Содержание
«Военная Литература»
Мемуары
Светлой памяти дочерей Отчизны нашей, живых и павших в борьбе с фашизмом, посвящаю страницы этой книги.

Автор [5]

Глава 1.

Подпольщицы Бобруйска

...Удушливая бензиновая гарь плотной сизой пеленой неподвижно висела над городом. Мостовые нешироких, утопающих в густой тенистой зелени улиц дрожали и ломились от распирающего их тяжелого грохота. Ревя дизелями, к окраинам Бобруйска, за Березину, откуда продолжение бесконечной «варшавки» вело на восток, к сердцу страны, непрерывным и, казалось, бесконечным потоком ползли танковые и моторизованные дивизии армии вторжения. Город, судьба которого была предрешена еще в конце июня и который несколько недель тому назад после ожесточенных кровавых боев оставили последние части Красной Армии, продолжал враждебно, мертвой тишиной встречать незваных гостей.

Огненный, грохочущий вал, оставив позади себя Березину, докатился до берегов Днепра и там был на время остановлен. Бобруйску, оказавшемуся в глубоком тылу одного из самых мощных ударных объединений вермахта — группы армий «Центр», предстояло сыграть свою особую роль в повсеместно зарождавшемся сопротивлении врагу.

И действительно, город, представляющий собой наиболее крупный в южной части Белоруссии узел железнодорожных и шоссейных магистралей, являлся местом выхода из окружения отдельных разрозненных групп, а нередко и целых подразделений Красной Армии, пробивающихся с запада, от несуществующей уже границы, в сторону линии фронта. Смертельная схватка между гитлеровскими оккупационными войсками, пытавшимися навязать городу свой «новый порядок», и советскими воинами, путь которым на восток преградили воды Березины, была неизбежна.

Невольным свидетелем и посильным участником этой жестокой борьбы на Бобруйщине в те далекие суровые годы [6] пришлось стать и мне, сержанту-авиатору, раненному в одном из воздушных боев над просторами Белоруссии.

* * *

...Жаркий августовский полдень. Улицы, по-прежнему содрогающиеся от мощного рева танков и верениц тупорылых грузовиков, серы от солдатских мундиров. С высокомерием победителей гитлеровцы глядят на разоренные ими мирные жилища поверженного города, дома с мертвыми глазницами окон и наспех сколоченные ряды виселиц, на которых порывы знойного ветра медленно раскачивают почерневшие, с распухшими, страшными лицами тела казненных патриотов.

Стены домов, заборы и афишные доски испещрены бесчисленными распоряжениями и приказами оккупационных властей. Они требуют от населения немедленной сдачи оружия, радиоприемников, боеприпасов и всевозможного государственного имущества. В глазах рябит от жирно намалеванных черным слов: «Расстрел!», «Расстрел!», «Расстрел!». Расстрел за все: за хождение по улицам во внеурочное время, за любое сопротивление «доблестным» германским войскам, за укрывательство и поддержку командиров и комиссаров Красной Армии, коммунистов и партийных работников, евреев; расстрел за малейшее отступление от правил навязанного силой оружия «нового порядка»... И этот язык автоматов и виселиц — единственный, на котором озверевший от крови национал-социалистский режим пытается разговаривать с населением вероломно захваченных городов и сел Советской страны!

В редкие минуты затишья, когда одна из колонн стальных зловонных чудовищ покидает Бобруйск, а новая еще только вступает на его улицы, в установившемся безмолвии слышится порой усталое шарканье сотен ног по мостовым. Длинная вереница оборванных, с запекшейся кровью на ранах, голодных людей уныло бредет от западных окраин к центру города. Пленные... Словно удары бичом — резкие, отрывистые выкрики конвоиров, гортанные слова команд. Огромные, рвущиеся с поводков овчарки то и дело бросаются на измученных, обессиленных людей.

Они идут молча. В страшной колонне не слышно ни единого стона, возгласа. И оттого картина становится еще ужасней: люди обречены и эта обреченность понятна им гораздо лучше, чем кому бы то ни было. Наиболее крепкие, [7] то, кому каким-то чудом удалось сохранить, сберечь до этого дня остатки сил, низко сгибаются, поддерживая своих вконец ослабевших, раненых и больных товарищей, готовых вот-вот упасть. А падать ни в коем случае нельзя. Десятки бездыханных и холодных тел навсегда застыли в придорожных рвах. Короткая, в упор, автоматная очередь и — конец...

Колонна медленно приближается к центральным кварталам. Настороженно, с болью и состраданием смотрят из-за чуть раздвинутых занавесок жители на это страшное шествие.

Проходит минута-две, и на тротуарах, робко прижимаясь к степам домов, появляются женщины, девушки. У них в руках скудная еда, которой еще живы их семьи: ломтики ржаного хлеба, картофелины, крошечные кусочки сала, яблоки. С опаской поглядывая на рычащих овчарок, горожанки не сразу решаются подойти к пленным, молча стоят поодаль. Но вот наконец одна из женщин несмело приближается к колонне и протягивает кусок хлеба. Чьи-то руки хватают его: «Спасибо, мать!» И тотчас же, словно по сигналу, другие женщины бросаются вперед, к пленным, торопливо передавая им свою нехитрую еду.

После минутного замешательства охранники, злобно выкрикивая что-то, начинают прикладами автоматов грубо отшвыривать жительниц назад. Некоторые из них падают на мостовую, оглушенные ударами, но, едва придя в себя, снова и снова бросаются к веренице пленных, передавая им всю оставшуюся снедь. Слабые руки принимают еду, подбирают с булыжников растоптанный солдатскими сапогами хлеб, яблоки, сейчас же передавая все это в глубину колонны, больным и раненым, тем, у кого нет сил пробиться ближе.

Тогда конвоиры, передернув затворы автоматов, длинными очередями бьют поверх голов женщин. Толпа, испуганно шарахнувшись, отступает под защиту домов. Но и оттуда в сторону колонны продолжают лететь краюхи хлеба.

А в ответ снова гремят автоматные очереди, безжалостно полосующие окна домов, стены и заборы, за которыми укрываются десятки женщин... Пули скашивают людей, решетят оконные стекла, высекают искры на камнях мостовой, в щепы разносят доски оград. Несколько неподвижных тел затихло на пыльном булыжнике...

И так на всем пути к восточным окраинам Бобруйска, [8] где на территории старинной Березинской крепости разместился недавно созданный концентрационный лагерь и куда гнали колонны военнопленных. Настоящие уличные сражения, очевидцем которых довелось мне стать, разыгрывались в те августовские дни на мостовых города, и казалось, что им не будет конца.

И в этих неравных по силам стычках, в этом противоборстве сил добра и гуманности с неприкрытым вандализмом и жестокостью ясно виделись первые, пусть не совсем еще осознанные и ярко выраженные, но исключительно важные в то нелегкое время ростки протеста, непокорности врагу. Народ поднимался на суровую борьбу с захватчиками. И в первых рядах его были сотни и тысячи советских патриоток — сильных духом женщин и девушек, наших сестер и матерей, жен и дочерей. Они не могли оставаться в стороне от всеобщего сопротивления врагу. Их беззаветное и героическое участие в смертельных боях, отнявших у нас двадцать миллионов человеческих жизней, было, есть и всегда будет одним из самых ярких, самых убедительных проявлений всенародности борьбы против фашистских извергов.

Именно им, нашим женщинам и девушкам, подпольщицам и партизанкам, чей беспримерный и ежечасный подвиг нередко оставался безвестным для многих, и посвящаются страницы этой книги...

* * *

В памяти моей уже более трех десятилетий бережно и свято хранятся имена удивительно простых и скромных, но необыкновенно ярких своей горячей любовью к Отчизне, к народу героинь, которые в тяжелую для страны военную годину без колебаний отдали все свои силы, а когда потребовалось, то и жизнь, великому делу освобождения социалистической Родины.

Их много, очень много, этих имен, принадлежащих живым и тем, кого уже давно нет рядом с нами...

Передо мной несколько старых, пожелтевших от времени, еще довоенных фотографий. С неровной поверхности бумаги, местами затертой, в изломах, немного торжественно и строго смотрят на меня из далеких сороковых ставшие бесконечно дорогими и близкими лица бобруйских подпольщиц: Лидии Островской и Марии Масюк, Александры Вержбицкой и Нины Гриневич, Марии Саватеевой и Марфы Миловой... [9]

Их судьбы и стремления, такие разные и непохожие друг на друга, удивительно быстро сблизили и объединили суровые испытания, ворвавшиеся лавиной огня и горя в жизнь огромней страны, в жизнь каждого из нас. Едиными стали их чаяния, надежды, поступки. И в этом единстве, духовном, непоколебимом единстве идей и помыслов заключалась их нерушимая вера в торжество дела коммунизма, в близкую победу над общим ненавистным врагом, вера, с которой они шли на подвиг и смерть.

* * *

...На седьмой день войны наш СБ, возвращавшийся после выполнения боевого задания на базу, был неожиданно атакован группой вражеских истребителей и после неравного воздушного боя, с изрешеченными плоскостями, почти полностью потеряв управление, совершил вынужденную посадку в нескольких десятках километров южнее Минска. Она была далеко не мягкой, эта посадка. Оглушенный, я очнулся лишь в тот момент, когда незнакомые люди вытаскивали меня из кабины.

Невдалеке, тихо постреливая мотором на холостом ходу, стояла вся пропыленная, старенькая полуторка.

Меня бережно перенесли и уложили на траву, и только там, еще не до конца придя в себя, я отчетливо понял, что ранен. Левая нога, пробитая в нескольких местах пулями, была залита кровью. Резкой, нестерпимой болью отзывалось в ней любое, даже осторожное движение.

Один из мужчин, лет сорока на вид, сокрушенно качая головой, туго перетянул мою раненую ногу чуть выше колена и, ободряюще подмигнув, произнес:

— Вот так, хлопчик, вернее будет!

Фыркнув раз-другой мотором, грузовичок медленно, словно нехотя, тронулся с места, и я, лежа без движения в его тряском и скрипучем кузове, стараясь не думать о мучительной, то затихающей, то вновь приходящей боли, на время забылся...

Уже много позже, мысленно возвращаясь ко всему пережитому в тот далекий июньский день, я особенно остро и реально почувствовал, насколько неожиданной, серьезной и значительной оказалась глубокая перемена, произошедшая тогда в моей судьбе.

Разве мог я предполагать, что именно отсюда, с этого ничем, казалось, не примечательного места, от распластанного среди поля, с погнутыми от удара лопастями винтов [10] бомбардировщика, начнется мой долгий и нелегкий путь в ряды бобруйских подпольщиков, а несколько позже и партизан? Как я мог знать, что земля Белоруссии, ее замечательные, сердечные люди станут вскоре для меня такими родными и близкими и что моя короткая, не успевшая даже сложиться летная биография на этом окончательно и бесповоротно оборвется?..

* * *

...Придавленный мощной пятой оккупации, разграбленный и опустошенный, наводненный армейскими подразделениями вермахта, головорезами СД, полевой жандармерии и полиции, Бобруйск производил гнетущее впечатление города сломленного, смирившегося со своей тяжелой участью. Черные от пожарищ стены зданий, дымящиеся руины домов, поваленные телеграфные столбы, мебель и домашняя утварь, выброшенные на тротуары, — все это придавало пустынным улицам города вид безжизненный и жуткий.

Однако тишина и спокойствие здесь были очень обманчивыми, а «умиротворение», вроде бы достигнутое жестоким террором, карательными акциями, казнями и расстрелами в яловицких лесах, — лишь кажущимися.

