Плоть от плоти
В каждый город, село и хуторок, в каждый дом и в каждую семью принесла война на долгие годы невосполнимую тяжесть утрат, бесконечные страдания и боль. Людское горе, пришедшее на нашу землю в далеком сорок первом, было общим, единым для всех. Жестокие лишения и беды легли на плечи каждого: и красноармейца, шедшего под лавиной огня в атаку, и пожилого рабочего, который по пятнадцать часов в сутки не отходил от станка где-нибудь на номерном заводе в Сибири, и простой казачки-колхозницы, чьим неизмеримым трудом на полях Кубани или Ставрополья выращивался для страны, для армии нелегкий хлеб, и жителя блокадного Ленинграда, испытавшего на себе весь ужас бесконечных дней и ночей бомбежек, артобстрелов, страшного голода...
Но еще больше пришлось пережить и выстрадать всем тем, кто не смог, не успел в первые военные недели уйти вместе с отходящими частями Красной Армии на восток, кому было суждено оказаться на временно оккупированной врагом территории. Свирепый массовый террор, казни и пытки советских людей, не склонивших голову перед захватчиками, неслыханные насилия, грабежи и издевательства... Фашисты не щадили никого — ни женщин, ни стариков, ни детей.
Дети... Их судьбы в суровую военную годину на оскверненной фашизмом земле были особенно тяжелыми, страшными. Десятки тысяч их были заживо сожжены или расстреляны вместе с родителями во время карательных акций, чудом уцелевшие, выжившие стали сиротами, лишились крыши над головой, были обречены на голодную, бесприютную, в постоянном страхе жизнь.
...Пасмурный, осенний день сорок второго. Хмурое небо затянуто низкой, без единого просвета, пеленой облаков. [221]
Редкий, моросящий дождь заунывно шелестит по давно опавшей прелой листве.
По околице белорусской деревушки Крюки, что затерялась в густых лесах под Паричами, от дома к дому медленно бредут двое малышей. Оборванные, голодные и измученные, они робко жмутся к плетням, стараясь не попадаться на глаза патрулирующим село гитлеровцам. Старенькая одежонка их, латанная во многих местах, насквозь продувается холодными порывами ветра: ведь уже ноябрь...
Постояв немного у одной из хат, ребятишки, покачиваясь от усталости и голода, тихонечко идут дальше. Старшему из них, худенькому мальчику с печальными не по годам глазами, на вид лет семь-восемь. Рядом, крепко держась за его руку и стараясь не отставать, молча и сосредоточенно шагает еще крошечная девчушка. Нетрудно догадаться, что это брат и сестра: одинаково темноволосые, малыши похожи друг на друга, как две капли воды.
Появление детишек на деревенской улице сразу же привлекает к себе внимание селян. Скоро в окнах двух-трех домов, что стоят поближе к околице, мелькают женские лица. Селянки смотрят на ребят с состраданием и материнской болью. Одна из них, накинув на плечи платок, выбегает из хаты и, с опаской оглядываясь по сторонам, подходит к плетню. В руках ее зажаты краюха ржаного хлеба и пара печеных картофелин.
— Коля! Наденька!.. — негромко, почти шепотом подзывает она ребят.
Обернувшись на голос и постояв немного в нерешительности, малыши приближаются. Они осторожно берут из рук женщины хлеб и бульбу и начинают торопливо есть.
— Спасибо, тетенька! — едва слышно, движением одних губ, благодарит мальчик.
Но вдруг женщина, настороженно повернув голову, застыла на секунду, а затем, испуганно ахнув, присела за плетень. Патруль! Из-за угла соседнего дома, громко чавкая по грязи сапожищами, на улицу вываливаются трое гитлеровцев. Обвешанные оружием и амуницией, они внимательно осматриваются по сторонам, а затем медленно, изредка перебрасываясь отрывистыми фразами, двигаются к околице.
— А, партизанское отродье! — заметив прижавшихся к забору детишек, злобно цедит сквозь зубы один из солдат. [222]
Отделившись от остальных, он вразвалку подходит к малышам и, коротко размахнувшись, волосатой пятерней бьет мальчика по голове. Не успев даже поднять ручки, чтобы защититься от удара, тот, оглушенный, навзничь падает на землю. С отчаянным криком бросается к нему сестра, солдат с грязными ругательствами отшвыривает ее в сторону.
Обернувшись к приятелям, которые, цинично ухмыляясь, наблюдали за расправой, гитлеровец произносит какую-то фразу, и те дружно разражаются громким пьяным смехом. Им весело смотреть на неподвижно лежащих в грязи и стонущих от боли и обиды детей... Рядом с подошвами их огромных кованых сапог белеет растоптанная картофелина...
— Ироды проклятые! — едва лишь шаги патрулей смолкают за углом, поднимается из-за плетня оставшаяся незамеченной женщина. — Хоть бы детей пощадили... Спасу от них никакого нет! Отольются вам еще их слезы безвинные...
Громко всхлипывая, не придя еще в себя от пережитого, ребятишки пытаются встать на ноги. Удается им это далеко не сразу: обессиленные и измученные детишки были на грани обморока. Из полуоткрытого рта мальчика тонкой алой струйкой стекает кровь. В горестном сознании своего бессилия что-либо предпринять плачет женщина.
Трудно в это поверить, но эти двое беззащитных малышей, которые только что были безрассудно жестоко и не в первый уже раз избиты фашистским патрулем, — заложники оккупантов. Их жизнь по произволу гитлеровцев в любую минуту может быть оборвана. А ведь старшему едва минуло восемь лет!
Единственная вина малышей заключается в том, по мнению фашистов и их пособников, что отец их колхозник Алексей Крюк еще зимой сорок первого, как и десятки тысяч других белорусов, ушел в леса, к партизанам. Простить этого его семье, оставшейся в родной деревне, гитлеровцы не могли.
Еще не заросло травой черное пепелище на месте, где был дом Алексея: в апреле 1942 года после доноса предателя здесь была заживо сожжена его жена Глафира Арсентьевна Крюк вместе с грудной, только что родившейся дочкой. Сожжена после свирепого, безжалостного допроса. Избивавшие ее гитлеровцы требовали признания: с кем [223] из селян был связан муж, кто помогает партизанам? И хотя знала женщина этих людей, ни единым словом перед врагами не обмолвилась...
