Матери провожают сыновей
...Крепло и набирало силу партизанское движение на просторах Белоруссии. На суровую и священную борьбу с врагом поднимался, от мала до велика, весь народ. Из больших и малых деревень и сел, из городов, поселений и дальних хуторков уходили в леса люди. Уходили отцы и дочери, сыновья и внуки, уходили все, кто мог держать в руках оружие, в ком не умолкала боль о страданиях и муках родного народа. На партизанские тропы вступали тысячи, десятки тысяч молодых юношей и девушек, вчерашних школьников, комсомольцев и комсомолок. И покидая родной кров, уходя, чтобы во многих случаях никогда уже не вернуться назад, все они уносили в сердцах своих простые, но незабываемые слова материнских напутствий.
Слова эти, произносимые самым дорогим, самым близким и родным человеком: «Иди, сынок, иди, родной, бей и гони эту нечисть, сил своих не жалея!» — были сильнее и выше любого приказа. В них, как призыв, как клятва, как святой наказ к борьбе, звучала материнская боль и нежность, материнские горькие слезы и любовь.
А чего они стоили матерям, эти слова! На смертный бой с заклятым врагом, за правое дело, под пули, а может, и на гибель шел сражаться собственный сын, ее, матери, кровинка, сын, вскормленный и выращенный в тревогах и в радостях, с такими трудами и заботами.
Но испокон веков — это уж закон! — мужчина был воином, мужчина был защитником своей родной земли. И в суровый для Родины час, в тяжелую годину военного лихолетья, матери не удерживают своих сыновей дома, понимая, что священный долг их мужающих детей, их гражданское право и обязанность — быть там, где всего трудней, там, где с оружием в руках нужно отстоять свою свободу и независимость!
И матери, украдкой вытирая слезы, а иногда и не [50] сдерживая рыданий, провожали своих сыновей: «Возвращайтесь с победой, родные!»
Им, матерям партизанским, самоотверженно и стойко отдававшим все свои силы борьбе с фашизмом, посвящаются эти страницы. Ведь это они, женщины, и далеко уже не молодые, приняли на свои натруженные работой, усталые плечи тяжелый груз забот наших. Это они выпекали нам хлеб, снабжали продуктами, врачевали, чем могли, наши раны, а нередко и спасали от верной гибели! Низкий им за это земной поклон!
Мне хочется в первую очередь рассказать об удивительно простой и скромной белорусской женщине, о матери четверых партизан, с которой судьба свела меня при довольно необычных обстоятельствах.
...На исходе был морозный декабрь сорок первого.
Бойцы партизанского отряда Василия Губина, быстро растущего за счет бобруйских подпольщиков и местного населения, дружно вгрызаются лопатами в промерзлую землю. Тут же, невдалеке, глухо ухает топор. Партизаны строят землянку.
И вдруг в чуткой тиши леса разносится звонкая команда:
— Троценко и Яковенко, к командиру взвода!
Передав свои лопаты товарищам и утерев пот с лица, мы поспешили к командиру.
— Троценко, на хуторе Тетерино, у тети Проси, был?
— Так точно, был!
— Тогда вдвоем берите санки, мешки и мигом — к ней!
До хутора — километра три. Узкая тропинка весело вьется среди огромных вековых елей с застывшими белыми шапками на развесистых лапах. Снег, ослепительный до голубизны, искрится под яркими лучами зимнего солнца.
— Слушай, Афанасий, а что мы будем делать у тети Проси? И вообще, кто она? — интересуюсь я.
Троценко от удивления даже приостанавливается:
— Что же ты, в отряде больше месяца, а тети Проси до сих пор не знаешь? Ну и теленок! Да это же директор нашего хлебокомбината!
Лукавая улыбка скользит по губам моего друга.
— Хлебокомбинат на хуторе? Так я тебе и поверил! Дуришь ты что-то. [51]
Афанасий от души смеется:
— Ну ладно, идем быстрее, а то совсем замерзнем. Еще немного, и все увидишь своими глазами. Потерпи!
Вот и опушка леса. Впереди, на другой стороне широко раскинувшегося поля виднеются строения хутора. Это и есть Тетерино.
Подойдя поближе, невольно останавливаемся. От дома с громким хриплым лаем к нам устремляются два здоровенных лохматых пса. Отступать некуда, позади — поле, и мы, сорвав с плеч винтовки, пытаемся неуклюже защищаться прикладами.
Положение спасает хозяйка. Услышав шум и возню возле дома, она выбегает на улицу, и от одного ее окрика свирепые волкодавы оставляют нас в покое.
— Целы, хлопчики? — с улыбкой спрашивает женщина, откидывая со лба светло-русую прядь.
— Целы! — в один голос бодримся мы, все еще с некоторой опаской поглядывая на собак.
Хозяйка от души смеется, и я понимаю, что передо мной очень добрый и веселый человек. Голубые и чистые глаза этой женщины, которой на вид можно дать лет пятьдесят — пятьдесят пять, удивительно молоды. Несмотря на годы, энергия, кажется, бьет в ней ключом.
— Ну, новичок, давай знакомиться, — протягивая мне руку, припорошенную до локтя мукой, произносит она. — Прасковья Мартыновна Боровая. А можно и короче — тетя Прося.
Называю себя и не могу удержаться от вопроса:
— Прасковья Мартыновна, а Федор Боровой, из нашего отряда, вам не родственником случайно доводится?
— Сын это мой, — с заметной гордостью отзывается тетя Прося и, улыбнувшись, поясняет: — Старший. Добрый хлопец, верно?
— Добрый, — в один голос соглашаемся мы.
Федора Борового, командира первого взвода нашего партизанского отряда, бойцы действительно любят и уважают за решительность, отвагу и добрый нрав.
— С Афанасием мы уже знакомы, — продолжает между тем хозяйка, пожимая руку моему товарищу. — Ну, ребята, пошли в дом.
Входим в сени, а из них — в просторную светлую хату. И первое, что невольно бросается в глаза еще с порога, — множество расставленных тут и там больших и совсем маленьких деж и кадок, доверху заполненных крутым подходящим [52] тестом. Они повсюду — на полу и на скамейках, на добротно сделанной двухъярусной лежанке, обшитой аккуратно строганными досками. Густой кисловатый запах, заполнивший весь дом, вызывает ощущение давно забытого уюта и тепла.
Так вот он, партизанский хлебокомбинат! Настоящий, действующий!
Теперь становится понятной и цель нашего задания. Прасковье Мартыновне нужна, очевидно, помощь — где же ей одной справиться с таким хозяйством? Ну что ж, помогать так помогать!
Ловко выдернув из горячей печи несколько готовых караваев, тетя Прося оборачивается к нам:
— Ну что, хлопчики, есть хотите?
В один голос мы благодарим: только что обедали, спасибо!
— Тогда пошли!
Рядом с домом — большой вместительный сарай, из которого доносится гул жерновов. Дверь нам открывает беленькая лет десяти девочка. Вежливо поздоровавшись, она отступает на шаг, и мы попадаем внутрь.
В первый момент разобрать что-либо в полумраке помещения невозможно. Повсюду — и в воздухе, и над земляным полом — вьется и оседает плотным слоем густая беловато-серая пыль. Но вот постепенно глаза привыкают к темноте, и мы уже можем разглядеть двух невысоких подростков лет 16–17, которые с завидной энергией и, кажется, неутомимо вращают тяжелые, почти аршинные жернова. Оба удивительно похожи на Прасковью Мартыновну — такие же светловолосые, голубоглазые. Я фазу же догадываюсь: сыновья!
— Привела вам смену, ребята.
Братья устало распрямляют плечи, и только теперь я замечаю, что их нательные льняные сорочки насквозь мокры от пота. А ведь на дворе декабрьский мороз!
— Ну, хлопчики, приступайте, — деловито кивает на жернова тетя Прося и, пересыпав в мешок намолотую Павликом и Никиткой муку, уходит с ними в дом.
Мы остаемся одни и, скинув ватные фуфайки, начинаем работать. Массивные жернова, отдавая дрожью в руках, с грохотом вращаются все быстрей и быстрей. Серая мучная пыль припорашивает наши лица, плечи, руки, одежду. Не успев еще почувствовать усталость, мы посмеиваемся, подзадориваем друг друга: [53]
— А ну, еще! Быстрей! Еще, еще!..
Так продолжается минут десять — пятнадцать, и вот тут-то постепенно, оборот за оборотом, незаметно приходит усталость. Жернова, и без того тяжелые, словно прирастают теперь один к другому, вращать их становится все труднее и труднее. По лицам нашим, оставляя неровные грязноватые потеки, струится пот. Перерыв? Да, уж надо передохнуть.
Садимся на какие-то мешки и переводим дух. Едва придя в себя и отдышавшись, вновь беремся за огромные жернова. На этот раз сил хватает чуть дольше — на полчаса. И снова — перерыв.
Громко скрипнув, открывается дверь. На пороге — тетя Прося:
— Ну что, хлопцы, притомились с непривычки?
— Опыта маловато, Прасковья Мартыновна. Правда, не привыкли еще.
— Надо привыкать. Мука да хлебушек с неба не сыплются. Постарайтесь-ка лучше силы свои распределить. Менять вас пока некому.
Нельзя сказать, что мы обрадовались, услышав последние слова нашей хозяйки. Однако совет ее нам пригодился. Помня о нем, мы постарались сделать все, чтобы на этот раз наши жернова работали как можно дольше.
Прошло не меньше двух часов, прежде чем в сарае опять появилась тетя Прося. В каждой руке у нее было по кружке свежего парного молока и по большущему ломтю ржаного хлеба.
— Теперь можно и передохнуть, хлопцы. Вот вам хлеб, вот вам молоко, ешьте на здоровье!
Пожалуй, никогда в жизни кусок обычного ржаного хлеба не казался мне таким вкусным и аппетитным, как в тот вечер. А молоко было просто сказочным!
Пока мы старательно уписывали за обе щеки ужин, Прасковья Мартыновна не отходила от нас ни на шаг. Казалось, что какие-то свои, глубокие мысли тревожат ее, не дают ей покоя.
— Хлопцы, — после долгого раздумья начала она. — А вы знаете, что во многих деревнях окрестных люди вот-вот голодать начнут.
— Как это? — насторожились мы.
— А вот так. Пока вы сидите в лесах да ушами хлопаете, немцы начали вывозить из сел колхозное зерно, [54] скотину угонять. Добро общественное врагу достается, мародерам фашистским. Разве можно так?
— Тетя Прося, — устало пожимая плечами, возразил Троценко, — а ведь в десятках сел бойцы нашего отряда уже раздали и зерно и скотину населению. А сколько раз отбивали с боем у гитлеровцев?
— Раздать-то раздали, да только где? Все больше тут, под боком. А в других деревнях кто это сделает? — Прасковья Мартыновна на минуту замолчала, а затем все так же сурово продолжала: — Поймите, хлопцы, вас с нетерпением ждут в весках под Бобруйском, под Мозырем. У самих селян руки связаны: немец лютует, при малейшем подозрении у него разговор недолгий — расстрел на месте. Вам же легче... Пришли и раздали... Да и пошуметь не грех: вся вина потом на вас, и население от врага не пострадает. Ну попадись только ваш командир или мой Федор на глаза — я уж им всыплю!
Мы горячо пообещали тете Просе добраться в самое ближайшее время до тех дальних сел. И, взявшись опять за работу, я долго не мог забыть того волнения и тревоги, с которым Прасковья Мартыновна, мать партизана, рассказывала нам о заботах и горестях народных. Не о своих, которых было у нее более чем достаточно, а об общих, о наших!
Наступила глубокая ночь. Тусклый свет фонаря, висящего на поперечной балке над нашими головами, подрагивал и мерцал, выхватывая из темноты крутящиеся жернова. Силы наши были на исходе, ноги предательски подрагивали, гимнастерки на спинах пропитались потом — хоть выжимай.
Прошло несколько часов, а тетя Прося все не приходила. В окнах ее хаты неярко поблескивал огонек лучины. Казалось, о нас забыли.
Наконец около трех часов ночи на тропинке, ведущей к нашему сараю, послышались голоса. Хозяйка была не одна.
— Смену вам привела, — деловито кивнув на сыновей, сказала она.
Мы передали жернова ребятам и, с трудом распрямляясь, начали одеваться. Теперь-то нам была известна настоящая цена партизанского хлеба. Ох как нелегко, каким трудом и потом он доставался! [55]
Вскоре, отведав еще раз парного молока с хлебом, мы собрались в отряд. Два мешка свежеиспеченных караваев, часть из которых принесли к этому времени соседки тети Проси, с трудом уместились на наших санях. Тепло попрощавшись с неутомимой хозяйкой и приветливыми хуторянами, мы поспешили в лагерь.
— Ну как тебе понравился хлебокомбинат тети Проси? — добродушно улыбаясь, поинтересовался Троценко, едва мы отошли от хутора.
— Хорош комбинат, слов нет, — чуть помедлив, отозвался я. — Только в следующий раз возьми, пожалуйста... кого-нибудь другого!
И, позабыв об усталости, мы весело расхохотались.
Ровно через неделю, в один из воскресных дней, нас ждала еще одна, и, к счастью, далеко не последняя, встреча с Прасковьей Мартыновной Боровой. На этот раз мы увиделись уже не случайно — «директор» партизанского хлебокомбината просила прислать ей в качестве помощников именно нас, как опытных, прилежных мукомолов. Ну что ж, мы были этому только рады.