Мысли о народной борьбе, о сопротивлении кровавому режиму, зревшие в сердцах и умах бобруйчан, не могли не дать своих плодов. Антифашисты-одиночки искали своих единомышленников. Искали и находили. Буквально через несколько недель после прихода гитлеровцев в разных частях города появились и начали действовать подпольные коммунистические группы, созданные и руководимые Иваном Химичевым, Виктором Ливенцовым, Андреем Колесниковым, Алексеем Сарафановым, Николаем Бовкуиом, Иосифом Стомовым, Валентином Бутаревым, Михаилом Семисаловым, Петром Стержановым, Василием Колесниковым, Андреем Плютой, Владимиром Сычкаром и многими другими.

Возникновение этих групп, разрозненных и малочисленных на первых порах, сыграло огромную, ни с чем, пожалуй, несравнимую роль в зарождении и становлении бобруйского подполья. Именно они своим беспримерным мужеством и героизмом знаменовали начало священной и неугасимой борьбы, на которую звала всех нас Родина.

Ядро антифашистской коммунистической группы, членом которой мне удалось стать в конце августа сорок первого, [11] родилось по инициативе двух отважных молодых патриотов: воентехника 1 ранга Ивана Химичева и сержанта-авиатора Владимира Дорогавцева, которых нелегкие военные дороги привели из окружения в оккупированный Бобруйск.

...Ранним июльским утром в калитку одного из маленьких окраинных домишек, стоявших почти на самом берегу полноводной Березины, неторопливо, стараясь не привлекать к себе внимания, вошли трое мужчин. Несмотря на гражданскую одежду, не слишком ладно сидящую на плечах, в движениях и осанке двоих из них без труда угадывалась армейская выправка.

Настороженные взгляды хозяев домика, которые работали в саду, при виде одного из них, человека лет пятидесяти, заметно смягчились и потеплели: Ипполит Иванович Милов, живший неподалеку, был желанным и частым гостем здесь. Старая и крепкая дружба связывала его, участника гражданской войны, с рабочей семьей Вержбицких.

— Здравствуйте, товарищи Александры, — приветствовал он соседей. — Знакомьтесь, пожалуйста, — это мои новые друзья...

— Химичев.

— Дорогавцев, сержант.

Спустя полчаса, сидя вместе в тесной, маленькой комнатке Вержбицких, они слушали рассказ сестры хозяйки дома Марии Масюк о последних событиях в городе:

— На стенах домов по Коммунистической улице полиция обнаружила листовки, зовущие к борьбе против захватчиков, от руки написанные, и тут же устроила облаву. Фашисты будто озверели: вытаскивали людей на улицу, избивали всех без разбора, а тех, кто пробовал бежать или сопротивляться, расстреливали на месте... К одной старушке подошел здоровенный немец в каске, стал что-то орать по-своему на нее и все тыкал в бабкино лицо автоматом, потом сорвал с ее головы черный шелковый платок и сунул себе в карман. Старушка засеменила было к своему дому, но гитлеровец нагнал ее и со всего размаху ударил прикладом по голове. Насмерть... А потом еще из толпы вырвался пацаненок, лет десяти, не больше, бросился через улицу, видно, вне себя от страха. Так тот изверг с автоматом в него целую очередь... И какой же зверь — на убитых даже не взглянул и спокойно, как на [12] прогулке, стал сигарету раскуривать... — Мария надолго замолчала, а затем, прикрыв лицо руками, глухим, прерывающимся голосом добавила: — И так каждый день! Это же теперь не город, а застенок. Везде — расстрелы, виселицы, насилие да грабежи... Извергов надо уничтожать без жалости, как бешеных собак, всех до единого!..

Нетрудно представить себе, какие чувства владели в эти минуты сердцами и умами людей, собравшихся в домике Вержбицких. Оставаться безразличным, глухим к страданиям родного народа никто из них не мог.

Именно в тот июльский день окончательно и бесповоротно решили для себя Иван Химичев и Владимир Дорогавцев остаться в оккупированном и разоренном Бобруйске, чтобы беспощадно бороться с захватчиками. Первый и немаловажный шаг для этого ими был уже сделан: удалось найти надежных советских людей, которые так же, как и они сами, ненавидели оккупантов и готовы были включиться в борьбу. Среди них были ставшие впоследствии членами бобруйского подполья молодые белоруски Мария Масюк и Александра Вержбицкая.

Одной из основных своих задач антифашисты считали ведение пропагандистской и агитационной работы в городе, распространение среди жителей Бобруйска листовок и прокламаций, призывающих к активным действиям против нацистского режима, к неподчинению его приказам и распоряжениям. Это было совершенно необходимо.

Прежде всего подпольщикам требовалось раздобыть исправный, с надежным питанием радиоприемник, который позволил бы вести регулярный прием и запись сводок и сообщений Совинформбюро. Но где и как его найти?.. Категорические приказы фашистских властей, развешанные по всему городу, были угрожающе однозначны: «За хранение радиоприемников и прослушивание гражданским населением радиопередач — немедленная смертная казнь!»

Выход из нелегкого положения был тем не менее вскоре найден. И этим подпольщики были обязаны еще одной советской женщине — бобруйчанке Лидии Островской.

В доме Александры Вержбицкой, где на нелегальном положении продолжали оставаться Химичев и Дорогавцев, нередко появлялась эта скромная и молчаливая женщина. Незаметно устроившись где-нибудь в уголке, она тихо, чтобы никому не мешать, строчила на ручной швейной машинке. [13]

— Лида — наша давняя знакомая. Живет вместе с сестрой, Ниной Гриневич, — отвечая на вопросы Химичева и Дорогавцева, рассказывала Александра. — Обе — комсомолки. Девушки серьезные и надежные, на таких можно положиться во всем...

Совсем еще юную, семнадцатилетнюю Нину Иван и Владимир уже хорошо знали: она была близкой подругой Марии Масюк.

— Надо бы повнимательней приглядеться к сестрам, — сказал тогда Химичев. — Быть может, и они смогут нам чем-нибудь помочь.

И несколько дней спустя такая возможность представилась.

...Поздняя ночь. Непроглядная, липкая темнота окутывает притихшую окраинную улицу. В доме Вержбицких за плотными шторами едва мерцает свеча. Патриотам, обсуждающим положение в городе, не до сна.

Неожиданно с востока, сначала едва уловимо, а затем все отчетливей и резче, послышался мерный, все нарастающий гул. Конечно же, к городу от линии фронта приближается большая группа тяжелых самолетов. Неужели свои?..

Прошло несколько томительных минут, и вражеский аэродром на другом берегу Березины вдруг ожил. Начали оглушительно хлопать зенитки, в небе, озаряя все вокруг неживым мерцанием, надолго повисли осветительные ракеты. И почти тотчас же за рекой земля начала тяжело вздрагивать от мощных разрывов. Наши!..

Подпольщики, не успев еще до конца поверить в происходящее, выбежали из дома. И первое, что бросилось им в глаза, — освещенная заревом далекого пожара, яркими вспышками взрывов на аэродроме, Лидия Островская, стоящая посреди двора. Протягивая в исступлении руки к небу, она громко, будто летчики могли ее услышать, со слезами на глазах умоляла их: «Бейте их, родные! Громите проклятых фашистов! Бейте без пощады, бейте, бейте!..»

На следующий же день после откровенного разговора с Иваном Химичевым Лида с радостью и без колебаний отдала свой радиоприемник в распоряжение группы. И вскоре на улицах Бобруйска, вызывая бессильную ярость оккупантов, появились десятки переписанных от руки листовок и сообщений Московского радио, зовущих население города на борьбу с кровавым врагом. Нелегкую [14] и очень опасную задачу распространения их с первого же дня взяли на себя Мария Масюк, Лидия Островская и Нина Гриневич.

С не меньшим, пожалуй, риском было связано и регулярное прослушивание радиопередач из Москвы, которое вели Химичев и Дорогавцев в подвале неприметного с виду домика Александры Вержбицкой. Нередко во время очередной записи сводки Совинформбюро сюда совершенно неожиданно врывались гитлеровцы. И лишь благодаря неизменной выдержке, хладнокровию и бесстрашию хозяйки дома и ее сестры, Марии Масюк, подпольщикам каждый раз удавалось избежать разоблачения и гибели.

Однажды, собравшись, как и обычно, возле приемника, установленного в подвале, Иван и Владимир при свечах записывали последнее радиосообщение. Передача уже подходила к концу, когда с улицы неожиданно донесся шум затормозившей у ворот автомашины. Почти тотчас же громко хлопнула калитка и во дворе послышалась гортанная немецкая речь. Времени предпринимать что-либо уже не оставалось.

Случилось так, что в доме, кроме находившихся в подвале Химичева и Дорогавцева, была лишь Мария Масюк. И женщина мгновенно поняла, что спасти положение может только она одна. Быстро закрыв лаз подвала и надвинув на него стоящий поблизости топчан, Мария опрометью выбежала на крыльцо. Около дома, поглядывая на закрытые окна и переговариваясь между собой, толпились солдаты в серых мундирах. Фашистов было около десяти. Чувствуя на себе их цепкие, холодные взгляды, Мария поначалу растерялась. Зачем они здесь?.. Неужели, что-то знают?.. Автоматчики тоже молчали, в упор разглядывая женщину. Наконец один из них, по-видимому старший, отрывистым и властным голосом рявкнул:

— Вассер!

— Вассер? — машинально повторила за ним Мария и, не сразу догадавшись, что именно от нее хотят, переспросила: — Воды вам? Пить?

— Я, я, вассер!

Через минуту большая жестяная кружка обходит по очереди гитлеровцев. Черпая свежую воду из ведра, вынесенного Марией на крыльцо, те жадно пьют. Вода ледяная, только-только из колодца.

Толстый автоматчик с нашивками ефрейтора на погонах снял с пояса флягу в брезентовом чехле и, пощелкивая [15] по ней — пустая, — что-то сказал товарищам. Под оглушительный гогот остальных он неторопливо, вразвалку подошел к женщине и потребовал:

— Тавай шнапс! Ферштейн?.. Шнапс! Бистро!

Мария беспомощно пожимала плечами и, мешая русские и немецкие слова, пыталась объяснить:

— Шнапс никс, пан!.. Совсем никс!

— Вас?.. Гибст эс кайн шнапс? — переспросил гитлеровец и решительно отстранил Марию. За ним, тяжело ступая коваными сапогами по стареньким, шатким ступеням крыльца, поднимаются остальные.

В сенях раздался грохот опрокинутых ведер, звон разбитой посуды, но женщина словно и не замечала этого. «Что же делать? Где выход?» — лихорадочно думала она, видя, как рьяно фашисты роются в шкафах и на этажерке, осматривают каждый уголок дома в поисках спиртного. Ведь достаточно одному из них присмотреться повнимательней к едва заметной щели в полу, и обнаружится люк подвала...

Нетрудно себе представить, чего стоили эти короткие и одновременно такие долгие минуты Марийке Масюк!

И только после того как тщательному обыску подвергся весь дом Александры Вержбицкой, мародеры, так и не найдя водки, убрались восвояси. Подвал они, к счастью, так и не заметили.

* * *

С каждым днем антифашистская группа росла. В ее ряды вставали все новые и новые советские люди, готовые отдать все свои силы священному делу борьбы с ненавистным врагом. Виктор Горбачев, Василий Голодов, Алексей Кудашев, Геннадий Гаврев, Сергей Коньшин, Александр Глинский — вот только некоторые имена. И многим из них путь в бобруйское подполье помогли найти наши замечательные женщины — Мария Масюк, Нина Гриневич, Александра Вержбицкая и другие.

