В Москву
В Особый отдел 22-й армии прибыл 4 февраля. Капитан госбезопасности И. М. Куприянов встретил меня радушно, как старого знакомого:
— Помнишь Озерцы?
— Еще бы не помнить!
Капитан госбезопасности вручил мне запечатанный пакет, который я должен доставить в отдел кадров Народного комиссариата внутренних дел СССР.
— Там тебя ждет новое назначение. Где-то формируется литовская дивизия, и тебе, видимо, в ее рядах воевать. Смотри, друг, не посрами там чекистов 22-й армии! — напутствовал меня добрым словом Николай Миронович.
Он по телефону договорился с работниками тыла армии, чтобы мне разрешили воспользоваться попутным транспортом. Назавтра я отправился с почтовым грузовиком на восток. Проехали уже хорошо знакомый и милый городок Кувшиново, изуродованный бомбежками древний Торжок. Здесь пересел на другую машину. Еду — как в старину — на перекладных. Без приключений добрался до Калинина, где всего три недели назад хозяйничали оккупанты. Город сильно пострадал. Куда ни глянь — всюду развалины, груды битого кирпича, чернеющие пустыми глазницами дома с искореженными балконами и свисающими с крыш кусками жести.
Но что меня поразило! По улицам ходит трамвай! С заделанными фанерой окнами, пробоинами и вмятинами, он все же возит работниц на текстильную фабрику «Пролетарка».
Дальше почтовый грузовик не идет. Попутными машинами кое-как доехал до Клина. Повсюду следы ожесточенных боев и панического бегства фашистов. Почти вся заснеженная дорога декорирована разбитой немецкой техникой.
В Клин прибыл поздно вечером, замерзший, усталый, голодный. К счастью, у меня не было никаких вещей: полупустой [41] вещевой мешок, кожаная полевая сумка через плечо и трофейный немецкий парабеллум на ремне — все мое богатство.
Разыскал районный отдел НКВД. Зашел, предъявил документы. Дежурный долго вертел в руках мое удостоверение личности и командировочное предписание, но, когда увидел запечатанный пакет с адресом «Отдел кадров НКВД СССР», всякие сомнения у него как рукой сняло, провел меня в пустой кабинет и разрешил там переночевать. Помещение не отапливалось, и только в дежурке стояла «буржуйка» с трубой, выведенной наружу через окно. Спал на полу. Не замерз — выручили добротный военный полушубок да валенки.
Весь следующий день провел в Клину в поисках попутного транспорта. Только вечером повезло — поехал прямо в Москву!
На Ленинградском шоссе военный патруль тщательно проверил документы, и нам разрешили въехать в затемненный город. Время позднее — около половины одиннадцатого. Выпрыгнув из кузова грузовика, долго стоял на одном месте. От сознания того, что впервые в жизни нахожусь в столице нашей Родины, сердце начало чаще биться.
Подошел к милиционеру и спросил, как пройти в военную комендатуру. Он объяснил, что она находится на 2-й Мещанской, но, так как скоро начнется комендантский час, я туда не успею добраться. Пропуска для передвижения в ночное время у меня, конечно, нет, и, во избежание недоразумений при встрече с патрулем, милиционер дружески посоветовал:
— Видите, на той стороне площади мерцает синий огонек? Попросите, может, там разрешат вам переночевать.
Открываю дверь. В комнате светло и тепло, за столом сидят несколько сотрудников милиции. Объясняю, что прибыл с фронта в распоряжение отдела кадров наркомата. Проверяют документы:
— Следователь Особого отдела НКВД, свой человек!
Отвели в отдельную комнату с чисто застеленной постелью. Показали, где умыться. Впервые после долгих месяцев сплю не в землянке, не на полу, а в нормальной кровати.
Проснулся поздновато. Умылся, оделся и вышел в дежурку. За столом сидит незнакомый товарищ, — видимо, сменились дежурные.
Надо рассчитаться за проживание в милицейском общежитии. Спрашиваю:
— Сколько я должен заплатить за ночлег? [42]
— Ничего не надо! Мне передали, что вы не были пьяным.