С той поры и остались одни Коля и Надя. Пустовавших домов в деревне было немало, и в один из них под неустанный присмотр охраны поселили гитлеровцы детишек в надежде на то, что не выдержит сердце отцовское долгой разлуки. Партизан им нужен был живым!
Выпускали заложников днем, на несколько часов: деться ребятам было некуда — за каждым их шагом пристально наблюдали. А кормить их жителям Крюков было запрещено: дети, кроме всего, обречены на долгую и мучительную голодную смерть. Но не таковы белорусские крестьяне, чтобы оставить в беде ближнего своего, а тем более ребенка...
Не забыть мне первой и ставшей, увы, единственной встречи с семьей отважного партизана, с его близкими в декабре сорок первого, когда Алексей Крюк еще до своего ухода в отряд был нашим связным и разведчиком в родном селе. Уже тогда довелось мне убедиться, что люди эти готовы ради общего, правого дела на все, на любой подвиг.
Приказ командира отряда Василия Губина был краток: в деревне Крюки, что под Паричами, разыскать дом нашего связного и, назвав себя, выяснить детально обстановку в селе. Уточнить ее нам было совершенно необходимо: отрядная стоянка располагалась тогда совсем рядом — едва ли не в десяти километрах от деревни. Наскоро собравшись, я тронулся в путь — до наступления сумерек оставалось совсем уже немного.
В доме Крюков, где я был спустя примерно час, меня приветливо встретила открывшая дверь хозяйка, молодая, лет двадцати пяти, женщина, пригласила войти в хату и, узнав откуда я, извинилась, попросила немного подождать.
— Муж схоронился, — пояснила она, — думали, что немцы нагрянули.
Оглядывая горницу, встречаюсь взглядом с двумя совсем еще крошечными малышами. Забравшись высоко на печку, они внимательно, не мигая, изучают меня, мою одежду, оружие. В любопытных по-детски глазенках без труда читался немой вопрос: кто ты, с чем пришел к нам [224] в дом? Весело подмигнув ребятишкам, пытаюсь успокоить их: свой, мол, я, с добром пришел. Сперва они, видно, колебались, но потом с печки протянулись ко мне две пары ручонок. Признали!
— Успели уже познакомиться? — широко улыбнулась, входя в горницу, хозяйка. — Не сидится им тихо, пострелятам...
Следом за ней появился мужчина.
— Алексей Крюк, — крепко пожимая мою руку, представился он. — От Губина привет принесли?..
Кратко, в точных выражениях обрисовал связной обстановку в деревне. Глафира Арсентьевна (так звали молодую хозяйку) дополняла его рассказ интересными деталями — все это очень важно и существенно для нас. Через несколько минут, уточнив все подробности и поблагодарив хозяев, я засобирался в обратный путь. Однако хозяйка прощаться не торопилась.
— Знаю, что с оружием у вас неважно, — многозначительно сказала она. — По крайней мере, лишнее не повредит. Ведь так?
— Предположим, — уклончиво ответил я. — И что же?
— Еще с прошлого лета, когда шли в наших местах бои, немало его в лесах здешних осталось. Что поближе к дорогам, к жилью лежало, немцы, конечно, нашли и собрали. Но не все — дело это, понятно, не простое. Одним словом, спрятала я тогда в надежном месте три большущих ящика. Сдается мне, снаряды в них были. Показать?
— А далеко это? — не забывая о том, что за окнами давно уже непроглядная ночная темень, спросил я.
— Да как вам сказать? — Глафира на минуту задумалась. — Не то чтобы очень, но и не близко. Так что же, едем?
— Едем!
Сборы были короткими. Через несколько минут, уложив малышей в кровать, хозяйка начала торопливо одеваться. И вот тут-то, приглядевшись к ней повнимательней, заметил я, что женщина беременна.
— Глафира Арсентьевна, — осторожно начал я. — Пожалуй, будет лучше, если вы останетесь дома. А мы уже Алексеем как-нибудь вдвоем управимся...
— Это почему же? — удивленно вскинула глаза хозяйка и рассмеялась:
— Ах, вот вы о чем... Ничего со мной не случится — доберемся потихоньку. Кроме того, Алексей места не знает — ящики-то прятала я одна. Поехали! [225]
...Ехали долго. Уже давно наступила полночь, а сани наши, подминая полозьями высокий наст, все петляли и петляли по заснеженному зимнему лесу, с каждой минутой углубляясь в него все дальше и дальше. Ориентиров вокруг не было никаких, однако Глафира Арсентьевиа, привычно держа в руках вожжи, правила лошадью уверенно, по каким-то одной ей известным приметам. Тревоги за себя у меня не было — лишь постоянная и острая мысль о малышах, которые остались одни в пустой хате, не давала мне покоя. Что-то с ними может статься, случись что с нами в лесу...
— Вот и приехали, хлопцы, — остановив наконец лошадь, обернулась к нам с усталой улыбкой женщина. — Не замерзли? Теперь давайте искать: ящики где-то здесь — у одной из этих сосен.
Соскочив с саней и увязая по колени в глубоком снегу, мы направились к деревьям. Ветра в лесу не было, однако с морозом шутки плохи: забираясь под полушубки, он пробирал, казалось, до костей.
Покопаться в снегу нам пришлось в ту ночь немало. И лишь обойдя с десяток деревьев и едва не обморозив руки, мы нашли «клад»: под одной из сосен, в яме, заваленной толстым слоем снега, лежали массивные деревянные ящики. Нетерпеливо приоткрыв крышку одного из них, я едва удержался от радостного возгласа. Мины к ротному миномету! Именно в них мы особенно нуждались.
Однако радость моя, как оказалось, была несколько преждевременной. Приглядевшись повнимательней, я понял, что мины некомплектны: в первой же, попавшейся мне под руку, отсутствовал взрыватель. Но даже не это было главным — подобрать их в отряде не составит труда. Огорчало другое: несмотря на все наши усилия, извлечь боеприпасы из ящиков мы не смогли — толстый слой льда, которым было покрыто дно ямы, буквально намертво припаял их друг к другу. Не оторвать...
— Только-то и забот? — удивленно пожала плечами Глафира Арсентьевна. — А для чего я колун из дома прихватила? Неси, Алеша: в санях он, под рогожей.