Вместе с ростом организации, с ее становлением и мужанием у людей зрела мысль: хотя прием и распространение радиоинформации дело, безусловно, очень важное, пора предпринимать и более решительные действия. В конце июля сорок первого Химичев предложил всем членам группы собраться и обсудить, как действовать дальше, как полнее и целесообразнее использовать свои силы и возможности в борьбе с оккупантами. «Максимальный урон [16] врагу при минимальных для нас потерях!» — так определил Иван Алексеевич главную задачу группы.

И такое собрание вскоре состоялось. В воскресный день 28 июля 1941 года на квартире тяжело раненного советского офицера Геннадия Гаврева, строжайше соблюдая правила конспирации, в назначенный срок собрались все члены подпольной организации, коммунисты и комсомольцы.

В тот день группа патриотов оформилась организационно. Ее руководителем избрали Ивана Химичева, присвоив ему подпольную кличку Гранный, а заместителем — Владимира Дорогавцева. Алексею Кудашеву было поручено добывать оружие и боеприпасы, Александру Глинскому и Василию Голодову — одежду и снаряжение, Геннадию Гавреву — заботиться о конспиративных квартирах для тех, кто вынужден скрываться от гитлеровцев.

Особое задание получила и Мария Масюк: отныне она несла ответственность за обеспечение подпольщиков продовольствием. Чрезвычайная важность этого поручения объяснялась тем, что почти все члены организации находились на нелегальном положении и, следовательно, были лишены возможности получать по карточкам даже те ничтожные нормы продуктов, которые установила гитлеровская администрация для работающих. Им приходилось вести полуголодный образ жизни, нередко целыми днями обходясь без пищи. Естественно, что с ростом подполья города проблема питания становилась такой же серьезной и первоочередной, как и вопрос об оружии и боеприпасах.

Руководство группы предложило Марии Масюк поступить на работу в немецкую торговую фирму. Необходимым для этого опытом она обладала: с конца тридцатых годов и до начала войны работала продавцом одного из магазинов в самом центре Бобруйска.

— А что скажут люди? — спросила женщина, когда Химичев объявил ей об этом решении.

Ответить на этот вопрос было нелегко. Подпольщики хорошо знали, с каким презрением и ненавистью относятся горожане к фашистским прислужникам, к людям, добровольно ставшим на путь пособничества врагу. Однако иного выхода, реальной возможности поддержать нелегальную организацию продовольствием, к сожалению, не существовало. И Марийка понимала это не хуже других.

— Надо, Маша, — мягко сказал Химичев. [17]

— Ладно, согласна, — твердо ответила она.

На следующий же день, пройдя через несколько инстанций, она оказалась в кабинете главы одной из оккупационных торговых фирм, немецкого коммерсанта. Шеф, задавая вопрос за вопросом, внимательно приглядывался к молодой симпатичной женщине, изъявившей добровольное желание работать на пользу великой Германии. И, повидимому, не усомнился в ее искренности — вскоре Мария была зачислена в штат фирмы. Ей оказали «высокое» доверие и поручили заведовать хлебным магазином № 4 на улице Карла Маркса.

И вот первый день работы за прилавком. Огромной очереди полуголодных горожан, кажется, не будет конца: дневная норма на человека ничтожна, но даже ее далеко не просто получить.

Суровые, негодующие взгляды людей, знакомых еще с довоенного времени, соседи, с немым укором и болью глядевшие на Марию, — все это наполняет ее сердце щемящей тоской и незаслуженной обидой. Третья по счету покупательница, получив на пять человек семьи пятьсот граммов хлеба, хлестко и зло бросает:

— Шкура немецкая!..

Сказала — будто ножом по сердцу полоснула.

Знала Мария, на что идет, но никогда не могла предположить, что таким тяжелым бременем ляжет на нее презрение бобруйчан.

Вечером того же дня с горькими слезами обиды на глазах она говорила Ивану Химичеву и Владимиру Дорогавцеву:

— Меня же забьют свои, понимаете, свои! Забьют как фашистскую шкуру! И совершенно правы будут! И потом, Иван Алексеевич, — уже спокойно, по-деловому добавила она, — мало ведь заведовать магазином, чтобы получить лишний хлеб. Все ведь учтено до грамма. Надо искать способ...

— Ищем, Машенька, ищем, — успокоил женщину Химичев. — А пока просто работай спокойно, входи к этим гадам в доверие.

В конце июля сорок первого года группе Ивана Химичева удалось войти в контакт с Андреем Константиновичем Колесниковым — инженером железнодорожного транспорта, которому по заданию партийных органов удалось проникнуть в созданную оккупантами городскую администрацию и занять там одно из руководящих мест — пост [18] шефа биржи труда. Используя широкие полномочия, предоставленные ему новой властью, Колесников сумел в кратчайшие сроки внедрить целый ряд бобруйских подпольщиков во многие фашистские организации и учреждения города. Именно так бывший работник армейской газеты, коммунист Петр Стержанов стал директором городской типографии. Это было чрезвычайно важное событие. Через некоторое время, когда с помощью того же Андрея Колесникова штаты типографии пополнились преданными советскими патриотами (среди них оказалась одна мужественная женщина — Лидия Ткачук), Стержанову удалось организовать регулярный выпуск очередных сводок Совинформбюро типографским способом, обеспечить подполье бланками различных документов и удостоверений, вкладышами прописки для паспортов с текстом на немецком и русском языках, а также точной копией печати городской управы, без оттиска которой считался недействительным любой из пропусков.

И конечно же бесценной для бобруйских антифашистов стала еще одна разновидность печатной продукции городской типографии — многие сотни экземпляров хлебных и продуктовых карточек, которыми, несмотря на строжайший контроль комендатуры, гестапо и гитлеровской администрации, снабжалось подполье. Впоследствии эти талоны, как правило, с помощью Нины Гриневич, Лидии Островской, Ольги Сорокиной, Марии Саватеевой, Александры Вержбицкой и других реализовывались в хлебном магазине Марии Масюк.

Марийка понемногу привыкала к своему нелегкому положению. Покупатели недоумевали: почему она не жалуется оккупантам, почему не отвечает на злые и хлесткие слова в ее адрес, а лишь отмалчивается? Хозяевам же торговой фирмы заведующая хлебным магазином нравилась: она досконально знала свое дело и своевременно надлежащим образом отчитывалась за проданный хлеб талонами. Ей полностью доверяли, нередко ставя в пример другим продавцам.

Через некоторое время по решению руководства группы Мария Масюк, Нина Гриневич и Лидия Островская переселились ближе к центру города. Этого требовали условия конспиративной работы. Мария заявила руководителям фирмы, что ей лучше жить поблизости от магазина, и под этим предлогом заняла квартиру в доме, который располагался рядом со зданием бывшей бобруйской автошколы. [19] Вскоре туда же переехала и Нина Гриневич, а чуть позже здесь поселились Иван Химичев и Владимир Дорогавцев.

Новые квартиры Масюк и Гриневич были очень удобны для конспиративных встреч. Они находились по-соседству и имели запасные выходы. И, кроме того, между ними существовала двухсторонняя связь — над дверьми была протянута незаметная для посторонних глаз проволока с колокольчиками на концах. Это позволяло своевременно предупреждать друг друга об опасности.

Однако главное преимущество нового жилья, по единодушному мнению подпольщиков, заключалось, как это ни парадоксально, в близости к фашистской комендатуре. Да, да, именно в близости! Ведь все без исключения жильцы выбранного дома пользовались доверием и считались вне всяких подозрений у оккупационных властей. Товарищи, знавшие новое месторасположение штаба антифашистской организации, в узком кругу шутили:

— Да благословит вас комендатура!

Не следует, однако, думать, что степень риска, особенно при проведении конспиративных совещаний и встреч, от этого становилась меньше. Смертельная опасность, грозившая подпольщикам ежечасно, была, как и прежде, очень велика. И в большей, чем кто бы то ни было, степени рисковали наши боевые подруги — Мария Масюк и Нина Гриневич. Тревога за судьбу порученного дела, за товарищей, за родных и близких, которые тоже находились под ударом, и конечно же за жизни детей не оставляла их ни на минуту.

Невозможно, пожалуй, выделить какой-то один, особенно сложный, подверженный наибольшему риску участок работы бобруйских подпольщиц в страшные годы фашистской оккупации. Бесконечно опасными, на тонкой грани жизни и смерти, были абсолютно все эпизоды их деятельности. Однако особое мужество требовалось при распространении в городе многочисленных листовок с воззваниями к местному населению, сообщений радио, а также сводок Совинформбюро.

Практически каждое новое радиосообщение из Москвы на следующий же день становилось достоянием бобруйчан. И огромная заслуга в том принадлежала двум сестрам — Лидии Островской и Нине Грипевич. Именно они с первых же дней вступления в нашу подпольную группу самоотверженно и добровольно взяли на себя инициативу [20] в этом ответственном деле. Большую помощь им оказывали соседки Марии Масюк — Даша и Люба, беженки из Гродно{1}.

Как правило, подпольщицы собирались по вечерам на квартире у Лидии Островской. Надежно заперев двери и плотно завесив прикрытые ставнями окна, при мерцающем свете керосиновой лампы от руки, печатными буквами переписывали они тексты листовок и сводок Информационного бюро. Затем глухими ночами, рискуя в любую минуту попасть в лапы многочисленных патрулей или нарваться на пулеметный огонь притаившейся засады, уходили к центру города, каждая на свой участок.

По утрам же взбешенным полицаям не оставалось ничего иного, как (в который уже раз!) соскабливать со стен белые листки. А жители Бобруйска, уже успевшие прочитать эти листовки и даже поделиться их содержанием с соседями и друзьями, проходили мимо, незаметно посмеиваясь.

В середине сентября сорок первого года Лида и Нина расклеили очередную сводку и листовки с воззванием к немецким солдатам. Врач Вольфсон, который работал в оккупационном госпитале и сотрудничал с нашей группой, пронес их в палаты. А Марии Масюк удалось даже один из экземпляров наклеить на двери фашистской комендатуры! Переполох поднялся страшный. Нам стало известно, что гитлеровский комендант распекал на чем свет стоит начальника городской полиции Леонова. Это была еще одна победа наших подпольщиц.

* * *

К осени 1941 года темпы наступления гитлеровских армий на восток, в глубь страны, резко замедлились. Силой невиданного героизма миллионов красноармейцев, командиров и политработников, ценой огромного множества человеческих жизней, отданных во имя Родины, Красная Армия, изматывая рвущиеся к Москве и Ленинграду вражеские полчища, начала постепенно останавливать их на всех фронтах. Утопические планы гитлеровского верховного командования, хвастливо раструбившего на весь мир о том, что военная кампания на востоке — дело лишь нескольких недель, терпели сокрушительный крах. Первое [21] в мире социалистическое государство в кратчайшие сроки перестраивало жизнь огромной страны, мобилизуя и подчиняя все единой цели — скорейшей победе над ненавистным кровавым врагом.

Серьезные неудачи фашистов на фронтах вызывали у них злобную ярость. И жертвами этой злобы, узаконенного произвола, жесточайших репрессий и издевательств становилось, прежде всего, мирное и беззащитное гражданское население временно оккупированных сел и городов. Массовые аресты и казни, проводившиеся с первых же дней оккупации, были только началом того зверского запланированного уничтожения советских людей, которое последовало позже и продолжалось до самого прихода Красной Армии в 1944 году.