Я в недоумении:
— А при чем тут пьяный или не пьяный?
— Как при чем? Ведь здесь вытрезвитель! — говорит милиционер.
— Вы-трез-ви-тель!!! — по слогам повторил дежурный, удивляясь, что я не знаю этого русского слова. Объяснил, что сюда для протрезвления доставляют пьяных!
— А-а-а! — протянул я, в конце концов разобравшись, где переночевал. — А у нас в Литве пьяных просто спускают в холодный подвал.
Невесело улыбаясь, вышел на улицу: уж больно по-чудному получилось — непьющий человек провел первую ночь в Москве в вытрезвителе!.. Ирония судьбы!
Отправился на Кузнецкий мост, там бюро пропусков НКВД СССР.
Доброжелательные москвичи подробно объяснили, как туда проехать, где следует повернуть направо, где налево. Хожу туда-сюда, ищу, где же этот мост. Не нахожу. Опять спрашиваю у прохожей.
Та смеется:
— Ведь вы же стоите на Кузнецком мосту!
Оказывается, Кузнецкий мост — название улицы.
Разыскал наконец бюро пропусков. В одной стене — множество окошек, у противоположной — кабины с телефонами. Вижу, как из одной выходит комиссар милиции. От неожиданности обомлел. Потом во все горло закричал:
— Раполас!
Обнявшись, расцеловались.
Раполас — партийная кличка ответственного работника Компартии Литвы Фридиса Крастиниса в период фашистской диктатуры. Мы с ним не виделись два года, может, даже все три. В памяти встают воспоминания о нелегальных встречах в темных улочках каунасского предместья, необычная поездка в город Ионаву в 1939 году. Я его тогда возил на малолитражном автомобиле английской марки «Морис-минор». Из Ионавы Крастинис должен был доставить в Каунас пишущую машинку, на которой долгое время печатался орган Каунасского районного комитета партии нелегальная газета «Революцинис дарбининкас» («Революционный рабочий»). По дороге мы натолкнулись на полицейский кордон, который пытался нас задержать. Еле проскочили, удрали! Крастинис тогда разыскивался фашистской [43] охранкой. Попади мы в руки полиции, да еще при наличии этой пишущей машинки — пришлось бы очень туго!
Крастинис сообщил мне радостную весть — в гостинице «Москва» проживают первый секретарь ЦК КП Литвы Антанас Юозович Снечкус и еще несколько видных деятелей республики...
Секретарша одного из отделов управления кадров доложила о моем прибытии начальству.
Беседовал со мной помощник начальника отдела кадров, майор госбезопасности.
— Когда прибыли в Москву, как доехали?
— Вчера поздно вечером, все хорошо, благополучно.
Приняв от меня запечатанный пакет, он вскрыл его, внимательно прочел находившиеся там документы и вдруг громко рассмеялся. Потом, все еще улыбаясь, сказал:
— Характеристика что надо! А рассмешила меня запись: «спиртного не пьет». Это так?
— Да, так.
— И наркомовских 100 граммов на фронте не пили?
— Нет, не пил.
— Ну что ж, будем считать, что это хорошо. Завтра вам выдадут новое предписание, а пока получайте пропуск на проживание в общежитии школы НКВД СССР — адрес узнаете у секретаря.
Затем помощник начальника отдела кадров официально сообщил, что я утвержден в должности следователя Особого отдела НКВД вновь формируемой литовской стрелковой дивизии Московского военного округа.
— Денек-другой погостите в столице, а затем к месту назначения. Адрес: Горьковская область. Куда явиться, сообщит военный комендант города Горький.
Получил командировочное предписание, продовольственный аттестат и литер на проезд по железной дороге из Москвы в Горький. Помощник начальника пожал мне руку на прощание, пожелал успеха в работе...
Мне бы уже пора уходить, а я, растерянный, все топчусь в кабинете.
Майор госбезопасности вопросительно взглянул на меня:
— Вам что-нибудь не ясно?