С колуном дело пошло споро. Коротко размахиваясь, я разбивал кромку льда, и мины, припорошенные снегом, одна за другой перекочевывали в наши сани. Тут уж было не до мороза — в такой работе его просто не замечаешь!
Спустя полчаса, оживленные и радостные, мы возвращались в село. У наших ног, на розвальнях, тускло поблескивали [226] в свете луны короткие стабилизаторы и литые корпуса мин.
Прибыв наутро в отряд, я подогнал повозку с боеприпасами к землянке командира. Рапорт об успешном выполнении задания был коротким. Завершив его рассказом о ночной поездке в лес вместе с Глафирой Крюк, я не спеша вернулся к саням. Возле них, с восхищением разглядывая привезенные мной трофеи, уже прохаживался наш отрядный минометчик Иван Давыдов.
— Цены им нет, Володя, — протягивая навстречу мне руку, широко улыбался он. — Как минимум, на два боя хватит! Спасибо тебе! Однако не могу только понять, что это за царапины сбоку на минах? Откуда они?
Пожав плечами, я поведал другу о том, сколько усилий стоило нам недавно вышибить намертво вмерзшие в лед мины колуном. Реакция Ивана была поразительной. Буквально потеряв на минуту дар речи, он, широко раскрыв глаза, уставился на меня:
— Ты с ума сошел, парень! Они же все, кроме одной, со взрывателями!.. Понимаешь ты, что это значит?
Еще не до конца осознав сказанное Иваном, я медленно подошел к саням. Теперь, при свете дня, даже беглого взгляда, брошенного на одну из мин, было достаточно, чтобы понять, насколько серьезная опасность стояла прошлой ночью рядом с нами: Глафирой, Алексеем и много. Ну и ну!
В те минуты, помнится, невольно представил я себе двух малышей в хате Крюков, которые тогда доверчиво и робко протянули свои ручонки мне навстречу. Как близки они были вчера от беды, страшной для них и роковой!
А тут еще Иван Давыдов подлил масла в огонь:
— Считай, браток, что все вы в рубашках родились. Судьба, видно. Сработай от удара детонатор — и все, конец. Прощай, мама!
— Что там мама! Дети малые могли сиротами остаться. Это, друг, пострашней!
Спустя немногим больше месяца пришел из села на стоянку нашего отряда Алексей Крюк. Пришел, не зная о том, что вскоре, весной этого же года, суждено ему будет пережить страшную трагедию...
Суровы и тяжелы были дороги возмездия Алексея. Жестоко мстя фашистам за смерть своих близких, рискуя [227] не раз головой, партизан в самых жарких схватках, в бесконечно опасных и трудных операциях был всегда впереди, бесстрашный, неутомимый. Немало гитлеровцев нашли свой бесславный и позорный конец от его рук на белорусской земле.
В непрерывных схватках с гитлеровцами прошло лето сорок второго. И хотя со дня гибели Глафиры минуло уже почти полгода, страшная рана в сердце партизанского пулеметчика не утихомиривалась ни на минуту, отзываясь непреходящей болью и тоской. Безутешное горе его усугубляла полная безвестность о судьбах малышей. Однако сделать что-либо для их спасения в те дни было невозможно: обстановка в зоне продолжала оставаться крайне сложной.
Осенней порой дошли до Алексея тяжелые вести из родного села. Принесла их в отряд чудом избежавшая гибели Анна Моисеевна Крюк, однофамилица Алексея и подруга погибшей Глафиры Арсентьевны.
— Коля и Наденька живы, — взволнованно рассказывала она партизану. — Но держат их в селе заложниками, под охраной. Кормить их фашисты настрого запретили, так что живут они впроголодь — только тем, что люди добрые тайком передают. Немцы над ними вовсю глумятся... Одним словом, бедствуют ребятишки... Вызволять их надо, Алеша, да поскорей, покуда не поздно еще. Только знай: в селе тебя давно поджидают, редкая ночь без засады обходится. Да и гарнизон в Крюках сам знаешь какой — человек за двести, не меньше. С ним шутки плохи. Сама вон чудом вырвалась, до сих пор поверить не могу...
Рассказ Анюты потряс Алексея до глубины души. Немало выдержки потребовалось ему тогда, чтобы не броситься безрассудно прямо сейчас же на спасение своих детей. Но к чему это могло привести? К бессмысленному самопожертвованию?.. И партизан, поняв это, решил действовать обдуманно, хладнокровно и расчетливо.
Детально разведав расположение огневых точек и постов противника и убедившись в том, что время от времени охрана дома, где заключены его ребятишки, отсутствует, Алексей попросил согласия командования на дерзкую и рискованную операцию. В одну из ненастных, холодных ночей он под покровом темноты проник в село. Знакомый с самого детства с каждой тропинкой здесь, с каждым бугорком, он бесшумно, поминутно вжимаясь в [228] землю при любом подозрительном звуке, подбирался огородами к дому. На ледяном ветру, в промозглой сырости провел партизан возле него несколько часов, пристально наблюдая за всем вокруг. Несколько раз совсем рядом, чавкая по грязи сапогами, проходят мимо вражеские патрули, однако не заметили Алексея. И лишь перед самым рассветом, окончательно убедившись в том, что в хате нет посторонних, он через окно бесшумно пробрался внутрь. В давно нетопленной и темной горнице, едва шаркнули его осторожные шаги, с пола, с криком ужаса вскочили и забились в дальний угол две крошечные фигурки. Уже наученные горьким опытом, дети знали, что никто, кроме их мучителей, прийти сюда в этот час не может. А это значит — опять побои, издевательства, ругань...
— Родные мои... — зашептал Алексей. — Надюшка, Коленька... живые! Идите скорей ко мне! Только тихонько, чтобы немцы не услышали...
— Отец?.. Папка?..
Ну конечно же это он — добрый, любимый... Он пришел, чтобы забрать их отсюда, из этого страшного, ненавистного дома! Сколько раз бесконечно долгими осенними ночами виделся им этот радостный, но несбыточный сон. Ведь надежду в детях не могли истребить ни побои, ни ругань, ни глумления охранников. И вот это уже не сон: он здесь, их отец, он, такой сильный и смелый, конечно же их спасет!.. Вот он рядом, можно прикоснуться к его крепким и добрым рукам. Спасены!
...Алексею удалось вывести своих ребятишек из села.
