Ящичек

Высшая аэрофотограмметрическая школа Красного воздушного флота, а по-нашему, курсантскому, просто — Фотограммка, в начале двадцатых годов размещалась на Большой Никитской, теперешней улице Герцена. Она занимала два барских особняка, расположенных друг против друга. В одном была школьная канцелярия, в другом — учебные классы. По улице с лязгом и скрежетом ходил трамвай маршрута № 22, по булыжной мостовой дребезжали пролетки редких извозчиков. Еще реже, окутываясь зловонным дымком и рыча клаксонами, проносились черные обшарпанные автомобили. [19]

Теперь в одном из этих домов помещается посольство Бразилии, в другом — Республики Кипр.

Школа выпускала аэрофотограмметристов, аэронавигаторов и аэрофотолаборантов — существовали такие авиационные специальности. Навигаторов часто именовали также и «ветродуями», поскольку на обязанностях наших лежал также запуск шаров-пилотов и наблюдение за ними в теодолит.

На первых порах Фотограммка была заведением еще не отшлифованного учебного профиля. Хотя неясного тогда было вообще много. Военно-воздушный флот начал совсем недавно становиться на крыло, и школа комплектовалась народом пестрым. Шли сюда и романтики, и любители сильных ощущений, и люди, убежденные в прогрессе авиации, и просто оголодавшие за годы экономической разрухи молодые ребята, привлеченные военным пайком.

Курсанты, или, точнее, слушатели, получали два фунта белого, как кипень, хлеба из кукурузной муки, который надо было срочно съедать, пока он окончательно не закаменел, и подходящий приварок от котла. Кроме того, давали и обмундирование.

В школе не существовало казарменного положения, и поэтому строевой муштрой нас особенно не отягощали. Большая часть иногородних ребят жила в общежитии около церкви Большого Вознесения, где, как известно, венчался Пушкин. Москвичи — на своих квартирах.

По вечерам в зале, где мы обычно строились на поверку, народ грудился около расхристанного рояля, и веселый, черноглазый, разбитной курсант Борька Лялин с блеском исполнял чувствительные романсы одесской дивы Изы Кремер, проникнутые наигранным пессимизмом песенки Вертинского.

Впрочем, мы и свои частушки складывали: [20]

В школе велись теоретические и лабораторные занятия.

По аэронавигационному кабинету в окружении компасов и секстантов неторопливо вышагивал всегда ровный и спокойный Саша Беляков. Он тоже недавно окончил Фотограммку и был оставлен при школе нашим инструктором.

Летная часть школы располагалась на Ходынке. Она состояла из одного пилота, одного механика и одного самолета.

Фамилия пилота была Дедущенко. Мы называли его Дедом, хотя навряд ли ему было больше тридцати. Впрочем, это осталось традицией, даже теперь редкого командира авиасоединения не именуют Батей, вне зависимости от его возраста.

Дедущенко, коренастый невозмутимый украинец с лохматой головой и чуть заметной усмешкой в при-, щуренных золотистых глазах, ходил развалистой морской походочкой и носил короткие и широкие в голенищах яловые сапоги. Ни обмоток, ни начинавших входить в моду краг он поначалу не признавал. Дед был из боевых летчиков гражданской войны и, по слухам, совершал на фронте чудеса храбрости. Он никогда не повышал голоса и имел привычку часто мешать русскую речь с родной украинской «мовой».

Механиком при нем состоял дядя Вася, пожилой, тучный, но при этом очень подвижный дядечка, никогда не снимавший своей протертой до белесости кожаной куртки. Деда дядя Вася лелеял, как родного сына, за самолетом ухаживал, как за красной девицей. Ходил дядя Вася мелкими, быстрыми, слегка шаркающими [21] шагами и разговаривал крикливо, высоким бабьим голоском.

Самолет носил марку «Б-Е-2-Е», школе он достался из трофейного имущества, десятки раз ремонтировался и, что уж вовсе удивительно, не заработал от нас никакого прозвища. А ведь в то время были и английские «эриэйты», на которых часто возникали пожары, почему мы называли их «зажигалками», и легкие с ротативным мотором и выпяченной вперед капотажной лыжей французские «аврошки». Машины попадались на аэродроме самые разные — от могучих, хотя и несколько громоздких конструкций Сикорского до коротких юрких «Ньюпоров». Впрочем, и «Ильи Муромцы» и «Русские витязи» базировались на другом аэродроме и бывали на Ходынке случайными гостями.