— Мне бы родителей в Казани навестить...
— Что вы, это же совсем не по пути! Географию изучали?
— Я хорошо знаю, где Горький, а где Казань. Но разрешите повидаться с родителями. Ведь, может, в последний раз!.. [44]
— Я не могу этого разрешить, — ответил кадровик. — Идет война. Сами понимаете.
Полчаса спустя я уже стучал в дверь указанного Крастинисом номера гостиницы «Москва» на шестом этаже. Дверь открыла Мира Бордонайте — супруга товарища Снечкуса, которого в подполье мы называли Матас.
Антанас Юозович Снечкус все такой же, каким мы его привыкли видеть, — бодрый, убежденный в нашей победе, полный энергии. Он начал расспрашивать о положении на Калининском фронте, о нашем наступлении. Узнав, что я попадал в окружение, подробно расспрашивает о моем пребывании в тылу врага, интересуется, как я выходил к своим. Кое-что заносит в маленькую записную книжку. Позднее я узнал, что он теперь и начальник штаба партизанского движения Литвы.
Зашел разговор о родителях. Товарищ Матас спросил, не думаю ли я их навестить в Казани. Я рассказал ему, что съездить туда мне не разрешили в кадрах. Антанас Юозович сидел, слегка наклонив голову, и пальцами левой руки пощипывал усы. Мне был хорошо известен этот жест: значит, он внимательно слушает. Неопределенно покачал головой и опять сделал какую-то пометку в книжечке.
Во время нашей беседы к товарищу Снечкусу пришел мой старый знакомый — бывший комиссар батальона Вильнюсского пехотного училища Анатолиюс Мичюда. Рослый, плечистый, красивый, старший политрук с возмущением жаловался на то, что его маринуют в тылу, не посылают на фронт воевать.
Снечкус его успокаивал:
— Еще навоюешься. На всех хватит проклятой войны.
Договорились, что Мичюда в скором времени поедет в формируемую литовскую дивизию на должность комиссара одного из полков.
Из рассказа Мичюды я узнал о судьбе Вильнюсского пехотного училища. Основные его силы отступали с боями. За деревней Мядининкай, примерно в 30 с лишним километрах от Вильнюса, курсантам преградил путь десант немецких парашютистов. Под командованием капитана Йонаса Валюлиса курсанты разгромили гитлеровцев. Тяжелые потери курсанты нанесли войскам противника в районе города Ошмяны, у Сморгони связками гранат подбили 3 немецких танка. Вместе с другими частями Красной Армии курсанты наносили чувствительные удары по врагу в окрестностях городов Лепель и Витебск. В середине июля 1941 года уцелевшие в боях курсанты по приказу командования [45] были отправлены в город Новокузнецк Кемеровской области для продолжения учебы — они впоследствии пополнили командный состав литовской дивизии.
Только вышел Мичюда, как в дверях появился второй секретарь ЦК Компартии Литвы товарищ Ицикас Мескупас, которого мы больше знали по партийной кличке Адомас. Тепло поздоровавшись со мной, Адомас попросил Снечкуса выйти в соседнюю комнату. Минут через пять они вернулись, и Адомас сказал:
— Мы посовещались и решили открыть тебе один секрет: Александр готовится к выполнению особого партийного задания и находится в Москве на конспиративном положении. Но тебе завтра с братом устроим свидание.
Брат Александр в Москве. Вот это сюрприз! Я был уверен, что он в Казани и все еще работает уполномоченным Совнаркома Литовской ССР по делам эвакуированных из республики граждан.
С нетерпением начал ждать встречи с братом.
Под вечер Снечкус пригласил в кинотеатр «Ударник». Никогда не бывал в таком огромном зале. Показывали сборник киножурналов «Ночь в Белграде». В этом коллективном культпоходе приняли участие Председатель Президиума Верховного Совета Литовской ССР Юстас Палецкис, Председатель Совета Народных Комиссаров республики Мячисловас Гядвидас, Народный комиссар внутренних дел Александрас Гузявичюс, а также Мира Бордонайте и некоторые другие товарищи. По пути в кино ко мне подошел Гузявичюс, обнял за плечи и спросил:
— Ты самый младший брат Александра?