С особенной жестокостью и изуверством обрушились гитлеровские палачи на еврейское население. По малейшему подозрению в расовой «неполноценности» сотни и тысячи советских граждан сгонялись насильно в специальные лагеря, где их ждала единая страшная участь: мучительная смерть после бесконечных издевательств и унижений. Подпольщики Бобруйска, в особенности женщины, додали все от них зависящее, чтобы спасти жизнь этим людям. Длительное время на квартире Марии Масюк скрывалась шестнадцатилетняя Эмма, дочь врача городской больницы Вольфсона, не успевшая эвакуироваться на восток летом сорок первого. Мария знала, на что шла: ведь в любой момент дня и ночи могло последовать разоблачение и тогда немедленному расстрелу подлежала не только она сама, но и двое ее крошечных малышей!

...Однажды поздним октябрьским вечером, когда улицы оккупированного города погрузились в тревожную тишину, на квартире Масюк собрались руководители группы — Иван Химичев и Владимир Дорогавцев. Последняя сводка Совинформбюро, которую они принесли с собой, оказалась необыкновенно радостной. Лаконичным и даже чуть-чуть сдержанным деловым языком в ней говорилось о том, что Красная Армия на всех фронтах остановила наступление фашистов. Радости патриотов не было предела. В скупых строчках короткого радиосообщения они не могли не увидеть самых первых и оттого самых дорогих, волнующих признаков начала перелома в ходе войны.

— Об этом завтра же должен знать весь город! — оживленно воскликнула Марийка, в который уже раз перечитывая сводку. — Чего бы это нам ни стоило! [22]

Не теряя ни минуты, подпольщики, а с ними и Эмма Вольфсон, принялись за дело. Склонившись над столом, аккуратно выводя каждую букву, переписывали они строки обращения к бобруйчанам. Стопка листовок, каждая из которых заканчивалась пламенными словами: «Наше дело правое! Победа будет за нами!», росла на глазах.

Совершенно неожиданно, когда недописанными остались всего лишь несколько экземпляров сводки и Марийка уже начала подумывать о том, где в первую очередь следует их расклеивать, массивная входная дверь, тщательно запертая с вечера, загудела под чьими-то мощными, настойчивыми ударами. Убрать стопку листовок в надежный, хорошо замаскированный тайник, проверить оружие и принять позы, которые не внушили бы подозрение посторонним, было делом буквально нескольких секунд.

Но, приготовившись к самому худшему, Мария по странной возне и грубому голосу за дверью поняла, кто именно ломится к ним в дом в столь поздний час и с такой бесцеремонностью. Это был Иоганн, фельдфебель одной из гитлеровских частей, стоящей в городе, который с некоторых пор повадился приходить сюда незваным. Он вламывался в квартиру по обыкновению вдребезги пьяным и, развалившись на диване, приказывал петь русские песни. Приходилось петь ради того, чтобы не провалить общее и такое важное для всех дело.

Вот и на этот раз подпольщики, чтобы избежать скандала, открыли дверь. Фельдфебель ввалился в чисто убранную комнату в залепленных бурой грязью сапогах. С его серо-зеленого мундира стекали на пол крупные капли дождя. Широко расставив ноги и выбросив вперед правую руку, он гаркнул на весь дом:

— Хайль Гитлер!

Марийка с любезным видом придвинула ему стул:

— Битте, герр Иоганн, битте...

Но фельдфебель, от которого за версту разило тяжелым водочным перегаром, не обратил на приглашение ни малейшего внимания. Тупо ухмыляясь, он уставился в дальний угол комнаты, где, стараясь не привлекать к себе внимание, сидела с книгой в руках Эмма Вольфсон.

— О, фрейлейн! Зер гут!

Пьяно качаясь и наталкиваясь на мебель, фашист подошел к девушке вплотную. Когда его здоровенные, кирпичного цвета лапы грубо и тяжело легли на испуганно вздрогнувшие плечи Эммы, она резко и негодующе вскочила [23] со стула и что было сил толкнула гитлеровца в грудь. Ее большие, опушенные густыми черными ресницами глаза горели такой ненавистью и отвращением к фельдфебелю, что тот, даже едва держась на ногах, заметил это.

— А, юде?! — внимательно вглядываясь в черты смуглого лица девушки, прохрипел он.

С перекошенной от злобы физиономией, что-то бормоча, гитлеровец заскреб рукой по кобуре, вытащил пистолет. Марийка бросилась к фашисту, не обращая внимания на взведенный парабеллум, повисла на его руке и, путая русские и немецкие слова, стала торопливо убеждать:

— Герр фельдфебель, герр Иоганн, она никс юде, никс! Она моя сестра. Швестер, понимаете, швестер!..

До сознания разъяренного гитлеровца далеко не сразу дошли ее слова.

— Юде, юде! — продолжал выкрикивать он.

— С ним надо кончать, Ваня! И сейчас же! — улучив момент, тихо шепнул Химичеву Владимир Дорогавцев.

— Но только не здесь.

Едва заметно кивнув в ответ, Дорогавцев, а вслед за ним и Химичев присоединились к Марии. Необходимо во что бы то ни стало отвлечь фашиста от несчастной девушки, спасти ее.

Наконец после бесконечно долгих уговоров и просьб фельдфебель начал постепенно отходить. Он с угрюмым видом, не глядя в сторону Эммы, неожиданно потребовал, чтобы все проводили его до комендатуры. Немедленно!

— Пожалуйста, как пан прикажет, — с готовностью отозвался Дорогавцев, выразительно поглядывая на друзей.

На улице густая, плотная темень тотчас же окутала людей. Мелко и нудно моросил затяжной осенний дождь. Резкие порывы ветра, наполненного промозглой сыростью, пронизывали, казалось, до самых костей.

Немец, опираясь на Володю Дорогавцева, грузно и с трудом переставлял ноги, пьяно бормоча что-то, однако правой рукой по-прежнему крепко держался за расстегнутую кобуру. Впереди, в нескольких шагах, молча шли женщины. Вернее, Мария вела Эмму, полуобняв ее за вздрагивающие плечи.

Прошли метров двадцать пять. Вот наконец и подходящее место: справа темнеет пустыми глазницами окон [24] покинутый хозяевами дом. Выбрав удобный момент, Иван Химичев немного приотстает, а затем, молниеносно размахнувшись, расчетливо и точно бьет гитлеровца рукоятью пистолета по голове.

Подхватив разом обмякшее тело, подпольщики, ни секунды не медля, втащили его в заброшенный дом. Через минуту-две из безмолвной глубины донесся едва заметный, негромкий всплеск. Подвал, затопленный черной стоячей водой, — самая надежная могила для подгулявшего фельдфебеля...

Тогда удалось спасти Эмму Вольфсон. Однако месяц спустя смерть все же настигла ее, как тысячи других ни в чем не повинных советских граждан еврейской национальности. Она погибла вместе со своим отцом.

Это произошло накануне Октябрьских праздников...

Окраинные кварталы на юго-западе Бобруйска незадолго до этого были превращены гитлеровцами в еврейское гетто. Утром пятого ноября туда со всех концов города эсэсовцы с овчарками начали сгонять толпы полураздетых измученных женщин, детей, стариков.

— Шнель! Шнель! — кричали они.

Причитали женщины, плакали дети, словно предчувствуя, что каждый шаг приближает их к неизбежной гибели. Людей выводили за город, в лес, где уже были выкопаны специальные траншеи, выдаваемые фашистами за систему противотанковых укреплений. Недолгие приготовления, суета палачей возле пулеметов — и вот уже зловещую тишину, нависшую над шеренгами людей, разрывают длинные, захлебывающиеся очереди...

А тем временем в городе, во дворах и квартирах, оставшихся без жильцов, шел безудержный, разнузданный грабеж. Из дверей, из выбитых окон на мостовые летели домашние вещи расстрелянных. Гитлеровцы хватали все, что попадалось им под руки, не брезгуя абсолютно ничем.

Прошло всего несколько дней, и в Бобруйске открылись специальные магазины, в которых гитлеровские палачи, не успев еще смыть с себя кровь своих жертв, начали торговать вещами, снятыми с казненных ими советских граждан. По этим омерзительным лавкам с утра до вечера слонялись фашисты, не успевшие еще вдоволь награбить во время недавних погромов и выбиравшие теперь подарки своим семьям для отправки в Германию...

Ужасное известие о массовых расстрелах мирных жителей, подготовка к которым велась гитлеровцами в глубокой [25] тайне, всколыхнула весь город. В тот же день Бобруйский подпольный комитет дал срочное указанно группам развернуть немедленную агитацию среди жителей, а также призвать все еврейское население как можно быстрее уходить в леса, под защиту партизанских отрядов. Вскоре патриоты (в основном это были женщины) распространили по Бобруйску выпущенное подпольным парткомитетом обращение к населению города, в котором предлагалось всем гражданам выходить в леса, объединяться и становиться на путь вооруженной борьбы.

Этот призыв нашел горячий отклик в сердцах бобруйчан: вместе с уцелевшим еврейским населением город покидали и многие члены антифашистских организаций и групп, все те, кому нельзя было больше оставаться в Бобруйске, кто мог вызвать хоть малейшее подозрение у фашистов. Через руководство отдельных групп им выдавались пропуска, заготовленные Иваном Химичевым, Виктором Ливенцевым, Андреем Колесниковым и Алексеем Сарафановьш. Активизировало свою деятельность и подполье.

* * *

Чудовищным и диким было злодеяние фашистов, уничтоживших в течение одних только суток многие тысячи беззащитных жителей Бобруйска, в основном — женщин, детей, стариков. Однако никто из нас не мог тогда подозревать, что буквально на следующий над день, 6 ноября, в канун двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, в оккупированном городе разыграется новая кровавая трагедия, которая затмит своими масштабами и изуверством только что совершенное гитлеровцами преступление.

...В ночь на седьмое ноября над северо-восточной частью Бобруйска, там, где находились бастионы старинной Березинской крепости, вспыхнуло и высоко взметнулось вверх огромное багровое зарево. Почти тотчас же оттуда донеслись приглушенные расстоянием крики, частая дробь автоматных и пулеметных очередей. В воздухе явственно запахло гарью. А через несколько минут немного левее, в стороне, вспыхнул еще один сильный пожар и одновременно с ним, заглушая человеческие возгласы, тяжело и размеренно ударили пулеметы.

Ни для кого в городе не было секретом, что на территории бобруйской крепости с первых же дней оккупации фашисты создали один из самых крупных в Белоруссии [26] концентрационный лагерь. Немногие чудом спасшиеся узники, нашедшие приют у гражданского населения, с ужасом рассказывали о невиданном произволе, об истязаниях и голоде, о зверских пытках, терроре и казнях, царивших в лагере. Живущие поблизости от крепости изо дня в день видели за проволочной оградой лагеря целые штабеля из тел замученных насмерть военнопленных. На колючей проволоке, в два-три ряда окружавшей крепость, тут и там зловеще темнели десятки окровавленных и почерневших трупов. Они висели так неделями для устрашения всех тех, чью волю и стойкость не могли сломить никакие мучения и кто день и ночь мечтал об одном — о побеге из этого ада.

И теперь, видя охваченную пожаром крепость, слыша леденящие душу крики, горожане, так и не сомкнувшие глаз в ту ночь, не могли не понять, что в лагере происходит что-то ужасное. Никто еще не знал всех подробностей творимого фашистами злодеяния, но в том, что в эти минуты беззащитно и совершенно безвинно гибнут советские люди, сомневаться, увы, не приходилось. И бобруйчане, подавленные сознанием своего бессилия, молча глядели на зловещее багровое зарево, и большинство из них думали об одном и том же: как отомстить ненавистному врагу.

