Тыл наш партизанский
Три года суровой, неумолимой и яростной партизанской войны в Белоруссии... Это был настоящий фронт. Фронт без флангов, фронт за линией фронта. Силу ударов его и мощь довелось испытать пришельцам с первых же месяцев войны и оккупации. Но рядом с ним, порою незримо для врага, проходил и еще один фронт, не менее героический, самоотверженный, которому мы, партизаны, обязаны были в те годы всеми своими успехами в ратных делах, самим существованием отрядов и бригад.
Это был наш народ, наши сограждане, сотни тысяч женщин, девушек, стариков и детей, при бескорыстной помощи которых жило и крепло, уверенно набирая силы, партизанское движение.
Голубое июньское небо было высоким и чистым. Лазурная глубина его порой исчезала за смыкавшимися над машиной ветвями деревьев, но, едва лесная дорога вновь выводила на открытое место, бескрайний синеющий простор снова и снова приковывал к себе взгляд. Лежа без движения в тряском, скрипучем кузове полуторки на охапке свежей травы, я в который уже раз возвращался памятью к пережитому в этот день.
Яростный воздушный бой с «мессерами», свое ранение и вынужденную посадку нашего СБ — все это я представлял себе совершенно отчетливо. Происшедшее же потом вспоминалось смутно, с немалым трудом.
Где я?.. Что с экипажем, с ребятами?.. Куда меня везут? В одном, правда, несмотря ни на что, я был твердо уверен: люди, поспешившие мне на помощь, в беде человека не оставят, не бросят его.
Спустя полчаса старенькая полуторка остановилась посреди деревенской улочки, напротив небольшого аккуратного [271] дома. Нетрудно было догадаться, что здесь разместилась больница: две молоденькие девушки, выскочившие тотчас же на крыльцо, были одеты в белые медицинские халаты.
— Принимайте, сестрички, летуна! Ранение в ногу, — деловито пояснил один из моих спутников.
Вскоре я с наложенными повязками, туго перебинтованный, лежал в крохотной двухместной палате.
Белые стены, чистота. От молоденькой медсестры, назвавшейся Реней, узнал, что нахожусь в деревне Пятивщина, в двадцати километрах к югу от Минска. О судьбе моих боевых товарищей, с которыми там, у разбитого бомбардировщика, я не смог даже попрощаться, девушка ничего не знала.
— Да вы не волнуйтесь, — успокоила она. — Скоро вернется Володя Беляков, тот, который привез вас сюда, и все прояснится. А пока отдыхайте, набирайтесь сил, ведь ранение у вас серьезное...
Заботливо поправив одеяло и улыбнувшись, девушка вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь.
На следующее утро в палате появился высокий голубоглазый парень, которого я узнал сразу: это он помогал мне выбраться из покореженной кабины самолета.
— Здорово, летун! Как самочувствие?
Я догадался, что передо мной — Володя Беляков, тот самый, о котором вчера говорила мне Реня.
— Слыхал, интересуешься товарищами своими? — продолжал приветливо он.
— Конечно! Что с ними?
— Живы и невредимы. Командир твой, лейтенант Батенин, спрашивал о тебе, беспокоился... А о них не волнуйся — прямо от самолета еще вчера они ушли к своим. Сопровождением я их обеспечил...
Договорить Володя не успел. В коридоре неожиданно раздались взволнованные голоса, затем дверь в палату приоткрылась, и несколько женщин внесли на руках тяжело раненного полковника. У него были перебинтованы обе ноги, рука, голова...
Подежурить возле раненого вызвалась уже немолодая, седовласая женщина в крестьянской одежде. Тихонечко придвинув табурет, она неслышно присела у его изголовья, не отводя от полковника горестного, полного сострадания и боли взгляда. Временами тот бредил то ли в беспамятстве, то ли во сне, и тогда селянка, постоянно [272] приговаривая что-то, заботливо смачивала его лоб, густо покрытый капельками выступившего пота, и губы влажным полотенцем.
— Потерпи, родной! Потерпи еще немного... Авось полегче станет...
С каждым часом раненых в крохотной больничке Пятивщины становилось все больше — в тяжелом гуле орудий, в грохоте танков и самолетов приближался фронт.
Не смыкая глаз, день и ночь проводили местные жительницы возле нас, забыв о делах своих, о себе, о времени. Мы принимали из их рук еду, забывались тяжелым сном, заботливо укрытые их одеялами, терпеливо сносили любую боль, когда они меняли повязки на наших ранах. А в редкие свободные минуты женщины застирывали бурые пятна крови на наших гимнастерках, соленых от пота и серых от придорожной пыли и гари. Их присутствие не давало нам упасть духом, помогало сохранить стойкость, надежду вернуться в боевой строй.
Это они под бомбами и под пулеметным огнем вражеских самолетов отправлялись в нелегкий и опасный путь за медикаментами.
В невеселых мыслях, в томительном ожидании минуло еще несколько дней. Ни для кого из нас не было секретом, что упорные бои идут уже на самых ближних подступах к стенам Минска. Вскоре, к немалой боли нашей, город пал. А уже через несколько часов по шоссе, проходящему неподалеку от Пятивщины, загрохотали траками тяжелые бронированные машины с крестами на бортах.
Сжав кулаки, в бессильной ярости наблюдали мы из окон за бесконечной вереницей танков, тупорылых грузовиков и самоходных орудий, ползущих на восток.
Тягостные раздумья наши были прерваны взволнованным женским голосом:
— Родненькие вы мои, спрячьте оружие, у кого есть... Не ровен час — сюда ворвутся. Тогда беда!..
В дверях палаты стояла с покрасневшими от недосыпания глазами одна из наших медсестер — Марийка.
— За себя, сестричка, нам не страшно, — не отрывая взгляда от окна, повел плечами раненный в обе руки лейтенант, недавно подселенный в нашу комнатушку. — Солдаты мы... А вот как о вас, о девушках, о женщинах, подумаешь, так сердце кровью обливается: что ждет вас здесь? С войной шутки плохи. Так что совет мой вам: [273] уходите отсюда пока не поздно. Все уходите, и поскорей!..
Марийка от неожиданности растерялась:
— Ой, да что вы такое говорите? А на кого же мы вас оставим? Вы об этом подумали?.. — Помолчав немного, она добавила твердо, как о чем-то давно решенном: — Никто из нас отсюда не уйдет. Ни сегодня, ни завтра. Об этом не может быть и речи!
Да, ни одна из женщин не покинула в те тревожные дни больницу. Спокойно, без суеты и нервозности, продолжали они ухаживать за ранеными.
Наступила короткая летняя ночь. Никто из нас, конечно, до самого рассвета не сомкнул глаз.
А утром на деревенской улочке, ведущей к больнице, послышался треск мотоциклов. Сомнений не оставалось: скоро гитлеровцы будут здесь...
Вот у крыльца громко взвизгнули тормоза, потом умолкли моторы. В наступившей тишине под окнами, распахнутыми настежь, отчетливо послышалась чужая речь.
— Гранату бы сейчас! — зло процедил сквозь зубы молоденький лейтенант, не сводя глаз с двери, ведущей во двор. — Одной бы хватило...
— Это немудрено. А о них ты подумал? — кивнув в сторону девушек и женщин, вставших так, чтобы загородить собою раненых, отозвался кто-то.
Звякнув щеколдой, медленно раскрылась дверь, и на пороге, держа оружие на изготовку, появились трое гитлеровцев: два офицера и солдат-автоматчик. Пристально оглядевшись по сторонам, они неторопливо двинулись вдоль коридора, у стен которого на тюфяках, набитых сеном, лежали раненые.
Мне приходилось видеть гитлеровцев и раньше, только с воздуха. Когда мы с бреющего полета бомбили или обстреливали из пулеметов их колонны, фашисты в панике разбегались по придорожным рвам и кюветам и имели тогда неприглядный и жалкий вид.
Теперь же, самодовольные, вооруженные до зубов, они держали себя перед беспомощными людьми высокомерно и нагло, будучи убежденными в своем превосходстве и безнаказанности. Вот один из них, произнеся какую-то фразу, пнул сапогом тюфяк, на котором лежал боец. Другой, криво усмехнувшись, брезгливо поморщился и зажал пальцами нос. [274]
— Издеваются, гады, — с трудом сдерживая себя, прошептал лейтенант. — Но ничего: доведется — посчитаемся, все припомним!
Обойдя больницу, побывав в сараях и в саду, гитлеровцы уехали, почему-то не обшарив наши вещи. А ведь почти у каждого было оружие. Беспечность? Самоуверенность? Никто не мог понять, что это было. Но так или иначе, а никого из нас гитлеровцы не тронули. Правда, вскоре стало известно, что всех раненых приказано вывезти в лагерь для военнопленных.
Приближался вечер. С наступлением сумерек деревушка, до этого притихшая, словно ожила. На крыльцо больницы торопливо поднимались женщины и старики, неся в руках наспех собранные узелки с едой.
