«Новэлла»
К той осени я должен был закончить Аэрофотограммшколу и получить звание красного военного аэронавигатора.
Оставалось защитить дипломный проект перед грозными очами членов выпускной комиссии.
Мой дипломный проект носил название:
«Аэронавигационное и аэрометеорологическое оборудование воздушной линии Москва — Вятка».
Такая тема была избрана не без задней мысли. На полпути от Москвы до Вятки находились издавна знакомые мне места, и я, естественно, лелеял мечту, что в этом направлении со временем установится воздушное [45] сообщение и я окажусь одним из первых «воздухопроходцев» родного края.
Наверно, не я один был охвачен таким «патриотизмом местного значения», как удачно съехидничал кто-то из ребят. Фотограмметрист Степа Желнов проектировал аэросъемку в районе милого его сердцу городка Зарайска. Михаил Беляков делал попытки организовать на основании дипломных расчетов перелет в Богородск, где жила его семья.
Беляков даже решил побывать у начальника воздушного флота Баранова и добиться у него выделения самолета. Я увязался вместе с ним.
Главное управление воздушного флота помещалось на Петроградском шоссе в небольшом особняке по соседству с кондитерской фабрикой, бывшей «Сиу».
Мы быстро попали на прием к Петру Ионовичу.
Выслушав просьбу, Баранов с хрустом потянулся на стуле и поднял на нас усталые глаза.
— Понимаю, — заметил он. — Помнится, школу вашу заканчивает человек семьдесят. И большинство наверняка вот так же не против пофорсить перед своими земляками. Ну что же, может быть, это и похвально... А где я вам машин наберусь для таких вот, в сущности, теоретических экспериментов? Части трогать нельзя, у них своя учеба. Резервов у меня нет. Дайте срок, ребята, не только в Богородск — в Париж полетим. А пока рекомендую налегать на метеорологию. Очень ответственный участок. Нуждается в самой серьезной постановке дела.
В это время военная авиация еще действовала в Средней Азии, где в туркестанских песках кое-где погуливали басмачи. А вот регулярные гражданские полеты только-только начинались, и то главным образом в западном направлении. Активнее всех работал [46] «Дерулюфт» — смешанное русско-немецкое акционерное общество, где машины водили поочередно то наши, то немцы. Воздушный путь Москва — Кенигсберг был достаточно «обкатан», аэродромное обслуживание находилось на высоте, метеосводки поступали регулярно, навигационные приборы находились в хорошем состоянии.
Летали также от Москвы до Нижнего Новгорода, но это были полеты эпизодического характера, чаще всего связанные с Нижегородской ярмаркой.
Запроектированная воздушная трасса на две трети пролегала над лесными краями. Важнейшим земным ориентиром была избрана железнодорожная линия, уходящая от Москвы в северо-восточном направлении. Расстояние от Москвы до Вятки составляло немногим больше девятисот километров.
Если этот маршрут несколько спрямить и ориентироваться на машины Ю-13, бравшие на борт четырех пассажиров и двух членов экипажа, рассуждал я, такой рейс можно уложить часов в шесть-семь. Надо было также предусмотреть промежуточный аэродром и наметить по трассе несколько пунктов для метеорологических и аэрологических наблюдений, поблизости от действующих почтово-телеграфных отделений.
Данные для расчетов я предполагал получить не только из справочной литературы, но и практически, то есть на месте.
Короче — я решил просить разрешения выехать в Вятку.
И тогда я направился к военкому школы, курсантскому другу и печальнику Володе Степанову, всегда с полуслова угадывавшему, зачем ты к нему пришел.
У меня была порядочная общественная нагрузка, в том числе членство в редколлегии школьного журнала [47] «Жизнь и творчество», которому военком придавал важное значение.
Вначале мы сами катали этот журнал на гектографе. Потом подыскали типографию. Тираж достиг... трехсот экземпляров. Материал мы печатали самый разнообразный.
