16-я литовская стрелковая дивизия

23 февраля 1942 г. в двадцать четвертую годовщину Красной Армии и Военно-Морского Флота повсюду — на улицах Горького, на вокзале и в поезде, который вез меня к новому месту службы, чувствовалось особое торжественное настроение. А у меня был праздник вдвойне — встреча с 16-й литовской стрелковой дивизией!

Со станции отправился в нужный мне поселок. Это недалеко. У входа в поселок прочел транспарант на литовском языке: «Привет товарищам, прибывшим в состав Литовской дивизии!»

Невозможно описать охватившие меня чувства. Масса новых впечатлений, встречи со старыми друзьями и знакомыми, словно после долгого отсутствия вернулся в родной город, где прошло детство, отрочество, где знаком каждый проулок, каждый двор.

Части дивизии разместились также и в соседних населенных пунктах Горьковской области.

Кое-кто считал меня погибшим, многих и я не чаял увидеть...

В одном из бараков поселка заседала мандатная комиссия дивизии, члены которой подробно расспрашивали каждого прибывшего о его прежней работе, военной подготовке, боевом опыте, а врачи дотошно проверяли состояние здоровья. Нередко перед комиссией одновременно представали отец и сын, братья (Станкусы, Матулёнисы, Вайткусы), брат и сестра, группы односельчан.

Мне, прибывшему с назначением, мандатную комиссию проходить не понадобилось, и я сразу представился исполнявшему обязанности начальника Особого отдела дивизии младшему лейтенанту госбезопасности Йонасу Чебялису. [52]

Познакомились. О моем назначении он уже знал и ждал моего приезда — следователя уже ждали возбужденные уголовные дела, которые было необходимо в срочном порядке закончить. Первое впечатление о начальнике — умный, очень спокойный, доброжелательный человек.

В отделе застал своих друзей по 179-й стрелковой дивизии С. Валайтиса, М. Гольдаса и К. Пятраускаса, которые охотно поделились новостями и прежде всего, конечно, рассказали мне о начальнике. Со времен первой мировой войны Чебялис жил в России, участвовал в гражданской войне, в партию вступил в 1919 году, старый чекист — работал под руководством Ф. Э. Дзержинского и не без гордости об этом часто вспоминает. По-литовски почти не говорит — забыл. Последнее время работал преподавателем в школе НКВД, и некоторые его бывшие ученики теперь сотрудники нашего отдела, молодые ребята, еще совсем зеленые — без практики, без опыта работы.

Навестил комиссара дивизии полкового комиссара Йонаса Мацияускаса, с которым не так давно простились на Калининском фронте, когда он уезжал из 179-й стрелковой дивизии. Комиссар рассказал некоторые подробности, относящиеся к формированию литовского национального войскового соединения. Постановление о создании нашей дивизии было принято Государственным Комитетом Обороны СССР 18 декабря 1941 года. В дивизию направлялись годные к военной службе жители Литвы, успевшие эвакуироваться в глубь страны, а также литовцы — уроженцы и постоянные жители сел Байсогала, Шедува, Ромува Новосибирской области, литовской деревни Черная Падина Саратовской области, населенных пунктов Руднянского района Смоленской области и ряда других местностей Советского Союза. Кроме того, в ряды дивизии влились военнослужащие бывшего литовского 29-го стрелкового территориального корпуса.

В дивизию добровольно пришли многие молодые женщины и девушки. Всего в частях и подразделениях проходила службу 171 патриотка — врачи, медицинские сестры и санитарки, поварихи, телефонистки и радистки, снайперы и пулеметчицы. Своим добросовестным отношением к порученному делу, бесстрашием и самоотверженностью они заслужили всеобщее уважение... Разговор о подвигах наших отважных фронтовых подруг еще впереди.

Командиром дивизии был назначен комбриг (с 3 мая 1942 г. генерал-майор) Феликсас Балтушис-Жямайтис — коммунист старой гвардии, боровшийся еще в 1918–1919 годах за Советскую власть в Литве. В те суровые годы он [53] командовал легендарным Жямайтским полком, получившим свое название по месту формирования — в Жямайтии — западной части Литвы. Впоследствии Ф. Балтушис-Жямайтис дрался с врагами революции на фронтах гражданской войны, а в мирное время принимал участие в подготовке военных кадров для Красной Армии — преподавал в академии имени М. В. Фрунзе. Летом 1940 года, когда трудящиеся Литвы взяли власть в свои руки, Ф. Балтушис-Жямайтис вернулся в родные края и был назначен командующим литовской Народной армией.

В первых числах апреля к нам прибыл назначенный начальником Особого отдела НКВД дивизии полковник Ю. Барташюнас. Это он возглавлял Особый отдел НКВД литовского 29-го стрелкового территориального корпуса в Вильнюсе, а позже на фронте.

Увидев меня, удивился:

— Ты ли это, Яцовскис?

— Так точно!

— Долго выходил из окружения?

— Если считать с 22 августа, то на пятые сутки пробились к своим.