— Нашим на дорогу, — передавая снедь санитаркам и сестрам, говорила одна из женщин. — Здесь хлеб, немного сала, бульба печеная — что в доме было...
Вскоре стемнело. Фашисты, как ни странно, не появлялись. После недолгих сборов во дворе больницы стали собираться раненые — все, кто мог хоть как-то держаться на ногах, кто надеялся и рассчитывал добраться до линии фронта. Маленькими группами по два-три человека, многие на самодельных костылях, уходили они на восток, в сторону Днепра, где гремели бои. Далеко за околицу села провожали их в горестном молчании женщины.
— Удачи вам, родные, дороги счастливой... — со слезами на глазах вздыхали они.
— Спасибо за все! — отзывались бойцы. — Вернемся с победой! Ждите!..
К ночи больница почти опустела. Всех тех, кто не мог идти на восток, увели к себе жительницы Пятивщины.
Скоро в моей палате появился Володя Беляков. С ним была незнакомая мне молодая женщина.
— Надя, — мягко улыбнувшись, представилась она. — Я вас знаю хорошо, Володя успел рассказать...
— Жена, — коротко пояснил мой тезка и сразу же перешел к главному: — Здесь оставаться больше ни минуты нельзя.
Так попал я в дом Беляковых... Они встретили меня как своего. Женщины сменили повязки на моих ранах, накормили меня, уложили спать.
— Все будет хорошо, сынок, — пожелав спокойной ночи, улыбнулась мне Надина мама. — Не волнуйся!
Оставшись один, я еще долго лежал, не смыкая в темноте [275] глаз, не в силах уснуть. Лежал и видел любопытные глазенки двух маленьких девчушек, дочерей Надежды и Владимира. Что грозит им, если обнаружат меня фашисты здесь? Зря, конечно, зря согласился я с доводами Нади... Ведь это смертельный риск для всей ее семьи... Володя, глубокой ночью ушедший из дома, появился на рассвете. Лицо его осунулось и посерело, глаза глубоко запали.
— Вот, — устало выдохнул он, протянув мне сложенный вдвое листок. — Читай.
Я развернул бумажку. Это была справка, удостоверявшая, что я, Яковенко В. К., являюсь колхозником деревни Пятивщина.
— Так, понимаю...
— Ничего ты еще не понимаешь, — улыбнулся Владимир. — Слушай внимательно. Есть возможность поставить тебя на ноги. Но риск большой... Не струсишь?
— Давай без вступлений, тезка.
— Поедешь в Минск. В больницу.
— Но ведь в Минске гитлеровцы...
— Да... Но в одной больнице остались свои, надежные люди. Они тебе помогут.
— Нет... Это плен, лагерь, конец. Спасибо за все тебе и Наде, но уж лучше я поползу на восток, к линии фронта!
— Не надо горячиться, — вступила в разговор Надежда. — Давайте выбирать лучшее из худшего. В Минске опасно, да... Это ясно как белый день. Но опять же если не будет вам медицинской помощи, то наверняка приключится антонов огонь... Ведь так?
— Допустим.
— До Минска можно добраться спокойно. Отвезет вас пожилая женщина, — объясняла Надя. — Не знаю, как дальше, но пока документы у гражданских почти не проверяют. Смотрят только, не стрижен ли, — военных ищут... А справка надежная, подвести не должна. Как только в городе рану подлечите, на ноги станете, так и махнете за линию фронта вместе с Володей моим...
Владимир подтвердил:
— Без тебя, браток, не уйду. Это точно...
...Пыльный проселок вывел на обочину шоссе. Пожилая женщина, молча правившая до этого лошадью, неторопливо обернулась ко мне, ободряюще улыбнувшись, спросила: [276]
— Справку-то не позабыл, сынок?
— Нет.
— А по-белорусски размовляешь?
Я отрицательно покачал головой.
— Ладно. Придется за тебя объясняться. Значит, как договорились: ранило тебя на шоссе при бомбежке. Понял?
— Ясно.
Шоссе встретило нас грохотом танковых колонн. Сотрясая все вокруг, тяжелые бронированные машины с крестами на башнях медленно ползли навстречу, лязгая гусеницами, в чаще сизого дыма.
К полудню добрались мы до окраин Минска. Страшная картина предстала перед глазами. Большая часть города была разрушена. Дымящиеся руины, виселицы на улицах, группы пленных в сопровождении автоматчиков...
Вот и больница. У дверей ее, на асфальте, — сорванная вывеска: «Первая Советская».
Переговорив о чем-то в приемном покое с пожилой санитаркой, сопровождавшая меня женщина подошла вместе со мной к совсем еще юной медсестре в белом халате.
— Кира Каленик, — назвала девушка себя, а когда через минуту в дверях появился молодой человек со строгим, неулыбчивым лицом, добавила: — А это мой брат, хирург.
Внимательно оглядев меня, врач повернулся к моей попутчице:
— Он?
— Он, — кивнула та.
— Сделаем все что можно, — сказал хирург.
— Поправляйся, сынок. Счастливо тебе! — прощаясь, обняла меня «землячка» из Пятивщины.
В палате, куда меня в тот же день поместили, свободной оказалась лишь одна койка. Там лежало шестеро парней примерно одного возраста и пожилой рабочий-металлист. Кем были все они, я мог лишь догадываться.
Хотя в городе хозяйничал враг, больница жила своей размеренной жизнью. Медперсонал, состоявший в основном из женщин, спокойно и уверенно делал свое дело. Суеты или нервозности не замечалось. Кира Каленик и ее подруги — медсестры едва ли не круглые сутки проводили в палатах рядом с нами и, выхаживая нас, казалось, забывали о себе, о времени. [277]
День за днем тянулись недели. Очень хотелось скорее подняться на ноги и пробиться через линию фронта к своим. Рана медленно, но верно заживала. Но вскоре по больнице разнеслась тревожная весть: гитлеровцы собираются провести строжайшую проверку всех находящихся на излечении. Сомневаться не приходилось, что раненых солдат и командиров Красной Армии ждала одна участь...
Вечером в палате со свертком в руках появилась Кира.
— Завтра утром за тобой придут. Приготовься, — шепнула она и, положив пакет под мою кровать, добавила: — Здесь одежда — брюки и рубашка. Все свое оставишь в палате — пригодится другим...
На следующее утро у дверей больницы появились две молоденькие девушки, приветливо улыбнувшись, представились: Марийка и Лида.
— Поживете пока у нас — в рабочем общежитии швейной фабрики, — заботливо поддерживая меня под руки, говорила дорогой Марийка. — Вот только питаться придется кое-как. Мы на одной картошке перебиваемся...
Окраинными глухими улочками, подальше от глаз патрулей, выбрались мы часа через два на Малую Серебрянку — пригород Минска. Здесь, в небольшом фабричной общежитии, в одной из пустующих комнат, мне предстояло провести недели две или три, пока не появится возможность уйти на восток, к линии фронта. Так объяснили мне девушки, помогая устроиться поудобней на широком матраце, аккуратно застеленном стареньким одеялом. Когда они ушли, в дверь комнаты кто-то постучал. Я отозвался, и на пороге, с кружкой и миской в руках появилась незнакомая мне женщина лет тридцати.
— День добрый, хлопчик, — улыбнулась. — Меня зовут Мария Петровна — соседка твоя. Будем знакомы! — Следом за ней вошел мужчина, годами постарше ее: — А вот и муж мой, Яков Егорович. Ивановские мы.
— А я из Пятивщины. Володей зовут...
Мои новые соседи, переглянувшись, разом улыбнулись:
— Говор твой малость не тот.
Поняв, что «конспирация» моя не удалась, я от души рассмеялся вместе с ними.
— Ну вот что, дружок, — перешла на серьезный тон Мария Петровна. — С завтрашнего дня, будь любезен, приходи обедать к нам. И чтоб без приглашений — запросто. [278] А пока на вот, ешь. Для тебя нынче это первое дело! — Она протянула мне миску с горячей бульбой.
Так, как нечто само собой разумеющееся, рабочая семья Ивановских приняла на себя заботы обо мне. А время-то трудное, голодное. Однако на другое же утро, заметив, видно, мое смущение, Мария Петровна успокоила:
— Ешь и не думай ни о чем. Здесь, в общежитии, в каждой семье по одному, а то и по двое таких, как ты. Так уж у нас водится, у рабочих Малой Серебрянки. Если надо, поделимся всем, что есть, выходим и укроем!
Судьба моя в ту пору не была исключением. Женщины спасали сотни и тысячи тяжело раненных бойцов и командиров Красной Армии, попавших в окружение.
...Ранней осенью сорок первого из фашистского концлагеря вырвался Михаил Петрович Ананьев, военный корреспондент «Комсомольской правды». Его, израненного, крайне истощенного и обессиленного, буквально на руках принесли на Малую Серебрянку работницы швейной фабрики Нина Любезная, Мария Лисакович, Нина Корякина и другие.