...Горька и сурова была доля детская в те нелегкие, страшные для страны нашей, для поруганной и разоренной врагом Белоруссии годы. Десятки тысяч сирот, обездоленных, голодных, потерявших в горниле войны народной матерей и отцов своих, скитались бесприютно по дорогам и лесам, от села к селу, от деревни к деревне в поисках защиты, крова, пищи.
Мыслимо ли было выжить им, пережить в одиночку лихую годину, неисчислимые беды, невиданные муки и страдания? Мы не раз задавали себе этот вопрос и отвечали на него: нет, ребятишки пропадут, обездоленные, им надо во что бы то ни стало помочь...
В первые же месяцы после прихода на нашу землю захватчиков партийные органы, командование партизанских [229] отрядов, а затем и бригад, комсомол делали все от них зависящее, чтобы облегчить участь маленьких граждан страны, потерявших родителей, спасти их от голодной и мучительной гибели. Центральный Комитет КП(б)Б, понимая огромную важность этой проблемы, настойчиво и категорически требовал самых действенных и скорейших мер для ее разрешения. Так уже в конце 1942 года в освобожденных партизанами районах Белоруссии начали возникать первые лесные школы.
Немалая заслуга в этом принадлежала комсомолии республики, и в особенности секретарю ЦК ЛКСМБ Кириллу Трофимовичу Мазурову. По его указаниям комсомольцы всех районов и областей Белоруссии проводили огромную работу по организации школьного воспитания детей. Самое серьезное и пристальное внимание уделял Кирилл Трофимович подбору кадров воспитателей и педагогов, созданию в школах пионерских организаций и, конечно, оказанию им всемерной помощи и поддержки во всех начинаниях, в повседневных делах и заботах.
В декабре 1942 года в большом полесском селе Карпиловка Октябрьского района была открыта первая начальная школа. На ее открытие приехала заместитель комиссара партизанского отряда имени Ворошилова по комсомолу Татьяна Алябьева, недавно переброшенная в Белоруссию из-за линии фронта. Тепло поздравив учеников и молодую заведующую Марию Марцинович с открытием школы и началом учебного года, Таня с большим подъемом и гордостью рассказала ребятишкам о героизме солдат и командиров Красной Армии, ведущих на фронтах Великой Отечественной войны тяжелые кровопролитные бои с гитлеровскими захватчиками, о всенародном подъеме партизанской борьбы в глубоком вражеском тылу, на оккупированных землях Белоруссии, о беспримерных массовых подвигах городских подпольщиков, бесконечно преданных своей Родине советских патриотов. Затаив дыхание слушали малыши доходчивые и простые слова о своих отцах, матерях, старших братьях и сестрах, беззаветно преданных идеям Ленина, делу коммунизма.
В числе самых первых была организована начальная школа и в деревне Крюковщина, что под Глусском. Здесь нелегкую заботу о судьбах юных взяли на себя по поручению райкома ЛКСМБ и партизанского командования молодые подруги-комсомолки Антонина Павлова, Клавдия Даманская и Нина Никонович. Посильную помощь [230] ИМ в том с первых же дней оказывала жительница села Елена Антоновна Гришанович.
Горячо, с энтузиазмом взялись за порученное дело патриотки. Прежде всего они отыскали подходящий, давно оставленный хозяевами дом, где были две большие и светлые комнаты. Несколько дней ушло на то, чтобы начисто, добела вымыть в нем полы, убрать мусор, отскоблить от грязи и копоти окна и стены. С помощью селян сколотили самодельные лавки и столы, сработали немудреные учебные пособия. Вскоре все было готово для начала занятий.
Обойдя каждый дом, каждую хату в Крюковщине, побывав в окрестных лесах, где скрывались от преследования гитлеровцев партизанские семьи, девушки составили полный список детворы школьного возраста. Ее оказалось немало — по пятнадцать — двадцать человек в каждом из четырех классов.
В деревнях, что поближе, с немалым трудом удалось достать девушкам кое-что из письменных принадлежностей: оберточную бумагу, куски обоев, несколько тетрадей, карандаши и даже ручки с настоящими перьями. Аккуратно разложив все это по столам, будущие педагоги засели сами за учебники.
А наутро, едва лишь холодное солнце медленно поднялось над кромкой ближайшего леса, перед крыльцом новой школы, разом притихшие и серьезные, кучками собрались малыши. Молча и робко прижимая к груди домотканые холщовые сумочки (в них — скудный крестьянский завтрак — пара печеных бульбин, краюха ржаного хлеба да луковичка), детишки удивленно и застенчиво разглядывали свою первую и оттого такую необычную, дорогую школу. Этой минуты все они ждали с нетерпением и трепетом.
— Входите же, смелей! — едва лишь прозвенел негромко долгожданный колокольчик, с улыбкой позвали детвору взволнованные молодые учительницы.
Распахнулись двери, и ребятишки протиснулись в классы. Не беда, что было их только два, что грубо сколоченные из сосновых досок скамьи и столы заменяли ученические парты и что далеко не каждому досталась заветная ручка. Зато с полным правом звались теперь малыши словом, пока еще непривычным, но таким желанным и неповторимым: ученики, школьники!
Первый свой урок начали партизанские учительницы [231] с рассказа о нашей великой Родине — Союзе Советских Социалистических Республик, огромной и могучей стране, колыбели Октябрьской революции. С трепетом и волнением слушала детвора гордый сказ о мудром вожде и учителе рабочих и крестьян, о вечно живом и гениальном Ленине. А потом заговорили комсомолки о суровом и страшном испытании, выпавшем на долю нашего народа...
И если в эти минуты у кого-то из малышей появились на глазах слезы, то это не были слезы отчаяния или страха. То заговорила в сердцах детворы память, живая, цепкая, громкая, как набат, как крик души раненой! Сколько безутешного горя, сколько ужаса и бед довелось уже пережить почти каждому из них... А многие из ребят уже успели лишиться отцов и матерей, сестер и братьев, своих родных и близких...
Несколько месяцев спустя, в феврале сорок третьего, в партизанской школе появилась бесценная и редкая реликвия — сравнительно свежий номер газеты «Правда». Радости учеников и воспитателей не было предела. Еще бы! Услышать голос из далекой Москвы, узнать о том, чем дышит и живет любимая Родина, — такое случалось в те дни не часто. И не было, пожалуй, счастья большего для любого из нас, чем подержать в руках газету, бережна развернуть ее, пробежать взглядом по каждой полосе!