— Счастливчик! Нашей группе две недели, пришлось скитаться по немецким тылам.

Барташюнас пользовался большим уважением и любовью сослуживцев. Нам многое было известно о славном прошлом полковника. Старый большевик, он активно участвовал в Великой Октябрьской социалистической революции, воевал на фронтах гражданской войны, долгое время служил в пограничных войсках. Еще в Вильнюсе он нам, молодым чекистам, рассказывал о своей службе в гарнизоне Кремля в составе взвода латышских красных стрелков, о беседах с вождем революции В. И. Лениным.

Вместе с Барташюнасом приехал мой бывший начальник по Особому отделу 179-й стрелковой дивизии В. Крестьяновас, который получил назначение на должность старшего оперуполномоченного. И. Чебялис стал теперь заместителем начальника отдела.

На работу в отдел были направлены чекисты Костас Редецкас, Йонас Юргайтис, Юозас Юодишюс, Викторас Балькявичюс, Юлюс Канишаускас — все они в прошлом активные участники революционного движения в Литве, коммунисты-подпольщики. Комплектование отдела оперативным составом в основном было закончено в середине марта 1942 года. Были подобраны также бойцы взвода охраны отдела, среди них и мой школьный товарищ Г. Йоэльсас — не [54] зря Нарком внутренних дел Литвы А. Гузявичюс в Москве записал себе его адрес — он позаботился, чтобы Йоэльсас из Самарканда был направлен на службу в Литовскую дивизию.

3 марта получил от брата Александра коротенькую открытку: «Здоров, настроение хорошее, вскоре выезжаю на фронт. Заботься о родителях... До свидания... До встречи после Победы!..»

Как только закончил читать, вызвал полковник Барташюнас. Вопрос начальника был для меня неожиданным:

— Знаешь ли кого-нибудь по фамилии Розенбергас?

Я рассказал, что у моего отца был товарищ по Вильнюсскому учительскому институту по фамилии Розенбергас, который до начала войны проживал в Каунасе и нас изредка навещал. С другим Розенбергасом мне довелось служить в одной роте в 9-м пехотном полку бывшей литовской армии. В последний раз я видел этого бойца в медсанбате под Великими Луками 24 августа 1941 года. Он был ранен, видимо, и погиб в окружении. Никого другого по фамилии Розенбергас я не знал.

Барташюнас улыбнулся:

— Выходит, что он правду говорит.

— Кто говорит?

— Да это же твой сослуживец Розенбергас! Он заявил, что встретил тебя в окружении и ты спас ему жизнь! На днях его к нам откомандировали для дальнейшего прохождения службы.

Оставив все дела, я пошел в помещение, где проходили карантин вновь прибывающие в дивизию. Розенбергас сидел на койке спиной к двери, что-то усердно зашивал и моего прихода в комнату не заметил. Я его сзади энергично хлопнул по плечу, и он повернулся ко мне лицом. Какое-то мгновение смотрел на меня безразличным взглядом, но вдруг как ужаленный подскочил, крикнул «жив!», и мы обнялись.

Проговорили тогда с ним до полуночи. Розенбергас со всеми подробностями рассказал, как гитлеровцы захватили медсанбат, как наши военные медики в лагере для военнопленных самоотверженно продолжали выхаживать раненых красноармейцев, в том числе и его — Розенбергаса. Был он по природе здоровый, крепкий и понемногу начал поправляться — рана зарубцевалась, вернулась силенка. И тогда он начал подумывать о побеге. Лагерь был временный, обнесенный забором из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам. Бежали они ночью втроем. Одного стража [55] застрелила, а Розенбергасу и еще одному красноармейцу удалось скрыться в лесу.

Когда Розенбергас поведал о встрече в Андреапольских лесах с партизанами, которые приняли беглецов в отряд, я начал расспрашивать о местах расположения партизанских баз и о руководителях народных мстителей. По описанию внешности одного из них я убедился, что это был товарищ, с которым мне выпало немало пройти по Андреапольским лесам и топям во время подготовки партизанских баз. Поистине тесен мир!

После освобождения Красной Армией территории, где действовал этот партизанский отряд, для Розенбергаса начался тернистый путь в литовскую дивизию. И когда наконец уже здесь, в Горьковской области, оперуполномоченный Особого отдела, обслуживавший карантин, спросил его, кто все же может удостоверить, что он действительно попал в плен, будучи раненным, Розенбергас в сердцах ответил:

— Это может подтвердить лишь один человек — Яцовскис, если только он сам вырвался из того пекла. Он спас меня тогда!

Уже будучи в плену, Розенбергас все время не переставал про себя твердить: «Никогда нельзя терять надежду!» Эти напутственные слова я повторил Розенбергасу при прощании, в окружении у Великих Лук. И светлая, немеркнущая надежда сберегла нас, помогла выжить и снова встать в строй.

Никогда нельзя терять надежду — только так!