Знакомая дорога выводит к хутору, и вот уже возле дома нас встречает добрая и радушная хозяйка. Сегодня ее и не узнать! Цветной шерстяной платок с кистями аккуратно повязан на голове, на белом суконном пальто ярко выделяется красочный белорусский орнамент, сапожки — кожаные, шнурованные снизу доверху.
— Что это вы, Прасковья Мартыновна, такая нарядная сегодня? — спросили мы.
— Праздник у меня, дорогие мои хлопчики, настоящий светлый праздник! Еще двух сынов своих, Алешу и Никитку, в лес, в партизаны проводила. Может, и сожгут меня скоро немцы, а они, бог даст, всю войну пройдут и в живых останутся! А что до одежды моей нарядной, — тетя Прося с едва заметной грустью улыбнулась нам, — так хочется мне остаться в памяти сыновей своих такой, как сегодня, — веселой, молодой да счастливой!
— А вы и вправду очень молодо выглядите, — подметил Афанасий. — Никогда и не подумаешь, что у вас такие взрослые сыновья.
В тот день нам работалось особенно споро и легко. Как-то светло и радостно было на душе оттого, что помогали мы нашей, партизанской матери, такой родной и близкой своими заботами и тревогами о нас.
А спустя всего лишь несколько дней с нашей тетей [56] Просей едва не случилась беда. И не подоспей вовремя партизаны, все могло бы обернуться трагедией.
...Наш взвод возвращался в тот день после удачной операции. Невдалеке от деревни Качай Болото удалось отбить у оккупантов крупное стадо награбленного колхозного скота. Его предстояло вернуть жителям окрестных сел: время было трудное, люди голодали.
Дорога в лагерь давалась нелегко. Около двадцати пяти километров пробирались мы по глубокому снегу, минуя топи, овраги и лесные чащобы. Шли без привалов, не отдыхая. На пути взвода лежали и Тетеринские хутора. Их мы достигли уже утром, на рассвете.
О том, чтобы сделать даже короткую остановку здесь, не могло быть и речи. Поэтому бойцы лишь издали приветствовали хозяйку хутора, которая, несмотря на ранний час, уже давно была на ногах. Рассеянно улыбнувшись, она кивнула в ответ, и все мы, утомленные тяжелой дорогой, едва ли обратили внимание на озабоченный и чем-то взволнованный вид Прасковьи Мартыновны. Позже нам пришлось об этом пожалеть.
Несколько минут спустя дом Боровых остался позади. Мы уже миновали поле и начали постепенно втягиваться в лес, когда со стороны хутора совершенно неожиданно и резко затрещали автоматные очереди, длинно и размеренно ударил пулемет. Это могли быть только немцы!
— Приготовиться к бою! — громко скомандовал взводный Дмитрий Лепешкин.
Немедленно заняв оборону, партизаны открыли ответный огонь. И вовремя: на другом конце поля, поднявшись в рост, пошли в атаку гитлеровские цепи. Однако попав под дружный огонь четырех партизанских пулеметов, они не выдержали и залегли в снег. Завязалась оживленная перестрелка. Бой принимал затяжной характер.
К счастью, стоянка нашего отряда была разбита в те дни совсем неподалеку — километрах в трех от места схватки. И вскоре, поднятые по тревоге, на помощь к нам подошли и с ходу начали окружение хутора два других партизанских взвода. Фашисты были обречены.
Сменив диски и обоймы, бойцы готовятся к атаке. Через минуту-две должна последовать команда.
Но что это?
От хутора одна за другой отделяются несколько санных повозок. С каждой минутой они несутся все быстрее [57] и быстрее напрямик через поле, прямо на нас. Четыре, шесть, восемь... Неужели гитлеровцы идут на прорыв? Похоже на то. Мы прекращаем огонь и подпускаем сани поближе. Двести метров, сто, пятьдесят. Еще немного — и прозвучит залп.
И вдруг...
— Отставить! — разносится по цепям неожиданная команда.
И почти тотчас же, приглядевшись повнимательней, все мы заметили, что на санях, летящих через поле, нет ездовых. Лошади неслись сами...
— Видно, не сладко им у Гитлера жилось, конягам, коли они к нам прибежали! — слышится озорной голос кого-то из бойцов. — Правда, ребята?
Перепуганные лошади и воинский обоз с боеприпасами и имуществом попали в руки партизан.
Наступил полдень. Закончив окружение хутора, по сигналу ракеты мы переходим в атаку. Гремят автоматные очереди, гулко ухают взрывы гранат, над заснеженным полем разносится дружное партизанское «Ура!».
И вот после короткой, но яростной схватки карательный отряд фашистов численностью более шестидесяти человек во главе с комендантом Паричей наголову разбит.
Но что же с Прасковьей Мартыновной? Где она?..
Не теряя ни минуты, бежим что есть сил к дому. Двери его распахнуты настежь. И перед нашими глазами предстает картина недавнего погрома.
Вся комната усеяна обломками разбитых деж и кадок, мебель переломана, повсюду валяется растоптанный недавней выпечки хлеб. Сама же Прасковья Мартыновна, окровавленная, но, к нашей великой радости, живая, с трудом поднимается с пола. Успели!
Как выяснилось вскоре, причин для расправы с Прасковьей Боровой, которую в последний момент нам удалось предотвратить, у гитлеровцев было немало. Кроме постоянной выпечки хлеба для партизанского отряда Василия Губина женщину подозревали также и в том, что она причастна к исчезновению фашистского агента Василия Дашковского, вора и уголовника. Этот тип перед началом войны, работая в одном колхозе с Прасковьей Боровой, был осужден за хищение народного имущества и угодил в тюрьму. Но эта же грязная биография сослужила Дашковскому отличную службу у гитлеровцев — лучших рекомендаций в «благонадежности» им и не требовалось. [58] Используя своих родственников, отщепенец узнал о том, что трое сыновей Прасковьи Мартыновны — партизаны, а сама она поддерживает тесную и непрерывную связь с отрядом. Этого оказалось достаточно, чтобы у предателя немедленно созрел гнусный план. Явившись в дом Боровых, Дашковский нагло потребовал от тети Проси и ее мужа Михаила Климовича, чтобы они вместе с сыновьями Федором, Алексеем, Никитой и Павлом перешли на сторону врага, стали работать на оккупантов. В частности, подонка особенно интересовали данные о численном составе, вооружении и о местах стоянок партизанского отряда.
С гитлеровским прихвостнем Боровые поступили очень просто. Прасковья Мартыновна разговором отвлекла Дашковского, а Михаил Климович, вооружившись тяжелым толкачом от ступы, объявил ему свой партизанский приговор. Затем труп Дашковского вытащили в лес и закопали в снегу, однако своевременно доложить о происшедшем в отряд не успели.
Исчезновение гитлеровского агента не могло остаться для оккупантов незамеченным. Подозрения фашистов, уверенных в том, что он исчез именно на хуторе Тетерино, пали на семью Прасковьи Боровой.
Нетрудно представить, какая незавидная участь ждала нашу мужественную тетю Просю, не подоспей ей вовремя на помощь партизаны.
Налет карателей на хутор, едва не стоивший жизни Прасковье Мартыновне, нисколько не сломил ее воли, не отнял горячего желания помогать народным мстителям. Буквально на следующий же день, едва оправившись после случившегося, тетя Прося вместе со своим младшим сыном двенадцатилетним Николаем принимается за восстановление разрушенного «хлебокомбината». И снова натруженно гудят жернова, и снова по дому Боровых разносится запах крутого подходящего теста. Хлеб партизанам будет, непременно будет!
В начале марта 1942 года крупные силы вражеских войск блокировали партизанские зоны Октябрьского района Полесской области. Захватили они и Тетеринские хутора. Семья Боровых, не желающая мириться с оккупантами, решила немедленно уходить в лес. Однако сделать это не просто: на руках Прасковьи Мартыновны и Михаила [59] Климовича — тяжело больной тифом сын Никита и девятилетняя дочурка. Вот почему до последнего момента они вынуждены были оставаться дома.
И только когда на хутор ворвался карательный отряд фашистов под командованием помощника убитого партизанами коменданта Паричей, тетя Прося вместе с детьми укрылась в подвале, откуда подземный лаз вел в огород. Однако женщина не торопилась им воспользоваться, рассчитывая дождаться здесь ночи или ухода карателей.
Во дворе трещали автоматные очереди, раздался оглушительный взрыв гранаты, брошенной в окно дома. Вскоре огонь охватил хату, а потом каратели подожгли сарай и все остальные постройки хутора.
Удушливый, едкий дым проникал в погреб и лаз. Понимая, что здесь спасения нет, Прасковья Мартыновна вместе с сыном и дочерью выбралась на поверхность. Удача сопутствует им. Столб яркого пламени и густые черные клубы дыма прикрыли их от врагов. Раздетая, босая женщина вместе с детьми поспешила под защиту леса. Немцы их не заметили.
Мартовский лес... Тетя Прося с обмороженными, окровавленными ногами, неся на руках Никиту, наугад бредет к поселку Калинина. Здесь она встретилась с мужем, покинувшим дом раньше. Но прийти в себя и отдохнуть женщина не успела — на следующий день каратели появились и там.
Снова — лес. Снова — изматывающая дорога по ледяной воде, по болотам. И вот наконец партизанская деревня Шкава. Рядом с ней — районный центр Октябрь, упорно обороняемый в эти дни народными мстителями.
В Шкаве Прасковья Боровая вместе с девятилетней дочерью Таней, с сыном и мужем находит приют в доме Ирины Титовны Бабинич. Проводив мужа и трех сыновей в Красную Армию, а четвертого, Николая, — в партизанский отряд, Ирина Титовна не могла оставаться равнодушной к людскому горю. Кроме семьи Боровых она приняла у себя еще и жену комиссара партизанского отряда «Смерть фашизму» Макара Михайловича Каковка с двумя малолетними детьми, а чуть позже — еще трех детишек из партизанских семей.
Через некоторое время, после упорных и кровопролитных боев, партизанские подразделения были вынуждены оставить Шкаву, отходя к райцентру Октябрь. В деревню с ходу ворвались гитлеровцы и немедленно приступили к [60] наведению своих порядков. Каждый дом, каждая семья подверглись тщательному обыску, всех допрашивали: фашисты прекрасно понимали, что в селе нашли приют жены, матери, сестры и дети партизан, не успевшие вовремя уйти в лес.
Дошла очередь и до хаты Бабиничей. Ирина Титовна, ни минуты не сомневаясь, что страшная участь ждет жену комиссара и партизанских детей, если откроется правда, под дулами направленных на нее автоматов сказала, что молодая женщина — ее сноха, а ребятишки — внуки и племянники.
Однако рассеять подозрение гитлеровцев далеко не просто: допрос продолжался. Но Ирина Титовна твердо стояла на своем. Тогда разъяренные каратели, выгнав хозяйку вместе с женой комиссара и детьми во двор, на глазах у всего села подожгли дом. Ревет и бушует огромное пламя, огонь жадно лижет стены и крышу. А в это время гитлеровцы учиняют Ирине Титовне новый, невиданный своей жестокостью допрос.
— Чьи это дети? Кто их родители? Откуда они?
Однако добиться признания у Ирины Титовны Бабинич карателям так и не удается. Мужественная женщина, мать семерых детей, из которых четверо уже сражались за Родину, осталась непреклонной...
Но вернемся вновь к первой героине нашего рассказа. Тяжелые испытания, выпавшие на долю Прасковьи Мартыновны Боровой суровой весной сорок второго года, на этом, к сожалению, не закончились. Ей суждено было еще пережить немало страшных часов и дней, недель и месяцев.
Покинув Шкаву, тетя Прося вместе со своей семьей поселилась в лесу, в построенном на скорую руку шалаше. Лесная чащоба — ненадежная защита от оккупантов. Непрерывные карательные операции, проческа массивов вынудили Прасковью Мартыновну постоянно кочевать с места на место, строя каждый раз новые буданы и днями оставаясь без пищи. Михаил Климович Боровой, которому было к этому времени уже около шестидесяти лет, вступил в ряды партизанского отряда «Смерть фашизму», и вся тяжесть забот о детях, о больном сыне легла целиком на плечи тети Проси. Но и теперь, испытывая невероятные лишения, физические и моральные страдания, [61] партизанская мать не падала духом, не теряла своего оптимизма, стремилась быть полезной партизанам, поддерживала с ними постоянную связь.
В конце мая 1942 года ее постигла страшная, невосполнимая утрата. Этот удар, это потрясение, с которым не может сравниться ни голод, ни потеря крова над головой, — гибель ее старшего сына.
Двадцатитрехлетний танкист Федор Боровой в боях под Полтавой попал в плен. Однако вскоре ему удалось бежать, и в ноябре сорок первого после долгих и мучительных скитаний Федор появился наконец дома. В тот же день Прасковья Боровая, не успев еще до конца поверить в то, что сын ее жив и невредим, проводила его в партизанский отряд.
Мне не забыть того дня, когда Федор Боровой в армейской форме, со своим оружием появился в нашем отряде. Богатырского роста, плечи — в аршин, веселый, но с очень волевым, в мать, характером, он сразу же пришелся по душе партизанам. Завоевать полное доверие и авторитет у бойцов — дело далеко не простое. Для этого мало личной отваги и бесстрашия. Необходим еще талант взаимопонимания с людьми, умение мыслить, оперативно и точно оценивать постоянно меняющуюся обстановку, безошибочно находить то единственное порой решение, цена которому — успех в бою и сохраненные жизни товарищей.
