31
Прошел январь. Как долго он длился... Такого трагического периода у нас еще не было. В этом месяце умерло с голода несколько десятков партизан. Перерывы в продовольствии и раньше были. Недоедали, конечно. Но не в такой же степени! Ничто нельзя было сравнить с январским голодом.
Несмотря на тяжелейшее положение, партизаны несли караульную службу, ходили на операции, выводили из строя телефонную и телеграфную связь, уничтожали живую силу и технику, взрывали склады с боеприпасами и горючим, пускали под откос вражеские поезда. Голодные, измученные, с открытыми ранами на теле, шли они в бой и побеждали. Потому что верили в победу.
В вечернем сообщении Совинформбюро от 9 февраля 1943 года говорилось: «...Отряд крымских партизан в конце января месяца пустил под откос два немецких военных эшелона. В результате крушения разбиты два паровоза и тридцать вагонов с живой силой и грузами...»
И это как раз в тот период, когда в отрядах было особенно тяжелое положение: людей косил голод.
Сообщения Совинформбюро радовали нас — Красная Армия почти на всех фронтах вела наступление. А на Северном Кавказе 12 февраля наши войска овладели Краснодаром и многими райцентрами.
Освобождена была и моя станица Старомышастовская. Почему-то раньше я не тревожился так за мать, как теперь. Из головы не выходило: жива ли? Я хорошо знал, как расправлялись гитлеровцы на оккупированной территории с комсомольцами, с семьями партизан, да и просто с активистами.
Только после войны, когда вернулся в станицу, мне стало известно, что моя мать чуть было не стала жертвой фашистов. Чудом спаслась она от казни! Откуда гестапо и полиции стало известно, что я парашютист-десантник и нахожусь на оккупированной территории Крыма? Этот вопрос до сих пор не разгадан. Ведь никто из родственников ничего не знал о моей судьбе! [200]
В сумерки к нам пришел Роман Квашнин — поздравил меня с освобождением Краснодара. Посидели мы, поговорили о том о сем, вспомнили батальон, как выбрасывали нас в 1941 году в район Арабатской стрелки, как захватили мы штаб румынского полка... Много кой-чего припомнилось нам!
— А вы знаете, Пухов сильно заболел. Вчера проведывал его, — сказал Квашнин.
Виктор Пухов прилетел осенью 1942 года. Окончил он Московскую радиошколу, и Центральный штаб партизанского движения направил парня в Крым.'Готовили его в глубинку. Но с первых же дней Виктор находился в тягостном состоянии, как-то раскис. И пошло-поехало!
Перед вечером следующего дня мы спекли с Николаем из своей дневной порции муки четыре лепешки и отправились к Пухову — его отряд был в километре от нас.
Пришли. Виктор почти не разговаривал, глаза его были полузакрыты. На наше приветствие лишь слегка кивнул головой. Я подал ему лепешки. Он молча взял и с жадностью принялся есть. Как мы ни добивались, что у него болит, он нам так и не ответил. И вообще, был замкнут, ничего о себе не рассказывал.
Когда собирались уходить, он приоткрыл глаза и спросил каким-то глухим-глухим голосом:
— Как там, на фронтах?
— Наступают наши. Вовсю гонят фашистов на всех направлениях. Уже скоро всю Кубань освободят. Вот-вот за Крым возьмутся.
Пухов чуть-чуть улыбнулся краешками губ и снова прикрыл глаза. Мы говорили ему, чтобы держался, пока перейдем в Зуйские леса, а там эвакуируем его на Большую землю. Виктор в ответ молчал, будто все это его не касалось.
Потом мы попрощались.
Незадолго до ухода в Зуйские леса, 25 февраля 1943 года, у подножия горы Черной, в расположение партизанского отряда неожиданно ворвались каратели и нанесли отряду большой урон. Погибло несколько тяжелораненых и больных партизан, среди которых оказался и радист Пухов. [201]
В первых числах марта штаб партизанского района и все отряды добрались до Зуйского леса и снова разместились в Яманташском лагере. Там, увы, не осталось ни одной землянки, ни одного шалаша — все уничтожили гитлеровцы! Пришлось все строить заново.
32
Утренний сеанс связи проводил Николай. Нам передали, чтобы принимали самолеты с продовольствием и боеприпасами. Пока я носил в штаб радиограмму, Григорян упаковал рацию и сидел задумавшись. О чем? Трудно сказать! Скорее всего о своем доме, о родных...
Завтракали, как в большинстве случаев, мучным бульоном и кусочком конского мяса. Вполне приличный завтрак. Так мы тогда считали, хоть не было ни хлеба, ни сухарей. Нередко ели совершенно несоленое варево. Когда нам сбрасывали продовольствие и появлялись сухари, консервы, соль, для нас это был праздник.
А время шло. Миновал март, апрель. Еще задолго до наступления Красной Армии штаб фронта просил, чтобы мы подготовили проводников, а также сообщили о немецких сооружениях, минных полях и оборонительных линиях. С этой целью были посланы разведчики под Керчь, Феодосию, на Черноморское побережье и к Перекопу.
Спустя несколько дней мы передали разведотделу, что в районе Керчи и Феодосии имеются четыре укрепленные линии и находится там пятый армейский корпус, куда входят две пехотные дивизии: 73-я и 98-я. А кроме того, 191-я бригада штурмовых орудий, 6-я кавалерийская дивизия и 3-я горно-стрелковая дивизия румын.
По побережью Черного моря дислоцируются 1-я и 2-я горно-стрелковые и 9-я кавалерийская дивизии румын. На Перекопском перешейке держит оборону 17-я немецкая армия, и там, на глубину до сорока километров, сооружены три сильные оборонительные линии. Две из них — по Ишуньским позициям, по реке Чатырлак. На южном берегу Сиваша созданы две, а местами и три оборонительные полосы с дотами и дзотами. [202]
Еще сообщили о том, что гитлеровцы угоняют в Германию молодежь и увозят из Крыма ценности.
Потом мы приняли приказ начальника Центрального штаба партизанского движения при ставке Верховного Главнокомандования П. К. Пономаренко о проведении операции на железных дорогах под кодовым названием «Сбор фруктов».
Надо сказать, что к этой операции готовились давно и тщательно. Приняли несколько самолетов с минами и взрывчаткой. Прилетели к нам с Большой земли военные специалисты — инструкторы-минеры. День и ночь специальные группы партизан обучались подрывному делу. На малой посадочной площадке почти каждую ночь приземлялись «уточки»: привозили боеприпасы, медикаменты, продовольствие, почту. Они же увозили раненых.