* * *

Совещание у начальника длилось уже более двух часов, а к единому мнению никак не могли прийти. Сигнал уж больно серьезный, однако налицо всего лишь показания одного-единственного свидетеля — красноармейца Юозаса Летувнинкаса. Он сообщил, что под личиной красноармейца 167-го стрелкового полка замаскировался бывший сверхсрочник старший унтер-офицер литовской армии летчик П. Игнатайтис, которого гитлеровцы в начале войны переправили в наш тыл со шпионским заданием. В дивизии он очень осторожно подстрекает военнослужащих к измене Родине — переходу на сторону врага после прибытия на фронт.

Не верить этому свидетелю не было оснований — характеристика на Ю. Летувнинкаса была безупречна. Большинство мнений склонялось к тому, что Игнатайтиса необходимо немедленно задержать, допросить, разоблачить на очной ставке. [56]

Чебялис был более осторожен:

— Надо действовать как в шахматной игре — предусмотреть два, три, а то и четыре хода вперед. Что будем делать, если очная ставка окажется безрезультатной? Не признается, и все! Придется освобождать! А он возьмет да и сбежит! Рискованно!

С Чебялисом согласились и решили дать оперативному составу отдела срочное задание — выявить в полках лиц, служивших в период буржуазной власти в военно-воздушных силах литовской армии. Уже на следующий день в отдел был вызван лейтенант — командир взвода автороты дивизии. Он был бледен и заметно волновался.

— Желаете ли вы сделать какое-либо заявление Особому отделу НКВД?

Мне показалось, что лейтенант слишком долго думает над ответом, но я его не торопил. Наконец он сказал:

— До начала войны я в Вильнюсе работал в милиции, в уголовном розыске. Все, что мне известно, расскажу!

Он сделал небольшую паузу, глубоко вздохнул и продолжал:

— До 1940 года я служил сверхсрочником в звании унтер-офицера в военной авиации Литвы. В той же эскадрилье, где я был авиамехаником, летчиком служил Игнатайтис...

...Механик и летчик встретились осенью 1941 года в организованном вблизи города Горький временном лагере для эвакуировавшихся работников милиции. Там Игнатайтис поведал своему бывшему сослуживцу об обстоятельствах своего перехода на службу к гитлеровцам.

Арестованный Игнатайтис после предъявления ему мной неопровержимых улик перестал лгать и вынужден был сознаться:

— Да, я нарушил присягу, перешел на сторону врага!

Летом 1940 года после свержения фашистской власти в литовской Народной армии происходила чистка от реакционных элементов. Игнатайтиса, ярого буржуазного националиста, тогда также уволили из военных авиационных частей. Однако, как это ни странно, его, не пригодного по политическим мотивам к службе в государственных учреждениях, приняли в городе Укмерге в создаваемую народную милицию...

После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз отряд укмергской милиции эвакуировался в глубь страны, но Игнатайтис остался в оккупированном немцами городе. [57]

На вопрос: при каких обстоятельствах ему удалось остаться на территории, оккупированной противником, подследственный пояснил:

— Проще простого: как только узнал, что будем отступать на восток, отпросился домой якобы за одеждой и деньгами, а в действительности укрылся на близлежащем хуторе.

Игнатайтис после прихода фашистов незамедлительно явился в Укмергскую военную комендатуру и предложил свои услуги. Гитлеровцы по достоинству оценили усердие предателя и тут же предложили ему заняться ремонтом двух оставшихся на одном из аэродромов неисправных разведывательных самолетов дальнего действия «Анбо-41», системы литовского авиаконструктора А. Густайтиса, находившихся на вооружении литовской армии. Ремонт одного из самолетов оказался несложным, и вскоре фашисты поручили Игнатайтису совершить на нем разведывательный полет в район железнодорожных станций Валдай и Бологое. Игнатайтис летел на задание в форме и с документами военнослужащего немецкой армии, однако в кабину предусмотрительно захватил гражданскую одежду. Гитлеровцы его проинструктировали — если он окажется в тылу Красной Армии, ему следует несколько дней скрываться в лесу, пока не придут «свои»...

Из-за густого тумана Игнатайтис сбился с курса и на обратном пути оказался над городом Торопец, где советские истребители его и подбили. Игнатайтис сделал вынужденную посадку на лесной опушке. Он переоделся и начал ждать. Но шли дни, недели, а немцы все не появлялись... Обросший, исхудалый, полуживой, Игнатайтис был задержан военным патрулем и доставлен в Особый отдел.

— Когда мы отступали из Литвы, я заболел, отстал от своего отряда милиции, а потом заблудился, чуть не умер с голоду! — такое объяснение давал задержанный.

Как раз в то же самое время в Торопец прибыл в командировку бывший работник отдела госбезопасности Укмергского уезда, которого попросили быть переводчиком при допросе задержанного.

— Я вас знаю. Вы работали в Укмерге, — вдруг заявил Игнатайтис.