Газета! Московская! В школе будут читать! Весть об этом разнеслась по селу мгновенно.
Вечером в школьном домике было не продохнуть. Здесь собралась едва ли не вся деревня — и стар и млад. Взрослые и дети, мужчины и женщины, старики и старушки пришли сюда задолго до назначенного часа, как на светлый и радостный праздник.
Прочесть газету доверили Антонине Павловой, любимой и уважаемой всеми молодой учительнице. Заметно волнуясь под множеством нетерпеливых взглядов, развернула девушка шелестящие листы. И сразу же в помещении воцарилась напряженная звенящая тишина. Ни малейшего движения, ни даже вздоха не позволяли себе селяне до тех пор, пока не была прочитана до последней строчки вся газета. И только тогда после недолгой паузы взорвалась школа аплодисментами. Окруженная плотным кольцом детворы и взрослых, стояла посреди классной комнаты счастливая, смущенная Тоня Павлова, партизанская учительница, комсомолка. [232]
Вот так живое и могучее слово ленинской партии звучало в стенах партизанских школ в самую страшную годину, когда вокруг лилась народная кровь, когда жестокий враг огнем и смертью пытался сломить волю и дух советского человека на белорусской земле, поработить его, когда пылали сотни деревень, сел и городов. Оно звучало как символ непоколебимой веры народа в свое освобождение, как могучий призыв к мужественной и беспощадной борьбе за свое счастье и независимость. Оно зажигало и в сердцах наших детей неистребимую страсть к борьбе за правду, за свое светлое будущее...
С особенной теплотой вспоминаю я еще одну лесную школу, пожалуй самую крупную в партизанских краях. Она располагалась на небольшом островке в глубине Споровских болот, в полукилометре от второго семейного лагеря отряда имени Макаревича. Ее неутомимыми и пламенными организаторами стали две юные брестчанки Ядвига Чернявская и Вера Иванова, давнишние подруги, а в недалеком прошлом — выпускницы областного педагогического училища. В родном городе они участвовали в антифашистском движении, выполняя ответственные поручения руководителей партийного подполья. Однако весной сорок четвертого, когда стало ясно, что патриоток не сегодня-завтра должны схватить гестаповцы, они решили немедленно уходить в лес, к партизанам. Так после долгих скитаний оказались девушки в бригаде имени Свердлова, которой командовал Иван Павлович Мариняко.
Расчистив с двумя бойцами и ребятишками, что постарше, небольшую площадку под двумя огромными раскидистыми дубами, Ядвига и Вера построили из березовых бревен высокий частокол. Это были стены школы, а крышей послужили тонкие слеги, плотно укрытые хвойными ветками. Из отесанных жердей сколотили учительский стол, парты и скамейки. Классную доску заменил добытый партизанами большущий лист фанеры.
Лесная школа, над входом в которую сразу же появился написанный учениками лозунг «Смерть немецким оккупантам!», получила романтическое название «У дуба». В нее были зачислены все до единого ребятишки школьного возраста. А таких в семейном лагере собралось около ста душ, и из них больше шестидесяти первоклассников. [233]
Уверен, что навсегда запомнился малышам их первый учебный день. Прозвенел неведомо откуда попавший в лес колокольчик, и на островке наступила тишина. Ребята, затаив дыхание, боясь шелохнуться, слушали ровный, неторопливый голос первой учительницы, рассказывавшей о великой Стране Советов, об их огромной и прекрасной Родине.
Необычной была эта школа — «У дуба». Необычной тем, как здесь учили и учились. На всех малышей был единственный букварь, по одному учебнику арифметики, истории, грамматики. Не было ни бумаги, ни тетрадей, ни чернил, ни карандашей. Настоящим мелом, который тщательно берегли и экономили, писали редко — его заменяли кусочки беловатой обожженной глины. Но все это, казалось, не было важным для ребят: огромное желание учиться, стремление к знаниям, к новому и интересному у них с каждым днем крепли и росли.
Из коры дуба для каждого первоклассника старшие вырезали буквы, всего шестьдесят один комплект. Классные счеты смастерили из ореховых веточек, косточками в них служили желуди. Экономя бумагу, которую изредка все-таки удавалось достать для школы бойцам, малыши научились писать на бересте. На кусках побольше вычерчивали таблицу умножения, расписание уроков, метрическую систему мер и даже заметки для первой стенной газеты. Немало внимания уделялось в школе и спорту. Партизаны оборудовали настоящую спортивную площадку с беговой дорожкой, перекладиной, оборудованием для прыжков в длину и высоту, а также с кругами для метания учебных гранат. Здесь с ребятами проводились ежедневная физическая зарядка, спортивные игры, эстафеты, соревнования.
Много внимания уделялось и внеклассной работе. Вера Иванова разучивала с малышами стихи Александра Сергеевича Пушкина и Якуба Коласа, слова и мелодии любимых советских песен, старшая пионервожатая Елена Мулярчук готовила их к приему в пионеры, а Ядвига Чернявская проводила репетиции литературного монтажа «Были для детей» Сергея Михалкова, а также написанной ею пьесы «Юные мстители». Частыми гостями в школе было командование отряда и особенно отличившиеся в схватках с врагом бойцы, которые рассказывали детям о всенародной правой борьбе с захватчиками, о своих партизанских буднях, о трудных и опасных походах и [234] операциях, о последних новостях с фронтов Великой Отечественной войны. Все эти встречи проходили живо, интересно, с огоньком.
С большим удовольствием выполняли ребята и различную работу: заготовляли дрова и хворост, помогали взрослым на отрядной кухне, стирали и штопали партизанскую одежду. Много сил и старания вложили они и в сбор лекарственных растений: валерианового корня, ландыша, коры крушины. Лучшим специалистом и наставником по «лесной аптеке» оказался тихий старичок из семейного лагеря Зиновий Федорович Хоружий. Часть трав, собранная малышами под его руководством, отправлялась самолетами в советский тыл, а все остальное шло на нужды партизанского госпиталя. Так что школьники тоже вносили свой посильный вклад в дело разгрома фашистов и освобождения родной белорусской земли.