Будущий Герой Советского Союза Серело Данилин опубликовал очерк «Музыка и марксизм», вызвавший оживленную дискуссию в одном из политкружков. Автор, избравший псевдоним «Вламар», хотя все мы отлично знали, что это фотограмметрист Володька Марцинковский, выступил с актуальной статьей «Религия и новый строй». А Сашка Соколов, страдавший зудом стихосложения, выдал большой раешник с широковещательным заголовком: «О влиянии на ширпотреб нэпа вредного» (на манер Демьяна Бедного).
Печатали мы и рассказы и даже замахивались на повесть.
— Мне бы командировочку дней на пять. Уточнить данные для диплома, — придя к Степанову, после небольшого вступления начал я.
Военком отлично знал и тему моего дипломного проекта, и мою биографию, и характер, и слабости, и многое другое.
— А заодно и хариусов поудить? — подмигнул он. — Ты уж давай прямо, по-честному!
— А хоть бы и так, если время останется, — отвечал я. — Поддержи активного общественника.
— А копченого привезешь? — настырно допытывался Степанов.
— Коптить некогда будет. Навряд ли управлюсь. Соленого привезу.
— Соленого — песня не та!.. Ну ладно! Подавай рапорт, посодействую. [48]
Удивительно легко и приятно было разговаривать с нашим замечательным комиссаром!
В это время в кабинет ввалился главный редактор журнала, слушатель Володька Толстой — крупный, топорный на вид парень в гимнастерке с короткими рукавами и брюках, сидевших в обтяжку. У школьных каптеров с ним была вечная канитель: никак не могли подобрать обмундирование по росту такому верзиле.
Редактором Толстой был беспощадным, хотя сам писал коряво, вдобавок густо уснащая свои произведения натуралистическими виньетками. Фактам предпочитал вымысел. Юмора не признавал. Но ведь издавна повелось — главреду и не заказано писать на «отлично». Он всегда в случае чего отговорится другими обязанностями. Кроме всего прочего Толстой не терпел возражений и действовал, что называется, волюнтаристски. При рассмотрении поступившей рукописи в его больших карих глазах появлялся какой-то особенный оттенок, своим цветом напоминавший мне почему-то несвежую говяжью печенку. К рыбной ловле Толстой был равнодушен совершенно.
— Пусть лучше привезет рассказ на актуальную тему, — кивнул он Степанову. — Бедновато у нас с этим жанром. Что-нибудь эдакое, происходящее на фоне смычки города и деревни. По путевым впечатниям. Какую-нибудь сочную новэллу.
Он любил это слово и, невзирая на частые корректорские уколы, упорно писал и произносил его через букву «э».
В общем, у меня набиралось три нешуточных поручения: проверить на месте теоретические выкладки по дипломному проекту, вдохновиться и написать рассказ из сельской жизни, поймать и засолить хотя бы тройку хариусов. [49]
— Для пользы дела выпиши себе удостоверение посолиднее, — посоветовал Степанов. — В дополнение к командировке. Ну хотя бы от комиссии связи.
В школе действительно существовала такая комиссия. Функции ее были широки и по этой причине неопределенны. Членам комиссии поручалось осуществлять связь с самыми различными организациями: заводоуправлениями, фабзавкомами, женотделами, школами, зрелищными предприятиями. Я уже запамятовал, какие еще организации перечислялись в статуте. А вот в чем конкретно эта связь заключалась, было окутано мраком.
— Слушай, — сказал Степанов, — ты всего этого не перечисляй. Не надо! Документы в дорогу следует писать коротко и загадочно.
В результате удостоверение выглядело буквально так:
«Слушатель Аэрофотограмметрической школы Красного воздушного флота (имярек) является членом комиссии связи.
Дано настоящее для принятия тех или иных мер по существу».
— Ну вот, теперь порядок! — удовлетворенно подписывая бумажку, сказал военком.