— Я младший и единственный его брат.
Так и познакомились, хотя заочно мы вроде уже давно были знакомы. В 1940 году, после свержения фашистской власти, в квартире моих родителей в Каунасе, на площади Венибе, 2 (теперь площадь Ю. Янониса), некоторое время располагался Центральный Комитет Компартии Литвы. Здесь происходили заседания, различные совещания, постоянно бывали руководящие партийные работники, в том числе и Гузявичюс. Он подружился с нашей семьей, особенно с братом Александром, который впоследствии был назначен на должность помощника первого секретаря ЦК. Со слов Александра уже тогда он слышал о том, что один из сыновей Яцовскиса служит в армии оперуполномоченным Особого отдела НКВД. А нам, армейским чекистам, было известно, что революционер-подпольщик А. Гузявичюс назначен Народным комиссаром внутренних дел республики. [46]
Во время нашей встречи в Москве я не знал, что Гузявичюс к тому же и писатель, автор многих произведений, что, еще находясь в заключении в фашистском застенке в условиях жестокого тюремного режима, он начал свою нелегкую творческую деятельность. Народного комиссара внутренних дел я почему-то представлял молчаливым, строгим человеком и был приятно удивлен, встретив остроумного собеседника, сочетавшего в себе простоту и доброжелательность. По дороге в кинотеатр Гузявичюс рассказал какую-то смешную историю, чем всех изрядно развеселил.
Позже, когда возвращались в гостиницу, нарком спросил меня, не осталось ли в бывшей литовской 179-й стрелковой дивизии кого-либо из литовских чекистов. Ответив, что я там был последним, сообщил ему адрес моего школьного товарища, бывшего работника НКВД Литовской ССР Гдалия Йоэльсаса, который находился в эвакуации в далеком Узбекистане, в городе Самарканде. Гузявичюс этот адрес себе записал.
Засиделся в гостях допоздна. В общежитие школы НКВД СССР не пошел — наступил комендантский час. Нелегально переночевал в гостинице «Москва» на 13-м этаже у своего учителя по школе Генрикаса Зиманаса — это была еще одна приятная встреча.
К станции метро «Дзержинская» пришел задолго до назначенного часа. Слишком велико было желание увидеть брата, разузнать у него поподробней о родителях и близких, о друзьях-товарищах. Топаю по тротуару взад-вперед, и все мои думы неизменно возвращаются к нему, к брату...
Вспомнил, как Александр под Каунасом в Лампеджяй застал меня на месте «преступления». Было мне тогда лет 12, ему — 15. Я тогда как умел написал на кусках картона лозунг «Долой фашизм!», на других — «Да здравствуют коммунисты!». Прибил эти картонки к палочкам, воткнул их в землю на берегу Немана, а сам сел поблизости с удочкой вроде рыбку ловлю — уж больно хотелось увидеть, как прохожие будут читать мои плакаты.
Брат тоже сюда пришел, сел рядом, смотрит на поплавок и молчит. Мне показалось, что очень долго мы с ним так молча сидели, пока он не кивнул в сторону плакатов:
— Твоя работенка?
Отрицать не было смысла. Я всхлипнул и сквозь слезы стал оправдываться:
— Все вы против фашистов... тайно действуете... мне одному... не доверяете... [47]
Александр улыбнулся, привлек меня к себе и обнял за плечи:
— Ладно, ты тоже будешь исполнять поручения. Но с одним условием — сам без меня ничего не делай! Согласен?
Я дал обещание.
С тех пор, когда Александр выполнял какое-либо задание старших товарищей — передать кому-нибудь записку или что-либо устно сообщить, он брал меня с собой, оставлял ждать его где-нибудь на улице, а сам уходил куда-то за угол. Вскоре он появлялся, и мы возвращались домой.
Я был счастлив — мне доверяли!