Огромную роль в патриотическом воспитании детей имели проводимые педагогами беседы о родной Советской стране, о Ленинской Коммунистической партии и комсомоле, о героических городах — Москве и Минске, Ленинграде и Бресте, коллективные читки сводок Советского информбюро, листовок и газет, доставляемых самолетами с Большой земли, рассказов и повестей советских писателей. Мы были уверены, видели, что в такие минуты, незабываемые и радостные, особенно остро ощущали детишки себя здесь, в глубоком тылу врага, окруженные со всех сторон карателями, гражданами своей великой страны социализма.
Как-то в школу, проделав долгий путь, попал один из номеров журнала «Пионер» с напечатанным в нем рассказом Льва. Кассиля «Огнеопасный груз». Собравшись все вместе, слушали малыши это захватывающее, необыкновенно интересное повествование. Вечерело. Студеный апрельский ветер забирался под старенькую, во многих местах латанную одежонку ребят. Но их желание узнать, как развивались события дальше, было настолько велико, что на все предложения учителей продолжать чтение завтра они дружно требовали: «Сегодня! Только сегодня! Мы будем слушать!»
Занятия в лесной школе, которые велись почти полный световой день в сложных условиях довольно частых авианалетов, бомбежек и артобстрелов, все-таки давали ребятишкам разносторонние и прочные знания, воспитывали в них дисциплинированность, трудолюбие и усердие. Мы [235] с большим удовлетворением узнали, что с 1 сентября 1944 года, уже после освобождения Белоруссии от оккупации, все «выпускники» партизанских школ с успехом стали продолжать учебу в нормальных условиях, из них не было ни одного второгодника. Всем этим они бесспорно были обязаны своим замечательным педагогам — Ядвиге Антоновне Чернявской и Вере Георгиевне Ивановой. Именно им, их незаурядному опыту и деловым качествам обязана Вторая лесная школа той известностью, которой она совершенно заслуженно пользовалась среди партизан и жителей окрестных деревень и сел. Прошло совсем немного времени со дня начала занятий, как Вторая лесная превратилась в базовую для всех остальных школ партизанской зоны. Сюда за методическим опытом преподавания в условиях лесной жизни приезжали учителя Елена Несветаева (Первая лесная школа), Анастасия Прядун (Третья лесная школа), Вера Хоружая и Галина Рябчевская (Четвертая лесная школа), Зинаида Пясковская (школа семейного лагеря отряда имени Жданова) и многие другие. Ежемесячно здесь собирались учительские конференции, на которых происходил взаимный и плодотворный обмен опытом, давались устные и письменные отчеты о проводимой работе, намечались планы на будущее.
Нельзя не вспомнить добрым словом замечательную белорусскую девушку, инструктора лесных школ бригады имени Свердлова комсомолку Анну Минюк. Всегда радостно встречаемая ребятишками, не унывающая в самые трудные минуты, она принимала активное участие в организации каждой школы, делая все, чтобы жизнь детей партизанских становилась день ото дня все более интересной и увлекательной. В семейных лагерях Аню хорошо знали все и относились к ней с большим уважением. Каждый ведь видел, что, помогая ученикам и педагогам, комсомолка не ограничивалась рекомендациями, наставлениями и советами, но подавала окружающим, и в первую очередь детворе, прекрасный личный пример трудолюбия и целеустремленности.
Несмотря на юные годы (в сорок третьем ей едва минуло двадцать лет), девушке пришлось пережить и увидеть немало горя, страданий, несправедливости. С двенадцатилетнего возраста, совсем еще подростком, узнала она, что такое тяжелый крестьянский труд в поле, нищета, голод, поденщина. Таков был удел многих в те нелегкие годы на западе Белоруссии, стонавшей под игом белопанской [236] Польши. Но долгожданное освобождение, пришедшее на эту землю сентябрьскими днями тридцать девятого, все изменило к лучшему. Многострадальный народ, волею своей соединивший судьбу с великим Советским Союзом, зажил счастливо, спокойно, созидательно.
Получив наконец возможность учиться, Анна в 1940 году поступила в Брестское педагогическое училище, стала членом Ленинского комсомола. Училась с увлечением, мечтая о гордой и благородной профессии учительницы. Но этой мечте не суждено было сбыться. Все поломала война. Вернувшись в родной Мотоль, небольшое местечко в Ивановском районе, Анна Минюк немедленно включилась в подпольную антифашистскую деятельность, которую с первых же дней оккупации возглавил секретарь поселковой комсомольской организации Иван Калилец. Аня стала активным, смелым и надежным помощником комсомольского вожака.
Осенью сорок первого Иван Калилец с большой группой единомышленников-комсомольцев ушел в лес и вскоре стал комиссаром недавно созданного партизанского отряда. Оставшись в родном селе, Анна не колеблясь приняла на себя обязанности отрядной разведчицы и связной. Пристально следя за обстановкой во вражеском гарнизоне, она своевременно и точно информировала о ней боевых товарищей, регулярно выходя на связь с партизанами. Ее квартира превращается в конспиративную явку, в место нелегальных встреч с партизанскими разведчиками.
Бойцы отряда нередко проводили в поселке дерзкие, но почти всегда успешные операции, загоняя гитлеровцев в укрепленные пункты. Широко используя тактику засад и внезапных ошеломляющих ударов на улицах Мотоля, Иван Калилец и его друзья едва ли не каждую ночь становились полновластными хозяевами городского поселка.
Многие из жителей знали о той работе, которую вела во вражеском гарнизоне Аня Минюк. Но предателей среди мотольчан не было. Лишь спустя полтора года, в январе сорок третьего, над разведчицей стали сгущаться тучи: гитлеровцам удалось все-таки напасть на след подполья. Первыми были арестованы родные Ивана Калильца. После четырех месяцев зверских, мучительных пыток в сырых подвалах пинской жандармерии мать комиссара Наталья Федоровна и его сестра Анна были безжалостно уничтожены. [237]
Вскоре страшная беда настигла и семью Минюков. Январским утром в их дом ворвались гитлеровцы. Бежать из оцепленной хаты было уже поздно, да и некуда. Аня, прекрасно понимая, что пришли именно за ней, решила спрятаться, и это, к счастью, удалось: карателям не пришло в голову заглянуть в узкую и почти незаметную щель под печкой, где притаилась девушка.