Борьба за жизнь Михаила шла очень долго. Целые ночи напролет дежурили у его постели, сменяя друг друга, мужественные девушки, раздобывали в городе лекарства, бинты, пищу. И выходили, спасли от гибели человека. А через некоторое время, когда жизнь Ананьева была вне опасности, во главе с ним в рабочем общежитии на Малой Серебрянке собралась группа единомышленников. Установив связь с одним из партизанских отрядов Минщины, серебрянцы ушли в лес — с оружием в руках сражаться против оккупантов.
В конце августа в рабочем общежитии появился Владимир Беляков. Он сдержал слово, нашел меня, чтобы вместе идти за линию фронта, к Днепру. Рана моя к тому времени уже затянулась, а сам я достаточно окреп, чтобы выдержать многодневный, нелегкий путь на восток.
В дорогу меня собирали девушки. Выстирали напоследок рубашку, приготовили маленький узелок с едой. А перед самым уходом принесли добытые с огромным трудом гражданские документы.
Из Малой Серебрянки мы с Володей Беляковым направились на восток с расчетом выйти к фронту южнее [279] Могилева. Шли день и ночь вдали от шоссейных дорог — от села к селу, глухими лесными тропами. До Днепра было уже рукой подать, когда в одном из сел узнали мы, что линия фронта сместилась далеко на восток, а Могилев захвачен гитлеровцами. Я был в отчаянии: рана на ноге вскрылась, последние километры давались мне с огромным трудом.
Не найдя иного выхода, решили мы добраться до Бацевичей, небольшой деревушки в Кличевском районе Могилевской области. Там жила сестра Владимира — Мария Короткевич, на помощь которой, как я понял, можно было рассчитывать. И действительно, она нас приютила, помогла, чем могла, а через несколько дней, поскольку в доме Короткевичей оставаться было небезопасно, меня отправили в Бобруйск, на окраине которого жили друзья Марийки, вполне надежные, верные люди. Я мог у них прожить несколько дней и, подлечив ногу, двигаться на восток — к фронту.
Но не знал я тогда, что сбыться этому не суждено.
...Студеной, вьюжистой выдалась первая военная зима в Белоруссии. Снежное ненастье метелями да злыми буранами кружилось над стылой землей, над деревнями и лесными чащобами дни и ночи напролет.
Ветреной февральской ночью, оставив за плечами не один десяток километров тяжелого пути, вошел наш отряд в большое белорусское село Моисеевка. Перед нелегким боем, который предстояло нам вести назавтра в районном центре Озаричи, здесь решили остановиться.
Едва завидя на деревенской улице партизан, к плетням тут и там высыпали селянки.
— Наши пришли! — слышались отовсюду радостные, приветливые голоса.
— В хату, в хату заходьте! — тянули бойцов за рукава женщины. — С мороза скорей отогреться!
Получив приказ располагаться ближе к окраине, я развел свой взвод по домам. Затем, установив два станковых пулемета на околице, откуда вероятнее всего мог появиться враг, направился к ближайшей хатке.
Радушная хозяйка, не теряя времени даром, развела на загнетке огонь, достала из погреба миску соленых помидоров, положила на стол кусок сала и несколько краюх ржаного хлеба. [280]
— Кушайте, родненькие! Кушайте на здоровье, — заботливо повторяла женщина, придвигая поближе внушительных размеров чугунок с дымящейся картошкой. — Когда еще доведется вам подкормиться?..
Мы не дали себя долго уговаривать.
Разлив по жестяным кружкам крутой кипяток и накинув на плечи платок, хозяйка на несколько минут вышла из горницы. Вскоре она вернулась, неся в руках огромную охапку душистого сена. Переведя с мороза дух, улыбнулась:
— Положу я вас на полу. А ежели кто простуженный малость, так добро пожаловать на печь, там места для троих хватит!
Поблагодарив за добро селянку и выставив на дворе охранение, мы улеглись.
Близилась полночь. Товарищи мои, должно быть, видели третий сон, мне же не спалось: тревожили мысли о завтрашнем бое. Не спала и хозяйка. Стараясь не шуметь, не разбудить гостей своих, она то и дело подходила к оконцу, занесенному наполовину снегом, пристально и подолгу всматриваясь в ночную темень. Спустя полчаса женщина начала одеваться.
— Куда это вы на ночь глядя, мамаша? — спросил я.
— Не спится мне, сыночек, — отозвалась она негромко. — Не ровен час, фашист нагрянет... А ведь я за вас нынче в ответе! Так что пойду-ка я лучше к плетню покараулю. Боец-то ваш, должно быть, совсем притомился. — И хозяйка неторопливо вышла из хаты.
...Проснулся я среди ночи от скрипа резко открываемой двери. И первое, что бросилось в глаза, — крайне взволнованное, побелевшее от мороза лицо хозяйки на пороге:
— Поднимай людей, командир, — в деревне немцы!..
Следом за ней, сдергивая с плеча винтовку, влетел молодой боец, стоявший в дозоре:
— Вдоль села — колонна фашистов! На санях, с пулеметами. Конца не видно...
Сон словно рукой сняло. Разобрав оружие, партизаны были уже у окон. Напряженно вглядываясь во мрак зимней ночи, они ждали теперь моей команды.
Постепенно привыкнув к темноте, я не сразу, признаться, поверил своим глазам: во всю ширину деревенской улицы двигалась от Паричей на санях огромная колонна гитлеровцев. [281]
Обернувшись к товарищам, подал знак: без команды не стрелять! В сознании билась мысль: у нас силы слишком малы, вступать в бой сейчас — безрассудство. Но достаточно одного случайного выстрела — и вся деревня с сотнями мирных жителей, с детьми, женщинами и стариками потонет в огне.
Томительно, нескончаемо долго тянулись минуты. Молчали наши пулеметы. Спустя четверть часа последние сани с оккупантами, миновав нашу хату, скрылись в снежной пелене за околицей. Опасность была позади.
А утром мы сердечно благодарили женщин деревни, молодых и постарше, за заботу о нас, партизанах.
Не раз и не два приходилось мне в военные годы искать приют в белорусских деревнях и селах, на хуторках и в лесных сторожках. И всегда в любом доме, в любой хате были мне рады, всегда принимали как своего. Люди делились последним куском хлеба, последней миской похлебки, штопали и стирали гимнастерку и, хотя многим рисковали, всегда предлагали ночлег.
Так было повсюду. Нередко сожалею я о том, что имена многих женщин и мужчин из партизанского тыла не сохранились в памяти.
...Однажды ночью в декабре сорок второго наш отряд вошел в деревню Зубаревичи Глусского района. По заданию командования мы должны были назавтра выступить на боевую засаду под Бобруйск. Не впервые уже нам предстояло выполнение такой задачи, но тем не менее каждый раз подготовка к очередной операции проводилась самым тщательным образом.
Так было и теперь. Сидя над картой в просторной крестьянской хате, куда пригласила нас на ночлег вместе с комиссаром отряда Володей Жлобичем гостеприимная старушка хозяйка, я разрабатывал в подробностях маршрут предстоящего перехода, стараясь предусмотреть любые неожиданности и осложнения. Вопросов было много, и решать их приходилось оперативно, помня прежде всего о людях, жизнь которых тебе доверена.
В доме, куда мы с Володей попали в тот вечер впервые, была, по сути, одна вместительная комната. Но нам было уютно и покойно, потому что удивительно радушно и добросердечно относилась к нам хозяйка Евдокия Трофимовна Ляпко. До самой ночи она без устали хлопотала, то стряпая у печи ужин, то проглаживая утюгом домотканые льняные простыни для наших постелей, то придвигая [282] поближе, стараясь не мешать, крынку с холодным молоком. Когда же дед, которому, видно, хотелось потолковать с партизанскими командирами, начал осторожно покашливать, привлекая к себе внимание, жена строго на него цыкнула: разве не видишь, мол, что люди делом заняты...
Потом, приглядевшись к моей гимнастерке, еще не старой, но кое-где местами порванной, Евдокия Трофимовна решилась завести разговор сама:
— Гляжу я, сыночек, гимнастерка у тебя видная, — сказала она. — Такие на ваших ребятах не часто встретишь. Только малость поизносилась гимнастерка-то. Может, подлатать, подштопать?
— Спасибо, Евдокия Трофимовна, только ведь у вас своих хлопот хватает...
Женщина всплеснула руками:
— Да разве ж можно равнять мои хлопоты да дела с вашими? Каждый день, поди, смерти в глаза смотрите!..
Освободившись от портупеи, я стащил с себя гимнастерку и сразу же сообразил, что делать это не следовало — нательного белья на мне, как и у большинства наших партизан, в то время не было.
Хозяйка всполошилась:
— Батюшки! Неужто ты так и ходишь: в гимнастерке, да на голое тело? Она же суконная, грубая...
— Не беда... Вот кончим войну, тогда обживемся.
