В военном училище

В г. Наманган поезд прибыл ночью. От железнодорожного вокзала до будущего нашего расположения мы шли уже, когда город спал. Дома были одноэтажными. Мы шли с песнями по тротуарам, а некоторые из нас били по закрытым ставням, не думая, что за ними спят уставшие люди. Расположили нас в каком-то большом сарае. Сопровождающий сообщил нам, что мы находимся в карантине и, что мы здесь пробудем несколько дней.

Утром приехала полевая кухня{2}. А у меня не оказалось ложки. Миску я прихватил, а про ложку забыл. Кто-то посоветовал есть “через край”, то есть пить. Что я и сделал. Только назавтра вырвался в “самоволку”{3} на базар и купил алюминиевую ложку. Как было с ложками в училище, не помню. Очевидно, они лежали на столах. А вот как было на фронте — помню. Ложка была всегда со мной и хранилась за обмоткой правой ноги. Теперь это кажется ужасной антисанитарией. Мы их даже не мыли ни перед едой ни после.

В расположение собственно училища нас перевели спустя несколько дней. Училище располагалось на территории бывшей Наманганской крепости и примыкало к городскому парку. Хотя мы уже жили в казарме, мы ещё долго ходили в своей гражданской одежде. На мне были мои лучшие суконные синие брюки, и мне было жалко их терять после того, как нам выдадут военное обмундирование. В один из дней я перескочил через ограду училища, в районе уборной, представлявшей из себя огромную открытую яму. В парке я увидел маленького роста узбека, что-то делавшего на газоне. Предложил ему обмен. Кажется, сошлись на 10 рублях. Я отдал ему свои шикарные суконные брюки, а он отдал мне свои хлопчатобумажные. Всё-то ничего, но они доходили мне чуть ниже колен.

Наконец-то нас отправили в баню, где должны были выдать нам армейское обмундирование. По какой-то причине нас долго держали во дворе бани, и мы резвились, как могли. Двор бани был отгорожен глинобитным забором, примерно метра полтора высотой. За забором стояли узбечки — наши покупатели и продавцы. Мы понемногу продавали им всё, что у нас было и покупали тут же чудесные лепёшки. Допродавались до того, что остались в одних трусах. Но и на этом не все кончилось. Начали рвать резинки на трусах. К тебе подойдёт кто-нибудь сзади, уже голый, и с силой потянет за резинку трусов. И ты уже тоже голый. Только к вечеру мы искупались, и нам выдали обмундирование.

Теперь думаю: шла ужасная война, мы были курсантами училища, готовившего нас в будущем быть офицерами, но я не помню, чтобы кто-нибудь из начальства пытался нас утихомирить. Наконец-то мы были в военной форме. Это были лёгкие гимнастёрки, брюки, ботинки и обмотки. Головными уборами были, так называемые “пилотки”. Кажется в мае нам выдали по паре погон. Они были малинового цвета — цвета пехоты и с ярко-жёлтой окантовкой — признак курсанта. Но как их прикрепить к гимнастёркам, не знал никто — ни старшина, ни офицеры. Казалось естественным, что их надо приладить по шву гимнастёрки на плечах. Однако, таким образом пришитые погоны опрокидывались назад. Путём проб и ошибок нашли правильное решение. И ещё о погонах. У офицеров погоны были изготовлены на твёрдой основе. Наши же напоминали тряпочки, хоть и на подкладке. Кто-то додумался. Надрезали подкладку и вкладывали туда картонку. Получались погоны, похожие на офицерские. И ещё. Я тогда ещё не представлял, что погоны отражают “кто есть кто”. Мы в очередной раз формировались около станции Раздельная в Одесской области. Нам почему-то заменили наши старые пехотные погоны на погоны с синей окантовкой. И тут же окружающие военные, а их на станции было множество, стали нас сторониться. Меня это заинтриговало. После долгих попыток выяснилось, в чём причина. Один солдат мне сказал, что это погоны войск НКВД{4}, которых многие боялись. Но в дальнейшем с нами ничего не произошло. Очевидно, где-то там, наверху, изменили своё решение и нам снова заменили погоны на пехотные. И тут же в бой.

