пошли новые моторы ВК-107А. Мотор этот был с хорошими данными, но капризный, не совсем доведенный до кондиции. Техникам пришлось с этими моторами немало провозиться. Образно говоря, своей беззаветной, безотказной работой они [189] питали полк силой. Ведь любой летчик тогда хорошо воюет, когда уверен в своей машине, в силе своего оружия. И, конечно, техники, как никто другой, ожидали возвращения летчиков после боевых вылетов.

...В один из июльских дней шесть летчиков 20-го полка вылетели на сопровождение штурмовиков. Предстояло подойти к линии фронта и там сменить группу, которая вместе с "илами" некоторое время уже находилась в воздухе. Вел группу старший лейтенант Михаил Точков.

Когда летчики садились в машины, инженер полка Косицкий еще издали заметил фигуру Николая Свитченка. Заметить Свитченка было нетрудно: он был самым низкорослым летчиком в полку. Со своими физическими данными Свитченок постоянно испытывал массу неудобств. Мучились интенданты, подбирая Свитченку обмундирование — оно всегда на нем было завышенных размеров. Найти для Свитченка ботинки или сапоги тридцать седьмого размера — оставалось задачей совершенно неразрешимой, и он обычно носил обувь на номер или на два больше. Летная планшетка — та тянулась за ним чуть ли не по земле, но летчик научился не обращать внимания на такие мелочи и мало интересовался тем, как выглядит со стороны. Хуже было другое: Як-9 оказался великоват для Свитченка. Вот тут Фомич — так все в полку обращались к пилоту — нередко переживал, подолгу устраиваясь в кабине истребителя.

Перед тем вылетом на сопровождение "илов" Фомич, как обычно, устраивался и самолете, но все у него не ладилось. Поискав кого-то глазами, он увидел невдалеке инженера и поманил его рукой. И потом уже Косицкий прокладывал брезент между спиной Фомича и спинкой сиденья, но Свитченок морщился, уныло глядя, как один за другим выруливают на полосу его товарищи, повторял:

— Не достаю... Все равно не достаю, инженер!.. Тогда, плюнув на брезент, Косицкий стал приспосабливать к педалям деревянные колодки, которые Фомич старался нащупать носком. Наконец Свитченок согласился:

— Вот так, инженер. Порядок. Теперь порядок. И, прежде чем закрыть фонарь, попросил:

— Инженер, пожелай мне сегодня сбить что-нибудь... Косицкий, которого насторожило это "что-нибудь" — а его всегда настораживало все, что могло указать на озабоченность пилота перед вылетом, — почувствовал неясное беспокойство и пожелал так истово, что Свитченок вдруг улыбнулся, сощурил глаз и закрыл фонарь. Вскоре инженер [190] видел растворяющуюся в небе точку — боевую машину, в которой сидел человек, с трудом достающий до педалей...

— Инженер, — сказал Свитченок минут через сорок, когда зарулил "як" на свое постоянное место, — с тебя причитается!

— Ну?! — обрадовался Косицкий, увидев Свитченка живым, невредимым и разом освобождаясь от всех своих предчувствий. — Сколько же?

Он спросил из любопытства, чтобы поддержать разговор, не думая ни о чем, кроме того, что Свитченок вот вернулся и с ним ничего не случилось в этом полете.

— Порядком!.. — деловито сказал Фомич. — Можешь обанкротиться...

— Ну да! — улыбнулся инженер такому размаху.

— Точно, — серьезно подтвердил Свитченок, — сбил два "юнкерса".

Это уже была сама реальность.

Фомич, который в полку считался человеком своенравным и не без причуд, в воздухе был напорист и изобретателен. Он, без сомнения, входил в число наиболее сильных летчиков, но до поры до времени этого как-то не замечали— слишком большая нагрузка лежала на каждом.

Так вот в тот день, сопровождая возвращающиеся "илы", Фомич услышал в наушниках голос радиостанции наведения, "Утес" взывал к истребителям:

— "Арканы"! "Арканы"! Правее вас "юнкерсы"!

"Арканы" быстро сориентировались в сложившейся ситуации. А ситуация была такая: большая группа Ю-88, оторвавшись от истребителей сопровождения, приближалась к позициям наших наземных войск. ФВ-190 несколько в стороне вели ожесточенный бой с двумя парами наших истребителей, которые, очевидно, пытались атаковать "юнкерсы", но прорваться к ним не смогли. Но они оттянули на себя все охранение, и теперь двадцать две гитлеровские машины шли в плотном строю без сопровождения.

Михаил Точков с ведомым поспешил на помощь нашим истребителям и связал боем четыре ФВ-190, которые все-таки спешили догнать ушедшие вперед бомбардировщики. Вторая пара "яков" — младший лейтенант Зверев с ведомым — продолжала вести шестерку Ил-2. Таким образом, роли определились — Фомичу с ведомым младшим лейтенантом Стеблянко достались 22 "юнкерса"!

Раздумывать было некогда: бомбардировщики приближались к переднему краю. Фомич истово, на все поднебесье, пожалел о том, что кроме него поблизости нет хотя [191] бы еще одной пары истребителей. И потом еще не раз жалел, вспоминая этот бой. Тем не менее все, что было в его силах, он сделал.

При разборе этого боя на земле выяснилось, что два наших летчика выполнили до пятнадцати атак. Не обращая внимания на плотный огонь стрелков, Фомич по всем правилам тактики воздушного боя сначала атаковал ведущего головного звена Ю-88 и сбил его. Младший лейтенант Стебленко сбил ведомого. После этого Фомич сбил ведущего второго звена. При этом, разумеется, строй немцев развалился, началась каша — бомбардировка была сорвана.

Три бомбардировщика, сбитые двумя истребителями в одном бою, — отличный результат! Но в официальном донесении, кроме того, сообщалось: "...можно полагать, что еще несколько Ю-88 было повреждено, так как оба летчика ясно видели отлетающие куски дюралевой обшивки". Вот это "можно полагать" долго еще смущало Фомича. Он был уверен, что деться тем — предполагаемым, от которых во все стороны отлетали куски, — кроме как отвесно вниз, было не куда. Однако для учета сбитой техники требовалось обязательное подтверждение, а подтверждение получить удавалось не всегда. Так и записали за Свитченком за боевой вылет — 14 июля 1943 года — два сбитых Ю-88, хотя, скорее всего, их было больше.

А Захар Косицкий, инженер полка, обещанное выполнил. Об этом я узнал спустя много лет после войны. В тот июльский вечер Фомич получил из рук инженера емкость, пустил ее по назначению, тем самым отчасти компенсировав некое несовершенство арифметического счета. Затем, удобно устроившись в сочной пахучей траве, разложил свою рабочую карту и в надвигающихся сумерках шарил по ней лучом карманного фонарика, пытаясь определить направление, в котором ему надлежало следовать, чтобы попасть в свою землянку...

Ранним утром, подтянутый и свежий Фомич деловито поприветствовал инженера полка и как ни в чем не бывало спокойно начал устраиваться в кабине своего "яка", который уже был готов к очередному вылету,

Утро следующего дня началось с привычной для летчиков картины — едва успели позавтракать, над головой раздался гул моторов. Подошла восьмерка "петляковых". На сопровождение их поднялось восемь "яков", которые вел опытный командир эскадрильи Я. Удовицкий. [192] Комэск часто летал на сопровождение и многих летчиков-бомбардировщиков в летчиков-штурмовиков знал лично. Перед особо ответственным вылетом он договаривался с ними о взаимодействии — в таких случаях, как правило, обходилось без неожиданностей. Знал командир эскадрильи и кое-какие слабости бомбардировщиков. Например, экипажи "петляковых", отбомбившись, отходили от цели, больше уповая на скорость своих машин, нежели на силу прикрытия наших истребителей. Очевидно, психологически это можно было объяснить тем, что свою волю, внимание, выдержку летчики-бомбардировщики концентрировали на первой половине дела — удачно отбомбиться. Но не менее важно было и грамотно осуществить отход. Тут собранность и дисциплина решали все. Однако бомбардировщики порой нарушали элементарные правила безопасности: они ломали компактный строй и, полагаясь на скорость Пе-2, уходили от цели, растягиваясь на много километров. Охранять их истребителям становилось трудно. Да и расчет на скорость Пе-2 был обманчивым: для бомбардировщика эта скорость действительно считалась неплохой, но, конечно, ни в какое сравнение она не шла со скоростью истребителя. Не случайно на отставших обычно нападали "фоккеры".

Так получилось и в тот день.

Отбомбились наши бомбардировщики хорошо. Затем ведущий Пе-2 вырвался вперед, увлекая за собой ведомых, и вся группа растянулась километров на пять.

Удовицкий следил за отставшими, находясь значительно выше, чем обычно. Раздосадованный, комэск думал о том, что вот придется снова ехать на аэродром к бомбардировщикам, вести неприятный разговор. А тут вскоре и гитлеровцы подоспели — восемь ФВ-190. Удовицкий сначала увидел три пары, чуть в стороне — еще один ФВ-190 в невольно заволновался: где-то должен быть восьмой... Осмотрелся и увидел, как снизу слева тот уже пристраивался к отставшему Пе-2. Размышлять было некогда, все теперь решали секунды. Имея хороший запас высоты, Удовицкий круто спикировал на "фоккер" и расстрелял его с дистанции не больше пятидесяти метров. Но в это время за ним повис другой "фокке-вульф". И, спасая отставший Пе-2, командир эскадрильи поплатился бы своей жизнью, не окажись рядом такой же опытный летчик, его товарищ по полку. Увидев, что комэск атакует, Анатолий Машкин немного отстал от Пе-2 и в тот момент, когда немец уже ловил самолет Удовицкого в прицел, срезал его точной очередью. [193] Набирая после атаки высоту, комэск увидел сбоку от своего самолета дымный след и все понял.

Оба "яка" вскоре догнали группу "петляковых": восьмерка пикирующих бомбардировщиков была налицо. Обошлось...

В эти дни летчики 20-го полка работали не только по своему основному варианту — сопровождения. Когда требовалось. они летали на прикрытие войск, усиливали группы , 18-го гвардейского полка и "Нормандии", которые вели бесконечные воздушные бои.

В зоне, контролируемой летчиками группы младшего лейтенанта Ю. Максимова, появились двенадцать пикирующих бомбардировщиков Ю-87, которых прикрывали восемь ФВ-190. При подходе немцев Максимов приказал одной из двух шестерок атаковать бомбардировщики, а сам во главе другой шестерки связал боем истребители сопровождения. Бомбардировщики, почувствовав, что дело принимает крутой оборот, беспорядочно побросали бомбы и стали спешно уходить. Но "фокке-вульфы" бой приняли, и бой этот оказался для наших летчиков нелегким.

Старая истина: воюют не числом, а умением. В воздушном бою исход его во многом зависит от того, на каких летчиков наскочишь. Этого заранее никогда нельзя знать. Когда же бой завязался, по тактическим приемам, которые применяет противник, по тому, как выбирает он позицию для атаки, как использует возможности своей машины, сразу становится ясно, с кем имеешь дело.

Начав бой с восьмеркой "фоккеров", Максимов понял, что немцы им попались опытные. Они, прежде всего, не позволили свою группу расколоть и прочно держались парами, прикрывая друг друга. Было совершенно ясно, что гитлеровские летчики хотят навязать бой на вертикалях — понимают, что в бою на виражах "як" имеет преимущество над "фокке-вульфом". Максимов же, который атаковал с ходу, вынудил все-таки один ФВ-190 драться на виражах, но при этом он несколько оторвался от своих товарищей. Теперь все зависело от того, кто подоспеет на помощь противоборствующим раньше — пара ФВ-190, которая уже шла на Максимова сверху, или кто-нибудь из его товарищей, находившихся выше, но несколько в стороне.

Получилось так, что в момент, когда Максимов зашел в хвост противнику и уже зажег его, ведущий верхней пары ФВ-190 тоже открыл огонь по Максимову. Сквозь неприятельский [194] заслон на помощь товарищу устремился младший лейтенант Мясников. Две пары "фоккеров" открыли по нему огонь, но столь стремительного маневра они явно не ожидали и потому запоздали. Трассы прошли в стороне. А Мясников, спеша на выручку Максимову, попытался достать атакующего немца длинной очередью, но тоже промахнулся. "Фокке-вульф", сидевший на хвосте у Максимова, стремительно приближался. Однако и у Мясникова была большая скорость: он настиг немца, раньше успел дать по нему короткую очередь и проскочил над "фоккером". Ощутив мгновенный несильный толчок, наш летчик не сразу понял, что произошло. Первая реакция — где противник?.. Увидел, что четыре ФВ-190 с трудом отбиваются от наседающих "яков" — значит, им не до него. А самолет слушается — похоже, повреждений никаких нет. Максимов цел и невредим — держится рядом. На земле — дым от "фоккера", которого сбил Максимов. И еще один "фоккер" — на вид вроде бы целый — не горит, не дымит, но, беспорядочно кувыркаясь, падает... Такая мгновенная картина зафиксировалась в памяти.

А бой заканчивался. Потеряв два "фокке-вульфа", немцы благоразумно удалились.

Юрий Максимов привел тогда свою группу домой в полном составе. Приземлились благополучно. Без осложнений посадил самолет и Мясников. Как обычно после боя, техники принялись было за осмотр машин, но вскоре все оставили свои дела и собрались у самолета Мясникова. Такое, пожалуй, бывалые технари видели впервые: в нижней слегка примятой части фюзеляжа "яка" торчал обломок лопасти от фашистского винта...

Подходили пилоты, смотрели улыбаясь.

— Вот это сувенир...

— Как ты умудрился у него винт-то снять? На лету, что ли?

Мясников, оторопев, кивал согласно.

— Ну и как он летает без винта?

Кто-то из летчиков, участвовавших в этом бою, показал, как летает "фокке-вульф" без винта. Раздался дружный смех. Смеялся и Мясников. Он вдруг понял все. Все связалось: короткая очередь, ручку на себя — истребитель едва приподнял нос, и непонятный, несильный, но хорошо ощутимый толчок... Дело было даже не в лопасти. "Як" просто проехал по "фоккеру". Проутюжил его. И, конечно, раздавил пилотскую кабину... [195]

На пути к Смоленску

Николай Даниленко, Василий Барсуков и Николай Пинчук — три будущих Героя — пришли в 18-й гвардейский полк сержантами в сорок втором году. Разные по характерам, они удивительно ровно шли по пути приобретения навыков первоклассных мастеров воздушного боя. Ребятам сразу повезло — они попали к сильным командирам, лучшим летчикам полка. Пинчук -в первую эскадрилью к Семену Сибирину. Даниленко и Барсуков — во вторую, которую принял вернувшийся из госпиталя Иван Заморин.

Барсукову повезло больше — он стал у комэска ведомым. Даниленко определили в пару с летчиком Черным.

Николай летал спокойно, силу набирал незаметно. Выражалось это в том, что в воздухе он не робел, а значит, не делал ошибок. Это для молодого пилота более важный показатель, чем случайная удача в бою. Пинчук и Барсуков были несколько заметней. Сбивать гитлеровцев они начали раньше. У Барсукова, который в общей сложности сразил более двадцати самолетов противника, была изумительная реакция. Но ему поначалу действительно еще и везло.

Пошел как-то Василий с Замориным к аэродрому в районе Сухиничей проводить учебный бой с "Лавочкиными". Провели. А на обратном пути над передним краем летчики увидели шесть Ю-87. "Лапотники" пришли без прикрытия. Заморин с ходу бросился в атаку, Барсуков — за ним. И два Ю-87 сбили. Каждый своего: одного Заморин, другого — Барсуков. Даниленко тоже ходил в учебную зону, но чтобы так вот, по пути, наскочить на "юнкерсов" и сбить — такого у него не было. И позднее, под Ельней, Барсуков, однажды прикрывая Заморина, атаковал вслед за ним, и снова летчики сбили по "юнкерсу". Когда они уже набирали высоту, Заморин погрозил своему ведомому кулаком: увлекался Василий атаками, а тут как раз появились "фокке-вульфы". Хорошо, что опоздали...