Переводчик внимательно присмотрелся к задержанному, узнал в нем бывшего Укмергского милиционера и подтвердил это работникам Особого отдела. Сомнения в отношении показаний Игнатайтиса отпали, и его направили в лагерь милиции... [58]

Затем часть милиционеров, в том числе и Игнатайтиса, из этого лагеря перевели на строительство аэродрома, на котором изредка делали посадку небольшие советские самолеты — так называемые «кукурузники». Прослышав про это, изменник начал собирать шпионские данные о частях Красной Армии и их дислокации, исподволь готовясь перелететь к врагу на похищенном им самолете. Довести до конца этот преступный замысел ему не удалось по причинам, не зависевшим от его воли, — вскоре он был призван в ряды 16-й литовской стрелковой дивизии. Здесь Игнатайтис встретил многих военнослужащих литовской буржуазной армии. Судил он о них по своей мерке и принялся осторожно подстрекать некоторых из бойцов к дезертирству, уговаривая добраться до линии фронта и перебежать к фашистам. Красноармеец Ю. Летувнинкас немедленно сообщил о шпионе командованию.

Не могу не рассказать более подробно об этом советском патриоте, который помог разоблачить и обезвредить опасного преступника. Ю. Летувнинкас родился в 1913 году в семье батрака в Симанелишкском помещичьем имении Алвитской волости Вилкавишкского уезда. С юношеских лет он включился в революционную деятельность и в 1930 году вступил в подпольную комсомольскую организацию Литвы. С 1934 года Летувнинкас — член КП Литвы. Уже при Советской власти — в 1940–1941 годах — он работал оперуполномоченным органов НКВД, а в первые дни войны участвовал в боях против гитлеровцев и 11 июля 1941 года на территории Белорусской ССР получил ранение. После излечения работал на горьковском заводе «Двигатель революции», откуда прибыл в литовскую дивизию. Летом 1942 года Летувнинкас добровольцем пошел в спецроту по подготовке партизан, а в 1943 году, сражаясь против оккупантов на территории Литвы в составе отряда народных мстителей «Партизан Дайнавы», геройски погиб в бою — он до последнего вздоха оставался верен Советской Родине...

* * *

Главная забота командования дивизии в эти дни — направленная боевая подготовка личного состава. Ведь многие красноармейцы никогда не служили в армии, не имели элементарных военных знаний, винтовки в руках не держали! Одного энтузиазма и искреннего желания как можно скорее отправиться бить врага, конечно, было недостаточно. Все это хорошо понимали, и потому в полках и подразделениях дивизии шла напряженная учеба. Бойцы изучали материальную [59] часть оружия, познавали основы тактики ведения боя и другие премудрости военного дела, занимались строевой подготовкой. На стрельбище весь день гремели выстрелы.

Вместе с этим большое внимание командованием уделялось формированию при дивизии специальной роты, назначение которой было особое — подготовка будущих литовских партизан. По постановлению ЦК КП Литвы в специальную роту должны были быть отобраны на сугубо добровольных началах 200 красноармейцев и командиров из числа военнослужащих дивизии. Многие воины обращались к командованию с заявлениями об их зачислении в это подразделение. В работу по укомплектованию спецроты были подключены также все оперативные уполномоченные Особого отдела. Им поручалось оказывать всяческое содействие прибывшему в дивизию с этой целью секретарю ЦК КП Литвы, видному деятелю революционного движения, бывшему бойцу интернациональной бригады во время гражданской войны в Испании Казису Прейкшасу. Для будущих партизанских бригад и отрядов были безусловно необходимы надежные, проверенные кадры, которые помимо обычной военной подготовки проходили обучение подрывному делу, радиосвязи и другим дисциплинам, необходимым для ведения партизанской войны в тылу врага.

Командиром спецроты был назначен Миколас Шунакявичюс. Активный участник подпольной борьбы, он провел долгие годы в фашистских застенках и был закаленным бойцом партии.

В дни формирования нашего соединения большую воспитательную работу среди личного состава неустанно проводили политработники — комиссары полков и батальонов, политруки рот, полковые агитаторы, парторги и комсорги частей. Почти все они — коммунисты и комсомольцы Литвы, которые прошли через суровые испытания в сметоновских тюрьмах, а в первые месяцы войны примером личного мужества вдохновляли бойцов на ратные подвиги. Центральный Комитет Компартии Литвы направил в ряды дивизии более 300 руководящих партийных и советских работников, в том числе 11 членов и кандидатов в члены ЦК, 19 секретарей уездных и городских комитетов партии, большую группу комсомольских активистов.

Значительный вклад во всю многогранную политическую работу была призвана внести дивизионная красноармейская газета на литовском и русском языках, первый номер которой вышел в свет 5 апреля. Название газеты «Тевине [60] шаукя» — «Родина зовет». Всего-навсего два слова, но какие емкие, как удивительно полно в них были выражены все наши заветные помыслы, самые светлые чаяния. Над заглавием призыв: «Смерть немецким оккупантам!» Рядом надпись: «Прочитав, передай другому». Она напоминала подпольщикам наши нелегальные коммунистические издания, которые выходили в годы фашистской диктатуры в Литве. В те времена на наших газетах и прокламациях были еще и такие слова: «Не говори, от кого получил!» Подобное предупреждение для дивизионной газеты, разумеется, было ни к чему.