Как-то на рассвете пожаловали каратели. С каким рьяным усердием лезли они на нашу высоту! Видимо, думали с ходу овладеть ею и начисто рассчитаться с партизанами.
Но народные мстители надежно укрепились там. В обороне находились все отряды.
Поджидая противника, партизаны лежали, притаившись, в укрытии. Лишь один человек, в форменном бушлате и фуражке с крабом, перебегал от дерева к дереву вдоль линии обороны. Он не стрелял, но и не прятался, и не подставлял себя пуле-дуре. Вместо автомата в его руках без конца строчила кинокамера. То там, то здесь ему кричали из-за камней-валунов:
— Стой! Куда лезешь? Не видишь, там немцы?
А человек в морской фуражке с кинокамерой в руках будто не слышал ни этих слов, ни свиста пуль, ни воя мин и снарядов. Он был увлечен своей работой, поглощен лишь одним стремлением: запечатлеть ход боя. Другого такого случая, думал он, не подвернется. А их потом было...
Никто из партизан его пока не знал: немногие видели, как он прилетел прошлой ночью с Большой земли. Кто этот человек, с какой целью прибыл, никому не было ведомо. Политотдел фронта радировал, чтобы мы со всей серьезностью отнеслись к кинооператору и оказывали ему действенную помощь в создании документального фильма о народных мстителях Крыма.
В свою очередь, Петр Романович Ямпольский предупредил кинооператора: [203]
— Прошу не забывать, где вы находитесь. Обстановка у нас неспокойная. Часто вступаем в бой. И лезть на рожон, в самое пекло не рекомендую.
— А как же я буду снимать настоящий бой? — забеспокоился кинооператор.
— Снимайте, но не на виду у немцев, — спокойно ответил Ямпольский.
— Простите, но мне нужны не только панорамные куски, но и отдельные детали, крупный план. Надо заснять бой без фальши!
— Пожалуйста, но не нарушая наших условий.
А теперь вот кинооператор делал свое: снимал так, как ему было нужно.
Гитлеровцы упорно продолжали лезть на высоту. Но скоро их наступательный порыв кончился. Партизанские отряды пошли в атаку. Немцы дрогнули. Вот назад повернул один, другой, третий... Бегут!
Кинооператор выскочил из-за дерева и, обгоняя партизан, ринулся за немцами со стрекочущей камерой в руках. Впереди него спины вражеских солдат, широкие и узкие, прямые и сутулые. Все ближе, ближе...
Вот впереди упал немецкий солдат, подкошенный партизанской пулей. Кинооператор на миг остановился перед лежащим гитлеровцем, смахнул со лба пот и нацелил на него камеру. Солдат, выпучив глаза, потянулся здоровой рукой к автомату. Сейчас он выпустит очередь.
Подбежавший Алексей Ваднев выбил из рук немца автомат, который все-таки выстрелил. Но пули лишь подняли фонтанчики пыли у ног кинооператора.
— Куда же тебя, парень, несет со своей камерой?! — возмутился Алексей. — И дался тебе этот...
— Вот это кадрик! Очень нужный кадрик! — с воодушевлением произнес кинооператор. Он расстегнул ворот гимнастерки, обнажив тельняшку. По его лицу я шее лился пот, но он его не вытирал — некогда.
Бой закончился только вечером, и партизанские отряды вернулись в лагерь. Приплелся и кинооператор, вымотанный, но довольный своей работой.
У костра познакомились. Это был капитан Иван Андреевич Запорожский. Мы обменялись с ним головными уборами: он отдал мне свою видавшую виды фуражку с крабом, а я ему — замызганную простреленную [204] пилотку. В знак дружбы он подарил мне книгу Николая Островского «Как закалялась сталь», и я в часы отдыха читал ее партизанам.
33
Как-то Николай весь день ходил хмурый, насупленный. И все смотрел на меня, будто на какую диковину. Я не выдержал, спросил, в чем дело. Григорян невесело сказал:
— Я тебя скоро потеряю. Сон видел такой! А сны бывают вещие.
— Брось ты глупости городить, — отмахнулся я. — Думал, наверное, про всякую ерунду, вот и приснилось.
— Ничего подобного! — возразил Николай. — Когда-то моей сестренке приснился подобный сон. И он сбылся. Она очень любила одного парня. Ей приснилось, что ее подруга увела его. А через несколько дней тот парень куда-то исчез и адреса не оставил.
— А при чем тут я? Я по крайней мере никуда не собираюсь уезжать. Никуда. Если только... убьют.
— Брось ты это! И все-таки я потеряю тебя. Я верю сну, — сказал Григорян упавшим голосом.
Я недоверчиво усмехнулся.
А на другой день получил радиограмму: штаб фронта отзывал меня на Большую землю. Николаю пока решил не показывать этот приказ.
Но он заметил, что я спрятал от него одну радиограмму, и стал требовать ее. Пришлось прочитать. Григорян взглянул на меня грустными глазами:
— Говорил же тебе...
Я ничего не ответил и понес радиограммы в штаб.
Петр Романович Ямпольский — он теперь командовал Центральной оперативной группой — ЦОГ, прочитав их, сказал:
— Сегодня же первым самолетом ты, Степа, полетишь. Жалко, конечно, расставаться, но ничего не поделаешь — приказ! И пригласи, пожалуйста, Григоряна.
— Петр Романович, я не полечу.
— Как это — не полечу? Штаб фронта отзывает, а ты — не полечу? Думаешь, что говоришь? Нельзя же так, дорогой мой...
— Я останусь. Пусть Николай летит.
— Но ведь Николая не отзывают! В радиограмме [205] ясно сказано кого. Короче, полетишь сегодня же. Причем первым самолетом.
Шел я из штаба и ругал себя, что не вписал в текст фамилию Николая. Он бы и улетел. Хотя есть приказ...
Григорян встретил меня вопросом:
— Ну как? Летишь?
— Не хочется мне, Коля, с тобой расставаться. Сроднились мы. Вроде бы всю жизнь рядом провели. Ну ничего, еще встретимся. Не горюй! Да, Петр Романович тебя приглашает.
Незадолго до ухода на аэродром я передал Григоряну всю документацию, рацию. Николай с неохотой принял: он нервничал. У меня на душе тоже было неспокойно.
