1
Солнце лениво опускалось к горизонту, медленно пряча свою горбушку за одинокое, ало вспыхнувшее облачко. К вечеру ветер немного поутих, присмирел, но верхушки деревьев еще раскачивались, и листья тихонько о чем-то шелестели.
Перед вечером посыльный отыскал меня и сказал, чтобы я срочно прибыл в штаб полка. В чем дело? Зачем понадобился? Никакой вины за собой я не чувствовал, нарушений у меня не было — и на тебе: к командиру полка! Не иначе «на ковер»...
А может, кто из бойцов отделения, которым я командовал, проштрафился? Нет, никто ведь никуда не отлучался. В отделении существовал негласный закон — друг от друга ничего не скрывать. Будь то радость или горе, все делили поровну.
Бреду в штаб, и разные мысли роятся в голове. Уже месяц как идет война. Месяц грустных вестей с фронтов. Многие из наших просились отправить их на защиту родной Отчизны. И мне, конечно, хотелось. Но...
Э-э, да чего я тревожусь? Вызывают, видимо, по поводу моих рапортов, что писал на имя командира полка с просьбой направить на фронт, в ту часть, в которой воевал старший брат. И я зашагал веселее, даже тихонько насвистывая.
В кабинете комполка находилось трое. Двоих видел впервые: батальонного комиссара и майора с голубыми петлицами. Командир полка, не дав и слова сказать, тотчас представил меня батальонному комиссару.
— Значит, на фронт проситесь? — спросил тот, отложив мой рапорт. Проницательный взгляд ощупывал [103] меня с головы до ног. Рядом с ним сидел широкоскулый майор — тот, с голубыми петлицами. Он что-то записывал в блокнот и изредка посматривал на меня. Я, вытянувшись в струнку, отчеканил:
— Так точно, товарищ батальонный комиссар, на фронт прошусь! У меня отец и старший брат добровольцами ушли. Мне просто стыдно перед ними. Служу в армии, а пороха еще не нюхал.
Комиссар кивнул на стул.
— Садитесь, — сказал мягко, и на его губах появилась едва заметная улыбка. — Да не тянитесь вы, садитесь! Так вот, что касается пороха, то еще успеете понюхать... — С минуту он молчал, потом спросил: — А парашютистом не желаете стать? Десантником?
Меня будто холодной водой окатили: мне был непонятен вопрос — почему я, артиллерист, должен стать парашютистом? Это просто не укладывалось в голове. Ведь для такого дела необходимо пройти определенный курс обучения, нужны тренировки. Стало быть, потребуется немало времени... Я взвешивал ситуацию, прикидывал. Мысли путались. Ведь если согласиться, значит, не попасть на фронт, не попасть к брату... А если нет...
Мои размышления прервал батальонный комиссар: он начал спрашивать, каким видом спорта я увлекаюсь, как здоровье, не жалуюсь ли на что, где живут родители, чем занимаются. Оказалось, комиссар подбирал нужных людей для подготовки парашютистов-десантников, чтобы потом забросить их в глубокий тыл врага с целью разведки и диверсий.
Мне это дело показалось заманчивым, интересным. Правда, чтобы выброситься в тыл противника, нужно быть смелым, мужественным. Гожусь ли я для такого дела?
— С ответом не тороплю, — сказал в заключение беседы комиссар. — Действительно, подумайте хорошенько, хватит ли у вас духу воевать с фашистами в их тылу.
...Мне вдруг вспомнились рассказы отца о гражданской войне — как ему довелось дважды бежать от беляков из-под расстрела, как, тяжело раненного, подобрала его старушка, выходила и отец снова стал воевать с белогвардейцами.
Словом, раздумывал я недолго и, дав согласие, попрощался на другой день со своим артполком. [104]
В кузове полуторки нас было тринадцать — чертова дюжина. У всех уже истек срок службы, и, если бы не война, мы были бы дома, работали бы кто в поле, кто на заводе...
Наша машина то набирала скорость, и нас встряхивало, подбрасывало, то замедляла ход, и над дорогой растягивался шлейф пыли.
Часа через три грузовик остановился в середине палаточного городка.