— У моего старика про запас четыре пары добротного льняного белья отложено... Куда ему столько? — Евдокия Трофимовна поспешила к своему сундуку и, покопавшись в нем, тут же извлекла аккуратно сложенное стопкой чистое и отутюженное белье. — Вот... Одну пару надевай теперь же, а другую возьмешь с собой, на смену.
— Спасибо вам большое. Но не знаю, право, стоит ли?
Наблюдавший за этой сценой дед, лукаво улыбнулся с печи:
— Ты, командир, с моей бабой лучше и не спорь. Коли уж что решила, так тому и быть!
Спустя час, вновь оторвавшись от своих расчетов, решил еще раз обойти людей. Перед нелегким походом, предстоящим назавтра, хотелось поговорить с бойцами, узнать их настроение.
— Ну как там моя гимнастерка? — поинтересовался у хозяйки.
— Залатать-то я ее залатала, да уж больно грязна [283] была. Так я решила постирать на скорую руку — сохнет теперь...
От слов этих меня, признаться, в жар бросило. Вот так положение: в трех километрах от деревни — крупный гитлеровский гарнизон. В любую минуту оттуда могли неожиданно нагрянуть фашисты, командир отряда вынужден будет в одном нательном белье сидеть в хате...
Все это я, стремясь говорить как можно спокойнее, растолковал хозяйке и тут же пожалел об этом: настолько взволновали, расстроили старушку мои слова.
— Ну ничего, Евдокия Трофимовна, это ли беда! — успокоил я ее. — Коли что случится — в полушубке не замерзну, не впервой...
Вернулся я к полуночи. Но к моему удивлению, старушка еще не спала.
На столе, прикрытый белым рушником, дымился чугунок с горячей картошкой, стоял старенький медный чайник. Принеся из погреба квашеной капусты и сдобрив ее льняным маслом, селянка присела напротив.
— Еда у нас, видишь сам, скромная. Теперь в каждом доме, почитай, так. Ну да выдюжим как-нибудь. Недолго осталось. Коли уж весь народ поднялся, так изверга с земли родной прогонит! А уж мы, бабы, подсобим, чем только сможем...
Она поднялась и через минуту, аккуратно расправив, положила на табуретку мою гимнастерку, чистую и выглаженную, еще хранящую тепло ее женских рук...
Неделю спустя такой же морозной ночью подразделения нашего отряда появились в другом белорусском селе — Козловичах, неподалеку от железнодорожной станции Брожа. Расставив пулеметные расчеты на случай внезапной атаки, каждая рота заняла отведенные ей под ночлег дома. Усталые бойцы, свободные от дежурства, разошлись по теплым хатам, хорошо зная цену коротким минутам отдыха.
Разведчик Николай Дубинчик подыскал для нас с комиссаром просторный удобный дом.
— Господи! Кабы знать раньше, давно бы уж ужин состряпала! — заволновалась хозяйка, когда мы пришли, и начала растапливать печь.
За ужином мы разговорились. [284]
— Муж с первого дня на фронте, — рассказывала женщина. — Хозяйство, стало быть, все на мне: и за мужика и за бабу работаю. Детишки малые в доме — они тоже присмотра требуют. Соседи, конечно, подсобляют, да только у них своих дел достаточно!.. Вас вот частенько встречаем, знаем ведь, что и покормить, и обогреть, и одежду подлатать да выстирать вам надо. Что ж тут поделаешь — война. Только бы знать: скоро ли наши вернутся?
— Фронт все ближе и ближе, — объяснил Жлобин. — Крепко бьет врага Красная Армия. Совсем недавно под Сталинградом окружили огромную гитлеровскую группировку во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Капитулировали... Боевой техники там захвачено, снаряжения и боеприпасов — не счесть! Словом, здорово фашистам там досталось...
— Вот радость-то! Даже на душе полегчало. Завтра же обо всем соседкам расскажу...
Незаметно пролетела зимняя ночь. Сквозь маленькое оконце хаты, припорошенной снегом, робко забрезжил рассвет. Еще в полудреме я начал различать где-то поблизости резкий, въедливый запах дегтя... С трудом открыл глаза (поспать бы еще минуток десять!), заметил перед собой голенища новеньких юфтевых сапог, обильно смазанных дегтем. Что за чудеса? Хорошо помню, что с вечера оставлял на этом месте свои — стоптанные, старенькие кирзачи...
Хозяйка обернулась от печи:
— Примерь-ка!
Приятно удивленный, натянул я сапоги. В самый раз! Голенища мягкие, ладные, аккуратные. Красота!
— Впору! — обрадовалась селянка. — От мужа остались. Носи, командир, не жалей!
— Не знаю, как и благодарить вас, хозяюшка. Всем хороши сапоги — и добротны и прочны. Только боюсь, придется мне от них отказаться...
— А что так?
— Нога у меня ранена левая. Еще в сорок первом. В кирзачах это незаметно, голенище там твердое — стопу держит. А эти, яловые, уж больно мягкие — хромать сильно буду...
— Смотри, как тебе лучше, — не мне их носить... А может, еще кому сгодятся?
Сгодились, конечно... [285]
Белое... Тихая белорусская деревушка, раскинувшаяся хатками неподалеку от Брестского шоссе под Осиповичами. В середине января сорок третьего за связь с партизанами она была сожжена дотла. Сожжена вместе со всеми своими жителями, включая женщин, стариков и детей.
Спастись из огня удалось немногим...
Мне не забыть радушия и гостеприимства, с которым встречала нас всегда эта деревня. Жилось в ней селянам, как и повсюду тогда, нелегко, голодно, но я не припомню случая, чтобы хоть раз отказали нам там в куске хлеба, не обогрели и не оставили на ночлег.
Особенно памятна мне семья лесника, жившая в небольшом уютном домике чуть на отшибе. И сама хозяйка Анна Евменовна Пархимчик, и ее дочери Маня и Оля, завидя партизан еще издалека, всегда выбегали гурьбой навстречу, позабыв о своих делах.
Добрая слава ходила среди партизан об Анне Евменовне. Много больных, жестоко простуженных она подняла на ноги, исцелила! Малиновый чай, настой целебных трав да ласковые руки женщины делали чудеса. Знали мы и о том, что немало раненых бойцов и командиров отступавшей в сорок первом году здесь Красной Армии подобрала Анна Евменовна в лесу, спасла их от смерти, выходила, а потом, чередуясь со старшей дочерью, провожала воинов одной ей известными лесными тропами на восток, в сторону отходящего фронта.
Знали, видно, об этом и фашисты.
...Морозным утром тринадцатого января, когда ничто, казалось, не предвещало беды, деревушка была окружена плотным кольцом карателей. На единственную улицу ее, глухо урча моторами, ворвались на полном ходу вездеходы с крестами на бортах. Резкие слова команд на чужом языке, автоматные очереди разорвали тишину над мирными хатами.
Разбив прикладами дверь, в домик лесника вломились несколько гитлеровцев. Угрожающе поведя дулом пистолета, офицер знаками приказал Анне Евменовне одеваться.
— Поведешь в соседнюю деревню! — распорядился он. Что было делать?
— Шнель, шнель!
По деревенской улочке, подгоняемые ударами автоматных прикладов, молча бежали, спотыкаясь и падая, ее [286] односельчане, полураздетые, дрожащие от холода и страха. Куда, зачем их ведут?
— Будет собрание, — коверкая слова, криво усмехнулся офицер, идущий рядом.
Вскоре село скрылось из виду. До Сторонки, куда направлялся карательный отряд, оставалось всего несколько километров...
Тем временем в Белом оставшиеся там каратели, обходя хату за хатой, сгоняли к колхозному сараю остальных жителей деревни, всех до единого...
Толпа быстро росла. Под студеным январским ветром с ужасом смотрели женщины, дети и старики на стоявших поодаль гитлеровских автоматчиков.
Отобрав во приказу офицера, руководившего операцией, несколько девушек, что помоложе, солдаты отвели их в сторону, к невысокому дощатому забору. Еще раньше туда же был согнан весь найденный в деревне скот. Обыскав в последний раз каждый дом, каждую постройку, фашисты принялись грузить на санные повозки и автомашины зерно, картофель, домашнюю утварь, одежду.
Затем вступили в дело факельщики.
По сигналу старшего они медленно двинулись вдоль деревенской улочки, поджигая все: соломенные крыши хат, сараи, поленницы дров, стожки сена во дворах, плетни.
Белое запылало...
Страшный черед дошел и до людей. Резко прозвучали слова команды — и казнь, изуверская, жестокая, началась.
Выхватывая из толпы обезумевших от ужаса селян, малых детей, женщин и немощных стариков, каратели факелами обжигали лица людей огнем и тут же прошивали их насквозь автоматными очередями. Пытавшихся бежать тоже догоняли пули. Вскоре все было кончено.
Тела людей с опаленными, изуродованными лицами, с горящей на них одеждой, нередко еще полуживых, гитлеровцы хладнокровно перетащили в сарай, а затем, облив стены бензином из канистр, подожгли.