А наутро стало известно, что минувшей ночью в бобруйском концентрационном лагере хладнокровно и умышленно были истреблены тысячи советских людей. Об этом массовом убийстве, жестоком и невероятном, совершенном накануне самого дорогого для всех нас праздника, с болью и гневом рассказывалось в листовке городского подпольного, комитета партии, распространенной тотчас же бобруйскими патриотками. Листовка призывала народ беспощадно и сурово мстить немецко-фашистским оккупантам:

«Смерть за смерть! Кровь за кровь! Сыновья и дочери свободолюбивого белорусского народа! Вооружайтесь и бейте врага всюду и чем только можно. Становитесь в ряды народных мстителей — этим мы спасем себя и своих родных от уничтожения гитлеровскими убийцами. Партизанская война — война всего белорусского народа. Все, как один, — в ряды партизан!»

Мне не забыть, с каким волнением Лидия Островская, принесшая эту листовку в штаб нашей группы, описывала ужасные подробности той ноябрьской ночи. [27]

Выяснилось, что за несколько недель до бойни в бобруйский лагерь, который мог вместить не более трех-четырех тысяч человек, стали прибывать один за другим эшелоны, до отказа заполненные военнопленными. Вскоре на территории старинной крепости, где был лишь один каменный дом, а остальные строения — кое-как сколоченные бараки, холодные и дырявые, — не могли вместить и половины согнанных людей. Многие сотни из них, лишенные крова, были вынуждены ночевать, стоя по колено в жидкой грязи. Дневная норма пищи — пол-литра тухлой баланды и одна гнилая репа вместо хлеба. В лагере началась повальная дизентерия, сыпняк и множество других болезней. От невыносимых условий, голода и ран там умирало по нескольку сот человек в день.

Но и этого нацистам было мало.

Днем шестого ноября вокруг территории лагеря были наспех выстроены пулеметные вышки, а вечером на чердак третьего этажа одной из самых больших казарм охранники доставили бочки с горючим.

Наступила ночь, и, когда изможденные узники забылись в тяжелом сне, эсэсовцы подожгли здание. В забитых до отказа пылающих помещениях тотчас началась паника и давка. На лестницах и у выхода образовались громадные пробки. Спасаясь от смерти, люди выбрасывались из окон всех трех этажей, но тут же попадали под губительный огонь пулеметов и автоматов.

Расправа длилась всю ночь. Из восемнадцати тысяч человек, которые находились в помещениях, спастись удалось немногим — остальные сгорели заживо. Уцелевших эсэсовские палачи хладнокровно добивали с высокого земляного вала и охранных вышек на ярко освещенном прожекторами плацу...

* * *

О зверском, бесчеловечном обращении фашистов с военнопленными в бобруйском концлагере нам уже давно и достаточно подробно было известно. Еще в начале октября 1941 года Марии Масюк с большим риском удалось познакомиться и наладить связь с одним из узников крепости бывшим военфельдшером Виктором Фестовым. Ему, как единственному в лагере медику, администрация разрешала время от времени в сопровождении конвоя покидать территорию крепости и появляться в городе, где можно было, хотя и с громадным трудом, все-таки [28] раздобыть кое-что из медикаментов и перевязочного материала.

Используя любую возможность, Мария почти каждую неделю передавала Фестову хлеб, продукты, медикаменты — все, что могла достать для его тяжело раненных и больных товарищей. Несколько позже, когда подпольщики окончательно убедились в надежности и преданности Виктора, Масюк по заданию руководства наладила связь с группой антифашистов — военнопленных в самом лагере.

Через Марийку узники лагеря передали бобруйским патриотам несколько десятков паспортов, удостоверений и различных справок, которые принадлежали их умершим товарищам и теперь могли бы принести неоценимую пользу для ведения нелегальной работы в городе. Одновременно Масюк принимала самое активное участие в подготовке и организации побегов военнопленных из крепости — заботилась вместе с другими подпольщицами о надежных квартирах, собирала гражданскую одежду и продовольствие для них.

В середине октября, после того как Виктор Фестов сообщил Марии о том, что гитлеровцы начинают отбор самых здоровых и крепких людей из узников для угона в Германию, было решено немедленно действовать. Поздней ненастной ночью 96 заключенных, сделав несколько подкопов под колючей проволокой, вырвались на свободу. В условленном месте их уже недали подпольщики. Не прошло и часа, как все военнопленные группами по семь — десять человек были разведены и укрыты на конспиративных квартирах бобруйских патриоток — Лидии Островской, Нины Гриневич, Ольги Сорокиной, Александры Вержбицкой, Марии Саватеевой, Марфы Миловой, Марии Масюк и других. После недолгого отдыха всех спасенных из фашистской неволи ждала одна и та же дорога — в бобруйские леса, к партизанам.

Вслед за первой группой, с интервалами в несколько дней, совершили удачный побег еще сто пятьдесят — двести узников. И снова белорусские женщины мужественно и хладнокровно, каждую минуту рискуя своими жизнями, жизнями своих детей, родных и близких, сделали все для их спасения.

* * *

Кровавая драма, разыгравшаяся на территории старинной крепости в ночь на седьмое ноября, вызвала волну [29] огромного гнева и возмущения среди всего населения города.

Продолжала развертывать решительные диверсионные действия и наша группа. Ее штабом были разработаны и успешно проведены несколько смелых, рассчитанных на внезапность операций. Одной из их, пожалуй самой дерзкой и значительной, стала акция по разгрому гитлеровской казармы, расположившейся в здании бывшей средней школы на улице Энгельса, где постоянно останавливались на короткий отдых фашистские подразделения, направляющиеся на восточный фронт.

Нужно сказать, что к этому времени членами нашей организации уже было собрано некоторое количество оружия: десять — двенадцать винтовок, пистолеты, два ящика патронов и взрывчатка. Однако для проведения серьезной операции, в ходе которой могли возникнуть любые осложнения, этих более чем скудных запасов было конечно же недостаточно.

Нам требовалось раздобыть любыми средствами еще хотя бы три-четыре автомата с запасными обоймами, несколько пистолетов и, пожалуй, главное — десятка два-три гранат. Только в этом случае, штурмуя хорошо укрепленную и охраняемую казарму, группа могла рассчитывать на победу.

Но где и как найти такое количество оружия? Связи с партизанами у городского подполья пока еще не было, и, следовательно, на помощь извне нам рассчитывать не приходилось. Что же касается самого Бобруйска, то поиски здесь своими силами оставались безрезультатными — они ни к чему не приводили.

Операция осталась бы неосуществленной, если бы не смелая и неожиданная инициатива, проявленная нашим замечательным товарищем Ниной Гриневич. Узнав о серьезных затруднениях, которые испытывали подпольщики с оружием, семнадцатилетняя комсомолка предложила довольно опасный, но вполне реальный план. Забегая вперед, хочу отметить, что именно благодаря Нине и ее плану несколько позже нашей группе удалось наладить надежный канал связи с одним из партизанских отрядов, действовавших к югу от города.

Как выяснилось, вся большая семья Гриневичей, живущая в деревне Ламбово, в двадцати пяти километрах от Бобруйска, — шестидесятилетняя мать Агриппина Петровна и одиннадцать ее дочерей и сыновей (сама Нина была [30] последней) — уже давно собирала оружие, оставшееся после ожесточенных боев в близлежащих лесах. Все, что они находили, будь то винтовка, автомат или граната, тщательно пряталось в укромном месте, а затем старшая из дочерей, Ольга, вместе с односельчанином Василием Назарчуком переносила собранное в надежные лесные тайники.

— Одним словом, дайте мне день-два — и оружие будет в городе, — твердо закончила свой короткий рассказ Нина. — Обязательно будет.

Подпольщики молчали. Риск, на который сознательно и добровольно шла девушка, был огромен. Это понимали все. Однако иного, менее опасного и простого, выхода, повидимому, не существовало. И после долгих и тщательных размышлений и обсуждения всех подробностей предложение Гриневич было принято.

— Обо мне не тревожьтесь — я везучая, — заметив следы плохо скрытой тревоги на лице Ивана Химичева, мягко улыбнулась Нина. — И сама доберусь, и листовки доставлю, и оружие привезу!

— Это какие же листовки?

— Те, которые вы мне дадите, — кивнув на стопку сводок информбюро, лежащую на столе, серьезно произнесла девушка. — Не могу же я возвращаться домой о пустыми руками! Вы себе и представить не можете, с каким нетерпением ждут у нас любых весточек, сообщений из Москвы...

В тот же день около тридцати экземпляров последней радиосводки были переданы Нине для распространения в окрестных деревнях.

...Рано наступивший осенний вечер застал девушку вдали от города. Позади осталось двадцать с лишним километров тяжелого и небезопасного пути через леса и болота, в обход захваченных врагом сел и деревень.

Вот наконец и знакомые с детства места. Обступивший со всех сторон угрюмый лес медленно редеет, незаметно переходя в невысокий, но довольно густой кустарник. Скоро должны показаться и первые дома Ламбово, а среди них, чуть в стороне и на отшибе, — хата Гриневичей. «Ну, кажется, добралась», — с облегчением подумала Нина. И в тот же момент из кустов впереди неожиданно и резко раздался лязг винтовочного затвора, а затем и хриплый окрик:

— Стой! Кто идет? [31]

«Вот тебе и везучая!»

— Да я из Ламбово! К себе домой иду, — стараясь сохранить в голосе спокойствие, отозвалась Нина.

— А ну, подходи поближе, посмотрим, что это за краля по ночам тут шастает.

Сделав несколько шагов вперед, Нина различила в темноте двух вооруженных винтовками полицаев в черных шинелях и только что остановившуюся поодаль женщину в накинутом на голову платке. Низкорослый «страж порядка», от которого мерзко разило самогоном, пристально вглядываясь в девушку, злобно выдохнул:

— Кто такая? Покажь документ!

В этот момент женщина, очевидно узнав девушку, подбежала к Нине и, оттолкнув полицая, прижала ее к себе:

— А, божечка ж моя! А я ж тебя сразу и не признала! Ой, горе мое, а исхудала-то как! Пойдем, дитятко, по дороге нам! Отведу тебя домой — мать ведь небось заждалась...

— Молчать, старая ведьма! — заорал опешивший поначалу низкорослый. — Не встревай! Сами отведем, куда надо будет! А может, она — партизанка? Тут еще разобраться надо!

— Да что вы, мужики, — продолжала причитать женщина. — Это ж Нинка, Агриппины нашей дочь. Работает в городе, а сюда, к матери, за харчами ходит...

Второй полицай, пожилой, заросший трехдневной щетиной и до сих пор угрюмо молчавший, неожиданно примирительным голосом произнес, обращаясь к своему напарнику:

— Да отцепись ты от них, Степан. Знаю я ее. Гриневича это девка.

Достав из кармана кисет, он неторопливо протянул его приятелю. А Нина, готовая уже к самому худшему и еще не до конца поверившая, что опасность миновала, не оборачиваясь, поспешила к своему дому.

Той же ночью девушка встретилась со своим односельчанином Василием Назарчуком. Были тщательно продуманы все детали предстоящей поездки в Бобруйск, намечен маршрут.

Ранним утром Назарчук, добыв у старосты документ на право выезда в город с сестрой жены, запряг в повозку гнедого коня. Под толстым слоем сена, завернутое в старую рогожу, уже находилось предназначенное для [32] подполья оружие. Гранаты, завернутые в промасленную тряпку и залитые сверху густым дегтем, лежали в большом ведре, подвешенном под повозкой.