Но всеми этими качествами Федор Боровой обладали полной мере. Иначе и не избрали бы его партизаны сначала командиром первого взвода, а вскоре и командиром отряда «Смерть фашизму»...
20 мая 1942 года объединенные силы нескольких партизанских отрядов выступили на разгром фашистского гарнизона в большом полесском селе Любань Октябрьского района. В их числе был и отряд Федора Борового.
Ожесточенные бои, завязавшиеся на окраинах села, вскоре переместились на его улицы. Гитлеровцы, окруженные со всех сторон, упорно сопротивлялись, цепляясь за каждый дом, за каждую постройку. Грохот пулеметных и автоматных очередей, оглушительные взрывы гранат не замолкали ни на минуту.
В цепях наступающих кроме самого командира — еще три сына Прасковьи Боровой: девятнадцатилетний пулеметчик Алексей, широкоплечий, рослый хлопец с удивительно добрыми голубыми глазами, Никита, на два года [62] моложе, и шестнадцатилетний Павел. Вместе с товарищами они — в самом пекле боя, там, где труднее всего и опаснее. Прикрывая друг друга автоматными очередями, братья решительно и хладнокровно преследуют отступающих фашистов.
Враг еще не сломлен. При штурме одного из укреплений гарнизона падают, скошенные пулеметной очередью в упор, несколько молодых партизан. И среди них — смертельно раненный в живот командир отряда Федор Боровой... Быть в первых рядах атакующих молодой командир всегда считал своим непременным долгом.
Партизан Федор Дудко, рискуя жизнью, на руках вынес своего командира с поля боя и, бережно уложив на повозку, погнал ее в лес, в сторону лагеря. Но все было напрасно. Не доезжая нескольких километров до стоянки отряда, недалеко от деревни Смыковичи, партизанский богатырь Федор Боровой скончался...
Безмерно было горе матери, потерявшей замечательного сына. Безмерно было горе партизан, потерявших бесстрашного, волевого командира, чуткого и надежного товарища.
Солнечным майским днем, уже по-летнему жарким, хоронил весь отряд Федора и погибших вместе с ним боевых друзей. У простой могилы в скорбном молчании рядом с поникшей матерью стояли ее сыновья-партизаны: Алексей, Никита, Павел. От них ждала она поддержки в постигшем ее огромном горе, в них видела она свою надежду, опору и утешение.
Всю ночь до утра пролежала Прасковья Мартыновна на земле, прижавшись к могиле своего первенца...
Жила она по-прежнему в лесных шалашах, в землянках, но теперь уже поближе к сыновьям, к партизанам — в семейном лагере отряда «Смерть фашизму». Тетя Прося, любимица бойцов, выполняла для них всю посильную, хотя и далеко не легкую работу — стирала одежду и белье, шила, готовила пищу, помогала ухаживать за ранеными. Одним словом — настоящая партизанская мать, заботливая, сердобольная, хлопотливая и конечно же бесконечно добрая!
Лето сорок второго проходит в непрерывных боях и стычках с фашистами. В борьбе, в тяжелых походах мужают и закаляются бойцы отряда. И среди них — сыновья [63] Прасковьи Боровой. На боевом счету Алексея, бесстрашного пулеметчика и партизанского подрывника, — четыре вражеских эшелона с техникой и живой силой, пущенные под откос. Он, как и Никита, Павел и Николай, — активный участник дерзкого штурма и взрыва крупного, хорошо охраняемого гитлеровцами железнодорожного моста на реке Птичь.
13 августа 1942 года им предстоял новый тяжелый бой. Незадолго до того гитлеровцы — в который уже раз! — ворвались в партизанскую деревню Шкаву. Здесь поспешно укрепился сильный вражеский гарнизон. Мириться с этим партизаны конечно же не могли. И вскоре командование бригады приняло решение разгромить фашистское гнездо.
На операцию вышли три отряда народных мстителей — «Красный Октябрь», «За Родину» и «Смерть фашизму». Бойцов Федора Борового вел в бой новый командир отряда, уроженец здешних мест, бывший председатель колхоза Адам Емельянович Папруга. Его жена, Евдокия Федоровна, вместе с Прасковьей Мартыновной Боровой, десятками других женщин из семейного лагеря провожали партизан в тяжелый и опасный путь:
— Удачи вам, родные!
К двенадцати часам отряды заняли исходные рубежи. Гитлеровский гарнизон, штурм которого предстоит через несколько минут, взят народными мстителями в падежное и плотное кольцо. Более шестисот бойцов, на вооружении которых 4 станковых и 15 ручных пулеметов, 3 миномета и две пушки, с нетерпением ждут условного сигнала для атаки.
И вот началось! На гитлеровцев обрушивается огонь. Артиллерийскими и минометными залпами сметаются с лица земли укрепления фашистов, их пулеметные точки и посты.
В гарнизоне — явное замешательство. Чувствовалось, что нападение на Шкаву застало оккупантов врасплох. Это только на руку атакующим: их плотные цепи с громким криком «Ура!» несутся неудержимой волной на село. И в первых рядах, как всегда, братья Боровые.
А в это же самое время на опушке леса, скрытые ото всех редкими деревьями и кустарником, безмолвно, затаив дыхание, замерли несколько женщин. Судорожно теребя платочки, вздрагивая всем телом от каждого нового взрыва, пулеметной очереди, винтовочного залпа, они до [64] боли в глазах, вытирая невольные слезы, вглядываются в густые и неровные шеренги наступающих. Это — матери.
Губы женщин безмолвно что-то шепчут. Порой, угадав материнским сердцем в самой гуще партизан сына, то одна, то другая, боясь еще поверить, он ли это, тихо охает: «Жив! Боже ж ты мой, жив сыночек, жив родной!» И столько в этих словах затаенной радости и любви, гордости и тревоги... До чего же ты трепетно, чутко, беспокойно, материнское сердце!
Проходит около часа, и отзвуки яростного боя на улицах села постепенно стихают. Сопротивление вражеского гарнизона сломлено. Шкава опять партизанская!
Уже под вечер, когда увешанные трофейным оружием, смертельно уставшие, но радостные бойцы возвращались на стоянку отряда, первые, кого они встречают еще задолго до лагеря, — их счастливые матери, жены, сестры и дочери. Прасковья Мартыновна Боровая вместе с Евдокией Федоровной Папругой нетерпеливо отыскивают взглядами своих: «Живы! Целехоньки! С победой вас, родные!»
20 мая 1943 года... Для партизанской матери Прасковьи Боровой этот весенний день будет памятен и страшен до самого конца ее жизни, до последнего вздоха. Ровно год назад, день в день, война и фашизм отняли у нее Федора. Не раз и не два за этот год мужественной женщине приходилось провожать в бой Алексея, Никиту, Павла и Николая. Только материнское сердце знает, чего ей это стоит каждый раз. Дети для матерей всегда остаются детьми, какими бы взрослыми, возмужавшими и самостоятельными они ни были!
И вот сегодня им снова предстоит бой. Но отчего же так неспокойно, так тревожно на душе у партизанской матери?
С первых же минут завязавшегося боя вражеские гарнизоны сел Грабье и Ломовичи, на одновременный разгром которых выступили отряды Октябрьского района, оказали неожиданно яростное и упорное сопротивление. Ожесточенная схватка, инициатива в которой принадлежала все-таки партизанам, затянулась надолго. Обе стороны несли серьезные потери.
Постепенно, однако, сопротивление оккупантов начало ослабевать. Одна за другой замолкали пулеметные точки врага, подавленные метким огнем народных мстителей. И в этот момент, когда победа была, казалось, так близка, [65] со стороны райцентра Озаричи показалась крупная колонна фашистских войск. Это были подкрепления, срочно высланные для поддержки гитлеровских гарнизонов.
Обстановка резко обострилась. Силы подошедшего противника значительно, в несколько раз, превосходили силы партизан. И командир отряда Адам Папруга принял единственно верное в этих условиях решение: начать организованный, с боем, отход. Прикрывать его вместе с другими вызвался пулеметчик Алексей Боровой.
Ожесточенная схватка разгорелась с новой силой. Вокруг, тяжело вздымая землю, рвутся снаряды: гитлеровцы, подтянув артиллерию, пускают ее в ход. Плотный автоматно-пулеметный огонь, обстрел из минометов не прекращался ни на минуту. Но этим невозможно было сломить волю народных мстителей.
Осколком снаряда перебита нога у партизана Федора Белого, ступня держится лишь на тонком лоскуте кожи, обильно хлещет кровь. Не раздумывая ни минуты, боец единым взмахом ножа отсекает искромсанную ступню и, пересиливая наступающую от потери крови слабость, продолжает отстреливаться от наседающих врагов. Гитлеровцы окружили Федора, и тогда молодой комсомолец, выхватив последнюю гранату, с криком «За Родину!» подорвал себя вместе с группой наседавших оккупантов.
Алеша Боровой, расчетливо расходуя патроны, в упор расстреливал гитлеровские цепи. Пулемет, словно живой, дрожал и бился в его руках. Но вот на исходе последний диск, холщовый подсумок, лежащий рядом, пуст.
С оглушительным грохотом и визгом взрывается рядом мина. Упругая, тяжелая волна швыряет партизана на землю. И в тот же момент острый, раскаленный осколок пробивает ему грудь.
Истекая кровью, собрав последние силы, Алексей пытается дотянуться до пулемета. Приподнявшись на локтях, гаснущим взором он ловит в прорезь прицела фигуры вражеских солдат. На короткие доли секунды «Дегтярев» оживает, однако, не сделав и десятка выстрелов, замолкает вновь. Две или три автоматные очереди, слившись в одну, гремят навстречу...
В тот же день в Ломовичах, при штурме фашистского гарнизона был тяжело ранен в живот третий сын Прасковьи Мартыновны — Никита. С большим трудом товарищи вынесли его, потерявшего сознание, с поля боя. Только бы выжил! [66]
Да, не напрасно тревожилось материнское сердце! Весенним майским днем пришло к ней новое горе. Из тяжелого похода вернулись невредимыми лишь двое ее сыновей — Николай и Павлик. Никита в жестокой горячке, почти не приходя в сознание, метался с вечера в лесном будане матери. Судьба же Алексея осталась для всех неясной. Партизаны уже поведали убитой горем Прасковье Мартыновне о том, что сын ее прикрывал отход всего отряда и был при этом тяжело ранен в грудь. Однако что с ним случилось потом, не знали. Одни предполагали, что он мог уцелеть и спастись где-нибудь в лесной чаще, другие считали, что Алексей Боровой погиб.
Но разве может мать поверить в смерть сына, если остается хоть капля призрачной надежды, пусть самой зыбкой и несбыточной, в то, что он жив? И Прасковья Мартыновна, потеряв покой, забыв об отдыхе и сне, начинает разыскивать Алешу.
Неделями бродила она по окрестным лесам, не раз и не два пробиралась к гарнизону Грабье, упорно расспрашивала местных жителей и партизан. Но все безрезультатно. Прошли месяцы, а выяснить судьбу так и не удалось. И эта безвестность, эта неопределенность страшнее всего — она мучает и терзает убитую горем мать, ни на минуту не давая ей покоя.
Бойцы отряда, его командир Адам Папруга и конечно же сыновья Павел и Николай делают все от них зависящее, чтобы хоть как-нибудь облегчить страдания женщины. В свободную минуту Прасковью Мартыновну нередко навещают партизаны, помогая ухаживать за тяжело раненным Никитой, заботятся о ней самой. И партизанская мать не падала духом, зная, что она нужна людям.
В августе сорок третьего Прасковья Мартыновна проводила на боевое задание Павлика. Взрыв вражеского эшелона с живой силой и боевой техникой на перегоне Брест — Гомель, неподалеку от Житковичей, отозвался в ее сердце новым горем: во время операции сын был тяжело контужен. На глухой просеке, вдали от лагеря, партизанская мать встретила группу бойцов, несших по очереди самодельные носилки. На них без сознания, с запрокинутой головой лежал ее Павлик.
И с этого дня в своем тесном лесном будане женщина выхаживала, спасая от гибели, уже двух своих сыновей. [67]
Вставая с зарей и ложась поздней ночью, она успевает буквально все — приготовить еду и заштопать, постирать одежду для партизан, набрать в лесу трав для отвара, ягод, грибов и починить прохудившийся шалаш, окопать картошку и принести несколько раз воды из реки. А ведь ей уже за пятьдесят.
Заботливые руки матери надежней и верней любого лекаря. Осенью того же сорок третьего вернула Прасковья Мартыновна сыновей своих, Никиту и Павлика, в строй отряда. Вернула, чтобы с тревогой и болью в душе опять и опять провожать их на боевые задания в нелегкие бесконечные походы. Провожать, ожидая с нетерпением, с затаенным страхом и надеждой их возвращения.
Именно такой самозабвенно любящей свою Советскую Отчизну, мужественной, чуткой женщиной запомнилась всем нам, бывшим партизанам, Прасковья Мартыновна Боровая, легендарная партизанская мать, «директор хлебокомбината» на хуторе Тетерино.
