В трудные дни

Накануне

В ночь на 22 июня 1941 года я был в штабе дивизии. Какое-то внутреннее беспокойство погнало меня в первом часу ночи на аэродром. Авиагородок находился чуть в стороне от него, и все последние дни недели я держал "пикап" под окнами своего дома: в любой момент мог сесть за руль— и через несколько минут в штабе.

Тихо было той ночью. В штабе дежурил офицер оперативного отдела капитан Бродинов. В последние дни было много звонков, они свидетельствовали о том напряжении, которое испытывали и в штабе авиации округа, и в соседних дивизиях, поэтому я ввел дополнительное круглосуточное дежурство. На Михаила Бродинова можно было положиться — он не отлучался с КП дивизии, и, выслушав его доклад, я отправился обратно, в авиагородок. До рассвета оставалось часа два-два с половиной.

Мне казалось, что в эту ночь, как и в предыдущую, уже ничего не произойдет. Главное, думал я, пережить пик ночи. Это как при болезни: если дотянул до рассвета — значит, ничего не случится...

Много лет спустя, после войны, на одном из приемов по случаю дня Воздушного Флота ко мне подошел генерал-полковник авиации с Золотой Звездой Героя и задал несколько неожиданный вопрос. Я знал, что генерал-полковник (ныне маршал авиации) А. П. Силантьев занимает должность начальника Главного штаба ВВС, но не помнил, чтобы мы когда-либо встречались в прошлом. Может быть, поэтому его вопрос прозвучал для меня неожиданно.

— Товарищ генерал, — сказал Силантьев, — скажите, пожалуйста, откуда вы знали, что в воскресенье 22 июня начнется война?.. [99] В ту пору я действительно не сомневался, что война начнется со дня на день. Но, конечно, не знал, что первым днем войны станет именно 22 июня. И потому прежде, чем ответить, спросил Силантьева, почему он решил, что я знал день начала войны.

— Так вы же сами нам сказали, — удивился генерал-полковник. — Я перед войной был командиром звена в сорок третьей истребительной авиадивизии и находился под Могилевом на курсах командиров звеньев. Очень хорошо помню, как вы прилетели девятнадцатого или двадцатого июня, собрали нас, объявили, что не сегодня завтра начнется война, и приказали разъехаться по полкам.

Все мгновенно прояснилось. Пусть простит меня Александр Петрович, я действительно не помнил, что среди пятидесяти или шестидесяти молодых летчиков, которые за несколько дней до начала войны были на дивизионных курсах, находился и командир звена Александр Силантьев, но все остальное было именно так, как сохранилось в его памяти. Я в самом деле прилетал на курсы и говорил о том, что не сегодня завтра начнется война. Когда я это говорил, конечно, не понимал слова так уж буквально.

...Где-то в середине последней предвоенной недели — это было либо семнадцатого, либо восемнадцатого июня сорок первого года — я получил приказ командующего авиацией Западного Особого поенного округа пролететь над западной границей. Протяженность маршрута составляла километров четыреста, а лететь предстояло с юга на север — до Белостока.

Я вылетел на У-2 вместе со штурманом 43-й истребительной авиадивизии майором Румянцевым. Приграничные районы западнее государственной границы были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные, а то и совсем не замаскированные танки, бронемашины, орудия. По дорогам шныряли мотоциклы, легковые — судя по всему, штабные — автомобили. Где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое здесь, у самой нашей границы, притормаживалось, упираясь в нее, как в невидимую преграду, и готовое вот-вот перехлестнуть через нее.

Количество войск, зафиксированное нами на глазок, вприглядку, не оставляло мне никаких иных вариантов для размышлений, кроме одного-единственного: близится война. Все, что я видел во время полета, наслаивалось на мой [100] прежний военный опыт, и вывод, который я для себя сделал, можно было сформулировать в четырех словах — "со дня на день"...

Мы летали тогда немногим больше трех часов. Я часто сажал самолет на любой подходящей площадке, которая могла бы показаться случайной, если бы к самолету тут же не подходил пограничник. Пограничник возникал бесшумно, молча брал под козырек и несколько минут ждал, пока я писал на крыле донесение. Получив донесение, пограничник исчезал, а мы снова поднимались в воздух и, пройдя 30— 50 километров, снова садились. И снова я писал донесение, а другой пограничник молча ждал и потом, козырнув, бесшумно исчезал. К вечеру таким образом мы долетели до Белостока и приземлились в расположении дивизии Сергея Черных.

В Белостоке заместитель командующего Западным Особым военным округом генерал И. В. Болдин проводил разбор недавно закончившихся учений. Я кратко доложил ему о результатах полета и в тот же вечер на истребителе, предоставленном мне Черных, перелетел в Минск.

Командующий ВВС округа генерал И. И. Копец выслушал мой доклад с тем вниманием, которое свидетельствовало о его давнем и полном ко мне доверии. Поэтому мы тут же отправились с ним на доклад к командующему округом (фронтом). Слушая, генерал армии Д. Г. Павлов поглядывал на меня так, словно видел впервые. У меня возникло чувство неудовлетворенности, когда в конце моего сообщения он, улыбнувшись, спросил, а не преувеличиваю ли я. Интонация командующего откровенно заменяла слово "преувеличивать" на "паниковать" — он явно не принял до конца всего того, что я говорил. Тогда Копец, опередив меня, заявил, что нет никаких оснований брать мой доклад под сомнение, и командующий округом, чтобы сгладить возникшую неловкую паузу, произнес несколько примирительных во тону фраз и поблагодарил за четко выполненное задание. С этим мы и ушли. Спокойствия в моей душе, однако, не было.

Позднее я узнал, что результатом нашей разведки и сообщения командующему был приказ одному из танковых корпусов срочно подтянуться к границе из района летних учений. Но и эта минимальная мера предосторожности запоздала: война застала танковый корпус на марше.

А я на следующий день принялся облетывать полки дивизии, развернутые на летних аэродромах и площадках от Орши до Могилева. 43-я истребительная, которой я [101] командовал, дислоцировалась восточное Минска и в этом отношении, пожалуй, составляла исключение: основные истребительные силы авиации округа располагались на приграничных аэродромах. Так, два мощных аэроузла, на которых были сосредоточены сотни истребителей дивизий С. А. Черных и С. П. Ганичева, находились в западных районах. Еще три истребительные дивизии, предназначенные для прикрытия центра республики и ее столицы, находились в стадии формирования и к началу войны сформироваться так и не успели.

А мы до памятного 22 июня приняли еще ряд мер. Все отпускники были отозваны и вернулись в части, увольнения в субботу и воскресенье я отменил, было увеличено число дежурных звеньев, эскадрилий. Вот, собственно, в те дни я и прилетел на дивизионные курсы командиров звеньев...

Предвоенная история моей 43-й истребительной авиадивизии необычайно кратка. К 22 июня 1941 года прошел едва ли не год от начала ее формирования. В дивизии было четыре полка. В каждом полку -по 75-80 летчиков. Для своего времени такая мощная дивизия не была чем-то исключительным,

Весной сорокового года правительство приняло решение создать несколько сильных авиационных дивизий, которые намечалось дислоцировать в западных и юго-западных районах страны. Уже тогда эти районы выделялись как наиболее важные в стратегическом отношении, и переход в авиации к дивизионной структуре отражал качественно новый этап в развитии ВВС.

В тридцатые годы структура авиационных соединений была очень пестрой. Существовали бригады, в которые входили и полки, и эскадрильи. Эскадрильи, в свою очередь, подразделялись на отряды. Все соединения на уровне бригад представляли собой большое количество самолетов самых разных типов как по своим тактико-техническим данным, так и по целевому назначению. Словом, система управления была громоздкой и в достаточной мере затруднительной.

Переход к полковой и дивизионной структуре в первую очередь позволил упорядочить управление внутри соединения. Несмотря на то что поначалу было создано немало смешанных дивизий — в состав таких дивизий входили и бомбардировочные, и истребительные полки, — тенденция к более четкому "разделению труда" все же обозначилась: создавались отдельно истребительные дивизии, бомбардировочные, немного позже — штурмовые. Дивизионная структура позволила более эффективно использовать и летные [102] кадры, поскольку была дифференцирована и система обучения личного состава. Важным было и то, что новая организационная структура в полной мере отвечала качественному изменению оружия. Это было заметно в переходный период, когда одновременно с новыми, только что сформированными дивизиями существовали и старые соединения типа бригад. Хотя всякие сравнения в большой мере условны, я приведу один пример.

В 1939 году авиация Сибирского военного округа — целого округа! — располагала парком из сотен машин. Из них один полк И-16, по существу, представлял всю истребительную авиацию округа. Был еще полк ДИ-6, но эти истребители широкого распространения не получили. Остальные полки и бригады были укомплектованы бомбардировщиками типа СБ и Р-5, которые были хороши в 1935-1937 годах, но явно устарели к началу войны. Поэтому, скажем, истребительная дивизия, в которой больше двухсот самолетов составляли И-16 (с мощным по тому времени мотором М-63 и пулеметно-пушечным вооружением), была в состоянии свести к нулю боевой потенциал авиации иного округа.

Я хорошо знаком со всем этим, потому что в 1939 году занимал должность командующего ВВС Сибирского военного округа и, откровенно говоря, был несколько скован тем обстоятельством, что в моем подчинении в основном оказались бомбардировщики. Мне здесь приходилось гораздо меньше заниматься летной подготовкой, больше — вопросами управления, материально-технического снабжения и целым рядом других проблем, свойственных командиру столь обширного и пестрого хозяйства. А хозяйство это было разбросано на гигантской сибирской территории.

Остро чувствуя себя оторванным от летной работы, от истребительной авиации, без которой не мыслил своего существования, будучи в Москве на Высших академических курсах, я встретился со многими боевыми друзьями и, что называется, отвел душу. И вот в начале сорокового года меня вызвали в Главное управление ВВС.

Павел Васильевич Рычагов, тогда уже первый заместитель начальника ВВС РККА, был рад меня видеть. После нескольких минут разговора он вдруг усмехнулся.

— Слышал, твоя должность тебя тяготит? — спросил с иронией.

Я молчал. Я понимал, что мои откровения в кругу друзей дошли до Рычагова. Обычно, когда он начинал разговор таким образом, следовало приготовиться к проработке. И я приготовился. [103] — Рапорты недурно наловчился строчить, — посмеиваясь, продолжал он. — Раньше, помнится, когда дело касалось писанины, ты был не так изобретателен.

— Ничего удивительного, — пробормотал я, — у меня было время натренироваться...

— Вот-вот... — сказал Рычагов с удовлетворением.

А рапорт я действительно писал — просил по возможности учесть мою тягу к истребительной авиации. Поводом к этому было сильное снижение норм годового налета. И так летать приходилось не особенно много, а тут последовало распоряжение урезать нормы до минимума. Как только урезали эти нормы, во всех частях подскочил процент аварийности. В этом я не видел ничего необъяснимого — чем меньше летчик в воздухе, том хуже он летает.

Вскоре состоялось крупное совещание представителей авиации, посвященное вопросам безаварийности полетов. Проходило оно у Сталина и для многих его участников закончилось разговором малоприятным. Авиация Сибирского военного округа, правда, не числилась "в передовиках" по аварийности, но и у нас такие случаи бывали.

Я знал, что Рычагов, который в ту пору был одним из высших авиационных командиров в стране, ставил перед Сталиным вопрос о нецелесообразности сокращения норм налета, но был одернут. Рычагов, конечно, понимал, что быстрое развитие военной техники, особенно самолетостроения, создало трудности с горючим. Но его точку зрения разделяли многие авиационные командиры: было вполне очевидным, что экономить горючее на авиации нецелесообразно. "Я, может быть, в самом деле чего-то недопонимаю в экономике, в политике, — в сердцах говорил мне Рычагов после того, как его в этом публично упрекнул Сталин, — но я знаю наверняка: для того чтобы мы имели сильную авиацию, наши летчики должны как можно больше летать!.."

Однако этот вопрос, как говорится, обсуждению не подлежал. Надо было искать выход, исходя из реальных условий. Поэтому, когда Рычагов иронизировал по поводу моего рапорта, я понял, что для писанины выбрал не самое удачное время. Приготовился, конечно, выслушать официальный отказ с не очень приятными замечаниями. Но совершенно неожиданно услышал вопрос:

— На истребительную дивизию пойдешь?..

Небо над аэродромом дрожало от гула моторов. Казалось, гул этот не успевал стихать с вечера. Кроме трех полков [104] И-16 и полка "Чаек" в дивизии, которой мне доверили командовать, было немало учебных самолетов, самолетов связи — всего свыше трехсот машин. И все это гудело, взлетало, стреляло, садилось с утра до вечера каждый день.

Начальник штаба дивизии полковник Хмыров нервничал. Он пришел из бомбардировочной авиации и к такому ритму летной работы не привык. Поглядев в течение нескольких дней на взлетную полосу, Хмыров честно признался, что это зрелище не для него. Грамотный штабист, он не мог толком заниматься своим делом, пока не перебрался в кабинет, расположенный по другую сторону штабного коридора. Оттуда открывался более спокойный пейзаж, и начальник штаба заметно повеселел. Мне же, отвыкшему от аэродромных будней, казалось, что режим нашей работы недостаточно плотный, и я поторапливал офицеров штаба и командиров полков. Нам говорили: "У вас хорошая техника, прекрасно оборудованный аэродромный узел, вам дано право отбирать лучших выпускников летных школ, на вас не экономят горючее. От вас же требуется одно: как можно быстрее сделать дивизию боеспособной". Задача стояла предельно ясная, и мы усиленно занимались летной подготовкой. Однако были обстоятельства, которые затрудняли нам учебно-боевую работу.

...В конце сорокового года я снова был вызван в Москву на совещание. Совещание проходило в кабинете Сталина. В приемной я встретил Сергея Черных, Ивана Лакеева, Григория Кравченко и некоторых других боевых друзей, которые в ту пору командовали крупными авиасоединениями, занимали высокие командные должности в аппарате Наркомата обороны и штаба ВВС, Сергей Черных, как и я, командовал дивизией, которая тоже входила в состав авиации Западного Особого военного округа.

В списке выступающих я был не первым. И хотя тщательно продумал все, о чем должен был сказать, конечно, волновался и надеялся на то, что успею привыкнуть к обстановке в ходе выступлений других товарищей. Но вышло не совсем так, как я предполагал.

Один из первых выступающих, известный в авиации специалист, начал свой доклад слишком длинной преамбулой о том, чего достигла авиация в последние годы, и несколько раз подчеркнул: мол, "под вашим руководством, товарищ Сталин". Сталин неторопливо ходил по кабинету и, казалось, целиком был погружен в свои мысли. Но вдруг он остановился и негромко заметил:

— Что мною сделано, я знаю. Я бы хотел услышать, что [105] вами сделано. — Но продолжить выступление не дал. — Садитесь. Не умеете говорить.

Нечто подобное повторилось с другим выступающим. Тогда Сталин обратился к Рычагову:

— Будет ли еще кто-нибудь выступать?

— Товарищ Захаров, — услышал я ответ Рычагова. Сталин кивнул. Я поднялся.

— Командир сорок третьей истребительной авиадивизии генерал-майор Захаров.

— Знаю.

Я почувствовал, что если скажу еще хоть одну вступительную фразу, то до сути своего выступления не доберусь — так же, как некоторые предыдущие товарищи. Весь подготовленный план выступления моментально вылетел из памяти, и я пошел напрямик.

Я говорил о том, что, хотя дивизия и прошла все инспекторские проверки, ее боеготовность оставляет желать лучшего в связи с крайне затруднительным бытовым положением личного состава. В авиагородке, расположенном неподалеку от аэродрома, в то время жили многочисленные семьи военнослужащих, которые в сороковом году не имели никакого отношения к дивизии. В то же время летчики вынуждены были селиться в окрестных деревнях, разбросанных вокруг аэродрома в радиусе пяти-шести километров. Надежной связи с ними нет. В нормативы, отведенные для приведения дивизии в боеготовность, уложиться невозможно. Летчики прибывают на аэродром с большим опозданием, а зимой бегут через лес на лыжах, в машины садятся потные, разгоряченные, многие, конечно, простуживаются. Часто возникает ситуация, при которой машины готовы к полету, а летчиков нет. Изменить это положение своими силами командование дивизии не может, поэтому я как командир обращаюсь с просьбой о содействии...