День ото дня у меня все отчетливее складывался план действий. Я добросовестно готовился, подобрал литературу и справочный материал, дважды побывал в библиотеке Румянцевского музея, продумал и составил вопросник, расчертил несколько таблиц, просмотрел кучу карт.
К концу недели я выехал в Вятку с Ярославского вокзала.
Северная дорога не производила впечатления важной магистрали. Это была скромная однопутка, где на станциях и разъездах приходилось то и дело останавливаться [50] и ожидать встречного поезда. Паровозs редко работали на угле, чаще на дровах. Паровозные гудки ревели сипло и устрашающе. Не так давно дорогу спрямили, и, минуя Вологду, она пошла через участок Буй — Данилов. Это сокращало время проезда больше чем наполовину. Новый путь пролег через сплошную глухомань. Исстари в этих местах бытовала поговорка: «Буй да Кадый черт два года искал, да так и бросил!»
Дорога была очень красива. Сразу же от Москвы, за дачной Лосинкой, начинались густые, душистые хвойные леса. Иногда они подбирались почти вплотную к полотну. По склонам насыпей пестрели немятые цветы. Будки стрелочников и дорожных мастеров, с палисадниками и огородами, выглядели буколически.
Путь промелькнул незаметно, и к концу вторых суток я достиг цели.
Вятка представляла собой небольшой складный городок, пахнувший смольем и кожей. Городок деревянный, одноэтажный, каменных строений было немного. Деревянными были даже тротуары, и это усиливало впечатление чистоты, характерной для наших северных городов. Он был расположен на крутом склоне берега реки, недаром Щедрин прозрачно зашифровал его Крутогорском. Река Вятка плавно и свободно несла свои светлые воды, чем очень облагораживала окрестные пейзажи. Население города вряд ли превосходило пятьдесят тысяч. В городе не было заметно крупных предприятий: две-три лесопилки, несколько мастерских, кожевенные артели, небольшой спичечный заводик. Впрочем, у курящих вятичей чаще можно было обнаружить кресало, чем коробок спичек. Огонь высекался кремнем о кусок стального напильника и попадал на трут. Моя зажигалка в форме артиллерийского снаряда, заправленная авиационным [51] бензином, сразу же завоевала уважение окружающих.
Дело пошло быстро и споро. Я разыскал в городе двух энтузиастов синоптиков, один из которых — низенький подслеповатый старикан — по своим знаниям стоил целого научного института. Вскоре я имел объективное представление о здешнем климате. В архивах губернского земотдела нашлись сводки средних температур за несколько последних лет, данные о влажности, облачности, туманах, толщине снежного покрова. Я установил направление господствующих воздушных течений и вычертил розу ветров. Под конец с пожелтевшим от неумеренного употребления самосада суетливым дежурным по станции прикинул среднее число пассажиров, следующих из Вятки в Москву и обратно. Каким бы скромным оно ни оказалось, в переводе на потребность в самолетах цифры выходили фантастические. Но я причислял себя к оптимистам.
Неплохо получалось и с аэродромом. Словоохотливые старожилы указали мне на сравнительно большую площадку в заречье, верстах в пяти от города. Правда, путь шел по привычному рассейскому бездорожью. Тут-то и пригодилось интригующее удостоверение комиссии связи. Внимательно перечитав его, зареченский председатель сельского Совета вздохнул и молча выделил по трудгужналогу хорошую телегу на железном ходу, запряженную лоснящимся сытым меринком.
Площадка была окружена со всех сторон лесом, защищавшим ее от ветров и не мешавшим, однако, взлету и посадке машин. Правда, кое-где пришлось бы раскорчевать некоторое количество старых пней и подсыпать грунта, но я не был связан таким беспощадным экономическим показателем, как себестоимость. [52] В восточном углу аэродрома находился небольшой холмик, где отлично могли разместиться цистерны с горючим. Вода оказалась неподалеку: из рощицы вытекал говорливый родниковый ручеек. Нашлось подходящее место и для аэродромной метеостанции.