Запомнился и ещё такой случай, связанный с погонами на плечах. Были сумерки. Мы входили в первое освобождённое нами село сразу же за Днепром. Улица была пустынна. Только у одной из хат, прижавшись к стене, стояли две пожилые женщины. Они, очевидно, уже не раз были свидетелями перемены власти, поэтому старались быть незамеченными. Я ещё не освоился с ролью освободителя. Стоят женщины, ну и пусть стоят. Подошёл, поздоровался по-украински. Я ведь из Харькова — а это Украина — и учился я в украинской школе имени Т.Г.Шевченко. Я уже знал, что крестьянам больше нравится, если с ними говорят на их родном языке. На лицах у них был вопрос. Первое, что они спросили: “Почему погоны?” Я ответил, что это просто смена формы одежды. Они промолчали, но по лицам было видно, что они ожидали совсем другого ответа. При виде погон на плечах солдат они, очевидно, ожидали смены власти в стране и отмены колхозного строя{5}. Это я уже осознал позже. От них я узнал, что немцы колхозы не упразднили. А собранный урожай почти весь забирали себе. Как же жили крестьяне? Одна из женщина объяснила мне на примере. Идём в поле на уборку урожая. Беру с собой ведро и в него вкладываю еду на обед. А обратно несу ведро зерна. Дома зерно мололи на самодельных крупорушках. Крестьяне мечтали об упразднении колхозов. Для меня же тогда Советская власть и колхозы были естественными, и другого я себе не представлял.

С освоением военной формы была ещё одна трудность. Под воротник гимнастёрки следовало подшивать белый подворотничок так, чтобы он выглядывал над воротником примерно на толщину спички. Если подворотничок был нечист — гляди, от старшины наряд вне очереди. А подшить воротничок не каждый мог. Многие из ребят до армии и иголки в руках не держали. У меня же проблемы не было. Да, действительно, до эвакуации я, наверно, тоже иголки в руках не держал. Но в эвакуации мне приходилось помогать родителям выжить, чтобы семья не умерла с голоду. Родители освоили незаконное производство на дому. Шили на продажу на рынке дамские бюстгальтеры и простые узбекские платья. За такой незаконный промысел власти жестоко наказывали, вплоть до тюрьмы. Но шла война, и власти на это смотрели “сквозь пальцы”. Шили на ручной дореволюционной швейной машине фирмы “Зингер”. Шили буквально круглосуточно, по очереди — мама, бабушка Брана и я. Мама еще кроила, а бабушка и папа ранним утром несли готовую продукцию на рынок. Им помогал мой девятилетний средний брат — Леня. Когда же 15 июня 1942 г. родился мой младший брат Геннадий — трудности с выживанием еще больше возросли. И новорожденному и матери необходимо было улучшенное питание, а его не было. И все же, эта круглосуточная (машинка крутилась безостановочно) портняжная работа дала свои плоды — семя выжила В городе был настоящий голод и многие, неприспособившиеся эвакуированные, просто умирали на улицах. Так как я пишу эти строки для вас, живущих намного позже описываемых событий да и в других странах, хочу со всей ответственностью сказать, что я лично в Коканде видел десятки эвакуированных, сидевших на улицах, налитых водой, как пузыри и умерших от голода.

Я отвлекся от армейской службы, но не написать это я никак не мог, дорогие мои дети и внуки. Вернемся в училище. В один их первых дней пребывания в училище командир взвода выстроил нас. Он нас ещё не знал, а мы его. Это был рыжий, как и я, парень лет двадцати двух. Знали только, что до призыва в армию он был студентом института иностранных языков в г.Томске. Он указал на меня и ещё троих курсантов: “Шаг вперёд! Будете командирами отделений. Будете сержантами.” Так я был произведён в “начальники”.

Ни тогда, ни потом, на фронте, эта привилегия мне радостей не приносила. Только одни обязанности, которых у солдат не было, а солдатом я все же оставался. Другое дело, когда командира присылают извне. Он командир, а я — такой же солдат, как и они. Солдаты к моим распоряжениям относились неодобрительно. Всегда возникал вопрос: “почему я?” Так как большая часть солдат были в моём отделении и на фронте, то я с ними нахлебался лиха, как начальник. Они меня могли послать туда, куда “Макар телят не гонял”. Не пойдёшь же на них жаловаться командиру.