Во всех деталях запомнил один из июньских боев Николай Даниленко. Все получалось у него в том бою как нельзя лучше. Он незаметно для себя вошел в то состояние, когда летчик безошибочно чувствует динамику боя, мгновенно реагирует на малейшее изменение ситуации. Это даже невозможно осмыслить и объяснить. Это — ощущение. И оно, как правило, безошибочное. В том бою Даниленко дважды настигал бомбардировщики противника — сначала один, потом другой, дважды бил по ним в упор. [196] Летчик был уверен в удаче, но, когда стали подводить итог боя, оказалось, что не может сказать наверняка, что атакованные им бомбардировщики сбиты. Он не видел, как они падали. Знал, что попал, но не проследил и на разборе боя промолчал об этом. Потом пришло сообщение с земли, что два бомбардировщика валяются сбитые. Никто из опрошенных летчиков, участников того боя, не заявлял о них. А Даниленко снова показалось неудобным говорить об этом задним числом. И бомбардировщики записали на группу. Однако же вскоре Даниленко сбил "фокке-вульфа". Сбив самолет, он уже потратил время, чтобы убедиться в этом, и по возвращении доложил Заморину.

Комэск сообщение молодого летчика принял спокойно. Но за ужином, поднимая стопку, как бы невзначай обронил:

— Давай за вроде бы сбитый тобой "фокке-вульф"...

Это "вроде бы" кольнуло Даниленко. Но через день пришло подтверждение, и летчик обрадовался: отпали всякие там "вроде бы"!..

Обстановка в воздухе накалялась. Даниленко, который по-прежнему был ведомым у Черного, в каждом бою едва поспевал за своим ведущим. Усталость брала свое. В один из дней к девяти утра он поднялся в воздух уже на второй боевой вылет. Вел группу, как обычно, Иван Заморин. Вместе с летчиками 18-го полка на боевое задание взлетали и французы. Около тридцати "яков" сошлись против нескольких десятков вражеских бомбардировщиков и прикрывающих истребителей, Даниленко показалось, что в воздухе было не меньше сотни немецких самолетов. Больше он ни о чем подумать не успел, потому что начался бой и он потерял из виду сначала Заморина, потом Черного...

По мере того как шло время, в бой с обеих сторон втягивались все новые и новые группы. Даниленко атаковал, уклонялся от удара, снова атаковал и вдруг, бросив взгляд на приборы, увидел, что горючее на исходе. А выйти из боя никак не мог: к нему прицепились два "фокке-вульфа". На мгновение все же удалось отвертеться от немцев, и над линией фронта он вздохнул с облегчением: хотя "фоккеры" продолжали преследовать летчика, но он видел, что навстречу ему идут четыре истребителя. Издали Николаю показалось, что это "лавочкины". Он еще подумал, что сейчас тем "фоккерам", что висели у него на хвосте, станет не до него. А четыре истребителя быстро приближались, и наконец отчетливо стало видно — тоже "фокке-вулъфы"... [197] Даниленко выпрыгивал из подбитого "яка" уже над своей, территорией. В полк он добрался к вечеру. Заморин увидел его, улыбнулся одними глазами — жив!..

— Больше не собьют, — выслушав рассказ друга, заключил Борис Ляпунов, — вот увидишь!

Николай Даниленко устало пожал плечами.

— Чувствую — не собьют! — не унимался неугомонный Ляпунов.

Как ни странно — на войне не было принято загадывать наперед — Борис Ляпунов оказался прав. Летчика Даниленко больше не сбивали. Не раз еще он попадал в передряги, не раз еще вел бои, о которых впоследствии не особенно охотно рассказывал, отделываясь от расспросов двумя словами — "чудом вырвался"... И только спустя годы после войны с удивлением обнаружил, что все его победные бои, а ему случалось сбивать часто, вытеснены из памяти теми, о которых он когда-то говорил — "чудом вырвался". Большинство из них он провел летом сорок третьего года.

Неверно думать, что только по своей или чьей-нибудь ошибке можно попасть в бою в тяжелое положение. При всех истинах, которые необходимо знать истребителю, воздушный бой — во многом все-таки стихия. Мне кажется, ничто не может сравниться по динамике, быстроте меняющихся ситуаций с воздушным боем. Сводить в нем все к набору тактических приемов, поддающихся арифметическому исчислению, — значит заведомо упрощать ситуацию.

Один из таких боев Николай Даниленко провел над Ельней. И хотя в том бою кроме Даниленко участвовали и Заморин, и Ляпунов, и Черный, памятным он стал только для Даниленко.

Поначалу все складывалось привычно: четыре "яка" сопровождали "петляковых". Все четверо были опытными воздушными бойцами — в таком составе звено истребителей 18-го гвардейского стоило двух других. Несмотря на свою молодость, и Ляпунов, и Даниленко, и Черный были сильными летчиками, а об их командире эскадрильи и говорить не приходится.

Словом, когда на звено свалилась первая группа "фокке-вульфов", Заморин и Ляпунов связали немецких истребителей боем и оттянули их от "петляковых". Черный и Даниленко остались рядом с бомбардировщиками. Это была стереотипная ситуация: следовало ожидать, что командир с ведомым постараются оторваться от "фокке-вульфов" и догонят группу. Но немецкие истребители проявили настойчивость, их было больше, и бой принял затяжной [198] характер. Даниленко понял, что ему с Черным надо рассчитывать только на собственные силы. А тут и на них свалилась пара "фоккеров". Даниленко сбил одного и поспешил к "петляковым" — еще одна пара гитлеровских истребителей подкрадывалась к бомбардировщикам, и он с ходу завязал с ними бой. Он не видел ни Черного, ни Заморина с Ляпуновым. "Фокке-вульфы" взяли его в клещи, и что он ни делал, оторваться от них не мог. Тогда Даниленко, развернув машину, пошел на ближайший ФВ-190 в лобовую атаку. Другой немец, кажется только и ожидая этого момента, зашел Даниленко в хвост. Однако тут произошло что-то неожиданное: первый немец уклонился — к этому Николай был готов, а второй, который должен был атаковать с хвоста, почему-то не стрелял.

"Фокке-вульфы" затем вообще оставили его, и он не сразу разобрался, в чем дело. Подумал: какая-то уловка. Осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил — "фоккеры" удалялись. Когда развернулся курсом на аэродром, все понял — к месту боя приближалась еще одна группа "петляковых" под сильным прикрытием "яков". Такая встреча немцам показалась, конечно, нежелательной. Вот они и ретировались...

Прошло несколько дней. Перед очередным боевым вылетом Даниленко слушал Бориса Ляпунова, который, по обыкновению, балагурил:

— Чуть не испортили, гады, новые штаны! Зажали — мое почтение! Кричу ему: "Ты что же, гад, делаешь?! Я же только что сшил!" Смотрю; помогло! Заслушался "фока" — на хвосте висел, а прозевал!

Летчики говорили о каких-то пустяках, и, если бы Борис тогда не "жаловался" на немцев, которые хотели испортить его новые галифе, Даниленко вообще бы не запомнил, о чем они тогда говорили. Так, на бегу, перекинулись несколькими фразами — Ляпунов ждал, когда заправят его самолет. Это был его второй боевой вылет в тот день. Он повел группу, заменив Ивана Заморина.

Бой был тяжелым. Ляпунов дрался с четырьмя "фокке-вульфами". Он вышел из боя на поврежденном самолете, а немцы вое продолжали его добивать. Несколько снарядов попало в кабину. Осколком Борису раздробило плечо. Тяжело раненный, он все же перетянул через линию фронта и выпрыгнул с парашютом.

Умер летчик-истребитель Борис Ляпунов сразу после приземления. [199]

Боевые донесения и сводки наиболее беспристрастно отражают обстановку тех дней, Я приведу только несколько эпизодов, по времени относящихся к последним числам августа. На мой взгляд, они достаточно наглядно воссоздают напряженную атмосферу, в которой находились летчики 303-й истребительной авиационной дивизии в конце лета сорок третьего года.

29 августа под вечер восемь "яков" 18-го гвардейского полка под командованием капитана Сибирина по вызову с переднего края вылетели для отражения налета вражеских бомбардировщиков. В районе населенного пункта Бывалки встретили группу, состоявшую из 36 "хейнкелей". Сибирин решительно повел свою восьмерку в атаку, "Хейнкели" беспорядочно побросали бомбы и стали поспешно уходить. Лейтенант Лобашов атаковал одного из них и сбил. Второго сбил лейтенант Пинчук. Третьего — младший лейтенант Столяров. Старший лейтенант Запаскин подбил четвертого. Наши истребители потерь не имели.

На следующий день звено под командованием капитана Сибирина и шестерка истребителей "Нормандии" под командованием старшего лейтенанта Бегена прикрывали наши войска в районе Ельни. Они встретили до 40 "юнкерсов" под прикрытием ФВ-190. Десять "яков" обратили в бегство эту группу, не дав немцам отбомбиться. Летчики "Нормандии" Беген, Бон, Матисс и летчики 18-го полка Пинчук и Арсеньев сбили в этом бою по одному Ю-87. Капитан Сибирин сбил один "юнкерс" и один "фокке-вульф". Лейтенант Лобашов — два "юнкерса". Наши летчики потерь не имели.

31 августа в восемь часов утра четверка истребителей 20-го полка под командованием командира эскадрильи Удовицкого сопровождала девятку бомбардировщиков Пе-2. Возвращаясь с задания, "петляковы" подверглись атаке четырех ФВ-190. Наши истребители все их атаки отбили, а младший лейтенант Жидков сбил один ФВ-190.

В тот же день 12 экипажей "Нормандии", которые вел лейтенант Альбер, над Ельней приняли бой с 17 "юнкерсами" и 8 "фокке-вульфами". В этом бою лейтенанты Альбер, де ля Пуап, Барбье, Лефевр, Риссо сбили по одному Ю-87. По одному бомбардировщику подбили старший лейтенант Беген и младший лейтенант Матисс.

Другая группа, состоявшая из девяти истребителей "Нормандии", которых вел лейтенант Дюран, встретила до 100 бомбардировщиков "Хейнкель-111" под прикрытием 20 "Фокке-Вульфов-190". С первой же атаки Дюран сбил один [200] "хейнкель", но истребители прикрытия оказали сильное сопротивление и связали французских летчиков боем. Старший лейтенант Леон и младший лейтенант Фуко вели бой на виражах — каждый с парой "фокке-вульфов". Оба сбили по одной машине. Лейтенант Риссо и младший лейтенант Матисс атаковали один "фоккер" — его сбил Матисс. В этом бою погибли капитан де Форж и младший лейтенант де Сибур...

Такова далеко не полная хроника событий только трех последних августовских дней сорок третьего года, В этот период — не берусь точно утверждать, что в августе, возможно, и в начале сентября — памятный бой провел летчик 18-го гвардейского полка лейтенант Николай Пинчук. Он сбил тогда один вражеский бомбардировщик и таранил другой. Как только над Пинчуком раскрылся купол парашюта, к нему тотчас устремились "фокке-вульфы". Казалось, судьба славного воздушного бойца предрешена, но в этот момент к нему на помощь пришел летчик "Нормандии" Дюран.

Вернувшись в полк, Пинчук по-братски обнял своего боевого товарища. А через несколько дней, в сентябре, один из лучших асов "Нормандии" Дюран погиб. У Дюрана к тому времени было уже одиннадцать побед.

Трудными были эти августовские бои. Но нам предстоял не менее трудный сентябрь — войска фронта продвигались к Смоленску.

Я уже упоминал, что кроме 18-го гвардейского, 20-го полков и 1-го отдельного истребительного полка "Нормандия" в составе 303-й истребительной авиадивизии воевало еще два полка — 168-й и 523-й.

О 168-м истребительном я должен сказать вкратце несколько слов, тем более что боевая история этого полка впоследствии оказалась теснейшим образом связанной с боевой историей 523-го истребительного авиаполка.

168-й полк был разведывательным полком. Одна эскадрилья, которой командовал Митрофан Ануфриев, летала на "яках", оборудованных специальной аппаратурой для аэрофотосъемки, другая эскадрилья обеспечивала сопровождение разведчиков. В полку было немало и сильных воздушных бойцов, из которых в первую очередь я хочу назвать штурмана полка капитана Титарева и командира эскадрильи старшего лейтенанта Серегина. Но основная специфика полка определялась все-таки работой эскадрильи разведчиков Митрофана Ануфриева. [201] Обычно воздушной разведкой на фронте занимались специально подготовленные экипажи и эскадрильи Ил-2 и Пе-2. Я не имею сейчас в виду знакомые всем фронтовым летчикам разведполеты, которые приходилось выполнять многим. Я говорю о профессиональной работе воздушного разведчика. Так вот, среди пилотов, летавших на истребителях, такие разведчики встречались реже, чем среди летавших на Ил-2 и Пе-2. Это, на мой взгляд, объясняется как тактико-техническими данными самолетов, так и некоторыми психологическими моментами. Работа воздушного разведчика для летчика-истребителя в принципе менее свойственна. У нас же в дивизии постоянно находился целый полк истребителей-разведчиков. Причем авторитет наших разведчиков был необычайно высок. Отдельные уникальные специалисты (такие, скажем, как Митрофан Ануфриев) иногда получали персональные задания непосредственно от командующего воздушной армией. Такое в боевой практике случалось не часто.

В середине сентября во время наступления на смоленском направлении комэск Ануфриев на двух аэродромах в районе Боровское и Шаталово обнаружил большое скопление вражеской авиации. Тут же Митрофан передал данные по радио.

Авторитет разведчика был настолько высок, что по его устному докладу сразу же дали команду бомбардировщикам 204-й бомбардировочной дивизии, и вскоре группы Пе-2, сопровождаемые летчиками 20-го и 523-го полков, внезапно обрушились на эти аэродромы. Предварительно летчики 18-го гвардейского полка и полка "Нормандия" надежно заблокировали оба вражеских аэродрома, поэтому к приходу Пе-2 ни один самолет противника не успел взлететь.

Командование воздушной армии решило тогда закрепить успех — по этим аэродромам было приказано нанести повторный удар. Задачу мы выполнили, но к повторному налету немцы были уже готовы. Поэтому перед подходом Пе-2 к цели нашим блокировщикам пришлось вести сильный воздушный бой.

За два дня, 14 и 15 сентября, летчики 303-й дивизии в воздушных боях сбили 20 самолетов противника. Еще больше самолетов было уничтожено на земле после ударов бомбардировщиков. Когда полки дивизии заняли полевые аэродромы Шаталово и Боровское, мы смогли увидеть результаты удара 14 сентября. Длинный ряд свежевырытых могил говорил о том, что помимо потерь в технике, [202] которые оказались более крупными, чем мы предполагали, враг потерял десятки офицеров-летчиков и генерала. По существу, была уничтожена крупная авиационная часть.

В воздушных боях, проведенных летчиками дивизии в августе и сентябре, было сбито 188 самолетов противника, подбито 24 самолета. Мы в этих боях потеряли 53 самолета{9}. Об интенсивности воздушных боев в конце лета — начале осени сорок третьего года говорит простое сопоставление: за два месяца сбито 188 самолетов противника, а за последующие восемь месяцев, начиная с октября сорок третьего года и кончая маем сорок четвертого, — 72{10}.

За успешные боевые действия 303-й истребительной авиадивизии было присвоено почетное наименование "Смоленская".

Так завершилась для нас летняя кампания сорок третьего года.

Впереди — Белоруссия

Осенью сорок третьего года на участок нашего фронта гитлеровцы перебросили несколько авиационных частей из Франции. В сентябре-октябре они еще проявляли активность, появлялись большими группами, но по всему было видно, что силы у них уже не те.

Наши летчики, прошедшие сквозь тяжелые летние бои, ожесточившиеся, набравшие силу, сразу же попробовали это пополнение противника на прочность. И хотя боев было довольно много, вывод в полках сделали один: настоящих-то вояк у немцев поубавилось. Практика осенних боев показала, что на нашем участке противник располагает двадцатью — тридцатью сильными парами воздушных бойцов. С этим надо было считаться. Но конечно же до самого конца войны мы уже были безраздельными хозяевами в небе.