Не было больше Белого. С лица белорусской земли стерто еще одно мирное село! Которое по счету?
Под рухнувшей кровлей колхозного сарая остались погребенными Анна Золотаревич с тремя малолетними сыновьями, Софья Горбель с сыном, Фекла Шардыко с [287] тремя детьми, старушка Акулина Пархимчик, Евдокия Пархимчик с дочерью и сыном, трое детей Федора Шардыко и он сам, Антонина Горбель с девятимесячным сыном и многие, многие другие.
В Екатерину Степановну Золотаревич стреляли из винтовки. Окровавленная, она упала возле сарая на почерневший от гари снег. Сочтя женщину мертвой, фашисты бросили на ее тело охапку тлеющей соломы.
Однако она была еще жива. С трудом придя в себя и превозмогая боль, селянка, чудом оставаясь незамеченной в суматохе бойни, поползла за сарай, прочь от страшного места. С огромными усилиями добралась она до заснеженного поля на околице и там, перед тем как потерять сознание, покатилась в густой кустарник, пытаясь сбить с себя огонь. Только это и спасло ей жизнь...
Тем временем карательный отряд, направлявшийся в Сторонку, достиг наконец своей цели. Маленькой деревушке была уготована та же тяжелая участь, какая постигла и Белое. Несущие смерть автоматные очереди, стена огня, дымящееся пепелище...
Едва завидя первые строения села, гитлеровцы потеряли к лесничихе всякий интерес: им предстояла новая кровавая акция. Анна Евменовна побежала что было сил в родное село. Когда спустя полчаса она была там, Белое уже догорало. На околице Анна Евменовна наткнулась на израненную и обожженную соседку Екатерину Золотаревич, приподняла ее, и та, открыв на минуту глаза, указала на пылающий вдали сарай:
— Там... твои Оля и Маня!.. И другие тоже...
Не помня себя от горя, Анна Евменовна побежала к сараю. Но было уже поздно.
Потрясенная женщина вспомнила, что в доме, стоявшем на отшибе, могла остаться внучка Инночка. И вновь побежала.
Да, ее дом уцелел один во всем Белом. Цепляясь руками за перила, Анна Евменовна медленно поднялась на крыльцо, дрожащим голосом позвала:
— Инночка!.. Внучка!
Никто не откликнулся.
А когда она отворила дверь и вошла в хату, ноги ее подкосились: на дощатом полу насквозь проколотое солдатским штыком лежало окровавленное детское тельце...
Да, чудовищны были злодеяния, творимые фашистскими палачами на земле белорусской. Однако, несмотря [288] на жесточайшие репрессии, на массовый кровавый террор, сломить гордый дух и волю народа, поставить его на колени и поработить врагу так и не удалось. Партизанский тыл, терпя неисчислимые беды и страдания, продолжал жить и бороться... А народные мстители его защищали.
...В начале сентября 1943 года областной подпольный комитет партии поручил нашему отряду прикрыть от карателей несколько деревень и сел в Глусском районе.
Ранним осенним утром подразделения отряда, имея на вооружении около тридцати пулеметов, автоматы, винтовки и пять ротных минометов, вошли в деревню Стрижи. Заняв отведенные участки обороны вокруг села, мы приступили к рытью траншей. На помощь бойцам вышла вся деревня. До наступления темноты кипела, спорилась работа. К ночи все было готово: линия траншей полного профиля вкруговую опоясывала Стрижи.
А на рассвете близ села, в лесочке, завязался бой. Губительным огнем шести пулеметов, минометным огнем встретило батальоны врага наше передовое подразделение. Тотчас же, изготовившись к схватке, полосу обороны на окраинах деревни заняли бойцы укрепившихся здесь рот и селяне.
Но до деревни бой так и не докатился. Настолько ошеломляющим и мощным оказался удар партизанского авангарда в лесу, что вскоре гитлеровцам пришлось в панике отступать, оставив на месте боя десятки трупов своих вояк. Преследование врага велось еще долго, почти до самой деревни Барбарово, превращенной фашистами в свой опорный пункт.
Справедливое возмездие постигло в тот день оккупантов. Крупная группировка карателей во главе со смертельно раненным полковником, вывезенным позже на военно-транспортном самолете в Бобруйск, была разгромлена наголову.
На другой день вместе с комиссаром отряда Владимиром Жлобичем и разведчиком Николаем Дешевым выехал я из Стрижей в соседнюю деревню Славковичи, направляясь в сторону партизанского аэродрома. Выехали верхами: путь предстоял неблизкий — более полусотни [289] километров по оккупированной земле. Вернуться рассчитывали в тот же день к вечеру.
На окрестных полях полным ходом продолжались уборочные работы. Сотни женщин, девушек и детишек трудились с самого раннего утра и до захода солнца. Немало среди них было и партизан. С автоматами за плечами, они были готовы в любой момент защитить безоружных селян.
Въехав на рысях в Славковичи, мы остановились у ближайшего колодца: осенний день выдался на редкость жарким, солнце припекало совсем по-летнему. Завидев нас, из стоящего невдалеке дома вышла пожилая женщина с ведром и кружкой в руках. Подошли и соседки ее в сопровождении вездесущих ребятишек.
— Доброго здоровья, сыночки! Издалека путь держите?
— От Стрижей.
Усталые лица селянок просветлели.
— Вот оно что! Стало быть, вчерашний бой в лесу — ваших рук дело?
— Выходит, так.
— Ну, спасибо... От всего села нашего спасибо! Крепко там, слышали, фашисту досталось.
Разговор наш постепенно перешел на дела и заботы крестьянские. И вот тут-то начал я замечать нечто странное. Как-то по-особому, с пристальным вниманием присматриваются женщины к нашим лошадям, переглядываясь время от времени меж собой.
— Вы, хлопчики, часом, не разведчики? — спросила наконец одна из них, что постарше.
— Нет. А что?
— Как что? — удивилась селянка. — Неужто не слыхали приказа по нашей партизанской бригаде: всех лошадей до единой, кроме тех, что у разведчиков, передать на время уборки в села. За дела ваши ратные, за геройство от чистого сердца спасибо, а коль не из разведки вы, то с конями денька на три придется расстаться...
В первый момент мы, признаться, даже опешили. Но потом нашелся Николай:
— Так тот приказ по вашей бригаде действует. А мы ведь из другой!..
— Что ж из того? — не сдавалась женщина. — Советская власть, ребятки, в нашем краю одна. [290]
— Бульбочку-то, родненькие, мы же для вас выращивали, — добавила другая.
Селянки были правы, они радели за народное добро, за наш хлеб, выращенный долгим и тяжелым трудом. Однако и нас надо было понять: назначенная в тот день встреча на партизанском аэродроме могла сорваться. А от нее зависело многое. О том и поведали мы без утайки женщинам, твердо пообещав, что назавтра добрый десяток лошадей из отряда будет в их распоряжении на целую неделю.
Слово свое мы конечно же сдержали...
А спустя несколько дней по приказу областного комитета партии довелось мне выехать вместе с командиром 99-й бригады Андреем Тихоновичем Чайковским в штаб соединения партизанских отрядов Минщины. В то время он располагался на территории Любанского района в лесу неподалеку от реки Оресса. Там же находился и подпольный обком партии.
Выехали мы с Андреем Тихоновичем ранним утром в сопровождении двух конников-автоматчиков. За несколько часов предстояло преодолеть несколько десятков километров по проселкам и полям, минуя немало деревень, хуторков и поселков.
Проезжали по одной из самых крупных партизанских зон Белоруссии. Во многих сотнях деревень и сел почти от самой Березины с востока и немного не доходя до Припяти на юге, западнее железной дороги Барановичи — Лунинец, в обширном междуречье действовала восстановленная партизанами Советская власть. Эта зона в глубоком вражеском тылу простиралась на территории Минской, Полесской, Пинской, Могилевской и Барановичской областей. И в каждом селе, деревне, поселке располагались партизанские комендатуры, дозорные, посты, пункты самообороны, действовали Советы. Во многих местах были восстановлены и колхозы.
Давно уже забытая тишина без пулеметной трескотни и артиллерийской канонады, спокойные рощи и перелески, залитые солнечным светом, — все это радовало взгляд, поднимало настроение. С каждым часом мы продвигались все дальше и дальше в глубь огромной территории, охваченной со всех сторон партизанской линией [291] фронта, протянувшейся тут и там на многие сотни километров.
Подъезжая к деревушке Живунь, еще издали заметили парный пост партизанской комендатуры. Ребята, видимо знавшие Чайковского в лицо, подтянулись и, став по стойке «смирно», дружно приветствовали нас.
— Здравствуйте, товарищи командиры!
С крыльца ближней хаты, внимательно приглядываясь к нам, бросилась с радостной улыбкой навстречу женщина преклонных лет:
— Гей, кого я бачу! Андрей!.. Заходи в хату и друзей своих зови. Зараз вас горячей бульбочкой угощу с грибками!