Воинская служба — учёба в училище была тяжёлой. В особенности для ребят, не привыкших к трудностям. Трудности начались с побудки. Подъём на рассвете. Старшина роты внимательно следил за тем, чтобы мы одевались сначала за 5, а потом за 3 минуты. Положение было настолько серьёзным, что мы, уставшие до предела за предыдущий день, просыпались сами за несколько минут до команды: “Па-а-дьём!” Проснувшись, держали себя в состоянии бегунов на старте. Если удавалось, заранее натягивали брюки под одеялом (за сон в одежде — наряд вне очереди). Смотанные обмотки лежат в карманах брюк и всё подготовлено, чтобы соскочить с нар. Хуже было тем, кто спал на верхних нарах. А дальше — по шаблону. Заканчиваем натягивать брюки, наматываем портянки, ноги в ботинки и бегом за дверь казармы. А там уже доодевались. А кто не успевал? Для тех команда: “Раздеться до белья и в постель”. Снова команда: “Па-а-дьём!” и всё начиналось сначала. Кто успевал, тот вылетал из казармы, а кто нет — снова та же процедура. И всё это — за положенное курсантам время до завтрака. Для некоторых это было трагедией. Кончалось опять же, нарядом вне очереди. А это значит, когда все укладываются спать, эти несчастные ещё моют полы и выполняют другие надобности по казарме. К счастью, меня это миновало.

Шла война, и нас ускоренными темпами готовили быть офицерами. Правда, срок учёбы увеличили до года.

Что запомнилось? Чему нас учили? В расположении нас учили материальной части оружия и, естественно, политучёба и маршировка, маршировка и ещё раз маршировка. К сожалению, нас учили многим уже устаревшим вещам. Мы досконально изучили устаревшую трёхлинейную винтовку Мосина образца 1891 г. И это при наличии современного вооружения. Мы изучали и таскали на себе неразбирающийся миномёт 50мм калибра и многое, многое другое. А вот самые распространённые миномёты калибра 82мм и 120мм мы так и не изучили. На стрельбище нас учили военным премудростям в полевых условиях. Стрельбище находилось на каменистых холмах за большим оросительным каналом. От училища к нему вели две дороги. Одна, более длинная, по пыльной главной улице города через стационарный мост. Другая, более короткая, через самодельный “подвесной” мост. Здесь я хочу выразить слова благодарности, хоть и с большим опозданием, нашему командиру взвода. К сожалению, фамилию его я позабыл. Он, в отличие от других таких же офицеров, не стремился выслужиться перед начальством за наш счёт, чтобы как можно дольше не быть отправленным на фронт. Так вот, он вёл нас по короткой дороге, по уютным окраинным улочкам. Разрешал нам идти не в строю по пыльной дороге, а по тенистым тротуарам.

Что представлял собой этот самодельный мостик? Через русло канала была переброшена металлическая труба, диаметром примерно 30–40см. Параллельно с трубой было также переброшено длинное бревно. По бревну следовало идти. Переходили по очереди. Под тяжестью тела бревно прогибалось и примерно посередине канала уже можно было придерживаться за трубу. Переправа была страшноватой, так как под мостом на расстоянии 3–4 м с большой скоростью неслась вода с гор. Таким образом взводный экономил для нас примерно полчаса времени и мы больше отдыхали.

На стрельбище мы проводили полевые учения. Бегали, ползали, окапывались, стреляли по мишеням. Со стрельбой по мишеням у меня было не всё гладко. Мой правый глаз при напряжении затекает, и я плохо вижу мишень. Приходилось стрелять, целясь левым глазом. Ничего, сошло. И всё это при изнуряющей жаре. Утверждали, что температура на солнцепёке доходила до 60 градусов Цельсия. И всё же мы шутили, что при такой жаре можно в песке печь яйца. Мы так пропотевали, что гимнастёрка на спине становилась белой от соли, выступавшей вместе с потом. Оказывается, что пот солёный, а я читал, что слеза тоже солёная, кажется, у Некрасова. После занятий мы бросались в бассейн в училище прямо в одежде и таким образом смывали с себя соль. Что любопытно. Нам разъяснили, что следует пить подсоленную воду (и в эту изнуряющую жару) во избежание обессоливания организма. Очевидно поэтому высшим лакомством для нас была квашённая капуста, которую мы съедали буквально вёдрами, когда попадали на работу в хозчасть училища. Работа в хозчасти, вместо занятий, была привилегией. Запомнилась ещё работа на кухне. В печи были вмонтированы огромные чугунные котлы. Они были такой величины, что в них можно было залезть с головой. Так вот, была особая вкуснятина есть поджаренную кашу, приставшую к стенкам котла.

