11
Из-за косматых туч не спеша выглянуло солнце. Дохнул ветерок, погнал дурманящий запах трав и сосновой коры.
В утренней связи получили радиограмму, в которой Большая земля просила нас оказать помощь в радиобатареях третьему району. Там уже работали наши ребята: парашютисты-десантники Роман Квашнин и Алексей Кочетков. И мы отправили им тут же свой запасной комплект.
Вторая полученная нами радиограмма адресовалась начальнику и комиссару района. В ней штаб фронта требовал усиления диверсий на дорогах Карасубазар — Феодосия и Симферополь — Алушта.
Я еще не закончил обрабатывать все радиограммы, как пришел Иван Гаврилович Генов, о котором мы постоянно слышали от товарищей много доброго: еще в гражданскую партизанил в Крыму и имел большие заслуги, покорял людей удивительной человечностью и простотой.
Всякий раз по приходе к нам Иван Гаврилович интересовался сообщением Совинформбюро, а затем уже всем остальным. На этот раз я подал ему вместо сводки [143] радиограммы, в которых штаб фронта требовал активизировать борьбу с оккупантами. Генов как-то странно посмотрел на меня, протер очки и, ничего не сказав, углубился в чтение.
Когда Иван Гаврилович ознакомился с радиограммами, я протянул ему сводку Совинформбюро. Генов прочитал неутешительные для нас сообщения, и на его морщинистом лице отразились боль, негодование. Он сидел и молчал, о чем-то думая. Потом поднял голову, посмотрел через очки сначала на меня, затем на Николая и спросил:
— Как у вас с питанием?
— С каким? К рации? — переспросил Григорян.
— Да нет. Исхудали вы сильно! Едите что?
— Как что? Полкружки муки на день. А сегодня вот получили по килограмму баранины, — ответил Николай.
— Это почему же по килограмму? — удивился Генов. — Вы же слышали, что Кураковский отряд отбил у немцев триста голов овец. Вот их и режут. Одну овцу на десять человек. А выходит-то, что в овце всего десять килограммов? Странно...
— Нам что принесли, то и едим, — равнодушно ответил Николай.
— Хорошо, разберусь и прикажу усилить вам питание. Вы на людей уже не похожи. Мощи одни ходячие. Нет, нет, так не годится...
Перед вечером начпрод принес нам дополнительно по два килограмма баранины и еще три кружки муки на двоих. Ну и, конечно, выругал нас за то, что «пожаловались».
На следующее утро к нам пришла девушка из Зуйского отряда — переписывать сводку Совинформбюро. Ее прислал Луговой. Девушка милая и очень скромная. В ее внешности не было ничего броского: небольшого роста, круглолицая, с темными волосами, с умными карими, строго смотревшими на нас глазами. Одета в простенькое, горошком, платье, в стоптанных, на низком каблуке туфлях. На вид ей лет шестнадцать-семнадцать.
Я усадил девушку на нары и попросил немного подождать. Пока Григорян готовил радиостанцию к приему, я расспрашивал ее, как звать, где раньше жила. Помедлив, девушка несмело начала:
— Зовут Аней. До войны жили в Воинке. Когда приблизился [144] к Крыму фронт, папа ушел воевать, но на Перекопе погиб. Тогда я вступила в ополчение. Меня, правда, не хотели принимать: посчитали несовершеннолетней. Выручил комсомольский билет, и меня зачислили. Так с ополчением и пришла в лес. Иногда в разведку посылают...
Николай подал мне наушники, и я тотчас услышал:
— Говорит Москва!.. Говорит Москва!..
Я сразу же перевернул один наушник мембраной к сидевшей рядом Ане — пусть, думаю, слушает.
В сводке говорилось о тяжелых оборонительных боях на фронтах, о том, что на Керченском направлении нашим войскам пришлось отойти на новые рубежи. Передали о потерях противника, о блокаде Ленинграда. Потом диктор сообщал последние известия по родной стране.
Аня с упоением все слушала и улыбалась. Затем, переписав сообщение Совинформбюро, ушла.
Несколько минут мы сидели молча, занимаясь каждый своим делом. Потом Николай спросил:
— Как думаешь, удержат наши Керчь?
— Кто его знает... Техники очень много у немцев. Почти каждый день разведчики приносят сообщения: прошел эшелон с танками или с самоходными орудиями. А самолетов сколько летит на Керчь! Конечно, хочется, чтобы удержали и не пустили фашистов на Кубань. Но не всегда так получается, как хочется.
12
Несколько раз в этот день наша высота подвергалась бомбежке, артиллерийскому и минометному обстрелу. Снаряды взрывали землю, кромсали деревья, разрушали землянки и шалаши.
Все это время нервы были напряжены до предела. Четыре раза выходили мы на связь. Шесть радиограмм приняли, восемь передали штабу фронта. А лес гудел и гудел от взрывов снарядов, мин, гранат, от непрерывной стрельбы автоматов, винтовок, пулеметов.
Северо-восточнее нашей высоты каратели, в несколько раз превосходящие в силе, потеснили один партизанский отряд. Гитлеровцы рвались на высоту. Уже были слышны их крики: «Рус, сдавайся! Красная Армия капут!»
Подошло подкрепление: два партизанских отряда. [145]
Они тут же вступили с фашистами в бой и выбили их с занимаемых позиций. Более двухсот убитых солдат и офицеров оставили каратели на поле боя.
Имелись потери и с нашей стороны: среди раненых оказались парашютисты Иванов и Катадзе.
Вечером мы связались с Большой землей и сообщили, что у нас был прочес, но все атаки отражены и противник отступил. Штаб фронта предупредил: самолеты не прилетят. Значит, нам не сбросят ни боеприпасы, ни продовольствие...
Командование района обеспокоилось, и мы снова дали радиограмму с просьбой помочь боеприпасами.
На следующий день Большая земля не вышла на связь. Сначала подумали, что наш «Северок» опять испортился. Но ведь мы принимали другие станции...
Рядом с нашей рабочей волной почти всякий раз слышали одну и ту же позывную — ВРП. Кого-то она звала, с кем-то работала. Передачи велись, как и у нас. Стало быть, наша рация исправна. Тогда что случилось с радиостанцией штаба фронта? Почему молчит? Не стервятники ли ее разбомбили? Вон их сколько летело!