— Спасибо, — улыбнулся в ответ Чайковский. — С большой бы радостью, но пробачьте — недосуг. Позавтракаем вместе в другой раз. Как житье-бытье ваше и здоровы ли?
— Какое уж тут здоровье, милый! Живем в тревогах да заботах каждый час, — погрустнела женщина. — Нехай вас всех бог бережет да вражья пуля минует. Тихо хоть у нас теперь, скоро год, как по лесам прятаться перестали. Трудимся спокойно от зари до зари на земле нашей, чтоб и себя прокормить и вам помочь. Ничего для вас не пожалеем, последнее отдадим, только бы власть нашу Советскую скорей вернуть, супостата навсегда прогнать...
Женщина, крепко держась за стремя коня, на котором ехал Чайковский, проводила нас через всю деревню. То и дело тут и там приходилось останавливаться: селяне дружелюбно и тепло приветствовали нас, наперебой приглашали в гости.
Навсегда запечатлелось в моей памяти виденное спустя лишь несколько месяцев в дотла сожженном гитлеровцами белорусском селе Хоростов, что на Пинщине. Подразделения нашей бригады оказались здесь не случайно: в окрестных лесах предстояло нам дождаться и принять сброшенное с самолетов оружие, боеприпасы, снаряжение. Нехватка их в те дни, после тяжелых изнурительных боев, сказывалась с особенной остротой.
Ждать, однако, пришлось долго. Миновали сутки, другие, а самолетов все не было. Случись такое летом, да будь цела деревня — причин для беспокойства не возникло [292] бы. Но стоял декабрь, вьюжистый, с лютым морозом под тридцать, со злыми метелями. Жилье же все вокруг было дотла спалено — немногие из уцелевших селян ютились кое-как в наспех вырытых убогих землянках.
Туго пришлось бы нашим бойцам, не приди им на помощь местные женщины. Буквально за час развели они промерзших, закоченевших на морозе людей по своим и без того тесным, жалким лачугам.
В одной из таких землянок вместе с другими бойцами довелось жить и мне. Провели мы там всего несколько дней, однако забыть картины страшной нищеты, царившей в любой из них, я не могу до сих пор.
Одетые в лохмотья, полуголодные, женщины и дети не первый уже месяц ютились на голых нарах, на лежалых тюфяках из прелой соломы. Редко где можно было встретить что-нибудь из домашней утвари, будь то обгорелая дюралевая миска или пара кружек из жести. Питались все мороженой картошкой да ржаными лепешками из скудных запасов уцелевшей муки. Но, несмотря на лишения и горе, люди эти сумели сохранить в себе удивительную доброту и душевное тепло.
В одной из землянок, помнится, день и ночь строчила ручная швейная машинка. На грубо сколоченных нарах возле старушки, сидевшей за шитьем, высилась стопка байковых одеял, собранных, должно быть, со всей округи. Рядом лежали аккуратно сложенные сшитые из одеял теплые куртки и брюки.
— Для кого шьете, мамаша? — спросил я.
Оторвавшись на минуту от работы своей, селянка устало улыбнулась:
— Для вас шью, для кого ж еще! Вишь, со всей деревни снесли материал, все, что только осталось. Разве для партизан пожалеет кто? — И она снова склонилась над машинкой.
С особенной теплотой вспоминается мне теперь поистине удивительная, трогательная забота наших женщин о раненых бойцах. Немало товарищей моих спасли от смерти, поставили на ноги и вернули они в строй, добрые, отзывчивые, готовые прийти на помощь в любую минуту. [293]
...Партизан Владимир Дубинчик был тяжело ранен во время воздушного налета гитлеровских бомбардировщиков на село Зубаревичи, что под Глусском. Ранение оказалось настолько серьезным, что везти в отряд бойца мы не рискнули. Шансов на его спасение оставалось немного.
На помощь в тот же день пришла пожилая женщина из окрестной деревушки Малые Горядичи. Позабыв о своих делах, о доме, заботливая селянка и ее дочь в течение двух месяцев не отходили от раненого ни на минуту, дежурили у его постели по ночам и в конце концов вернули Владимиру здоровье.
А спустя полгода в одном из боев под Осиповичами молодой партизан был тяжело ранен вторично. И еще раз в беде своей довелось испытать ему тепло и ласку женских рук, заботу и нежность белорусских тружениц. В лесном шалаше неподалеку от деревни Сторонка, сожженной дотла фашистами, пролежал Володя Дубинчик долго. Шутка ли сказать: насквозь прострелено легкое! И лишь благодаря неустанным заботам местных девушек, и особенно Эмилии Галеневской, снова поднялся он на ноги, вернулся в строй отряда.
Не в силах погасить пламя народной борьбы, сломить волю и дух советских людей, враг повсеместно прибегал к варварству и неслыханному изуверству, Весной сорок четвертого, всего за несколько месяцев до окончательного освобождения Белоруссии от захватчиков, гитлеровцы заразили тифом почти весь район, прилегающий к железной дороге Барановичи — Лунинец, что под Пинском. Именно здесь активно действовали диверсионные группы партизан, нанося внезапные и мощные удары по вражеским эшелонам с боевой техникой и живой силой. Против них и нашего партизанского тыла, тысяч мирных жителей была направлена садистская акция фашистов.
9 апреля 1944 года группа бойцов в составе Басова, Баранова, Матвеенка, Аникушкина, Боярко, Лопатко и других во главе с Николаем Семенчуком вышла на задание к железной дороге неподалеку от станции Лунинец. Дождавшись прохождения крупного воинского эшелона, идущего на фронт, партизаны с короткой дистанции расстреляли паровоз из противотанкового ружья, одновременно открыв плотный пулеметный огонь по вагонам. Завязалась жаркая схватка.
Когда в бой вступили подразделения охранников из [294] ближайших дзотов, партизаны отошли. Боевая задача была успешно выполнена.
И вот тут-то на пути к окрестной деревушке Плотницы, возле которой в лесном шалаше базировалась группа Николая Семенчука, почувствовали ребята неладное. С каждой минутой идти становилось все труднее и труднее, тела наливались свинцом, привычная ноша стала вдруг непосильной. Шаг за шагом силы покидали партизан. Это был тиф.
Лишь к вечеру удалось бойцам добрести до стоянки. Последние километры дались им особенно тяжело. Но и теперь, когда партизаны добрались с огромным трудом до лесного шалаша, им грозила страшная беда: ведь никому из отряда и местных жителей о расположении базы известно не было. Идти же к жилью ни у кого не было сил.
Почти трое суток пролежали бойцы в шалаше, обессиленные, по существу обреченные. А в это время фашистские войска прочесывали лесные массивы в поисках тех, кто громил их железнодорожные эшелоны.
Ясно, что могла произойти трагедия. Но буквально на следующий день после операции на «железке» девушки из Плотниц забили тревогу: партизанская группа, нередко бывавшая до этого в селе, словно сквозь землю провалилась!
Окрестные леса девчата знали хорошо: здесь прошло их детство. Но тем не менее поиски продолжались долго — едва ли не двое суток. По колено в стылой весенней поде, по болотам, по бурелому бродили они тут и там, на» деясь выйти к убежищу. Уже в сумерки заметили они в чаще леса замаскированный, тщательно укрытый ветвями шалаш. Еще издали окликнули:
— Ребята! Есть тут кто живой?..
В ответ — ни звука.
А когда девушки заглянули внутрь, то поняли, что не напрасны были их тревоги и долгие поиски. Без сознания лежали один возле другого бойцы Николая Семенчука. Осунувшиеся, восковые лица, покрытые испариной, безвольные позы. Все бредили. Тиф! В окрестных деревнях, да и в самих Плотницах, случаи заболевания уже были. Медлить было нельзя ни минуты.
— Что есть духу летите в деревню! — наказала подругам Шура Храневская, бойкая, смекалистая дивчина. [295] — Повозки достаньте да расспросите наших про партизан: где лагерем стали? Уж больно место тут ненадежное — «железка» рядом...
Сама же она с двумя девушками постарше осталась возле ребят, развела костер пожарче, сбегала к ручью за водой.
Вскоре пришли повозки. Девчата привезли кое-что из продуктов, одеяла, одежду. Ночевать им предстояло здесь же, возле лесного шалаша, которые уже сутки не смыкая глаз.
А наутро, едва рассвело, тронулись они в путь, в Телехановский район, где дислоцировались отряды бригады. В повозках, тепло укутанные одеялами, забывшись тяжелым сном, лежали Николай Семенчук и его боевые друзья. Здесь же под руками у девушек было и оружие партизан: ведь путь предстоял неблизкий и опасный, окрестные леса в те дни были наводнены прифронтовыми частями гитлеровцев.
И лишь несколько дней спустя, удачно избежав столкновения с фашистами, девушки добрались до расположения нашей бригады. Партизаны были спасены...