Вот слова ее родного сына, Павла Михайловича Борового. Письмо, полученное от него, лежит передо мной:
«...Вспоминая нашу мать, я каждый раз думаю о том, что она была матерью особой. Вся наша семья, сплоченная вокруг мамы, понимала и чувствовала ее с полуслова. А партизан она любила, отдавая должное их подвигам боевым и геройству, не меньше чем своих детей...»
Такой она и была, простая белорусская женщина, посвятившая себя служению народу, делу Победы, воспитавшая Родине замечательных сыновей. Перед светлой памятью ее мы благодарно склоняем свои головы...
Многострадальна и без меры полита кровью человеческой, кровью дочерей своих и сынов земля белорусская. Нигде, пожалуй, не встретишь такого горестного изобилия священных памятников погибшим за Родину, за ее свободу и процветание. Они везде, эти символы бессмертия, эта благодарная дань героям, едва ли не в каждом белорусском селе и в деревне, в больших и малых городах, на лесных дорогах и в полях, на берегах многих рек и озер. Народ свято и бережно хранит память миллионов жертв отгремевшей войны.
Хатынь...
Под тяжелыми, мраморными плитами этого величественного мемориала среди многих других покоится урна [68] с землей сожженной дотла Парщахи. В этой небольшой белорусской деревушке, затерявшейся среди густых лесов под Осиповичами, не раз и не два находили надежный приют партизаны нашего отряда. Здесь, в Парщахе, жили, боролись с фашизмом и погибли от руки врага замечательные советские патриоты Татьяна Васильевна и Антон Викентьевич Семенчуки. О их героической дружной семье, в которой все от мала до велика принимали самое активное участие в сопротивлении оккупантам, и конечно же о хозяйке дома, об удивительно чуткой, человечной женщине, о матери, проводившей в партизаны двух своих сыновей и дочь, — мой следующий рассказ.
...Солнечным майским утром сорок второго молодежный отряд имени Ворошилова, в котором я недавно был избран комиссаром, входил в небольшую, окруженную с трех сторон сплошной стеной леса деревушку Парщаху, лежащую в пяти-шести километрах от «варшавки». Жители деревни тепло и радушно приветствовали партизан, наперебой приглашая на горячую бульбу, угощая чудесным весенним напитком — березовым соком.
Наше появление в гостеприимной Парщахе в тот день было далеко не случайным. За неделю до этого в окрестностях деревни Борок состоялась необыкновенно важная для всех нас встреча. Как новый, только что появившийся в этих местах, наш молодежный отряд особенно остро нуждался в надежных связях с населением, в поддержке партийного и советского актива. И оказать нам необходимую помощь в этом должен был Семен Миронович Ольховец, бывший командир эскадрона чапаевской дивизии, а ныне уполномоченный Минского подпольного обкома партии по Осиповичскому треугольнику.
— Горячие боевые дела ждут вас здесь, — сказал нам тогда Семен Миронович. — Меня уже дважды запрашивал обком партии, прибывает ли сюда партизанское пополнение и как обстоят дела на железных дорогах. Коммуникации врага надо громить решительно, умело и не жалея сил! В этом заключается наша с вами основная помощь Красной Армии.
После неторопливого, но подробного рассказа о положении в районе и за его пределами, о тех трудностях, с которыми могут столкнуться партизаны при нанесении [69] ударов по вражеским магистралям, Ольховец задумчиво произнес:
— Надо вам иметь хотя бы несколько партизан, хорошо знающих местность, знакомых с жителями окрестных деревень и сел. Без этого не обойтись — и живая связь с народом будет, и самые точные, проверенные разведданные. Передам-ка я вам, пожалуй, семью Семенчуков! Им вы можете довериться во всем. Крепкие люди...
Так мы впервые услышали об этих людях, ставших впоследствии нашей надежной опорой и поддержкой.
И вот наконец первая долгожданная встреча. Вся семья в сборе. Хозяин дома, мужчина лет пятидесяти, сухощавый и подвижный, знакомит командира отряда Евгения Качанова и меня со своей женой Татьяной Васильевной.
Статная, высокого роста женщина с натруженными работой крестьянскими руками смотрит на нас ласково и доверчиво. Ее задумчивые темно-карие глаза, в которых светятся материнское тепло и доброта, то и дело обращаются к сыновьям — Николаю и Жене.
Старшему из них, Николаю, на вид лет восемнадцать. Рослый, красивый парень, чем-то неуловимо похожий на мать, он стоит, опираясь на немецкий ручной пулемет. Через плечо у него перекинута уже не новая, но аккуратно протертая и стянутая ремешком гармонь, в левой руке — темно-серая широкополая шляпа. Лицо парня, открытое и приветливое, светится радостью: судя по всему, Коля уже знает, зачем мы здесь. И мысль о переходе в наш отряд, крупный, хорошо оснащенный автоматическим оружием и минометами, ему явно по душе.
Рядом с ним — Женя, едва достигший своего шестнадцатилетня. Тоже высокий и стройный, он, не мигая, будто завороженный, рассматривает своими большущими синими глазами подтянутого, в армейской гимнастерке и с автоматом на груди Евгения Качанова. Боевой вид командира отряда, видимо, зачаровывает Женю.
— Вчера я виделся с Ольховцом, — сразу же приступил к делу Антон Викентьевич. — Разговор был серьезный. Семен Миронович считает, что настала пора переходить мне и сыновьям в ваш отряд. Что ж, мы готовы!
Брови Качанова удивленно взметнулись. Разве можно при ребятах говорить о таком?
Наступила неловкая пауза.
— Неужто раздумали? — расценил по-своему наше молчание Семенчук, однако тотчас же, догадавшись обо [70] всем, скупо улыбнулся: — У нас, знаете, в семье друг от друга секретов нет. Говорите смело о чем угодно. Все свои... — И он ласково положил руку на плечо дочери.
— Ольховец нам посоветовал, — заговорил Качанов, — оставить вас, Антон Викентьевич, здесь, в деревне.
— Согласен. Здесь я смогу больше пользы принести. А Николая забирайте — он уже давно партизанит. Проводником вам будет и добрым разведчиком.
Вскоре все наши дела были обсуждены. Решено было, что Коля уходит с нами, а через несколько дней придет в отряд и Евгений. Антон Викентьевич и Татьяна Васильевна остаются в Парщахе, будут собирать подробные сведения о силах, вооружении и замыслах врага и поддерживать с нами постоянную связь.
Настало время расставаться с нашими новыми друзьями.
— Ну, Николай, прощайся с родителями, — надев пилотку, сказал я.
— А что мне с ними прощаться, товарищ комиссар? Не в первый уже раз из дома ухожу. С прошлого года в партизанах. Привыкли все...
— Будь счастлив, сынок, — горячо обнимая старшего, прошептала мать и, тотчас же обернувшись к нам, едва дрогнувшим голосом спросила: — Проводить разрешите?
— Конечно, — взглянув на Николая, отозвался командир.
По чуть глуховатому голосу Татьяны Васильевны, по ее повлажневшим глазам нетрудно было понять: волнуется мать! Нелегко, видно, даются эти проводы ей — каждый раз словно впервые!
Отряд растягивается по лесной дороге. Татьяна Васильевна, едва поспевая, идет рядом с сыном. Кто знает, что ждет его впереди? Быть может, уже завтра... Но нет, лучше не думать об этом!
Николай, положив тяжелый ствол пулемета на плечо, шагает размашисто, упруго и укоризненно поглядывает на мать: что, мол, скажут товарищи? Он негромко, вполголоса, просит: «Ну хватит, мама, иди домой!» Но женщина непреклонна. Когда еще доведется свидеться!..
Вот и стоянка. Среди густого уже зазеленевшего кустарника и листвы деревьев партизанские шалаши едва приметны. Лишь голубой дымок костра робко вьется над лесной поляной. [71]
Впервые строжайший закон лесной жизни — посторонним нет места в лагере! — нарушен. Однако на то были причины. Хорошо помня прощальные слова Семена Ольховца: «Доверяйте Семенчукам во всем. Они для вас — живая и крепкая связь с селом, с народом!», мы умышленно демаскировали перед Татьяной Васильевной стоянку нашего отряда. Теперь дорога сюда открыта для нее в любое время дня и ночи.
Подождав, пока сын устроится в одном из шалашей, мать тихонечко присаживается возле него, долго, словно прощаясь, молчит. Невеселы, нелегки, конечно, думы.
Минут через двадцать она медленно поднимается, прижавшись напоследок к широкой груди сына.
— Поберегите его, — просит на прощание Татьяна Васильевна и, словно извиняясь перед нами, с тревогой в голосе добавляет: — Уж больно горячий он у меня. Везде впереди быть хочет!
Мы с командиром твердо пообещали выполнить ее материнский наказ.
Быстро и незаметно летят дни. Николай, веселый, общительный и не из робкого десятка (это сразу же замечают и признают все), по душе партизанам. Вскоре его уже считают своим, ворошиловцем.
К исходу недели погожим солнечным утром у наших шалашей вновь появляется Татьяна Васильевна. Она не одна. Рядом с трехлинейкой за плечами шагает Женя.
— Ну вот, товарищ комиссар, и второго к вам привела!
— Мама! — паренек смущенно посмотрел в сторону Качанова. — Я же не маленький, сам пришел!
— Ну ладно, партизан, не обижайся, — Татьяна Васильевна ласково ворошит густые кудри Евгения. — Но запомни навсегда: слово матери для тебя — закон. Не отпустила бы тебя в лес — до конца войны дома сидел бы! Понял?
— Понял, — юношеским ломающимся баском буркнул сын.
Его заветная, давняя мечта наконец-то сбылась: он боец, равноправный боец партизанского отряда.
Близилось лето сорок второго. В бесконечных походах, боях и диверсиях на вражеских коммуникациях мужали и закалялись ворошиловцы. Основные удары, по приказу подпольного обкома партии, молодежный отряд производил по тщательно охраняемым, прикрытым крупными [72] гитлеровскими гарнизонами железнодорожным магистралям Минск — Бобруйск, Осиповичи — Слуцк. Специальные диверсионные группы и днем и ночью одна за другой уходили на «железку». Нередко в их числе были и сыновья Татьяны Васильевны Семенчук.
Стоянки отряда в этом районе, быстро ставшем для оккупантов жарким, нам приходилось менять довольно часто. Однако лесной массив, в котором мы базировались, был настолько ограничен в размерах, что каждый раз лагерь разбивался где-то неподалеку от Парщахи. И это было настоящим счастьем для Татьяны Васильевны: она довольно часто виделась с сыновьями-партизанами.
В июне 1942 года Николай Семенчук был включен в состав диверсионной группы, которая должна была взорвать воинский эшелон на перегоне Бобруйск — Осиповичи. Эта операция — уже не первая, в которой он принимал участие. Но тем не менее молодой партизан был просто счастлив, когда узнал о задании. Его не страшили ни трудности, ни огромный риск.
Маршрут подрывников пролегал недалеко от Парщахи, и Николай решил на несколько минут забежать в родной дом. Радостно сияя, он рассказал матери о своем задании.
— И где же вы будете рвать дорогу? — задумчиво спросила Татьяна Васильевна.
— Рядом со станцией Ясень, — спокойно отозвался сын, не заметив ни тревоги в голосе матери, ни ее поникшего разом вида.
Вскоре он ушел. Проводив Николая далеко за село, Татьяна Васильевна еще долго, не отрываясь, смотрела ему вслед. Сомнений в том, что задание, предстоящее сегодня Николаю, одно из опаснейших и трудных, у нее нет. Разве может она забыть, как не раз уже за последний год приходилось ей хоронить своими руками партизан, погибших на «железке»? Но ведь теперь навстречу смерти идет ее родной сын!
И мать не выдержала. Забыв обо всем на свете, не в силах уже побороть тревогу, пошла она вслед за группой. Шла торопливо, иногда бежала, задыхаясь, падая и вновь поднимаясь. Но разве может она угнаться за молодыми, здоровыми парнями, для которых несколько килограммов тола за плечами — едва заметный груз!..
Вскоре наступили сумерки, потом — ночь. Татьяна Васильевна, хорошо знакомая с этими местами, миновала [73] Тарасовичи, Корытное, Кохановку и Белое. Где-то впереди — железная дорога. Однако лесных тропинок, ведущих к ней, здесь немало, и по которой из них прошли партизаны, женщина может только гадать.
После недолгих раздумий Татьяна Васильевна выбрала одну из них: будь что будет!
Незаметно прошло еще несколько часов. Силы на исходе. Давали себя знать напряжение, усталость и постоянная тревога.
— Сыночек, родной, где же ты? — шептала измученная мать, все чаще и чаще припадая к стволам деревьев, чтобы не упасть. Одежда ее во многих местах была изорвана ветвями, ноги сбиты в кровь, но женщина всего этого не замечала: только бы успеть, во чтобы то ни стало успеть!
И лишь на рассвете где-то совсем рядом услышала она в тиши леса тяжелый, все нарастающий гул. Это шел эшелон. А вскоре от оглушительного, мощного взрыва дрогнула и загудела под ногами земля.
Не раздумывая, женщина бросилась к полотну дороги. Минут через тридцать в предрассветных сумерках заметила Татьяна Васильевна среди редкого сосняка силуэты нескольких мужчин с оружием. Торопливо уходя в глубь леса, они часто оглядывались назад, туда, где на фоне светлеющего неба поднимались вверх густые клубы черного дыма. То горел взорванный партизанами вражеский эшелон.