Жестоко избив отца Анны Андрея Александровича. мать Александру Кирилловну и ее младших сестер, фашисты увели их в районный центр Иваново. В этот же день начались допросы и пытки Минюков. Где скрывается дочь? С кем она связана в Мотоле? Кто еще работает на партизан? Но все эти вопросы, конечно, остались без ответа. Через несколько дней, так ничего и не добившись, гитлеровцы уничтожили всю семью...
С большим риском выбравшись из поселка, вне себя от горя и отчаяния, Анна Минюк ушла в лес, в отряд Ивана Калильца. Начались нелегкие боевые партизанские будни, была радость одержанных над фашистами побед, были тяжелые, невосполнимые утраты. А потом — лесные школы, их становление, организация, напряженная повседневная жизнь. Вся эта трудная работа легла на хрупкие плечи Ани...
На долгие годы сохраняли ребята в памяти своей тот незабываемый и торжественный день, к которому все они с необыкновенным волнением и радостью готовились задолго. День, когда старшие товарищи, боевые командиры, партизаны и вожатые повязывали им алые пионерские галстуки.
...Замерла на лесной полянке ребячья шеренга. В нескольких шагах от нее, на ровной площадке, выложена из сухого хвороста огромная пятиконечная звезда — будущий костер. Возле каждого ее угла приготовлено по ведру с водой: это на случай внезапного налета фашистских стервятников, чтобы быстро погасить пламя.
Прямо из лесу, при боевом оружии, твердо чеканя шаг, к ребячьим рядам направляются командир, комиссар и комсомольский вожак партизанского отряда.
— Для встречи командования отряда — смирно! — подает команду пионервожатый и, вскинув руку в салюте, четким шагом выступает вперед: — Товарищ командир, товарищ комиссар, товарищ секретарь комсомольской организации! [238] Пионерская дружина при партизанском отряде имени Калинина на торжественный сбор у костра построена!
Приняв рапорт, командир бросает клич:
— Пионеры! К борьбе за великое дело Ленина — будьте готовы!
Звонкоголосо, дружно и ликующе разносится по полянке отклик:
— Всегда готовы!
К вечереющему небу взвивается яркое пламя костра... В напряженной тишине читает вожатый первую фразу торжественного обещания:
— Я, юный пионер Советского Союза...
На едином дыхании, отчетливо и звонко повторяют школьники, как солдаты в строю, гордые и прекрасные слова. И кажется, будто чуткое эхо в лесу, подхватив фразу за фразой, слово за словом, далеко-далеко разносит эту чистую, возвышенную клятву юных пионеров на верность великому и вечно живому делу Ленина, на беззаветную готовность бороться до конца за торжество и величие этого правого дела.
...Апрель сорок четвертого. Уже третью неделю подряд, день и ночь, шли на подступах к Споровским болотам тяжелые бои. Сжимая смертельное кольцо окружения партизанских бригад Брестчины, фашистские прифронтовые дивизии в яростных танковых атаках медленно продвигались вперед.
Грудью встречая натиск врага, на сравнительно небольшом пространстве партизанской зоны насмерть стояли бойцы белорусских бригад имени Свердлова, имени Гуляева, имени Дзержинского, имени Советской Белоруссии. Здесь каждая лесная опушка, каждый бугорок, каждая болотная кочка дышала мощным пулеметным и автоматным огнем. Плечом к плечу с тысячами мужчин, юношей и стариков на земле этой бесстрашно дрались и сотни белорусских партизанок.
Выполняя приказ штаба соединения, наша бригада имени Гуляева и бригада имени Свердлова прикрывали партизанскую зону с юго-востока, по реке Ясельда, возле городского поселка Мотоль, деревень Тышковичн и Буссы. Траншеи партизанского отряда имени Грабко, которым командовал тогда Владимир Катков, и гитлеровские [239] позиции разделяла лишь река, каких-нибудь сто метров. Ни днем ни ночью не умолкал здесь яростный бой: тяжело ухали разрывы снарядов и мин, гремели, сливаясь в единый оглушительный гул, пулеметные и автоматные очереди. Бойцы партизанских подразделений делали, казалось, невозможное, сдерживая почти три недели бешеный натиск регулярных, до зубов вооруженных армейских частей вермахта. Однако многократное превосходство гитлеровцев в силах к середине апреля дало все-таки себя знать. В районе деревни Тышковичи после танковой атаки гитлеровцев оборона партизан была прорвана. Неся немалые потери, народные мстители были вынуждены отступить. В образовавшуюся брешь, развивая успех, начали немедленно втягиваться все новые и новые штурмовые отряды фашистов.
И с этой минуты каждый островок на Споровских болотах превратился в неприступный для врага бастион, в маленький очаг обороны. Непроходимые для танков и бронетранспортеров болота были слишком обширны и глубоки для успешных действий гитлеровской пехоты. Но, несмотря на все это, яростные бои разгорелись здесь с невиданным драматизмом и упорством.
Несколько раз в день по пояс, а то и по грудь в ледяной болотной воде сходились в рукопашных схватках контратакующие партизанские роты и цепи фашистов. Вой и разрывы мин, уханье снарядов и гранат, автоматные очереди и пистолетные выстрелы, крики отчаяния и ярости, предсмертные стоны раненых — все смешалось в этом аду. Своих и чужих распознавали здесь только по говору, на слух — настолько густо все были облеплены болотной грязью.
А в воздухе над партизанской зоной неумолчно и зловеще ревели десятки авиационных моторов. Фашистские штурмовики и бомбардировщики с раннего утра и до поздней ночи поливали людей свинцовым ливнем, сотнями бомб уничтожали на израненной земле все живое, не щадя ни женщин, ни стариков, ни даже детей. А детей в те страшные дни в блокадном кольце было немало: многие сотни. Укрывшись на островках Споровских болот, под защитой партизанских отрядов и бригад, они пережидали здесь последние месяцы оккупации, как никогда твердо веря в долгожданное освобождение. И прежде всего ради этих малышей стояли насмерть в Споровских болотах тысячи бойцов, партизан и партизанок. [240]
...Ранним утром 12 апреля, вскоре после того как бойцы нашей бригады отбили жестокую атаку фашистов невдалеке от имения «Маничи», из штаба соединения Брестской области прибыл связной. Он сообщил о приказе командира соединения Сергея Ивановича Сикорского: мне немедленно явиться в штаб. С чем именно был связан этот вызов, связной не сказал.