Все это я изложил одним махом. Сталин кивнул и тут же прервал меня жестом. Потом заговорил сам. Я затронул, как оказалось, один из наболевших вопросов. Аналогичные трудности испытывали командиры многих других вновь сформированных частей и соединений.

Я запомнил так подробно ход этого совещания потому, что вскоре, после того как мы разъехались по своим частям, был издан специальный приказ, номер которого я помню по сей день. В нем, в частности, говорилось о необходимости перевода личного состава летных частей на казарменное положение... [106] В начале сорок первого года или, может быть, даже в конце сорокового на вооружение авиационных частей стал поступать истребитель МиГ-1, а к лету сорок первого — МиГ-3. 43-я дивизия к тому времени уже была укомплектована новыми И-16 с более мощным мотором, который увеличивал скорость истребителя. Был у нас еще полк И-153. Машины мы получали прямо с заводов, так что жаловаться на материальную часть мне как командиру не приходилось. Но когда пошли "миги", я, признаться, пожалел, что моя дивизия полностью укомплектована.

О "мигах" среди летчиков ходили самые различные разговоры, но, по существу, в начале сорок первого года мало кто мог дать этому истребителю обоснованную, объективную характеристику. Во-первых, потому, что слишком мало летчиков успело на нем полетать. Во-вторых, потому, что "миг" имел некоторые свойства, существенно отличавшие его от тех машин, к которым мы привыкли. Однако же несомненным было одно: по тактико-техническим данным он превосходил не только имевшиеся тогда отечественные машины, но и многие зарубежные. Мы еще не знали серийных "лавочкиных" и Як-1, поэтому мне "миг" казался истребителем, не имеющим конкурентов.

Между тем этот самолет имел ряд свойств, которые в конце концов были определены как недостатки конструкции. Определены самим ходом боевых действий. "Миг" был тяжеловат для истребителя. Ошибок при пилотировании он не прощал, был рассчитан только на хорошего летчика. Средний пилот на "миге" автоматически переходил в разряд слабых, а уж слабый просто не мог бы на нем летать.

Не менее важным, а может быть, определяющим фактором в дальнейшей судьбе "мига" оказалось другое — он был высотным истребителем. Он, собственно, и создавался-то как высотный. От четырех тысяч метров и выше он действительно не имел себе равных. Его мощный мотор на высотах четыре, пять, шесть, семь тысяч метров работал безукоризненно. Но практика боевых действий показала, что большинство-то воздушных боев происходило на высотах от полутора до трех тысяч метров. А в таких условиях "миг" во многом терял свои превосходные качества высотного истребителя. Немецкие летчики, сидевшие в кабинах "мессершмиттов", прекрасно знали силу нашей новой машины на высоте, превышающей четыре тысячи метров, и потому старались навязывать бой на малых высотах.

Меня тянуло к новой машине. Я все-таки очень хотел заполучить этот истребитель, хотя бы для одного, из своих [107] полков. Понимая, что шансы почти нулевые — дивизия только что освоила новые И-16, — в начале сорок первого года я, однако, обратился к руководству ВВС с такой просьбой, Серьезный резон для этого у меня был.

Инспекторские проверки показали, что уровень летной подготовки в дивизии достаточно высок. Но главным в моих доводах был тот факт, что мы располагали всепогодным аэродромом. Бетонная полоса позволяла нам работать даже тогда, когда полки других дивизий, сидевшие на грунтовых аэродромах, были ограничены в работе периодом весенней распутицы.

Добиться своего мне не удалось. У того же Черных все еще были старые И-16 с изношенной материальной частью, которые никак ни шли и сравнение с нашими модернизированными И-16, полученными прямо с заводов. И Рычагов свел все к шутке.

— Жаден ты больно, — сказал он. — У нас скоро еще кое-что будет, так тебе об этом и говорить нельзя — приедешь вырывать...

"Кое-чем" оказались истребители Як-1 и ЛаГГ-3, о которых я в ту пору не знал.

"Миги" были отданы другим дивизиям. Одной из первых их стала получать дивизия Черных. К лету сорок первого года много старых И-16 было законсервировано. Новые машины накапливались на аэродроме в районе Белостока, и Черных с нетерпением ждал конца апреля-начала мая, когда можно будет развернуться для работы на грунтовых площадках. К началу войны в его полках было уже около двухсот "мигов", но, кроме командиров полков и некоторых командиров эскадрилий, на них еще никто не летал.

Машина осваивалась медленно и в других соединениях. Это беспокоило Сталина. На совещании, состоявшемся в начале сорок первого года, он много говорил об этом истребителе, о необходимости как можно быстрее освоить его:

— Я не могу учить летчиков летать на этих машинах. Вы мои помощники. Вы должны учить летчиков. — И неожиданно закончил так: — Полюбите эту машину!

Прозвучало это как личная просьба. Но времени уже не было...

В мае сорок первого года мы проводили в дивизии летно-тактические учения. Погода стояла отличная. Работали все полки, в один из таких дней в небе появился пассажирский самолет Си-47 со свастикой на киле и черными крестами на [108] крыльях. Самолет принадлежал одной из германских авиакомпаний и совершал регулярные пассажирские рейсы в Москву.

На небольшой высоте Си-47 совершил два круга над аэродромом, потом пошел в сторону авиагородка, осмотрел его, развернулся и уверенно взял курс на один из наших полевых аэродромов. С земли все с любопытством разглядывали свастику и дивились нахальству немцев. Они в открытую намеревались изучить весь район дислокации дивизии.

Пассажирская трасса лежала в стороне от наших аэродромов. Предположить, что летчик заблудился, было невозможно: при такой погоде даже курсант бы не заблудился. В том, что самолет вел разведку, ни у кого сомнений не возникало. Поражала наглость немецких летчиков, полная уверенность, что все сойдет им с рук.

Я приказал посадить самолет-нарушитель. А все полеты, пока длится этот инцидент, отменил.

И вот звено в составе летчиков Смирнова, он был ведущий, Козлова и Воинова, ведомые, догнало Си-47. Козлов и Воинов заняли позиции справа и слева от нарушителя, а Смирнов дал предупредительную очередь, вышел вперед и повел германский самолет за собой.

То, что немцы нарушают воздушные границы и ведут усиленную разведку, для меня не было секретом. В последние предвоенные недели таких случаев только по одному нашему округу было зарегистрировано немало. Но в основном это происходило в приграничной зоне. Чаще всего немцы имитировали вынужденную посадку. Садились на аэродромы в Белостоке и в Лиде, совершенно не реагировали на приказ заруливать в отведенное им место, а рулили по всему аэродрому, фиксируя расположение полос, рулежных дорожек, ангаров, стоянок самолетов. И всегда повторялась одна и та же история при выяснении отношений: из-за спины летчика высовывалась какая-нибудь личность в комбинезоне, испачканном машинным маслом, и на ломаном русском языке приносила тысячу извинений по поводу того, что забарахлил мотор. В результате — вынужденная посадка на советский аэродром, который, к очень большому сожалению, оказался военным. И — тридцать два зуба в дружественной улыбке...

Они не утруждали себя придумыванием более правдоподобных версий — даже в тех случаях, когда после элементарной проверки выяснялось, что мотор абсолютно исправен. Они знали, что будут отпущены, и, к сожалению, их в [109] самом деле отпускали. При этом я не помню случая, чтобы кто-то из них "сбился" с курса или чтобы у кого-то забарахлил мотор на обратном пути. Впрочем, один случай действительно вынужденной посадки был. Под Барановичами шлепнулся на брюхо "Хейнкель-111". Летчик посадил его так, что самолет был в целости и сохранности. Но поскольку посадка в самом деле была вынужденная и, значит, встреча с советскими представителями заранее не была предусмотрена, немцы сами взорвали самолет раньше, чем наши успели к ним подойти. Взрыв был произведен продуманно: куски "хейнкеля" разлетелись по полю во все стороны. Однако даже по тем обломкам, которые удалось собрать, нетрудно было установить, что "хейнкель" был набит разведывательной аппаратурой.

Над аэродромами 43-й дивизии немцы не летали, и я представить себе не мог, что они наберутся наглости вести разведку так далеко от границы. Однако наглости им было не занимать...

Я выехал навстречу Си-47 на "пикапе", жестом показывая, куда ему заруливать. Самолет был до отказа заполнен пассажирами. Тараща глаза, они рассматривали истребители, которые один за другим шли на посадку, и тогда я загнал самолет в самый дальний угол, откуда меньше всего можно было видеть то, что происходило на аэродроме. Выходить из самолета немцам запретил — поставил часового.

Но вот не успел я подъехать к зданию штаба, чтобы доложить о случившемся, как зазвонил телефон. В Москве о моих решительных действиях уже знали. Звонил Нарком обороны С. К, Тимошенко.

Мне задан был только один вопрос: кто приказал сажать самолет? Я ответил, что решение мое, единоличное. После этого говорил только нарком. Из его слов я понял, что мои "необдуманные действия могут привести к политическим осложнениям" и что мне надо немедленно писать рапорт с объяснением своего безответственного решения.

Через полчаса нарком позвонил вторично. Он был более сдержан и поинтересовался обстоятельствами дела. Я подробно изложил.

— Какие меры приняли, когда посадили самолет?

— Прекратил полеты.

— Аварий не было?

— Никак нет, товарищ маршал.

— Где находится самолет?

Ответил, что загнал его в дальний угол аэродрома.

— Люди? [110]

— Находятся и самолете. К самолету приставлен часовой.

— Ждите указаний...

Вскоре телефон зазвонил в третий раз.

— Самолет выпустить в Минск. Разбираться будут там. Продолжайте учения! — Пауза. — Рапорт можете не писать...

В несколько приподнятом настроении я подъехал к Си-47. Немецкие летчики смотрели на меня с любопытством.

— Кто-нибудь говорит по-русски? — спросил их.

— Нихт ферштейн.

Врут. Кто-то из них наверняка говорит или понимает по-русски. Если бы это был единственный случай, я бы еще мог поверить в то, что они "нихт ферштеен"... Улыбаются.

Я вдруг разозлился. Припомнились и стали понятными все жалобы Черных. До сих пор, откровенно говоря, я воспринимал подобную ситуацию как-то отвлеченно, чисто теоретически.

— Ну, раз "нихт ферштеен", — сказал я, — будете сидеть хоть до вечера. Пока не вспомните несколько слов по-русски.

После этого из-за спины пилота возник штурман и очень вежливо почти без акцента произнес:

— Господин генерал, я немного понимаю по-русски.

То, что он обратился ко мне словами "господин генерал", когда я был в обычной летной куртке, подтверждало, что я имею дело с разведчиком.

— Все вы понимаете, когда вам ничего другого не остается, — не удержался я. — Разрешаю вылет на Минск! В Минске будете давать объяснения. И чтобы никаких отклонений. Иначе снова посадим, но уже надолго.

— Слушаюсь, — по-военному четко ответил немец.

Это "слушаюсь" невольно потом припомнилось мне. Ведь всего через месяц с небольшим кто-то из этих наглецов наверняка шел ведущим, но уже не на пассажирском Си-47, а на Ю-88 — в первые дни войны они слишком хорошо знали, куда надо было наносить удары.

А у меня в ту ночь до рассвета спокойных часов уже не было.

Сначала пришла директива за подписью С. К. Тимошенко и Г. К. Жукова. Она начиналась словами: "В течение 22-23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ПВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. [111] Нападение может начаться с провокационных действий"{2}. Это широко известный документ. Командирам приказывалось привести все части в боевую готовность и принять ряд конкретных, понятных каждому военному человеку мер. В частности, что касается авиации: "...перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать"{3}. Надо ли говорить, что за те считанные часы, которые оставались до начала войны, рассредоточить десятки авиационных полков, сотни машин, скопившихся на приграничных аэродромах, да еще и таких, скажем, машин, как "миги", на которых никто, кроме отдельных командиров полков и эскадрилий, не летал, оказалось невозможным. Поэтому после первых массированных ударов с воздуха по приграничным аэроузлам уцелели и сохранили боеспособность только те отдельные авиационные полки и эскадрильи, которые согласно планам предвоенных летних учений уже находились на полевых аэродромах и площадках. К таким полкам из известных мне относился полк Николая Акулина. Полк этот входил в состав дивизии, которой командовал Черных, но к моменту нападения находился на полевом аэродроме в Пружанах. Впрочем, и это бы не спасло, если бы командир полка еще накануне не принял необходимых мер предосторожности, — полевой аэродром, как оказалось, немцам тоже был известен.

Для нас же, я имею в виду штаб 43-й дивизии, полученный документ был как бы последним подтверждением того, что все необходимое мы сделали своевременно.

...Ужо давно рассвело, когда раздался звонок из штаба авиации округа. Это было, по памяти, между пятью и шестью часами утра. Звонил командующий ВВС округа:

— Нас бомбят. С Черных и Галичевым связи нет... Это было первое сообщение о начале войны, которое я услышал. Копец говорил ровным голосом, и мне казалось, что говорит он слишком неторопливо. Я молчал.

— Прикрой двумя полками Минск. Одним — Барановичи. Еще одним — Пуховичи.

Это был приказ. Я ответил как полагается, когда приказ понят и принят. Вопросов не задавал. Копец помолчал, хотя, мне казалось, он должен сказать еще что-то. Но он произнес только одно слово: [112]

— Действуй.

В то утро над нами еще было чистое небо.

Прикрывать Барановичи я приказал 162-му полку, которым командовал подполковник Резник. Заместителем командира полка по политической части был батальонный комиссар Шабанов. Люди по характеру разные — эмоционального и очень подвижного Резника прекрасно дополнял спокойный и уравновешенный Шабанов, — командир и замполит сработались и сдружились в довоенное время. Оба были хорошими летчиками, оба приложили немало сил, для того чтобы из молодых выпускников школ последнего предвоенного выпуска сделать боеспособных истребителей. Сам я с основными силами дивизии должен был находиться в Минске, предполагал, что связь с Барановичами может быть затруднена, поэтому не случайно эту боевую задачу и поставил перед 162-м полком. Я был уверен, что в любой сложной обстановке командование полка примет правильное решение.

В этом полку было немало опытных летчиков. Один из них, капитан Пятин, раньше служил в дивизии Сергея Черных. Осенью сорокового года Пятин погнался за немецким разведчиком Ю-88, который на большой высоте шел над нашей территорией. Немцы заметили советский истребитель и стали уходить от преследования. Не желая упускать нарушителя границы, Пятин обстрелял его. Но граница была близко, поэтому разведчику все же удалось благополучно уйти. А капитана Пятина понизили в должности (он был заместителем командира полка) и перевели в 43-ю авиадивизию в 162-й полк на должность командира эскадрильи. Пятина в полку любили, его эскадрилья была одной из лучших.

Забегая вперед, скажу, что мы не зря в сороковом году делали упор на боевую и тактическую подготовку командиров звеньев. Звено — основная боевая единица в истребительной авиации. От боеспособности звена зависит боеспособность полка в целом. Война это подтвердила. А в 162-м полку, как и в других полках дивизии, командирами звеньев были молодые, но сильные и умелые летчики.

В шесть утра полк получил приказ, а к девяти часам уже приземлился в Барановичах. Задача ясная — прикрыть железнодорожный узел, город и войска.

После первых бомбардировочных ударов гитлеровцев аэродром в Барановичах почти не пострадал. Дивизия, [113] которая должна была прикрывать город, сформироваться не успела, однако назначенный на должность командира этой дивизии полковник Татанашвили уже был здесь.

Приземлившись, летчики 162-го полка увидели несколько бомбардировщиков Пе-2 и Су-2, несколько истребителей МиГ-1, МиГ-3 и даже истребители Як-1. Это были экипажи из разных авиационных полков и дивизий, которым в первые минуты войны удалось взлететь под бомбами. Подполковник Резник сразу же приказал рассредоточить самолеты по краям летного ноля, замаскировать их.

В ночь на 23 июня немцы предприняли попытку бомбить, но попытка была сорвана и отбомбились они неудачно. Было ясно, что с рассветом они снова обрушатся на аэродром. И хотя к встрече этой готовились, дежурное звено младшего лейтенанта Козлова взлетало наперехват уже "по зрячему". Когда И-16 командира звена отрывался от полосы, "мессершмитты" уже обстреливали аэродром из пушек. Снаряд попал в машину-пускач, которая отъезжала от самолета одного из ведомых Козлова, но истребитель был цел, и оба ведомых взлетели вслед за командиром звена.