Не было связи с Большой землей на третий и четвертый день. Но теперь мы знали причину — штаб фронта эвакуировался из Краснодара. А у нас накопилось много сведений о противнике.
Как показал пленный офицер, немцы готовятся к высадке десанта на Кубань. В район Керчи уже подтянуто большое количество живой силы, техники, а также подвезено несколько сот единиц плавучих средств. Но как эти и другие сведения передашь теперь штабу фронта?
Пять дней Большая земля не выходила на связь. Только на шестой мы услышали совсем слабенькие сигналы радиостанции штаба фронта. Как же мы были рады! Теперь полетят наши сообщения, такие нужные командованию фронта, в эфир. Мы передали сразу восемь радиограмм и пять приняли.
17 мая 1942 года Совинформбюро сообщило, что нашими войсками после тяжелых продолжительных боев оставлен город Керчь. Эту неприятную весть еще раньше передавала немецкая радиостанция. По правде, мы тогда не поверили: думали, очередная геббельсовская ложь. Ведь немецкие радиостанции уже на весь мир [146] трубили о своей победе в Крыму, о захвате Таманского полуострова, хотя он тогда не был занят немцами.
А Севастополь еще держался, стоял. Там день и ночь шли кровопролитные бои. Севастопольцы бились насмерть у стен разрушенного города. Своим героизмом они поднимали дух и у партизан.
Радиосвязь — невидимая нить, соединяющая партизан со штабом фронта. Летят от нас через горы, леса, поля и море разведданные о противнике. Вот и сегодня умчалась на Большую землю радиограмма о том, что в Керчь проследовала румынская горно-стрелковая дивизия, а в Зую прибыл батальон мотопехоты противника. Что гитлеровцы подтягивают силы для удара по Таманскому полуострову.
Штаб фронта неожиданно отозвал на Большую землю майора Селихова. Командиром второго партизанского района был назначен капитан Иван Григорьевич Кураков, комиссаром района — Иван Степанович Бедин. Оба смелые, отважные командиры. Бедин перед войной закончил Военно-политическую академию в звании батальонного комиссара. До этого назначения был комиссаром отряда, которым командовал Михаил Чуб.
К Куракову питали любовь все бойцы. О его дерзких и смелых операциях мы слышали давно. До прихода в партизаны Кураков командовал 62-м кавалерийским полком 48-й кавдивизии. Смелый, находчивый и душевный командир, он презирал трусов.
Коротки летние ночи. Не успеет стемнеть — ночь пролетела, и на востоке, за зубчатыми макушками деревьев, начинает заниматься заря: яркая, звонкая, радостная.
Партизанский сон чуток. Вдвойне он чуток на рассвете. Хрустнет где-нибудь случайно ветка, и партизан просыпается, вслушивается...
Мы с Николаем уже не спали, когда дежурный у пулемета кого-то окликнул:
— Стой, кто идет?
— Командир района, — послышался ответ.
— Пароль?
Последовал ответ. Через минуту-другую к нам заглянул капитан Кураков. Было четверть пятого. Поздоровался, [147] спросил, нет ли радиограмм. Я пояснил, что ночью мы не имеем связи. Вместо радиограммы я подал ему сводку Совинформбюро.
Кураков пробежал ее глазами, вздохнул: положение на фронтах не радовало.
— Ничего, не все тучи — будет и лучше, — не то нам, не то сам себе сказал Иван Григорьевич. Помолчал, потом спросил: — А как у вас с питанием к рации?
— Имеем в запасе комплект, — ответил я.
— Великолепно! Молодцы, что имеете запас. Вы позволите чуточку послушать Москву?
— Конечно. — И я включил станцию. Уходя, Иван Григорьевич похлопал по ранцу «Северка»:
— А эту голубушку берегите! Радиосвязь нам нужна, как человеку — воздух...
13
Бушевавший ветер к вечеру замер, и деревья застыли. Стало тихо, только со стороны Севастополя доносились глухие раскаты артиллерии.
Командующий 11-й немецкой армией генерал Манштейн готовился к третьему штурму Севастополя. Он бросил сюда 7 немецких дивизий и 3 румынские, 8 отдельных полков. Двести тридцать тысяч солдат и офицеров направил Манштейн на штурм Севастополя!
Эту живую силу поддерживало 450 танков, 670 орудий разных калибров, в том числе и 812-миллиметровое — «Дора», 655 минометов. Был переброшен в Крым и 8-й немецкий авиационный корпус генерала Рихтгофена, где насчитывалось около 600 боевых самолетов. Вот какая громада перла на Севастополь...
О предстоящем штурме города мы предупредили штаб фронта. Но у нас самих было неспокойно. Почти каждый день то в одном, то в другом месте гитлеровцы завязывали бои с партизанскими заставами: каратели прощупывали нашу оборону. В один из таких дней вечерний сеанс связи у нас был сорван.
Перед самым его началом меня вызвал капитан Кураков. Когда я вернулся, Николай доложил о срыве.
— Понимаешь, какой-то лопух там сидел! — возмущался Григорян. — Открытым текстом начал работать! [148]
— Как — открытым? — не понял я. — Попросил бы заменить оператора...
— Чего там — заменить? Это какая-то совсем другая станция была! — рассердился Николай. Ничего не понимаю. Допытываюсь:
— А позывные? Может, ты что напутал?
— Какой там напутал!
Что же все-таки произошло? Почему оператор штаба фронта работал открытым текстом? Может, кто просто пошутил, а может, Большая земля проверяла нас? Но, как бы там ни было, сеанс сорван...
Очередное время работы пришло быстро. Включил «Северок», начал слушать, и в уши ударило мощное надрывное завывание. Повернул ручку настройки чуточку в сторону, и завывание утихло. Потом прорвались сильные, громкие позывные, будто Большая земля была совсем-совсем рядом с нами: оператор звал нас, спрашивал, как слышим.
Почерк корреспондента показался мне незнакомым, странным, неуверенным. Такого почерка я раньше не слышал. Подозвал Николая, дал наушник.
— Опять тот лопух! — со злостью вырвалось у Григоряна, и он вернул мне наушники.