Подойти хоть немного поближе или окликнуть людей она не решалась. И не потому, что боялась чужих. Не хотелось матери подвести сына, уронить его авторитет в глазах товарищей, друзей.
Но ее уже заметили, узнали. И вот уже рядом с Татьяной Васильевной, обнимая ее и глядя в покрасневшие от слез радости глаза матери, стоит ее Коля. Живой и невредимый!
— Мама, ну как ты могла? — с ласковой укоризной басит он. — Ну зачем, зачем все это?
Еще не веря до конца, что самое страшное уже позади, тесно прижимаясь к широкой груди сына, женщина взволнованно шептала:
— Как же ты не понимаешь, сынок! Боюсь я за тебя... Не дай бог, ранят или убьют. Ночами давно уже не сплю! Нет ведь у меня никого, кроме вас. Зачем мне будет жить, если вас не станет? [74]
...Многого не дано было знать в то раннее июньское утро Татьяне Васильевне. Не знала она о том, что ее старшой, Николай, вскоре станет лучшим командиром диверсионной группы, что будет впереди на его счету немало замечательных боевых побед, пущенных под откос вражеских эшелонов и что год спустя, после очередной бесстрашной диверсии на «железке», вынесут его друзья, без сознания, окровавленного, с поля боя. Не могла она знать и того, что меньше чем через месяц, в июле сорок второго, ей предстоит пережить страшное несчастье, а вслед за этим — и нелегкое, опасное испытание...
Горе пришло нежданно. Провожая младшего, Женю, на операцию по подрыву торфодобывающей машины, мать, как всегда, тревожилась, но не могла и подумать о том, что для ее сына этот поход окончится трагически. Четверо партизан под командованием Ивана Гацмана, преодолев более пятнадцати километров тяжелой дороги по лесам и болотам, к вечеру благополучно добрались до карьеров торфозавода «Татарка». Но уже ночью, подбираясь в глубокой темноте с зарядом тола к массивному остову торфомашины, подрывники внезапно нарвались на крупную гитлеровскую засаду.
Ночной бой, разгоревшийся на открытом болоте в абсолютном мраке, был для горстки партизан тяжелым и неравным. Плотный огонь врага, бьющего трассирующими очередями из крупнокалиберного пулемета и полутора десятков автоматов, прижимал их к земле, не давая поднять головы. Упорно отстреливаясь, прикрывая друг друга, бойцы были вынуждены медленно отползать в сторону леса. И когда до первых деревьев оставалось уже совсем немного, тяжелая разрывная пуля раздробила Евгению кость правой руки.
Вот наконец и лес. Оторвавшись от фашистов, партизаны, время от времени сменяя друг друга, вели истекающего кровью юношу все дальше и дальше в чащу. Медикаментов ни у кого из них не было, и лишь повстречав на своем пути маленький лесной ручеек, друзья тщательно промыли рану водой и, разорвав на полосы нательные рубахи, туго перебинтовали ее.
Но что делать дальше? Идти с Евгением, потерявшим немало крови и обессиленным, в лагерь не имеет смысла — врача в отряде нет. Рана же, серьезная и опасная, требует без промедления хирургической обработки и лечения. Иначе может случиться непоправимое... [75]
После недолгих раздумий Иван Гацман и его друзья приходят к единственному решению: надо идти в Парщаху. До нее более пятнадцати километров, но зато там, в деревне, — отец Жени, Антон Викентьевич, опытный, известный на всю округу медик.
С каждым шагом силы у парнишки таяли, рана горела огнем, мучительная, изнуряющая боль не оставляла его ни на минуту. Последние два-три километра Женю по очереди несли на руках. И вот наконец Парщаха. Словно почувствовав, что с сыном случилась беда, на порог родного дома выбежала мать.
— Жив? — только и смогла вымолвить она.
— Живой, живой, — успокоили ее партизаны. — Руку вот только подранило.
Через несколько минут рану начал обрабатывать отец.
— Где же тебя так угораздило, родной? — перетягивая потуже выше локтя руку Евгения ремнем, сокрушенно и горестно шептал он.
Когда о ранении Жени стало известно в отряде, мы с командиром и медсестрой Феней Чурун, не теряя ни минуты, выехали в Парщаху. Едва взглянув на руку Жени, мы сразу же поняли, что помочь ему еще чем-либо мы не сможем — все необходимое и возможное в таких условиях уже сделано. Нам оставалось лишь ждать и надеяться на лучшее.
А назавтра едва не случилась новая беда. Ранним утром в село в поисках партизан неожиданно ворвался крупный отряд фашистов. Тщательно осматривая каждый дом, они появились вскоре и в хате Семенчуков. В горнице — Татьяна Васильевна и Женя, неподвижно лежащий на кровати.
— Кто такой? — пристально вглядываясь в бледное, без единой кровинки, лицо раненого, процедил сквозь зубы переводчик.
— Сын это мой. Вторую неделю уже хворает, — с завидной выдержкой и спокойствием ответила женщина.
— Сын? Это правда?
— Ну да, конечно. Разве не видите, как он похож на меня?..
Подойдя к стене, на которой висела семейная, еще довоенная фотография Семенчуков, гитлеровец внимательно стал ее изучать, бросая время от времени цепкие, колючие взгляды на юношу. Но явное сходство во внешности [76] его и хозяйки и снимок, по-видимому, несколько утихомирили его подозрительность.
Обшарив весь дом и забрав все продукты, фашисты вскоре ушли. Опасность, кажется, миновала. Но еще долго после этого Татьяна Васильевна не могла прийти в себя. Ведь жизнь сына только что висела на волоске...
А несколько дней спустя на лесной стоянке нашего отряда неожиданно появились взволнованные, не находящие себе места Семенчуки. Известие, которое они принесли с собой, было страшным: у Жени только что обнаружились признаки развивающейся газовой гангрены. Этого мы больше всего боялись.
— Только операция может спасти его жизнь. И причем немедленная, — невесело заключил Антон Викентьевич.
Раненого срочно перевезли в лагерь. Возле него неотлучно, день и ночь, дежурила мать. Но разве могло это изменить течение страшной болезни? Темные, синеватые пятна медленно, но неотвратимо ползли все выше и выше по искалеченной руке. Лишь немедленная ампутация руки сохраняла еще юноше некоторые шансы на жизнь.
Обсуждая один план спасения Жени за другим, мы, зрело поразмыслив, тотчас же их сами отвергали. Все они были, к сожалению, не реальны.
— Что же делать? Неужели нельзя ничего придумать? Ведь погибнет же сын!
Слышать эти слова, произносимые убитой горем матерью, нам с Евгением Качановым было нелегко. Немой, полный молчаливого укора вопрос невольно читали мы в ее иссушенных бесконечными слезами, глубоко запавших главах.
И все-таки выход был вскоре найден. Антон Викентьевич после долгих раздумий предложил свой, на редкость рискованный, дерзкий план. Должен сказать, что поначалу он показался нам совершенно невероятным.
— Нужно везти Женю в город, — твердо, словно решив уже для себя окончательно, сказал Семенчук. — Только там, в Бобруйске, его можно еще спасти.
Мы с Качановым непроизвольно переглянулись. В Бобруйск? В самое логово врага?
— Теперь о том, как это сделать, — словно не замечая наших взглядов, продолжал Антон Викентьевич. — В Заволочицах ни в самом селе, ни в комендатуре никому не известно, что семья наша — целиком партизанская. В этом [77] не сомневайтесь. Все давно уже знают меня как простого доктора, человека тихого и новой властью не обиженного. Одним словом, в доверии я. Так что же, спрашивается, мешает мне сходить в село, на разведку? Если повезет, может, и пропуск в город достану!
— А что? — поддержал я старика. — В конце концов это мысль неплохая.
— Татьяна Васильевна, а вы что на это скажете? — Качаиов взглянул на мать.
— Я согласна на все, лишь бы не сидеть сложа руки. Только сына я повезу сама. Никому не доверю...
Понять ее было нетрудно. Разве способна мать покинуть сына в такую страшную минуту?
Ближе к ночи в лагерь вернулся измученный, но тем не менее повеселевший Антон Викентьевич. Как выяснилось, он успел побывать в гитлеровском гарнизоне совхоза «Заволочицы». Там комендант после долгих уговоров пообещал ему на завтра пропуск в город, для тяжело раненного «лесными бандитами» сына. Однако фашист поставил непременное условие: увидеть перед этим юношу, допросить его. Что ж, иного выхода не было.
Утром, едва рассвело, в лагере прозвучала команда дежурного: «Подъем!» Одеваясь с привычной армейской сноровкой, я, не переставая, думал о том важном и, очевидно, нелегком разговоре, который должен был состояться сегодня между Женей и мной. Всего лишь через несколько часов ему предстояло вместе с матерью отправиться в чрезвычайно рискованную и опасную поездку в оккупированный Бобруйск. И подготовить юношу к этому надо было именно теперь, не откладывая.
Женя лежал неподвижно на своей повозке, стоящей чуть в стороне от партизанских шалашей. Испарина, обильно выступавшая у него на лбу, глубокие, синеватые тени, запавшие вокруг глаз, и плотно, почти до крови, закушенные губы — все говорило о том, каких тяжелых, невероятных мучений стоил ему каждый час, каждая минута.
— Как самочувствие, Женя?
— Жарко, товарищ комиссар, — слабым голосом отозвался он.
В лесу между тем было по-утреннему свежо и прохладно.
— Ты Николая Островского «Как закалялась сталь» читал? — спросил я. [78]
— Читал. Очень хорошая книга...
— У нас и теперь немало таких ребят, как Павка Корчагин. Взять хотя бы тебя. Получил в бою ранение, ноне раскис, не потерял силы духа. Командование уверено, что ты и впредь будешь держать себя мужественно и сможешь выполнить любой приказ.
— А к чему вы это все говорите, товарищ комиссар?
— Вот что, друг мой. Не хочу скрывать — рана у тебя сложная. Очень сложная. Рука основательно поражена газовой гангреной. И если мы не примем срочных мер, то может случиться большая беда. Врача в отряде нет, ты сам это знаешь, и помочь тебе, прооперировать руку некому. Поэтому выход остается один — немедленно ехать в Бобруйск, в городскую больницу.
Тревожный, полный удивления взгляд Евгения был красноречивее любого ответа. «В Бобруйск, мне, партизану?» — без труда читалось в нем. Однако, подумав с минуту, юноша проговорил:
— Ну что ж. Если это действительно единственный выход, я готов!
Теперь Жене предстоял неблизкий и опасный путь в самое логово врага, в оккупированный Бобруйск.
Ближе к полудню со стоянки партизанского отряда имени Ворошилова, расположенной в то время в лесном массиве неподалеку от шоссейной магистрали Брест — Бобруйск, выехала запряженная лошадью крестьянская повозка. На ней, бережно укрытый одеялом, лежал без движения заметно осунувшийся и побледневший Евгений. Татьяна Васильевна, часто оборачиваясь к сыну и стараясь не потревожить его неосторожным движением, держала в руках вожжи. Рядом размеренно и широко шагал отец.
Спустя час за деревней Евсеевичи дорогу впереди пересекла искрящаяся под солнцем речка. Это — Птичь. Длинный деревянный мост через нее днем и ночью усиленно охраняется. Проверка!
— Хальт! Документ?
Семенчуки спокойно подали свои довоенные паспорта.
— Мы — к коменданту!
Пропустили.
Вот и двухэтажное кирпичное здание заволочицкой комендатуры. Оно превращено в настоящую крепость. Окна, узкие, как бойницы, ощетинились пулеметными дулами, повсюду мешки с песком, заграждения. Здесь же [79] располагается и часть гарнизона: на каждом шагу, тут и там серо от солдатских мундиров.
Попасть на прием к герру коменданту — дело далеко не простое. Несколько часов Семенчуки терпеливо, понимая, что иного выхода нет, ждали под палящими лучами солнца посреди пыльной и душной улицы. Проходящие мимо патрули внимательно и настороженно скользили цепкими взглядами по убогой крестьянской повозке с лежащим на ней пареньком, по лицам взрослых.
Наконец появился комендант. Десяток вопросов, заданных на ломаном русском языке, дается ему с большим трудом. Но вид Жени, совсем еще мальчика («О, киндер!»), «подстреленного бандитами», вроде бы даже размягчил хмурого фашиста. Вскоре он подписал и выдал пропуск. Впрочем, комендант ничем не рисковал: ему-то отлично было известно, как много проверок и допросов предстоит еще выдержать юноше. И если тот действительно окажется партизаном, ничто не спасет его от гибели!
За околицей села Татьяна Васильевна и Женя попрощались с отцом, дальше они поедут одни. Их ждут сорок километров опасного пути через десятки вражеских гарнизонов, через многочисленные заставы и патрули на мостах и дорогах, в деревнях и селах. Но Татьяна Васильевна готова к любым испытаниям, к любому риску...
Впереди — снова Птичь. И снова на мосту — тщательная проверка и обыск. На хмурых, испитых лицах гитлеровцев написано недоверие и подозрительность: в каждом человеке им видится «бандит-партизан». Однако пропуск, подписанный комендантом, которому они подчинены, и заверенный печатью с имперским гербом, оказывает свое действие. «Ладно, езжайте!» — слышат Семенчуки, и повозка неторопливо, поскрипывая колесами, движется дальше. «Если бы вы только знали, бобики, кого сейчас пропускаете!» — с облегчением подумал Женя.