В первом номере газеты поместили взволнованное стихотворение бойца дивизии литовского поэта Вациса Реймериса.

Тут же публиковались данные о взносах бойцов дивизии в Фонд обороны.

«...По случаю годовщины Красной Армии только в одном подразделении связи было внесено 500 рублей деньгами и 1500 рублей облигациями. В транспортной части собрано 1289 рублей...».

Ответственным редактором газеты был утвержден Юозас Паяуийс — мой старый знакомый еще по Каунасскому университету. Он участник революционного движения в Литве, коммунист, а в 1940–1941 годах работал редактором газеты литовского 29-го стрелкового территориального корпуса «Красноармеец».

Редакция газеты «Родина зовет» обратилась ко всем воинам дивизии с просьбой стать активными корреспондентами газеты и писать ей обо всем, что может волновать бойца. Я также откликнулся на это приглашение и вырезал на линолеуме гравюру, символически изображавшую Родину-мать, призывающую своих сыновей на защиту Отчизны. Линогравюру так и назвал: «Родина зовет!»

1 мая 1942 года вышел в свет как литературное приложение к дивизионной газете «Родина зовет» первый номер журнала «Пяргале» («Победа»), ставший впоследствии органом Союза писателей Литовской ССР.

Две встречи тех дней запомнились навсегда.

...Военная гимнастерка, ремень и портупея, брюки в сапоги — все это никак не вязалось с его внешностью. В этой форме он выглядел очень непривычно, даже, сказал бы, немного [61] смешно. И тем не менее это был он самый — прославленный литовский поэт Людас Гира, с которым довелось встречаться в Каунасе на литературных вечерах в 1938–1939 годах. В остальном все такой же — невысокого роста, худощавый, очень подвижный, с живыми выразительными глазами.

Поэт служил в дивизии, и его пригласили на встречу с работниками штаба соединения. Он нам тогда рассказал о деятельности литовских писателей в эвакуации, сообщил печальные вести, поступавшие по разным каналам из Литвы, — о чудовищных зверствах гитлеровцев на оккупированной территории...

Затем поэт читал свои стихи. Некоторые из них мне уже были знакомы, но немало услышал новых произведений, посвященных в основном теме борьбы против фашистской Германии.

Под конец встреча непроизвольно превратилась в вечер вопросов и ответов. В частности, Л. Гира рассказывал, что он теперь увлечен работой над созданием исторической эпопеи знаменитой Грюнвальдской битвы. 15 июля 1410 г. вблизи деревни Грюнвальд (по-литовски Жальгирис) на земле родственного литовцам древнего племени пруссов под предводительством великого князя литовского Витаутаса объединенные литовские, польские и русские войска наголову разбили псов-рыцарей Тевтонского ордена и тем самым, по существу, положили конец длившейся 200 лет экспансии немецких феодалов на востоке.

— Такой же бесславный конец ожидает и сегодняшний гитлеровский «Дранг нах остен» — стремление на восток! — закончил свое выступление Людас Гира.

Погруженный в мысли обо всем только что услышанном, шел я с этой встречи и в полутемном коридоре штаба чуть не столкнулся со старшим батальонным комиссаром. Я ему отдал честь и пытался пройти, но он энергично схватил меня за руку:

— Не узнаешь?

Внимательно присмотрелся и узнал — это был Мотеюс Юозович Шумаускас. Не виделись с ним лет пять, а познакомились при весьма любопытных обстоятельствах. Было это в 1937 году. 9 июня чиновники фашистской охранки произвели очередной обыск на нашей квартире и вынуждены были, как и во время предыдущих обысков, записать в протокол: «Ничего инкриминирующего не обнаружено». Меня все же арестовали. Несколько дней спустя я оказался в мрачных подземельях IX форта — одном из построенных [62] царским военным ведомством вокруг Каунаса укреплений, превращенном фашистскими властями в жуткий тюремный застенок.

Однажды заключенных вывели на работу в торфяник. В паре с испытанным революционером Антанасом Пятраускасом, который меня постоянно отечески опекал как самого молодого политкаторжанина, мы таскали на носилках куски добытого торфа и укладывали их на лужайке для просушки. Навстречу тоже с носилками шли заключенные других камер. Один из них — рослый, широкоплечий мужчина каждый раз уж слишком пристально в меня всматривался. Мне стало как-то не по себе, и о возникших подозрениях поделился с Пятраускасом. Но он меня успокоил:

— Не волнуйся, это наш Мотеюс Шумаускас.

Во время обеденного перерыва Шумаускас подсел к нам, долго молча на меня смотрел, а потом спросил:

— Твой отец занимался прокатом кинофильмов?

Я утвердительно кивнул.

Мотеюс рассказал, что лет шесть-семь назад бывал в нашей квартире, участвовал в совещании подпольщиков, а меня узнал по поразительному сходству с отцом, которого хорошо помнил.