На мои вопросы оператор не ответил, а открытым текстом спросил, готовы ли мы принять самолеты с грузом. Теперь я четко понял, что со мной разговаривает не Большая земля, а какая-то другая станция. Чего же от меня добиваются?
Решил продолжить игру: интересно знать, чего они конкретно хотят. Перешел и я на открытый текст. Ответил, что готовы принять самолеты. Наконец оператор просит сообщить координаты и условные сигналы.
Ага, вот в чем дело... Вам нужно знать, где мы находимся! А кукиша не желаете? Какой же идиот будет вести такой разговор открытым текстом? Однако ответил, что координаты и сигналы остаются прежние. «Какие такие прежние?» — переспрашивает.
Тут я окончательно выхожу из себя и, открытым текстом послав его ко всем чертям, выключаюсь. Работали же мы в основном специальным кодом. Международным — в исключительных случаях.
Об этом инциденте я доложил начальнику района. Он ухмыльнулся: [149]
— Видал, на какие уловки идут! Надо было дать координаты Симферополя. В другой раз сообщите им...
Другого раза не представилось: больше радиостанцию штаба фронта не заглушали и не связывались с нами. О случившемся сообщили Большей земле. Как выяснилось, оператор штаба фронта слышал наш разговор, пытался помешать, предупредить, но его сигналы заглушались. Он, видимо, думал, что я все-таки оплошаю и передам свои координаты. Но не на тех напали!
После этого случая мы стали осторожнее. Если чувствовали, что с нами работает другой радист, требовали замены или подтверждения и только тогда передавали радиограммы. Предупредили мы и своих коллег-радистов третьего района: Квашнина и Кочеткова.
14
Зашло солнце, и с гор тяжело сползли сумерки. Горы и лес стали тонуть в надвинувшейся ночи. Южный ветер низко гнал отары туч.
Уже было темно, когда к нам прибежал мальчуган: один из тех, что укреплял с Луговым лестницу на наблюдательном пункте. Он принес нам от Юлдашева четвертушку хлеба и три пачки сигарет.
Хлеб... Мы давно его не видели. Черствый кусочек, а как пахнет! Николай ловит запах хлеба и улыбается сладко, сладко. Аж глаза вновь живым огоньком блестят...
Сглотнув слюну, я спросил, почему не пришел Ураим. Вася — так звали мальчугана — повел худыми, костлявыми плечами:
— Он на задание ушел. Я тоже просился, но командир не пустил.
Вспомнилось, как однажды Шишкин рассказывал о Васе: тот их спас и сам удрал из рук палачей. Тогда, по правде сказать, я не поверил — думал, выдумка. Оказалось, правда, Вася сам нам все рассказал.
...Жил он в деревне Тернаир. До оккупации родители работали в колхозе, а он учился. Когда в ноябре немцы ворвались в Крым, жизнь пошла кувырком. Оккупанты все забирали у людей. Особенно падки были на сало, молоко, кур, яйца... Слово скажешь против — беды не миновать. [150]
Однажды Вася увидел, как ночью недалеко от деревни спускались парашютисты, и ему так захотелось им помочь, что он сразу же отправился на поиск. Долго бродил, но все-таки нашел и отвел к партизанам.
Вернулся мальчик домой, а тут горе — отца арестовали. Потом кто-то донес и на него самого. Нагрянули полицейские, схватили. Мать кинулась защищать сына, но ее избили так, что женщина потеряла сознание. Васю увели, а мать осталась лежать в доме, на полу, истерзанная, едва дышавшая.
В полицейском участке Васю сильно секли железной плеткой и требовали, чтобы он признался, куда отвел парашютистов. Мальчуган молчал. Тогда его отвезли в Симферополь, в гестапо.
Там опять допрашивали и требовали сказать, куда он отвел парашютистов. Вася стоял на своем: никаких парашютистов он не знает и не видел. И его снова стегали, стегали... А офицер пообещал повесить, если не признается.
Мысль о побеге все время не давала мальчику покоя. Как-то случайно глянул на форточку — не заперта. Дождался он вечера, а чуть стемнело, раскрыл, пролез через нее и спрыгнул на мостовую.
Вскочил, побежал. Было холодно — лежал снег, а он бежал босой и холода не чувствовал. Прибежал домой, мать лежит больная, чуть жива. Обхватила сына, прижала к себе, начала просить немедленно уйти к партизанам, иначе снова схватят.
И парнишка ушел.
Смотрел я на Васю с восхищением: четырнадцатилетний пацан, а его волю фашистские изверги не могли сломить. Никакими пытками и истязаниями! Юная его душа оказалась сильнее железной плетки.
Таким несгибаемым оказался пионер из деревни Тернаир Василий Борзов.
15
Разведчики принесли тревожную весть: в деревнях, близ леса, скапливаются немецкие и румынские войска. Видно, готовятся к прочесу лесов и гор, к полному уничтожению партизан.
Уже после войны я узнал: командующий 11-й немецкой [151] армией в Крыму генерал-лейтенант фон Манштейн заверял своего фюрера, что после овладения Севастополем партизаны будут немедленно уничтожены.
А потом в своих воспоминаниях «Утерянные победы» генерал признавался: «...Когда обстановка была очень напряженной и даже все румынские горные войска были брошены на фронт, партизаны представляли собой серьезную угрозу. Временами движение на дорогах было возможно только с конвоем...»
Во время войны мы тоже кое-что знали. Например, что по указанию самого Манштейна начальник штаба по борьбе с партизанами — грузный, с одутловатым лицом и отвисшей нижней губой майор Стефаниус — разъезжал из одной воинской части в другую. Он сам, лично, проводил инструктажи с командным составом и давал указания, как бороться с партизанами.
Майор Стефаниус, слывший в 11-й немецкой армии литератором и стилистом, хорошо умел сочинять всевозможные инструкции. Недаром Манштейн его любил и считал свои воспитанником. А потому и доверял борьбу с партизанами: верил в его искренность и преданность.
Стефаниус надеялся не только на военную силу — он действовал и хитростью, засылая в лес к партизанам своих агентов. Ему обязательно надо было знать численность и точное нахождение партизан. Вот почему гитлеровцы вели также разведку боем...