В октябре несколько дней шли напряженные воздушные бои над населенным пунктом Ленино и прилегающими к нему районами. Когда нам впервые приказали прикрыть наземные войска в этом районе, я поручил выполнение этой задачи летчикам "Нормандии" и 18-го гвардейского полка. За три дня, 12, 13 и 14 октября, наши летчики сбили над Ленино 19 самолетов противника! Несколько позже мне стало известно, что в те дни на этом участке фронта была введена в бой польская дивизия имени Костюшко. [203] А в "Нормандии" из тех, кто прибыл в нашу дивизию весной, уцелели немногие. Несколько раз возникали критические моменты: в этой небольшой летной части в строю осталось всего несколько летчиков. Но "Нормандия" выстояла! Жив и деятелен был отважный командир "Нормандии" Пьер Пуйяд. Живы были лучшие летчики полка Марсель Альбер, Ролан де ля Пуап, Марсель Лефевр. По-прежнему увеличивали свой боевой счет неутомимые лейтенанты Риссо и Беген. И хотя по численному составу полк "Нормандия" осенью представлял, по существу, усиленную эскадрилью, боеспособность французских летчиков продолжала оставаться высокой.

В конце осени французский полк был выведен из состава 303-й истребительной авиадивизии в тыл и в течение нескольких месяцев находился в одном учебном центре, принимая пополнение и обучая новичков летать на советских истребителях. Ветераны полка, уже прошедшие суровую школу, передавали своим товарищам боевой опыт.

А у нас после октябрьских боев наступило относительное затишье. По нескольку дней кряду стояла нелетная погода. Противник в воздухе активности не проявлял. Тем не менее летчики 20-го истребительного продолжали работать очень интенсивно. Работала бомбардировочная и штурмовая авиация — значит, работал и 20-й полк. Отличившийся в Смоленской операции, он первым в дивизия получил почетное наименование "Смоленский". Но так же как в других полках, в 20-м полку прошедший период надолго запомнился как время тяжелых потерь.

Защищая Ил-2, бесстрашно таранил "фокке-вульф" и погиб в лобовой атаке младший лейтенант Гавриков. Незадолго до взятия Смоленска в бою был подбит Николай Свитченок. Раненный, он вынужден был прыгать над территорией, занятой врагом, и попал в лазарет для военнопленных. Оттуда через несколько дней бежал, перешел линию фронта и вернулся в свой полк. В бою с четырьмя "фоккерами" был ранен командир эскадрильи Анатолий Пестряков. Он тоже вернулся в полк, но с медицинским свидетельством, которое запрещало летчику дальнейшие полеты на истребителях. Однако Пестряков показывать справку из госпиталя не стал и снова начал летать, втянулся во фронтовую жизнь, снова сопровождал "петляковы" и "илы" и о ранении своем не вспоминал.

Весной сорок четвертого года 20-й истребительный авиаполк стал 139-и гвардейским. Высокое гвардейское звание [204] полк заслужил своими боями, своей самоотверженной, безотказной и надежной работой по сопровождению штурмовиков и бомбардировщиков.

Четкая боевая работа истребителей 139-го гвардейского полка наряду с другими морально-психологическими факторами регламентировалась и высокой ответственностью, дисциплиной экипажей в воздухе. Это прекрасно понимал командир полка А. К. Петровец, который сам часто водил полк на выполнение особо ответственных заданий и воспитал в своих летчиках уважение к летной дисциплине. Ухарство при выполнении боевого задания, бравада, ненужный риск — все, что в конечном счете могло помешать выполнению приказа, получало в полку суровое осуждение.

Припоминается один случай, который достаточно красноречиво может проиллюстрировать отношение летчиков полка к нарушению дисциплины в воздухе. Связан этот эпизод с летчиком-штурмовиком Харитоновым, о котором в полку осталась добрая и долгая память.

Весной 1944 года, в период подготовки к Белорусской операции, особое значение приобрела воздушная разведка. В те дни истребителям 139-го гвардейского полка довольно часто приходилось сопровождать один штурмовик, который на их аэродроме чувствовал себя так же свободно, как на своем собственном. Летал на этом Ил-2 летчик Харитонов, и боевой приказ "подготовить группу для сопровождения Харитонова" для истребителей 139-го гвардейского в то время стал самым привычным.

Харитонов, надо сказать, был сорвиголова, неунывающий, смелый парень и, очевидно, блестящий разведчик, потому что ему поручались чрезвычайно сложные задания. Подтекст каждого приказа, в котором ставилась задача обеспечить прикрытие Харитонова, читался примерно так:

"Прикрыть Харитонова, чтоб ни один волос не упал с его головы". Поэтому штурмовик и прикрывали шестеркой, восьмёркой, а то и целой эскадрильей. Чаще всего эта работа поручалась первой эскадрилье, которой командовал Яков Удовицкий. Заместителем у него был Юрий Максимов. Оба летчика имели большой опыт в вождении групп на прикрытие. Не случайно самые сложные задания в поручались, как правило, их эскадрилье.

В тот день, когда Харитонов направился фотографировать штаб немецкого соединения далеко за линией фронта, эскадрилья Удовицкого поднялась почти в полном составе. Порядок прикрытия разведчика был заранее тщательно [205] продуман, никаких произвольных отклонений от намеченного плана быть не могло.

И вот группа почти подошла к цели, когда в поле зрения летчиков попал немецкий разведчик ХШ-126. ХШ-126 — соблазнительная цель для истребителя, а этот и вовсе: болтался один, без прикрытия. Следовало лишь чуть-чуть изменить курс, и судьба гитлеровского разведчика была бы предрешена. Но летчики-истребители 139-го полка, приученные к строжайшей дисциплине, продолжали полет по намеченному курсу. Ни один из них не сделал даже попытки увеличить боевой счет, хотя, казалось, это было бы так естественно.

Неожиданно круто в сторону пошел Харитонов. Через минуту ХЩ -126 попал в прицел штурмовика и одним пушечным залпом, конечно, был сбит. Харитонов смел его, как муху, потащив за собой и истребителей прикрытия. Но в воздухе две-три минуты могут изменить многое. Харитонов поставил под угрозу срыва свое задание — вот-вот следовало ожидать появления немецких истребителей. Начинать же бой до того, как произведена съемка, — значит чрезвычайно осложнить выполнение задания или вовсе его не выполнить.

Комэск Удовицкий был возмущен. Он принял решение полет к цели не продолжать. Вынужден был повернуть домой и Харитонов — без прикрытия истребителями задача практически была невыполнимой.

Когда группа вернулась на аэродром, Харитонов получил серьезное нарекание. После этого летчики повторили вылет, лихой штурмовик держался безукоризненно и блестяще выполнил задание.

Этот инцидент не нарушил дружбы истребителей со штурмовиком и вскоре был забыт. Наши бойцы привыкли к Харитонову, полюбили его. Еще не раз гвардейцам 139-го приходилось сопровождать отважного штурмовика, и боевые приказы ими успешно выполнялись, хотя летал Харитонов буквально к черту на рога.

За эту работу летчики-истребители получили не одну благодарность и от вышестоящего командования, и от штурмовиков.

Впоследствии пути штурмового авиаполка, в котором служил разведчик Харитонов, и 139-го гвардейского разошлись. Никто из истребителей не знает о дальнейшей судьбе отчаянного штурмовика. Но память о нем в 139-м полку осталась. [206] Сделать целый полк разведывательным осенью сорок третьего года было решением командования воздушной армии, Выбор пал на 523-й полк нашей дивизии не случайно. В его состав к этому времени из 168-го истребительного перевели разведывательную эскадрилью. В 523-м полку, к тому же лучше, чем в других полках, была отработана радиосвязь. А с ориентацией полка на разведывательный профиль радиосвязь приобретала исключительно важное значение. Наконец, летчики 523-го летали на "лавочкиных", а самолет этот имел сильное пушечное вооружение и мотор воздушного охлаждения. В этом у "лавочкина" был свой плюс перед тем же "яком": разведчикам в основном приходится находиться над занятой врагом территорией, а живучесть мотора воздушного охлаждения выше, чем мотора с водяным охлаждением, что, конечно, принималось во внимание.

Иногда, по мере необходимости, экипажи полка обеспечивали сопровождение бомбардировочной и штурмовой авиации, подкрепляли в воздушных боях гвардейцев 18-го полка и полка "Нормандия", но основной их боевой работой стала все-таки разведка. В этом пилотам 523-го не было равных в армии.. А задачи полку ставил не только штаб нашей дивизии, но и штаб воздушной армии, а через штаб армии — штаб фронта.

Вообще история 523-го Оршанского четырежды орденоносного истребительного авиаполка весьма своеобразна. В ней много драматизма, что, впрочем, было характерно для любого воюющего полка.

В 523-м воевало немало летчиков из бывшего 160-го истребительного, который был сформирован в сороковом году и войну начал в составе 43-й истребительной авиадивизии. В 1943 году командиром этого полка стал подполковник К. А. Пильщиков. С именем Константина Пильщикова связаны многие боевые дела коллектива, принесшие ему заслуженную фронтовую славу. Ранее командовавший в 303-й дивизии 168-м истребительным полком, Пильщиков принял 523-й полк в трудное время. Полк был измотан и почти обескровлен в боях. Но между тем беспрерывно летал, в основном обеспечивая сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. В течение лета и осени сорок третьего года в тяжелых боях погибли один из самых сильных летчиков — штурман полка майор Дмитрий Симонов, командир эскадрильи капитан Степан Харченко. Очень мало оставалось опытных летчиков, которые могли бы водить в бой группы. И командир полка Константин Пильщиков, сам беспрерывно летая на боевые задания, в этих нелегких условиях постоянно [207] работал с молодежью. Молодое пополнение воздушных бойцов прошло суровое крещение огнем под его началом.

Ветеранам 523-го полка запомнились боевое крещение лейтенанта Сморчкова. Примечательный внешне, спокойный и уравновешенный по натуре, молодой летчик производил неплохое впечатление, однако в полку никогда не составляли о человеке окончательного мнения прежде, чем не испытали его в бою.

Лейтенант Сморчков прибыл в полк в сентябре из летной школы, в которой некоторое время был инструктором. Следовательно, лётную подготовку пилот имел основательную.

Свой первый боевой вылет он совершал в паре с командиром полка. В тот день 523-й полк сопровождал штурмовиков, идущих к вражеским позициям в районе Смоленска. Когда "илы" приступили к работе. Пильщиков увидел, что три "фоккера" готовятся атаковать наши штурмовики. Командир полка предупредил Сморчкова, и пара "лавочкиных" ринулась в лобовую атаку. Немцы ушли из-под нее. "Лавочкины" продолжали набирать высоту, а в это время к ним незаметно подбиралась пара "фокке-вульфов" из другой группы. Пильщиков заметил, что они опасно подтянулись к его ведомому, и дал короткую команду: "Разворот!" Сморчков мгновенно среагировал, оба летчика выполнили четкий маневр и сами внезапно атаковали немцев, которые, оказавшись в невыгодной позиции, поспешили выйти из боя.

Пильщиков был доволен ведомым: Сморчков в своем первом бою не растерялся, вовремя реагировал на все маневры ведущего, хорошо держался в воздухе и надежно прикрывал командира.

Когда приземлились и лейтенант подошел доложить о выполнении боевого задания, техник самолета Сморчкова заметил:

— Товарищ лейтенант, у вас кровь на лице.

— Ничего... — неожиданно смутился Сморчков.

— Почему в воздухе не доложили о ранении? — спросил Пильщиков.

— Особой боли не ощущал, товарищ командир. И потом, вы сказали, что по возвращении проведем учебный бой... Не хотелось упускать случай...

Так начал боевую работу в 523-м полку будущий Герой Советского Союза лейтенант А. П. Сморчков.

Молодой летчик Виктор Тимофеев свою биографию в этом же полку начинал трудно. Первый боевой вылет он совершил в конце августа под Ельней, где шли беспрерывные тяжелые бои. За первые три-четыре дня Тимофеев совершил [208] более десяти боевых вылетов. Это серьезная нагрузка для новичка.

И вот в одном из первых же боев летчик был подбит. Он даже не понял, как это произошло: все время держался рядом с командиром эскадрильи капитаном А. Ф. Еличевым, старательно следил за тем, чтобы Еличева не атаковали. Ему казалось, что вылет очень спокойный: небо было чистым, истребителей противника он не видел, поэтому, когда его "лавочкин" тряхнуло и что-то отлетело от плоскости, Тимофеев подумал, что в самолет угодил снаряд зенитки. Машина перестала, слушаться летчика, Тимофеев с трудом поспевал за ведущим, а вскоре вынужден был выйти из боя.

На земле в "лавочкине" были обнаружены пробоины в баке. По характеру пробоин определили, что Тимофеева атаковал "фокке-вульф", которого он так и не увидел — слишком неожиданной оказалась атака. По всем признакам молодой летчик вполне еще удачно отделался в тот раз.

Между тем, оставшись без ведомого, капитан Еличев вел тяжелый бой с двумя ФВ-190. Одного он сбил, но тут же на комэска свалилась еще пара. Еличеву удалось подбить второй "фокке-вульф". Оставшийся без напарника, немец попытался уйти, но у Еличева была выгодная позиция, и он решил атаковать и уже потянулся рукой к сектору газа...

В бою все происходит куда быстрее, чем об этом потом можно рассказать. Сделав привычное движение левой рукой и видя, что самолет не прибавил скорости, капитан в горячке боя решил, что сектор газа поврежден. Значит, надо выходить из атаки— с неисправным сектором газа драться бесполезно. Но капитан ошибся: сектор газа был в полной исправности. Ему только казалось, что он сделал автоматическое движение рукой, на самом же деле это было только в его ощущениях — левая рука Еличева была перебита...

Командир эскадрильи вел свой истребитель одной рукой. Он заметил узкую полоску земли, тянувшуюся вдоль участка железной дороги. Сюда, на эту спасительную полоску, находившуюся уже в наших руках, тянулись подбитые в боях бомбардировщики, штурмовики, истребители. Сюда посадил свой "лавочкин" и мужественный комэск Еличев.

Потеряв в бою руку, капитан не пожелал расстаться со своим полком и после нескольких месяцев пребывания в госпиталях вернулся. Он продолжал служить в 523-м полку, но уже не летал.

В разгар сентябрьских боев западнее Ельни противник, пытаясь удержать Смоленск, возвел сильные земляные [209] укрепления. В эти дни приказ произвести фотосъемку вражеского укрепрайона получил лично от командующего воздушной армией капитан М. Ануфриев. Погода стояла плохая — шел сильный затяжной дождь. Но разведчик пробился в самый центр вражеских укреплений и блестяще выполнил задание. Имея данные фоторазведки, добытые Ануфриевым, наши войска на следующий же день прорвали линию вражеских укреплений. После этого прорыва была открыта дорога на Смоленск.

В середине сентября наша авиация нанесла сокрушительный удар по вражеским аэродромам Боровское и Шаталово. Разведданные по этим аэродромам доставил тоже Ануфриев. Только на одном аэродроме Боровское он обнаружил 120 вражеских самолетов. Примерно 45 самолетов было разбито и сожжено после нашего удара.

Каждый разведчик должен быть хорошим летчиком. Но не каждый летчик может быть хорошим разведчиком. Митрофана Ануфриева словно сама природа наделила даром, который он развил, отшлифовал и довел до высокого мастерства. Это была целая наука о разведке — о том, как вести наблюдение, как быть невидимым, как распознавать опасность, скрытую в спокойных, безлюдных ландшафтах.