В двадцать три часа двинулись на аэродром. Шли молча: казалось, так было легче. Да и какие слова можно произносить, когда я улетаю, а мой друг остается в тылу врага?
Самолета долго ждать не пришлось. Вскоре он пролетел над сигнальными кострами, сделал разворот и пошел на посадку. К нему тотчас бросились партизаны. Началась выгрузка. Затем на носилках понесли в машину раненых и больных.
Позвали меня. Сердце защемило. Я попрощался с Ямпольским, с остальными провожающими. Потом мы обнялись с Николаем.
Не знаю, сколько бы мы так стояли, обхватив друг друга, если бы не резкий окрик. Партизаны подняли меня на руки и втиснули в открытую дверь самолета. Я тотчас снял с себя кожаное пальто-реглан и кинул его Григоряну.
— Возьми, Коля! И не падай духом! Мы скоро встретимся!
Самолет пробежал по ухабистой дорожке и взмыл в черноту ночи. Я посмотрел в иллюминатор: внизу мигали дотлевающие сигнальные костры, у которых все еще стоял освещенный луной Григорян и махал нам вслед рукой.
34
Самолет приземлился в третьем часу ночи в Адлерском аэропорту. Встречали нас друзья-партизаны, ранее вывезенные из Крыма. Рукопожатия, объятия... [206]
Ко мне подходит высокий, стройный, лет за пятьдесят, генерал-майор. Молча останавливается, пристально смотрит. И я на него смотрю, вспоминаю: кто это может быть? Новая форма... Погоны... Я еще не видел наших с погонами. А тем более генерала. Знакомое лицо... Да это же начальник разведотдела фронта Капалкин! Именно он провожал нас на задание!
Василий Михайлович схватил меня и легко поднял своими крепкими руками.
— Дорогой ты мой! Живой? — В его глазах блеснули слезы.
— Живой, товарищ генерал! — задыхаясь от радости, произнес я.
— Вот и замечательно... Великолепно! — Он снова прижал меня к себе.
Потом тискали меня в объятиях незнакомые полковник, майор и два старших лейтенанта. Это были, как я узнал после, работники разведотдела.
Затем мы поехали в Сочи, где после соответствующей санитарной обработки меня поместили в военный госпиталь № 2120. Как же я был поражен, когда после взвешивания узнал, что во мне пятьдесят четыре килограмма... А ведь до задания я весил восемьдесят два. Вот почему, как пушинку, поднимал меня генерал-майор.
Да, двадцать месяцев, проведенных в тылу врага, дали себя знать...
В палате, куда меня поместили, находился Иван Бабичев, тот самый Бабичев, что был уполномоченным обкома по подполью в Симферополе.
— О, кого я вижу! — воскликнул Иван, когда я переступил порог палаты. — А на кого же ты оставил партизан?
— Там Коля.
— Тогда порядок.
Бабичев стал расспрашивать о боевых друзьях. Но я упал в мягкую, чистую постель и тотчас мертвецки уснул. Проснулся только вечером. Схватился, начал ощупывать себя, искать свой «Северок», пистолет, автомат... Бабичев закатился смехом.
— Ты что, в лесу? — спросил он. — Ну, даешь!
— Привычка, ничего не поделаешь...
А кругом шла размеренная, спокойная жизнь. Будто [207] и не было никакой войны. Мне казалось все это странным: ни грохота орудий, ни автоматной трескотни... Чудно. И до чего же здорово!
В палату вошла медицинская сестра, женщина лет сорока.
— Как спалось, сынок?
— Прекрасно!
— Целый день спал. Все уже давно поужинали, а ты еще и не завтракал, — проверяя давление, сказала она.
В столовой пахло чем-то очень вкусным. Такого запаха уже давно не слышал. Впервые за двадцать месяцев я взял в руки кусок ароматного хлеба. Он напоминал мне станицу, бескрайние кубанские поля и все домашнее, близкое, дорогое.
Мне вдруг захотелось в степь — услышать рокот тракторов, комбайнов, взять на ладонь бронзовые зерна и вдыхать запах земли, запах хлеба. Каким трудом достается крестьянину каждый такой кусочек! Я-то знаю ему цену...
Через день побывал в разведотделе фронта, написал отчет о проведенной в тылу врага работе. А на шестой день пребывания в госпитале меня пригласили в сочинский театр, где в торжественной обстановке партизанам вручали правительственные награды.
И вдруг назвали мою фамилию. Я сразу не поверил: думал, ослышался. Но сидевший рядом Бабичев толкнул меня в бок и кивнул — иди, мол, на сцену. Я встал и стою в растерянности.
— Да смелее, смелее поднимайтесь к нам, — обращается ко мне из президиума Капалкин.
Вышел я на сцену и почувствовал, как краснею. А в это время начальник разведотдела фронта уже говорил, что в тылу врага я проявил мужество и героизм, за что награжден боевым орденом. Затем он прикрепил к моему новому кителю орден боевого Красного Знамени и медаль «Партизану Отечественной войны», поздравив с высокой наградой. Поздравил меня и первый секретарь Крымского обкома партии Владимир Семенович Булатов.
Я страшно разволновался. Хотел произнести речь, но из этого ничего не вышло, и я только выдавил:
— Служу Советскому Союзу! [208]
Шел я со сцены, а ко мне из рядов тянулись руки знакомых и совершенно незнакомых людей, поздравляли. После вручения наград артисты сочинского театра дали концерт.
Двадцать четыре дня находился я в госпитале. Потом мне предоставили на полтора месяца отпуск, и я уехал в свою станицу.
Был вечер, когда переступил порог отчего дома. Мать сидела за работой — очищала от ботвы арахис. Увидела меня, уронила охапку, бросилась ко мне, прижалась, зарыдала.
Я как мог успокаивал ее.
— На радостях, сыночек, плачу. Не обращай внимания, — тихо проговорила мать. — Ты надолго? В отпуск? А может... по ранению?
— В отпуск, мама, в отпуск. Решил вот проведать вас.
О том, что трижды был ранен, умолчал, конечно. Зачем растравлять ей душу? Она и так неспокойна.
— Значит, в отпуск? — вздохнув, переспросила мать и стала ощупывать меня всего, долго смотрела на ноги — не протезы ли. Потом заглянула в глаза, и по ее щекам покатились слезы, оставляя блестящие дорожки. — А Коля, братик твой, погиб. Под Ростовом где-то... Нету больше моего соколика... И как же это он не уберегся?..