Слышали мы и о том, что каратели хотят прежде всего уничтожить партизанское командование и нашего брата радиста. Сделать все это мечтали руками предателей. Кое что им, увы, удавалось...
Иногда бывало так, что не успеем мы обосноваться, обжиться на месте, а нас уже окружают оккупанты, завязывается бой. Перейдем на новое — и снова каратели тут как тут. Значит, кто-то сообщал о нашем местонахождении! Но кто? Явно было одно: враг жил среди партизан. Жил и действовал скрытно, умело, хитро. [152]
Однажды начальник района капитан Кураков предположил:
— Это они пеленгуют нашу рацию.
Безусловно, немцы за нами следили, засекали нас. Но не так-то просто пробраться по горам и лесам пеленгаторным установкам...
Тогда я предложил перейти на новое место и некоторое время не выходить в эфир. Кураков согласился.
Так и сделали. Перебрались на Яман-Таш. Штаб района и мы с Николаем разместились на площадке, защищенной с трех сторон глубокими балками. С четвертой, скалистой, похожей на козырек, расположились на многоярусных горах со скалами отряды. Но уже с Большой землей по рации не связывались.
Во второй половине дня завязался бой. Миновав наши заставы, каратели, незамеченными, пробрались к лагерю и открыли ураганный огонь. К счастью, все обошлось благополучно, а немцы потеряли убитыми девять солдат и несколько раненых.
Ночью мы вернулись в свой лагерь, на высоту 1025, выставили усиленные посты и заставы. За вновь прибывавшими устанавливали наблюдение. Короче, стали предельно внимательны и настороженны.
Как-то на нашей высоте, недалеко от землянки, где мы с Николаем работали, появилась девушка-незнакомка, и мы тотчас поставили в известность начальника особого отдела района старшего лейтенанта Емельяна Павловича Колодяжного.
А вскоре стало известно, что девица эта была заслана в лес алуштинским гестапо совершить акцию. Она-то и передавала сведения о партизанах.
Ну что ж, пришлось ей за все это расплачиваться!
16
Чистое, без единого облачка небо запылало в жарком багрянце. По верхушкам деревьев шарил легкий ветерок.
Наблюдатели доложили, что со стороны Зуи движется до батальона карателей. Заставам тотчас передали — не вступать в бой, пропустить гитлеровцев. Командирам отрядов была поставлена задача: заманить фашистов в лес, окружить и уничтожить.
Немцы шли напористо, смело, стреляя бесцельно и беспорядочно разрывными пулями, создавая много шума, [153] но никого не поражая. Откуда-то из-за леса вела огонь немецкая артиллерия: били по лагерю. Значит, знали его расположение... Долго кружилась над нашим лесным массивом и «рама» — самолет-разведчик выискивал партизан.
Шквал огня нарастал с такой силой, что уже не слышно было отдельных винтовочных выстрелов, а все слилось в сплошной грохот. Бой приближался к высоте 1025. Все чаще рядом с нами стали щелкать разрывные пули, снаряды кромсали деревья, выворачивали землю.
Партизанские отряды, находившиеся на флангах, не открывали огня: они выжидали, зорко следя за передвижением противника, ждали, когда гитлеровцы углубятся в лес, чтобы закрыть им отход и замкнуть кольцо.
Когда на несколько минут стрельба утихла, мы вышли на связь. По почерку передачи я сразу узнал оператора номер один. Он, видимо, чувствовал, в какой обстановке мы находились, и просил дать сразу всю информацию, что есть. Я тут же начал выстукивать сообщение. Оператор принял его и с ходу стал передавать свою радиограмму.
Мы еще не закончили работу, как немцы снова пошли в атаку. Теперь они уже лезли на нашу высоту. Николай сидел рядом со мной, за деревом, с автоматом наготове, и поглядывал по сторонам, настороженно вслушиваясь в усиливающуюся стрельбу. А она все ближе и ближе...
Вот уже автоматные очереди перекрывают писк морзянки. Я еле успеваю записывать. Окончание радиограммы заглушает сильный взрыв мины, разорвавшейся рядом. Я отряхиваюсь и прошу повторить заключительную часть сообщения.
Наконец все принято, связь окончена. Пока я сворачиваю рацию, Григорян вступает в перестрелку. Потом и я берусь за автомат.
Три партизанских отряда сомкнули вокруг немцев кольцо. Зажатые со всех сторон, гитлеровцы заметались, как пойманные в мышеловку мыши. На помощь им была брошена авиация. Фашистские стервятники методично бомбили, обстреливали из крупнокалиберных наши позиции.
Карателям все-таки удалось прорвать кольцо окружения и вырваться из ловушки, оставив при этом на поле боя более ста убитых и примерно столько же раненых. [154]
Когда бой утих, я прочитал радиограмму. Начальник разведотдела фронта просил нас направить комплект радиобатарей Чухареву.
— А куда направлять? На деревню дедушке? — усмехнулся Николай.
— Видимо, кто-то приедет за ними, — понял я.
И действительно, через несколько дней из Симферополя пришел связной.
В наших вещевых мешках мы носили как НЗ комплект батарей. Его-то и передали Чухареву, который работал в Симферопольском подполье. А тот прислал нам бумагу, карандаши, табак и письмо. Условным кодом он сообщил, что через три дня в Алушту должен прибыть румынский диктатор Антонеску со своей свитой.
Мы ознакомили с этой информацией начальника района капитана Куракова и в очередном сеансе связи передали на Большую землю о предстоящем визите.
Позже мы узнали, что Антонеску торопился осмотреть подарок Гитлера — Алушту: ведь Крым фюрер посулил румынским офицерам и солдатам! Некоторые из них уже примеривались к виллам на берегу Черного моря. Вот что писал своей жене убитый партизанами снайпер 11-й немецкой армии Руди Рошаль: «...Здесь такие великолепные виллы. Я уже присмотрел себе один участок — ох, если бы он мне достался! Впрочем, я уже подал заявление полковнику, и он обещал мне его...»
Руди Рошаль мечтал поуютнее устроиться на крымской земле, у Черного моря. Но крепко просчитался. Вместо виллы он получил лишь два метра земли.