Когда позади осталось еще более десятка километров, Татьяне Васильевне и Жене пришлось выдержать еще один подробный допрос и проверку документов. На этот раз на мосту через реку Красная. Но и теперь удача сопутствует им: пронесло!
Через полтора километра — местечко Глуша. Здесь, в этом крупном гарнизоне врага, находящемся в прямом подчинении бобруйских властей, действие пропуска заволочицкой комендатуры ослабляется. [80]
Женщина знает об этом и очень тревожится: ведь снова предстоит нелегкий допрос. И посерьезней тех, что уже были!
Так оно и выходит. Жандармский офицер, вызвав переводчика, начинает допытываться: «Когда ранили мальчика? Кто ранил? Где?»
— Ранили в лесу, бандиты, когда мальчик собирал грибы, — уверенно и спокойно отвечала мать.
— А знает ли об этом село?
— Конечно знает.
Рассказывать о том, что все село, и не раз, видело Женю с винтовкой, а Николая — с пулеметом на плече в партизанском строю, совсем ни к чему. Но Татьяна Васильевна знает: оккупантам не составит особого труда схватить и подвергнуть жестокому допросу любого из жителей Парщахи. И тогда... Нет! Быть этого не может — предателей им не найти!
Уже поздно вечером, так ничего и не добившись и, очевидно, поверив Семенчукам, их наконец отпустили.
Ехать в город уже не имело смысла, да и опасно было — близилась ночь, и Татьяна Васильевна решает остаться в Глуши на ночлег, здесь еще с довоенных времен живут ее старые и добрые знакомые. Эту ночь, как и все предыдущие, женщина проводит без сна: самое страшное и тяжелое впереди. Да и до сна ли теперь матери?..
Ранним утром, едва кончается комендантский час, Семенчуки снова в дороге. И снова тревожное, томительное ожидание, бесконечные придирчивые допросы патрулей и караульных, проверки документов и обыски в крупных немецких гарнизонах: Каменке, Горбацевичах, Слободке...
Наконец вдали показались окраины Бобруйска. При въезде в город — мощная застава. Рядом с караульным помещением — пулеметные расчеты.
— Хальт! Хенде хох! — На женщину и мальчика в упор направлены несколько автоматов.
— Документ!
Офицер, неторопливо листая паспорт, внимательно поглядывает на мать с сыном. По его знаку жандармы начинают обыск повозки. Бесцеремонно отодвинув раненого юношу в сторону, они перетряхивают и сбрасывают сено, заглядывают под телегу, роются в вещах. «Эх, гранату бы сейчас!» — устало подумал Женя, с потаенной [81] ненавистью глядя в толстые, заплывшие жиром физиономии оккупантов.
Документы перешли в руки еще одного жандарма, и тот, мельком заглянув в них, удалился в караулку. «Что это значит? — тревожно глядя ему вслед, терялась в догадках женщина. — Неужели в чем-то заподозрили?»
Жандарм долго не возвращался, и Татьяна Васильевна, оставаясь внешне спокойной, начинает не на шутку волноваться: такого еще не бывало! Заставив себя через силу улыбаться, она развернула узелок с едой и с любезным видом стала предлагать охранникам сало, яички, яблоки, припасенные в дорогу:
— Битте! Битте!
— О, шпик! — оживились гитлеровцы, и огромные солдатские ручищи потянулись к провизии.
«Чтоб вам подавиться этим салом!» — по-прежнему не находя себе места от волнения, думала Татьяна Васильевна, глядя на фашистов.
Минут через десять, то ли благодаря щедрому угощению, то ли еще почему-то, документы Семенчукам возвратили. Лениво махнув рукой, охранник поднял шлагбаум.
Спросив у редких прохожих адрес больницы, Татьяна Васильевна погнала лошадь туда. «Лишь бы только успеть!»
И она успела. Операция, сделанная в тот же день (Жене пришлось удалить правую руку выше локтя), прошла успешно. Взволнованной матери, не находившей себе места во дворе больницы, сообщила об этом молоденькая медсестра. «Не переживайте, — все образуется! — улыбнулась она напоследок. — Идите-ка лучше домой».
Но измученная, давно потерявшая покой и сон Татьяна Васильевна не могла заставить себя уйти отсюда, где ее сыну, хоть и спасенному только что от гибели, все же грозит смертельная опасность. Ведь именно здесь, в оккупированном городе, где ее Женя всецело во власти гитлеровцев, и начинаются самые тяжелые испытания. До глубокой ночи стояла она у крыльца больницы, неотрывно глядя на окна второго этажа.
...На следующий же день (тревожные опасения матери начали сбываться гораздо быстрее, чем она могла предположить), в дверях маленькой палаты, где был помещен Женя, появился жандармский офицер с папкой [82] в руках. Потребовав у санитарки стул и жестом приказав оставить их вдвоем, он подсел к кровати раненого.
— Как себя чувствует партизан? — тщательно подбирая русские слова, спросил гитлеровец.
— Вы меня с кем-то путаете, дяденька. Я не партизан.
— Не отпирайся. Тебе это все равно не поможет! Где, кто и когда тебя подстрелил? Немецкие солдаты или полиция? Рассказывай подробно.
И юноша, собрав последние силы и волю, начал без запинки, без колебаний отвечать на вопросы жандарма. Ошибиться, даже в самом малом, в самой незначительной, несущественной мелочи, было нельзя. И Женя, прекрасно понимая это, тщательно взвешивал каждое свое слово, каждый свой жест и взгляд.
Напряжение, однако, слишком велико. Ведь после мучительной операции не прошло еще и суток! И постепенно ответы юноши становятся сумбурными: силы оставили его.
«Был офицер! Допрашивал... Называл партизаном!» — взволнованно шептали медсестры Татьяне Васильевне, которая с раннего утра уже была под окнами больницы.
«Вот оно, начинается!» — похолодела от ужаса мать. Но тотчас же, другая, более острая мысль заслоняет все остальное: «Неужели им что-либо известно? Что именно? Откуда?»
Неопределенность — мучительнее, страшнее всего. И те короткие летние ночи, которые проводила Татьяна Васильевна без сна у знакомых, окончательно изнурили ее.
Медленно, в постоянной тревоге и ожидании тянутся дни. Сколько их уже позади? Татьяна Васильевна потеряла счет. Она жила лишь одной надеждой: во что бы то ни стало спасти сына. И когда наконец после долгих уговоров и просьб ей разрешили короткое свидание с Женей, это показалось ей несбыточным счастьем.
А через несколько дней, когда юноше стало много лучше, и он уже всерьез начал подумывать о побеге из больницы, ему пришлось пережить еще одно испытание, которое едва не кончилось трагически.
...Два рослых автоматчика в серо-зеленых мундирах и тяжелых кованых сапогах замерли без движения у дверей палаты. Гитлеровский офицер (Женя видел его впервые) холодно и бесстрастно чеканит, глядя в упор: [83]
— Германским властям все известно. Ты — партизан! Ты был в лесной банде и стрелял в доблестных немецких солдат. На пощаду не рассчитывай... Тебя ждет казнь на городской площади, на виду у всего Бобруйска!..
Появление жандарма в сопровождении автоматчиков, его тон, которым он надменно и уверенно бросал грозные обвинения, — все это было настолько неожиданно, что юноша в первую минуту слегка растерялся. «Все! Это — конец! — проносится в его голове страшная мысль. — Докопались, гады, все разузнали!»
И только огромным усилием воли он заставил себя сдержаться, сохранить внешнее хладнокровие.
— Молчишь, партизан? Нечего сказать перед смертью?
— А что мне говорить? — совершенно спокойно отозвался Евгений. — На прошлом допросе я уже объяснял: в партизанах никогда не был и, где они, представления не имею...
— Не отпирайся! Нам известно все. Слышишь, все! И даже то, что отец твой — партизан, замаскированный разведчик, мы тоже знаем!
Обернувшись в сторону двери, офицер небрежно щелкает пальцами. Почти тотчас же в палату, с опаской поглядывая на солдат, входит немолодой уже мужчина и, замерев у порога, подобострастно кланяется. Его лицо, несомненно, знакомо Жене. Однако вспомнить, где именно и при каких обстоятельствах они встречались, он, как ни стремился, не смог.
— Ну что? — холодно процедил сквозь зубы фашист.
— Он! Это точно он, — едва взглянув в сторону Жени, угодливо шептал неизвестный.
— Хорошо. Можешь идти!
«Теперь я раскрыт. Раскрыт окончательно!» — решает в отчаянии юноша, и слезы сами собой навертываются на его глаза.
— Жидок на расплату? — ликовал фашист. — Заплакал. Благодари за все своего отца — ведь это он отправил тебя в банду.
«Я ушел в отряд сам. Чтобы бить без пощады и жалости таких, как ты, убийц и палачей! — едва удерживается, чтобы не выкрикнуть прямо в лицо гитлеровцу, Женя, но в тот же момент в голове его проносится мысль: — Стоп! Называя отца партизаном, он ни единым словом не обмолвился о брате. А ведь Николай давно уже партизанит. И об этом в Парщахе знают едва ли [84] не все! Отца же заподозрить нелегко — в округе его считают человеком мирным, далеким от войны. Он вне подозрений. Получается, что все это — провокация?»
— А ты неглупый малый, — понимает по-своему молчание юноши офицер. — И умереть в свои семнадцать лет совсем не торопишься. Ведь так? Ну ладно, перейдем к делу. Нам нужны от тебя некоторые сведения. От них, и только от них, зависит теперь жизнь твоя.
— Что вы от меня хотите? — выкрикнул Женя. — Я не партизан, и мой отец тоже. Вы это слышали? Так зачем же обвинять нас в том, к чему мы не причастны?
— Ого, малыш! А ты оказывается можешь и огрызаться? Напрасно, совершенно напрасно. Честно говоря, мне тебя жаль. Да, да, именно жаль! Ты ведь так молод и в банду попал явно по ошибке. Учитывая это, германские власти могут, пожалуй, сохранить тебе жизнь. Однако при одном условии, если...
— Я не партизан!
— Не горячись, Евгений. У тебя один выход — честно, ничего не утаивая, рассказать нам о своем отряде, о его численности, вооружении, о стоянках, о лицах, сочувствующих и помогающих партизанам. Ты выйдешь на волю и будешь спокойно, не вызывая ни у кого подозрений, жить в своей деревне. В банду тебя без руки не возьмут... Тем лучше! А нам ты пригодишься и будешь полезен. Будешь хорошо работать — немецкие власти простят тебя и могут даже вознаградить. Подумай хорошенько... Мы даем тебе для этого несколько дней...
Поправив фуражку, офицер решительно встал и, сделав знак солдатам, покинул палату.
Женя решил бежать той же ночью. Но как это сделать? За больницей конечно же следят. К тому же где-то в городе его мать. И если не найти ее, не предупредить — на следующий день она может оказаться в лапах гестапо!
«Палата не охраняется, — рассуждал юноша. — Почему? Будь фашисты уверены в том, что я партизан, меня бы сразу бросили в тюрьму, начали бы пытать. Однако ничего этого нет. Значит, жандармы что-то замышляют или... ждут моей попытки бежать, чтобы схватить с поличным!»
На следующее утро о допросе сына узнала мать. Помочь ему она по-прежнему не могла. Оставалось одно — ждать. [85]
В тревоге прошло еще несколько дней. И вот однажды в комнату к Жене, осторожно прикрыв за собой дверь, вошел незнакомый мужчина в накинутом на плечи белом халате. Придвинув стул поближе, он тихо зашептал:
— Женя! Слушай и мужайся. Сегодня утром в город привезли твоего отца и арестовали мать. Тебе надо немедленно бежать. В жандармерии знают, что ты партизан. Бежать тебе помогут наши люди. Как только начнет темнеть, одевайся. Вот здесь, — мужчина положил в изголовье кровати небольшой сверток, — одежда. И спокойно выходи на улицу. Выходи смело, словно ты посетитель или работник больницы. Через дорогу тебя будет ждать человек в темном плаще и в шляпе. Он укроет тебя в безопасном месте, а чуть позже переправит в отряд. Вот и все. Ну будь здоров, сынок. Я спешу...
И он встал, собираясь покинуть маленькую палату.
— А ты не спеши, дядько, — удивленно пожав плечами, сказал Женя. — Бежать мне отсюда незачем, потому что и отец мой и я сам к партизанам никакого отношения не имеем. А если батьку и арестовали, то скоро выпустят. Он ни в чем не виновен!
— Дело твое, — смущенно промямлил посетитель. — Очень жаль, что ты мне не поверил. Смотри, не раскаялся бы. Ведь решается твоя судьба...
И он исчез.
Раздумья юноши наедине были нелегкими. «А вдруг это наш, советский человек, на свой страх и риск решивший мне помочь?» Но что-то подсказывало Евгению, что он не ошибся в незнакомце: провокатор!
Минула еще неделя. Как-то к вечеру, бледная и измученная, в палате появилась Татьяна Васильевна. Бессильно опустившись на край кровати, она прижалась к сыну и заплакала.
— Нам с тобой пора отправляться домой... Нас очень ждут... Соскучились все...
Больше ничего сказать она не могла: рядом посторонние. Однако Женя и так все понял, что случилась беда.
Той же ночью без пропуска и выписки одной из санитарок удалось вывести юношу из больницы. В условленном месте его уже давно ожидала мать:
— Наконец-то! А я уже все глаза проглядела!..