Самое сложное было с дорогой. Еще «не опоясали цепко деревню каменные руки шоссе» в ту дальнюю пору. Уже и то спасибо, что от берега реки до будущего аэродрома не встретилось ни одного сеpьезного болота.
Чем больше я наполнялся информацией, тем сильнее крепла уверенность, что недалек день, когда проект воздушной лоции действительно осуществится. Высокие чувства обуревали меня. И уже виделось, как нарастает в небе большая металлическая птица и, распластав мощные крылья, приземляется на вятском аэродроме. И как мы с пилотом не спеша вылезаем из машины и покровительственно жмем руки благодарным пассажирам.
Теперь требовалось подыскать подходящее место для промежуточного аэродрома. Это было особенно важно для моих тайных надежд.
И, покинув гостеприимную Вятку, я на обратном пути слез с поезда на небольшой тихой станции с романтическим названием Николо-Палома.
Это была Костромская губерния, родина моих предков. От станции пролегал ямщицкий путь на поcад Парфентьев, а дальше — к полноводной Унже на Кологрив. Не так далеко отстоял и Галич, где стяжатель боярин Шемяка вошел в историю своим «праведным» судом, и Солигалич, где поражал земляков бескорыстием лесковский квартальный Однодум, и затерявшаяся среди поросших лесом холмов [53] Чухлома с озером, славным полупудовыми замшелыми карасями.
Найти вторую площадку оказалось много проще. Я запроектировал ее неподалеку от станции. Теперь я располагал достаточным материалом для окончательной работы над дипломным проектом...
Но вот сюжета для обещанного рассказа пока не находил. Наверно, от обилия и новизны впечатлений многое еще не отложилось в голове.
Тогда я решил посетить Сору-речку, одно название которой таило для меня глубокий смысл и неотразимую привлекательность.
Собственно, это была даже не речка, а большой ручей, петлявший в сплошной ломи, или, как здесь говорят, в шахре, и впадавший в приток Немды — лесную речку Шую. От Николо-Паломы Сора протекала далековато. Попасть на нее было ближе от соседнего разъезда, куда я быстро и удачно добрался на товарном порожняке.
В те времена в костромской глубинке можно было наткнуться на многое, чего давно уже нет: на непуганые стаи рябчиков по осиновому мелколесью, на шатуна-медведя, на древней рубки одинокие скиты, где от шумного света спасались лохматые, одичавшие старцы, на кустарные смолокуренные заводы, на затаившиеся в немыслимой глуши хутора, где встречались аборигены, в глаза не видевшие железной дороги.
С детства я привык пробираться по этим лешачиным тропам, через топи и болота, гари и завалы, чтобы добывать в таких вот речушках, как Сора, хариусов, или, по-здешнему, сорьёзóв, — осыпанных темными звездами голубоватых рыб нежнейшего вкуса.
Наскоро переодевшись, я ушел с разъезда рано утром и часа через три по компасу и десятиверстке [54] корпуса военных топографов добрался до лесного кордона — большой, ладно срубленной пятистенки с отвоеванным у леса огородом. Рядом стояло несколько пчелиных колод, вокруг которых гудели их обитатели. На широком крыльце лежал большой кобель из гончаков-костромичей, такому, пожалуй, впору было единоборство с самим медведем. Он не поднялся с лаем навстречу, но и не выказал симпатии, продолжая молча лежать на месте. Пришлось остановиться и крикнуть. Дверь не спеша отворилась, и, перешагнув через стража, на крыльцо вышел пожилой богатырь в линялой ситцевой рубахе без пояса, холщовых штанах, сильно бородатый, с копной путаных сивых волос, перехваченных на лбу кожаным ремешком. Он был могуч, весел и жизнерадостен. Когда я несколько сбивчиво объяснил цель своего визита, он ничего не ответил, но начал разглядывать меня с таким пристальным интересом, что стало просто неловко. Потом заговорил густым, дьяконским басом, напирая на букву «о»:
— По пустяку, паря, время тратишь. Из какой дали приехадчи, да за рыбой?! Чудак, пра! Тебе не за рыбой, а за бабами самое время гонять... Эх, мне бы да твои годки!