Три И-16 набрали высоту. Козлов осмотрелся. "Мессеры" кромсали аэродром, на котором машин уже не было видно, но вот один из них обнаружил щель, отрытую накануне для личного состава, и пошел на штурмовку. Командир звена бросил свой истребитель на врага, и пушечные очереди "ишачка" прошили кабину "мессершмитта". Это был первый сбитый летчиками полка фашист. Будущий Герой Советского Coюзa Николай Козлов в тот день еще не знал, что этим "мессершмиттом" он открывает длинный список своих побед.

Разогнав немцев, звено село на свой порядком изуродованный аэродром, С этого момента в течение двух суток полк находился в непрерывных боях, и за это время летчики Пятин, Овчаров, Бережной, другие открыли свой боевой счет.

А 25 июня полковник Татанашвили построил личный состав истребительной авиационной дивизии, основой которой был все тот же 162-й полк, и зачитал приказ. За первые три дня полк не потерял в боях ни одного летчика. Однако исковерканный, находящийся двое суток под непрерывными бомбежками аэродром стал непригоден к боевой работе. Взлетать с него было невозможно. Уцелевшие истребители предстояло уничтожить и в пешем строю оставить город... [114] Татанашвили вывел свою походную колонну на шоссе. Надо было успеть проскочить Слуцк. Немцы 22 июня уже захватили рубежи на реке Шара и быстрыми темпами продвигались по направлению к Слуцку, охватывая Барановичи с юго-востока. Вскоре на шоссе показалась колонна автомашин. Какая-то сильно поредевшая стрелковая часть стремилась вырваться в направлении к Могилеву, пока танки противника не перерезали дорогу. Полковник Татанашвили остановил головную машину, и вскоре раздался его зычный голос: "Потеснись, пехота! Летчики, садись!"

Подъезжая к Слуцку, все увидели следы недавней бомбардировки. Колонна машин остановилась, и никто не спрашивал почему. На дороге и близ нее лежали убитые, а вокруг — повозки, ручные тележки, детские коляски, узлы, чемоданы. Кое-где еще стлался дым. Летчики полка уже встречались с противником в бою, но здесь, на шоссе под Слуцком, пожалуй, впервые поняли, с каким врагом они вступили в бой. Молча садились пилоты в машины, а Николай Козлов стоял как вкопанный и все смотрел на маленькую девочку дет трех, чудом уцелевшую после налета. Девочка теребила за рукав женщину, ничком лежавшую на земле, плакала и не могла понять, почему мама не встает и не идет дальше.

Летчик запомнил этот момент на всю жизнь. Он впервые понял, что ненависть — это не просто слово. Ему много раз приходилось слышать о ненависти к врагу, да и нередко говорить об этом с подчиненными, но когда это чувство ощутил сам, то понял, что выразить его нельзя никакими словами. Он дал мысленную клятву, какую только может дать себе твердый и решительный человек, — сбивать бомбардировщики. Только бомбардировщики! И впоследствии он сбивал их над Брянском, над Сталинградом, над Белоруссией, когда не мог стрелять — таранил. Первый таран он совершил уже в сентябре сорок первого года, второй — под Сталинградом. К лету сорок второго года на его боевом счету было больше десяти сбитых, из которых большинство составляли бомбардировщики.

Впрочем, раз уж я забежал в своем рассказе вперед, то должен сказать, что судьба 162-го истребительного и его летчиков долгое время была мне неизвестна. Я начал свой рассказ с этого полка потому, что, подготовив его к войне как командир дивизии, в первые же дни воевать начал без него. У 162-го полка в силу обстоятельств отдельно от других частей сложилась своя боевая судьба. Я только позже [115] с большим удовлетворением узнал, что этот полк, как и другие полки дивизии, воевал отменно.

Несколько лет назад при выходе из метро дорогу мне внезапно загородил уже немолодой человек и с какой-то лихостью, несколько неожиданной для его возраста, произнес:

— Здравия желаю, товарищ командир!

При этом рука его автоматически дернулась к козырьку, но козырька не было, и рука так же автоматически опустилась.

Я внимательно посмотрел ему в глаза.

Волевой подбородок, обтянутые скулы, чуть запавшие щеки. Прямой, твердый взгляд. Я бы даже сказал, суровый взгляд, если бы где-то в глубине не таилась почти юношеская улыбка. И я понял, что этого человека хорошо знаю. Знал.

Тогда, уже не сдерживая улыбки, он снова сказал:

— Здравия желаю, товарищ командир!

— Козлов? — спросил я быстро,

— Так точно, Козлов! — ответил бывший младший лейтенант, который давно уже стал генералом.

Мы долго обнимали друг друга, и густой поток москвичей деликатно нас обтекал...

Одновременно с приказом 162-му полку я отдал приказ командиру 160-го полка майору Костромину и командиру 163-го полка майору Лагутину перебазироваться в Минск с задачей прикрывать город и войска в районе Минска и приказ прикрыть Пуховичи командиру 161-го полка капитану Кулиничу. 160-й полк летал на И-153, а остальные — на И-16. Таким образом, с утра 22 июня все полки дивизии передислоцировались в районы боевых действий.

Назову боевой состав 43-й истребительной авиадивизии по авиаполкам на 21 июня 1941 года.

160-й иап: 60 самолетов И-153, 72 летчика.

161-й иап: 62 самолета И-16, 70 летчиков.

162-й иап: 54 самолета И-16, 75 летчиков.

163-й иап: 59 самолетов И-16, 72 летчика.

Этим составом мы и начали воевать.

В первой половине дня кроме того, о чем мне сообщил утром не телефону командующий ВВС округа И. И. Копец, я никаких других сведений о ходе боевых действий не имел, хотя связь с Минском работала нормально. В первые часы войны, очевидно как и многие командиры, не [116] испытавшие тяжести предрассветного удара, я полагал, что, несмотря на внезапность вторжения, военные действия в основном разворачиваются на границе и в приграничных районах. Что же касается налетов вражеских бомбардировщиков на столицу Белоруссии, то, думал я, только два моих истребительных полка уже составляют внушительную силу — более ста прекрасно подготовленных истребителей во главе с умелыми командирами. Даже этих двух полков достаточно, чтобы надежно прикрыть город, рассуждал я, полагая, что Минск наверняка будет прикрыт не только двумя моими полками.

Примерно так я прикидывал ситуацию, еще не зная о том, что после вражеских налетов на приграничные аэродромы 43-я истребительная авиадивизия, по существу, представляла собой основные силы истребительной авиации всего Западного Особого военного округа.

Около девяти часов утра над нашим аэродромом появился одиночный самолет. Определить его принадлежность оказалось делом трудным: на запрос самолет не ответил. Он шел на большой высоте — тысяч шесть или семь. Дежурное звено поднялось наперехват. Самолет оказался немецким и был сбит. Вероятно, он вел разведку. В течение первой половины дня над нами больше не было ни одного вражеского самолета.

Штаб дивизии сворачивался, грузился на автомашины. Я вместе с офицерами политотдела задержался на несколько часов. Мы организовали большой митинг в авиагородке. Надо было объяснить семьям летчиков, что началась серьезная и долгая война. Близость западных границ, где, по моему мнению, в ближайшие дни должны были развернуться грандиозные сражения, заставила меня советовать людям немедленно уезжать в глубь страны, брать с собой все самое необходимое, с первую очередь для детей. Некоторым мои советы пошли впрок, но большинство слушало с сомнением: полки перелетают на запад, а семьи — на восток?.. Объяснять было трудно.

Во второй половине дня, когда были отданы необходимые распоряжения и все, казалось, было предусмотрено, я назначил место сбора, сел в свой И-16, взлетел и пошел к Минску. Я все еще думал, что прикрытие Минска — задача, скорее, почетная: самое жаркое небо над Белостоком и другими приграничными центрами. День уже клонился к вечеру, погода по-прежнему стояла ясная. И я шел к Минску на большой высоте, не имея никаких данных, строя лишь догадки и совершенно не представляя той силы [117] удаpa, которую враг обрушил на рассвете на приграничные аэродромы.

...Минск горел.

Полыхал аэродром, куда я намеревался приземлиться,— очевидно, немцы подожгли склады с горючим. На аэродроме вперемежку стояли самолеты разных систем, абсолютно незамаскированные, все было забито техникой — целой и изуродованной. Я не стал садиться сразу, а сначала сделал круг над городом.

Низко ходили большие двухмоторные машины. Я видел их, подлетая, но мне и в голову не могло прийти, что это "юнкерсы"! Они ходили на малых высотах и прицельно швыряли бомбы на отдельные здания. Вражеских истребителей в небе не было. Подвергая город в течение дня непрерывной бомбардировке, превратив аэродром в жаровню, "юнкерсы" под вечер чувствовали себя в полной безопасности.

Я находился выше их, прямо над центром города, когда увидел один Ю-88 над крышей штаба округа. Раздумывать долго не стал — спикировал, пристроился фашисту в хвост и в упор дал длинную очередь. "Юнкерс" не загорелся, но резко накренился и упал. Упал он в районе оперного театра. Над окраиной города я атаковал другой и зажег его. Он уходил, дымя, но, я думаю, не вытянул: как и у первого, у него был слишком мал запас высоты. А мой истребитель поглощал последние капли горючего. Времени, чтобы сесть на нужный мне аэродром, уже не хватало. Пришлось садиться на площадке в Лощице, где все горело.

Командир 160-го полка майор Костромин доложил о проведенных воздушных боях за день. Летчики одержали несколько побед. Точных данных о количестве сбитых вражеских самолетов командиры полков не имели, но предполагали, что в общей сложности — около десятка. От двух других полков сведений не поступало. Потери были ощутимые, но в основном на земле. Мы теряли самолеты от налетов вражеских бомбардировщиков: аэродром не имел зенитного прикрытия. Очень мало было горючего.

Я немедленно отправился в штаб ВВС округа. В коридоре встретил начальника штаба полковника С. А. Худякова. Худяков был бледен: каждый шаг стоил ему заметных физических усилий. Я удивился, увидев его здесь: мне было известно, что Худяков недавно перенес сложную операцию и находится в окружном госпитале. Ему и надлежало находиться там, но он с утра прибыл в штаб.

Я доложил обо всем, что было сделано за день с того [118] момента, когда по телефону получил приказ командующего. В свою очередь спросил об общей обстановке.

Обстановка была неясная. Штаб округа не имел связи с соединениями. Штаб авиации не имел связи с дивизиями, расположенными у границ. Но те отрывочные сведения, которыми располагал Худяков, открыли мне всю тяжесть обрушившейся на нас беды.

Несмотря на далеко не полную информацию, можно было предполагать, что еще существуют и дерутся у границы полки, но связи с ними не было, и, главное, невозможно было собрать все в кулак и наладить управление. Я еще не знал, что как командир дивизии уже не могу рассчитывать на 162-й полк. Но все, что уцелело и в течение первой недели войны отходило, отъезжало и перелетало на восток — я имею в виду истребительную авиацию, — все так или иначе попадало в оперативное подчинение командиру 43-й дивизии.

Вечером 22 июня мы с Худяковым предполагали, что немцев удастся задержать. Что, во всяком случае, дальше минского укрепрайона они не пройдут, и потому задача очистить небо над Минском была совершенно очевидной в тот момент.

Поговорив с Худяковым, я направился к командующему. Может быть, командующий имеет какие-то дополнительные сведения, которыми не располагает Худяков, думал я. Прежде чем идти, на всякий случай спросил у Худякова, у себя ли Копец. Худяков как будто кивнул, но что-то показалось мне странным в его молчаливом ответе. Я решительно двинулся по коридору.

— Постой, — остановил меня Худяков. Я обернулся.

— Застрелился Иван Копец…

В небе Белоруссии

Уже через два дня после начала войны немецкие бомбардировщики ходили к Минску только под сильным прикрытием. При общей неблагоприятной для нас обстановке в первый период боевых действий ежедневный итог побед и потерь в воздушных боях складывался в нашу пользу. Молодые летчики дивизии, многие из которых еще год назад были выпускниками летных школ, демонстрировали в боях не только отвагу и мужество, но и высокое профессиональное мастерство, хотя силы были неравными. В первые дни [119] немцы действовали неосмотрительно: в воздухе, как и на земле, они шли напролом, не желая считаться с потерями и не понимая, что наскочили на препятствие, которое с ходу не преодолеть.

Для нас через три-четыре дня после начала боевых действий то, что перед войной в практике воздушного боя могло бы считаться исключительным, стало обыденным. Каждый день итоговые донесения фиксировали эпизоды, которые еще неделю назад я бы посчитал невозможными, нереальными. Однако это происходило на моих глазах. Один И-16 из 163-го полка разогнал 15 бомбардировщиков и не дал им прицельно сбросить бомбы. Этим истребителем был младший лейтенант Ахметов. Командир эскадрильи из этого же полка старший лейтенант Плотников во главе шестерки И-16 вступил в бой с 26 истребителями противника. Враг в этой схватке потерял 6 самолетов, наши потерь не имели...

Из множества таких вот отдельных эпизодов на земле и в воздухе и складывалась в первые недели войны та неожиданная для врага преграда, о которую в конечном счете разбился "блицкриг". Уже позже мы станем называть это массовым героизмом. На то, чтобы осмыслить явление и дать ему название, тоже необходимо время. В те дни никто об этом не думал — каждый делал все, что мог.

За первые несколько дней боев над Минском летчики 160-го полка, летавшие на "Чайках", сбили более 20 немецких самолетов.

4 [так в тексте] июня 163-й полк сбил 21 вражеский самолет. Такое количество боевых машин нам не всегда удавалось сбивать даже всей дивизией во вторую половину войны, когда с теми же "юнкерсами" и "мессершмиттами" мы воевали уже не на "Чайках" и "ишаках", а на "лавочкиных" и "яках". В небе было черно от фашистских самолетов, и, какую бы задачу мы ни ставили летчикам, все, по существу, сводилось к одному: сбивать! Другими словами, в те дни ни одну задачу — на штурмовку, на прикрытие, на разведку — нельзя было выполнить, не проведя воздушного боя. Тот же комэск Плотников через несколько дней после упомянутой схватки с 26 истребителями, которую он провел со своими товарищами — летчиками Цветковым, Пономаревым и Девятаевым — на моих глазах разогнал не менее 20 бомбардировщиков над Могилевом. Каждый летчик в те дни действовал на пределе своих сил, а предела этого, как оказалось, не было. Пределом могла стать только смерть в бою. [120] Почувствовав организованное сопротивление в воздухе, немцы обрушились на наши аэродромы. В те самые тяжелые для нас дни мы теряли машины не столько в воздухе, сколько на земле. У нас не хватало сил прикрывать свои аэродромы, мы не умели маскироваться и единственное, что делали, — растаскивали самолеты по краям летного поля или под деревья (как правило, аэродромы бывали возле леса). И, меняя грунтовые площадки, похожие одна на другую, мы отходили…

Минск немцы заняли 28 июня.

13-я армия прилагала героические усилия к тому, чтобы закрепиться в Минском укрепрайоне. Однако сил у армии было недостаточно: ей предстояло удерживать огромной протяженности рубеж, не имея защиты с флангов.

Случайно запомнился приказ, отданный незнакомым артиллерийским полковником своим частям. Полковник этот в течение нескольких дней находился на КП штаба авиации, поскольку отсюда он мог кое-как поддерживать связь со своими частями и имел наиболее полную информацию — у летчиков был достаточно широкий обзор. Приказ полковника — последний приказ, отданный им из Минска, — гласил: "Каждой боевой единице действовать самостоятельно..."

Полки 43-й истребительной авиационной дивизии перелетели на могилевский аэродром.

Я собирался ехать в Могилев на "пикапе". Обстановка была неясная, положение менялось час от часу, и надо было поторапливаться — передовые части противника могли перерезать дорогу. Но тут вышла непредвиденная задержка.

На краю аэродрома показались три крытых грузовых автомобиля. Грузовики остановились, несколько бойцов остались около машин. А их старший, увидев штабной "пикап" и группу командиров, решительно направился к нам. Представился, спросил, какая дорога на восток наиболее безопасна. Из его объяснений я понял, что характер груза заставляет искать путь, исключающий какой бы то ни было риск встречи с противником. Диверсантов молодой командир не боялся, полагая, что от мелкой диверсионной группы всегда сумеет отбиться — его бойцы были хорошо вооружены. Но наскочить в пути на регулярные немецкие части, как он выразился, "не имел права".