Позднее Александр принес домой и читал мне нелегальную газету «Раудонасис мокслейвис» («Красный школьник»), и мы из нее узнали, что в Каунасе действует подпольная пионерская организация. Вскоре и я стал пионером.
А как он здорово обвел полицейских во время обыска! Нагрянули они, как всегда, ночью, и чиновник охранки П. Бурба тут же бросился к Александру:
— Имеешь «Шлуоту»?
«Шлуота» — сатирический антифашистский журнал, издававшийся подпольно в 1934–1936 годах группой художников-революционеров. А в переводе на русский шлуота — это метла.
— Имеешь «Шлуоту»? — повторил свой вопрос Бурба.
— Одна, вроде, имеется, могу принести, — невозмутимо ответил Александр.
— Отдай ее немедленно! — прорычал Бурба. Нетерпение его разбирало.
В сопровождении полицейского Александр не спеша отправился на кухню и вскоре вернулся с метлой в руках. Бурба побагровел от злости:
— Он еще издевается! Я требую коммунистическую «Шлуоту»!
Брат только пожал плечами:
— А я думал, что вам нужна метла...
Бурба уже не раз производил обыски в нашей квартире и знал каждый ее закоулок. Когда он прежде в прихожей открывал дверцу хозяйственного шкафчика, то с ехидством произносил:
— Здесь они всегда свои грязные пустые бутылки хранят!..
И в этот раз Бурба отворил дверцу шкафчика, но тут же с размаху захлопнул ее и выругался:
— Опять эти проклятые бутылки!
А под бутылками в оборудованном тайнике в ту ночь [48] хранились экземпляры журнала «Шлуота», которые Александр вместе с коммунистом К. Тринкунасом после распространили среди учащихся Каунасского техникума.
Вскоре брата, Тринкунаса и еще трех товарищей из техникума исключили за организацию забастовки учащихся.
И тогда Александр уехал учиться в Бельгию...
Так мы всем говорили, даже его самым близким товарищам. Но мы-то знали, что партия тайно послала его в Москву, на курсы при Коминтерне. Вернулся он из «Бельгии» квалифицированным радистом и с 1936 года поддерживал радиосвязь с Исполкомом Коминтерна. Меня также готовил к этой работе, обучал азбуке Морзе...
...Сильный толчок в спину прервал мои воспоминания. Обернулся. Брат!..
Долго бродили московскими улицами, рассказывали друг другу о пережитом, делились мыслями о том, что ожидает нас впереди. Однако о своей предстоящей секретной работе брат не проронил ни слова!
Дважды объехали все стации метро. Для брата поездка в метро дело будничное, повседневное, а для меня это целое событие! Смотрел во все глаза и не мог наглядеться на чудо, созданное руками человека под землей. Всюду образцовый порядок, чистота. Невольно вспомнил Берлинский метрополитен, в котором довелось кататься в детстве — в 1930 году. Неуютный, тесный, мрачный, напоминающий подвальное помещение. Даже нет никакого сравнения с Московским!
Завтра мне уезжать. Пошли с братом сфотографироваться на память — кто знает, когда доведется, а может, и не доведется снова встретиться. Прощались молча. Только теперь я почувствовал, как близок и дорог для меня брат, как сильно я его люблю. Никогда еще не приходилось так тяжело расставаться. Я все время испытывал какое-то странное, непривычное чувство щемящей тоски и боли...
Расстроенный приехал в общежитие и только переступил порог, как дежурная сообщила:
— Вас разыскивал работник отдела кадров комиссариата. Просил срочно явиться.
«Кому это я еще понадобился? Приказ подписан, документы вручены...» — размышлял про себя и не мог понять, в чем дело. Посмотрел на часы — еще успею. Взял из тумбочки свое командировочное предписание и побежал.
Секретарша отдела сразу доложила о моем прибытии тому же помощнику начальника. Поздоровавшись, майор госбезопасности улыбнулся: [49]
— Мы здесь еще раз посоветовались и решили, что вам действительно надо съездить в Казань повидаться с родителями!