17
Ночью на Яманташской площадке приземлились две «уточки». Летчики Фадеева и Молчанова привезли боеприпасы, продовольствие и трех радистов. Это были девушки нашего особого комсомольского парашютно-десантного батальона Рая Диденко, Оля Громова и Таня Серебрякова.
Утром один партизан спросил у меня:
— А девок, что, воевать прислали?
— Нет, они артистки эстрады, — отшутился я.
— Значит, с концертом прилетели? — допытывался партизан.
— С концертом. [155]
И пошла по лагерю молва: артисты прибыли! Девушки жили при штабе района, конечно, ни о каких концертах не помышляли. Однажды я сказал им:
— Знаете, а я отрекомендовал вас артистками. Так что готовьте концерт.
— И верно! Может, в самом деле порадуете ребят? — оживился Кураков. — Партизаны будут очень довольны.
Оля с Раей переглянулись.
— Попробуем? — обернулась Оля к Тане. Увидев осуждающий взгляд подруги, Оля встала, подбоченилась и, притопнув каблуками, запела:
Антонеску и Михай
Подрались за малахай,
И такой подняли хай,
Хоть ложись и умирай...
Все от души смеялись. К Оле присоединилась Рая, и они, уже вдвоем, начали петь частушки, танцевать. А когда кончили свое импровизированное выступление, комиссар Бедин сказал:
— Вот и прекрасно. Вполне можно выступать перед партизанами!
Но девушкам не пришлось показать свой талант: Олю и Таню сразу же стали готовить для подпольной работы. А Рая Диденко в сопровождении двух проводников отправилась в первый партизанский район, базировавшийся в Старокрымских лесах.
...Двигались быстро. Открытое каменистое плато Яйлу группа оставила где-то в полночь. Пути до штаба района было еще в два раза больше, чем прошли. Передохнули на высотке и отправилась дальше. Вскоре на востоке посветлело небо, начала заниматься заря. Стояла тишина.
Группа спустилась с перевала и мелколесьем пробиралась к дороге. Шли осторожно: там нередко немцы делали засады.
Вдруг предрассветные лесные сумерки прорезали вспышки выстрелов. Идущий впереди партизан, взмахнув руками, упал, сраженный вражеской пулей. Рая рванулась к нему, но ее удержал другой партизан.
— Ты что, сдурела? Они и тебя...
— У Гриши батареи! — чуть не плача, сказала Рая.
— Да черт с ними, с твоими батареями, — озлился парень. [156]
От дороги, из-за штабелей дров, снова хлестнуло несколько автоматных очередей. Виктор — так звали второго партизана — схватил Раю за руку, потянул в сторону. Девушка вырвалась и ползком, между кустов, поползла к убитому.
— Стой! Не смей! — негромко неслось ей вслед. Но Рая ничего не слышала: слова потонули в яростной автоматной стрельбе.
Девушка торопилась. Она решила во что бы то ни стало взять батареи, иначе рация будет молчать. Шагов за десять до убитого притаилась за кустом. Навстречу ей ползли два гитлеровца. У Раи колотилось сердце — сейчас они снимут с Гриши сумку, и рация останется без питания. Нет, нельзя этого допустить!
Девушка достала пистолет, прицелилась и выстрелила. Один фашист упал, другой — полоснул очередью. Пули просвистели над самой головой.
Рая выждала минуту-другую, поймала на мушку второго немца, выстрелила. И тут же быстро поползла вперед, сняла с Григория сумку с батареями, забрала автомат, взяла оружие у немца и бросилась к проводнику.
— Тебе что, жить надоело? — все еще сердился парень и, помолчав, тихо добавил: — Не отставай от меня, на перевале перейдем дорогу. Пошли!
От штабелей дров вновь полоснули автоматные очереди, и все смолкло. Рая с проводником остановились передохнуть лишь тогда, когда дорога осталась далеко позади.
— Ну вот, кажется, пронесло, — сказал Виктор. — Страшно было?
— Конечно, страшно. Я сильно боялась, что батареи попадут к немцам.
— Батареи — что... Тебя могли схватить.
— Живой я бы не далась, — уверенно сказала Рая.
— А ты смелая! Я думал, и правда артистка. А ты, оказывается, не артистка, а радистка.
— Артистка-радистка... — Рая улыбнулась.
18
4 июля 1942 года Совинформбюро сообщило, что нашими войсками оставлен город Севастополь. Болью отозвалась в нас эта весть. Что ножом по сердцу: Севастополь, Крымский полуостров — в руках у гитлеровцев... [157]
Но духом партизаны не пали. Были, конечно, отдельные лица, чего греха таить! Но потом и они обрели веру в победу Красной Армии.
Война в Крыму не прекращалась, хотя и не слышно стало артиллерийской канонады в районе Севастополя, Керчи. В горах и лесах действовали партизанские отряды: взлетали на воздух склады, шли под откос поезда, уничтожалась живая сила противника, техника, нарушалась телефонная и телеграфная связь. День и ночь велась борьба с захватчиками. А еще на Большую землю летели так необходимые фронту разведданные.
В книге «Утерянные победы» фельдмаршал Эрих фон Манштейн писал:
«...Партизаны стали реальной угрозой с того момента, когда мы захватили Крым (в октябре — ноябре 1941 г.). Все время, что я был в Крыму (до августа 1942 г.), мы не могли справиться с опасностью со стороны партизан. Когда я покинул Крым, борьба с ними еще не закончилась...»
Да, это было именно так. Тут Манштейн прав.
За взятие Севастополя генерал фон Манштейн был произведен в чин фельдмаршала. Для солдат 11-й армии Гитлером был учрежден специальный железный знак — «Крымский щит».
Фюрер, правда, еще в ноябре сорок первого года обещал Манштейну фельдмаршальский жезл: очень надеялся, что герой французского похода, кавалер рыцарского креста с ходу овладеет Севастополем. Ведь он за две недели прошел маршем со своими войсками всю Францию! А вот в Севастополе застрял на целых 250 дней...
В начале второй декады июля началась самая крупная карательная экспедиция против партизан третьего района. Заповедник, а также прилегающие к нему леса и горы были блокированы. Пять дней гитлеровцы непрерывно бомбили и обстреливали дальнобойной артиллерией [158] и минометами осажденных партизан. Тысячи солдат развернутым строем прочесывали леса.