К большому огорчению лейтенанта, я не мог поручиться за абсолютную безопасность пути. Я только сказал, что [121] каждая потерянная минута наверняка увеличивает риск нежелательной встречи с противником.

Лейтенанту на вид было не больше двадцати двух лет. Я видел, что он должен принять важное для себя решение, и хотел ему в этом помочь, но он категорически отказался дать сведения о характере груза. Он размышлял, теряя время. Его нерешительность в тот момент казалась мне непонятной, и я готов был отнести это за счет его молодости. Что уж там у него за груз?.. Самым важным грузом, как я думал тогда, могло быть оружие. Но какое оружие, кроме стрелкового, повезешь на грузовиках? Отдавая приказ о перебазировании дивизии, мы зачастую жертвовали неизмеримо большим — уничтожали горючее, кое-какую технику, оборудование... Артиллеристы, попавшие в окружение, вынуждены были уничтожать абсолютно целые дальнобойные орудия, каждое из которых, по моему убеждению, стоило десяти таких грузовиков.

Моя решимость ехать подтолкнула лейтенанта. Я уже направился к машине, когда он объявил, что в случае угрозы оказаться в окружении имеет предписание уничтожить груз.

— Уничтожайте, — сказал я, не понимая, какое это имеет ко мне отношение.

— Я прошу вас, товарищ генерал, засвидетельствовать уничтожение груза.

— Хорошо, — согласился я, — только поживей, лейтенант!

Он побежал к своим грузовикам.

Через несколько минут мне стало ясно, почему лейтенанту так непросто было принять решение. Он вывозил деньги. Понятия не имею, какая это могла быть сумма, чтобы нагрузить деньгами три грузовые машины. Лейтенант, кстати, и сам не знал, сколько вывозит.

Мы нашли в лесу большую воронку, засыпали ее деньгами с верхом и подожгли. Но не тут-то было... Тугие пачки банкнот просто-напросто не горели. Мы провозились довольно долго, извели остатки бензина, который смогли найти на аэродроме, и только когда воронка заполнилась пеплом, а бойцы, переворошив пепел до дна, засыпали воронку землей, лейтенант поблагодарил за помощь и потребовал расписку.

— Какую расписку?!

— О том, что деньги сожгли в вашем присутствии, — ответил он невозмутимо.

— Пожалуйста, но ведь такая расписка — филькина [122] грамота: у меня нет никаких печатей, я не знаю, откуда деньги вывезены, в каком количестве... Он подумал и махнул рукой:

— Сейчас это уже несущественно. Удостоверьте сам факт.

На листке, вырванном из блокнота, красным карандашом я написал наискось несколько строк о том, что в придорожном лесу под Минском в моем присутствии было сожжено три грузовика денег. Так и написал — "три грузовика". Поставил дату и расписался.

Лейтенант спрятал листок во внутренний карман, козырнул. Мы пожелали друг другу счастливого пути и расстались. До Могилева я добрался без происшествий, уже через несколько дней начисто забыл об этом эпизоде и в течение всей войны ни разу не вспомнил о нем.

Однако же не только тяжелейшие бои остались воспоминанием от первого военного лета. В августе — сентябре сорок пятого года я находился в немецком городе Перлиберге (там располагался штаб авиационного корпуса, которым я тогда командовал). Однажды адъютант доложил, что ко мне прибыли три человека из Москвы.

— В корпус? — уточнил я.

— Нет, лично к вам, товарищ генерал, — ответил офицер.

Я удивился — из штаба армии не было никаких звонков о встрече, меня никто ни о чем не предупредил — и сказал:

— Зови.

Прибывшие одеты были в гражданские костюмы, поэтому я сначала принял их за инженеров — в ту пору в Германии находилось много наших специалистов по самым различным отраслям. Но оказалось, что это были не инженеры. Предупредив, что у них ко мне очень важный разговор, они просили меня рассказать о первых днях войны, точнее, о том, где и как я воевал тогда. Я подробно рассказывал о воздушных боях над Минском. Но как только доходил до событий под Могилевом, они просили повторить рассказ снова. Я работал, как испорченная грампластинка, несколько раз повторяя одно и то же до определенного момента, и не понимал, зачем им все это нужно. Тогда мне задали наводящий вопрос: не приходилось ли мне когда-либо сжигать большую сумму денег? Я отказался от подобного предположения со всей искренностью человека, для которого самая большая сумма — это его месячное жалованье. Но их настойчивость победила. Что-то сработало [123] в моей памяти, и я вдруг отчетливо увидел край аэродрома, ожидающий меня "пикап" и те три грузовика...

— Было! — сказал я. — Сжигал!

— Какую сумму? — тихим голосом спросил один из товарищей.

— Этого сказать не могу, — я развел руками, — думаю, там были миллионы... — И подробно рассказал тот эпизод.

— А это? Посмотрите внимательно, — сказали мне, — это вам знакомо?..

Я вдруг увидел листок из собственного блокнота и свои торопливо набросанные строки. Кто знает, где он только ни побывал, этот листок! Я был уверен, что у него целая история — он был потерт на сгибах, кое-где стерся карандаш, но все-таки сохранился...

— Спасибо вам, товарищ генерал. Вы не представляете, какое большое дело сделали.

Я почувствовал, что за тем случайным эпизодом в июне сорок первого года, вероятно, крылось что-то чрезвычайно важное. Пытался вспомнить черты лица того настойчивого лейтенанта, но не смог — время стерло из памяти его внешность. И почему-то я ничего не спросил тогда о его судьбе...

Почти полмесяца моя дивизия воевала под Могилевом. К начало июля бои все еще шли по всей территории Белоруссии, но передовые части немецкой армии вышли к Березине и попытались с ходу ее форсировать. В эти дни авиация Западного фронта бомбардировочными и штурмовыми ударами сдерживала врага у переправ, и летчики 43-й авиационной дивизии беспрерывно находились в воздухе. Дивизия штурмовала пехотные колонны противника, аэродромы, занятые врагом, прикрывала переправы, по которым, отбиваясь от наступающего врага, отходили к востоку наши части, выполняла разведку, прикрывала бомбардировщики, вела нескончаемые, изнурительные воздушные бои. Обилие задач требовало значительно больших сил, чем те, которыми мы располагали. Поэтому действовать приходилось очень небольшими по численности группами.

В те дни наши бомбардировщики чаще всего летали без сопровождения, и свои задачи они выполняли ценой больших потерь. И тогда и позже мне приходилось слышать горькие упреки в адрес истребителей, относящиеся к тем тяжелым первым неделям войны. Но как могло звено И-16 или "Чаек" прикрыть две-три девятки бомбардировщиков? Да и звена-то у нас зачастую не находилось. [124] В июле, помню, бывали дни, когда мы выделяли звено для прикрытия войск армейской группы К. К. Рокоссовского. Одно лишь звено! Недостаток в людях и особенно в технике в какой-то мере компенсировался мужеством и героизмом каждого летчика.

Штаб авиации Западного фронта располагался в самом Могилеве, штаб 43-й авиадивизии — прямо на аэродроме. Полковник Н. Ф. Науменко, ставший командующим ВВС фронта, на месте не сидел. С утра до вечера он летал на У-2 по дивизиям и полкам, отыскивая их в лесах, на грунтовых аэродромах, на полянах, выслушивал донесения командиров, тут же ставил задачи и снова поднимался в воздух. Если учесть, что все в те дни находилось в движении и обстановка менялась не только со дня на день, но иногда и с часу на час, то станет понятно, почему у командующего не было иного способа управлять авиацией. По существу, в наших руках на Западном направлении находился только один крупный аэродромный узел — могилевский. И ждать, скажем, день, пока к вечеру в штаб авиации фронта поступит необходимая информация, на основании которой можно планировать боевые действия, было просто невозможно — события развивались гораздо быстрее, а надежной связи с соединениями не было. И командующий летал сам, отыскивая в лесных массивах свои полки и штабы стрелковых соединений, о чем-то договаривался, что мог, координировал.

Иной раз вовремя поставленная им задача могла повлиять на общую обстановку, складывающуюся на важнейших направлениях. Например, бомбовый или штурмовой удар по колоннам противника у переправ мог задержать противника на западном берегу Березины, а потом — Днепра. Поддержанные авиацией, стрелковые части, которые немцы уже считали разбитыми, успевали занять рубеж, окопаться, врасти в землю и снова стойко сопротивлялись,

Помимо конкретных задач, которые командующий ставил полкам и дивизиям, в те дни были задачи общего плана, понятные каждому командиру и каждому летчику. Первое — не давать форсировать реки. Это значило: следить, где враг наводил переправы, и бить по ним. Причем эту задачу выполняла вся авиация, от бомбардировочной до истребительной. Истребители летали на штурмовку с подвешенными под крыльями бомбами и эрэсами, ходили над головами немцев на бреющем, поливая их огнем из пушек и пулеметов. В основном — из пулеметов. Истребителей с пушечным вооружением у нас тогда было мало. Конечно, [125] эффект от штурмовки истребителя, вооруженного пулеметами, сравнительно невысок. Но в те первые недели, когда штурмовики Ил-2 были, как мы тогда говорили, "штучными", а бомбардировщиков Пе-2 — ненамного больше, наши И-16 и И-153 использовались во всех мыслимых вариантах. Основной же целью были переправы и танковые колонны.

Командующий ВВС фронта целыми днями летал по частям не только потому, что общая обстановка диктовала подобные методы управления, но и потому, что начальником его штаба был грамотный и всесторонне подготовленный специалист полковник С.А. Худяков. Дальновидный, энергичный, он прекрасно ориентировался в той сложнейшей обстановке. Во многом благодаря военному таланту начальника штаба борьба в воздухе в тот, самый трудный, для нас период, несмотря на явное преимущество противника, в короткие сроки приобрела организованный и целенаправленный характер. Уже через неделю после начала войны немецкие бомбардировщики ходили только под сильным прикрытием, а истребители вступали с нами в бой лишь при многократном количественном перевесе. Но и это гитлеровцев не спасало. Наши воздушные бойцы сбивали гораздо больше, чем теряли своих. Основные же потери в течение всего лета сорок первого года мы по-прежнему несли на земле. Немцы знали, что у нас нет надежных средств для прикрытия своих аэродромов и методично, по нескольку раз на день прилетали бомбить Однако при массированных налетах они несли ощутимые потери.

1 июля над могилевским аэродромом произошел бой, описание которого вскоре попало на страницы центральных газет.

...Когда показались немецкие бомбардировщики, у нас на аэродроме находилось три звена. Шесть истребителей поднялись сразу и тут же были связаны боем. Звено Николая Терехина только возвратилось с боевого задания и еще не успело заправиться. Заканчивал заправку и взлетал Терехин уже под бомбежкой. Накануне он сбил бомбардировщик (второй с начала войны) и вот снова повел звено в атаку на "юнкерсы". Мы с тревогой следили, как взлетает звено, как Терехин точно вывел ведомых в прямом смысле из-под бомб, потом так же удачно сманеврировал и быстро пристроился к "юнкерсу", но огня почему-то не открывал. Я сейчас уже не могу сказать, что у него произошло с оружием, но, помню, вместе с другими работниками штаба дивизии, наблюдавшими тот бой, был раздосадован [126] тем, что Терехин не открывает огня. И вдруг И-16 на наших глазах винтом рубанул фашиста по хвосту!

А дальше произошло такое, чего за всю войну мне видеть больше не приходилось. Уже потом, после боя, мы это квалифицировали как двойной таран, и, как всякий редкий случай, эпизод этот передавался летчиками в устных рассказах, обрастая всевозможными домыслами. Но, по утверждению некоторых очевидцев, Николай Терехин после первого тарана ударил плоскостью другой, рядом идущий "юнкерс".

Сейчас, по прошествии стольких лет, восстановить этот редкий эпизод в деталях очень трудно. Единственный человек, который мог бы рассказать о нем, — сам Николай Терехин. Но спустя полтора месяца после начала войны 161-й полк, в котором воевал Терехин, выбыл из состава дивизии на переформирование, и о дальнейшей судьбе этого славного летчика я ничего не знаю. Однако же по рассказам некоторых однополчан Терехина, с которыми я вспоминал этот эпизод много лет спустя, дело обстояло следующим образом.

"Юнкерсы" шли в очень плотном строю. Над ними в ожесточенном бою сошлись наши истребители (два звена) и Ме-109. И оттого что бой истребителей протекал в непосредственной близости, немецкие бомбардировщики держались на минимальной дистанции один от другого. Когда Терехин таранил одного, тот стал заваливаться на крыло и зацепил своего ведущего. Ведущий резко отвернул влево и столкнулся с левым ведомым. Так все головное звено Ю-88 и рухнуло...

Это произошло очень быстро, и уже в следующую минуту в небе повисло шесть или семь куполов парашютов. Кучно, группой снижались уцелевшие гитлеровцы, и несколько поодаль, но на близком расстоянии от них, — Николай Терехин. Для Терехина бой не окончился, потому что немцы открыли по нему стрельбу из пистолетов. Наш летчик отстреливался. Вся группа должна была приземлиться в нескольких километрах от аэродрома в поле. Строй бомбардировщиков, конечно, сломался: "юнкерсы", беспорядочно швыряя бомбы, уходили на запад. Бой истребителей оттянулся далеко в сторону, уследить за ходом боя с земли стало невозможно. В это время появилось возвращающееся с боевого задания еще одно наше звено и бросилось вслед за уходящими "юнкерсами".

А за Терехиным я немедленно послал машину с бойцами, но раньше нас туда подоспели колхозники. Они помогли летчику обезоружить фашистов, связали их всех одной длинной [127] веревкой, конец которой дали в руки Николаю Терехину. Так он и появился на КП дивизии — с пистолетом и одной руке и с веревкой, которой были связаны немцы, в другой. Старшим среди немцев оказался подполковник с двумя Железными крестами. Допросив пленных, мы передали их в штаб.

За этот бой летчик-истребитель Николай Терехин был награжден орденом Ленина.

...Мы оставляли Могилев. Штаб ВВС фронта уже находился в Смоленске, а вражеские бомбардировщики все чаще приходили над Могилевом дальше на восток. В сводках Совинформбюро появились слова "смоленское направление". Враг рвался к Москве по кратчайшему пути.

Штабной "пикап" ехал через Могилев. Стоял жаркий июльский день. И на одной из улиц, когда водитель притормозил, я вышел выпить стакан газированной воды. У ларька с водой замерла молчаливая очередь. В городе уже почти не оставалось военных. Мы покидали Могилев одними из последних. В переполненный "пикап" по пути мне пришлось взять бойца, который стоял на посту у одного из покинутых зданий. Очевидно, воинская часть снималась в спешке, часового с поста никто не снял, и он был обрадован, когда наш "пикап" затормозил и я стал выяснять обстоятельства дела. Я слушал доклад красноармейца, а сам думал, что мы могли ехать и по другой улице, и мысленно прикидывал, что бы сказал командиру этой части, доведись встретиться.

У ларька очередь молчаливо смотрела на меня и моих товарищей. И тогда я не стал пить воду. С тяжелым сердцем сел в машину, и мы поехали дальше.

На выезде из города попали под сильную бомбежку. Немецкие бомбардировщики превращали в месиво машины, повозки, людей, толкающих тележки и просто идущих по обочинам шоссе. Наш "пикап" заметался по бездорожью. Невыносимо было видеть все это. Все-таки я достаточно хорошо помнил немцев по Испании. Это были не те немцы, не та техника, не та сила. За три-четыре года, прошедшие с тех лет, они сумели нарастить огромный военный потенциал.

Мы свернули на лесную дорогу, в сторону от шоссе. Я думал о том, что дивизию обязательно должны пополнить. Брошенные в огонь войны на одном из важнейших направлений полки дивизии таяли на глазах. Это были не те [128] довоенные полки -по 65-70 экипажей. Уже через полмесяца после начала боев самый свежий, полнокровный полк имел в своем составе пятнадцать, редко — двадцать экипажей. Вполне боеспособными были полки с четырнадцатью, десятью и даже восьмью экипажами.