— Не надо, мамочка, не плачь! Что ж теперь делать? Не вернешь его, — говорил я, а сам чувствовал, как сердце давит, сжимается. А когда прочел похоронку, захотелось сию же минуту улететь на фронт и мстить за брата, за всех погибших.
— Мама, я рассчитаюсь с фашистами за Колю. Обязательно рассчитаюсь! — как клятву произнес я твердо и решительно. И в ту же секунду созрело решение прервать отпуск и вернуться в разведотдел.
Несколько минут мы стояли молча. Потом мать вновь оглядела меня с ног до головы, наклонилась к блеснувшим на свету наградам, поцеловала их и с гордостью промолвила:
— А ты у меня, сынок, оказывается, заслуженный! И что же это у тебя за ордена? [209]
— Один, мама, орден, — я указал на Красное Знамя. — А это медаль партизанская.
— Значит, геройство проявил? — любопытствовала мать.
— Заработал, видно. Кому попало орденов не дают.
— Так и я об этом, что дали за геройство.
Мы сели к столу. Мать вдруг спохватилась:
— Прости, сынок, с дороги, наверно, есть хочешь? Посиди маленько, а я картошечки сварю, чайку согрею.
— Картошки, мама, не надо, а чайку можно. — И я выложил содержимое своего вещевого мешка на стол.
Мать глянула на консервные банки, всевозможные кульки, пачки шоколада, на многое другое и всплеснула руками:
— Батюшки, сколько всего! Это вас так кормят? Я утвердительно кивнул.
— А худющий почему такой? — допытывалась мать.
— Нормальный! — отмахнулся я, а сам подумал: «Увидела бы ты меня, когда только прилетел...»
Мать недоверчиво покачала головой и принялась заваривать чай.
— А мне колхоз привез работенку. Арахисовое масло, говорят, для самолетов нужно, вот и трудимся ночами, после полевых работ...
На десятый день я попрощался с матерью и вернулся в разведотдел фронта. Встретил меня генерал-майор. Доложил ему о своем решении.
— Так вы же еще слабы, не окрепли! — возразил Капалкин.
— Я совершенно здоров и прошу...
— Хорошо, подумаем, если вы так настаиваете, — и, помолчав, спросил: — А к партизанам снова не желаете?
— Мне все равно. Куда направите.
— Погиб кто? — осторожно спросил Капалкин.
— Да, старший брат, — не сразу ответил я. — Прошу вас...
— Хорошо, хорошо, — перебил меня генерал-майор. — Послезавтра получите рацию, документацию, оружие и ночью улетите.
— Есть!
Всякий раз при встрече с начальником разведотдела фронта меня подмывало спросить о нашем парашютно-десантном [210] батальоне. Но все не осмеливался. А туг решился. Генерал-майор минуту-другую сидел, опустив голову. Потом тихо сказал:
— Не существует больше батальона.
— Как не существует? — растерялся я.
И снова — минутное молчание. Видимо, Капалкину было тяжко рассказывать о случившемся: батальон — его детище, он его создавал. И все-таки рассказал.
...В первых числах августа 1942 года, выполняя приказ о передислокации, батальон отбыл из Краснодара в Невинномысск. На станции Кавказской эшелон остановили, так как впереди была взорвана железная дорога.
Не имея связи с разведотделом, командир батальона майор Няшин принял решение разгрузиться и примкнуть к отходившей армии Южного фронта. Командующий 56-й армией поставил батальону задачу — выбить передовые механизированные части противника, внезапно появившиеся на правом берегу реки Кубани, и захватить мост у станицы Новомихайловской.
Батальон, имевший в своем составе всего около двухсот бойцов, совершил невозможное. Внезапным ночным налетом на станицу, где расположился противник, выбил его, отбросил на противоположный берег реки и захватил мост. Однако утром на помощь гитлеровцам подошло подкрепление — основные силы дивизии, и ребята были окружены.
Не привыкший отступать, всегда стоявший насмерть, комсомольский парашютный батальон героически сражался в неравном бою до последней возможности. Он нанес противнику большой урон, но и сам почти полностью был уничтожен. В этом бою смертью героя пал комиссар Яковлев, а комбата Няшина тяжело ранило. Покидая поле боя, он отдал бойцам приказ пробиваться в горы.
Так закончил свой короткий, но героический путь славный комсомольский парашютно-десантный батальон.
35
И вот я опять в Крыму, среди старых и верных друзей. Наш Р-5 приземлился на маленьком партизанском аэродроме. Утром в Яманташском лагере встретился [211] с Николаем Григоряном. Он еще больше похудел, почернел.
— Вот и свиделись, братишка, — сказал я, волнуясь.
— Прилетел меня сменить?
— Нет, меня направляют в Старокрымские леса. Григорян помрачнел. Потом спохватился:
— Как в Старокрымские? Там же Ася Апарина.
— Все верно. Видимо, кто-то из нас пойдет в глубинку. Наши войска готовятся к решительному наступлению на Крым, и фронту нужна оперативность.
— Тянут долго резину, — буркнул Николай. — Давно надо было, еще когда гитлеровцев пугнули с Северного Кавказа. Они тогда были в панике.
— Нет, Коля. В Крым они вцепились крепко. И к обороне готовились заранее. Помнишь, мы передавали о генерале Клейсте, который посещал Феодосию и Керчь? Думаешь, просто так? Гитлеровцам нужна керченская руда, Черное море. Крым им нужен для нанесения ударов во фланг нашим войскам, которые уже движутся к границам. Удерживают они Крым и как базу для своего флота, авиации, чтобы нападать на наши морские коммуникации на Черном море и для нанесения массированных ударов авиацией по районам добычи нефти на Кавказе.
Вот так-то, Коля... — продолжал я. — Ты же знаешь, что наш десант прочно удерживается на Керченском полуострове, а 4-й Украинский фронт надежно закрыл немцам ворота на Перекопе. Так что не сегодня завтра наши войска пойдут в наступление.
Григорян молчал: думал о чем-то своем.
К нам пришел Петр Романович Ямпольский. Он положил свои крепкие, тяжелые руки на наши плечи, мягко улыбаясь, сказал:
— Вот вы и снова вместе, славные наши ребятки...
— Где там! — с грустью произнес Николай. — Степан уходит в Старокрымские леса.