Шестнадцатого июля сорок второго года мы получили сообщение, что с радистами третьего района потеряна связь. Большая земля спрашивала, в чем дело.
— Надо послать группу и узнать, — сказал капитан Кураков начальнику штаба района лейтенанту Котельникову. — Подберите пять-шесть человек, знающих леса этого района. Видимо, надо и радистку послать... Только не откладывайте!
В три часа дня группа выступила в поход. Повел ее по непроторенным тропам не раз ходивший на связь черноморский моряк Петр Помощник. Путь предстоял трудный и опасный: переход через сильно охраняемое Алуштинское шоссе, крутой каменистый подъем на Чатыр-Даг. И всюду — немецкие заслоны, засады...
Перед переходом через шоссе Помощник предупредил:
— Дорогу перебегать по одному. Курить и разговаривать запрещаю. Привал — в ущелье Чатыр-Дага. — Петр посмотрел на радистку, но ничего не сказал. Он видел, что сапоги Оле велики и она поэтому часто спотыкалась о камни, падала. Исцарапала все руки, расквасила нос, но шла, не жаловалась.
Возле самой дороги залегли: осмотрелись, вслушались в ночную тишину. Где-то со стороны Симферополя доносился рокот мотора мотоцикла. А вскоре из-за поворота вырвался сноп света, скользнул по валунам, где притаились партизаны.
У Оли заныло сердце: ей показалось, что немцы на мотоциклах заметили их и сейчас в упор расстреляют. Девушка плотней прижалась к земле. Но мотоциклы проскочили мимо. И от сердца немного отлегло.
Можно перебегать. Петр поднялся и первый ринулся вперед. А Оля не сразу побежала — замешкалась. Не успела она достичь камня, где залег Помощник, из-за поворота вновь брызнул сноп света. Оля упала и поползла. Над ее головой вышили огненную строчку трассирующие пули. На бешеной скорости проскочил мотоцикл, и наступила тишина.
Один за другим пересекли партизаны дорогу. Оля ожидала взбучки от ребят, но они молчали. Только смотрели с укоризной: «Лучше бы выругали, чем так...» — едва сдерживая слезы, думала девушка.
Под скалой отдохнули и начали подниматься на вершину [159] Чатыр-Дага. Крутой скалистый подъем преодолевали с большим трудом. Оля крепилась, из последних сил выходила, но карабкалась, не отставая от Петра.
Только перед самым рассветом поднялись на плато. День провели на вершине, под скалой. А к вечеру следующего дня группа достигла подножия горы Черной. Ночевали у родника. Партизанский лагерь третьего района нашли только к вечеру.
Пока Помощник был в штабе, Оля отыскала радистов Квашнина и Кочеткова. Их рация, оказывается, была повреждена и уже несколько дней не работала. Девушка предложила свою. Квашнин тотчас развернул ее и связался с Большой землей. Радости ребят не было конца!
Вскоре к радистам прибежал Помощник и увел Олю. В штабном шалаше ее ждал высокий, стройный, опоясанный ремнями командир района майор Северский. Молодое лицо его было суровым, на лбу несколько глубоких складок. Он поздоровался с девушкой, спросил сухо:
— А где же ваша рация? — Его стальные глаза словно прожигали Олю насквозь.
— Как где? Ваши ребята уже работают на ней, — спокойно ответила девушка.
— Это хорошо! — На лице Северского затеплилась улыбка. — А ну идемте...
Лес стоял задумчивый, присмиревший. Первые утренние лучи солнца с трудом пробивались сквозь гущу листвы, бликами играли на траве.
Когда Северский вошел к радистам, Квашнин отстукивал на ключе радиограмму. Командир пожал Оле и Помощнику руки, а Квашнину сказал:
— Дадите ей расписку и сообщите об этом Капалкину.
— Есть! — отозвался тот.
На другой день рано утром группа Петра Помощника уже возвращались в свой район Зуйских лесов.
19
В штабном шалаше шло совещание командиров отрядов второго партизанского района. Капитан Кураков сообщил о прошедшем прочесе в заповеднике и под горой Черной, о готовящейся акции в Зуйских лесах.
— Прежде всего необходимо усилить заставы, выставить [160] дополнительные посты и обеспечить всех бойцов трехдневным запасом боеприпасов, — сказал Кураков. — Маневрировать у нас нет возможности, вы знаете это и должны быть готовы к любым неожиданностям. Необходима бдительность и еще раз бдительность...
— О готовящемся прочесе необходимо предупредить каждого партизана, — заметил комиссар района Бедин. — Мы должны без паники встретить врага на дальних подступах.
— Позвольте вопрос? Какими силами противник собирается наступать? — спросил командир пятого отряда.
— Вопрос поставлен правильно, — заметил Кура-ков. — Мы должны знать силы противника. Ну что ж, надо смотреть правде в глаза. Так вот, по данным разведки, на нас собираются двинуться две немецкие дивизии и горно-стрелковая румынская бригада. Что будет в действительности, пока сказать трудно. Кстати, я еще не упомянул артиллерию и авиацию. Фашисты обязательно их применят. В общем, по самым скромным предварительным прикидкам, враг будет превосходить нас по численности в десять-пятнадцать раз.
— Но мы с вами, товарищи, хорошо знаем, что дело не только в количестве, — продолжал капитан. — Многое будет зависеть от стойкости, мужества, ловкости, военной хитрости. А этих прекрасных качеств нашим людям не занимать! Словом, воевать не числом, а умением. Храбрость ведь всегда побеждает. И победит!..
Кураков не любил подолгу совещаться, растягивать: обсуждаться должно самое главное, деловое. Вот и на этот раз, закрывая совещание, он спросил:
— Еще есть вопросы, предложения? Нет? Тогда все. Можете быть свободны.
На следующий день в восемь утра немцы начали генеральный прочес. У оставшихся в живых партизан этот день не сотрется в памяти — 24 июля 1942 года.
...Зуйские леса со всех сторон блокированы фашистами. Дороги перекрыты и патрулируются танкетками. Над лесом висит «рама». Противник решил выбить партизан на открытую, голую местность и там всех уничтожить. [161]
Первыми вступили в бой с карателями заставы. Среди них на одной из высоток укрепилась группа под командованием Ураима Юлдашева. Горстка храбрецов вела неравную схватку с врагом, численностью до батальона.