Мастерство Ануфриева проявлялось в самых различных ситуациях. Он мог в открытую бросить вызов противнику и прорываться к его аэродромам, преодолевая истребительные заслоны, бешеный заградительный огонь зениток. Это чрезвычайно опасная работа. В 523-м полку было немало мужественных разведчиков, которые выполняли подобные задания. Ануфриеву же дано было и другое: он умел угадывать, почти интуитивно распознавать то, что враг до поры до времени всеми силами старался сохранить в тайне. И в этом Ануфриев превзошел многих. Интуиция заставляла его быть особенно внимательным там, где, казалось бы, ничто не должно насторожить разведчика. Он безошибочно определял районы, таящие потенциальную опасность. Случалось, летчик как бы бесцельно начинал кружить над сомнительным местом, мыслью о случайности своего появления успокаивая тех, кто следил за ним. Этим он выигрывал время и расстояние: большое расстояние мешает вести наблюдение. Когда небо было ясным, летчика, конечно, замечали раньше. Тогда он как бы играл с противником в неведение — кружил и кружил, постепенно снижаясь до малых высот, пока движение одиночного самолета не обретало уже явную направленность. Гитлеровцы понимали, что обнаружены, [210] оставалось только сбить разведчика. Сбить, чтобы он не успел передать то, что увидел.

Чего только они ни делали, чтобы разведчик не возвратился назад! Гонялись за ним на истребителях, стреляли по нему из зениток, из полевых орудий, танков, пулеметов, даже из минометов. А разведчик жадно впивался глазами в какой-нибудь лес, вдруг ощетинившийся стволами орудий. Он ликовал, когда его подозрения внезапно подтверждались бешеным шквалом огня. В этом подтверждении был смысл его работы.

Сосчитать в такой обстановке танки, орудия, автомашины или самолеты чрезвычайно трудно. Немыслимо трудно. Все это фиксировала фотокамера. У Митрофана Ануфриева была удивительная зрительная память. Он передавал сообщения по радио, причем не только количество танков, самолетов, эшелонов, но и местоположение каждого. А когда возвращался и в лаборатории проявляли отснятую им пленку, можно было только подивиться памяти Ануфриева: между тем, что он сообщал с борта самолета, и тем, что было зафиксировано на пленке, почти не бывало расхождений.

Митрофан Ануфриев летал в любую погоду. Никогда нельзя было сказать заранее, поможет ли ему погода или, наоборот, усложнит дело. В хорошую погоду он мог снимать с высоты, не снижаясь до бреющего и не подвергаясь опасности быть сбитым с земли. Но в хорошую погоду ему приходилось иногда вести долгие выжидательные ходы, обманывая вражеских истребителей, и тогда его союзниками были высота и солнце. В плохую погоду, когда небо было обложено хмурыми облаками, он прятался в них, как прячется пехотинец в неровностях местности, подкрадывался к объекту почти вслепую, чтобы затем внезапно появиться над вражеским аэродромом, пройти в недопустимой близости над полосой и снова нырнуть в облака. Его судьба была незавидной для летчика-истребителя: он должен был уклоняться от боя и вместе с тем быть вечной приманкой для врага. Ему постоянно приходилось скользить по лезвию ножа и не позволять себе оскользнуться: скольжение было средством, с помощью которого он достигал цели, и он довел это свое искусство до совершенства. Ну, а если все-таки приходилось туго, Ануфриев пускал в ход последнее защитное средство — "лавочкин" с его пушками и дерзость истребителя. Почти все свои бои он провел вынужденно, но конечно же ни один "фокке-вульф", сбитый Ануфриевым-истребителем, не представлял такой ценности, как те разведданные, которые держал в своей памяти Ануфриев-разведчик. [211] Мотивировать в официальном документе героизм воздушного разведчика несколько сложнее, нежели героизм бесстрашного воздушного бойца. В пользу истребителя всегда говорит число одержанных побед. И если мы знаем, что летчик-потребитель сбил пятнадцать, восемнадцать, двадцать самолетов противника, то нам часто и не надо никаких других данных, чтобы убедиться в том, что речь идет о герое. Но как, допустим, уложить в сжатых строках представления; на высшее звание воинской доблести заслуги воздушного разведчика? Ведь не подклеишь к характеристике летчика десятки пленок и фотопланшетов, по которым корректировались замыслы командующих армиями, по которым в ходе развернувшихся сражений принимали важные решения командиры дивизий. Тысячи людей, повинуясь приказу, устремлялись к тем участкам вражеской линии обороны, где всего вероятнее была возможность достичь успеха, и это движение войск невидимой нитью зачастую бывало связано с личным героизмом и высочайшей профессиональной точностью работы двух-трех воздушных разведчиков, которые были глазами армии, фронта.

Может быть, поэтому мне не приходилось подписывать более подробных характеристик, чем та, которую дал своему разведчику командир 523-го полка подполковник Пильщиков, когда представлял Ануфриева на звание Героя Советского Союза.

В личном деле Митрофана Ануфриева указано: "Имеет пулевое ранение 6.7.41 года. Ожог лица второй степени 30.3.42 года. Осколочное ранение 1.9.44 года. За время боевой работы произвел 310 успешных боевых вылетов на разведку войск противника". 310 боевых вылетов воздушного разведчика — это редкая судьба и долгая боевая жизнь. Чтобы представление о работе летчика-разведчика, которое сложилось у читателя, могло бы опереться на реальную основу, я перечислю только некоторые эпизоды из военной жизни Митрофана Ануфриева.

В ноябре сорок второго года противник укрепился в районе города Юхнов, На Западном фронте шли бои, и роль Юхнова как прифронтового узла, который противник мог использовать для накапливания сил, была очевидной. Но это требовалось подтвердить точными данными разведки. Задание было дано Ануфриеву.

Ануфриев долго летал над районами, примыкающими к Юхнову, но ничего подозрительного не видел. Разведчик был терпелив и вот заметил легкий дымок. Сам по себе этот [212] дымок еще не говорил ни о чем существенном. Это мог быть какой-нибудь костер, могла дымить крестьянская печь, но Ануфриеву показалось, что местоположение дымка меняется. Не быстро, но меняется. Это было странным. Так мог дымить паровоз, но в районе, над которым кружил разведчик, не было железных дорог. Ануфриев находился на большой высоте и, обманув воздушные патрули противника, нырнул в облака, снизился и прошел над лесом. Теперь летчик ясно увидел паровоз, который неторопливо тащил за собой вагонетки.

Так была обнаружена построенная немцами узкоколейка Вязьма — Знаменка — Юхнов. По ней противник скрытно перебрасывал к фронту свои войска. После разведки Ануфриева узкоколейка неоднократно подвергалась бомбардировочным ударам нашей авиации.

В июле сорок третьего года Митрофан Ануфриев обнаружил большую колонну противника в районе Жиздра, Щигры. В колонне насчитывалось до 120 машин и бронетранспортеров, которые двигались к Орлу. Фотоснимки подтвердили устное донесение Ануфриева, и в воздух тотчас была поднята большая группа штурмовиков. До Орла колонна гитлеровцев не дошла — "илы" разгромили ее на марше...

В августе сорок третьего года Ануфриев вел разведку вражеских аэродромов в районе Спас-Деменска. В те дни в небе было много истребителей противника, поэтому на разведку наши летчики пошли двумя парами. Над аэродромом Лубинка разведчиков атаковали четыре "фокке-вульфа". По приказанию Ануфриева одна пара вступила с ними в бой. А сам Ануфриев с ведомым продолжал вести разведку. Тогда прямо с аэродрома немцы подняли еще одну пару "фоккеров". Теперь уже все четыре разведчика вынуждены были вести бой. И в этом бою Ануфриев сбил один истребитель, подбил другой. Вторая наша пара тоже сбила один "фокке-вульф". После боя Ануфриев завершил разведку, и вся четверка вернулась на свои аэродром, доставив важные сведения.

22 июня сорок четвертого года Ануфриев вел разведку в районе Орши и наскочил на четверку "мессершмиттов". Умело маневрируя, летчик завершил разведку и начал уходить, но "мессершмитты" пустились в погоню. Разведчик оттянул немцев в глубь нашей территории и прямо над штабом дивизии великолепно провел бой, сбив один "мессер".

Рассказ о Митрофане Ануфриеве должен дать какое-то представление не только о боевой работе этого разведчика, В 523-м полку выросла целая плеяда мастеров воздушной [213] разведки. Это и Сморчков, и товарищи Ануфриева по эскадрилье Сычев, Суслов, Проценко, другие летчики. Отличным воздушным разведчиком был и сам командир полка Константин Пильщиков. Не случайно у многих летчиков этого полка по семь-восемь боевых орденов. Так высоко оценивались их нелегкая и чрезвычайно "неудобная" для врага работа. Полк свой первый боевой орден получил летом сорок четвертого года, а ко дню победы он был уже четырежды орденоносным.

Зимой и весной сорок четвертого года штурмовая и бомбардировочная авиация 1-й воздушной армии наносила удары в основном на богушевском направлении.

Немецкая авиация в ту пору при каждом улучшении погоды пыталась бомбить наши войска, и для нанесения ударов противник использовал бомбардировщики Ю-87 группами — от семи до тридцати пяти самолетов. Однако надежно прикрыть свои бомбардировщики немцы уже не могли, и большинство попыток нанести удар, как правило, заканчивалось неудачно.

Главную же опасность для нас в тот период представляли немецкие охотники. Это были опытные истребители, которые обычно ходили парами, реже — в одиночку. Прячась в облаках, они неожиданно появлялись над нашими аэродромами, делали одну-две атаки и уходили. Аэродромы 303-й дивизии были расположены вдоль линии фронта. Отдельные из них подвергались артиллерийскому обстрелу, настолько близко мы находились от передовых линий противника.

20-й истребительный полк подполковника Петровца в те дни базировался на полевом аэродроме около деревеньки Литивля. И вот 6 января сорок четвертого года летчик этого полка старший лейтенант Николай Свитченок отрабатывал слетанность со своим ведомым старшим лейтенантом Кучковым. Кучков прибыл в полк сравнительно недавно, и Свитченку было поручено потренировать новичка в атаках, что он и делал с присущей ему изобретательностью. По части разнообразных и неожиданных маневров в воздухе Свитченок был признанным мастером — чтобы поспевать за ним, ведомому приходилось работать с полной нагрузкой. При этом оба летчика должны были быть предельно внимательными — учеба учебой, но ведь рядом линия фронта.

Во время учебного боя Свитченка с Кучковым с соседнего полевого аэродрома Филаты взлетел комэск С. Сибирин. [214] Сейчас уже не помню точно, с какой целью Семен поднялся в воздух; скорее всего, просто перелетал на соседний аэродром. Лету там — считанные минуты, поэтому Сибирин шел не выше шестисот метров над землей с неубранным шасси. Неожиданно появились два "фоккера". Увидев машину с выпущенным шасси, они тотчас приняли боевой порядок для атаки спереди сверху. А Сибирин уже не успевал ни набрать высоту, ни развернуться на посадку. Единственное, что он мог сделать, получив предупреждение с КП полка о паре "фоккеров", — убрать шасси и стать в вираж.

Немцы шли примерно на высоте 1500 метров. Помешать им могла бы только пара Свитченка, которая находилась в том же районе на высоте 3000 метров. Так оно и вышло. Увидев пару "фоккеров", Свитченок приказал Кучкову прикрыть его и левым полупереворотом атаковал сверху в хвост ведущего "фокке-вульфа". Немец, заметив Свитченка, попытался было выйти из-под атаки горкой. Однако не имея запаса скорости, свалился на крыло, вывел свой истребитель в горизонтальный полет и принялся маневрировать змейками. Таким способом оторваться было трудно — Свитченок продолжал сидеть у "фокке-вульфа" на хвосте и вел прицельный огонь. Наконец немец задымил, попробовал еще потянуть в горизонтальном полете, но вскоре упал.

Атакуя ведущего, Свитченок на второй ФВ-190 внимания не обращал, полностью доверившись старшему лейтенанту Кучкову. И Кучков не подвел. Точными очередями он отсек ведомого "фоккера", и тот поспешил уйти за линию фронта.

Это были бои, так сказать, местного значения.

Но вот в начале февраля воздушная разведка обнаружила скопление железнодорожных эшелонов на разъезде Крестьянка. У нас уже был опыт организации быстрых и сильных ударов. Так что вскоре 50 бомбардировщиков Пе-2 сопровождали 18 "яков" 20-го истребительного авиаполка и 16 машин 18-го гвардейского истребительного авиаполка. Боевую задачу "пешки" выполнили блестяще. Ни от истребителей противника, ни от сильного зенитного огня в этот вылет мы потерь не имели. А станция со всеми находившимися на ней железнодорожными составами была полностью разрушена.

Зимой сорок четвертого года летчики 20-го истребительного полка довольно длительный период обеспечивали 32-ю отдельную авиаэскадрилью. Эскадрилья эта специализировалась по воздушной разведке, поэтому на истребителей сопровождения командование возлагало большую ответственность. [215] В конце февраля шестёрка "яков" 20-го истребительного полка прикрывала пару Ил-2. "Илы" вели фотосъемку переднего края противника. Во время их работы истребители, ве-домые капитаном Точковым, не дали "фоккерам" приблизиться к штурмовикам-разведчикам, но при отходе от цели пара Анатолия Машкина была атакована и завязался воз-душный бой. Ведомый Машкина лейтенант Кутняков вел бой с двумя "фокке-вульфами" на виражах. "Як" Машкина с первой же атаки был подбит, летчик тяжело ранен. Его ведомый, оттянув на себя две гитлеровские машины, не позволял им атаковать Машкина вторично — сам зашел одному "фоккеру" в хвост и сбил фашиста. Но второй "фокке-вульф" в это время зашел в хвост Кутнякову. Выручила лейтенанта подоспевшая на помощь другая наша пара.

Анатолий Машкин дотянул до аэродрома и сел на фюзеляж в стороне от полосы. Сразу после приземления отважного летчика отправили в госпиталь.

В конце мая в дивизию вернулся отдохнувший и хорошо подготовленный к новым боям полк "Нормандия".

Незадолго до этого я вылетел в Тулу инспектировать подготовку французских летчиков. В составе полка "Нормандия" теперь было четыре эскадрильи — 61 летчик. Фактически по своему численному составу французский полк равнялся двум полкам.

Перед отправкой полка на фронт в Тулу прибыли представители французской военной миссии во главе с генералом Пети, и смотр полка закончился показательными полетами французских летчиков.

Летная подготовка полка оставляла хорошее впечатление. Еще не зная многих из вновь прибывших летчиков, я уже смог дать определенную характеристику некоторым бойцам, наблюдая их в воздухе. Выделялись Дельфино, Марки, Андре, Кюффо, братья Шалль, Муане, Соваж, Табуре, Перрон, Сан Марсо. Удивительно все же наблюдать, как в летном деле проявляются черты характера человека: на земле иной раз и обмануться можно, но в воздухе все скрытые свойства характера сразу же становятся явными.

Командир эскадрильи Луи Дельфино летал подчеркнуто строго. Все фигуры, все элементы полета выполнял безукоризненно четко, ровно. Никаких импровизаций, никаких, отклонений от заранее заданной программы — ничего, что указывало бы на эмоциональное состояние летчика. Выдержанность, бесстрастность, можно даже сказать, академическая корректность пилотажа. [216] Это как-то не походило на поведение в воздухе многих других французов. Большинство французских летчиков именно в силу особенностей характера создавали какой-то зримый эмоциональный фон полета.

А комэск Дельфино и на земле отличался от своих товарищей в первую очередь сдержанностью и, очевидно, давней привычкой к строгой самодисциплине. Этого он требовал и от своих подчиненных. Не случайно поначалу между ним и ветеранами "Нормандии", прошедшими бои сорок третьего года, возникали натянутые отношения. Но в конце концов его хладнокровие, сдержанность, бесстрашие и смелость в бою завоевали заслуженный авторитет у летчиков. Именно Луи Дельфино сменил в сорок пятом году Пьера Пуйяда на должности командира полка.

Исключительным хладнокровием, отвагой отличался летчик Жак Андре. Он быстро выдвинулся в число лучших летчиков "Нормандии" и стал одним из самых сильных ведущих групп. За год войны — с мая сорок четвертого по май сорок пятого года — Андре сбил шестнадцать самолетов и стал четвертым (после Альбера, де ля Пуапа и Лефевра) французским летчиком, который был удостоен звания Героя Советского Союза.