Из деревни Василий выехал один, стараясь не привлекать внимание полицаев. В условленном месте его уже ждала Нина. Расстелив на сене домотканое одеяло, она улеглась поудобнее. Как и было уговорено, Назарчук вез в бобруйскую больницу беременную свояченицу.

Тряские, давно неезженые проселки вывели их спустя несколько часов к большому, усиленно охраняемому мосту через Березину. По обе стороны его — посты из фельджандармов и полицаев, внимательно проверяющие каждого.

— Хальт! — выходит на дорогу здоровенный верзила в каске, угрожающе поводя дулом автомата. — Токумент!

Лошадь, с силой схваченная под уздечку, испуганно шарахается в сторону. Нина громко всхлипывает и, кусая от «боли» губы, кричит:

— Ой, мамочка! Ой, не могу! Скорее!.. Скорей!..

— Вас?.. Вас ист дас? — Пять-шесть жандармов, не опуская оружия, окружают телегу, с недоумением разглядывая стонущую в ней девушку.

Назарчук, изображая на лице крайнюю степень волнения и обращаясь то к одному из них, то к другому, пытается объяснить:

— Сестра жены это, понимаете? Везу в больницу — рожать она должна. Ну, киндер, кляйн киндер... понимаете?

Проходит еще несколько минут в тщетных попытках втолковать гитлеровцам, что женщина на повозке — роженица и что ей срочно нужно в больницу. Наконец один из них начинает понимать, в чем дело. Кивая головой в сторону Нины и делая непристойные жесты, он произносит две-три фразы, адресуя их остальным. Под оглушительные раскаты грубого солдатского хохота фашист, ухватившись за оглоблю и с размаху ударяя кулаком лошадь, орет что есть силы:

— Шнель! Русиш швайн! Шнель!..

Вот и противоположный берег. И снова — грубый окрик, на этот раз по-русски:

— Стой!

Пока Василий предъявляет полицаю документ, подписанный ламбовским старостой, жандарм-немец, по-видимому старший патруля, нагнувшись, пытается осмотреть [33] повозку снизу. Заметив большое ведро с дегтем, он подозрительно разглядывает его, а затем, не удержавшись, запускает туда палец. Полицейский, уже вернувший документы Назарчуку, случайно замечает это движение и непроизвольно, видя, как брезгливо и с отвращением тот нюхает измазанную черным руку, ухмыляется.

Расплата следует немедленно. Подозвав к себе полицая, гитлеровец, зло выкрикивая что-то, проводит несколько раз измазанным пальцем крест-накрест по его лицу. Тот, не смея шелохнуться, вытягивается и замирает по стойке «смирно».

На Василия и Нину никто уже не обращает внимания: не до этого. И Назарчук, понимая, что медлить нельзя, нахлестывая лошадь, погнал телегу от моста. Через несколько минут они уже въезжали на окраинные улицы Бобруйска.

* * *

Следующей же ночью, 12 ноября, боевое ядро группы во главе с Иваном Химичевым незаметно окружило здание школы. Женщины тоже были здесь. Мария Масюк, Нина Гриневич и Лидия Островская, прижимаясь к стенам соседних домов, внимательно наблюдали за обстановкой, готовые условными сигналами предупредить об опасности.

Бесшумно сняв часовых, Виктор Горбачев и Сергей Коншин подали знак остальным. Казарма, облитая бензином и обложенная сухой соломой, была подожжена с четырех сторон. Огонь стал жадно лизать стены. Одновременно раздался звон разбиваемых стекол — в окна полетели гранаты, потянулись трассы автоматных очередей.

Оглушительные взрывы, автоматная стрельба, истошные крики вспарывают ночную тишину. Испуганные и ничего не понимающие гитлеровцы в одном белье выскакивали из окон горящего факелом здания и тотчас же попадали под меткие пули подпольщиков.

— Вот вам за казни! Вот вам за расстрелы! Вот за березинский лагерь! Получайте за все!

Вскоре, когда большинство гитлеровцев было перебито и группа по команде Химичева глухими задворками отошла к Березинскому фортштадту, на улицу Энгельса примчался крупный наряд полевой жандармерии, запоздало вызванный ближайшими постами. Не разобравшись в обстановке, [34] прибывшие гитлеровцы с перепугу тут же открыли бешеный огонь по всем, кто в панике бежал или уползал от пылающего здания казармы. Чудом уцелевшие фашисты почти все до единого были добиты при этом своими же жандармами.

В результате этой боевой операции подпольщики, среди которых были и наши женщины, уничтожили несколько десятков вражеских солдат и офицеров, сожгли немало воинского имущества, оружия и боеприпасов. Это была настоящая и очень важная для всех нас победа!

* * *

Во второй половине ноября 1941 года, когда была наконец установлена надежная связь городского подполья с партизанами Октябрьского и Паричского районов, первые группы бобруйских антифашистов начали организованный выход в лес, в зоны действия отрядов народных мстителей. На это были свои, особые причины.

Резкая активизация боевой деятельности большинства групп в городе вызвала новую, еще более сильную волну кровавых репрессий со стороны оккупантов. Предчувствуя свою обреченность, понимая свое бессилие и тщетность любых попыток сломить дух и растоптать достоинство советских людей, гитлеровская администрация беспредельно ожесточила атмосферу постоянного террора, ежедневно проводя массовые облавы, повальные обыски, аресты и казни. Людей сотнями и тысячами угоняли в Германию, в фашистское рабство, многочисленные тюрьмы были переполнены, в застенках арестованных подвергали бесчеловечным пыткам. Одновременно с этим был продлен комендантский час, с особой тщательностью проверялись пропуска и документы.

В числе взятых на подозрение оказалась и Мария Масюк. Проведенная оккупационными властями контрольная проверка — сопоставление количества талонов, выданных различными гитлеровскими учреждениями города, с фактическим расходом хлеба — дала свои результаты. Директор торговой фирмы обвинил заведующую 4-м магазином Марию Масюк в хищении хлеба, хотя неопровержимых доказательств у него, к счастью, не оказалось.

Буквально на следующий же день Владимир Дорогавцев, а вслед за ним и другие обратили внимание на двух-трех весьма подозрительного вида субъектов, которые постоянно маячили под окнами квартиры Масюк. Не [35] требовалось особой проницательности, чтобы догадаться и понять, кто они такие и откуда. Дом, где находился штаб нелегальной организации Ивана Химичева, был явно взят под пристальное и неусыпное наблюдение. Одновременно с этим многие из подпольщиков почувствовали на себе чье-то неослабевающее и навязчивое внимание.

В этой крайне тяжелой обстановке, когда любой опрометчивый шаг, малейшая неосторожность грозили гибелью, провалом всего подполья, с таким трудом созданного, необходимо было, не теряя ни минуты, уходить из города, выводить людей из-под удара.

По поручению штаба антифашистской организации во главе с Иваном Химичевым в тот же день Василий Голодов и Владимир Дорогавцев срочно оповестили всех патриотов о немедленном выходе из Бобруйска в южном направлении — на Паричи и поселок Октябрьский. Этот маршрут был выбран не случайно. Лесной массив здесь начинался сразу же за Березинским фортштадтом, а бездействующая железная дорога Бобруйск — Старушки могла послужить надежным ориентиром для всех, кто был недостаточно хорошо знаком с местностью. Важно было и то, что в этих районах активно действовали партизанские отряды, с некоторыми из которых нам удалось наладить связь: в Паричском районе, возле деревни Качай Болото, сражался с оккупантами отряд Василия Губина, а в Рудобелке — партизаны Тихона Бумажкова и Федора Павловского.

Вечером 26 декабря 1941 года в Березинском фортштадте, на квартирах Анны Ивановой, Ольги Сорокиной и Александры Вержбицкой начали собираться подпольщики. Это была одна из последних групп бобруйчан, уходящих в лес. Владимир Дорогавцев встречал товарищей на улице Малой и направлял по указанным конспиративным квартирам. Александр Глинский и Василий Назарчук, выполняя задание руководства, доставляли туда же собранное ранее и надежно укрытое в тайниках оружие, боеприпасы, медикаменты, а также продовольствие, подготовленное Марией Масюк.

Час спустя все было готово. Владимир Дорогавцев доложил Ивану Алексеевичу Химичеву о том, что все оповещенные подпольщики в сборе. Среди собранного и принесенного оружия было два ручных пулемета, автоматы, взрывчатка, пистолеты и около десяти тысяч патронов [36] в лентах. Не менее ценным был и радиоприемник с аккумуляторной батареей, переданный патриотам Анной Ивановой.

Невероятно тяжелым, мучительным, страшным запомнился этот декабрьский вечер Марийке Масюк. Здесь, в оккупированном и разоренном городе, где жизнь каждого висела буквально на волоске, ей приходилось оставлять самое дорогое, самое близкое и родное, что только может быть у матери и чем живет любая мать, — своих детей. Страдания этой необыкновенной женщины, умевшей оставаться хладнокровной во всех, даже самых трудных, ситуациях, были конечно же огромны. Вынужденная разлука с малышами, которые поселились теперь в доме Александры Вержбицкой, не предвещала ничего хорошего: в этом был немалый риск.

В последний раз обнявшись с друзьями, которые оставались в городе для продолжения подпольной работы (старшим был назначен Виктор Горбачев), все в тридцатиградусный мороз по глубокому снегу цепочкой направились в сторону темнеющего вдали леса. Идти было нелегко — пронизывающие насквозь порывы декабрьского ветра швыряли в лица людей ледяную крупу, обжигали нестерпимым холодом их руки и тела.

В небольшом редком пролеске возле бывшего стрельбища подпольщики остановились. Позади, погруженный в ночную темноту, лежал Бобруйск. Лишь над лагерем, где все еще томились тысячи узников, зловеще мигали, раскачиваясь на ветру, редкие фонари. С болью в сердце, с тревогой за оставшихся товарищей покидали люди успевший стать им родным и близким город, в котором сто пятьдесят дней и ночей вели они борьбу с фашистскими захватчиками.

Ушли, как выяснилось потом, вовремя: не прошло и часа, как дом Марии Масюк, где еще недавно располагался штаб нелегальной организации Ивана Химичева, был окружен отрядом жандармерии и подвергся тщательному обыску. Гитлеровцы разломали всю мебель и печи, содрали обои, разворотили полы, но ничего компрометирующего обнаружить так и не смогли. Руководивший операцией жандармский офицер был в бешенстве. Он приказал оставить в доме засаду.

Ранним утром 27 декабря Нина Гриневич, переночевав у своей сестры, спокойно, ни о чем не подозревая, вошла во двор. Она решила забрать спрятанные в надежном тайнике [37] (жандармы так и не открыли его) поддельные пропуска на право круглосуточного хождения по городу.

— Хальт!

Ее немедленно доставили в полевую комендатуру. «Нашли пропуска или нет? Как вести себя на допросе?» — мучительно думала семнадцатилетняя девушка по дороге.

В камере предварительного заключения — двенадцать женщин и один мужчина. Внимательно вглядевшись в его лицо, Нина едва удержалась от крика: перед ней был один из организаторов и руководителей Бобруйского подполья Андрей Кузьмич Колесников. Волевое лицо его, с резкой складкой у переносья, совершенно спокойно. Неторопливо взглянув на новенькую, он равнодушно, как будто видел ее впервые, отвернулся. Однако в глазах его Нина успевает прочесть безмолвный короткий приказ: «Молчи! Молчи, несмотря ни на что!» В этот же день Андрея Колесникова перевели в другую камеру, и Нина, молчаливо прощаясь с этим человеком, не знала, что вскоре ее ждет еще одна, очень короткая и на этот раз последняя встреча с ним.