Вот те на! Очевидно, не обошлось без помощи товарища Снечкуса..
Мне вручили уже заготовленное новое командировочное предписание и другой литер для получения железнодорожного билета по маршруту Москва — Горький через Казань.
13 февраля в окнах вагона замелькали незнакомые поселки, леса, перелески, заснеженные поля пересекали закованные в лед реки и речушки.
На станции Арзамас поезд стоял полчаса. Вышел на перрон подышать свежим воздухом. Вдруг вижу, что ко мне направляются люди. Оказывается, это группа молодых парней — моих знакомых по Каунасскому спортивному клубу служащих «ТСК». Все направлены в литовскую дивизию. Побеседовал с ребятами — у них приподнятое настроение, все рвутся на фронт.
Опять застучали колеса. Еду, еду по просторам России и кажется, что нет им ни конца ни края.
На рассвете следующего дня подъезжаем к Казани. Однако по непонятной причине полдня простояли на железнодорожной станции Юдино. Рядом с нашим составом остановился военный эшелон. Из теплушек с котелками высыпали за кипятком красноармейцы.
Сразу бросилось в глаза то, что многие из них в зеленых шинелях покроя бывшей литовской буржуазной армии. Заговорил с одним по-литовски, и тут же нас обступила большая группа красноармейцев, служивших в литовском 29-м стрелковом территориальном корпусе. Большинство из них отходило на восток в составе 179-й стрелковой дивизии, участвовало в боях под Пустошкой и Великими Луками. Теперь они направляются в литовскую дивизию. Меня узнали, и я кое-кого припомнил из числа бывших сослуживцев по 234-му стрелковому полку. Когда уже попрощались, подошел незнакомый сержант и спросил меня:
— Вы действительно Яцовскис?
Я удивился вопросу и подтвердил, что он самый. Однако рассеять сомнения сержанта мне, видимо, не удалось, и он наконец пояснил:
— Я точно знаю, что политрук Яцовскис погиб в окружении около Великих Лук.
Кто-то попытался сострить: [50]
— Впервые вижу воскресшего из мертвых.
А мне почему-то совсем не было смешно...
На четвертые сутки прибыли в Казань — столицу Татарской АССР, город, приютивший во время войны моих родителей и десятки тысяч других эвакуированных граждан из захваченных гитлеровцами районов нашей страны.
На улице Федосеевской разыскал дом и квартиру, в которой поселились родители. Осторожно открываю дверь — мама! Похудевшая, бледная. Мой приезд был для нее большой неожиданностью. Стоим, обнявшись, и плачем.
— Отец на работе, — говорит мать. — Не узнаешь его. Сильно сдал, весь седой.
Оглядываюсь — комнатушка тесная, холодная, без удобств. Жилье далеко от работы отца. Постоянно не хватает продуктов. Тяжело родителям. Но что поделаешь? Война!
Отец вернулся в хорошем настроении — шутил, рассказывал о своей работе.
Вечером гулял с родителями по незнакомым улицам, и первое, что бросилось в глаза, — в городе не применяется светомаскировка. Глубокий тыл!
Нелегко было расставаться с родителями. Хотелось бы подольше побыть с ними, помочь в трудную пору жизни. Но есть такое веское слово «надо»!..
На прощание отец подарил мне фотоаппарат ФЭД. Обменялись часами — оставил ему на память врученные Прищепой на фронте часы с дарственной надписью и получил взамен его наручные — швейцарской фирмы «Павел Буре».
В последний раз обнялись у вагона...
В Горький я приехал на вторые сутки. Немало слышал об этом древнем русском городе, о его красоте и славном прошлом. А когда увидел наяву — испытал настоящий восторг. Вольготно раскинувшись на высоком холме, город словно любуется, как красавица Ока плавно несет свои воды в могучую Волгу. Даже зимой этот пейзаж необыкновенно впечатляет. Недавно восхищался верховьем Волги, а теперь вижу ее могучий разлив в среднем течении, Так вот, оказывается, какая она, Волга-мать! [51]