В составе нового пополнения в полк прибыли братья Шалль. Вдвоем они сбили около двадцати самолетов противника. Братья принадлежали к известной во Франции семье авиаторов. Старший из четырех братьев Шалль был бомбардировщиком и погиб в авиационной катастрофе. Второй брат, генерал, также служил в авиации, во время войны стал активным участником движения Сопротивления, попал в руки гестапо и был сослан в лагерь смерти Бухенвальд. Два младших брата, Рене и Морис, приехали в Советский Союз, чтобы воевать с гитлеровцами в полку "Нормандия".

Лейтенант Марки, без сомнения, был лучшим мастером пилотажа в полку за весь период его существования. Вот уж кому подходила традиционная фраза: "Родился, чтобы летать". Не было самолета, который бы не подчинился летчику, не было пилотажной фигуры, которую бы он не мог выполнить с безукоризненной четкостью и изяществом. В составе "Нормандии" Марки сбил тринадцать самолетов противника.

Когда в июне сорок пятого года тысячи парижан собрались в Ле Бурже встречать таинственный, овеянный легендами полк, мало кто из встречающих зримо представлял себе и эти самолеты, и летчиков, и сам этот полк. [217] "Hopмандия" появилась, сохраняя четкий строй. Истребители пошли на посадку и тут от общего строя отделился один Як-3 и продемонстрировал пилотаж такого высокого класса, что даже летчики "Нормандии" были удивлены. Марки превзошел самого себя. Там же, на аэродроме, находились представители авиационных военных кругов стран антигитлеровской коалиции. По договоренности был продемонстрирован учебный воздушный бой: Як-3 дрался с американским и английским истребителями. В обоих поединках Марки очень быстро садился сопернику на хвост и заставлял его капитулировать. Все французские летчики любили наш истребитель Як-3, а Марки был патриотом этой машины в полном смысле слова. Много лет спустя ветераны "Нормандии" рассказали мне, что тогда, в Ле Бурже, едва не произошло ЧП. Демонстрируя превосходные данные Як-3, Марки во время показательного учебного боя так разошелся, что чуть не вогнал американца в землю. После войны Марки несколько лет работал летчиком-испытателем. Во время одного из полетов он погиб.

А тогда, весной сорок четвертого года, пилотируя над аэродромом, Марки заслужил самую высокую оценку за мастерство. Было совершенно ясно, что среди сильных летчиков "Нормандии" появился истребитель экстра-класса.

И гости, и наши военные представители, которые сопровождали гостей, и я как командир дивизии — все остались довольны уровнем подготовки полка. Ветераны "Нормандии" — командир полка Пуйяд, Альбер, Лефевр, де ля Пуап и Риссо — старались сохранять невозмутимость, но было видно, что это им удается с трудом. Они много вложили сил за прошедшую зиму, чтобы полк выглядел таким, каким он предстал перед комиссией на этой инспекторской проверке. Пьер Пуйяд, которого я успел полюбить как истинного бойца и незаурядного человека и с которым до самой его смерти в течение долгих лет меня связывала крепкая дружба, глядя мне в глаза, как бы говорил: "Мой генерал, я уверен — эти ребята покажут себя не хуже ветеранов!"

Я и сам видел, что полк подготовлен прекрасно.

Поблагодарив командира полка, попрощавшись с присутствующими, я направился к той части аэродрома, где в стороне, не привлекая к себе внимания, стоял мой "лавочкин".

Надо сказать, что в числе лиц, приехавших в Тулу вместе с генералом Пети, был немолодой уже человек, который с первого же взгляда располагал к себе внешностью и умением держаться. У него было открытое, умное и волевое [218] лицо, держался он скромно, но с достоинством, хотя было видно, что все происходящее интересует его чрезвычайно. С неподдельным интересом следил он за каждым летчиком, находящимся в воздухе, рассматривал наши "яки", проявляя осведомленность специалиста. Внимательно, изучающе взглянул мне в глаза, когда меня представляли гостям, но и я с не меньшим любопытством приглядывался к этому человеку, который в тридцатые годы был министром авиации Франции, а в сороковые — видным деятелем движения Сопротивления.

Передо мной стоял Пьер Кот. Давнее воспоминание шевельнулось во мне. Словно из бездонной глубины времен возникло раздосадованное лицо Павла Рычагова, хмурый взгляд комбрига Астахова, вспомнился маленький полуспортивный моноплан, на котором без труда уходил от нас министр авиации Франции, и собственная растерянность — растерянность командира звена, выделенного для почетного сопровождения высокого гостя...

То было в тридцать четвертом году, а сейчас — сорок четвертый. У меня возникло ощущение, что не десять лет — целая жизнь прошла с тех пор! Я, конечно, не стал напоминать Пьеру, что мы с ним в некотором роде уже знакомы, что я однажды имел честь сопровождать его... Но вдруг почувствовал, что судьбой мне дан шанс отыграться. Гости с восхищением рассматривали наши "яки", но никто из них, исключая ветеранов "Нормандии", еще не видел в полете "лавочкин". Между тем эта машина не только достойно представляла уровень современной по тому времени советской авиационной техники, но и — в сочетании с "яком" — достаточно наглядно могла бы продемонстрировать гостям преимущество наших истребителей над машинами аналогичного класса других воюющих стран.

Едва я сел в кабину, как почувствовал себя единственным на аэродроме советским летчиком-истребителем, который мог бы расширить программу импровизированного летного смотра. И потому по мере своих сил я эту программу без всякого предупреждения дополнил, отпилотировав на "лавочкине".

На моем истребителе стоял специальный мощный мотор (с непосредственным впрыскиванием горючего в каждый цилиндр), и потому я мог продемонстрировать ряд пилотажных фигур, которые были затруднительны или вовсе невозможны при пилотировании на "яке".

Мой "лавочкин" вёл себя превосходно. Закончив [219] пилотаж, я покачал крыльями и в хорошем настроении отбыл в западном направлении.

Потом мне передали, что мое неожиданное выступление сверх программы с восторгом было встречено французами, в роли комментатора выступил Пуйяд. Но до этого отзыва я получил возможность побеседовать с командующим воздушной армией.

Едва, помню, приземлился, мне сообщают о вызове в штаб армии. Через некоторое время я уже докладывал командующему о прибытии. А Громов, прищурившись, посматривал на меня.

— Нам, пока ты над Тулой летал, телеграмма пришла. Тебя касается. Читай.

Я взял телеграмму.

Как ни быстро я летел из Тулы, телеграмма шла еще быстрее. Я понял, что французскую делегацию сопровождали люди, весьма далекие от летной работы. В общем, в телеграмме было сказано, чтобы в штабе армии разобрались со мной и приняли меры за недопустимое поведение в воздухе в присутствии иностранных гостей. Я положил телеграмму на стол, ожидая принятия соответствующих мер.

— Что ты там делал? — спросил командующий.

— Раза два прошелся над аэродромом на бреющем, товарищ командующий... На "спине"...

Михаил Михайлович Громов усмехнулся. Потом быстро поверх текста телеграммы, наискосок, наложил резолюцию.

— Читай! — сказал, пододвинув мне телеграмму. Я прочитал резолюцию. "Молодец! — стояло в верхнем углу бланка. — Поступил совершенно правильно. За успехи в овладении боевой техникой, за летное мастерство объявить тов. Захарову Г. Н. благодарность". И подпись.

Я в нерешительности держал телеграмму в руках. Командующий рассмеялся:

— Можешь идти!

К середине мая авиация противника заметно активизировалась. Чаще стали появляться группы бомбардировщиков в основном Ю-87, и, что в значительно большей мере нас насторожило, противник усиленно вел воздушную разведку. Ожидание крупного наступления советских войск держало немецкое командование в напряжении. Поэтому воздушная разведка в тот период приобрела исключительно важное значение для противника. Это прекрасно понимал [220] командующий 1-й воздушной армией генерал-лейтенант авиации М. М. Громов, но еще большее значение борьбе с воздушными разведчиками противника придавал сменивший Громова летом сорок четвертого года генерал-полковник авиации Т. Т. Хрюкин. Ставя нашей дивизии задачи, новый командарм не раз приговаривал: "Голову сниму, если пропустите разведчика!"

В готовящейся наступательной операции, известной под кодовым наименованием "Багратион", войскам 3-го Белорусского фронта, развернутым в направлении Витебск, Орша, отводилась одна из главных ролей. И подготовка к операции, переброска войск — все это должно было оставаться для противника незамеченным. Поэтому борьба с воздушными разведчиками стала для нас боевой задачей номер один.

Воздушных боев до двадцатых чисел июня было немного. Но в конце мая два победных боя летчики 18-го гвардейского авиаполка все-таки провели.

...Четверка "яков" под командой капитана Василия Серегина по вызову с переднего края поднялась для отражения налета Ю-87. В указанном районе наши истребители обнаружили около 20 "юнкерсов" под прикрытием 10-12 ФВ-190. Серегин с ходу атаковал один Ю-87 в момент выхода бомбардировщика из пикирования. Бомбардировщик был сбит, но тут же паре Серегина пришлось вступить в бой с четырьмя "фокке-вульфами". Бой шел на виражах, наши действовали осмотрительно, и Серегину удалось длинной очередью сбить и один "фоккер". Израсходовав боеприпасы, наши летчики вернулись на аэродром. Потерь не было.

Другой бой провела восьмерка под командой капитана Владимира Запаскина. Летчики Запаскина дрались с 12 "мессершмиттами".

В разное время мне довелось летать на разных зарубежных машинах. В Испании я летал на "фиатах". В Китае — на японском И-96. Во время Великой Отечественной войны опробовал "Фокке-Вульф-190", бомбардировщик "Хейнкель-111". Бомбардировщик немцев в сорок третьем году вынужден был. приземлиться в расположении нашей дивизии. Такой самолет для летчиков-истребителей — ценное наглядное пособие: можно получше его изучить, увидеть уязвимые места, из кабины воздушного стрелка проверить зону обстрела. Словом, осмотрев самолет и убедившись, что он исправен, я решил проверить его моторы и немного порулить на полосе. "Хейнкель-111" оказался довольно простой машиной, и, находясь на полосе, я решил взлететь, [221] сделать кружок, чтобы почувствовать этот самолет в воздухе. Но потом представил реакцию наших зенитчиков, которые вдруг увидели бы над головой Хе-111, и решил не рисковать.

Не приходилось мне летать только на "мессершмиттах". Уже в конце сорок четвертого года, когда фронт подошел к Восточной Пруссии, к нам однажды перелетели и сдались в плен три немецких летчика. Они прилетели на "мессершмиттах", и я смог поближе познакомиться с этой машиной. У меня сложилось впечатление, что в руках опытного летчика "мессер" был более опасен, чем "фоккер". Его преимуществом перед ФВ-190, который имел сильное вооружение и менее уязвимый мотор воздушного охлаждения, была высокая маневренность. Иван Заморин, который полетал на одном из этих "мессершмиттов", тоже пришел к выводу, что многие гитлеровские летчики просто не умели использовать все возможности этой машины. Так или иначе, но в сорок третьем году, когда немцы наладили массовый выпуск ФВ-190, мы чаще всего имели дело именно с этим истребителем. Но вот Владимир Запаскин со своими летчиками провел воздушный бой с большой группой "мессершмиттов". Наши сбили два самолета гитлеровцев, сами потерь не имели.

В начале июня в штабе дивизии раздался звонок, который сразу заставил отложить на время текущие дела. Звонили из штаба 18-го гвардейского авиационного полка.

— Что произошло? — спросил я, по голосу начальника штаба полка почувствовав что-то неладное.

— Только что, — ответил начальник штаба, — француз сбил Архипова.

— Это точна?

— Точно, товарищ генерал.

— Имя француза?

— Еще не знаем, товарищ генерал. Выясняем...

— Так может быть, ошибка? Может, не француз? Откуда известно, что сбил француз?

— Доложил ведомый Архипова, товарищ генерал.

— Как только уточните, немедленно доложить!.. Через несколько минут раздался звонок из полка "Нормандия". Ошибки не было. Я приказал командиру "Нормандии" прибыть для подробного доклада, и вскоре ситуация прояснилась полностью.

...Два "яка" 18-го гвардейского полка поднялись на перехват двух "фокке-вульфов", которые пересекли линию фронта и находились над нашей территорией. Это были или [222] охотники; или разведчики. Скорее, второе: я уже упоминал о том, что немцы в тот период вели усиленную воздушную разведку.

Старший лейтенант Василий Архипов шел ведущим. Ветеран 18-го гвардейского полка, спокойный и опытный истребитель, еще весной сорок третьего года он был одним из тех, кто перехватывал "рамы" с аэродрома-засады. В ту пору от гитлеровских корректировщиков не было житья, и Архипов вместе со своим другом Соколовым менее чем за неделю сбил четыре "рамы"! Соколов погиб в летних боях сорок третьего года, а Архипов продолжал воевать в имел на своем счету уже около десяти сбитых. 8 июня он поднялся в воздух. Задача была привычная — перехватить пару ФВ-190, которая вела разведку.

Немцы, однако, были начеку. Заметив устремившуюся к ним пару, они быстро развернулись и стали уходить на свою территорию. Архипов погнался за ними, но вскоре убедился, что преследование бесполезно. Тогда летчики развернулись над линией фронта и пошли в сторону своего аэродрома.

Примерно в то же время и с той же целью от "Нормандии" было поднято в воздух звено. Старший лейтенант Соваж с ведомым младшим лейтенантом Бейсадом и младший лейтенант Морис Шалль с ведомым младшим лейтенантом Микелем устремились в ту сторону, куда сначала ушли два ФВ-190, а затем два "яка" 18-го гвардейского полка.

Морис Шалль совершал второй или третий боевой вылет. Молодой летчик не скрывал своего нетерпения — он был на фронте, ему дали чудесный истребитель, а возможности помериться силами с фашистами все не представлялось. Ветераны "Нормандии", усмехаясь, обещали:

— Угомонись, Морис. На твою долю хватит...

И вот боевое задание — перехватить пару разведчиков.

Морис вышел в район, который указывала станция наведения. Напрягая зрение, летчик смотрел против солнца, наконец обнаружил приближающуюся пару, которая шла встречным курсом — с запада, и с ходу ринулся в лобовую атаку.

Попасть первой же очередью во встречный истребитель, да еще идущий со стороны солнца, очень сложно. Такое под силу даже не каждому хорошему летчику. Конечно, не исключена и случайность. Но в практике воздушного боя такое попадание — большая редкость.

Морис Шалль был хорошим летчиком — он попал... Ему бы после этого осмотреться,— обратить внимание на то, как [223] ведет себя атакованный самолет. Архипов-то видел, что его атакует "нормандец"! Он передал об этом по радио ведомому, пытался покачиванием крыльев дать понять, что он — свой, но Морис Шалль вошел в азарт и тут же сделал второй заход...

Так по нелепому стечению обстоятельств погиб Василий Архипов.

Это был тяжелый день для всей дивизии и особенно для летчиков двух братских полков — 18-го гвардейского и "Нормандии".

Пьер Пуйяд никаких оправданий не искал. Доложив о происшествии, он негромко, но твердо сказал: "Мой генерал, как бы вы поступили в такой ситуации с советским летчиком?" Я ответил, что за подобные ошибки советского офицера судит трибунал и, как правило, дальнейший его удел — дисциплинарная часть. В условиях войны штрафной батальон — это чрезвычайная мера. Но тут я не мог не принять во внимание стечения обстоятельств и, конечно, не мог игнорировать тот факт, что ошибка совершена молодым летчиком, у которого нет боевого опыта. Однако слишком тяжела была потеря, и я сразу не мог объявить командиру "Нормандии" окончательное решение. "Только, — попросил Пьер Пуйяд, — не отправляйте пилота во Францию с этим позором"...