Оставив за себя комиссара бригады Андрея Чайковского, я вместе с адъютантом Николаем Дешевым тронулся в путь. Дорога была неблизкой: около десятка километров болотами, в большинстве — по блокированной гитлеровцами территории. Шли в ледяной апрельской воде, минуя топи, проваливаясь все-таки порой по грудь, помогая друг другу выбраться из трясины. Лишь изредка мы давали себе передышку на редких, еще покрытых жухлой прошлогодней травой зыбких кочках.
Только к вечеру добрались мы, окончательно измотанные, до обширных, густо поросших лесом островов. На одном из них располагались тщательно замаскированные землянки Брестского подпольного обкома партии и штаба соединения партизанских отрядов области.
Начало темнеть, когда один из бойцов охраны штаба подвел нас к блиндажу первого секретаря обкома и командира соединения С. И. Сикорского.
Сергей Иванович встретил нас приветливо. Внимательно выслушав доклад о состоянии обороны на восточном участке партизанской зоны, который прикрывался отрядами нашей бригады, он начал задавать вопросы, разные по сути, но сводившиеся в конечном счете к одной проблеме — бедственному положению мирных жителей, попавших в тяжелые условия вражеской блокады, и в особенности детворы, учеников партизанских лесных школ.
— Именно ради них, Володя, и держим мы эти болота, — с волнением в голосе сказал Сикорский. — Не то давно бы уже начали прорыв из окружения, ведь силы и возможности для этого есть...
Слова его неожиданно были прерваны рокотом самолетов.
— Наши! «Кукурузники»! — обрадовался я.
— Единственная отрада. — Мягкая улыбка осветила лицо Сикорского. — Без них совсем было бы худо. Ну пошли, встретим...
Живо подхватив автоматы, мы выбежали из землянки. [241] Низко над лесом, едва не задевая торчащими шасси верхушки деревьев, идет пара По-2. Заметив сигнальную ракету, пущенную кем-то из партизан, самолеты неторопливо разворачиваются, и почти тотчас же от их фюзеляжей отделяются и стремительно несутся к земле небольшие темные комочки. «Боеприпасы!» — понял я и, обернувшись к Дешеву, радостно подмигнул: живем, мол, Коля...
Через минуту-две все повторяется. Сделав новый заход, По-2 еще раз проносятся над островом. И снова партия грузов, шурша в кронах деревьев и ломая ветви, летит к земле. Приветливо помахав на прощание крыльями, пилоты берут курс на юг, к линии фронта. Она проходит теперь совсем неподалеку: километрах в пятидесяти — шестидесяти от нас, по Днепровско-Бугскому каналу. Радостные и счастливые, мы еще долго смотрим им вслед: через несколько минут они будут там, на Большой земле!
Переночевав в штабе соединения и получив новые установки командования, наутро мы вышли в обратный путь, в бригаду. Порадовать своих нам было чем: боеприпасы прибыли!
Вот и соседний со штабом соединения остров. О нем мы знали уже давно. Здесь, как и у нас, под могучим дубом обосновалась одна из лесных школ семейного лагеря № 14 партизанского отряда имени Макаревича. После того как нас встретили, с интересом оглядываемся вокруг. Крона векового дуба, плотная и развесистая, выбрана прикрытием для школы удачно: она служит и надежной защитой от дождя, и маскировкой при налетах фашистской авиации. Вокруг ствола (его едва ли под силу троим обхватить!) вкопаны в землю и опоясаны жердями и ивняком четыре могучих столба. В этом сооружении, почти неразличимом издали, за самодельными столами и партами учатся, готовят уроки дети.
Когда мы появились на острове, занятий в школе не было: с самого раннего утра ребята, что постарше, помогали взрослым разыскивать в болотах и в лесу сброшенные ночью грузы. Маленькими группками и поодиночке они шныряли теперь окрест: помочь партизанам в выполнении настоящей, «взрослой» боевой задачи — что могло быть важней для них сейчас?
На солнечной полянке неподалеку от школы мы встретили учеников младшей группы. Одетые в лохмотья, почти все босые, бледные и исхудавшие, завидев нас, они несмело [242] приблизились. С восхищением разглядывая наше оружие и форму, дети поначалу смущались и робели, потом разговорились, стали нас с Николаем расспрашивать: когда же наконец придет Красная Армия и будут ли еще бомбежки, как можно в нашем отряде попасть в боевой состав, стать настоящим партизаном?..
Почти вся детвора этой лесной школы была из местечка Хомск Дрогиченского района Брестской области, дотла сожженного гитлеровцами. Чудом избежавших гибели ребятишек родные и близкие, тоже уцелевшие при расправах, переправили в леса, под защиту партизанских отрядов. Здесь началась для них новая, такая же суровая, как и раньше, но чем-то удивительная для оккупированной территории жизнь: здесь ребят ждала лесная школа!
Организовать школу комиссар бригады имени Свердлова Г. А. Дудко поручил комсомолке Вере Хоружей. Горячо взялась девушка за необычное для нее дело. Помогать ей в этом вызвались почти все бойцы партизанского отряда. В разгромленной немцами школе деревни Кокорица они отыскали и привезли в лес настоящую школьную доску, несколько десятков тетрадей, мел. Учебники и программы для 1-го и 2-го классов Вере удалось вынести с собой из родного села перед приходом гитлеровцев. Постоянно помня о детворе, партизаны из каждого похода, если была возможность, приносили карандаши, бумагу, мел. Чуть позже, когда на одном из островов были обнаружены залежи беловатой глины (смекалка везде выручала), куски ее, как и в нашем отряде, научились обжигать в огне — получался настоящий мел. И здесь из древесной коры для учеников были вырезаны аккуратные буквы: такой была их первая в жизни азбука. И здесь, поскольку почти не было бумаги, малыши писали свои первые слова на бересте. И получалось это у них, признаться, совсем неплохо!
Такой была и эта лесная школа, еще одна из очень многих на оккупированной врагом белорусской земле, школа, где учили детвору добру, разуму и справедливости, учили, когда вокруг полыхала страшная война. Иначе и не могло быть. В детях, это каждый понимал, — продолжение судеб наших, наше будущее. В их руках — дело, начатое отцами и дедами, дело Революции... [243]