Во время той встречи в коридоре штаба старший батальонный комиссар М. Шумаускас рассказал, что прибыл к нам на должность начальника политотдела дивизии. Вскоре, а точнее, в середине июля 1942 г. он был из дивизии отозван. Лишь в конце войны стало известно, что М. Шумаускас руководил оперативной группой штаба партизанского движения Литвы и ЦК КПЛ на оккупированной гитлеровцами территории республики, был секретарем Северного подпольного обкома Компартии Литвы.

После освобождения территории республики от фашистских захватчиков М. Шумаускас работал на разных ответственных постах: был председателем исполкома Вильнюсского городского Совета депутатов трудящихся, председателем Госплана, одновременно заместителем Председателя Совета Министров Литовской ССР, первым секретарем Шяуляйского обкома партии, вторым секретарем ЦК КП Литвы, первым заместителем Председателя, Председателем Совета Министров Литовской ССР, Председателем Президиума Верховного Совета республики, заместителем Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Кандидат в члены ЦК КПСС в 1956–1976 гг. С декабря 1975 г. он персональный пенсионер. Скончался в 1982 г. М. Шумаускас был удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда, пяти орденов [63] Ленина и других многочисленных наград Родины. В 1975 г. в Политиздате в свет вышли его воспоминания «В водовороте борьбы».

* * *

Во время формирования дивизии многие командиры жили на частных квартирах. Местные жители с радостью предоставляли нашим военнослужащим жилье, стараясь хоть этим помочь Красной Армии. В свою очередь постояльцы делали все, чтобы не оставаться в долгу, и, исходя из своих скромных возможностей, помогали гостеприимным хозяевам преодолевать трудности военного времени — нередко делились с ними своим пайком, с разрешения командования привозили на военном транспорте топливо, предлагали свои дружеские услуги в разных других домашних делах.

Меня приютила семья кадрового рабочего Горьковской электростанции — выделили лучшую комнату с окном на юг. Хозяин дома — уже пожилой человек — работал дежурным ремонтником. Дома бывал мало, был занят две-три смены подряд, зачастую там же, на рабочем месте, и ночевал. На мой вопрос, почему приходится так много трудиться, иногда и вовсе без отдыха, ответил:

— Кто остался в тылу, должен замещать двух, а то и трех ушедших на фронт.

Стало даже как-то неловко, что ему пришлось разъяснять мне такие азбучные истины...

Один из майских дней принес приятную неожиданность — в мой рабочий кабинет зашел дежурный по штабу:

— Идите к телефону, будете говорить с женой.

Голос в трубке доносился как из-под земли. Моя невеста приехала в Горький и не знала, как до нас добраться...

Начальник штаба разрешил мне взять легковую машину, и я отправился за невестой, которую не видел почти целый год.

Лия рассказала, что эвакуировалась из Каунаса автобусом вместе с сотрудниками аппарата Центрального Комитета Компартии Литвы. Когда проезжали через город Укмерге, в котором проживали ее родители, настояла, чтобы и их взяли с собой. Проделали трудный путь, многое пришлось испытать, наконец осели в Кировской области, в селе Чепца.

На следующий день, 15 мая, пошли в местный ЗАГС и оформили наш брак. Вечером была скромная свадьба военного времени.

Через месяц жена уехала в Киров, а для меня опять наступили тыловые будни... [64]

Обстановка в те дни была сложная, и наш начальник полковник Барташюнас подчеркивал на каждом совещании:

— Нам с вами надо повторять одно — бдительность и еще раз бдительность!

Мы это, конечно, отлично понимали, и активная работа оперативного состава отдела приносила свои плоды — в полках и подразделениях дивизии выявили ряд лиц, с которыми было необходимо провести определенную профилактическую работу. В условиях военного времени, тем более в боевой обстановке, они могли сознательно или несознательно нанести определенный вред.

Были и такие бойцы, которые выражали неверие в нашу победу, проявляли недовольство питанием, чрезмерной, по их мнению, учебной нагрузкой и другими сторонами солдатского быта. О таких фактах оперативные уполномоченные, как правило, ставили в известность политработников для усиления индивидуальной воспитательной работы с носителями этих нездоровых настроений, в частности, для разъяснения им причин наших временных неудач на фронте и трудностей в области снабжения войск, а также гражданского населения.

Вместе с тем в частях было разоблачено несколько откровенно враждебных элементов, которые не сидели сложа руки. Они исподтишка стремились деморализовать сослуживцев, создать у них пораженческие настроения и, более того, склонить к измене Родине — переходу на сторону противника. Такого рода преступников необходимо было не только в срочном порядке изолировать, чтобы пресечь их антисоветскую агитацию, но и покарать по всей строгости закона военного времени.

Характерный пример. С санкции военного прокурора дивизии Михаила Францевича Мицкевича Особым отделом был арестован и привлечен к уголовной ответственности командир орудия 148-й отдельной зенитной батареи сержант Йонас Стяполюнас, который проводил среди красноармейцев, в том числе среди своих подчиненных, антисоветскую агитацию.