— Что ж, видно, там он нужнее, — спокойно ответил. Ямпольский и крепко, по-отечески прижал нас к себе. — Работа ,есть работа! Не так уж много осталось нам ждать: не за горами освобождение Крыма. Так что носа не вешать!
Петр Романович оставил Николаю текст радиограммы и ушел, а мы еще долго стояли и разговаривали. Я рассказывал Николаю о Сочи, о судьбе батальона, [212] о поездке домой, о том, почему снова прилетел к партизанам...
— А я не знаю, что делается у меня дома. Никаких вестей! — с отчаянием проговорил Григорян.
Три дня мы, как и раньше, жили вместе. На связь я выходил раз в сутки. На четвертый день отправился с группой партизан в Восточное соединение (районы были переименованы в соединения), которое базировалось около Феодосии и в Старом Крыму.
Две ночи брели мы по горам и лесам, пока добрались до лагеря бригады, которой командовал бывший начальник штаба района Николай Кузьмич Котельников. В бригаде находился командир Восточного соединения Владимир Степанович Кузнецов.
Я доложил о прибытии. Кузнецов выслушал, подумал и сказал:
— Пока побудь при второй бригаде.
Котельников улыбнулся и подмигнул мне: дескать, снова вместе.
Бригада располагалась в Старокрымских лесах. Она контролировала автомагистраль Симферополь — Феодосия и железную дорогу Джанкой — Керчь. По железной дороге к Керчи беспрерывно перебрасывалась живая сила, техника и боеприпасы противника.
Разведка приносила разведданные, и в эфир снова полетели сведения о противнике. По нескольку радиограмм в день передавал!
На Керченском полуострове сдерживали натиск наших войск остатки 17-й немецкой армии, которой командовал генерал-полковник Руофф. В августе сорок первого в зоне его армии находился концлагерь «Уманская яма», как называли лагерь сами узники, где ежедневно умирало до 400 военнопленных.
Да, это был тот самый Руофф, что, захватив в сорок втором году Краснодар, хвастался японскому военному атташе: «Ворота Кавказа открыты. Близится час, когда германские войска и войска вашего императора Хирохито встретятся в Индии».
Интересно, что сейчас сказал бы генерал Руофф японскому атташе?
Немцы строили оборонительные сооружения в районах Севастополя, Феодосии, Судака, укрепляли Акмонайские позиции, Перекоп. Они думали удержать Крым. [213]
Даже некоронованный король Румынии маршал Антонеску в своем обращении к солдатам и офицерам 3-й румынской армии, находившейся в Крыму, писал 14 ноября 1943 года: «...Крым — это щит нашей страны. Оберегайте этот щит, который бережет нашу родину от угроз врага с воздуха, моря-и суши».
36
Рассвет сменил темноту ночи, и сквозь утренний туман все отчетливей проступали вдали очертания гор и леса.
В этот день я проснулся рано. Партизаны еще спали, лишь прохаживались по лагерю часовые. На связь вышел ровно в семь утра. Передал две радиограммы о передвижении противника и принял одну: она адресовалась командиру бригады Котельникову и комиссару Черкезу. В ней говорилось, чтобы меня немедленно направили с рацией в район Аджимушкая для оперативной работы.
Командир бригады прочитал радиограмму раз, другой...
— А как же мы будем без рации? — спросил недоуменно.
— Видимо, и о вас позаботятся.
— Нет, тут что-то не так, — засомневался Котельников и набросал текст радиограммы в штаб фронта.
Ответ был получен в следующем сеансе связи. В нем говорилось, что сложившаяся обстановка требует немедленной посылки рации в район Аджимушкая, а в бригаду будет направлен другой радист. Подписи — Василевский, Ворошилов.
На этот раз у Котельникова не было сомнений. Он воспринял радиограмму как приказ Ставки Верховного командования.
Комиссар бригады Сергей Иосифович Черкез рассказывал о партизанах Аджимушкая, среди которых ему довелось находиться в сорок первом году, о Керчи. Тогда он был комиссаром отряда имени Ленина, а командиром — Майоров. Черкез хорошо знал, где можно укрыться, откуда вести наблюдение за противником...
Вечером мы долго сидели с Сергеем Иосифовичем. И он снова и снова рассказывал мне, как лучше пройти [214] в район Аджимушкая. Даже нарисовал схему с ориентирами. Я все запомнил: никаких записей у меня не должно было быть.
Начались сборы. Завтра, 25 марта 1944 года, я должен отправиться в путь. День в день, два года назад, меня выбросили на парашюте к партизанам. Мне почему-то вспомнилось, как провожали нас в Краснодаре на аэродром... Как после десантирования бродил по лесу, проваливаясь в сугробы... Все вдруг вспомнилось!
Мне выделили проводника. Это был совсем еще молодой белобрысый паренек, Леня Белоусов. Он, житель Ленинского района, куда относился Аджимушкай, не раз бывал в каменоломнях, играл там с мальчишками. Лене в то время было лет восемнадцать, не больше.
Лицо нежное, как у девушки. В светло-голубых глазах постоянно таилась скрытая грусть. За время нашего похода по тылам врага я не слышал от него ни намека на усталость, на мучительный голод. Он все переносил молча.
Вышли мы из лагеря в два часа дня. Солнце то показывалось между туч и ярко светило, то едва проглядывало сквозь серую дымку. Пахло березовым соком, хвоей...
Провожали нас Кузнецов, Котельников и Черкез. По дороге Сергей Иосифович еще раз напомнил, как лучше пройти к Керчи, в район Аджимушкая. В километре от лагеря остановились, попрощались.
— Счастливого пути! — пожав нам руки, сказал Котельников. — Скорее возвращайтесь! — Ему, видимо, было жаль меня: двадцать месяцев вместе...
Через три с лишним часа мы уже были в километре от города Старый Крым. Укрылись в лесу, на высотке, поджидая вечер. Нам хорошо был виден город, дорога, идущая на Феодосию. На улицах Старого Крыма машины, танки, бронетранспортеры, солдаты. В южной части, на пустоши, виднеется до десятка танков, грузовиков. По шоссейной дороге в сторону Керчи тянутся фургоны, бронетранспортеры, крытые машины.
Мне предписывалось на своем пути вести наблюдение за противником и передавать сведения разведотделу фронта. По необходимости — вызывать огонь на себя.