Вернёмся к учебе. После окончания занятий мы около часа возвращались домой в часть уже всей ротой по стационарному мосту. И это, казалось бы, радостное событие тоже омрачалось. Часто ротный отдавал приказ: “Газы!” По этой команде мы должны были надеть маски противогазов и идти уже в них. Это было очень тяжёлым испытанием. Некоторые “хитрецы” отворачивали трубки от противогазной коробки, чем облегчали себе дыхание. Когда же их вылавливали, то они тут же получали наряд вне очереди. В строю, как правило, мы пели. Под песню значительно легче идти. Запомнились песни: “Скажи-ка, дядя...” на стихи Лермонтова, и “там, где пехота не пройдёт...” (а сами-то мы были пехота!) Так получилось, что я был запевалой в роте. Начиналось так: “Янкелевич, запевай!” Не хотелось, но команда повторялась. Нехотя начинал. Сначала подхватывали некоторые, а потом в общий хор включались все. Трудности ещё усугублялись тем, что часть дороги нужно было пробежать. Взвод должен был бежать компактно. Для того, чтобы строй не растягивался и не было отстающих, командиры отделений бежали замыкающими и подталкивали отстающих.

Запомнился такой случай. У меня в отделении был красивый крупный русский парень. Для него трудности службы были чрезмерными. Он, как говорится, был “маменькиным сынком”. Во время одной из таких пробежек он, уже примерно в 100 м. от проходной училища, вцепился в металлические прутья ограды парка. А нам надо было торопиться до закрытия проходной. До сих пор помню те усилия, которые мне пришлось приложить, чтобы расцепить на прутьях ограды его побелевшие пальцы. Очень скоро он не выдержал тяжестей для него службы и застрелился на посту.

Ещё мне запомнился еврейский парень, курсант другого отделения. Он был какой-то непутёвый. Вечно опаздывал в строй, форма на нём висела, получал больше всего нарядов вне очереди. У него часто разматывалась обмотка в строю, так что следующий за ним наступал на неё и сбивал ритм строя. Но я не помню ни одного антисемитского высказывания ни в его адрес, ни вообще. Примечательно то, что он, в отличие от большинства из нас, стал, очевидно, позже офицером. Дело в том, что в августе 1943г весь личный состав училища 1925 г. рождения был отправлен на фронт солдатами. Он же был старше нас на год-два и поэтому остался в училище. Остались в училище и солдаты музыкального взвода 1925 года рождения, которым и служба была намного легче, чем нам — строевикам. Поэтому я хочу сделать укор своим родителям за мягкость ко мне. В детстве они учили меня играть на скрипке, а я сопротивлялся. Они и уступили мне. А играй я на скрипке — остался бы до конца войны в училище.

Запомнилось мне так же, как два курсанта из Коканда дезертировали. Это были русские старожилы Средней Азии. Прятались они в камышах у реки и их скоро нашли и судили.

Вернёмся к нашей службе. По прибытии в расположение, роту принимал старшина — старослужака из Харькова. Перед обедом он ещё гонял нас по плацу: “Рота-а-а! Вдарь, чтобы вода в колодце задрожала.” И мы старались “вдарить”, потому что, чем раньше мы его удовлетворим, тем раньше получим очередной, но уже такой желательный приказ: “Ра-а-зойтись!” И мы шли на обед. Что важно, кормили нас хорошо. Это значит, что в училище было мало воровства. Помнится случай, когда одного из офицеров отправили в штрафбат после того, как его задержали на проходной с куском сливочного масла. В этот день он был дежурным на кухне. О том, что нас кормили хорошо, говорит то, что, например, нам на завтрак, в такое голодное военное время, выдавали каждому по целой селёдке.

Любопытная деталь о дележе хлеба. Несмотря на то, что кормили нас неплохо, мы, после таких изнурительных занятий, всё же не были сытыми. Буханка хлеба выдавалась целиком на стол. Нужно было справедливо разделить на всех, не имея весов да и времени. У каждого стола был свой “хлеборез” — курсант, который мог и которому доверяли разрезать буханку на примерно равные части, а тут ещё вожделённая горбушка. Как же осуществлялся справедливый делёж хлеба? В этой “операции” участвовали двое, “хлеборез” и отвернувшийся курсант. “Хлеборез” брал очередной кусок хлеба и спрашивал второго: “кому?” И тот называл имя. Такой делёж хлеба не нравился начальству: “Мы же вас офицерами готовим!” Особенно лютовал старшина. Такой делёж, естественно, удлинял время на приём пищи. По истечении положенного времени он не давал нам доесть. Следовала команда: “Подъём! Выходи строиться!” А мы всё-таки задерживались. Как тут не доесть ту же селёдку! И тут вступали в силу его “преподавательские” способности. Кого-то из курсантов он посылал в дальний угол плаца. Тот по команде старшины кричал: “Рота-а-а! Строиться!” Мы бежали к нему и строились у него. Только выстроимся, кричал он сам: “Рота-а-а! Строиться!” Мы бежим к нему. И так несколько раз.