Заставе была поставлена задача задержать противника на час-полтора, чтобы дать возможность основным силам партизан занять оборонительный рубеж. А люди Юлдашева сдерживали врага около трех часов.
Но вот уже боеприпасы на исходе — осталось не больше чем на полчаса боя. Что же дальше? Ждать подкрепления? Его не будет. И Юлдашев приказывает отходить. Но отход кто-то должен прикрыть! Поразмыслив, Ураим остается сам.
Бойцы незаметно для врага уползли, как ни тяжело им было оставлять своего командира. Немцы некоторое время не наступали: чего-то выжидали. А может, в то время к ним подходило подкрепление?
Тихо на заставе. Но затишье длилось недолго. Вот поднялась одна цепь фашистов, другая. Гитлеровцы шли прямо на Ураима: напористо, энергично. Уже видны лица наступающих, а застава молчит...
Немецкий офицер размахивает пистолетом, что-то кричит своим солдатам: видимо, приказывает взять партизана живым. Юлдашев не стреляет — подпускает ближе. Сцепив зубы, он все крепче прижимает к плечу автомат.
О чем он думал в тот миг? Не сомневаюсь, что о смерти не думал, хотя и смотрел ей прямо в глаза.
Фашисты шли с гиканьем, не стреляя. Вдруг Ураим поднялся во весь рост и полоснул по приближающимся к нему гитлеровцам. Цепь карателей дрогнула: кто повернул назад, кто залег. А Юлдашев все поливал и поливал их свинцом.
Неожиданно его автомат смолк: кончились патроны. Ураим попытался уползти между камней, но было уже поздно — везде каратели. Тогда он выхватил из-за пояса единственное оставшееся у него оружие — кинжал и притаился за валуном. Нет, дешево жизнь свою Ураим не отдаст...
Гитлеровцы снова поднялись и перебежками стали приближаться к смельчаку. Несколько человек отделились и бросились вперед — видимо, хотели схватить Юлдашева.
Он сбил кинжалом одного фашиста, другого, третьего. [162] Когда его рука снова была занесена, у него ударом автомата выбили из рук кинжал.
Юлдашев тут же вцепился в горло немца и задушил. Его схватили. Вырываясь и отбиваясь, Ураим впился жилистыми, но сильными руками в горло еще одного врага. В этот миг Юлдашева прошила автоматная очередь, и он вместе с задушенным гитлеровцем рухнул на истоптанную, окровавленную землю.
Так угасла жизнь комсомольца Ураима Юлдашева, славного сына великой Родины. За храбрость, мужество и героизм, проявленные в боях с гитлеровцами в тылу врага, партия и правительство наградили его посмертно орденом боевого Красного Знамени.
20
Бой на высоте 1025 разгорался все сильней и сильней. В небе низко кружились самолеты, то поливая партизан свинцом из крупнокалиберных пулеметов, то ритмично сбрасывая бомбы. И тогда земля дрожала, дыбилась, все превращалось в хаос из поднятых на воздух разломанных деревьев, камней, земли.
Казалось, высота вконец искорежена, уничтожена. Но это было не так...
Немецкие и румынские солдаты непрерывно штурмовали ее, но всякий раз натыкались на яростное сопротивление и откатывались, неся большие потери: партизаны стойко удерживали свой плацдарм. В обороне были все, даже больные и раненые.
Отходить нам — некуда: высота блокирована. Значит, надо собраться с последними силами и стоять, стоять насмерть. До последнего вздоха!
И партизаны стояли.
Северо-западную сторону высоты защищали раненые, женщины и несколько партизан Зуйского отряда. Здесь же, за камнями, лежали и мы с Николаем. С нашей стороны был крутой подъем, но немцы и тут карабкались вверх и все кричали: «Рус, сдавайся!»
И Григорян и я стреляли прицельно, наверняка, экономно. Гранаты держали на самый критический момент. Гитлеровцев подпускали близко и только тогда открывали огонь. Дадим короткие очереди и смотрим, покатились ли вниз, убиты или живы. И снова поджидаем [163] новой атаки. А позади рвутся снаряды, бомбы, мины... Иногда нас присыпает землей, оглушает...
Я почему-то больше всего боялся, что «Северок» выйдет из строя, что в него попадет пуля или осколок снаряда. Поэтому прижимал рацию к себе, закрывал своим телом. И сохранил.
Справа от меня, за камнем, притаился Николай Григорян. Слева, метрах в десяти, за сваленной сосной, — молодой партизан. Он что-то крикнул мне, показывая на свой автомат — видно, кончились патроны, но я не расслышал: разрыв мины заглушил. Смотрю, парень стал уползать в глубь обороны. А в это время немцы пошли в очередную атаку, и мы открыли по ним огонь.
Вдруг там, где лежал партизан, появились двое фашистов: они погнались за ним. Я прицелился и выпустил короткую очередь. Один гитлеровец рухнул, другой продолжал карабкаться на высоту.
Из-за шалашей вынырнул командир района капитан Кураков и закричал убегающему партизану:
— Стой!.. Назад!..
Немец приостановился и направил автомат на Куракова. Но выстрелить не успел: моя короткая очередь сразила его.
Кураков взял у убитого гитлеровца автомат и отдал молодому партизану. Потом подполз ко мне.
— Передадите на Большую землю, — сказал он и сунул бумажку с текстом радиограммы.
— Есть передать, — ответил я.
— Сейчас пришлю бойца на замену, а вы с Григоряном ступайте в укрытие.
— Людей же мало, товарищ капитан! — возразил я. — Тяжело держать оборону.
— Тяжело, говоришь? Верно, тяжело. А что поделаешь? Дотянуть бы только до ночи...
— Продержимся, товарищ капитан, — вздохнул я. — Бойцы выстоят. — Я посмотрел на Куракова. На лице его появилось еще больше морщинок, обветренные губы потрескались. Одни глаза оставались прежними — излучающими доброту и бесстрашие. Кураков похлопал меня по плечу, сказал тихонько:
— Ну, держитесь, мои ребятки, — и зашагал в глубину обороны, туда, где без конца на высоту лезли немцы. [164]
Очередной сеанс связи — в четырнадцать ноль-ноль — не состоялся. Не до связи было: более часа отражали атаки карателей! Только вечером сообщили на Большую землю о прочесе и просили бомбить скопления фашистов в указанных нами координатах.