Перед вечером я раскинул антенну и связался с [215] Большой землей: сообщил штабу фронта о Старом Крыме, о передвижении войск по дороге. А также сообщил, что нахожусь в пути.
Наступили сумерки. До нас все реже и реже стали доноситься рев и гул моторов на дороге. Низиной подошли вплотную к шоссе, осмотрелись и быстро перебежали дорогу. Леня шел впереди, я за ним. Ночь была темная, туманная...
— Как думаешь, до утра дойдем до Ново-Покровки? — спросил я парнишку.
— Должны, — ответил он. — С подрывниками доходили до этой деревни.
Более тридцати километров за ночь... Это не так уж много, если идти по хорошей дороге, по прямой, не петляя, не обходя деревни, как придется нам. Я прикинул: до утра остается восемь часов, и мы должны успеть до рассвета войти в Ново-Покровку. Там живет семья партизана — наша надежда.
Ночью сгустился туман, потянуло морозцем, лужи сковало ледком. Путь наш осложнялся. Мы брели, а под ногами предательски звонко ломался лед. Мы часто останавливались, прислушивались, не сбились ли с пути.
— Не заблудимся? — с тревогой спросил я Леню. Он посмотрел, посмотрел по сторонам и спокойно ответил:
— Пока идем правильно.
Стоял густой туман, и мы покрывались инеем: он оседал на бровях, на ресницах. Пытались смахивать его, но буквально через полчаса глаза опять были залеплены.
37
К Ново-Покровке подошли на рассвете. Пока прислушивались и разглядывали сквозь дымку тумана два крайних дома, на востоке становилось все светлее и светлее: день входил в свои права.
Залегли в бурьяне метров за сто от домов. По рассказам Лени, в одном из них должна жить семья партизана нашей бригады. Лежим, зорко оглядываем двор, соседей. Но долго находиться здесь нельзя — могут обнаружить.
— Да, это и есть тот дом, — шепнул мне Леня и кошкой метнулся к сараю.
Через минуту-другую к нему подошла пожилая женщина [216] в накинутом наспех платке. Леня перебросился с ней несколькими словами, и женщина быстро вернулась в дом. А Леня позвал меня.
— Ну что? — Я подполз к нему.
— Сейчас развесит белье, чтобы с улицы не было видно, и позовет нас, — ответил парнишка.
И вот мы в теплой комнате. Хозяйка встретила нас как давно знакомых или близких людей: расцеловала, усадила за стол. Морщины обильно избороздили ее лицо, виски отметила густая седина. Женщина суетилась, гремела чугунками, расспрашивала о сыне.
Возле печи, на нарах, застланных какой-то тряпкой, лежали ребятишки. Из-за ситцевой шторы вышла русоволосая молодуха: невестка хозяйки. Поздоровалась, начала расспрашивать о муже.
— Он у вас молодец. Воюет хорошо, — рассказывал Леня. — Здорово бьет фрицев. Так что вы за него не беспокойтесь.
— И я хотела уйти в лес, просила мужа взять с собой. Не захотел! С детьми, говорит, будь, — вздохнула молодуха.
— Воевать — не женское дело, — сказал Леня. — Оно и лучше, что не взял. Партизанская жизнь суровая.
— А как же другие женщины воюют? Им что, легко?
— Не переживайте. Уже недолго фашистам осталось здесь хозяйничать!
— Дай бы бог скорее, — прошептала хозяйка. Она перекрестилась, растолкала на кровати девчушку лет десяти, что-то ей приказала.
Та вскочила, поклонилась нам и проворно выскользнула во двор. Не успели мы позавтракать, как девочка вбежала в комнату, и еще с порога крикнула:
— Идут! К нам они идут!
— Ой, миленькие, собирайтесь скорее, — засуетилась хозяйка. — Надюша, помоги ребятам... — И принялась убирать посуду со стола.
Нас провели в сарай. Там стояла корова, спокойно пережевывая жвачку. Хозяйка оттолкнула ее в сторону .и открыла лаз в подвал.
— Спускайтесь, миленькие, и сохрани вас бог, — прошептала она. — Извиняйте... — И опустила за нами люк.
В подвале было темно и сыро. В одном углу в щелку едва заметно просачивался свет. Сели мы на солому, [217] приготовили на всякий случай оружие и стали прислушиваться к каждому шороху наверху.
Полицаи грубо спрашивали у хозяйки, не прячутся ли у них «красные бандиты».
— Бог миловал... Бог миловал... — отвечала та.
— Проверим!
— А то как же? Проверяйте! Возражений не имеем, — тараторила хозяйка. — На то вы и поставлены.
— Раскудахталась... А тебе известно, старая, что будет, если найдем?
— Как же, знаем. Все знаем.
— Ох, гляди, старая! Худо будет...
Полицаи зашли в сарай. Сейчас они откроют люк... Но те, видимо, ничего подозрительного не увидели. К тому же над нашей головой по-прежнему стояла корова и все так же спокойно пережевывала жвачку.
Сидел я в подвале и думал не о полицейских, нет, а о хозяйке, о ее поступке. Ведь она рисковала и жизнью близких, и своей собственной ради нашего спасения. Как мне жаль, что я не помню ее фамилии!
Десятилетняя девочка с братишкой весь день играли во дворе и наблюдали за улицей. И всякий раз девочка сообщала матери о появлении полицаев, а хозяйка, в свою очередь, предупреждала нас. Три раза приходили полицаи, и все безрезультатно.
Вечером мы выбрались из подвала. Наскоро поужинали, поблагодарили за все и отправились в путь. По словам Лени, мы должны ночью пересечь железнодорожное полотно и двигаться вдоль дороги к Керчи. Так безопасней, и за дорогой наблюдать можно.
Подошли к путям, хотели перейти, но нас обстреляли: усиленная охрана на всякий шорох открывала беспорядочную стрельбу. В нескольких местах пытались мы перейти железную дорогу, и все безуспешно: в нас стреляли.
Пока искали проход, ночь истаяла, и на востоке заполыхала заря. Удивительно быстро светлело.
Нам надо было где-то укрыться. Но кругом степь. И Леня вспомнил, как однажды ему приходилось прятаться тут в нише. Рассказал мне о ней. Начали искать, но найти было нелегко: вход в нишу закрывал прошлогодний сухой густой пырей, свисавший до самой воды. Вырыта ниша была на крутом берегу реки Салгир.