После некоторых размышлений мы решили оставить французского летчика в полку — дать ему возможность в боях искупить свою ошибку. Морис Шалль доказал, что он— один из лучших летчиков полка. Он сбил в боях десять вражеских самолетов. Ошибку свою искупил, но моральной вины с себя не снял. Эта первая и последняя его оплошность, стоившая жизни советскому летчику, очевидно, в конце концов, стоила жизни и самому Морису Шаллю. До самого последнего дня он выискивая наиболее горячие точки и как одержимый лез в гущу схватки. Он действительно был хорошим летчиком — среднего летчика при той постоянной одержимости, с какой он лез в пекло, сбили бы во втором-третьем бою. Но сбивал он. Его наградили орденом Отечественной войны II степени. Потом — орденом Отечественной войны I степени.

В боях над Восточной Пруссией Морис Шалль делал по четыре-пять боевых вылетов в день. Он жил как все и вместе с тем, внутренне, какой-то обособленной жизнью. Летчик уже давно заслужил уважение товарищей своей храбростью, хладнокровной решимостью. За достигнутые боевые успехи был награжден орденом Красного Знамени — [224] одной из самых почитаемых и ценимых фронтовиками наград. И после каждого награждения Морис Шалль начинал воевать еще яростней. Он погиб незадолго до конца войны, когда мы уже редко несли потери. Никто не знает, как погиб летчик, — он не вернулся с боевого задания и числится пропавшим без вести. Его брат, Рене Шалль, сбил семь вражеских самолетов, зимой сорок пятого года был тяжело ранен и после излечения вернулся в освобожденную Францию. Судьба Мориса остается неизвестной до сих пор.

В июне сорок четвертого года 18-й гвардейский авиаполк находился близ селения Заольша. Полк, пожалуй, ближе, чем другие, был расположен к линии фронта. Неподалеку проходила железная дорога, и потому участок этот считался наиболее важным. Туда, в расположение 18-го гвардейского полка, мы и переместили передвижную станцию радиолокационного наблюдения РУС-2.

Это была станция кругового обзора, состояла из автопередвижки, размещенной на двух автомашинах, а радиус действия ее достигал 110 километров. В течение минуты она просматривала воздушное пространство указанного радиуса. Если учесть, что полки дивизии находились на расстоянии семи — десяти километров от линии фронта, а порой и ближе, то станет понятно, что эта станция помогала нам "заглядывать" в глубь территории, занятой противником. Обычно мы использовали сразу две станции. Одна располагалась у самой линии фронта в передовых порядках стрелковых частей и работала как ретранслятор, передавая данные на другую станцию, которая находилась в расположении дивизии. Существенным недостатком РУС-2 были так называемые мертвые зоны на малых высотах. Станция просматривала пространство под углом 30-45 градусов, другими словами — от высоты 500 метров до 10 000 метров включительно. Но самолеты, идущие на бреющем, то есть на высотах ниже пятисот метров, станция не брала. Чтобы как-то увеличить обзор, мы устанавливали РУС-2 на господствующих высотах.

Сейчас трудно себе представить, какую большую роль сыграли в тот период эти в общем-то несовершенные средства. Без всяких преувеличений скажу, что появление таких станций так же, как и усиление средств радиосвязи в воздухе, означало целую революцию в управлении воздушным боем и самым решительным образом сказалось на [225] методах ведения боев и их результатах. Все-таки это была радиолокация!

Если представить себе, что в сорок первом году летчика наводили на цель, выкладывая на земле стрелы из полотнищ, то отпадет необходимость пояснять, что значило для нас появление радиолокационных установок с радиусом действия до 110 километров. В частности, мы получили возможность руководить с земли воздушными патрулями. До этого частенько бывало так, что патруль находился в своем секторе, а по соседству, буквально в нескольких километрах, — противник, и наши летчики его не видели. У меня однажды на этой почве произошел небольшой инцидент с представителем одной из наземных частей.

Шло совещание, в ходе которого несколько командиров наземных соединений высказывали претензии в адрес летчиков-истребителей. Некоторые замечания были выражены в такой форме, которая не могла не задеть меня;

Наши истребители слишком часто осторожничают, — заметил один командир.

— Как это "осторожничают"? — спросил я.

— Очень просто, — заявил полковник, — побаиваются немцев и избегают боя. Немцы идут нас бомбить, а наши истребители проходят рядом и не принимают никаких мер.

— Быть этого не может, — сказал я.

— Сколько раз было! — упорствовал полковник. — Я видел, что и другие командиры наземных частей склонны поддержать эти претензии.

— Что же, — стал я уточнять, — наши летчики, завидев немцев, меняют курс?

— В том-то и дело, что не меняют, — с иронией отвечал мой собеседник. — Идут себе стороной, как и шли, а немцы — у нас над головой...

— Может быть, — говорю,— расстояние между нашими летчиками и немцами большое?

— Может, и бывает километров пять... — сказал полковник.— А что такое пять километров для летчика? Даже десять? Видно же все! И тех и наших! — А облака бывают между ними?

Я задавал всякие вопросы и чувствовал, что это вызывает досаду, как попытка уклониться от прямого ответа.

Но мне надо было разобраться основательно, чтобы отвергнуть необоснованные претензии. Сам я не зная ни одного случая, когда истребители 303-й дивизии видели бы немецкие бомбардировщики над нашим передним краем и не атаковали бы их. [226]

— Ну, бывает, найдет облачко-другое, — заметил полковник, не понимая важности такой детали. — Но мы-то видим и наших и тех!

— А как вы их видите? — задал я последний вопрос.

— То есть что значит "как"? Поднимай голову и смотри, пока не надоест... Когда он воет (полковник имел в виду пикирующий бомбардировщик Ю-87), тут хочешь не хочешь, а увидишь. Он еще только со своего аэродрома взлетает, а я его, сукина сына, уже слышу, — невесело усмехнулся командир наземной части.

— Значит, — говорю, — вы сначала слышите, а потом видите?

— Конечно.

— Ну вот, — сказал я, — а летчик-истребитель, кроме гула мотора, не слышит ничего. Даже разрывов снарядов, которыми по нему бьют, не слышит!..

Полковник был немало удивлен. Как многие люди, далекие от авиации, он никогда не задумывался об этом. Наш разговор привлек внимание, и я подробно пояснил, что видит летчик, находящийся в кабине самолета. Только видит, но не слышит. Объяснил, в чем заключается ограничение в секторе обзора, объяснил, что когда самолеты идут параллельными курсами, да еще в неважную погоду, да на разных высотах, и при этом между ними болтается "облачко-другое", то летчик тут абсолютно ни при чем: увидеть противника в таких условиях часто бывает просто невозможно. Хотя с земли действительно видно и тех и других. Я вспомнил, сколько раз в сорок первом году наши летчики искали противника в воздухе в те минуты, когда он разносил наш аэродром. И мы почти видели хвост последнего взлетевшего истребителя и ничего не могли сделать, чтобы навести летчиков на немцев...

Больше того, летчики тогда настолько привыкли к тому, что они ничего не слышат, что сама информация, поступающая по звуковым каналам, а не по зрительным, мешала им, выводила из равновесия, дробила внимание. Не сразу и не просто осуществлялся этот не столько технический, сколько психологический переход летчиков к беспрерывному использованию радиосвязи в воздухе, и немалых трудов всем авиационным командирам стоила эта перестройка. Но это произошло — в середине, скорее даже, во второй половине сорок третьего года. А до тех пор приходилось выслушивать иногда и неоправданные упреки, хотя мне были понятны чувства тех людей, которые видели наши самолеты с земли и [227] не могли объяснить себе, почему истребители не вступают в бой.

С появлением станций РУС-2 мы, попросту говоря, стали зрячими. Мы перестали искать противника наугад, вслепую. Хотя свободный поиск практиковался, а в отдельные периоды всячески поощрялся, организация боевых действий авиации в конце сорок третьего года, и особенно в сорок четвертом и сорок пятом годах, велась более грамотно, методы управления в тот период соответствовали задачам и размаху боевых действий. Более высокий уровень средств связи и радиотехники позволил сделать управление и более гибким, более оперативным, я бы сказал, более экономичным. Эффективность боевых действий незамедлительно повысилась.

А поначалу станции радиолокационного поиска вызывали откровенное любопытство и у офицеров штаба, и у командиров полков. Почти каждый проверял станцию, как бы играя с ней в прятки. Очень уж непривычно было сознавать, что никаким хитрым маневром тебе не удастся обманута этот всевидящий радиолокационный "глаз". Некоторые летчики даже были обескуражены: чего только ни делал в воздухе, чтобы, как говорится, запутать след, — и курс менял, и в облако прятался, и вверх лез, — а оператор бесстрастно сообщал: "Сейчас вы находитесь... изменили курс... идете в сторону..." и так далее.

И вот 14 июня в паре с Иваном Замориным я вылетел на Казимирово, где располагался штаб дивизии. К тому времени Заморин уже занимал должность штурмана дивизии, и мы часто летали с ним вдвоем.

Мы походили над линией фронта в надежде подкараулить немецкого разведчика, но противника в том районе не оказалось, и мы приземлились на аэродроме Заольша. Командир полка А. Е. Голубов в это время находился в воздухе прямо над аэродромом в паре с летчиком майором Василием Брыком. Голубов держал связь с офицером, дежурившим на радиолокационной станции. На столе около землянки был поставлен выносной громкоговоритель, и все переговоры с оператором шли через выносную трансляцию. Оператор давал Голубову координаты его местонахождения в воздухе, а тот сверял их со своей картой. Это был обычный патрульный вылет, но одновременно шла и "привязка" станции. Резко меняя курс, Голубов уходил в какой-нибудь квадрат и экзаменовал оператора:

— Скажите, где я теперь?

С земли отвечали. [228]

— Правильно! — доносила трансляция раскатистый бас командира полка.

— А теперь?.. Пр-равильно! — гудел Голубов. Не помню сейчас по какой причине, но только ведомый командира полка уже был на земле, и Голубов продолжай патрулировать один, когда оператор увидел на экране локатора кроме Голубовского истребителя еще две движущиеся точки.

— Развернитесь... Проверьте сектор... Развернитесь... — встревоженно передал оператор.

— Вижу, — спокойно сообщил командир полка. Со стороны противника, пройдя линию фронта, в глубь вашей территории шли два истребителя.

Голубов очень четко, я бы сказал, показательно четко провел атаку, использовав внезапность и высоту. Ведомый немецкой пары был сбит. Оставшийся "мессершмитт" развернулся и поспешил уйти за линию фронта. И тут же — может быть, всего несколько минут прошло — появилась еще одна цель. На этот раз разведчик Ю-88. Голубов атаковал "юнкерс" и поджег мотор. Но немец продолжал тянуть на свою территорию. Голубов сбил его уже за линией фронта.

Между тем из "мессершмитта", сбитого командиром полка, выпрыгнул летчик. Его сносило ветром на поле в нескольких километрах от аэродрома. Дальше начинался лес, и линия фронта а двух шагах. Немец мог уйти. Мы с Замориным сели в По-2, который стоял тут же, неподалеку, и взлетели.

Немец еще был в воздухе, когда мы приблизились к нему. Я сделал вираж. Немец висел как-то странно: обычно летчик как бы сидит в лямках парашюта, а этот долговязый повис, как свечка, да еще и голову свесил. Было полное впечатление, что на парашюте опускается труп. Но едва ноги его коснулись земли, "труп" ожил, встрепенулся и побежал к лесу. Пришлось пригрозить пистолетом, и он послушно остановился, ожидая, когда сядет наш По-2. Мы сели, обезоружили его. Немец оказался не слишком молодым. Кажется, он был в чине капитана. Сопротивляться не пытался, было похоже, что и в мыслях этого не держал.

Однако сесть-то мы сели, а взлетать оказалось труднее. По-2 надо было откатить на ровную площадку — там, где мы сели, поблизости было болотце, поэтому для разбега места не хватало. Жестами объяснили немецкому летчику, что от него требуется. Он смотрел нерешительно — то ли не понимал, то ли был испуган. Заморин указал ему на хвост По-2 и лаконично приказал: "Давай работай!" При этом [229] немец увидел следы ожогов на руках Ивана и ткнул пальцем в небо, спрашивая, не там ли получил ожоги Иван.

— Там, .. — вполне доходчиво ответил Заморин.

— О-о! — с уважением произнес долговязый и безропотно взвалил на плечи хвост нашего По-2.

Немец исправно тащил хвост, я и Заморин встали под крылья — откатили самолет. Заморин с немцем втиснулись на одно сиденье, и вскоре мы прилетели в полк с "языком".

Голубов уже приземлился. Он подошел ко мне и четко, по-строевому доложил о выполнении боевого задания, в ходе которого им был проведен воздушный бой и сбито два самолета противника. Пленный немец слушал, открыв рот. Что-то он, кажется, начал соображать — на лице было написано удовлетворение от того, что сбил его не просто рядовой летчик, а командир полка.

А период относительного затишья заканчивался. 23 июня сорок четвертого года войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление.

Началась Белорусская операция. 3-й Белорусский фронт наступал в полосе Витебск, Орша. Под Витебском в Оршей враг сосредоточил крупные силы, создал мощные оборонительные рубежи. И перед началом операции командующий фронтом генерал-полковник И. Д. Черняховский поставил перед 1-й воздушной армией ряд конкретных задач. В решении их наша 303-я Смоленская истребительная авиадивизия приняла самое активное участие.

Так, в те дни много боевых вылетов было совершено на разведку, на сопровождение бомбардировщиков, штурмовиков. Бомбардировщики и штурмовики летали большими группами, в 303-я истребительная обеспечивала эти вылеты всеми своими полками. Приведу несколько цифр.

24 июня было обеспечено сопровождение 54 Пе-2.

25 июня мы сопровождали 99 Пе-2, которые нанесли сильный удар по аэродрому Соколка.

26 июня 18-й гвардейский полк, действуя с аэродрома Дубровка, сопровождал 72 бомбардировщика Пе-2. В тот же день летчики "Нормандии" произвели 77 боевых вылетов на сопровождение 117 бомбардировщиков Пе-2 и провели четыре воздушных боя.

Днем проведенные бои закончились без потерь, но вечером того же дня французские летчики потеряли своего товарища.

Этот случай запомнился так. Двадцать "яков" полка "Нормандия" примерно в 8 часов вечера вылетели на [230] блокировку вражеского аэродрома Докудово. Два летчика — Гастон и Лемар — отстали от группы. Оба они, как и их товарищи по группе, проявили неосмотрительность и в результате подверглись внезапной атаке сверху двух "фокке-вульфов". Гастон был сбит, а самолет Лемара получил сильные повреждения. Лемар с трудом перетянул через линию фронта и совершил посадку на своем аэродроме. Запоздало заметив атаку "фокке-вульфов", старший лейтенант Муане и младший лейтенант Табуре сверху атаковали немецких истребителей, и после короткого преследования каждый сбил по вражескому самолету. Однако снова набрать высоту и присоединиться к общей группе летчики не смогли — они увидели 12 "фокке-вульфов", которые заняли выгодную для атаки позицию. Тогда Муане и Табуре быстро перешли на бреющий полет и благополучно вернулись на аэродром.

...С воздуха наступление — как разливающаяся в половодье река. Вспышками разрывов очерчен передний край. Виден взлом вражеской обороны и хлынувший туда безудержный поток — волны пехоты. Все видно.

Подо мной аэродром. Впереди наши танки. Они обошли аэродром и, не задерживаясь, двинулись дальше. Пехота еще не подтянулась: аэродром пуст, только несколько человеческих фигур перемещаются по взлетной полосе. Немцы? Наши?..

Я над Балбасово. Три года назад, в ночь на 22 июня, я мотался сюда, на полевой аэродром, на "пикапе", чтобы как-то приглушить неясное беспокойство. И на утро над аэродромом был сбит немецкий разведчик — первый сбитый нами самолет, который я видел в этой войне... Три года понадобилось, чтобы снова оказаться здесь. В последние полгода перед наступлением мы столько сил положили на разведку этого аэродрома, на штурмовые и бомбардировочные удары по нему, на борьбу с немецкими истребителями, которые базировались здесь, что я уже почти перестал его воспринимать как свой. Тот аэродром Балбасово, который принадлежал славным летчикам 43-й дивизии, и этот, на котором почти три года сидели немцы, казались мне совершенно разными аэродромами.