До сегодняшнего дня я тепло вспоминаю Гелену Адамовну Бедиарчик, хозяйку небольшого хуторка, что неподалеку от районного центра Логишин, что под Пинском. В доме ее, неброском с виду, партизаны нашей бригады находили приют ночью и днем, в январскую стужу и в осенние дожди. Их ждали здесь неизменно радушие и добро, нежность и забота.
В суровый для всех нас час проводила Гелена Адамовна старшего сына в партизаны. Тревожно было на сердце у матери: что ждет Юзефа впереди? Однако наказ ее перед разлукой был тверд:
— Ступай, сынок! Пришел и твой черед.
Случилось так, что судьба свела меня с Геленой Беднарчик лишь в феврале сорок четвертого, всего за несколько месяцев до освобождения белорусской земли от врага. С группой конников нашей бригады объезжал я тогда селения возле Логишина, к северу от железной дороги Брест — Гомель. Места эти считались уже прифронтовой полосой и были забиты до предела регулярными подразделениями гитлеровской армии. Враг готовился к новым боям. [296]
Зимний день выдался на редкость ярким, безоблачным. Ласково пригревало солнышко. По всему чувствовалось: весна не за горами.
Вот и Твардовка, небольшая деревня в семи-восьми километрах от Логишина. Завидя нас еще издалека, на улицу дружно высыпала детвора, а за ней — и взрослые. Теплые слова, приветствия тут же послышались со всех сторон.
— Доброго здоровья вам, хлопцы!
— В хату бы зашли, отведать бульбочки горячей, — едва ли не на каждом шагу предлагали партизанам женщины.
— Товарищ комбриг! — раздался рядом со мной задорный молодой голос. Обернувшись, я встретился взглядом с Юзеком Беднарчиком, разведчиком отряда имени Ворошилова. По душе мне был этот парень, открытый, честный, смелый. Сдерживая горячего коня, хлопец весело предложил: — Тут неподалеку, за деревней, живет моя семья. Видите хуторок на другом берегу канала? Может, завернем ненадолго? То-то мать обрадуется!
— Днем, на виду у всех?
— Так не впервой же, товарищ командир, — широко улыбнулся разведчик. — Каждый раз, когда в местах этих бывать случается, обязательно заезжаем. Мама говорит, что для партизан дорога в наш дом открыта всегда.
— Ну что ж, пусть будет по-твоему. Едем!
Оставив позади Твардовку, мы повернули коней к Огинскому каналу. Дощатый настил шлюза вывел тропинкой к небольшому хутору. Здесь и жила семья Беднарчиков.
На хуторе нас уже ждали. Кучка малышей и ребята постарше переговаривались между собой во дворе. А с крыльца спускалась навстречу нам средних лет женщина в простой крестьянской одежде.
— Приглашай гостей в дом, сынок, — еще издали крикнула она.
Спешившись и привязав к забору коней, партизаны тепло поздоровались с женщиной. Нетрудно было понять, что в доме ее они частые и желанные гости.
— День добрый, день добрый, — повторяла радушная хозяйка, протягивая бойцам руки. — Живые, невредимые... — Она обняла Юзека: — Боец ты мой дорогой! Здоров ли, не ранен? [297]
— Все хорошо, мама. Не тревожься, Вот познакомься — командир нашей бригады...
— Гелена Адамовна, — назвалась хозяйка с заметным польским акцентом. — А это младшие — Стасик, Броня, Казимир, Еленка, Мария, Владимир. Вот их у меня сколько — семеро... Вы ведь в дороге устали, проголодались. Заходите скорее в хату! — Подозвав взглядом восемнадцатилетнего Стасика и Брониславу, удивительно похожую на мать, хозяйка наказала: — А вы, ребята, на пост! Если что, сами знаете, как поступить.
В доме, чисто прибранном, царил порядок. Лишь на полу горницы лежало несколько охапок сена.
— Ваши ночевали, — пояснила женщина. — Спать вот только на полу приходится. А места всем хватает. И вас, хлопцы, здесь же положу, коли на ночлег останетесь.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Но нам сегодня же надо быть в бригаде. А вот сын до утра пусть останется. Не часто ведь видитесь?
— Ничего не поделаешь, — вздохнула хозяйка. — Время теперь уж такое, трудное.
— Туго приходится?
— Да как всем нынче.
— А тут еще наши хлопцы забот прибавляют. Надо будет предупредить ребят, чтобы не злоупотребляли гостеприимством.
Гелена Адамовна решительно запротестовала:
— Что вы, товарищ командир! Да разве можно это? Куда ж деваться хлопцам?! Как подумаю, сколько лиха им выносить приходится, сердце кровью обливается.
Нелегкая доля выпала этой женщине. Немало горя и тягот пришлось ей испытать в недавнем прошлом. В годы панского владычества в западных областях Белоруссии муж Гелены Адамовны Петр Беднарчик служил лесничим у помещика Олевинского. Жили в нужде: семья-то большая — едва ли не десять душ.
Так уж повелось веками, что помещики считали правом своим отбирать у крестьян земли и сенокосы окрест, самовольно присваивать их. Помещик Олевинский не был исключением в этом роде. В середине двадцатых годов бедняцкие наделы белорусов из деревень Бояры, Оснижицы и других отошли к пану. Пять лет тянулся, почти без шансов на успех, судебный процесс в Пинске. Немного нашлось смельчаков, чтобы выступить свидетелями против всесильного помещика. Среди них был лесничий [298] — поляк Петр Беднарчик. Процесс крестьяне все-таки выиграли. Однако для мужа Гелены Адамовны выступление в суде не прошло без следа. Через несколько дней помещик выгнал семью Беднарчика из дому.
— Это тебе, поляку, — кричал он, — за то, что защищал русских мужиков.
Работы пан Беднарчика тоже лишил. Долгое время скитались они по Западной Белоруссии в тщетных поисках пристанища, пока один из легионеров армии Пилсудского не дал им в аренду клочок земли — сплошные пески. Условия аренды были кабальными: две трети урожая приходилось отдавать хозяину. Но и тому Беднарчики были рады. Над головой их теперь появился кров, пусть даже убогий, жалкий.
И только с приходом Советской власти обрела семья поляков покой и счастье: земля перешла наконец в руки крестьян. Беднарчики обзавелись хозяйством, начали строиться. А вскоре Петра Иосифовича односельчане избрали председателем сельсовета хутора Мартыновка.
Жить бы им под мирным небом...
Осенью сорок первого на хуторе поляков появились партизаны. Их было четверо, голодных, усталых, промокших под дождем. Послав младших к лесу покараулить, Гелена Адамовна накормила бойцов, а когда те отдохнули и собрались в путь, наказала Юзеку:
— Побыстрее одевайся и проводи ребят до Тышкевичей — наши места им незнакомы.
Стремясь быть полезной партизанам во всем, Гелена Беднарчик нередко вела для отряда разведку в Логишине, собирая здесь с риском для жизни важную информацию о гитлеровском гарнизоне. А когда появление матери в райцентре стало вызывать подозрение у оккупантов, на смену ей пришла дочь Бронислава. Используя любую возможность, отважная девушка бывала в городе едва ли не каждую неделю.
Приходилось Брониславе выполнять и другие поручения матери. В любое время суток готова она была предупредить партизан о приближении врага, переправить в лес разведданные, продукты, медикаменты. Условным местом встречи для этого служил густо поросший кустарником и деревьями островок невдалеке от Огинского канала.
Зимой 1943 года Гелену Адамовну постигло великое горе: Петр Иосифович, вынужденный отбывать повинность [299] на заготовке дров, от непосильного труда тяжело заболел и вскоре умер. Многодетная семья осталась без кормильца.
А меньше чем через год новое горе обрушилось на плечи партизанской матери. В Твардовке гитлеровцами была беспричинно убита двенадцатилетняя Еленка: пьяные головорезы, тренируясь в стрельбе, избрали ребенка своей мишенью...
В конце марта сорок четвертого группа разведчиков-ворошиловцев остановилась на короткий отдых в Твардовке. Дело было днем, и бойцы не решились побеспокоить Гелену Адамовну, оберегая ее от беды, от лишних подозрений. Тем более что женщина не успела еще вполне оправиться от тяжелого горя.
Однако на хуторе Беднарчиков каким-то образом стало известно о приходе в деревню партизан, и Гелена Адамовна послала в сторону Логишина свой «семейный дозор».
Предусмотрительность ее оказалась не напрасной. Буквально через полчаса дети вернулись с тревожным известием: от райцентра в сторону Твардовки движется крупная колонна вражеских войск. Еще немного — и будет поздно: партизанам придется принять неравный бой.
Ни минуты не медля Гелена Адамовна приказала Станиславу, Броне и Казику разными дорогами что есть духу бежать в деревню и предупредить о подходе врага разведчиков.
Ребята успели. В последний момент партизаны покинули Твардовку и полем отошли в сторону соседней деревушки Ольшанка.