Наш «Б-Е» представлял собой двухместный биплан с шестидесятисильным мотором «Раф», во многих местах подлатанный, подклеенный и подштопанный и даже кое-где подтянутый крученым шпагатом и стальной проволокой. Неискушенный человек, возможно, не согласился бы залезть в это сомнительное сооружение даже на земле. Но большинство из нас были фаталистами. Кроме всего, нам внушала уважение постоянная невозмутимость Деда.

Для успешного окончания первого курса каждому было положено дважды побывать в воздухе, представив в учебную часть барограмму полета и простейшие данные воздушного хронометража. На полет отводилось не больше пятнадцати минут. Производились полеты по списку, вывешенному в столовой. Очередь продвигалась со скрипом, так как больше трех-четырех вылетов в день Дед не делал, поскольку дядя Вася накладывал на дальнейшие свое категорическое вето. [22]

На аэродром каждый направлялся в индивидуальном порядке. Чтобы туда попасть, надо было встать пораньше и пехом добираться до Белорусского вокзала, называвшегося тогда еще Брестским. К этому времени от вокзала начинали ходить первые трамваи, и можно было угадать на шестерку, довозившую до Петровского парка. А там совсем рядом и до входа на аэродром через дощатую калиточку в заборе, напротив краснокаменных башен Петровского дворца.

После воздушного крещения слушатель возвращался в школу, где оставшийся конец дня безбожно выхвалялся перед теми, кто еще стоял на очереди. Но слава, как известно, явление преходящее, и на другие сутки его уже оттеснял в сторонку новый герой дня.

В тот день случился большой трамвайный затор, и меня после отчаянного голосования, сжалившись, подкинул какой-то добросердечный мотоциклист, торопившийся на своем «Харлее» в Серебряный бор.

Все же я опоздал на верные четверть часа и по этой причине несколько нервничал. Я знал, что Дед уважает точность.

«Б-Е» уже вырулил на старт, и Дед с дядей Васей хлопотали вокруг машины. Все время они что-то подтягивали, подкручивали, подвязывали.

— Дисциплины не бачу! — укоризненно приветствовал меня Дед, поглядев на толстые, луковицей часы, которые извлек из нагрудного кармана куцего коричневого пиджачка. — Аллигатор!

Он почему-то любил именовать нас как представителей экзотической фауны, преимущественно земноводной.

— Ну, сидай! Да гляди — береги имущество!

И подмигнул упершему руки в бока и выпятившему живот дяде Васе.

Я сменил пилотку на кожаный шлем, протер очки, [23] пристегнул чуть повыше коленки указатель высоты — альтиметр, быстро перевалился в кабину и огляделся. Передо мной на стальных растяжках висел контрольный барограф. На его барабане была заправлена свежая лента. В полете оставалось только включить перо самописца. В углу кабины валялось два наспех придавленных ногой недокуренных бычка. Еще сбоку был прикреплен небольшой фанерный ящичек, вроде тех, какие прибивали на дверях, для почтовой корреспонденции. Только без верхней крышки. Я всунул туда картонный планшетик с заранее разлинованным листиком бумаги и очинённый карандаш.

На моей обязанности лежало записывать контрольную высоту по альтиметру и скорость машины по прибору, который мы называли односложно — «саф».

Так вот, насчет скорости. Наш «Б-Е» больше шестидесяти в час никак не тянул. Возможно, это было в порядке вещей — по километру от каждой «лошадиной силы». А при посадке, что греха таить, ему мог дать фору любой рысак из расположенного поблизости Московского ипподрома.

— Контакт! — крутанув винт, голосом щукинской молочницы, визганул дядя Вася.

— Есть контакт! — солидно отозвался Дед.

— Контакт!

— Есть контакт!

Так они перекликались, наверно, с полчаса, и я уже начинал чувствовать себя, как больной, ожидающий почему-то задерживающуюся полостную операцию.

Затем мотор дважды чихнул и как ни в чем не бывало заработал на малых. Чувствительно потянуло горелой касторкой. Дядя Вася с неожиданным проворством отскочил в сторону и, вильнув толстым задом, ловко выбил колодочки из-под колес машины. [24]

«Б-Е» стронулся с места и затрусил по выгоревшей июльской травке. Затем мотор зарычал во всю силу своей скромной мощности, самолет рванулся, побежал быстрее, и наконец мы оторвались от земли.