Наконец Леня отыскал ее, и мы забрались внутрь. Во второй половине дня услышали, как по дороге над нами проехала подвода, затем кто-то прошел, разговаривая. [218] Время тянулось так медленно, что казалось, минул не день, а целая вечность.
Днем сильно припекало солнце, и задержавшийся снег стаял. Уровень воды в реке поднялся, и нас начало подтапливать. Я первый почувствовал, как по спине потекла студеная обжигающая вода. Судорога сводила озябшие мокрые ноги и руки.
Но я терпел и больше всего боялся, чтобы вода не просочилась к батареям и в рацию, хотя они были в прорезиненных чехлах.
Наконец в нишу заглянули сумерки. Я осторожно выбрался наружу, осмотрелся. Кругом тихо. Вылез и Леня.
Мы были грязные, мокрые, а обсушиться негде, и костер нельзя разжечь. Решили, не теряя времени, двигаться дальше. Попытались в одном месте приблизиться к железной дороге, но тут же услышали: «Хальт!» и вслед окрику — стрельбу.
— Давайте попробуем перейти железку через переезд, — предложил Леня. — Мы однажды переходили! Переезд не охраняется.
— Что ж, рискнем, — согласился я.
И мы двинулись. А вскоре впереди залаяла собака, показались дома, в некоторых окнах мерцал огонек.
— Сейчас будет переезд, — шепнул Леня. Я на всякий случай приготовил гранату, вытащил из кобуры пистолет.
Идем по дороге. Справа и слева дома. Наконец перешли железную дорогу, впереди засветлело поле. Свернули в сторону и быстро зашагали по степи. Под ногами звонко потрескивал ледок. Но мы уже не обращали на это внимание: шли и шли. Верхняя одежда наша шелестела, как пересушенная бумага, — мороз сковал ее.
Вдруг Леня остановился, увидев какие-то таблички. Я осторожно посветил карманным фонариком на одну из них. На ней было написано: «Минен». Другая указывала объезд. Давно не езженная, заросшая бурьяном грунтовая дорога проходила через минное поле. Справа и слева темнело несколько подорванных танков.
На востоке занималась заря. Тихая, зябкая, погасившая густую звездную россыпь, она разлилась в полнеба. Все отчетливей вырисовывались разбросанные по полю танки.
— Где же мы укроемся?
— Давайте заберемся в какой-нибудь. [219]
— Пожалуй, верно говоришь... — И я осторожно шагнул к ближнему танку.
Залезли мы внутрь. Мокрая одежда на нас распарилась от ходьбы, и клонило ко сну. Но спать нам было нельзя. А тут еще меня томило какое-то предчувствие...
— Знаешь, Леня, давай уйдем отсюда! Чует мое сердце что-то неладное.
— Но куда же мы пойдем? Кругом степь, а тут вот минное поле...
— По нему и пойдем!
Леня с удивлением уставился на меня.
— Да, да, по минному полю и пойдем, — повторил я.
Выбрались мы из танка, перешли дорогу и медленно, осторожно двинулись в глубь минного поля. Я шел впереди, Леня на несколько метров сзади.
Как мне хотелось поскорее проскочить эту опасную для жизни зону, добраться до Сиваша и по болоту двинуться вперед! Но быстро не пойдешь: можно подорваться. Поэтому шли ощупью.
Я почему-то не боялся идти, о смерти не думал. Шел и вспоминал мать.
Как далеко ушли мы от танков, трудно сказать, наскочили вдруг на блиндаж. Он был совершенно целый, добротно сделанный. Осмотрели его и решили: лучшего места на случай обороны не сыскать. И мы расположились в нем.
День выдался пасмурный. Небо заволокло тучами. Они ползли низко, цепляясь, казалось, за телеграфные столбы, что шагали вдоль железной дороги. Где-то в полдень заморосил дождь со снегом. Но нам он теперь был нипочем: мы сидели в надежном укрытии.
Спали поочередно. Перед вечером меня растолкал Леня: он был встревожен. Оказалось, что из-за холма показались машины.
Я выглянул из блиндажа — к минному полю подъезжали два грузовика, остановились возле указателей. Гитлеровцы соскочили с машин, осмотрели один танк, потом другой. Постояли с полчаса и укатили в деревню, что за холмом.
Видимо, кто-то из немецких прислужников видел, что мы перешли переезд, иначе не приехали бы точно по нашим следам. Как же хорошо, что не остались в тайке!
Потом наступили сумерки. Ночь надвигалась темная, зябкая. [220]
38
От Сиваша полз туман. Пахло сыростью и водорослями. Мы брели по минному полю навстречу белой пелене. Шли и с каждым шагом чувствовали, как по спине все чаще и чаще пробегает холодок.
Наконец минное поле осталось позади, и под ногами захлюпала вода. А вот и Сиваш — гнилое болото. Но как ему обрадовались: опасность ведь осталась позади!
Постояли, передохнули и снова зашагали. Шли на юго-восток. На рассвете подошли к железной дороге. Укрылись в окопе. Справа в серой дымке виднелась какая-то деревня.
— Это станция Владиславовка, — сказал Леня.
На путях стояло два эшелона с танками и самоходными орудиями. Паровозов мы не видели. За день в сторону Керчи проследовало два железнодорожных состава с солдатами и один — с орудиями и бронетранспортерами. А из Керчи прошел санитарный поезд.
Результаты наблюдения я незамедлительно передавал разведотделу фронта.
Следим за железной дорогой поочередно. Наш НП, то есть наш окоп, находился почти рядом с дорогой. Когда шел эшелон, под нами вздрагивала земля.
В сумерках услышали приближающийся гул наших самолетов. Летели они высоко, а над Владиславовкой сделали круг и снизились. Захлопали зенитки, но самолеты зашли на цель и сбросили бомбы.
Фонтаны черного дыма с огненными вспышками взвились за железной дорогой. На станции что-то горело, освещая все окрест. В этом свете мы увидели: состав с танками был разорван на несколько частей... Две или три платформы стоят боком, а рядом с ними — танки...
Вскоре самолеты улетели, пропал даже их гул.
Двинулись в путь и мы. Шли в нескольких метрах от дороги и, когда, громыхая, проходили эшелоны, подползали ближе к полотну, стараясь рассмотреть, что везут на платформах или в вагонах. За ночь в сторону Керчи прошел один состав с танками и три эшелона с теплушками. Что в них было, определить не смогли. Видимо, солдаты.