Весь день раскаленный воздух дрожал от густой канонады. Высоту лихорадило от тяжелых взрывов бомб и снарядов. Немцы без перерыва штурмовали и с каждым часом становились все злее, ожесточеннее.
Немногим более трехсот партизан выдержали за день четырнадцать атак. А ведь наступало около двадцати тысяч солдат и офицеров. Не двести, не две тысячи, а двадцать тысяч! Двадцать тысяч автоматов поливало нас свинцовым огнем. И что поливало? Мизерный пятачок высоты!
Наконец пришла долгожданная ночь, и немцы прекратили штурм. Над лесом одна за другой взвивались и подолгу висели в черном небе ракеты. Теперь надо прорываться. Но как, где? Высота ведь блокирована! И оставаться бессмысленно. Это значит — всем погибнуть. Завтра обрушится такой шквал огня, что вряд ли кто уцелеет...
Капитан Кураков спокоен, деловит, энергичен. Кажется, ни одна даже самая незначительная мелочь в этой сложной и ответственной обстановке не ускользает от его внимания. Он ходит от одного отряда к другому, подбадривает бойцов.
Партизаны верили ему. Теперь, в этой тяжкой ситуации, он казался нам богом. В его руках судьбы всех нас! Да, мы верили капитану, вверяя ему самих себя. Мы знали: он умный и очень смелый командир, решения всегда принимает мудрые.
Вот и сейчас были уверены, что Кураков найдет правильный выход из положения и мы вырвемся из кольца.
Капитан послал разведчиков нащупать не охраняемый карателями проход. Но немцы обстреляли их то в одном, то в другом месте. Вернулись ребята ни с чем. Наконец весельчаку и балагуру Алексею Вадневу удалось обнаружить между скал такой проход.
В двадцать четыре часа за разведкой двинулись партизаны. Без паники, один за другим спускались люди с крутого обрыва. Раненых и детей на руках сносили [165] вниз. Ни стука, ни стона, ни ребячьего плача слышно не было! За ранеными спускался штаб района.
К нам подошли наши парашютисты: Иванов, Шишкин, Федотов, Балашенко, Фокин, Мовшев, Катадзе. Мы обнялись, попрощались. Может, в последний раз виделись?..
Группа Саши Иванова оставалась прикрывать нас. Ценой своей крови, а может, и жизни они должны были обеспечить благополучный выход из окружения всех партизан, приковывая к себе противника. Другого варианта не было.
Когда спускались, на дне ущелья на случай несчастья, подстраховывали два партизана. Но ничего непредвиденного не произошло: все спустились благополучно.
Перед нами речушка. Осторожно, цепочкой, побрели партизаны по воде. Неподалеку, по обе стороны, мы увидели костры, которые жгли немцы и румыны.
Вдруг людская цепочка приостановилась, все замерли. Но последовала команда — не задерживаться, продолжать движение по воде. Соблюдая предосторожность, партизаны двинулись дальше: шли, как говорится, по острию ножа...
Наконец опасная зона осталась позади. Все с облегчением вздохнули. У подножия горы Терке сделали привал. Потом поднялись на гору и по хребту направились в сторону деревни Ангара (ныне Перевальное).
Заняв оборону, отряды начали укрепляться. Это место также было удобно для обороны: подход с двух сторон и деревня рядом, внизу. Вряди ли кому придет в голову, что партизаны могут здесь находиться!
Наступило утро. Солнце встало рано, позолотив верхушки деревьев. Было безветренно.
Ночь прошла в напряжении: никто из партизан не сомкнул глаз, каждый думал, что немцы вот-вот обнаружат нас и снова завяжется бой.
В шесть утра послышался гул фашистских самолетов. Они пролетели бреющим полетом над оставленной нами высотой и сбросили бомбы. Земля содрогнулась от взрывов. Поднялись черные столбы дыма. Несколько минут стервятники обрабатывали высоту. Потом шквал огня обрушила на нее немецкая артиллерия. И снова бомбили самолеты, а артиллерия все смешивала...
В восемь утра до нас докатилась ураганная стрельба автоматов и пулеметов: гитлеровцы, видимо, направили всю мощь своего огня на высоту. [166]
— Штурмуют, — глядя в бинокль, сказал Кураков.
У меня сжалось сердце: там же наши боевые друзья! Живы ли? Выйдут ли из окружения?
Через полчаса все смолкло. Потом раздался глухой взрыв, и высоту окутал густой дым: по всему видно, горели шалаши, землянки...
Позже мы узнали, что любимец Манштейна Стефаниус в разных видах фотографировал разгромленный лагерь. Ну как же, надо показать шефу! Вот, мол, полюбуйтесь, партизаны разгромлены, уничтожены! Обещанное сделано!
На следующий день гитлеровцы уже на весь мир трубили по радио об уничтожении партизан. Даже генерал Антонеску прислал по этому поводу восторженное приветствие своим «доблестным» войскам.
А вот убитый партизанами командир 101-го разведывательного отряда капитан Пумм в своем дневнике записал: «...17.VII.42 г. Партизаны не найдены. 20 000 бросили на их уничтожение, но пока один труп, а среди наших уже десятки. 25.VII. Я в Симферополе. Сколько потратили сил, а партизаны так и остались. Есть сведения об их оперативной деятельности...»
Гитлеровцы в своей грязной газетенке «Голос Крыма» писали, что с «красными бандитами» в лесах покончено, они уничтожены полностью, несколько сот взято в плен. Выступал по радио и майор Стефаниус, который рассказывал о разгроме партизан.
Слушали мы с Николаем эту стряпню и поражались наглой брехне. Как только держал такого вруна в своем штабе Манштейн!
Майор Стефаниус мог бы догадаться, что «уничтоженные» партизаны удивительным образом воскреснут, что снова на железной дороге и автомагистралях полетят под откос поезда, будут взрываться машины, бронетранспортеры, станет уничтожаться живая сила, полетят в воздух склады с боеприпасами и горючим.