Обратный путь им предстоит нелегкий — глухими, безлюдными проселками, иногда по бездорожью, в обход [86] «варшавки» и многочисленных гитлеровских гарнизонов — в сторону деревни Тарасовичи. А там и Парщаха рядом...
...А что же происходило в те дни в стане врага?
Как выяснилось несколько позже, после первого же допроса Жени бобруйская жандармерия тщательно и всерьез занялась его делом. Задание все досконально и в самые короткие сроки проверить получила и заволочицкая комендатура. С помощью своей агентуры в местечке Глуша, где юноша учился в десятилетке перед войной, в Симоновичах, в Парщахе и в самих Заволочицах гитлеровцы наводили подробные справки о семье Семенчуков. И именно из Глуши был вызван человек, хорошо знавший Женю и его отца, с тем чтобы удостоверить и подтвердить личность раненого.
Но и партизаны были начеку. По поручению командования отряда связные, живущие в Заволочицах, Симоновичах и Глуши (и конечно же сам Антон Викентьевич) неотрывно следили за действиями фашистских комендатур. С их помощью нам вовремя удалось узнать о том, что в Парщаху направлен фашистский агент, которому поручено раздобыть данные о возможных связях Семенчуков с партизанами. Однако найти предателей в селе ему не удалось. Назад он вернулся ни с чем.
А несколько дней спустя произошло событие, которое прямо касалось судьбы Жени. Ранним августовским утром из гарнизона Заволочицы на грабеж местного населения выехало на велосипедах два десятка гитлеровцев. Между деревнями Мосты и Парщаха их мощным огнем встретила партизанская засада. Николай Семенчук, стоя в полный рост и держа ручной пулемет на весу, в упор расстреливал оккупантов. Вскоре вся банда мародеров была уничтожена. Однако одному из фашистов каким-то чудом все-таки удалось спастись, и во вражеском гарнизоне становятся известными все подробности происшедшего. Само по себе это еще ничего не значило. Но буквально через день-два, вызывая немалую тревогу и беспокойство Антона Викентьевича, по окрестным селам, из дома в дом, разнесся слух о бесстрашии и отваге партизанского пулеметчика Николая Семенчука, который принимал, как говорили всюду, самое активное участие в разгроме банды велосипедистов под Мостами и Парщахой. [87]
Волнение Семенчука-старшего понять нетрудно: ведь этот слух вполне может достичь и комендатуры Заволочиц, если уже не достиг! И это именно теперь, когда Татьяна Васильевна и Женя находятся в самом логове врага — в Бобруйске. Когда каждую минуту им грозила теперь совершенно реальная смертельная опасность!
И в тот же день в город отправился связной, которому поручено разыскать Татьяну Васильевну и предупредить ее обо всем. «Пусть немедленно уходят из Бобруйска! Оставаться им там больше нельзя!» — с тревогой в голосе повторял на прощанье Антон Викентьевич.
Словом, побег из больницы был осуществлен, как говорится, в самое время.
А буквально через несколько дней после возвращения из оккупированного Бобруйска, после тяжелейшей и опаснейшей поездки туда, едва не обернувшейся трагедией, Татьяна Васильевна и Женя вновь появились в лагере отряда.
— Вот и мы! — немного застенчиво отвечая на наши радостные приветствия, несмело улыбалась она.
Несколько недель, проведенных в бесконечной тревоге, в душевных переживаниях за жизнь сына, без единого часа покоя, наложили свой отпечаток на внешность мужественной женщины. Еще совсем недавно представительная и статная, стояла она теперь перед нами разом поседевшая, поникшая и обессиленная. В глазах ее, покрасневших от слез и горя, застыло выражение безмерной печали.
— Не тужи, сынок! — обнимая Женю, ласково шептала Татьяна Васильевна. — Без руки прожить можно... Важно, чтоб в груди твоей билось всегда горячее, верное сердце. И пока землю нашу топчет враг, оно не должно давать тебе покоя!
Слова эти звучали как материнский наказ сыну...
...Матери провожали сыновей в партизаны... Так было почти в каждом белорусском селе, деревне, хуторе. А сыновьям, которые не могли и не хотели спокойно смотреть на зверства, чинимые оккупантами, которые сами рвались в бой, было в ту пору нередко по четырнадцать — семнадцать лет!
...До деревни Кохановка, протянувшейся вдоль большака Глуша — Осиповичи, мы с бойцом отряда Григорием [88] Васильевым добрались лишь к полудню. Солнце, стоящее в зените, жгло немилосердно — кончался июль, лето, сухое и жаркое, было в самом разгаре. Лошади наши, прошедшие с самого утра уже несколько десятков верст, шли усталым шагом, изредка вздрагивая и отгоняя жалящих их слепней.
В Кохановке мы оказались не случайно. По решению командования отряда в этот день здесь должен был состояться митинг, на котором нам предстояло рассказать селянам о последних новостях с фронта, о том, чем живет наш советский тыл, и конечно же о самом главном — о разгоравшейся с каждым днем на временно оккупированных территориях борьбе с ненавистным врагом. Население окрестных деревень и сел каждый раз с большим нетерпением ожидало таких собраний. Люди внимательно, затаив дыхание, слушали, стараясь не пропустить ни слова, ту единственную и близкую им правду, в которую они так верили, которая была им так дорога!
Однако на этот раз село словно вымерло. Безлюдна и тиха улица, пустынны дворы и палисадники, лишь две-три женщины да несколько стариков, заслышав цоканье копыт, выглянули из домов. В чем же дело?
Удивленно переглянувшись с Григорием, мы подъехали к седобородому древнему деду, с видимым удовольствием гревшемуся на солнышке возле крыльца своей хаты.
— Народ-то где? — приветливо поздоровавшись с нами, переспросил он. — А в поле. Вся деревня с утра на рожь вышла. Самое время — деньки-то какие стоят погожие!
И действительно, приглядевшись повнимательней, мы заметили на прилегающих к селу полях тут и там косынки и платки работающих женщин и детей.
— Понятно! Что ж, придется нам, Гриша, ждать вечера — раньше, пожалуй, людей не собрать.
И мы, поблагодарив старика, неторопливо тронули коней. Солнце, по-прежнему неумолимое, печет так, что гимнастерки наши, уже давно потемневшие на спинах и влажные от пота, можно сейчас хоть выжимать! Жарко!
Поравнявшись с одним из домов на окраине села, я заметил чуть впереди, у плетня, еще не старую, лет пятидесяти на вид, женщину, которая внимательно, словно пытаясь узнать, разглядывала нас. Устало проведя рукой по волосам и, очевидно, убедившись наконец, кто перед ней, женщина сделала шаг навстречу: [89]
— Стой, комиссар!
Мы придержали лошадей:
— Доброго здоровья!
— Здравствуйте! Разговор у меня к вам, товарищ комиссар. Можно?
— Конечно. Давайте поговорим. — Я спешился и, взяв лошадь под уздцы, подошел поближе. — Так чем могу служить?
Женщина немного смущена, вроде бы не знает, с чего начать. Наконец решившись, она говорит:
— Были у нас в селе недавно твои партизаны. Хлопцы они ладные, хорошие, ничего не скажешь. Только уж больно строги они к нашим ребятам. Разговаривать даже не хотят.
— Как это не хотят?
— А вот так, — заметно оживляется женщина. — Сыну моему, Николаю, уже давно семнадцать минуло. Парень он сильный, рослый, верхом хорошо держится — с детства приучен. Одним словом, мечтает он к вам в отряд попасть, только об этом и думает. Ну и когда ребята твои здесь в последний раз были, он, понятное дело, сразу же к ним: возьмите, мол, с собой!
— Не взяли?
— Наотрез отказали! Поговорили, посмеялись и ушли. Вот я и хочу, комиссар, у тебя спросить: почему? Разве можно так?
— Не знаю, мать, почему. Может, оружия у твоего Николая не было, потому и не взяли...
— Об оружии никто с ним и не говорил. И оно-то как раз нашлось бы! Дело не в том. Лучше вспомни, как красиво и складно ты звал парней в партизаны на последнем собрании, слова разные говорил. И они тебе поверили, потянулись за тобой. А как до настоящего дела дошло, так сразу же — от ворот поворот... Разве можно так?
— Погоди, мать, не волнуйся. Сейчас разберемся. Где твой Николай?
— Дома он, где ж ему еще быть?
— Ну так зови его сюда. Посмотрим, чего он на самом деле стоит.
Через минуту передо мной уже стоял высокий, широкоплечий паренек с открытым, приветливым лицом.
— Ладный хлопец, — здороваясь с Николаем за руку, сказал я. — Это не ты ли в прошлый раз на посту стоял, когда я собрание у вас в Кохановке проводил? [90]
— Я, товарищ комиссар.
— Молодец. Ну и почему же тебя не взяли в отряд? Чем это объяснили?
— Молод еще. Посиди пока, мол, дома, говорят. Надо будет, позовем!
— Так прямо и сказали?
— Так, в точности так! — вмешалась мать. — Я сама рядом стояла и все слышала. Только кто ж им дал такое право распоряжаться: принимать или не принимать в отряд бойцов? Сами-то небось в лесу без году неделя. А туда же... Это уж, комиссар, твоя да командира забота. Ты и решай!
— Не надо горячиться. Сейчас мы это дело поправим. Только сначала, орел, ответь мне на такой вопрос: места ты здешние хорошо ли знаешь?
— Знаю, товарищ комиссар, — оживился хлопец. — Километров на двадцать вокруг, не меньше.
— Хорошо. Теперь, вот еще что, парень. Оружия-то лишнего у нас нет. Так что придется тебе его в бою добывать...
И снова женщина запальчиво перебивает меня:
— Есть у нас оружие, комиссар, есть! Беги, Николай, доставай...
— Подождите! Разве можно так? Может лучше вечером?
— Вечером? А зачем? Бояться нам некого — люди в деревне свои, надежные, проверенный народ!
Минут через пять со стороны сарая, согнувшись под тяжестью четырех винтовок и держа в руках полмешка патронов, появился Николай.
— Вот это здорово! Откуда же у вас столько?
— А вон видишь — бор рядом? — Женщина обернулась к синеющей вдали полосе леса. — Там прошлой осенью фашисты окружили наших кавалеристов. Может, слыхал о них, немецкие тылы трясли? А потом и им досталось... Немало их тут полегло. Больше недели бабы наши хоронили бойцов и командиров. Прямо там же, в лесу, вместе с оружием. — Она замолкает на минуту и уже со слезами на глазах продолжает: — Вот теперь и приходится нам те могилы тревожить. Но разве можно иначе? Оружия-то не хватает.
— Спасибо тебе, мать! Спасибо за все. И за оружие, и за сына. Доброго хлопца вырастила — из такого, видно, настоящий партизан выйдет. [91]
Женщина радостно улыбается. Улыбается сквозь слезы, и в этой улыбке, трогательной и робкой, светится ее материнское счастье и гордость.
— Так говоришь, комиссар, выйдет из него толк?
— Непременно выйдет!
— Стало быть, можно в дорогу собирать?
— Ну что ж, можно и собирать. Ближе к вечеру, как митинг закончится, с нашими партизанами и уйдет. Договорились?
— А не лучше ли прямо сейчас? Вместе с вами?
— С нами? Да что ты, мать! Мы ведь верхом, а он пеший.
— Ну, это не беда. — В глазах женщины промелькнула решительность. — Беги, сынок, в сарай, выводи гнедого!.. — И ко мне: — Раздобыл Коля и конька себе, собираясь в отряд...
Николай мигом вывел под уздцы коня. Винтовка, аккуратно протертая, перекинута через плечо, вместо седла — мешок с буханкой хлеба, шматком сала да со сменой белья и рубахой. Что еще надо партизану?
— Товарищ комиссар! Ежели что — посеять, убрать, дров подвезти, — не откажи уж, пришли коня!
— Что за вопрос? Дайте только знать — сын подъедет и поможет!
Разлука всегда нелегка. А особенно теперь, когда впереди — неведомое, страшное... Когда еще доведется свидеться? Да и доведется ли?
— Удачи тебе, Коленька! — обняла мать сына. — Не забывай, родной.
И она снова заплакала... Пойми их, матерей: упрашивала взять сына в партизаны с плачем, расстается с ним — и опять слезы. Видно, так уж у славян издревле ведется: пусть и радостное расставание, а материнской слезой окропить его надо. А сыновья уходят. Уходят, чтобы стать мужчинами.
...Так в июле сорок второго восемнадцатилетний Николай Дубинчик из белорусского села Кохановка стал партизаном. Вслед за ним, в тот же день, едва дождавшись окончания митинга, ушли в лес и остальные ребята-односельчане.
Новое пополнение отряда оказалось боевым: не прошло и месяца, как новички (так называли парней бывалые партизаны) уже на равных со всеми принимали участие в тяжелых и долгих походах, в опасных и трудных операциях, [92] мужественно и стойко переносили все тяготы суровой лесной жизни. Не подкачал и Коля Дубинчик. Вскоре, убедившись в том, что из него действительно получается находчивый и решительный боец, не унывающий и рассудительный при любых обстоятельствах, я стал ездить по деревням и селам южнее Осиповичей только с ним.