Причины его враждебного отношения к нашему строю были выявлены оперативным уполномоченным отдела еще до ареста. Оказалось, что он выходец из кулацкой семьи, «обиженный» при проведении в 1940 году в Литовской ССР земельной реформы — от земельных угодий его родителей были отрезаны 9 гектаров и распределены среди деревенских бедняков. Кулаки не могли примириться с тем, что в [65] соответствии с принятым законом им было оставлено «всего» по 30 гектаров земли и что ее пришлось обрабатывать самим, без привлечения, как бывало, батраков и батрачек, — времена изменились!..

В ходе расследования по этому делу еще выяснилось, что в период фашистской диктатуры Стяполюнас вращался в кругу офицерских чинов полиции, которые оказывали отрицательное влияние на формирование его политических воззрений.

В связи с прогитлеровскими, пораженческими, паникерскими и тому подобными высказываниями Стяполюнаса его подчиненный красноармеец заявил комиссару батареи:

— Если с таким командиром орудия придется вступать в бой, то пропадем! Я буду просить, чтобы меня перевели в другой расчет...

Изобличенный на очных ставках многочисленными свидетелями, Стяполюнас полностью признал себя виновным...

После утверждения обвинительного заключения по этому делу полковник Ю. Барташюнас созвал оперативное совещание работников отдела и на примере Стяполюнаса сделал разбор нашей текущей оперативной работы.

— Наш чекистский долг выявить и обезвредить таких замаскировавшихся врагов здесь, в тылу, еще до прибытия на фронт. Там уже может оказаться поздно! Призываю вас к бдительности и еще раз бдительности!

Оперативная работа порой преподносила нам такие уроки, которые вовек не забудешь.

Помню, все началось с анонимного антисоветского письма на литовском языке, присланного нам Особым отделом Московской зоны обороны, в состав которой тогда входила наша дивизия. Автор письма нагло призывал красноармейцев не слушать комиссаров и политруков и после прибытия на передовую без промедления переходить линию фронта и сдаваться в плен гитлеровцам, которые, дескать, все равно победят Советский Союз. Было совершенно ясно: письмо, а по существу, антисоветскую листовку писал ярый враг, не брезговавший ничем в своем стремлении навредить Красной Армии.

В целях установления анонима оперуполномоченные отдела были ознакомлены с текстом письма и им было поручено обратить в первую очередь внимание на особенности почерка. Несколько дней спустя к нам поступил рукописный текст командира из одного артиллерийского подразделения дивизии. Идентичность его почерка с почерком анонимного автора антисоветской писанины не вызывала сомнений. Оба [66] почерка были неоднократно сличены и изучены оперуполномоченным И. Юргайтисом, а затем секретарем отдела Р. Целковасом. Ту же работу проделал и я. Наше мнение полностью совпадало: автор грязной анонимки — он!

Втроем пошли к начальнику отдела и заявили, что автор антисоветского письма наконец выявлен, и его необходимо немедленно арестовать, пока он не натворил еще больших бед.

Выслушав нас, Барташюнас долго молчал, о чем-то размышлял. Потом спросил:

— Вы уверены, что это действительно написано им?

— Как же, как же, — взялся доказывать Целковас. — Вот буква «а» написана — совершенно одинаково. Совпадает написание букв «ф», «т», «з» и других.

Я подтвердил, что здесь все ясно, надо идти к прокурору за санкцией на арест и начинать следствие.

— А что мы знаем об этом человеке? — спросил начальник Юргайтиса.

Оперуполномоченный доложил, что этот командир родом из семьи помещика, хотя его отец был известен в Литве как активный атеист, человек прогрессивных взглядов. «Анонимщик», как мы его уже окрестили, бывший студент Каунасского университета, образован, но по характеру необщителен, замкнут. Данных о его каких-либо антисоветских настроениях не имеется. Вот только это анонимное письмо...

Барташюнас медлил. Сам принялся сличать рукописи, после чего сказал:

— Почерк действительно тот же. Но обращаться к прокурору все же рановато. Надо его вызвать и допросить. Тогда кое-что выяснится.

Минут через десять в отдел явился подозреваемый — высокий, стройный, красивый и подтянутый командир. Он действительно был таким, каким его охарактеризовал Юргайтис, — сдержанный, неразговорчивый. На вопросы отвечал спокойно, без видимого волнения. По моей просьбе вкратце изложил свою биографию и более подробно — обстоятельства эвакуации из Литвы в начале войны. Сообщил, что все его близкие, видимо, остались на оккупированной немцами территории и ни с кем из них он переписки не ведет.

Беседовали мы долго. Об анонимном письме я не намекал, надеясь на то, что он сам признается, начнет раскаиваться, поймет, что его преступление раскрыто. Однако, убедившись, что он и не думает рассказывать о письме, я попросил его на чистом листе бумаги написать под мою диктовку [67] одно из содержавшихся в письме предложений. Командир выполнил просьбу. Никаких видимых изменений в его поведении я при этом не заметил. Сличил оба текста — тот же почерк! Показал ему письмо. Внимательно просмотрев письмо, он выразил неподдельное удивление:

— Ничего не понимаю. Как будто мой почерк, но я этого письма не писал!