Утро застало нас за Арабатской стрелкой. Спрятались в окопе, доверху заваленном перекати-полем. День был теплый, солнечный. Мы поснимали с себя мокрую одежду, развесили сушиться. А сон валил с ног... [221]
Но спать обоим — нельзя: надо наблюдать за передвижением противника. Да и мало ли кто может наскочить на нас, сонных!
До выхода в эфир у меня было более трех часов, и я прилег. А парнишка бодрствовал — глаз не отводил от железной дороги.
Не знаю, сколько я спал, когда меня разбудил Леня. С трудом заставил себя шевельнуться — тело не хотело подчиняться. Еле открыл глаза и тут же смежил веки: до боли резанул яркий свет. Постепенно стал приоткрывать глаза. Кругом снег, белый, белый. Откуда он? Ведь такой солнечный день!
Поднялся. Вокруг нашего окопа ни единого следа на белоснежном настиле: ни человеческого, ни звериного...
— Немцы идут, — спокойно сказал Леня.
— Немцы? Где? Сколько их? — Я выглянул из окопа.
Верно, в нашу сторону бредут два немца. Набросали мы на себя побольше перекати-поле, стали наблюдать.
— Что будем делать?
— Если обнаружат нас — стрелять. Другого выхода нет, — ответил я. — Ты держи на мушке маленького, я — высокого. Как только увидят, постарайся выстрелить разом со мной. А не заметят, пусть проходят. Черт с ними...
А фашисты все приближаются и приближаются. Идут с автоматами на изготовку. Слева — плотный, небольшого роста, в солдатской форме. Справа — офицер, длинный, в новом мундире, сапоги блестят.
Вот уже десять, пять метров остается до нас. На заваленный бурьяном окоп вроде не обращают внимания. А если заметят? Незамедлительно дадут по нас очередь.
Как нее не хочется нелепо погибать! Но мы еще посмотрим, кто первый выстрелит. Они уже на мушке. Пальцы лежат на спусковых крючках пистолетов. Кажется, они вот-вот сами нажмут и прогремят выстрелы. Да, сейчас мы встретимся взглядами, и пальцы без приказа сделают свое дело...
А в это время почти над нами в сторону Керчи пролетело три звена вражеских бомбардировщиков. Их сопровождало несколько истребителей. В трех-четырех шагах от нас немцы остановились, подняли головы и долго провожали взглядами самолеты. Потом двинулись вперед: офицер с левой стороны обошел окоп, [222] солдат — с правой. На щель с перекати-полем посмотрели мельком.
Когда гитлеровцы удалились на несколько метров, мы легко вздохнули: пронесло и на этот раз...
— Все-таки мы с вами счастливые, — сказал Леня, улыбаясь.
А немцы брели и брели по степи, пока не скрылись за бугром. Больше мы их не видели.
Надвигалась ночь. В ее черноте высветилась холодная россыпь звезд. Где-то в районе Керчи были видны всполохи: оттуда все громче и громче доносилась канонада. Земля содрогалась: это поднимало у нас дух, и мы ускоряли шаги. Но как ни быстро шли, а рассвет застал нас недалеко от Багерова. Это было 2 апреля 1944 года.
В вечернем сеансе связи получил радиограмму, где мне предлагалось немедленно вернуться в лес. Я был в недоумении: находиться почти у цели и вдруг возвращаться?..
— Еще ночь, и мы будем под Керчью, — сказал Леня. — Тут же всего ничего осталось!
— Приказ есть приказ, Леня, — мрачно ответил я и передал радиограмму, где сообщал свои координаты.
Но вновь последовало: немедленно возвратиться в лес. А радисты добавили от себя, что начинается наступление наших войск.
Тогда и нам стало ясно решение разведотдела фронта.
Восемь дней добирались мы обратно. Дважды при ночном переходе через железную дорогу немцы обстреляли нас, но от преследования удалось уйти: спасла речушка, по которой около километра брели в воде.
Мокрые, голодные, добрались мы до партизанского лагеря в Старокрымском лесу. Пришли, а он разгромлен, шалаши сожжены, партизан нет. Сели мы на вывернутое с корнями дерево возле пепелища и задумались: куда идти, где искать партизан?
Вдруг — разговор. Залегли мы за деревьями, всматриваемся... Из-за орешника выходят трое партизан. Мы бросились к ним. И они рассказали о вчерашнем бое, в котором пришлось оставить лагерь, уходя от преследования. [223] Даже записку не успели положить в «почтовый ящик»!
Штаб бригады находился на высотке, недалеко от города Старый Крым. Котельников и Черкез встретили нас с радостью. Я рассказал им о нашем нелегком пути, о приказе вернуться, о наступлении Красной Армии...
А вечером, у костра, узнал о дерзкой операции бригады, проведенной в ночь на 27 марта 1944 года в городе Старый Крым, где находилось до 1300 гитлеровцев.
В результате ее партизаны уничтожили два танка, шестнадцать автомашин, склад с горючим и боеприпасами. Заняли здание комендатуры и городской полиции, забрали оттуда документы, забросали гранатами ресторан, в котором кутили фашистские головорезы. Захвачено было также здание тюрьмы, из которой освободили 46 советских патриотов, 21 из них был приговорен к расстрелу. В налете убито и ранено 189 немецких солдат и 6 офицеров. Взяты большие трофеи.
Я сообщил в разведотдел, что нахожусь в Старокрымских лесах, в бригаде Котельникова, и передал о том, что по автодороге в сторону Керчи проследовало два эскадрона конницы и двадцать два самоходных орудия.
Через два дня партизанские отряды двух бригад Восточного соединения повели наступление на город Старый Крым и вскоре заняли его. А 13 апреля в освобожденный партизанами Старый Крым вошли советские войска Отдельной Приморской армии. На площади города состоялся митинг. Партизан и жителей поздравляли маршалы Ворошилов и Василевский.
После митинга я передал штабу фронта предварительные итоги боя за Старый Крым. Партизаны двух бригад уничтожили 4 орудия, 92 автомашины, 73 повозки, 3 танка, 1 бронемашину, 2 автобуса, 559 солдат. Большое количество фашистов взяли в плен.
Жизнь в тылу врага была полна тягот, лишений и невзгод, но теперь она осталась позади. Просто не верилось, что все это удалось пережить, выстрадать! На улицы Старого Крыма пришла радость, долгожданное веселье. Пришел незабываемый праздник.
А до конца войны оставался еще год и двадцать пять дней...