А через несколько месяцев Коля от имени матери попросил взять в отряд и его младшую сестру Лиду, беленькую, стройную, боевую дивчину. К тому времени мы уже знали о том, что у Екатерины Климовны Дубинчик есть свои, особые счеты с фашистами: незадолго до этого в деревне от рук оккупантов трагически погиб ее второй сын — Федор.
— Отомстите за все, за беды, за горе народное, — напутствовала она своих детей. — За Федю отомстите!..
Попав в отряд, Лида вместе с другими девушками участвовала во многих боях, в тяжелых походах. В бою под Протасами ей доверили станковый пулемет: точным и метким огнем она прикрывала партизанские цепи. Осенью сорок третьего после тяжелого ранения Лиду отправили за линию фронта, в Москву. Долго, нестерпимо долго тянулись дни в госпитале. А девушка жила лишь одной мыслью: как можно быстрее вернуться в боевой строй. И она добилась своего: едва дождавшись выздоровления, ушла в действующую армию. Суровая закалка партизанской жизни, школа мужества, пройденная в белорусских лесах, конечно же очень пригодились ей на фронте, а прощальное напутствие матери всегда удесятеряло ее силы в суровой борьбе с фашизмом.
...Осенью 1942 года наш отряд, выполняя решение подпольного обкома партии, передислоцировался в Житковичский район для проведения диверсий на железнодорожной магистрали Брест — Гомель. Но и оттуда продолжали мы поддерживать тесную связь с населением деревень и сел в междуречье Березины и Птичи, в районах Бобруйска, Осиповичей и Старых Дорог, где совсем недавно вели бои с оккупантами. Сюда нередко наведывались партизанские группы нашего отряда, добывая ценные разведданные о передвижении войск по железным и шоссейным дорогам, проводя диверсии на коммуникациях врага. [93]
...В один из ноябрьских дней командование предложило мне с группой бойцов, среди которых был и Николай Семенчук, отправиться в нашу старую зону, в осиповичские леса.
— Давайте навестим батю? — предложил Николай.
— Что ж, Парщаха рядом. Навестим!
Антон Викентьевич, несказанно обрадованный нашим появлением, подробно познакомил нас с обстановкой в районе. Новостей было немало, однако одна из них заслуживала особого внимания. Как оказалось, на днях из соседнего села Тарасовичи приходила в Парщаху большая группа молодежи.
— Вас искали, — пояснил Семенчук. — Рвутся в бой ребята!
— Обязательно зайдем туда, — пообещал я.
В Тарасовичи мы пришли уже во второй половине дня. Узнав об этом, вся деревня, от мала до велика, высыпала на улицу. «Партизаны идут, ворошиловцы! — слышались отовсюду возбужденные голоса. — Собрание скоро будет!
Буквально через несколько минут просторный, рубленый пятистенок, самый большой и вместительный в деревне, оказался заполненным до предела. Те, кому не хватило места внутри, толпились в дверях и у распахнутых настежь окон — настолько велико было желание людей узнать о положении на фронте, в советском тылу, о боевых действиях партизан.
А рассказать мы собирались о многом. В нашем распоряжении были последние сводки Совинформбюро и сравнительно свежая газета «Правда», доставленная недавно самолетом из Москвы (к этому времени начал успешно действовать лесной партизанский аэродром на острове Зыслав в Любанском районе Минской области). Благодаря усилиям ЦК компартии Белоруссии многие отряды теперь регулярно получали с Большой земли газеты, листовки и другую литературу, которая позволяла нам достоверно и оперативно информировать население деревень и сел о ходе Великой Отечественной войны, о действиях Красной Армии, о героизме бойцов и командиров, партизан и тружеников тыла. Мы рассказывали советским людям об обстановке в стране, пытаясь подсказать, что необходимо в первую очередь делать в тылу врага, как развернуть народную борьбу и ускорить тем самым разгром гитлеровской Германии. [94]
Тем, кому пришлось побывать в свое время в глубоком тылу врага, хорошо известна цена любой, пусть даже зачитанной до дыр и месячной давности, газеты оттуда, из-за линии фронта, с Большой земли. Владелец ее всегда принимался с особенным вниманием и уважением в любом партизанском отряде, в любом селении. Так было в тот день и в Тарасовичах.
После доклада, выслушанного в абсолютном молчании, мне пришлось ответить на множество самых разнообразных вопросов.
— Товарищ комиссар, — услышал я сразу несколько голосов, — оставьте нам газету!
— Рад бы, товарищи, но не могу, — ответил я. — Газету надо почитать и в соседних деревнях, а потом передать в другие отряды.
Обо всем уже было переговорено. Несколько часов длилось наше собрание, однако народ, судя по всему, расходиться не собирался. Между тем приближалась ночь (вот-вот начнет темнеть), и мы должны были возвращаться в отряд: дорога предстояла неблизкая!
Попрощавшись со всеми, начали сквозь плотную толпу пробираться к двери. Но едва вышли во двор, как сразу же попали в окружение нескольких десятков юношей. На них теплая одежда, вещевые мешки за плечами.
— Никак, в партизаны собрались?
— Так точно, товарищ комиссар! — ответил за всех невысокий паренек, на вид которому было меньше четырнадцати.
— Да куда ж тебе в партизаны? — едва сдерживая улыбку, спрашивает Николай Семенчук. — Тебе еще возле мамки на печке сидеть да греться, а ты на зиму глядя в партизаны собрался. Смотри, нос к сосне приморозишь!
— Это я с виду маловат, а так мне уже семнадцать!
Остальные ребята дружно вступились за паренька, наперебой рассказывая, какой он смелый и сильный, как бесшумно он умеет ползать и быстро бегать.
Что же делать? Среди ребят были и рослые, могучие парни, которым не хотелось отказывать: они были бы неплохим пополнением нашего молодежного отряда.
Но я все же посоветовал им до весны остаться в деревне. Однако юноши и слышать об этом не хотели: бери их теперь же в отряд, и все тут!
Мои размышления прервали несколько женщин и стариков, с трудом пробившихся сквозь ребячью толпу. [95]
— Товарищ комиссар, — решительно выступила вперед одна из женщин. — Я ото всех матерей, ото всех селян говорить буду!.. Давно мы уже порешили: отправить наших сыновей к вам, в партизаны. Ну чем отряду не пополнение? Ловкие, решительные, места здешние наизусть знают. Кому же как не им германца проклятого бить? Вот мой Федор, взгляните, ну чем не партизан? Пусть идет, записывайте!
А тут и ребята насели:
— Никуда мы от вас не отстанем, что хотите с нами делайте! Куда вы, туда и мы!
Один из них вышел вперед и, протягивая нам листок, вырванный из школьной тетрадки, ломающимся баском попросил:
— Стройте нас! Список готов: вот он...
Читаю:
— «Петр Долгий, 1925 года рождения.
Максим Долгий, 1924 года рождения.
Александр Зенько, 1924 года рождения...»
Толпа расступается, и вот уже перед нами, построившись в две шеренги, застыли ребята. Их сорок девять.
«Что же мне делать с ними, с безоружными? — думал я между тем, глядя на парней. — В отряде и так более десятка бойцов без винтовок. А тут еще эти... Нет, риск слишком велик!»
— Товарищ комиссар, в чем дело? — пытаются понять причину моего молчания матери. — Чем наши хлопцы не хороши?
— Дело в оружии, — пытаюсь объяснить я. — Не хватает его на всех. Да и много малорослых среди ребят ваших. Страшно даже брать таких в лес.
— Это не беда, — слышится сразу несколько голосов. — Парни они сильные, сметливые — оружие добудут. А малых мы и сами не пустим!
Молчавший до этого древний старик стукнул самодельным посохом оземь:
— Пусть бьют нещадно наши внуки супостатов! Старость лишила меня сил... Не то и я бы пошел!..
Толпа росла. В глазах матерей и юношей я читал уже не просьбу, а требование. Ну что ж, придется, видно, уступить. Отобрали 28 человек. Почти все комсомольцы. Остальным велели ждать до весны. Партизанами в тот вечер стали: Петр, Федор, Максим и Иван Долгие, Александр, Петр и Костя Зенько, Аркадий и Петр Белые, [96] Анатолий Кузьмин, Иван Швед, Владимир Манько и многие другие.
Провожали ребят всей деревней.
В Кохановке колонна на некоторое время останавливается. Заметив в рядах партизан ребят из Тарасовичей, кохановские парни окружают нас и тоже требуют принять в свои ряды. Среди нового пополнения Михаил и Иван Дубинчики, Николай Бед, Женя Райский, Александр Романовский, Иосиф Барташевич, Александр Исай.
— Бейте врага без пощады! — напутствовали матери юных партизан. — Уж коли беретесь за оружие, так громите фашистов так, чтобы ни единого не оставалось на земле нашей!..
Колонна юношей уходит в ночь, но улица села еще долго не пустеет. Матери, вытирая платочками глаза, стоят молча, неподвижно, не решаясь произнести ни слова. Их мысли, их сердца там, в партизанских шеренгах, рядом с сыновьями, разом повзрослевшими, возмужавшими.
Так лишь за один осенний вечер 5 ноября 1942 года наш молодежный отряд полнится сразу тридцатью шестью бойцами. Впереди у них долгие месяцы суровой лесной жизни, тяжелые походы и нескончаемые жаркие бои с оккупантами.
Проходит время — и юное пополнение наше, окрепшее и закаленное в борьбе, выполняя волю матерей своих, становится грозной и страшной для врага силой. Вот личный и далеко не полный счет лишь некоторых из них:
Федор Долгий:
7 апреля 1943 г. — подрыв вражеского железнодорожного эшелона с живой силой на магистрали Осиповичи — Слуцк.
22 мая 1943 г. — подрыв дрезины с оккупантами недалеко от города Осиповичи.
25 мая 1943 г. — подрыв моста на дороге Осиповичи — Слуцк.
17 июля 1943 г. — подрыв железнодорожного эшелона на одном из перегонов трассы Барановичи — Лунинец.
18 июля 1943 г. — подрыв еще одного эшелона на том же участке. Под откосом — 2 паровоза, 31 вагон и 22 цистерны.
Аркадий Белый:
11 февраля, 25 и 31 августа, 7 сентября 1943 г. — подрывы крупных вражеских эшелонов с живой силой и [97] техникой на различных участках железнодорожных магистралей.
Иван Гацман, возглавивший диверсионную группу из молодежи, уничтожил 5 армейских эшелонов, 2 паровоза были расстреляны из противотанкового ружья.
Петр Белый пустил под откос 3 воинских эшелона, а Иван Долгий — 2.
Однако радость побед над врагом, торжество ратных подвигов юных партизан омрачались порой и горькими, тяжелыми утратами. Таков уж суровый лик войны. И опять для материнских сердец новые страдания и ни с чем не сравнимая боль...
Не суждено было встретить сына, отважного пулеметчика Ивана, Ольге Дубинчик из села Кохановка под Бобруйском. Он погиб смертью храбрых в январе 1943 года вдали от родных мест, в Полесье.
До сих пор не могут забыть тяжелой утраты Матрена Александровна Долгая и ее дочь. Максим Долгий, девятнадцати лет, был сражен вражеской пулей в деревне Стрижи Глусского района.
В Брестской области, в деревне Тышковичи, что под Ивановом, погиб и похоронен сын Нины Тимофеевны Долгой — Петр. Ему было тогда только восемнадцать.
Совсем рядом с деревней Тарасовичи вместе с товарищами попал в засаду карателей и в жестокой схватке геройски погиб Иван Зенько из Тышковичей. Он похоронен на месте боя, в лесу.
Недолго пришлось сражаться с врагом и Николаю Беду. В ноябре сорок второго в составе диверсионной группы он вышел на подрыв воинского эшелона к железнодорожной магистрали Минск — Гомель в район станции Ясень. Возле деревни Дубовое партизаны были встречены залпом фашистской засады, в упор. В неравном и жестоком бою полегла почти вся группа, среди них — и Коля Бед. Тела погибших остались лежать в лесу, вынести их с места схватки было некому.
На второй день, с ужасом узнав о страшной потере и едва опомнившись от горя, Евдокия поспешила на поиски Николая. Трое суток, нескончаемо долгих, словно в страшном сне, без отдыха и покоя искала она сына. Десятки километров по лесам, болотам, оврагам и полям с первых проблесков рассвета и до темна исходила разом поседевшая и состарившаяся мать. [98]
На четвертые сутки, когда последние силы уже готовы были покинуть обезумевшую, измученную переживаниями женщину, в редком перелеске, где все деревья были иссечены осколками гранат и следами автоматных очередей, наткнулась она на мертвое тело юноши. За секунду до того, как Евдокия Бед потеряла сознание, она поняла, что перед ней лежит ее сын.
Пришла в себя она не скоро. И еще долго рыдала, безутешно и горько, безразличная уже ко всему, прижимаясь к заледеневшему, с бурыми пятнами застывшей крови, мертвому телу ее Коленьки...
...Матери партизанские! Как много пришлось вам испытать и пережить за долгие годы войны! И голод, и бесчинства жестокого врага, и мучительные переживания за самое родное и близкое, что есть у каждой женщины, — за детей, — и боязнь потерять их, так рано повзрослевших и взявших в руки оружие.
Вам было трудно, бесконечно трудно. Но, несмотря на все лишения и постоянный, изо дня в день, смертельный риск, у вас хватило мужества и воли выдержать и вынести все это ради свободы родного народа, нередко ценой своей жизни, исполнив до конца свой долг перед Отечеством. [99]