В углу плаца рылась глубокая яма, по слухам, под будущую уборную. Это была очень глубокая яма, и её всё углубляли и углубляли. К работе в этой яме стремились все. Это всё же лучше, чем муштровка, но работа в яме давала ещё удобство. Это был удобный случай купить местную лепёшку. Как я уже писал, кормили нас хорошо, но полакомиться вкусной ярко-жёлтой лепёшкой хотелось всем. Яма, которую мы рыли, примыкала к глинобитной стене крепости. Стена у основания имела толщину больше метра. На уровне земли в стене была прорыта нора, в которую свободно входила рука. Снаружи крепости сидели, по обыкновению, девочки-узбечки со своим товаром. Курсант ложился на землю и протягивал в руке красную “десятку” Там одна из девочек (у них, наверное, была очерёдность) просовывала лепёшку, и мы обменивались: “деньги-товар” Лепёшка была величиной с большое блюдце, тонкая в середине и с утолщением по краям. Хотя обмен шёл “в тёмную”, мы друг друга не видели, обмен шёл честно. Спасибо вам, девочки!

Я хочу остановиться на патриотизме наших курсантов в то время. При подписке на государственный заём у нас возникло как бы соревнование — “кто больше”. В конце концов мы все подписались на сумму, значительно превышающую нашу будущую годовую зарплату. И это при том, что мы покупали за эти деньги полюбившиеся нам лепёшки и, кто курил, курево.

Наряду с трудностями курсантского быта были и светлые моменты в нашей жизни. Наиболее радостным для всех нас событием — было получение писем из дому. И здесь, хотя и с очень большим опозданием, я хочу повиниться перед моим покойным отцом -Абрамом, хотя его настоящее имя было — Аврум Арон. Я любил одинаково, как маму, так и папу. Папа был даже добрее ко мне. Припоминается детство. Запомнил, что летом он ходил в белом чесучевом костюме, который сам гладил. Маме было всегда некогда, да он, очевидно, и не доверял столь ответственную процедуру ей. Кстати о глажке. Тогда электрических утюгов не было. Утюг был целое сооружение. Это была продолговатая довольно большая чугунная коробка с ручкой вверху. Перед глажкой он наполнялся горящими углями, которые раздувались ртом. Летом у папы были белые парусиновые туфли, которые он каждый вечер начищал зубным порошком. Так вот, приход его с работы я ожидал, и он с удовольствием вручал мне ириску, которую он извлекал из нагрудного кармана своего отглаженного пиджака. Или вот. Незадолго перед войной я попросил родителей купить мне лыжи. Я очень любил и люблю кататься на лыжах. Так вот, отец купил понравившиеся мне лыжи за более высокую стоимость, чем это позволял их скромный бюджет. Но отец любил меня и хотел мне сделать приятное. Однако, попросил меня сказать маме значительно меньшую стоимость, чем действительная. Теперь я уверен, что разницу в деньгах он покрыл за счет своих мизерных карманных денег на папиросы, трамвай и др. Потому что бюджетом в семье заведовала мама. В чем же заключается мое покаяние? В адресе домой я писал фамилию мамы — Ферман (при замужестве она осталась на своей девичьей фамилии), а не фамилию отца, что было общепринятым, чем несомненно наносил ему душевную травму. Почему я так делал? Скорее всего, потому что все письма из дому писала мама. Она в семье была самой грамотной. И я, очевидно, не задумывался, а зря, писал в адресе ее фамилию. И подсказать мне некому было мне, мальчишке.

Были еще дни, которые мы ждали с особым нетерпением. Это дни, когда нас по разнарядке направляли в военный патруль по городу. Цель патруля, как мне помнится, состояла в вылавливании в городе военнослужащих, не имевших на это разрешения руководства. Кроме того, мы должны были изымать оружие. Под оружие попадали ножи, которые узбеки носили в красивых футлярах за поясом. И ничего, что это была их национальная особенность. Нельзя — и все-холодное оружие. Война. Вот тогда-то мы и почувствовали разницу между военной и гражданской жизнью. В то время только в патруле, мы не ходили строем и ходили куда и сколько хотели. Могли пойти, например, на базар и купить, что хотели. В один из таких патрулей я и сфотографировался. Это моя единственная армейская фотография.