Под Могилевом в состав 43-й авиадивизии влились 41-й и 170-й истребительные полки. 41-м командовал майор Ершов, 170-м — майор Мищенко. Эти полки пробыли в составе дивизии всего семь — девять дней, но и за столь короткий срок летчики полков успели себя зарекомендовать как отличные воздушные бойцы. За неделю боев истребители майора Ершова сбили более двадцати самолетов противника! Летчики дрались без оглядки — так, словно каждый их бой был единственным.

Полки менялись. Полки уходили за новой материальной частью, шли на переформирование, когда не на чем было летать, но дивизия по-прежнему осталась на главном направлении.

В свое время я не видел этого документа. Даже не знал, что он был составлен и подписан. Я нашел его в архивах много лет спустя.

Речь идет о характеристике, в которой командование ВВС Западного фронта дало оценку боевой работе 43-й дивизии в первые полтора месяца войны (период с 22 июня по 2 августа сорок первого года).

"...43-я истребительная авиадивизия выполняла задачи по отражению и уничтожению авиации противника в воздухе на подступах к Минску, Пуховичам, Бобруйску, Могилеву, Смоленску и Вязьме. Сопровождала бомбардировочную авиацию, уничтожала авиацию противника на аэродромах и живую силу на фронте, вела разведку и прикрывала наземные войска.

43-я дивизия произвела 4638 самолето-вылетов с общим налетом 5956 часов. За этот период сбила в воздушных боях 167 самолетов противника, потеряв свои: 63 уничтожены на земле, 26 сбито в воздушных боях; в катастрофах погибло трое летчиков.

43-я дивизия с начала войны находилась в составе фронтовой авиации. Помимо задач, указанных выше, имела задачу прикрывать штаб, командные пункты фронта и главного командования. На всем протяжении боевых действий возложенные на нее задачи выполнялись с большим [129] упорством и самоотверженностью. Полки дивизии всегда находились в боевой готовности.

Хорошо справились с организацией боевой работы командование дивизии и командиры частей.

160-го истребительного авиаполка — командир майор Костромин, комиссар — Кущев. За это время летчики полка произвели 1683 самолето-вылета, сбили 27 самолетов противника.

161-го истребительного авиаполка — командир капитан Кулинич, комиссар — Авдохин. Летчики полка произвели 1192 самолето-вылета, сбили 33 самолета противника. 163-го истребительного авиаполка — командир майор Лагутин, комиссар — Коняев. Летчики полка произвели 810 самолето-вылетов, сбили 31 самолет противника. За один день 24.6.41 года под Минском полк сбил 21 самолет противника,

Отличились летчики; Терехин — сбил 6 самолетов противника; Сорокин — 5 самолетов противника; Бычков, Чистяков, Федотов -по 4 самолета противника. Командир 401-го истребительного авиаполка Коккинаки — 3 самолета противника.

Авиадивизия по своему составу в округе была самой молодой — сформирована осенью 1940 года из летного состава, прибывшего непосредственно из школ. За короткое время дивизия сумела воспитать, не один десяток боевых смелых летчиков. Командование дивизии за короткое время сумело обеспечить и сколотить полки в боевые единицы, способные вести воздушный бой и бить врага в воздухе. За выполнение боевых задач в борьбе с германским фашизмом дивизия вполне заслуживает правительственной награды — ордена Ленина.

Командующий ВВС Западного фронта полковник Науменко.

Военный комиссар бригадный комиссар Клоков.

Начальник штаба ВВС Западного фронта полковник Худяков"{4}.

...А бои нарастали. В одной схватке с гитлеровцами в ночном небе над Смоленском погиб командир 160-го истребительного авиаполка Анатолий Аникеевич Костромин. Прекрасный воздушный боец, он научил своих летчиков умело использовать все достоинства "Чайки", и они успешно [130] дрались над Минском, Могилевом и Смоленском с превосходящими силами противника. Ночное дежурство тоже легло на полк Костромина.

И вот в ночь на 4 июля командир полка уже вторично поднялся в воздух. Он атаковал гитлеровский бомбардировщик, но и сам попал под огонь стрелка. Этот бой был виден, потому что бомбардировщик был пойман лучами прожекторов. Командир полка не пытался выпрыгивать с парашютом — Анатолий Аникеекич, вероятно, был убит в кабине боевой машины.

Под Смоленском измотанным отходящим войскам Западного фронта совместно с войсками Резервного фронта удалось создать сплошную линию обороны достаточной протяженности и закрепиться. Начались изнурительные оборонительные бои. Многократные попытки немецкой армии с ходу прорвать оборону фронта не увенчались успехом. На Западном направлении впервые с начала войны немцы сами вынуждены были перейти к обороне, заняться пополнением и перегруппировкой сил.

В беспрерывных боях двухмесячного Смоленского сражения 160-й истребительный авиаполк остался без материальной части и был выведен из состава 43-й авиадивизии для переформирования. Полку предстояло получить новые самолеты ЛаГГ-3. После переформирования этот полк ужа не вернулся в дивизию, а был направлен под Ленинград.

Несколько лет назад, перечитывая мемуары Маршала Советского Союза Георгия Константиновича Жукова, я невольно обратил внимание на одну незначительную на общем фоне повествования деталь. Речь вдет о том месте, в книге, где маршал рассказывает, при каких обстоятельствах он был послан Верховным Главнокомандующим в Ленинград и как протекал перелет. "Приказ Ставки о вашем назначении (это было сказано Г. К. Жукову И. В. Сталиным.— Г. З.) будет отдан, когда прибудете в Ленинград.

Я понял, что за этими словами скрывается опасение за успех нашего перелета..." И дальше, рассказывая о ходе перелета, маршал заметил, что на его завершающей стадии военно-транспортный самолет, на котором он летел, преследовали "мессершмитты". Полет, однако, завершился благополучно. А Жуков, немедленно приступив к организации надежной обороны города, как он замечает, не стал интересоваться тем, почему наши истребители прикрытия не отогнали "мессершмиттов".

Я сразу обратил на это внимание потому, что, посвятив свою жизнь истребительной авиации, прекрасно знаю, какую [131] легкую и заманчивую цель представляет для истребителя военно-транспортный самолет типа Ли-2. Именно на таком самолете летел Жуков. Одной пулеметно-пушечной очереди "мессершмитта" было бы достаточно, чтобы прервать полет тихоходного Ли-2. Для этого стоило только подойти на дистанцию метров 400-500. А уж если этого не произошло, то только потому, что истребители сопровождения прекрасно выполнили свою задачу.

Вместе с тем реакция Георгия Константиновича Жукова вполне понятна: у человека, через иллюминатор наблюдающего воздушный бой, протекающий на дистанции километр-полтора от самолета, в котором он находится, должно сложиться впечатление, что ему угрожает непосредственная опасность. С подобной реакцией мне не раз приходилось сталкиваться даже при беседах с летчиками-бомбардировщиками, которых прикрывали истребители. Как правило, неопытные бомбардировщики считали, что, чем ближе к нему держится истребитель, тем он надежнее прикрыт. Они жаловались иногда на то, что истребители идут сзади и выше на 500-600 метров или на такой же дистанции находятся по обеим сторонам... Между тем истребитель, который в буквальном смысле идет крыло в крыло с бомбардировщиком, лишает себя маневра и не только не охраняет его, но и сам становится мишенью. Молодым летчикам мы всегда это объясняли, а в боевой обстановке за подобные ошибки строго наказывали. Ибо главная задача прикрытия — не допустить вражеские истребители на рабочую дистанцию, с которой может быть поражена цель. А 500— 700 метров как раз и составляют ту оптимальную дистанцию безопасности, которая дает истребителю прикрытия полную свободу маневра в воздушном бою и вместе с тем гарантирует безопасность охраняемого самолета.

Расстояния в воздухе обманчивы. В начале войны, когда у многих наших молодых летчиков-истребителей еще не было надлежащего опыта, они нередко делали непредумышленные ошибки, открывая стрельбу чуть ли не с дистанции трех километров. Это тоже объяснимо: в ясную погоду на таком расстоянии отчетливо виден не только самолет противника, но даже детали машины. А когда контуры ее в прицеле, как не открыть огонь! Но это совершенно бессмысленная трата боезапаса. Большинство сбитых в ходе войны самолетов было уничтожено с дистанции 150— 100—50 метров... Тут надо доверять навыку. А пока такой навык не выработался, обычные, земные, ощущения подводят. [132] Я об этом столь подробно говорю не только потому, что мне представляется это любопытным с точки зрения сопоставления профессионального (авиационного) восприятия и непрофессионального. Дело в том, что спустя некоторое время после выхода мемуаров Г. К. Жукова рассказ об этом же эпизоде мне довелось услышать, так сказать, из первых уст. И тут я узнал, что обеспечить охрану этого перелета было приказано летчикам 160-го истребительного авиаполка.

...В один из дней после того, как 160-й полк, получив ЛаГГ-3, уже воевал под Ленинградом, летчикам его была поставлена задача обеспечить перелет военно-транспортного самолета. В полку находился командир звена старший лейтенант А. П. Силантьев, ныне Герой Советского Союза, маршал авиации. По тому, как ставилась задача, и по тому, что на сопровождение одного транспортного самолета выделялась целая эскадрилья (по тем временам, когда каждый самолет был на счету, — дело неслыханное!), летчики поняли, что это — задача чрезвычайной важности. Закончив официальный инструктаж, начальник штаба полка добавил: "Если с самолетом что-нибудь случится — в полк можете не возвращаться..." Летчики молча переглянулись, и вскоре эскадрилья перелетела на аэродром, куда должен был приземлиться самолет, который истребителям и предстояло сопровождать до Ленинграда. Кто летит на этом самолете, летчики так и не узнали. Когда же самолет приземлился, а из него вышел Г. К. Жуков в сопровождении группы генералов, истребителям стало понятно, какой важности задание им поручено. Лететь в опасной зове предстояло около часа.

После взлета одно звено ЛаГГ-3 заняло боевой порядок выше охраняемого самолета и несколько впереди. Другое— выше и несколько оттянувшись назад, чтобы иметь лучший обзор. Третье звено ходило змейкой непосредственно у охраняемого самолета. Прикрытие его осложнялось неважной погодой: надо было не потерять транспорт в низких облаках и вместе с тем не прижиматься к нему по причинам, о которых упоминалось выше.

Вскоре, однако, небо расчистилось, видимость стала, как говорят летчики, "миллион на миллион". Вот тут-то и появилась четверка "мессершмиттов", которая с ходу попыталась атаковать самолет Жукова. Головное звено "лагов" перехватило противника и немедленно связало четверку "мессеров" боем. Транспортный самолет продолжал путь под охраной двух оставшихся звеньев. Через некоторое [133] время появилась еще одна четверка "мессершмиттов", и тогда в бой вступило второе звено, старшего лейтенанта Силантьева.

Завязав бой, командир звена видел, что все четыре гитлеровские машины скованы его "лагами", а Ли-2 продолжает лететь под охраной третьего звена. Силантьеву удалось оттянуть противника в сторону, и дальше наблюдать за транспортным самолетом он уже не мог — бой принял ожесточенный характер. В этом бою Силантьев сбил "мессершмитт", а оставшиеся не стали искушать судьбу и ушли восвояси,

Силантьев вернулся на аэродром, не зная о том, как сложился завершающий этап перелета. Уже в полку он узнал, что Георгий Константинович Жуков благополучно прибыл в Ленинград, хотя перед самым приземлением еще одна группа "мессершмиттов" пыталась атаковать Ли-2. С ними расправилось третье звено. При отражении атаки был сбит еще один "мессершмитт"...

Вот такими деталями я могу сегодня уточнить несколько строк из воспоминаний нашего полководца и в какой-то мере передать специфику боевой работы летчика-истребителя.

На подступах к Москве

Истребительный полк майора А. П. Жукова погрузился на железнодорожные платформы за несколько дней до начала войны. Погрузка прошла быстро. Майор любил умную точность приказа и в каждом приказе умел находить ту основу, которую без промедления следовало превратить в дело. С получением приказа всякие разговоры и домыслы по поводу предстоящих перемен в жизни полка стали лишними и обнажилось само действие. Майор полк свой воспитал в уважении к делу, поэтому его солидное хозяйство — около семидесяти боевых машин, штаб, подсобные и обеспечивающие службы и подразделения — снялось с места с такой легкостью, будто давно было готово к переброске с далеких восточных территорий на запад. Между тем приказ пришел неожиданно, и путь предстоял через всю страну. День 22 июня застал эшелон с разобранными И-16 в пути.

Анатолий Павлович Жуков был не молод. Под сорок — возраст для многих летчиков-истребителей контрольный. К этом возрасте немало истребителей оставляют летную работу, но некоторые, перевалив рубеж сорокалетия, летают [134] еще долго, словно для них возрастных пределов не существует, Такое бывает с прирожденными летчиками, для которых полет — уже не столько работа, требующая высоких профессиональных навыков, сколько душевное состояние, потребность самого летчика. Жуков принадлежал к этому высшему разряду истребителей. Человек немногословный, строгий, суховатый, он пользовался непререкаемым авторитетом у своих летчиков, которых сделал настоящими истребителями в суровых условиях Сибири. Несмотря на молодость — в полку в основном была молодежь, его летчики уверенно чувствовали себя в воздухе и были крайне непритязательны к бытовым условиям. Жуков никогда не выставлял напоказ свое личное отношение к подчиненным, но летчиков очень любил и жил в постоянном удовлетворении от сознания силы своего полка.

В начале июля полк достиг Борисоглебска и здесь, на железнодорожной станции в самом конце долгого маршрута, безнадежно застрял. Следовало приложить какое-то последнее усилие, чтобы вытащить платформы из проклятой пробки, но неизвестно было, куда это усилие направить. Впервые за много месяцев командир полка терял время из-за того, что попал в ситуацию, которая никак не зависела ни от него, ни от его людей.

Станция была забита составами. Встречное движение с запада поломало все графики. В этой стихии, захлестнувшей железную дорогу, были одинаково бессильны и начальник железнодорожного узла, и командиры движущихся к фронту воинских частей. С востока прибывали эшелоны с войсками, с запада — поезда с ранеными, эвакуированными, беженцами. Станция походила на бурлящий котел, в котором перемешались две людские волны. И те, кто двигался к западу, жадно впитывали многочисленные, разноречивые сведения о войне, которые несла людская волна, хлынувшая на восток.

Майор Жуков имел смутное представление о действительном положении дел на фронте, но чутьем воевавшего человека понимал, что при всей возможной сложности положения люди, вышедшие из-под огня, склонны к преувеличению значительно в большей мере, чем те, которые воюют. В этом проявлялась одна из психологических истин, известных тому, кто хоть раз побывал в сражении. Но в полку Жукова почти не было людей воевавших. Он верил в свой полк, чтобы опасаться серьезного влияния молвы на своих летчиков, верил, однако принимал все меры, чтобы вырваться из затора на станции раньше, чем его люди получат [135] представление о войне, не дойдя до самой войны. Он старался ограничивать общение своих летчиков с теми, кто прибывал сюда с запада, понимая, что такое общение было вызвано случайной и временной ситуацией, в которой оказался его полк, а не делом, ради которого он так долго и без устали его готовил. Он знал, что не разговоры, а действие дает реальный опыт, даже если эта реальность оказывается во сто крат труднее, чем представлялось поначалу.

В те дни Жуков не думал об опасности налета вражеских бомбардировщиков. Он еще не знал, насколько близко или далеко война. Спустя неделю он уже мог оценить, как повезло полку — станция не была прикрыта с воздуха. А пока, полагая, что виной вынужденной задержки полка является элементарная нераспорядительность начальника станции, требовал навести порядок и в конце концов отправить его эшелон на запад.

Однако начальник станции и в самом деле ничем не мог помочь.

Тогда в штабном вагоне было проведено совещание, на котором не последнюю роль играл начпрод полка. Человек деловой, он пригласил на совещание пять или шесть рабочих, среди которых были машинисты, стрелочники и другие представители тех профессий, которые не составляют графиков движения поездов, но прекрасно знают, что надо делать, чтобы состав двигался. Через некоторое время рабочие растворились в людской массе, но какой-то скрытый механизм уже пришел и движение. Понять, как и что двигалось , было просто невозможно; понять, ничему двигалось то, а не это, тоже было невозможно; наконец, понять, по какой причине возникло движение, могло от силы человек пять, не больше. Но главное заключалось в том, что перед составом, который привез сюда разобранные истребители полка майора Жукова, внезапно открылся путь! Состав медленно тронулся...