Правду сказать, я был обескуражен столь неожиданным поворотом и даже проврал что-то невнятное насчет того, что уже женат.
— Одно другому не помеха, — отпарировал богатырь. — Мотри, просвистишь время-то! И потом жона што — она вешш табельная!
И подмигнул так, что половина его бороды резко дернулась вбок.
В эту минуту поднялась занавеска, и в раскрытое окошко высунулась голова приветливой сухонькой старушки, повязанная чистым белым платочком. [55]
— Молчи-молчи! — пропела она, обращаясь к мужу, и безграничное обожание засветилось в ее взоре. — А ты, миленькой, не слушай его, он смолоду такой озорник. Ему ежели насчет грешного потолковать — хлебом не корми!.. А так-то он мужик смирный. От жены не бегает.
«Черт подери! — подумал я. — Какого же еще корабля с мачтами?! Вот он — рассказ! Сам в руки лезет. А уж о сочности персонажей и говорить не приходится!»
Через час мы оказались друзьями с затейным Иваном Васильевичем и даже обнаружили в разговоре несколько общих знакомых.
Лесник свел меня на Сору, протекавшую в каких-нибудь трехстах метрах от избы. Полкан почтительно сопровождал нас. Хозяин зачерпнул из речки берестяным ведерочком — бураком — немного воды и плеснул ею на кобеля. На мокрую собачью шерсть через какую-нибудь минуту дружно налетели крупные слюдокрылые слепни.
Так была получена отличная приманка для рыбной ловли, и действительно мой улов вскоре перекрыл самые оптимистические предположения.
И хозяйка даже успела закоптить рыбу в просторной русской печи на влажных ольховых ветках.
Рассказ я писал ночью в поезде, при колеблющемся свете оплывающей стеариновой свечки. Вокруг разноголосо храпели умученные за день пассажиры. Вагон жестоко бросало из стороны в сторону, и строчки прыгали перед моими глазами. Это был рассказ о чистой и верной любви, восторженное эссе с лирическими отступлениями. К приезду в Москву он был готов.
В этот же вечер я пошел в школьное общежитие к Володьке Толстому. Он сел за стол, небрежно взял [56] мое произведение, и в глазах его немедля появился тухловатый редакторский блеск.
— Мельчишь! — возвращая листочки, сказал он противным, скрипучим голосом. — Не пойдет твоя новэлла. Какая-то она безыдейная. И сюжета нет. И примет времени маловато. И фантазии не хватило. Придумал бы хотя какую актуальную концовку.
— Это какую же?! — оторопел я.
— Да мало ли?.. Ну скажем, на соседнем кордоне скрывается дочь экспроприированного лесопромышленника. И от непереносимой любовной тоски сходится с этим твоим дедом. А бабка накрывает их на лесной лужайке и ухлопывает разлучницу из ружья. На суде все выясняется, старухе выносят оправдательный, и у них с дедом опять налаживается жизнь, как у Филимона с Бавкидой. — Он торжествующе посмотрел на меня.
— Сам ты Бавкида! — с сердцем сказал я, забирая листки. — Тебе не редактором быть, а прасолом!..
На защите отметили тщательную подготовку моего дипломного проекта. И хотя он так и запылился в школьном техническом архиве, было приятно узнать, что много лет спустя идея его осуществилась. Ныне за два часа на комфортабельном лайнере можно попасть с подмосковного Быковского аэродрома в большой промышленный город, носящий имя уроженца здешних мест, пламенного трибуна революции Сергея Мироновича Кирова. [57]