Гитлеровцы с дальней дистанции открыли огонь, а затем бросились в погоню. На окраине Твардовки солдаты по приказу офицера схватили заложником юношу лет восемнадцати и под дулами автоматов погнали его впереди цепи. Этим заложником оказался сын Гелены Адамовны Станислав.
Вскоре после того как перестрелка смолкла, на хуторе появились Бронислава и Казик. О том, что сталось с братьями, они не знали. И только к вечеру вернулся обессиленный Станислав. Перед самой Ольшанкой ему удалось убежать от фашистов.
А на другой день по Твардовке разнесся слух, будто бы во вчерашнем бою все партизаны до одного были перебиты. [300]
Не помня себя от горя, пошла Гелена Адамовна по окрестным лесам, селам, хуторам. Она искала тела погибших. И хотя жители ее утешали: партизаны, мол, не имели потерь — мать была в смятении несколько дней.
До тех пор пока на хуторе совершенно неожиданно не появился Юзеф, живой и невредимый, ни слова единого не проронила измученная женщина. А увидела сына, лишь крепко прижалась к его груди и долго стояла так, будто в оцепенении...
...Февральским днем сорок четвертого в Твардовку из окрестных деревень Поречье и Ольшанка гитлеровцы согнали крупное стадо награбленного у населения скота. Как удалось выяснить, оно предназначалось для отправки на фронт. Узнав об этом от односельчан, Гелена Адамовна, которую дела в тот день привели в Твардовку, поспешила к себе на хутор. Здесь с раннего утра находилась группа партизан-ворошиловцев, возвращавшихся в отряд после очередного задания.
— Подмога ваша нужна, сыночки... — взволнованно сказала женщина. — Неужто отдадим фашисту добро наше?
— Конечно, мама, ты права, — отозвался за друзей Юзек. — Считай, что дело свое ты уже сделала. Остальное — за нами.
Наскоро собравшись, партизаны покинули хутор. Их путь лежал в сторону райцентра Логишин. Именно сюда по всем расчетам и должны были гнать награбленное стадо фашистские мародеры.
Отойдя от хутора Беднарчиков километра на полтора, бойцы устроили засаду. Ждать пришлось недолго. Шли гитлеровцы не таясь, открыто, убежденные, видимо, в том, что здесь, неподалеку от города, им ничто уже не грозит. И жестоко в том просчитались. Партизанский залп, неожиданный, дружный и прицельный, гулко прокатился эхом окрест. Несколько расчетливых автоматных очередей (не причинить бы вреда коровам) — и все было кончено. Часа через два, раздав крестьянам отбитую у оккупантов скотину, вернулся Юзек с друзьями под родной кров. У ворот хутора еще издалека заприметили они одинокую фигуру женщины. То была Гелена Беднарчик.
А вскоре по совету Гелены Беднарчик разведчики-ворошиловцы провели еще одну смелую операцию. Под покровом ночи бойцы, возглавляемые командиром отрядной [301] разведки Андреем Шишловым, вырезали телефонную связь между Пинском и Логишином на протяжении доброго десятка километров. Несколько дней потребовалось оккупантам, чтобы восстановить ее до конца.
— Ну что, напилили дровишек? — лукаво улыбнулась Гелена Адамовна, встречая на рассвете партизан.
— А то как же? — со смехом подхватили шутку бойцы. — До конца зимы на всю Твардовку хватит!
Несколько дней спустя разведгруппа Андрея Шишлова оказалась на хуторе Беднарчиков. Усталость после нелегкого похода брала свое: наскоро поужинав и выставив на дворе пост, бойцы улеглись спать. Вскоре в доме наступила тишина.
Стараясь не потревожить ребят, Гелена Адамовна убрала со стола и, потеплее одевшись, вышла на улицу.
Вокруг было тихо. Лишь неподалеку, у крыльца, поскрипывал снег под ногами часового да шумел временами в вершинах деревьев ветер.
Бесконечно медленно тянулось время. Наконец небо на востоке начало чуть светлеть. Наклонившись и зачерпнув ладонями снег, Гелена Адамовна растерла им лицо, чтобы немного взбодриться, а когда выпрямилась, уловила какие-то странные для безмолвного утра звуки, которые доносились со стороны Логишина. С каждой минутой они становились все явственнее, и вскоре у женщины уже не было сомнений: к хутору двигалась большая колонна людей. Она бросилась к крыльцу.
— Немцы! Скорее в дом! — крикнула она часовому.
Тотчас же партизаны изготовились к бою. Возле окон, дверей и на чердаке заняли свои места пулеметчики. Бойцы проверили автоматы и винтовки, достали гранаты.
Через несколько минут на улице показались первые шеренги гитлеровской колонны. Присмотревшись, разведчики убедились: шло крупное подразделение фронтовых войск. Столкновение с ним не предвещало партизанам ничего доброго: у гитлеровцев, пожалуй, стократное превосходство.
Колонна двигалась, казалось, нескончаемым потоком. Замерев у окна, Гелена Адамовна следила, не шевелясь, за ее неровными рядами. Не остановились бы здесь...
Но все обошлось благополучно. Миновав хуторок, колонна гитлеровцев скрылась за каналом.
Появление у Логишина фронтовых частей вермахта тем утром было далеко не случайным. Подтянув сюда [302] значительные силы, оккупанты расположились вдоль Огииского канала, у деревень Бусы, Гоща и возле городского поселка Мотыль, что на реке Ясельды. Началась крупная блокада группы партизанских бригад и отрядов Брестчины, которые действовали к востоку от городка Береза Картузская. Вскоре здесь начались ожесточенные бои.
В той ситуации исключительно важное значение командование придавало разведке. Располагать детальной, самой свежей информацией относительно замыслов, намерений и сил противника было задачей номер один.
И конные разведчики не подвели. Забывая об усталости, сутками не спешиваясь, они успевали повсюду. Немало опасностей и тяжелых испытаний выпало тогда и на долю ворошиловцев — разведчиков Андрея Шишлова. И не только благодаря своей отваге и находчивости партизаны каждый раз избегали беды. Выручала их и помощь местного населения, белорусских женщин и девушек.
Последний бой, в котором довелось участвовать разведчикам в составе 99-й партизанской бригады имени Гуляева, разгорелся на подступах к районному центру Телеханы 10 июля 1944 года. В 6 часов утра батарея орудий и минометов 1-го стрелкового батальона 138-го полка 48-й гвардейской дивизии, вплотную подступившей к городу, и минометная батарея гуляевцев дали свой первый залп по врагу. Крупные силы гитлеровцев, имевшие на вооружении десятки пулеметов, минометы, автоматы и винтовки, заняли оборону на окраинах райцентра.
Стрелки под командованием гвардии майора Махотина развернули наступление с северо-востока, отряд Владимира Жлобича — с запада, роты отряда Виктора Хорохурина — с юга. Остальные подразделения нашей бригады создавали прикрытие со стороны Пинска и Ивацевичей. Конная разведка партизан взяла под контроль окрестности в радиусе пятнадцати километров. На этом же расстоянии все дороги были перекрыты ротами отряда Павла Назарова.
Гитлеровцы, засевшие на окраине Телехан, открыли по наступавшим советским воинам и партизанам плотный огонь из всех видов оружия. Но дружной и стремительной атакой пехотинцы и партизаны заставили их откатиться к центру поселка. Завязались уличные бои. Через пять-шесть часов райцентр был очищен от врага. [303]
Гитлеровцы потеряли двести пятьдесят солдат и офицеров. Нам достались богатые трофеи: два батальонных и два ротных миномета, тридцать шесть пулеметов, сорок автоматов, сто сорок восемь винтовок, две автомашины, одна радиостанция, множество боеприпасов и различного военного имущества.
В тот же день отряд Павла Назарова и взвод отряда Виктора Хорохурина разгромили гитлеровские гарнизоны в деревнях Круглевичи и Озаричи, покончив еще с двумя укрепленными вражескими гнездами.
На улицах освобожденных селений люди восторженно встречали воинов Красной Армии и партизан. Женщины, старики, дети, выходя из подвалов и укрытий, со слезами радости обнимали своих освободителей.
А гитлеровские полчища, все еще огрызаясь, откатывались на запад под мощными ударами советских войск. Это был конец фашистского нашествия.
До полного освобождения Белоруссии от оккупантов оставались считанные дни.
Заканчивая свое повествование о партизанках, я хочу привести некоторые данные об итогах боевой деятельности нашей партизанской бригады, борьбы, в которой принимали участие и наши славные женщины. Народные мстители уничтожили и взяли в плен около трех тысяч солдат и офицеров противника, пустили под откос 54 вражеских эшелона, вывели из строя 45 паровозов, взорвали больше 3000 железнодорожных рельсов, разгромили 19 фашистских гарнизонов, захватили 14 складов, взорвали 39 шоссейных мостов, подбили три танка и один самолет. Этот боевой счет бригады имени Д. Гуляева, конечно, в той же мере, как и бойцам-мужчинам, принадлежит и замечательным патриоткам, о которых рассказано в этой книге.