С этого момента для командира полка восстановилась определенность каждого последующего действия.

Истребители были быстро собраны на территории Борисоглебской летной школы и облетаны. Находившийся там командующий ВВС П. Ф. Жигарев направил полк в Тулу, предварительно разделив его на две половины. И отныне каждой половине предстояло действовать самостоятельно.

Майор Жуков стал командовать тридцатью шестью экипажами, которые значились теперь как 32-й истребительный авиаполк. В Туле его полк пробыл недолго, дня два, и получил приказ перелетать на смоленский аэродром. [136] На полевой площадке в Шайковке пилоты 32-го авиаполка сели на дозаправку. Там уже стояло несколько старых тихоходных бомбардировщиков ТБ-3. По случайному совпадению командиром бомбардировочного полка был тоже Жуков. Жуков-истребитель представился, Жуков-бомбардировщик невесело усмехнулся совпадению фамилий и спросил:

— Кой черт тебя сюда принес?

Командир 32-го полка посмотрел на своего однофамильца с недоумением.

— Если они сейчас налетят, от тебя ничего не останется — сказал бомбардировщик и как-то неопределенно повел рукой. Анатолий Павлович удивился: немцы налетят на Шайковку?

— Чего удивляешься? Вон они ходят!

Командир истребительного полка и сам уже заметил несколько бомбардировщиков, которые шли стороной на большой высоте. Но он и думать не мог, что это немцы. Что они вот так спокойно идут себе в чистом небе, и не где-нибудь у западных границ, а над самой глубинной, самой исконной и древней землей отечества. Конечно, он читал сводки в газетах, читал "смоленское направление", но чтобы так вот...

Жуков-бомбардировщик впервые внимательно посмотрел на командира истребительного полка и вдруг понял, что перед ним еще не осведомленный пилот. Значит, прибыл совершенно новый полк. Может быть, тот самый, которого его бомбардировщикам так не хватало в эти полмесяца. Командир бомбардировочного полка уже отвык видеть такое количество истребителей сразу.

Он уже привык к мысли, что их постоянно не хватает. Что их нет. И тогда неуверенно, но все же сказал, что фронт сейчас где-то к западу от Смоленска...

32-й полк заправился горючим. А. П. Жуков поблагодарил командира бомбардировщиков и направился к своей машине.

К Смоленску истребители шли четырьмя девятками на высоте полторы тысячи метров. В районе Ельни на встречном курсе пролетела большая группа самолетов, и Жуков понял — немцы. На глазок определил: не менее шестидесяти машин. Они прошли, не обратив на его полк никакого внимания.

Приземлившись на смоленском аэродроме, Жуков приказал двум звеньям быть в полной боевой готовности, остальные самолеты — рассредоточить по краям аэродрома, а сам пошел в штаб дивизии, которая, как он успел узнать, [137] была истребительной и вела с этого аэродрома боевую работу.

Не успел командир полка вернуться из штаба, как волна вражеских бомбардировщиков накрыла аэродром. Бежать к самолетам было поздно. Жуков прыгнул в первую попавшуюся щель с тяжелым чувством: казалось, для полка все кончено. Земля вокруг ходила ходуном, и невозможно было надеяться, что после такого налета что-то еще может уцелеть.

Несколько раз он порывался выскочить из щели, но боец-связист, оказавшийся рядом, удерживал его , приговаривая:

— Все одно не поможете, товарищ командир. А вас сразу накроет. Он тут по нескольку раз в день бомбит. Ничего, обходится…

Командир полка скрепя сердце ждал.

Бомбежка кончилась внезапно. Жуков выскочил из щели и сразу понял, почему немцы прекратили бомбить. Одно дежурное звено все-таки успело взлететь. Оно ринулось к бомбардировщикам и не дало им прицельно ударить по самолетам. Но на трех летчиков сразу же навалилось двенадцать истребителей прикрытия. Звено приняло этот тяжелый бой.

Он происходил на глазах всех летчиков полка. Начав его в чрезвычайно невыгодных условиях, три истребителя сорвали налет бомбардировщиков. Когда немцы убрались ни с чем и звено пошло на посадку, Жуков был в душе благодарен этим трем пилотам — он знал, какое значение имеет победа в первом бою. Подтвердилось то, во что он сам давно и истово верил и чему всегда учил своих летчиков — если истребитель в совершенстве владеет машиной и грамотно дерется, сбить его в открытом бою очень трудно.

Так 12 июля сорок первого года в составе моей дивизии начал боевую работу 32-й истребительный полк — одни из самых боевых полков, на долю которого выпали тяжелейшие бои в небе над Смоленском, Ярцево, над Соловьевской переправой, над Ельней и Вязьмой...

В середине июля в район Смоленска из резерва Ставка прибыла 16-я армия, которой командовал генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин.

С Лукиным я сдружился еще в то время, когда, вернувшись из Китая, был назначен командовать авиацией Сибирского военного округа. В то время Лукин занимал пост [138] начальника штаба округа. Как командир я многим был обязан Лукину. Наше сближение, которое впоследствии переросло в прочную дружбу, началось с пустяка, с курьеза. Правда, курьез весьма показательный для того времени.

В районе Красноярска на полевых аэродромах базировались бомбардировочные части округа. Я прилетел туда и после того, как все дела были закончены, решил немного поразмяться — попилотировать на "ишачке". Дело шло к вечеру. Погода стояла ясная, безветренная, с морозцем. И-16 кувыркался в чистом небе, воздух звенел от работы мощного мотора, а пилотаж, оказалось, наблюдали многие жители города, потому что истребители над Красноярском пилотировали не часто.

Ночевать я решил в Новосибирске, поэтому, отпилотировав, заправил самолет и вылетел не задерживаясь. Расстояние в семьсот километров покрыл часа за два. Точнее, часа через три после вылета с аэродрома я уже был в Новосибирске и направился в штаб округа, в кабинет к одному из старших военачальников, который имел распространенную в ту пору привычку работать до поздней ночи. У меня накопился ряд вопросов, требующих его санкции, поэтому с аэродрома я и поехал не домой, а в штаб.

Хорошо помню, с каким удивлением он встретил меня.

— Ты здесь?!

Я промолчал — вопрос явно не требовал ответа.

— Ты здесь, а мне час назад звонили из Красноярска. Сказали, что ты летаешь над крышами... Лихачеством воздушным занимаешься...

Он назвал фамилию известного мне командира одной из стрелковых частей, который позвонил, когда я пилотировал. Про себя я удивился двум обстоятельствам: тому, что бочки, петли и другие академические фигуры пилотажа военным человеком расцениваются как лихачество, и тому, что военачальник, к которому я пришел, не смог сопоставить скорость, расстояние и время, чтобы ничему не удивляться. И тут же решил проучить того, кто нажаловался:

— Вот-вот, они всегда так. Не разберутся как следует — и звонить! Много, видно, там у них свободного времени, если звонить не ленятся...

Военачальник решительно снял трубку. Я, признаюсь, получил удовольствие, слушая, как он отчитывает жалобщика за ненужную информацию.

Спустя время мне снова пришлось быть под Красноярском. Жалобщик подошел ко мне и виновато спросил:

— Но ведь это ты летал? [139]

— Я.

— Так как же ты оказался там . в кабинете?

— Перелетел.

— Не может быть!

Я едва сдержал улыбку:

— Позвони туда еще раз, перепроверь.

Жалобщик удрученно покачал головой:

— С меня и того разговора достаточно…

Лукин смеялся, когда я рассказывал ему об этом, но вполне серьезно посоветовал:

— Ты должен рассказать в нашем штабе, как все это получилось. Может быть таким образом нам удастся навести товарищей на кой-какие мысли?…

В те годы некоторые общевойсковые командиры недооценивали возможности авиации, ее перспективы. Сам я нередко занимал противоположную позицию и был склонен , скорее, к преувеличиваниям в определении роли авиации. Этому были свои объяснения.

Дело в том, что в Испании и в Китае авиация многие задачи решала самостоятельно. Взаимодействие же с частями сухопутных войск, в той мере, в которой оно осуществлялось в Великой Отечественной войне, в те годы только намечалось. Испания дала кой-какой опыт в этом отношении, в этом отношении, но опыт довольно скромный. А в Китае авиация действовала практически автономно. Безусловно, и в те времена задачи, которые мы выполняли, содействовали развитию наземных операций, однако к постоянному тесному взаимодействию с сухопутными войсками мы пришли только в ходе Великой Отечественной войны. Поэтому, понятно, в конце тридцатых годов я несколько преувеличивал специфическую роль Военно-воздушных сил. Это отражалось и в планах учебно-боевой подготовки авиации округа, на что сразу обратил внимание Михаил Федорович Лукин. Корректируя некоторые планы штаба ВВС округа, Лукин умел так убедительно аргументировать свои взгляды, что я вынужден был часто соглашаться с ним в тех вопросах, которые были проверены мной на практике боевых действий и, казалось, иной трактовки иметь не могли. Он умел доказывать правоту своих взглядов в то время, когда еще не было неоспоримого опыта, накопленного нами в ходе Великой Отечественной войны.

...Звезда таланта командарма М. Ф. Лукина вспыхнула в самый трудный период войны. То, что Михаил Федорович сделал за несколько недель своего пребывания на фронте, трудно переоценить. После того как был оставлен Смоленск, [140] командарм Лукин, располагая несравненно меньшими, чем противник, силами, 27 июля сорок первого года мощным контрударом выбил немцев из северной части города. И, вероятно, он мог бы завершить этот удар взятием Смоленска, если бы атакующую армию прикрыли с флангов. Но сил не хватало, противник воспользовался своим преимуществом — 16-я армия оказалась в окружении.

Пришлось оставить план взятия города и пробивать сомкнувшееся вражеское кольцо. Вместе с другими 16-я армия почти два месяца сдерживала немцев сначала под Смоленском, потом под Вязьмой.

Трагедия произошла в начале октября.

Сосредоточив мощную ударную группировку, противник прорвал фронт, и группа наших армий оказалась в окружении под Вязьмой.

Десять суток окруженные армии дрались в кольце, сдерживая 28 вражеских дивизий, рвущихся к Москве. За это время под Москву удалось стянуть дивизии, бригады, полки, из которых и была создана та линия обороны на ближних подступах к столице, прорвать которую фашисты не смогли.

Маршал Г. К. Жуков в своих мемуарах так оценивает сопротивление наших войск, окруженных под Вязьмой: "Благодаря упорству и стойкости, которые проявили наши войска, дравшиеся в окружении в районе Вязьмы, мы выиграли драгоценное время для организации обороны на можайской линии"{5}. Только теперь можно до конца понять, чем были в октябре сорок первого года эти десять бесценных суток...

Окруженными под Вязьмой войсками командовал Лукин.

В те дни я не знал, что Лукин, попав в окружение, отклонил предоставленную ему возможность выбраться из кольца на самолете. Я не знал этого, когда за день или за два до взятия врагом Вязьмы посылал У-2 с намерением вывезти Лукина, и до последней минуты надеялся, что У-2 вернется с командармом на борту. Но самолет прилетел без Лукина.

Его штаб вскоре подвергся танковой атаке. Командарм собрал всех, кто был рядом, возглавил контратаку, был тяжело ранен и, находясь на грани жизни и смерти, попал в плен. [141] Он потерял ногу. Перенес все тяготы плена и в течение долгих трех с половиной лет отвергал все предложения врага и предателей, пытавшихся использовать его имя в своих интересах.

Он остался несгибаемым коммунистом, солдатом, сыном своей страны.

После войны Михаил Федорович Лукин в течение многих лет вел активную общественную работу в Советском Комитете ветеранов войны.

Однако было еще 12 июля 1941 года. Мы перелетели под Вязьму. Недалеко от города, в Двоевке, расположился штаб нашей дивизии. Здесь же, на полевых площадках, собрались два-три истребительных полка. Другие полки и группы были разбросаны на полевых аэродромах.

Здесь я должен сказать еще об одном из полков нашей дивизии. В самом начале войны, насколько мне известно, было сформировано два — возможно, их было и больше — истребительных полка из летчиков-испытателей. Один из них — 401-й. Командовал им летчик-испытатель Герой Советского Союза Степан Павлович Супрун, заместителем командира полка был Константин Константинович Коккинаки. Излишне говорить о том, что летчики 401-го истребительного авиаполка дрались превосходно, хотя, как мне помнится, кроме Супруна и Коккинаки, никто из пилотов боевого опыта не имел. Сила полка определялась очень высоким уровнем подготовки каждого летчика. Ведь в этих полках и группах был собран цвет нашей авиации.

В конечном счете стало ясно, что такое использование летчиков-испытателей не совсем оправданно, так что со временем они были отозваны с фронта и начали работать по своему прямому назначению — авиационная промышленность интенсивно создавала новые боевые машины.

Но пока полки и группы из летчиков-испытателей с оружием в руках защищали небо Отечества. В 401-м авиаполку заместителем командира по политчасти был назначен Григорий Погребняк. Опытный летчик, поначалу он испытывал вполне объяснимое волнение. Дело в том, что летал Погребняк на многих типах боевых машин, но в последнее предвоенное время ему больше приходилось летать на бомбардировщиках, даже на таком новом самолете, как Пе-2. А тут полк истребителей, сплошь состоящий из таких мастеров! Осложняло дело и то обстоятельство, что 401-й полк был вооружен самолетами МиГ-3. На них Погребняк [142] вообще не летал. Не без некоторого волнения он доложил об этом командиру полка в тот день, когда приступил к исполнению своих обязанностей.

Супрун торопился на фронт. Неизбежная трата времени, связанная с формированием новой летной части, казалась ему досадной задержкой, поэтому то, на что требовались дни, он ужимал в часы и минуты.

Выслушав Погребняка, Супрун на минуту задумался. Времени на необходимый вывозной полет у него не было, и тогда он сказал:

— Вот что, комиссар. Садись-ка в истребитель, дай полный газ, разгони машину, а как только хвост оторвется — сбрось газ! Удержишь, не разобьешься — летай!

Каждому летчику, который помнит истребитель МиГ-3, считавшийся одним из сложных в управлении, понятно, что замполит получил весьма серьезное задание. Супрун шел на риск, но сделал это потому, что Погребняк сообщил о своих полетах на Пе-2. И Григорий четко выполнил задание..

Вскоре Супрун отбыл на фронт. Он не дождался дня, когда полк был сформирован полностью, — улетел с первой группой летчиков. Доформировывать часть остались его заместители — Коккинаки и Погребняк.

В начале июля Супрун погиб. Посмертно ему было повторно присвоено звание Героя Советского Союза. В считанные дни он сбил несколько вражеских самолетов. Это был один из самых известных летчиков своего времени. Спустя много лет после войны люди отыскали останки С. П. Супруна. Могила его — на Новодевичьем кладбище в Москве.

А в конце июля сорок первого года после гибели Супруна командовать полком стал К. К. Коккинаки. В составе двадцати четырех летчиков 401-й истребительный влился в 43-ю авиадивизию и вел свою боевую работу с аэродрома Двоевка.

В первой половине августа в дивизию влилось еще несколько полков. Среди них истребительные: 33, 236, 263-й. Было и около пятидесяти бомбардировщиков. Так что с августа моя дивизия официально стала называться уже не истребительной, а смешанной.

Ну а как полк майора Жукова?

Начав боевую работу под Смоленском, 32-й истребительный уже не имел ни дня передышки. В течение первой недели боев на аэродром не вернулись командир эскадрильи Викторов, заместитель командира эскадрильи Хостьянов, летчик лейтенант Рахлеев. В полку тяжело переживали потери. А непрерывные бои все изматывали, все ожесточали [143] летчиков. Никто не знал, сколько боевых вылетов придется совершить в каждый следующий день. Часы короткой летней ночи были единственным промежутком между боями и единственным временем для восстановления сил. Разговаривали мало. С рассвета полк приступал к боевой работе.

Среди многих воздушных бойцов того трудного времени мне как-то запомнился младший лейтенант Акимов. От природы Акимову был дан счастливый дар оставаться нужным всем в равной мере. Есть такая категория жизнелюбов, с которыми, кажется, никогда и нигде не может случиться ничего плохого. Наверное, потому, что такие люди сами в это истово верят и эта их вера передается всем окружающим. Акимов был именно таким человеком.