Холодный цементный пол залит кровью. Все избитые, в слезах, опухшие от побоев, в изорванной одежде, лежат на нем женщины. Одна из них, пожилая, подозвала к себе девушку и, по-матерински обняв, участливо спросила:

— Детей-то за что хватают, ироды проклятые? Что они от тебя хотят, девонька?

От женщины Нина узнала, что находится в подвалах бобруйского СД, на Пушкинской улице. С трудом разжимая запекшиеся от крови губы, в изорванном платье, вся синяя от побоев, та рассказывала о себе. Арестована за то, что прятала знакомую еврейку. Прежде чем бросить в душегубку и увезти сюда, фашисты хладнокровно и жестоко, время от времени приводя в сознание, зверски избили ее до полусмерти. Однако самое страшное началось уже здесь, в тюрьме... За несколько дней пыток каленым железом выжгли груди, вырвали на всех пальцах ногти, отбили легкие, переломали ребра...

Скрипит на ржавых петлях дверь. В камеру вталкивают женщину, незадолго до того уведенную на допрос. Упав на пол, она громко стонет:

— Ой, не могу, ой, проклятые, все печенки отбили...

Собрав последние силы, изувеченная женщина, позаботившаяся о Нине, с трудом подняла голову и сквозь зубы выдохнула: [38]

— Врешь, сучка немецкая! Расскажи лучше людям, сколько ты наших душ загубила!.. Не верьте ей, женщины, этой шлюхе продажной! Берегитесь ее!..

Договорить до конца ей не удается: густая, почти черная кровь потоком полилась из ее горла. В ту же минуту в камеру ворвались охранники и стали топтать несчастную тяжелыми, коваными сапогами. Но она уже была мертва...

Когда дверь за убийцами с грохотом и лязгом захлопнулась, женщина-провокатор, заметно осмелев, кричит:

— Вот так и с нами со всеми будет! Господи, да кабы я что знала, то все бы, кажется, им рассказала. Сил моих больше нет терпеть. А немцы тех, кто признаются, отпускают. Вон двоих, что передо мной вызывали, отпустили домой. Ей-богу, отпустили, да еще продуктов разных надавали!..

«Напрасно, гадина, стараешься, — с гневом думает Нина. — Все равно тебе уже никто не поверит!»

Наутро провокатора уводят, и в камере она больше не появляется. А спустя день или два одна из женщин, вернувшись после допроса, рассказывает, что видела ту, уже переодетую, в коридоре СД с немецким офицером. Провокация не удалась!

Нину вызвали на допрос на третий день.

За столом — два жандарма. Один из них почти без акцента говорит по-русски.

— Кого из женщин в камере знаешь?

— Никого.

— А мужчину?

— Которого?

— Того, что был в камере в первый день.

— Не знаю.

— Тогда, может, скажешь что-нибудь о Химичеве, по кличке Гранный?

— Не знаю я ни Химичева, ни Гранного.

Коротко размахнувшись, офицер бьет девушку по лицу. Удар гестаповца точен — на несколько минут Нина теряет сознание. Ее обливают холодной; водой, бьют наотмашь по щекам. Постепенно она приходит в себя. Но едва открыв глаза, девушка видит перед своим лицом дуло пистолета:

— Ну как, вспомнила о Гранном или нет? Говори: что о нем знаешь?

И снова тяжелый удар — на этот раз рукояткой пистолета по голове. [39]

Когда Нина снова пришла в чувство, первое, что бросилось ей в глаза, — кровь. Много крови и повсюду — на руках, на одежде, на полу... Это ее кровь...

Жандарм подносит к ее лицу небольшую любительскую фотографию. Кто же это? Напрягая зрение, сквозь мутную пелену Нина вглядывается в карточку: Химичев!

— Этого знаешь?

— Этого? Как же, знаю! Скороходов это!

Она ответила сразу, не раздумывая. И это спасло ее. Выход из нелегкого положения был найден внезапно, неожиданно для нее самой. Теперь бы только не ошибиться!

— Подлец он, Скороходов этот! Приходил ночевать, консервы приносил, хлеб, обещал жениться, а теперь вот бросил...

— И что же, не бывает больше?

— Приходит, но редко, — нашла Нина единственно верный ответ.

— Ну вот, это другой разговор, — примирительно сказал жандарм. — Давно бы так. И голова бы цела осталась. Если не дура, можешь теперь кучу денег заработать...

— А как? — простодушно поинтересовалась Нина.

Гестаповец постучал пальцем по фотографии Ивана Алексеевича, лежащей на столе:

— Твой Скороходов — совсем не Скороходов. Химичев это, по кличке Гранный. Коммунист и преступник. Если поможешь его поймать — и жизнь себе сохранишь, и деньги немалые получишь. В противном случае — пеняй на себя! Поняла?

— Поняла.

— А ну, повернись теперь! — вдруг рявкнул офицер. — Знаком тебе этот?

В дверях кабинета под конвоем двух автоматчиков стоял Андрей Кузьмич Колесников.

— Ну?..

— Видела его.

— Где?.. Когда?..

— А в камере, в первый же день после ареста.

Жандарм пристально, не отрываясь, посмотрел ей прямо в глаза, затем, словно разом потеряв всякий интерес к девушке, повернулся и бросил:

— Ну ладно. Все. Можешь идти!

Нина медленно поднялась, еще не веря до конца, что [40] эти последние слова относятся к ней. Неужели это не сон?..

Вот наконец и выход. Куда же теперь? На любую из явок или к сестре идти ни в коем случае нельзя — за ней могут следить. После короткого раздумья девушка неторопливо, словно спешить ей некуда, направилась в сторону городской больницы: прежде всего необходимо сделать перевязку, а заодно и проверить, нет ли «хвоста».

Из больницы она вышла уже в сумерках, задним двором, и лишь пропетляв по улицам больше часа и убедившись, что наблюдения за ней нет, незамеченной вошла в дом своей сестры Лиды Островской. Окончательно обессилевшая, Нина уже не могла говорить: упав ничком на кушетку, она лишь навзрыд плакала.

Но что это? Случайно подняв голову, сквозь слезы Нина увидела (или это ей померещилось?) склонившееся над ней лицо... Химичев!

— Иван Алексеевич! Вы? Здесь?!

— Да, Нина, здесь. Были кое-какие дела в городе.

— Но вас же ищут!.. В гестапо есть ваша фотография!..

— Знаю, все знаю, — спокойно улыбнулся Химичев.

Той же ночью они вместе ушли в лес, к партизанам.

А на следующий день жители города прочитали на заборах объявление, напечатанное крупным жирным шрифтом:

«Тот, кто поймает или укажет местонахождение Марии Масюк, заочно приговоренной к смертной казни, получит большое денежное вознаграждение...»

Горожане, читая эти строки, только посмеивались: опоздали, фашистские ищейки, не найти вам теперь Марию!.. Схватить в качестве заложников ее детей гитлеровцам также не удалось: маленьких Нелу и Севу надежно укрыла в своем доме Александра Вержбицкая.

* * *

Штаб группы Виктора Горбачева, оставленной для выполнения особых заданий партийного и партизанского руководства по координации действий и для продолжения борьбы, с первого же дня расположился в неприметном с виду домике Лидии Островской. Этот дом пока еще вне подозрений. Здесь хранились бланки пропусков на немецком языке, штампы, печати, в специальном тайнике установлен радиоприемник. [41]

Однако развернуть по-настоящему активную работу звену так и не удалось. Прошло чуть больше месяца, и Виктор Горбачев, переоценив свои силы и возможности, допустил роковую ошибку. Окрыленный неизменными удачами: успешно проведенными диверсиями, нашим уходом в лес, безуспешными попытками гитлеровцев раскрыть подполье, — молодой и недостаточно опытный конспиратор почти в открытую начал прослушивать московские радиопередачи. И через несколько дней случилось непоправимое.

Февральским морозным утром, когда ничего не подозревающая Лида, накормив детей, взялась за уборку, в дом неожиданно ворвалась полиция. Следом, держа автоматы на изготовку, вошло несколько гестаповцев. Одновременно был оцеплен двор и заблокирована улица.

Отшвырнув с дороги малышей, фашисты, ни слова не говоря, с тяжелыми дубинками в руках набросились на молодую мать. Жестокое избиение продолжалось долго, и, лишь поняв, что еще немного — и женщина будет уже не в состоянии отвечать на вопросы, палачи оставили свою жертву. Один из гестаповцев, по-видимому старший, поведя дулом автомата в угол комнаты, отрывисто и резко произносит какую-то фразу.

— Я, я, ферштейн! — с готовностью отозвались полицаи и прикладами винтовок начали толкать Лиду в сторону закрытого погреба. — Давай лезь в свое подполье, зови дружков, — приказали они.

Но едва они, открыв люк, стали спускаться вниз, как гитлеровцы мигом бросились врассыпную: ведь из подвала могут стрелять! И только выждав несколько минут, они решились приблизиться и осветить погреб карманными фонарями. Окончательно убедившись, что в подземелье пусто, один из фашистов осторожно спустился вниз и начал тщательно и досконально исследовать его стены и пол.

Прошло несколько минут, и из соседней комнаты на весь дом раздался ликующий голос полицая:

— Ага, большевичка! Теперь ты попалась. Вот он, приемничек! Москву слушаешь, листовки пишешь!..

Гестаповцы оживились — результаты обыска были налицо.

— О! Партизан!

На подпольщицу опять набрасываются трое:

— Где прячешь оружие? Где листовки? Ну?.. Будешь отвечать?.. [42]

Удары наотмашь по лицу, по голове, тяжелыми солдатскими кулаками, дубинками, рукоятью пистолета... Но подпольщица упорно молчит.

— Где твой муж? Где остальные? Где они все? Отвечай?..

Рыдающие малыши и старушка свекровь не выдерживают страшной сцены допроса. В полном отчаянии, не думая о себе, они бросаются на мучителей Лиды. И снова — удары, кровь, грубые окрики... Дети, отброшенные в угол комнаты, надолго затихают там, потеряв сознание. Та же участь постигает и старушку.

В доме тем временем в поисках оружия и листовок гитлеровцы разламывают всю мебель, рвут матрацы, подушки, одеяла, разбивают массивную русскую печь, перебирают все книги и рвут их, калечат стены, вскрывают полы. Однако все напрасно. И только час спустя один из гестаповцев, оторвав наличник двери, обнаруживает в тайнике бланки пропусков на немецком языке, штампы и печать...

Лидию Островскую в полубессознательном состоянии бросили в закрытую полицейскую машину и увезли на Пушкинскую, в СД.

Закончив обыск, фашисты оставили в доме и во дворе засаду. Они ждут Горбачева, которого почему-то принимают за мужа Лидии Островской. Именно он, по сведениям гестапо, главарь, руководитель «банды».

Виктор появился часа через два. Его сразу же насторожило, что ворота не заперты и на снегу видны следы автомобильных протекторов. Постояв минуту в нерешительности, он осторожно заглянул во двор. Из раскрытых настежь дверей и окон донесся до него громкий детский плач. Не раздумывая больше, Горбачев бросается к дому.

— Хальт!

Этот окрик застал его посреди двора. Медленно, нарочито медленно поднимая руки, Виктор услышал за спиной тяжелые шаги. Двое! Резко обернувшись, он молниеносно выхватил из кармана пистолет и не целясь начал стрелять по врагам. Те, не успев даже поднять оружие, упали замертво на землю. И тогда со стороны дома, захлебываясь, ударили автоматы... Горбачев как подкошенный свалился в снег.