Кружась над ним, я высматриваю место, куда бы можно было приземлиться. Садимся с Иваном Замориным рядом с полосой. Пусто. На полосе — бомбы: вероятно, немецкие подрывные команды не успели взорвать. Танки помешали.

Приглядываемся. Открываю фонарь своего истребителя, выхожу из кабины. Иван на всякий случай остается в [231] кабине и не глушит мотор. На краю аэродрома несколько человек. Наверное, те, которых я видел, пока кружил над полосой. Они издали смотрят на два прилетевших самолета.

Оказалось, наши солдаты. Саперы. Разминировали аэродром и уничтожали авиабомбы. Вероятно, танкисты их тут оставили. Пехота сюда еще не пришла.

Хожу по полосе, осматриваю бомбы. Некоторые соединены шнурами. Эти бомбы, конечно, могли серьезно повредить аэродром, если бы немцы успели их взорвать. Полоса и без того повреждена — тут наша авиация поработала на совесть.

Откуда-то появилась большая группа женщин. Вероятно, попрятались, когда мы с Замориным садились. Смотрят на два советских истребителя. Робко смотрят, нерешительно.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте...

Тихо ответили. Как будто шелест какой-то прошел по губам.

— Чего, — спрашиваю, — вид невеселый? Дождались!

Я кивнул в сторону самолетов. Некоторые начали плакать.

— Немцы говорили: "Даже если мы уйдем, русские все равно больше не придут..."

— Это почему же? — удивился я.

— Потому что всех летчиков поубивали... Так говорили...

— А кто же тогда, — спрашиваю, — бомбил их тут два дня назад? Или не слышали бомбежки?

— Слышали... — Чуть-чуть заулыбались. "Да-а... Три года..."

Иван Заморин подошел, тоже смотрит на женщин с грустью и болью.

— Местные среди вас есть? Старожилы?

— Да все почти местные.

— Может, — спрашиваю, — помните, кто тут до войны стоял?

Тут одна, побойчей, вышла.

— Помню, — говорит, — генерал Захаров.

Я расстегнул кожанку, снял шлем.

— Что, — говорю, — здорово изменился? Она всмотрелась — такого напряжения во взгляде мне видеть не приходилось. Шепотом сказала:

— Он... — И тут же подтвердила уверенно: — Он самый и есть!

Тут начался разговор, плач, смех... [232] Потом мы с Замориным прошли в авиагородок. Я в дом зашел, где жил перед войной.

Ничего своего здесь не почувствовал. Все как будто было похоже на что-то свое, но вместе с тем стало каким-то далеким и потому чужим. Я стоял, несколько сбитый с толку противоречивостью ощущений. Отчужденность, возникшая в моем отношении к собственному прошлому, была неожиданной. Между моим прошлым и настоящим насильно вклинились три года войны, три года вражеского пребывания в этом доме. И освободиться от этого в тот момент, когда я стоял на пороге собственной квартиры, было невозможно...

Мы вернулись к самолетам, и я с чувством внезапного облегчения оторвал истребитель от земли. После взлета все стало на свои места, едва только мой "лавочкин" развернулся своим крутым, упрямым бойцовским лбом к западу.

Июнь сорок четвертого для 18-го гвардейского полка без потерь не обошелся: был сбит командир полка Анатолий Голубов.

Произошло это так. Голубов вылетел на разведку. В те дни на разведку летали летчики всех полков — беспрерывно уточняли линию фронта. Фронт двигался, каждый день все менялось, и необходимо было вносить беспрерывные коррективы и поправки.

Самолет Голубова был подбит зениткой, и летчик тянул раненую машину на свой аэродром. Высота заметно падала, но линия фронта осталась позади, и командир 18-го гвардейского решил машину все-таки посадить. Надо было только высмотреть подходящую площадку. Когда самолет уже терял последние метры высоты и должен был вот-вот приземлиться, раздался взрыв. Летчика выбросило из кабины...

Для человека, который падает, высота одинаково смертельна — тысяча метров или двадцать пять тысяч. Мне приходилось слышать об одном удивительном случае в войну, когда летчик падая с большой высоты без парашюта и уцелел. Второй такой случай, можно сказать, произошел с Анатолием Голубовым.

Командира полка нашли в лесу бойцы стрелковой части. Перебитого, потерявшего много крови, переломанного, но живого! Недалеко от того места, куда он упал, стояла летная часть, и Голубова доставили в полк. Оттуда самолетом отправили в Москву. Все, кто был на аэродроме — летчики 18-го полка, летчики "Нормандии", техники, — все сбежались к помещению, откуда на носилках переносили командира полка к самолету. Его пронесли вдоль строя, [233] и он нашел в себе силы сказать: " Я еще вернусь к вам, орлы!"

В командование полком вступил майор Семен Сибирин. Прошло около полугода. Анатолий Емельянович Голубов выжил, вернулся в полк и вскоре был назначен заместителем командира дивизии.

С 15 по 16 июля мы перелетали на новые аэродромы. После многомесячного пребывания в Смоленской области дивизия перебазировалась к западу, на освобожденные белорусские земли.

Разведывательный 523-й полк и полк "Нормандия" перелетали на полевой аэродром Микунтаны. Час полета, и можно обживаться на новом месте. Каждый перелет на новый аэродром — событие радостное, почти праздничное. Новый аэродром — новая жизнь. Надолго ли? Кто мог тогда загадывать наперед? Главным было то, что еще месяц — полмесяца назад сотни километров территории, через которые полки совершали прыжок, находились в руках врага, а теперь вот война отступила, с боем отдала часть истерзанной нашей земли.

Только грозное фронтовое небо, огненные высоты войны всюду таили еще в себе опасность. При перелете в Микунтаны мы потеряли двух своих боевых товарищей. Французский летчик де Фольтан и техник Астахов вылетели на учебном "яке". Этот "як" не прилетел в Микунтаны, и мы никогда не узнаем, какая трагедия произошла в пути. Всевозможные предположения, которых тогда возникало немало, ничего не прояснили. Во время полета они могли нарваться на шальной немецкий истребитель. Но самолет, на котором вылетели де Фольтан с Астаховым, не так-то просто было сбить. Это был облегченный самолет, очень маневренный, с хорошими скоростными данными, и в руках опытного летчика, хотя и не вооруженный, он вовсе не был мишенью. Учебный "як" мог уйти от любого истребителя, если, конечно, вовремя заметить опасность. Может быть, его сбили с земли стрелковым оружием — перелетали мы обычно на небольшой высоте, а в лесах в то время было много немцев. Попадались большие группы и целые воинские части, которые могли открыть огонь по низко летящему самолету.

Ничего мы не можем утверждать наверняка — после вылета из Дубровки де Фольтана и Астахова больше не видел никто. [234] Но многие видели француза де Сейна. Пристроившись в фюзеляже его истребителя, охваченный тем же нетерпением перемены места, что и летчик, ожидал взлета техник самолета Владимир Белозуб — "мой ангел-хранитель", как писал де Сейн матери во Францию.

И вот "як" оторвался от земли. Прошло минут пятнадцать, и вдруг самолет снова появился над полосой. Он словно ощупью пытался найти землю, рвался куда-то в сторону, вверх и снова как бы наугад начинал искать землю...

— Алло, де Сейн, ты слышишь меня? Что случилось, Морис?

— Де Сейн, отвечайте. Отвечайте, де Сейн!

— Что случилось, де Сейн? Вы слышите? Что случилось?!

В эфир летели тревожные русские и французские слова,

Де Сейн слышал. Де Сейн отвечал. У него обгорели руки и лицо. Он ничего не видел. Над головами сбежавшихся людей метался ослепший истребитель. Его пытались завести на полосу. Когда стало ясно, что посадить истребитель будет невозможно, де Сейну дали приказ набрать высоту и покинуть машину.

Но это был единственный приказ, который Морис де Сейн отказался выполнить. Как у всякого военного летчика, у него был парашют. Но в кабине, сжавшись за бронеспинкой, сидел боевой друг де Сейна Владимир Белозуб. Он не мог покинуть машину. И Морис де Сейн не бросил русского техника — никто не мог заставить его в те минуты спасать свою жизнь.

Они погибли на глазах у всего полка. Я не знаю другого случая из истории боевого товарищества между французами и русскими, в котором бы чистота человеческой души раскрылась столь полно, во всем своем нравственном величии.

Много лет спустя я встретился с матерью французского летчика. "Мой генерал, у меня был единственный сын, — негромко и небыстро говорила госпожа де Сейн, — и у него была возможность спастись. Да, — повторила она, — у него была возможность..." Я подумал о том, сколько раз за все эти годы мать летчика мысленно возвращалась к той ситуации, в которой оказался ее сын, когда сделал свой выбор. "Но тогда бы на всю нашу семью легло пятно, — продолжала она. — Мой сын поступил благородно..."

Таково было слово матери,

С аэродромом Дубровка в памяти связаны многие драматические события. Это был наш самый невезучий аэродром. [235] Над этим аэродромом погибли де Сейн и Белозуб, отсюда взлетел в последний раз де Фольтан с Астаховым, отсюда вылетал на разведку и был подбит Голубов, здесь разбился командир полка Герой Советского Союза Петр Шевцов — отличный летчик, которого я знал еще по Испании, сюда приземлялся на горящем истребителе Марсель Лефевр...

Лефевр прибыл к нам в составе первой группы и был одним из самых сильных и авторитетных летчиков в полку "Нормандия". После его побега с территории Северной Африки в Англию, где он до прибытия на советско-германский фронт сражался с фашистами в армии де Голля, правительство Виши заочно приговорило его к смертной казни. Попав в Советский Союз, Марсель Лефевр быстро освоил русский язык, полюбил наших летчиков, научился понимать и уважать великие достижения нашего народа. Молодежи Москвы тех суровых лет запомнились его страстные выступления на антифашистских митингах.

Лефевр был не только бесстрашным летчиком-истребителем (он сбил 10 вражеских самолетов), но и отличным инструктором. В Туле зимой сорок третьего — сорок четвертого года он переучил на истребителе Як-9 восемнадцать вновь прибывших французских летчиков. Его эскадрилья в "Нормандии" была одной из самых сильных и состояла из летчиков, полностью им подготовленных.

Марсель Лефевр не дожил до освобождения Парижа немногим более двух месяцев. 5 июня 1944 года он умер от ожогов в московском госпитале. Посмертно летчик был удостоен звания Героя Советского Союза.

После гибели Дюрана в сентябре сорок третьего года это был второй пилот из лучшей французской тройки, прозванной "тремя мушкетерами". Летом сорок четвертого года из "трех мушкетеров" в живых оставался один Марсель Альбер.

За успешные боевые действия в Белорусской операции, за мужество и героизм, проявленные летчиками при овладении городом Молодечно, наша 303-я Смоленская истребительная авиадивизия в конце июля 1944 года была награждена орденом Красного Знамени.

В течение августа и отчасти в сентябре дивизия вела боевую работу в основном двумя полками — 523-м и полком "Нормандия". Оба полка базировались тогда близ города Алитус на Немане. 18-й и 139-й гвардейские полки [236] занимались боевой подготовкой — вводили в строй молодых летчиков, осваивали новую технику.

Не зная отдыха, трудились разведчики 523-го полка. Теперь перед ними лежала Восточная Пруссия — они первыми пересекли ее границы. Такая выпала этому полку судьба: разведчикам постоянно приходилось искать врага. Заканчивалась одна операция, снова требовалась информация о противнике. И если другие полки после боев какое-то время могли вести ограниченно боевую работу или находиться в резерве, то для разведчиков 523-го полка таких пауз не было. Задача интенсивно накапливать информацию о противнике постоянно стояла перед полком, менялись только районы боевых действий.

Бесстрашный разведчик Митрофан Ануфриев фотографировал уже аэродромы противника в районах Минска, Вильнюса, а когда наши войска вышли к Неману, он стал появляться над Восточной Пруссией. Так, 2 августа на станции Шталлупенен Ануфриев обнаружил свыше десяти железнодорожных составов. С борта самолета летчик передал данные, а затем, не дожидаясь атаки "фокке-вульфов", которые прикрывали станцию, сам дерзко атаковал ближайший к нему немецкий истребитель и сбил его на глазах ошарашенных немцев.

Ануфриеву хотелось слетать в глубь Восточной Пруссии, где враг еще чувствовал себя относительно безопасно. До поры до времени это желание разведчика оставалось неосуществимым, но вот он получил такой приказ. И отправился Митрофан на разведку вдвоем со своим боевым товарищем Валентином Сычевым. Учитывая дальность полета, разведчики вылетели на задание на истребителях Як-9д. Эта машина имела дополнительные баки с горючим.

Над Тильзитом наши летчики появились настолько неожиданно для немцев, что без помех успели передать по радио данные об обстановке в городе, на железнодорожной станции. Но сразу же после передачи им пришлось вступить в бой с двумя "фоккерами". Бой шел на виражах над глубоким вражеским тылом. Вскоре к двум "фокке-вульфам" добавилась еще одна пара, буквально через несколько минут появились еще шесть немецких истребителей. Теперь против двух разведчиков над Тильзитом было поднято десять истребителей!

Многократное превосходство противника не смутило наших летчиков. Отличные бойцы, они держались парой, отбивая все атаки, и в конце концов им удалось оторваться [237] от наседающих немцев. Оба вернулись на свой аэродром. В этом бою Ануфриев сбил один "фокке-вульф".

В конце августа разведчик полетел на боевое задание в паре с командиром полка. На этот раз предстояло разведать аэродром в центральной части Восточной Пруссии близ города Инстербург.

"Он появился над аэродромом неожиданно для немцев, — рассказывал потом Константин Пильщиков, — и быстро сосчитал самолеты. По радио передал, что на аэродроме сто двадцать самолетов, из них два -— двухмоторные. На станции — тридцать составов, до полутора тысяч вагонов. Все это произошло чрезвычайно быстро... И потом мы обнаружили еще с десяток самолетов на аэродроме Тремпенен".

По этим данным всю ночь работала наша бомбардировочная авиация. Капитану Ануфриеву за эти вылеты была вручена четвертая боевая награда -орден Александра Невского.

Но прошло лишь несколько дней после вылета на Инстербург, и 1 сентября, выполняя разведку, капитан Ануфриев обнаружил колонну танков противника. Летчик снизился, пересчитал танки и указал нашим войскам направление их движения. Немцы открыли по самолету-разведчику сильный огонь. Зенитный снаряд пробил борт машины и разорвался в кабине. Напарник Ануфриева младший лейтенант Корнеев услышал в наушниках спокойный голос ведущего: "Работу кончаем. Идем домой".

Когда приземлились, Ануфриев передал командованию разведданные и только тогда позволил отправить себя в госпиталь. Он был ранен в плечо, в бедро, очевидно, осколок задел и лицо — оно было в крови.

На стоянке осталась машина Митрофана Ануфриева о развороченной взрывом кабиной...

В августе — сентябре успешно выполняли боевые задания однополчане Ануфриева — Толкачев, Анисимов, Сычев, Суслов, Раков, Дорошенко, Макогоненко, Корнеев, Свитченок. Николай Свитченок, распростившись со своими товарищами по 139-му гвардейскому полку, в мае был переведен в 523-й полк, где приобрел новых боевых друзей.

В этот период 523-й полк разведчиков наградили орденом Александра Невского.

В сентябре летчики 18-го гвардейского перегнали в дивизию истребители Як-3 — для своего полка и для [238] "Нормандии". Я расстался со старым боевым, "лавочкиным". На мой взгляд, новому истребителю не было равных. Жаль, что он появился только в сорок четвертом году.