Когда из боя не вернулся комэск Викторов, он спрашивал летчиков: "Кто видел, как сбили командира эскадрильи?" Никто не мог ему ничего ответить на это: в бою часто бывает так, что невозможно уследить, как был атакован товарищ. "Так почему же вы думаете, что Викторов погиб?" — не успокаивался Акимов. И в этих вопросах не было скрытого намерения смягчить боль, но была такая неистребимая вера в жизнь, которая вновь рождала какие-то надежды вопреки тому, с чем каждый из них сталкивался ежедневно...

Трудно поверить в неуязвимость товарища, которого нет рядом с тобой. Акимов верил во все лучшее, во что только может верить молодой человек на войне, полный сил и желания жить. И все, во что он верил, сбывалось! Сначала вернулся в полк комэск Викторов. Позже — сбитый лейтенант Рахлеев...

Несмотря на молодость, Акимов был на редкость умелым воздушным бойцом. За полмесяца боев в июле он сбил четыре гитлеровские машины. Причем так получилось, что сбивал он их почти через день — 22, 25, 26 июля. К этим четырем "мессерам" еще надо добавить один или два, сбитые им в группе. Командир полка Жуков любил своих летчиков, но никогда до войны не позволил бы себе обнаружить публично свою душевную привязанность к кому-либо. Но началась война, и командир внезапно ощутил обаяние юноши: он не раз ловил себя на том, что судьба Акимова его беспокоит все больше. Впрочем, это не было особенно заметно, потому что в своем отношении к молодому летчику Жуков вовсе не составлял в полку исключения. И все же на боевые задания он старался включать Акимова в состав той группы, которую возглавлял сам... [144] 28 июля, когда Акимов сбил очередной "мессершмитт", командир эскадрильи Викторов расплачивался с фашистами по своему личному счету. Он сбил два Ме-109. К этим трем в тот день лейтенант Рахлеев добавил еще одного. А младший лейтенант Москалев подвел общий счет сбитым.

Спустя пять дней четыре И-16 — комэск Викторов, комиссар эскадрильи Власов и ведомые младшие лейтенанты Акимов и Москалев — вели тяжелый бой с шестнадцатью "мессершмиттами". Обе наши пары, поддерживая друг друга, мастерски дрались и сбили три гитлеровских самолета. Фашисты оставили попытки атаковать четырех летчиков и вышли из боя. Удовлетворенные исходом боя, наши повернули в сторону аэродрома, не заметив одиночный Ме-109, который во время боя оставался в стороне, а теперь подкрадывался к нашей четверке. Обратили на него внимание поздно — "мессершмитт" успел поджечь машину Власова и пустился наутек. Из горящего истребителя комиссар не выпрыгнул...

К концу июля погода испортилась, и до начала августа авиация действовала ограниченно. Однако летчики-испытатели, отличавшиеся отменным мастерством, боевой работы не прекращали.

Чаще всего они прикрывали войска в районе Ярцево и патрулировали над Соловьевской переправой. В течение длительного времени переправа эта была в наших руках, и над ней ежедневно шли ожесточенные бои. В промежутках между вылетами летчики дремали прямо в кабинах, ожидая, пока самолет будет заправлен. Усталость часто пересиливала нервное напряжение, и тут же, в кабине, летчик успевал заснуть. Полковой врач привычно и деловито подносил к носу спящего ватку, смоченную в нашатыре. Тогда летчик, вскинув голову, выруливал на полосу, словно и не спал минуту назад...

В один из таких дней, которые, как правило, помечаются в сводках примечанием "авиация действовала ограниченно", звено МиГ-3 в составе командира полка Коккинаки, комиссара Погребняка и летчика майора Кубышкина прикрывало наземные войска в полосе Ярцево — Духовщина (севернее Смоленска). Очевидно предположив, что в плохую погоду советских истребителей не будет в воздухе, немцы послали в этот район большую группу бомбардировщиков, которых, однако же, сопровождали истребители прикрытия. И звено МиГ-3 вступило в бой. [145] Бомбардировка была сорвана. Один "юнкерс" сбит. Звено вернулось на аэродром, но вскоре Константин Коккинаки снова вылетел патрулировать в тот же район. На этот раз ведомыми у него шли летчики Барышников и Ященко.

И снова звену пришлось вести тяжелый бой. В этом бою Барышников погиб, а Коккинаки и Ященко были подбиты.

На следующий день летчики-испытатели сбили бомбардировщик "Дорнье-17". Затем в труднейшем бою с сильной группой истребителей противника наша девятка сбила два "мессершмитта". Один из них сбил майор Звонарев, другой — звено майора Кубышкина. Это звено приняло на себя основную тяжесть боя. Ведомый Кубышкина, летчик Попов, был ранен в руку, но сумел благополучно привести машину в Двоевку. Самолет другого ведомого, летчика Серкова, оказался сильно поврежден, и Серков приземлял истребитель на одно колесо.

Все попытки гитлеровцев нанести массированный бомбардировочный удар в этом районе были сорваны. Тогда фашисты совершили массированный налет на аэродром. В момент налета восемь летчиков находились в кабинах своих боевых машин, и группа тотчас пошла на взлет. "Мессершмитты", налетевшие на аэродром, успели. сбросить несколько бомб и стали уходить, но наши настигли их и сбили два вражеских самолета. Старший политрук Авилов, мужественный умелый летчик, продолжал преследовать уходящие Ме-109 и поджег еще один.

Вскоре — по-моему, это было в первых числах августа сорок первого года — я вел в Двоевку группу истребителей после штурмовки смоленского аэродрома. Штурмовка прошла удачно: вместе с истребителями 43-й дивизии в ней участвовало несколько штурмовиков Ил-2. Я впервые видел наш штурмовик в деле и только сожалел, что в ту пору их было очень мало. На подходе к Смоленску нам пришлось вести бой с истребителями противника, однако звенья прикрытия четко выполнили свою задачу. Немецким истребителям сорвать штурмовку не удалось, и мы сожгли на аэродроме больше десяти бомбардировщиков!

Едва наша группа совершила посадку в Двоевке, появилась другая группа, вернувшаяся с боевого задания. Садились МиГ-3. Один из них, коснувшись земли, несколько десятков метров пробежал абсолютно нормально, а потом вдруг по необъяснимой причине пошел в сторону. Его несло прямо на самолеты — дело шло к аварии, и было непонятно, [146] куда смотрит летчик. Люди бежали навстречу, кричали, показывали руками, но он шел на строй машин.

Остановился истребитель всего в нескольких метрах от самолета, в который он должен был врезаться. Летчик из кабины не выходил. Когда подбежали к его машине и открыли фонарь, он был мертв.

Так погиб майор Михаил Кабанов. Будучи смертельно раненным, он вывел машину из боя, приземлился и умер, очевидно, в тот момент, когда колеса истребителя коснулись земли...

33-й истребительный авиационный полк, которым командовал майор Николай Акулин, начал воевать с первых минут войны. Полк входил в состав дивизии, которой командовал Сергей Черных, и базировался рядом с западной границей, в Пружанах.

Это был один из очень немногих полков, который, начав войну на рассвете 22 июня, почти полностью уцелел в первые дни войны и потерял только одного летчика.

Накануне начала боевых действий командир полка получил известие, что полк будет менять материальную часть. Сам Акулин вместе с одним из лучших своих летчиков капитаном Г. Мастеровым перегнал на свой аэродром два самолета МиГ-1. Акулин увидел, что машина сложная, как ему показалось, "сыроватая", и понял, что переучивание займет довольно много времени. Полк был большой — около ста экипажей. Переучиться действительно не успели, и войну 33-й истребительный начал на своих И-16.

В ночь на 22 июня, примерно в четвертом часу утра, якобы из штаба дивизии Акулину позвонили: приказывали разбить ночной старт, чтобы был виден аэродром. Приказание командиру полка показалось странным, и он связался непосредственно с командиром дивизии, чтобы уточнить, чем вызван такой приказ. К своему удивлению, услышал, что никто такого приказа не отдавал. А через некоторое время — вероятно, и часа не прошло — полк в полном составе вылетел к Бресту: город бомбили.

В первом воздушном бою полк не потерял ни одного летчика. Едва успели заправиться, снова приказ. На этот раз бомбили Кобрин. Здесь, над Кобрином, погиб, совершив таран, лейтенант С. Гудимов: это был один из первых таранов в Великой Отечественной войне.

Едва вернулись после боя над Кобрином, на аэродром налетели "юнкерсы". Истребители, у которых было еще [147] горючее, тут же вступили в бой и шесть гитлеровских машин из двадцати одной сбили. Вслед за "юнкерсами" пришли "мессершмитты". Стали в круг и начали штурмовку. Они не давали поднять головы, а когда отштурмовали, двадцать самолетов оказалось сожжено и выведено из строя.

Полк провоевал еще три-четыре дня и получил приказ выехать в Москву за новой материальной частью.

После недолгого пребывания в составе 6-го истребительного корпуса ПВО Москвы в начале августа 33-й истребительный влился в состав нашей дивизии. Под Вязьмой полк вел воздушные бои, прикрывал наземные войска, участвовал в штурмовках. Пожалуй, в штурмовках участвовал даже чаще, чем другие. Дело в том, что летчики 33-го полка освоили "лаг", неплохо вооруженный, поэтому удары, которые они наносили по танковым и пехотным колоннам противника, по аэродромам, были довольно результативны.

С первых же вылетов на боевые задания в полку, как это всегда бывает, определились свои лидеры и мастера атак.

В дивизионной газете все чаще стала упоминаться фамилия старшего политрука Григория Мандура. Мандур зарекомендовал себя как прекрасный ведущий. Усталости летчик, похоже, не знал и летать готов был круглосуточно, Каждый раз, подходя к цели, Мандур удивительным чутьем постигал расположение вражеских зениток. Он был мастером противозенитного маневра, умел атаковать с той стороны, откуда вражеские зенитки меньше всего могли ожидать атаку. И как правило, когда Мандур вел группу на штурмовку, группа добивалась отличного результата.

В начале сентября комиссар эскадрильи вернулся с разведки и доложил, что видел большую колонну противника, идущую от Духовщины к Ярцево. Немедленно был поднят весь полк. Григорий Мандур рассчитал точно: вывел истребители с тыла, и "лаги" проштурмовали всю колонну.

В течение нескольких сентябрьских дней в результате штурмовок противника по дорогам Духовщина — Ярцево дивизия уничтожила не менее 120 танков и автомашин. При этом отличились летчики 33-го полка.

А в середине сентября полку была поставлена задача нанести удар по полевому аэродрому Дресна, к юго-востоку от Смоленска. Группу возглавил комиссар эскадрильи Мандур. Обманув боевым маневром зенитную артиллерию противника, он точно вывел истребители на цель. Летчики сделали несколько заходов, уничтожили полтора десятка самолетов [148] врага, а уже на следующий день Мандур повел группу штурмовать смоленский аэродром...

В 33-м истребительном авиаполку был еще один удивительный мастер воздушного боя — командир эскадрильи лейтенант Венин. Комэск предпочитал летать на боевые задания парой. До войны боевые порядки звена, известно, строились из трех самолетов. С такой структурой звена мы начали и войну. Так что, когда на прикрытие войск или боевое патрулирование посылалось звено, это значило, что на задание уходят три летчика — командир звена и два его ведомых. Комэск Бенин на задания старался летать вдвоем со своим ведомым летчиком Родиным. Даже когда вылетали группой, звеньями, комэск шел с Родиным парой, а группа уже следовала за ними. Их и на земле редко можно было увидеть врозь.

Так вот, в первые дни войны почти стихийно складывалась боевая единица — пара самолетов-истребителей. У нас еще не было такого опыта, чтобы тактические преимущества пары в бою стали для всех очевидными, но хорошие летчики уже почувствовали, что, летая парой, они обретают ту необходимую свободу маневра, без которой немыслимо вести победный воздушный бой. Может быть, потому, что Венин и Родин представляли собой такую вот крепкую боевую единицу, они чаще, чем можно было ожидать, добивались победного итога. И летчики полка как-то уже привыкли, что эти двое с пустыми руками из боя не выходили.

20 сентября для Венина и Родина складывалось неудачно: уже после второго боевого вылета они возвращались с полным боезапасом. Дважды, утром и днем, в зону их патрулирования пытались соваться вражеские бомбардировщики. Дважды комэск со своим ведомым решительным образом шли в атаку, но немцы предпочитали уклоняться от боя, хотя имели надежное прикрытие.

И вот летчики возвращались на аэродром, не встретив противника. Лететь оставалось считанные минуты, но Венин следил за обстановкой в воздухе, все внимание сосредоточив в направлении солнца. Ведомый уверенно держался в "правом пеленге" — комэск целиком на него полагался. Солнце уже не било в глаза ослепительным светом — слегка опустившись к горизонту, оно вызолотило полнеба. Но Венин знал: из-за таких вот облаков всегда может вывалиться вражеский истребитель. Поэтому не сводил с них глаз. И увидел!

Два самолета противника шли от линии фронта в юго-восточном направлении. Комэск качнул крылом, дав знак [149] Родину, и чуть изменил курс. Вскоре оба смогли опознать тип самолетов. Один был фронтовым разведчиком ХШ-126, другой — Ме-109. Как правило, эти разведчики далеко за линию фронта не ходили — болтались чаще всего над нашими передовыми линиями, чтобы в любую минуту успеть удрать от атаки истребителя. Иногда противник использовал этот самолет и в качестве корректировщика артиллерийского огня.

Словом, Венин и Родин приближались к немцам, но они пока не чувствовали опасности. Чтобы Ме-109 не помешал атаковать разведчика, Родин выполнил отвлекающий маневр — немец, понятно, заметил его и переместился. Тем временем Венин подобрался к "хеншелю" и атаковал разведчика так неожиданно, что, когда немецкий истребитель заметил его, было уже поздно что-либо предпринимать. "Мессер" прибавил газу и, резко изменив курс, ушел за линию фронта. Так что и этот день увеличил боевой счет пары.

23 сентября в полку Николая Акулина выдалось особенно напряженным. Пришлось принять сильный неравный бой. Возвращались из него нестройно — небольшими группами, парами, в одиночку. На посадку шли подбитые, с трудом державшиеся в воздухе машины.

На горящем самолете тянул через линию фронта пилот Родин. Тяжелая машина снижалась по прямой, нос ее был направлен в сторону аэродрома. Линия фронта осталась уже позади, но и высота потеряна. Пылающий истребитель шлепнулся на фюзеляж в поле, не дотянув до аэродрома нескольких километров.

Никто в полку не знал, как погиб Венин. Только его верный друг мог бы рассказать об этом, но... не успел.

В тот день потяжелел список безвозвратных потерь полка майора Акулина...

Я уже упоминал о том, что в августе сорок первого года в состав нашей дивизии вошли бомбардировочные полки и дивизия стала смешанной. Учитывая сложившуюся обстановку, в те дни подчинение бомбардировщиков командиру истребительной авиадивизии в какой-то мере было оправданно: при высокой интенсивности боевой работы, конечно, надежнее было сосредоточить управление группой авиации в одних руках. В пределах дивизии мы могли оперативно решать многие вопросы обеспечения. Впоследствии, когда положение на фронтах выравнялось, стабилизировалось, такое управление стало нецелесообразным. Тогда на фронтах [150] появились воздушные армии, состоящие из истребительных, штурмовых и бомбардировочных дивизий. Кроме того, были созданы авиационные корпуса, которые всегда могли усилить ту или иную воздушную армию, изменился качественный состав авиационной техники, изменилась даже структура авиационных полков — все это и многое другое, конечно, привело к иным методам управления. Но в самом начале войны, в той сжатой и до предела напряженной ситуации, в которой мы оказались, каждое лишнее командно-управленческое звено могло бы только осложнить вопросы взаимодействия бомбардировочных и истребительных частей.

13-й бомбардировочный полк, вошедший в состав 43-й авиадивизии 8 августа 1941 года, летал на новых самолетах Пе-2. Надежно прикрытые истребителями 32-го и 33-го полков, бомбардировщики действовали смело, результативно. Об этом красноречиво говорят итоговые данные боевой работы дивизии за 1941 год, то есть за первые полгода войны. Бомбардировочными и штурмовыми действиями летчиков 43-й авиадивизии было уничтожено 518 танков, 15 танкеток, 2195 автомашин, 87 автоцистерн, 22 артиллерийских орудия и более 12000 гитлеровцев. Кроме того, сбито в воздушных боях и уничтожено на земле 340 самолетов противника{6}.