— Вот те на! Признавал, что это его почерк и в то же время категорически отрицал свою причастность к написанию письма.

Барташюнас после моего доклада сам взялся его допрашивать, но результат был тот же: «Почерк мой, но письма этого не писал». Самое удивительное заключалось в том, что подозреваемый и в этой ситуации оставался совершенно спокойным, не волновался, будто все происходившее его мало касалось.

Создавалась сложная обстановка. После того как о задержании подозреваемого было сообщено военному прокурору дивизии, уже прошло двое суток, и к концу подходил предусмотренный законом предельный срок задержания подозреваемого — 72 часа. Надо было принимать решение — либо освобождать из-под стражи, либо обращаться к прокурору за санкцией на арест.

Барташюнас приказал немедленно ехать в Горький и добиться в областном управлении НКВД производства в срочном порядке графической экспертизы. Начальник отдела управления из-за страшной перегруженности работой даже слушать не хотел о производстве срочной экспертизы:

— Выводы экспертизы можно ждать только через неделю, — твердо заявил он.

— Но ведь человек под стражей, надо сегодня же решать, — пытаюсь убедить начальника.

— Сначала следовало получить заключение экспертизы, а после арестовывать человека, — услышал в ответ.

Он, конечно, был прав, но тогда от таких поучений было мало пользы.

С трудом добился приема к начальнику областного управления. Выслушав меня, он поднял телефонную трубку и отдал приказание:

— В течение трех часов должно быть готово заключение эксперта для литовской дивизии! Выполняйте!

Вывод эксперта был категоричен: анонимное письмо написано другим лицом, но не подозреваемым нами командиром. [68]

Эксперт — милая женщина — по-дружески меня пожурила:

— Вы допустили ошибку, обычную для работников, не сведущих в области идентификации почерков. Вы занимались поиском сходства этих двух почерков, совпадения в написании отдельных букв, а таких совпадений зачастую можно обнаружить сколько угодно. Но этого мало! Эксперт в первую очередь исследует, нет ли различий в сличаемых почерках. Определенное количество постоянно повторяющихся различий дает нам основание смело утверждать, что исследуемый документ и представленные образцы почерка исполнены разными лицами. В вашем случае таких различий в почерках — хоть отбавляй!

— Значит, следователь оказался жертвой своего невежества, — признался я с горечью.

Моя собеседница понимающе улыбнулась.

— Ничего, учтете в будущем!

Под вечер вернулся в отдел и доложил о результатах экспертизы Барташюнасу, который приказал извиниться перед задержанным и немедленно его освободить.

На очередном оперативном совещании мне досталось за эту оплошность от полковника:

— Один шаг отделял нас от серьезной ошибки, из-за которой мог пострадать ни в чем не повинный, честный человек. Этот случай свидетельствует о том, что всем нам, и особенно следователю, еще не хватает знаний. Надо серьезно взяться за теорию — на одной лишь практике далеко не уедешь!

Начальник меня тогда отчитал поделом.

Заподозренный нами товарищ, фамилию которого сознательно не указываю, воевал в составе дивизии на протяжении всей Великой Отечественной войны, был награжден, вступил в ряды Коммунистической партии. В послевоенные годы мы стали однокашниками — вместе учились и окончили в Вильнюсе филиал Всесоюзного юридического заочного института. Он занимал ответственные посты на идеологической работе, и ему было присвоено почетное звание заслуженного деятеля культуры Литовской ССР.

Во время одной из наших встреч в день празднования Победы я как-то вспомнил о злополучном его задержании в 1942 году. Товарищ усомнился, было ли в реальности анонимное письмо, явившееся причиной его задержания:

— Все это время я был уверен, что под предлогом письма контрразведчики хотели ближе познакомиться с оказавшимся в дивизии отпрыском дворянского рода. [69]

Но анонимное антисоветское письмо действительно существовало, и оно долгое время не давало покоя работникам отдела. Хотя его автора нам установить не удалось — вероятнее всего, его и вовсе не было в рядах дивизии, однако весь этот казус с задержанием по подозрению в авторстве стал для меня хорошим уроком на всю жизнь.

* * *

В первых числах августа в частях дивизии читали перед строем подписанный Народным комиссаром обороны СССР И. В. Сталиным приказ за № 227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад!». Его довели до сведения всего личного состава — от командиров и политработников до каждого красноармейца.

Не считаясь с потерями, враг упорно наступал. Он уже достиг Дона, рвался к Сталинграду, на Кавказ. Приказ требовал мобилизовать все силы и до последней капли крови, до последнего вздоха защищать каждую пядь советской земли, каждую боевую позицию! Приказ гласил, что в наших рядах не должно быть трусов, паникеров, дезертиров — с такими лицами необходимо вести самую решительную борьбу! [70]