Отношение к самолету всегда очень субъективно. Поэтому ничего удивительного не будет в том, если многие мои друзья, бывшие летчики-истребители, найдут мою оценку Як-3 завышенной. Летчики 139-го гвардейского полка, летавшие в ту пору на самолетах Як-9у, признавали достоинства Як-3, но вовсе не считали их абсолютными. Во всяком случае многие находили, что мощный мотор Як-9у и его пушка стоят легкости и маневренности Як-3. Ну, а патриоты "лавочкина", в особенности последних его модификаций — Ла-7 и Ла-9, — нигде и никогда не согласятся с тем, что "лавочкин" в чем-то уступал "яку". Тут все дело в личных привязанностях летчика, порой даже в характере самого летчика. Поэтому, говоря о Як-3, в первую очередь я, конечно, говорю о своем отношении к этой машине.

Як-3, как считали его поклонники, был "игрушкой". А в "лавочкине", в Як-9у, в других машинах летчики чувствовали некую фундаментальность самолета — пилот находился как бы в индивидуальной крепости. Машины эти были тяжеловаты — не в смысле их веса, — это прежде всего относится к управляемости истребителя, способности маневрировать, подчиняться летчику. В этом отношении Як-3 выигрывал. Маневренность, та легкость, с которой он реагировал на любое движение ручкой управления, были просто его броней. Это свойство истребителя сочеталось с высокими скоростными данными.

К недостаткам этого истребителя можно было бы отнести только одно: он не был столь прочным, как, скажем, "лавочкин". Особенно на больших скоростях. При пикировании Як-3 развивал скорость до семисот километров в час, даже выше. Это получалось благодаря его совершенной аэродинамике. Но при увеличении скорости самолет начинал испытывать нагрузки, на которые рассчитан не был. Случалось, что слетала обшивка с крыла или даже отваливалось само крыло. Летчики об этом знали и при пикировании старались не увлекаться — когда Як-3 разгонялся, его надо было придерживать. В ту пору уровень технологии наших заводов, выпускающих истребители, не всегда позволял полностью воплотить в машине все то, что было заложено в нее конструктором.

Спустя тридцать лет после первых своих вылетов на Як-3 в архивах я нашел отзыв, написанный мной на фронте осенью сорок четвертого года. Такие вот возникли тогда [239] выводы:

"До получения частями 303-й дивизии самолета типа Як-3 я летал на всех истребителях, начиная от И-2бис, включая иностранные, а также истребители Як-1, Як-7б, Як-9 (всех вариантов). В последнее время летал на самолете Ла-5ФН, считая его наилучшим.

С поступлением Як-3 вылетел на нем и выполнил до сорока полетов. Сделал следующий вывод: подобному истребителю нет конкурентов. В эксплуатации Як-3 прост и доступен техсоставу; устойчив при взлете и при посадке; в пилотаже доступен любому летчику, что совершенно исключено для самолета Ла-5ФН.

Летчиками 18-го гвардейского полка и отдельного истребительного полка "Нормандия" самолет Як-3 был освоен после 3-5 часов налета. Як-3 быстро набирает высоту, имеет большой диапазон скоростей (от 200 до 600 километров в час). Все фигуры высшего пилотажа, как по горизонтали, так и по вертикали, выполняются отлично. Самолет имеет хороший обзор и удобную, хорошо оборудованную кабину".

И далее:

"...На самолете Як-3 я провел учебно-воздушные бои с самолетами типа Як-9 и Ла-5 и всегда выходил победителем. Приходилось встречаться на поле боя с самолетами противника типа Ме-109, где Як-3 показал абсолютное превосходство в горизонтальной скорости, на виражах и особенно на вертикалях.

Из бесед с летчиками, которые провели на Як-3 несколько воздушных боев с ФВ-190, можно сделать вывод, что до высоты 4000 метров (от земли) Як-3 имеет скорость, превышающую скорость ФВ-190 на 20-30 километров.

Желательно больше выпускать таких самолетов и вооружить ими наш военно-воздушный флот для скорейшего и полного завоевания господства в воздухе{11}".

Времени свойственно менять наши многие первоначальные представления. В частности, порой мы склонны более снисходительно относиться к тому, что было в прошлом, хотя и не все в прошлом заслуживает снисхождения. Но так устроена наша память, которая время от времени напоминает нам о необратимости и безвозвратности прожитого. В каких-то конкретных ситуациях и разговорах я иногда и по сей день, например, готов всеми силами защищать наши "Чайки" и И-16, которые были лучшими машинами в тридцатые годы, но, конечно, к началу войны уже пережили [240] свой век. Однако нам пришлось отвоевать на этих машинах по меньшей мере восемь-десять месяцев сорок первого и сорок второго года и немало хлебнуть лиха. По отношению же к Як-3 мое мнение ни разу не менялось. Этот истребитель, по моему убеждению, так и остался одним из лучших во всей мировой авиации, дореактивной эпохи.

Мой "як" долгое время был со мной уже и после окончания войны. Я получал назначения, перемещался по огромной территории нашей страны — "як" следовал за мной. Началось массовое освоение реактивных истребителей, ветшали, списывались и шли на слом машины военного времени — мой "як" оставался при мне. Время щадило его: еще в пятидесятые годы он был хоть куда и по-прежнему выжимал свои семьсот километров на пикировании.

Сорок лет прошло после войны — чрезвычайно много времена для нашего быстрого века. Мы отправляемся в полет на современном реактивном лайнере и привычно выслушиваем информацию стюардессы: "Высота — восемь тысяч метров, скорость полета — девятьсот километров в час". Як-3 мог вести бой на такой высоте в сорок четвертом году и мчаться почти с реактивной скоростью, развивая свыше семисот километров в час. Конечно, наш сегодняшний реактивный лайнер — пассажирский самолет, но ведь сколько прошло лет!..

Если бы в пятидесятые годы я мог предположить, что пройдет совсем немного времени и у нас не останется ни одного экземпляра Як-3, если бы я знал, что у меня не будет возможности прийти в музей, чтобы постоять около этой машины, постарался бы сделать все, чтобы мой истребитель уцелел. Он и так намного пережил своих собратьев и в конце концов был отдан в учебное подразделение. Сохранился только один Як-3 с бортовым номером "18". На этом самолете летали французские летчики. Я видел этот "як" с опознавательным знаком принадлежности к 303-й истребительной дивизии— вдоль фюзеляжа зигзагообразная стрела — в авиационном музее в Париже. Самолет приподнят и расположен в пространстве таким образом, будто в любой миг готов устремиться в атаку...

А тогда, осенью сорок четвертого, вскоре после того, как я получил эту машину, подвернулся мне случай испытать Як-3 в бою. Причем я мог считать, что испытание было проведено по всем правилам — бой был нелегкий. Вдвоем с Иваном Замориным вылетели мы тогда на свободную [241] охоту и где-то в районе Тильзита встретили два "мессершмитта". Решили атаковать с ходу, но, едва бой завязался, с высоты подошла еще одна пара "мессершмиттов".

Должен заметить, что никогда нельзя заранее определить тяжесть боя исходя только из численного соотношения сил. В общем, как правило, наши летчики, если это слетанная боевая пара, с четверками, а часто и с более многочисленными группами противника дрались успешно. Да и мы с Замориным незадолго до этого провели бой с четверкой без всяких осложнений — так решительно атаковали немцев, что те рассыпались, даже не приняв боя, и поспешили уйти. Но на сей раз мы попали в трудное положение: по одному тому, как маневрировала первая пара, можно было понять, что мы имеем дело не с новичками. А когда подошла еще пара, наше положение явно осложнилось — мы дрались примерно с равными по силе летчиками, но их было вдвое больше.

Тогда я и смог оценить по достоинству все качества Як-3. Мне стоило больших усилий после нескольких головокружительных эволюции подтянуться к одному из "мессершмиттов". Но даже оказавшись в проигрышной позиций, немецкий летчик маневрировал на редкость хладнокровно, умело, и было нелегко поймать его в прицел. Судя по всему, этот немец был физически чрезвычайно вынослив и тренирован — я это чувствовал по себе, хотя в те годы на здоровье жаловаться мне не приходилось. Может быть немцу и удалось бы унести ноги, если бы со мной был не Иван Заморин, летчик высочайшего класса. Иван не только надежно прикрыл меня, но в какой-то миг преградил гитлеровцу путь заградительной очередью, и "мессершмитт" попал мне в прицел,

После этого ситуация сразу изменилась. Оставшийся без напарника второй "мессер" стал менее активным и вскоре вышел из боя. Силы почти уравнялись, но в морально-психологическом плане преимущество уже было на нашей стороне. Этот нюанс часто неуловим, хотя на исход поединка он, как правило, оказывает огромное влияние. Немца стали действовать не столь напористо, быстро перешли к защите и вскоре оставили зону боя.

У нас уже на исходе было горючее, в любой момент могла появиться новая группа немецких истребителей — мы-то находились над территорией противника. Поэтому не стали преследовать оторвавшихся "мессершмиттов" и пошли домой. Когда приземлились и выбрались из кабин самолетов, на каждом из нас можно было [242] выжимать гимнастерку... Откровенно говоря; со времен Испании я не испытывал такого напряжения, как в этом бою. Если бы не Иван с его изумительной реакцией и богатейшим боевым опытом, результат этого боя мог бы оказаться не столь благополучным. Не раз еще мне приходилось быть в воздухе над вражеской территорией, но ничего похожего до самого конца войны больше испытать не довелось.

139-й гвардейский истребительный авиаполк получал новую технику раньше, чем 18-й гвардейский и "Нормандия". После освобождения Минска, в начале июля сорок четвертого года, этот полк был отправлен под Москву, где и должен был получать новые самолеты Як-9у. Машина летчикам была хорошо знакома, но были у нее недостатки, из-за которых приемка истребителей затянулась. В результате 18-й гвардейский полк и полк "Нормандия", начав перевооружение самолётами Як-3 несколько позже, закончили этот процесс раньше 139-го гвардейского полка.

А 139-й гвардейский пополнился и новыми летчиками. Так, из 168-го полка прилетел младший лейтенант Михеев — скромный, ничем не примечательный паренек. Это был совсем еще молодой летчик, особых боевых заслуг он не имел, но в бою, несмотря на молодость, держался стойко, действовал грамотно. Вскоре в полку его полюбили а как-то незаметно признали своим. Скромность и надежность летчика в бою были теми качествами, которые делали из него идеального ведомого. Это заметил опытный командир звена Сергей Долголев. В противоположность Михееву одессит Долголев в гвардейском полку был человеком довольно приметным. Летчики любили его юмор, жизнелюбие, заражающий бурный темперамент. Полюбил Долголева и Михеев. Пара истребителей стала неразлучна и на земле, и в воздухе.

Из школы воздушного боя — "школы асов", как называли ее в годы войны, — в полк прибыла хорошо подготовленная пара — Грачев и Лизин. Оба летчика с лучшей стороны зарекомендовали себя в период Белорусской операции и тоже быстро вошли в дружную полковую семью.

Чуть позже вернулся в полк старший лейтенант Иван Жидков с ведомым Александром Стуловым, которого он выбрал в школе воздушного боя из молодых летчиков и сам подготовил к предстоящим боям.

Жидкову вернуться в полк было непросто. Командование школы воздушного боя сразу обратило внимание на опытного фронтового летчика. И не столько потому, что на [243] счету Ивана числилось пять или шесть сбитых вражеских самолетов — таких летчиков в школе воздушного боя хватало, сколько потому, что у Жидкова быстро проявились данные прирожденного инструктора. А это в сочетании с боевым опытом делало Ивана Жидкова очень полезным для школы человеком. Потому-то командир школы Жидкова на фронт отпустил не сразу. Несмотря на страстное желание вернуться в полк, Иван остался в школе инструктором. Причем хлопотным для начальства инструктором — дело-то свое он делал прекрасно, но регулярно строчил рапорты с просьбой отпустить его в полк, получал отказы, внушения, "накачки" разного рода и... с тем же упорством продолжал строчить. Тут, как говорится, нашла коса на камень: другой командир школы махнул бы рукой и отпустил летчика, но школой командовал не кто иной, как Анатолий Павлович Жуков — бывший командир 32-го истребительного авиаполка, который в сорок первом году героически воевал в составе 43-й истребительной авиационной дивизии.

Может быть, несмотря на свое упорство, так и остался бы Иван Жидков инструктором в школе и готовил бы крепкие, слетанные пары, а потом получал бы вести с фронтов от бывших своих питомцев. Однако и в полку, хотя прошло много месяцев, помнили Жидкова, ждали его возвращения. И сам командир полка А. К. Петровец, обещая летчику похлопотать за него, обещания своего не забыл. Несколько раз в кабинете командира школы появлялся командированный с фронта спокойный и выдержанный майор с настоятельной просьбой вернуть летчика в полк. Получив отказ, через некоторое время он появлялся снова. Это был начальник штаба 139-го гвардейского полка Василий Александрович Савченков, который хоть и пришел в полк уже в разгар войны, тем не менее очень быстро вошел в обстановку и в дальнейшем пожизненно связал свою судьбу с судьбой полка, как летописец его боевой истории.

В конце концов под таким натиском Анатолий Павлович Жуков уступил. Он, как никто другой, в душе всегда мог оценить силу фронтового братства и привязанности летчика к родному полку. Поэтому в сорок четвертом году школа воздушного боя лишилась одного опытного инструктора, а 139-й гвардейский полк встретил своего старого боевого товарища.

Но не только Иван Жидков снова был в родном истребительном. [244]

...3 августа 1944 года 139-й полк был выстроен по случаю не совсем обыкновенному — личному составу вручали награды.

Откровенно говоря, во второй половине сорок четвертого года вручение наград хоть и было событием торжественным, но, пожалуй, не таким уж необыкновенным. К тому времени у каждого опытного летчика-истребителя было по три-четыре боевых ордена, а то и больше. Награды в полку вручались регулярно, так что торжественный ритуал награждения трудно было считать исключительным. Однако день 3 августа в этом отношении все же отличался— спустя почти три года личному составу полка вручали медали "За оборону Москвы". Это были награды, добытые в самых суровых боях осенью и зимой сорок первого, и потому, спустя почти три года, казались самыми дорогими.

Летный и инженерно-технический состав выстроен перед знаменем полка. Дорогие награды в основном получают инженеры, техники, механики. Того летного состава, который в боях под Москвой дерзко дрался с вероломным и сильным противником, в полку уже не было. Память немногих ветеранов полка в эти минуты невольно обращалась к прошлому. И вдруг среди фамилий инженеров, техников, механиков, связистов, зачитываемых в алфавитном порядке, прозвучало:

— Медалью "За оборону Москвы" награждается летчик старший лейтенант Троян Иван Степанович...

Из строя летного состава вышел старший лейтенант, принял награду, спокойным, негромким голосом, отчетливо прозвучавшим в мертвой тишине, произнес: "Служу Советскому Союзу!" — и неторопливо вернулся в строй.

Это был тот самый Иван Троян, о котором в полку ходили легенды. Тот самый Троян, о котором старожилы полка рассказывали молодым, уверяя, что он может вернуться даже из небытия. А он действительно вернулся...

Словно из далекого прошлого весной сорок четвертого года возникла на летном поле знакомая фигура. Иван появился так запросто, словно и не было его столь долгого отсутствия.

Он бежал из плена с наполовину ампутированной ступней. Но что это значило для такого человека, как Троян? Он ничуть не изменился: тот же азарт к жизни, та же страстность, то же немедленное желание сесть в боевой самолет,

Поначалу Иван ходил в солдатской гимнастерке — после плена его не сразу удалось восстановить в офицерском [245] звании. Но это летчика не особенно смущало: главным было то, что он снова летал на боевые задания. Сохранилась фотография сорок четвертого года: группа летчиков 139-го гвардейского полка, а в центре — человек в солдатской гимнастерке, воскресший Иван Троян. Вскоре он был восстановлен в звании, снова стал командовать эскадрильей.

А полк в октябре 1944 года перебазировался уже на прифронтовой полевой аэродром Шостаково (в направлении Каунаса) и приступил к боевой работе.

Для нашей 303-й истребительной авиадивизии начался заключительный этап боевых действий: предстояло громить , сильную восточнопрусскую группировку врага. [246]