Неискушенному читателю эти цифры могут показаться преувеличенными, но следует принять во внимание, что дивизия с первого дня войны и до разгрома немцев под Москвой находилась на главном направлении военных действий, учесть, что за неполные полгода боев, точнее, только за четыре первых месяца — с июня по октябрь — в 43-й дивизия перебывало до пятнадцати авиационных полков, которые сражались в самом прямом смысле до тех пор, пока было на чем летать.

Однако вернемся к рассказу о действиях Пе-2.

Пикирующий бомбардировщик Пе-2 никак и ни в чем нельзя было сравнивать с устаревшими бомбардировщиками типа ТБ-3, СБ, Р-5. Это была современная машина, которая в годы войны стала основным фронтовым бомбардировщиком. Уже первые дни боев дали любопытную хронику, свидетельствующую о том, что Пе-2 обладал рядом удачных конструктивных свойств.

1 июля над Бобруйском шестерка "петляковых" была атакована четырьмя "мессершмиттами". Известно, что бомбардировщик, идущий без прикрытия, -соблазнительная цель для истребителя. "Мессершмитты" очертя голову [151] кинулись в атаку, и как результат два из них были сбиты стрелками "петляковых".

9 июля звено Пе-2 было атаковано пятью "мессершмиттами". И снова два из них были сбиты.

23 июля звено "петляковых" атаковали пятнадцать "мессершмиттов"! С ними еще шел "хейнкель". Но наши бомбардировщики выдержали и этот бой. Сбит был "хейнкель",

Конечно, никакой бомбардировщик никогда не мог вести бой с истребителем на равных. И не должен был. Но приведенные примеры (а подобных примеров за время войны было очень много) говорят о том, что при умелой организации обороны бомбардировщик Пе-2 мог успешно отбиваться от истребителей.

Сложность для "петляковых" поначалу возникла совсем иного порядка. Им приходилось следить не только за вражескими истребителями, но отчасти опасаться и наших, которые, случалось, ошибочно принимали свой бомбардировщик за "мессершмитт". В силуэтах этих машин было много сходства, а многие наши летчики "петляковых" не только в глаза не видели, но даже и не слышали о них. Поэтому понятно, что в первые дни войны порой ошибочно мы принимали "пешки" за изрядно досаждавший нам Ме-110.

Речь, конечно, идет об отдельных эпизодах. Мне запомнился один чрезвычайно необычный. 1 октября, успешно выполнив задание по разведке, экипаж Пе-2 возвращался на аэродром и был подбит из винтовок и пулеметов над своей территорией. Поскольку высота была мала и медлить не приходилось, командир отдал приказание экипажу прыгать и тут же выпрыгнул сам.

Экипаж, однако, замешкался, выпрыгнуть не успел. А дальше и произошел редкий случай, каких немного было за всю войну. Неуправляемый самолет продолжал планировать с малым углом, поскольку газ был убран. Так как высота была небольшая, "пешка" вскоре приземлилась самостоятельно. Удар ее о землю был несильный -по касательной, и все члены экипажа остались живы.

Война в воздухе вообще полна неожиданностей. Против всех правил поступил однажды экипаж Пе-2 (командир А. Латенко, штурман В. Поляков, стрелок В. Борисов). Несколько "петляковых", которые вел Латенко, шли бомбить в указанный им район. Навстречу, вероятно с аналогичным заданием, — семнадцать "юнкерсов". Немцы были на тысячу метров ниже. И летчик Латенко принял моментальное решение: он развернул строй на снижении, догнал немцев и уравнял с ними скорость. Теперь "пешки" шли точно над [152] "юнкерсами", которые держались плотным строем. И Латенко приказал бомбить их.

Получилось удачно. Было зафиксировано прямое попадание. Строй "юнкерсов" сломался. Ничего не сообразив, немецкие летчики стали покидать машины, выбрасываясь на парашютах.

Четверка "петляковых" потерь не имела.

Сентябрьским вечером — кажется, в последний день сентября — в штабе дивизии раздался звонок, Я услышал спокойный голос Худякова:

— Сводку составил?

Сводка была готова. День шел на убыль, погода портилась, в воздухе самолетов не было.

— Приезжай ужинать, — пригласил Худяков.

Штаб авиации фронта располагался в нескольких километрах от Двоевки.

В тот вечер мы с Худяковым разговаривали о предстоящей зиме. Оба были уверены, что под Вязьмой фронт стабилизировался надолго. Зима, скорее всего, пройдет в обороне: будут подтягиваться и накапливаться силы для крупных наступательных операций. Поэтому до весны, очевидно, придется находиться здесь.

Я был доволен своей предусмотрительностью: незадолго до этой беседы уже отдал приказ полкам начать подготовку к зиме. Надо было вырыть и оборудовать землянки, утеплить их, подготовить к длительной эксплуатации все пригодные помещения — в общем, устраиваться основательно.

Худяков сильно устал, но выглядел лучше, чем в первые дни войны, в Минске, — поправился после операции. Работал он с постоянным перенапряжением. За прошедшие месяцы сменилось три командующих ВВС фронта, и вся, будничная работа штаба по-прежнему лежала на Худякове.

В тот вечер нам верилось, что все самое неприятное осталось позади: фронт выстоял после неудач летних месяцев, а это главное.

Прошло несколько дней. Наступил октябрь. В составе моей дивизии к этому времени насчитывалось семь полков. Пять истребительных и два бомбардировочных. По меньшей мере три из них только назывались полками — в них было-то по шесть-восемь машин. Но все же они сохраняли боеспособность.

...Я вылетел в Двоевку с полевого аэродрома Темкино, где сидел один из бомбардировочных полков. Набрав высоту, [153] заметил ХШ-126. Немец шел в сторону Юхнова, над дорогой Юхнов — Медынь. Мне показалось странным, что немецкий разведчик идет в том направлении — по моим данным, там должны были находиться наши войска. Забираться в сторону Медыни ХШ-126 раньше не решались. Тогда я пошел за немцем и вдруг увидел, что дорога запружена танками и автомашинами. Поведение немца, который безбоязненно и нахально кружил над танками на небольшой высоте, меня удивило: ведь танки шли под красными флагами. Невольно подумал сначала, что танкисты, очевидно, не знают силуэтов немецких разведчиков и потому не стреляют по "хеншелю". Если бы они поняли, что обнаружены, то, конечно, попытались бы сбить этот самолет. Но я уже настигал его, деться немцу все равно было некуда. А танкисты высовывались из люков и, глядя в небо, приветливо махали руками. Я понял, что они видят мой И-16. Круто спикировал. ХШ-126 завертелся было, да поздно: я уже всадил в него несколько очередей с большим энтузиазмом.

Смущала танковая колонна. С самого начала войны не видел таких мощных колонн с красными флагами. Но вскоре все прояснилось. Едва ХШ-126 упал в придорожный лес, внезапно все танки открыли по мне бешеный огонь! Я был ошарашен. Рискуя быть сбитым, снизился до бреющего полета и прошел над самой колонной. Что же увидел? На красных полотнищах явственно просматривались черные свастики...

Никогда раньше я не знал, что у фашистов есть алые флаги. Тут же понял, в чем заключалась странность, которую почувствовал при встрече с такой мощной колонной, но не дал себе труда в первый момент разобраться в своих ощущениях. Дело в том, что пушки танков смотрели на восток.

Это было в первых числах октября, когда враг прорвал фронт...

В день прорыва фронта все полки 43-й авиадивизии вели ожесточенные бои — в воздухе было много немецких самолетов. Боевые донесения сохранили отдельные эпизоды, которые я приведу здесь как хронику боевых действий одного дня.

Пять истребителей майора Акулина — это была половина 83-го полка, — сопровождая бомбардировщики, встретили группу "мессершмиттов" и завязали с ними бой. Летчики Баранов, Яхнов, Перескоков, Костин и Синельщиков в этом бою сбили два Ме-110. В то же время командир 33-го авиаполка Николай Акулин сбил вражеский самолет над Двоевкой. [154] Три экипажа 263-го истребительного авиаполка, возвращаясь после штурмовки, встретили большую группу "юнкерсов" под прикрытием "мессершмиттов". Ведущий капитан Голубничий повел звено в атаку и вскоре сбил Ме-110. Еще один "мессершмитт" сбил летчик лейтенант Прилепский. Звено вернулось в полк в полном составе.

Над Ярцево пять летчиков 236-го истребительного авиаполка, которым командовал майор Антонец, вели бой с двенадцатью "мессершмиттами". В этом бою наши летчики сбили два гитлеровских самолета. Один "мессер" -командир звена Шварев, другой — группой.

Был еще воздушный бой. В районе Издешково с семеркой "мессершмиттов" сошелся летчик 32-го истребительного авиаполка. На стареньком И-16 он одержал победу — сбил Ме-110. Фамилия этого летчика — Фадеев.

В другом районе командир 32-го полка майор Жуков звеном принял нелегкий бой с одиннадцатью "мессершмиттами". Нашим летчикам и в этом бою удалось одержать победу: был сбит один самолет противника,

Однако война только разгоралась...

Перебазирование

В начале октября дивизия получила приказ перелететь на аэродромы в район Гжатска и Можайска.

Фронт двигался, в этом не было никаких сомнений, но, как происходило движение, определить было трудно. Всегда бывает трудно определить направление перемещения войск, когда фронт прорван и неизвестны масштабы прорыва.

Командир 32-го истребительного авиаполка майор Жуков с целью уточнения обстановки послал в разные направления несколько оставшихся истребителей на разведку. Летчики возвращались с неутешительными сведениями. Войска противника двигались по Варшавскому шоссе и достигли Холм-Жирковского. Это означало, что полевой аэродром Богдановщина обойден немцами с севера и полк находится уже в тылу врага.

Жуков вылетел на разведку сам. Все худшие предположения подтвердились. На дороге в лесу он заметил вражескую конницу. Вместе с ведомым сделали несколько заходов, обстреляли противника. Дня за два до этого так же вот заметили скопившиеся бензовозы. Тогда Жуков ударил по бензовозам из пушки — на его И-16 стояла пушка. Пыхнуло так, что командир полка едва сам не сгорел. Теперь же в любой момент могли на аэродром ворваться танки. [155] Из облаков на пару Жукова свалились "мессершмитты", Жуков с ходу атаковал и сбил одного. Но тот бой был недолгим: облака прижимали самолеты к земле и вскоре истребители разошлись.

Полк быстро подготовился к перелету.

В этот же день майор Акулин вылетел проверить юго-восточное направление и в двадцати километрах от Двоевки обнаружил вражескую танковую колонну — до сорока танков. В полку оставалось восемь исправных самолетов. Акулин вернулся и повел их на штурмовку. После штурмовки Григорий Мандур едва дошел до аэродрома — в фюзеляже его истребителя зияла пробоина от снаряда.

Медлить не приходилось. Быстро заправились и взлетели; противник был в нескольких километрах от аэродрома.

По предварительным планам, следующим нашим аэродромом базирования должен был стать Гжатск. Откровенно говоря, когда этот план утверждался, ни штаб нашей дивизии, ни штаб ВВС фронта не предполагали всерьез, что нам придется использовать полевой гжатский аэродром. Но после прорыва немцев под Вязьмой в начале октября положение на Западном направлении обострилось до предела.

Передовые части противника быстро продвигались к Гжатску. По данным воздушной разведки я достаточно хорошо был осведомлен о положении дел. В подобных, быстро меняющихся условиях, когда нарушены коммуникации, ненадежно действует связь и затруднено управление войсками, авиаторы, как правило, располагают наиболее точной и полной информацией. Не случайно поэтому в первые месяцы войны на авиационные штабы стремились замкнуться штабы крупных общевойсковых соединений. Таким образом командиры корпусов, командующие армиями и даже фронтами оперативно получали наиболее полную информацию. Я знал, что аэродром в Гжатске непригоден для боевой работы; там не было складов, необходимых служб обеспечения, да и самой гарантии, что аэродром останется в наших руках, тоже не было. А сажать полки на мертвый аэродром — чистое безумие. И я приказал всем перебазироваться восточнее — на можайский аэроузел.

Это была уже московская зона. Штаб дивизии отправился чуть раньше, а полки до последней возможности вела боевую работу с аэродрома в Двоевке, штурмуя под Вязьмой танковые колонны противника.

Перелетев в Кубинку, я направился в штаб, для того чтобы в новых условиях уточнить обстановку и обсудить [156] предстоящие боевые задачи. Я вошел в здание штаба, не подозревая о том, что лично для меня этот день будет самым неудачным за всю мою армейскую службу...

В те критические дни Ставка не имела достаточной информации о последствиях прорыва под Вязьмой. Из Москвы в войска выехали военачальники, наделенные большими полномочиями, с директивными указаниями стабилизировать положение, наладить управление и связь — словом, наводить порядок всеми способами, быстро и решительно пресекая неорганизованность и неразбериху. В целом эти меры были оправданы сложнейшей обстановкой на подступах к Москве и той реальной угрозой, которая нависла над столицей в результате вражеского прорыва. Но среди военачальников, которым в те дни были даны практически неограниченные права, к сожалению, попадались люди недальновидные, скорые на крутые меры. С одним из таких товарищей, выехавших из Москвы по линии ВВС, я и столкнулся в Кубинке.

Помню, подробно доложил ему обо всем, что произошло под Вязьмой, о боевой работе 43-й дивизии за последние дни, об оперативной обстановке, которая буквально менялась с часу на час, об организованном перебазировании полков. Закончив доклад, я ожидал вдумчивого анализа положения дел и постановки боевых задач. Но генерал, выслушав меня, спросил:

— Почему не выполнили приказа и не сели в Гжатске?

Я почувствовал, что дело принимает неожиданный оборот, Генерал, не приняв во внимание ничего из того, что я говорил, вдруг обвинил меня в... трусости. Такое мне пришлось выслушать в первый и последний раз в моей жизни. Я понял, что разговаривать дальше бесполезно.

За спиной генерала через окно — летное поле. Среди боевых самолетов — учебный И-16 с двумя кабинами, для летчика и для инструктора. Такой самолет мы называли спаркой.

В этой ситуации совершенно инстинктивно я принял, как теперь понимаю, единственно возможное решение. Обратившись к начальнику Особого отдела дивизии майору Бирюкову, я предложил ему немедленно отправиться со мной в Гжатск на учебном самолете. До сих пор вспоминаю об этом человеке с благодарностью — он не обязан был принимать подобное предложение. Он мог отказаться, и никто не был бы вправе осуждать его за это. Но это был смелый человек. Мы вылетели на безоружном самолете, рискуя [157] наскочить на истребители противника. Бирюков пошел на это только из желания помочь мне в неприятной ситуации.

До Гжатска проскочили на бреющем. Я, едва не цепляя верхушки деревьев, сделал над аэродромом круг. Аэродром полыхал в нескольких местах. По летному полю ползали неприятельские танки...

По возвращении обстановку докладывал начальник Особого отдела.

Возникла пауза. Потом, не глядя на меня, генерал бросил:

— Можете идти...

Что означали эти слова, я узнал на следующий день — уже в Управлении кадров ВВС...

Из Москвы меня послали командовать летной школой в Улан-Удэ, затем, в начале сорок второго года — начальником авиационного училища и начальником гарнизона в Среднюю Азию. Работы хватало и там: в течение сорок второго года я формировал авиационные полки, которые прямо из школы отправлялись на фронт.

Никогда больше мне не приходилось сталкиваться с тем генералом по служебным делам. Может быть, потому, что не так и долго занимал он свой высокий пост: вскоре после нашей встречи, как стало известно, его переместили на более скромную должность.

Но, как это не раз бывало в моей жизни, я неожиданно встретился с ним в санатории спустя несколько лет после войны. Он любил, прохаживаясь по аллеям, вести неторопливые беседы с молодыми офицерами. Однажды я слышал, как он говорил о том, что в самый трудный период, когда немцы стояли под стенами столицы, требовались действия быстрые и решительные. При этом рассказчик заметил, что и ту пору подчас не было времени вникать в различные тонкости, поэтому бывали и ошибочные решения. В том числе и у него. Покосившись в мою сторону, он сказал: "Да вот Захаров, наверное, помнит..."

Было похоже, что спустя годы он делал попытку извиниться таким вот странным образом. [158]