Мы поднялись почти параллельно шоссейной дороге. Передо мной промелькнула знакомая пестрая корова, которую всегда пасла в конце аэродрома тоже знакомая загорелая девушка, партия двигавшихся цугом ломовых извозчиков, купол Убежища инвалидов, разбросанные домики села Всехсвятского.

Описывать первый полет довольно трафаретно. Особенно теперь, когда в стране летает каждый пятый. Но конечно, эмоции полета на открытой машине ни в какое сравнение не могут идти с ощущениями современного пассажира, упрятанного в задраенную кабину. Не чувствует этот человек скорости, а значит, и радости полета. Помню очень ясно, что при взлете я издал торжествующий крик, словно бесстрашный индейский вождь Оцеола в замечательном описании моего незабвенного Майна Рида.

Дед меж тем не спеша набирал высоту, но я уже знал заранее, что выше тысячи он не полезет. Потолок нашей воздушной «антилопы» не превышал полутора километров. Я смотрел вниз, узнавая знакомые объекты, представлявшиеся в каком-то уютном, уменьшенном виде, напоминавшем игрушечный макет.

И все обошлось бы замечательно, не начнись эта окаянная болтанка!

Дело в том, что ночью прошел грозовой дождь и, несмотря на утренний час, уже начинало ощутительно парить. С запада упорно лезла большая синебрюхая туча. Правда, она находилась еще далеко, но атмосфера в зоне нашего полета была неустойчива. Это создавало воздушные ямы, в которые то и дело проваливался самолет. Поначалу я только глотал [25] каждый раз воздух, словно золотой карась, запретно выуженный мною из любимого верхнего пруда Московского зоопарка. Но вот мы пошли над Москвой-рекой, и болтанка возросла. Сиденье то и дело уходило из-под меня. Уже приходилось как-то приспосабливаться, чтобы вовремя записать нужный отсчет, хватаясь за борт кабины. Я начинал несколько киснуть.

А потом вдруг рвануло так — мама моя родная!..

В тот момент я был уверен, что вылечу из кабины, как пробка из квасной бутылки, и свободно болтавшиеся привязные ремни мне не помогут. Надо же было до меня подниматься какому-то толстяку! Я даже и фамилию его вспомнил — слушатель Борисов. Правая рука, которой я придерживал еще и планшетку, сорвалась с борта, и я крепко уцепился за последнюю опору — фанерный ящичек, прикрепленный к стенке. Хотя он и ослабил силу толчка, но тут же оторвался, как говорят, с мясом. Со всеми своими шестью шурупчиками.

«Береги имущество!» — вспомнилось предостережение Деда.

Чувства страха как не бывало! Его заменил жгучий стыд. Я сразу позабыл думать о какой-то болтанке и боялся теперь единственного — не заметил бы Дед! Благодарение судьбе, он, кажется, ничего не подозревал. Я начал приспосабливать ящичек на прежнее место и вскоре достиг успеха. Шурупчики вошли обратно тютелька в тютельку, и внешне ничего не стало заметно.

Настроение у меня опять поднялось.

Мы совершили посадку без всяких осложнений, уложившись в отпущенное время. Как все-таки быстро могут истечь пятнадцать минут! Совсем не то, что на нудном уроке по изучению пехотного устава. Два-три небольших «козлика» по зеленому коврику аэродрома, [26] и машина подрулила к стоящему неподалеку с самым индифферентным видом дяде Васе.

Я вынул барограмму из прибора, аккуратно сложил и спрятал в карман записи и вылез из машины. Чуть кружилась голова. Но какое же замечательное настроение! А впереди еще целый блаженный день, в котором мне предстояло быть в школе средоточием внимания. И еще целый вечер дружеского, веселого трепа!

Уж я-то ребятам теперь разрисую!

Я долго и благодарно тискал руки Деду и дяде Васе и угощал их толстыми ростовскими папиросами из давно припасенной для такого случая пачки.

— Добрый тютюн! — разминая крутые плечи и с наслаждением затягиваясь, протянул Дед. — Знать, богацько тебе, хлопчик, стипендии отваливают?

Покурив, он залез внутрь моей кабинки, бесцеремонно вытащил ящичек из отверстий, где крепились шурупы, и одобрительно заметил:

— Ох и крепок же проклятый ящик! Качественная продукция! Скильки кайманов за его не хватается, а он все целехонек!

Дед сунул шурупчики обратно в гнезда и для верности постучал по стенкам ящика массивным рабочим кулаком. [27]