В те короткие минуты, когда тяжело раненный Виктор приходил в сознание, гестаповцы пытались вырвать у него [43] сведения о городском подполье. Но Горбачев мужественно молчал. Его расстреляли в тот же день...

Лиду Островскую истязали еще на протяжении трех дней.

— Кого из подполья знаешь лично, в лицо, по фамилиям или кличкам? Есть ли связь с партизанами? Кто такой Горбачев? Откуда взялся приемник?

Но все эти вопросы так и остались без ответа. Лида не обмолвилась ни единым словом.

Ее допрашивал офицер, отлично говоривший по-русски. Спокойно, не повышая голоса, он сообщил подробности расстрела Горбачева. Ни единый мускул не дрогнул на Лидином лице. Не торопясь, в деталях рисовал гитлеровец те изуверские пытки, которые ждали Островскую в ближайшие часы в сырых подвалах городского СД. И снова — молчание в ответ.

— Мы доставим сюда вашу мать, ваших братьев и сестер. Их будут расстреливать по одному за каждый вопрос, на который вы не дадите ответа!..

В молчании проходит еще несколько долгих, бесконечно долгих минут.

— Но если не поможет и это, фрау увидит мертвыми своих маленьких детей!..

Удар рассчитан точно. Для матери это страшнее раскаленного железа, страшнее самой смерти!

— О! Они умрут далеко не сразу, — продолжал гестаповец тихим, вкрадчивым голосом. — Их будут очень долго пытать, причем здесь, на ваших глазах! И вы не сможете ничем им помочь, абсолютно ничем! Умереть сожженным на костре — я бы назвал это счастьем по сравнению с тем, что придется вынести им!

Лида не выдержала. Сознание, и без того слабое от зверских побоев, на несколько минут покинуло ее. А когда женщина снова пришла в себя, над ней, в который уже раз, склоняется все тот же офицер:

— Надеюсь, теперь фрау будет благоразумней и обо всем расскажет?

Собрав последние силы, Островская с ненавистью плюнула в физиономию своего истязателя.

Еще две ночи палачи зверски мучили эту мужественную женщину. Но Лидия Савельевна Островская предпочла мучительную смерть предательству своих друзей по подполью. О ее несгибаемом мужестве заговорил вскоре весь город. Отрицать его не могли даже сами палачи. [44]

Через несколько дней после гибели Лидии в одном из коридоров здания СД встретились два полицейских. Одному из них довелось присутствовать при допросах и пытках Островской, и он рассказал своему приятелю о том, как бесстрашно и стойко вела себя наша Лида. Случайным свидетелям этого разговора удалось со временем вырваться на волю. Они-то и рассказали бобруйчанам обо всех подробностях страшной драмы, разыгравшейся февральскими ночами сорок второго года в подвалах городского СД.

* * *

Яркие страницы бесстрашия и мужества вписали в историю борьбы с немецко-фашистскими захватчиками а Бобруйске семьи Ольги Броваренко и Феклы Лозовской. В сорок втором году они основали маленькую подпольную организацию, которая длительное время поддерживала связь с нашим партизанским отрядом, смело и решительно выполняя боевые задания его командования. В состав группы кроме Ольги Броваренко и Феклы Лозовской входили их мужья — Александр Семенович и Павел Иванович. Их надежными боевыми помощниками с первых же дней стали дети Броваренко — подростки Вера, Витя и Жора.

Вклад подпольщиков в дело сопротивления врагу был немалым. В их задачи входило ведение постоянной разведки в городе, регулярное наблюдение за железнодорожной и шоссейной магистралями, распространение листовок и сводок Совинформбюро. Разведданные о передвижении гитлеровских войск, о мерах и акциях, предпринимаемых оккупантами, они оперативно передавали в отряд. Время от времени командование через подпольщиков получало также последние номера «Бобруйской газеты», издаваемой гитлеровцами на русском языке. Это давало нам возможность в своих листовках и воззваниях разоблачать лживую фашистскую пропаганду, сообщая населению города о последних новостях с фронта, с Большой земли.

Многократно Ольга Броваренко и Павел Лозовский выходили из города на связь с разведкой отряда, доставляя при этом добытые сведения и медикаменты. На одной из таких встреч, осенью 1942 года, подпольщики попросили командование отряда выделить им взрывчатку и капсюли-детонаторы. Эта просьба была вскоре выполнена: мы уже знали, что патриоты готовятся к опасной и дерзкой операции в самом центре города. [45]

Поздний ноябрьский вечер. Настороженную тишину, повисшую над безлюдными улицами Бобруйска, нарушают лишь мерные, тяжелые шаги патрулей. Комендантский час... Гражданскому населению под угрозой расстрела запрещено выходить из домов. Патрулирующие в городе автоматчики могут открыть огонь без предупреждения, стреляя в любого, будь то женщина, старик или ребенок.

Нередко случалось так: выйдет вечером мать, чтобы на развалинах дома напротив собрать хоть немного дров для холодного очага, а назад не возвращается. В тяжелом предчувствии непоправимой беды, в тщетном ожидании мучительно долго тянется ночь. А наутро дети вне себя от горя и слез находят рядом с крыльцом неподвижное и давно уже безжизненное материнское тело. Женщина застрелена проходившим мимо патрулем...

И такое случалось в то страшное время нередко, едва ли не каждую ночь.

...Близится полночь. Сквозь редкие просветы в низких осенних тучах, медленно ползущих над землей, показывается и снова исчезает желтоватый диск луны. Порывы ветра гонят по мостовым обрывки бумаг, мусор, пронзительно завывают в подворотнях, в руинах домов. Город кажется вымершим. Лишь иногда из ночного мрака доносятся отрывистые звуки чужой речи: это патруль!

Но вот на одной из темных улиц едва различимо слышатся, чьи-то осторожные шаги. Двое мужчин. Бесшумно пробираясь вдоль заборов и стен домов, они временами замирают на месте, настороженно прислушиваясь к тишине. Она обманчива, эта тишина. Совсем рядом — действующий военный аэродром, справа — железная дорога, по которой нередко проносятся на восток тяжело груженные армейские составы.

Но кто же они, эти двое, рискнувшие, несмотря ни на что, бросить отчаянный вызов суровым законам военного времени?

Запомним их имена: на задание идут подпольщики Павел Лозовский и Александр Броваренко. Задуманный ими план чрезвычайно дерзок и смел. Завтрашний день для этих отважных людей, как и для любого советского человека, необыкновенно дорог и памятен: 25-я годовщина Октября. И в этот день оккупанты должны еще раз убедиться и надолго запомнить: сломить волю советского народа ни жестоким террором, ни насилием, ни казнями невозможно. [46] Бобруйское подполье по-прежнему живет и борется!

Не в первый уже раз покидают патриоты свои семьи, свои дома, уходя каждый раз в неизвестность. Однако сегодняшнее задание особое: предстоит диверсия в самом центре города, где гитлеровцы буквально на каждом шагу, на каждой улице, повсюду. И шансов вернуться назад, успешно выполнив план, у подпольщиков совсем немного, гораздо меньше, чем обычно.

Ласково попрощался с детьми Александр Броваренко. Младшие, Светланка и Володя, с тревогой глядя на отца, тянут к нему ручонки: не уходи, папа! Старшие, Витя, Жора и Вера, стоят молча, притихшие и серьезные. Им объяснять ничего не надо — они уже достаточно взрослые и все понимают без слов.

Ольга Васильевна, надев на плечи мужа сшитый своими руками прочный холщовый мешок (в нем двенадцатикилограммовый заряд взрывчатки), с трудом скрывая волнение и слезы, говорит:

— Будь осторожен, Саша! Береги себя!

Утешать ее сейчас бессмысленно.

Выйдя во двор, Александр Семенович обнимает за плечи сына:

— Ты уже мужчина, Виктор, и должен меня понять. Возьми этот пакет. Здесь документы: партийный билет, паспорт. Если случится так, что я не вернусь, спрячь все ненадежнее и немедля уходи с мамой, с ребятишками в лес, к партизанам. Иначе погибнете! — Отец на минуту замолкает, а затем, глубоко вздохнув, глуховатым голосом негромко добавляет: — И береги маму, очень тебя прошу! Обещаешь?..

Время не ждет: пора! Осторожно приоткрыв калитку, подпольщики один за другим бесшумно исчезают в темноте.

Затаив дыхание, не шелохнувшись, смотрят им вслед Ольга и Фекла. С этой минуты и надолго у них единственный нелегкий и бесконечно мучительный удел — ожидание. Тревожное, томительное, страшное. Выдержать и пережить такое дано далеко не каждому...

Подпольщики приближаются к цели. Вот наконец и центр города. Поблизости, рядом с мармеладной фабрикой, темнеет полотно железной дороги, усиленно охраняемое оккупантами. И это не случайно. Здесь следуют на восток, в сторону линии фронта, тяжело груженные эшелоны с [47] боеприпасами и продовольствием. Взорвать один из них именно тут, в самом центре Бобруйска, — боевая задача Лозовского и Броваренко.

Выбрав удобный момент, когда шаги очередного патруля смолкают вдали, Павел и Александр бросаются вперед. Через несколько минут все готово: под рельсом в неглубокой лунке, вырытой саперной лопаткой, заложен и тщательно замаскирован заряд взрывчатки. Тонкий двухжильный провод, едва заметный в темноте, протянут в сторону от дороги, метров за двести.

Томительно долго тянется время. Уже половина первого, а эшелона все нет. Не раз по шпалам проходят патрули. Солдат не видно, лишь приглушенно доносятся обрывки речи да гулкие шаги кованых сапог.

Но вот вдалеке раздается едва слышный перестук колес. Эшелон! С каждой минутой звуки нарастают.

— Идет! — радостно шепчет Павел Лозовский.

— Вижу!

Взрывная динамо-машина — в руках Броваренко. Напряжение достигает предела. Теперь главное — не ошибиться!

Проходит еще несколько секунд, и, едва паровоз, грохоча буферами, втягивается в намеченный сектор, Александр Семенович резко и с силой поворачивает ручку.

Ослепительно яркая вспышка и мощный взрыв раскалывают густую темноту осенней ночи. Словно живая, вздрагивает земля, и вокруг отчетливо и гулко разносится многоголосое эхо. Свершилось!

Разбиты паровоз и несколько вагонов с боеприпасами и продовольствием, остальные сброшены с рельсов и надолго выведены из строя. При взрыве погибли десять гитлеровцев из охраны эшелона. Таков итог диверсии подпольной группы семей Лозовских — Броваренко!

Однако гораздо более важным было другое. Буквально на следующий же день весь город, от мала до велика, ликовал: в канун годовщины Великого Октября, в честь праздника Революции, в самом центре Бобруйска взорван вражеский эшелон!

Еще одна замечательная победа белорусских патриотов, еще один подарок любимой социалистической Родине!

* * *

Бобруйское подполье продолжало жить и бороться, активно действовать и побеждать. И незаменимыми членами [48] его, бесстрашными и стойкими, продолжали по-прежнему оставаться советские женщины, мужественные, отважные патриотки, готовые ради общего дела на любой подвиг.

Подпольщицы Бобруйска... Их беззаветный и героический вклад в общенародное дело борьбы с фашизмом был огромен. Они сражались наравне с мужчинами, принимали участие в подготовке и проведении диверсий, занимались сбором оружия, боеприпасов, медикаментов и продовольствия, спасали сограждан своих от нацистской каторги, вели прием и распространение советской радиоинформации и многое-многое другое. Своим нелегким и бесконечно опасным трудом они ковали грядущую победу. [49]

Дальше