— Можно выгружаться, — распорядился сопровождавший нас лейтенант Чижов. — Мы прибыли на место.
— Вот это местечко, — отозвался ехавший с нами старшина. — Тут и людей-то не видно: одни камни!
В военном городке тихо и пусто, лишь палатки белеют. С трех сторон он опоясан голыми каменистыми горами, только изредка виднеются кустарники. Нещадно жарит июльское солнце.
Несколько минут я молча стоял под палящими лучами, разглядывая чуть видневшееся вдали солнце. Ко мне подошел старший сержант.
— Чего задумался? — спросил с хрипотцой в голосе. — Идем в нашу халупу! — И, взяв мой вещевой мешок, он нырнул в палатку. Я — за ним.
— Ну, обживайся, — сказал сержант. — Здесь наш дом.
Перед вечером заглянул лейтенант Чижов: поинтересовался, как устроились, кто в чем нуждается. Но мы хорошо знали, что идет война, что не до комфорта. Затем он рассказал, какие специальности можно получить в этой школе.
Многие ребята изъявили желание стать радистами-разведчиками. Один я был в растерянности и нерешительности. Знал, что работа радиста-разведчика романтична, увлекательна, полна приключений. Но понимал, что есть в ней и трудности, которые преодолеть дано не каждому.
«А все-таки неужели я хуже других? — мелькнуло в голове. — Другие же могут!» И тут же записался у лейтенанта Чижова в радиороту.
Спать легли поздно, но сразу никто не уснул. Каждый думал о своем, а может быть, и об одном и том же.
В наш палаточный городок ежедневно прибывало пополнение. А вскоре начались занятия. Изучали материальную часть радиостанции, овладевали азбукой Морзе, [105] набивали руку на ключе. Словом, приобретали новые военные навыки.
Я с первых дней погнался за скоростью и «сорвал» себе руку. Думал одним махом овладеть техникой передачи, а это оказалось не так-то просто! Особенно плохо получался цифровой текст: я всякий раз машинально не «добивал» или «перебивал» точки. Было и горько и обидно.
Но вдвойне обидно, что много дополнительного времени тратил на меня лейтенант Чижов. Мне было просто жаль его — он так упорно, так настойчиво добивался от меня умения работать на ключе, а мне стоило лишь немного постучать, и рука начинала срываться: передавал вместо трех точек четыре. Словом, не то, что надо... А ведь нам предстояло работать только цифровым текстом!
Однажды на ротном комсомольском собрании обсуждали неуспевающих. Обо мне почему-то не сказали ни слова. И вдруг поднялся старший сержант, тот самый, что внес мой вещмешок в палатку. Откашлялся и как сплеча рубанул:
— А почему о Выскубове умолчали? Он тоже не успевает. Отчислить надо и его. Пусть не позорит роту.
В зале загудели. Все знали, что я сорвал руку. Тогда поднялся лейтенант Чижов:
— Я с вами, товарищ Захарчук, не согласен. Вы же в курсе, что Выскубов передавал уже сто тридцать знаков в минуту. И на приеме работал отлично. Но сорвал руку. Это ведь дело поправимое.
Все одобрительно зашумели.
Захарчук ухмыльнулся и с места выкрикнул:
— А я все-таки предлагаю отчислить!
— Слушай, друг, зачем так говоришь? Нехорошо, Михаил, — сказал совсем еще молодой парень, прибывший в радиороту тогда, когда мы уже принимали Морзе на слух и передавали на ключе по нескольку групп. Но Григорян за короткое время догнал нас и даже перегнал. — Такое может случиться и со мной, и с тобой...
— Отчислить! — настаивал Захарчук.
— Ну что ты заладил: отчислить да отчислить, — перебил его комсорг роты Анатолий Шишкин. — Чужие грехи, Миша, — перед очами, а свои — за плечами. По-моему, командир роты лучше нас с тобой знает, кого отчислить, а кого оставить. Я уверен, что Выскубов [106] прекрасно будет работать на ключе, на задание пойдет в числе первых.
И я остался в радиороте. Тренировался до седьмого пота! Бывало, все отдыхают, а я — в классе, за ключом. Иногда так наработаешься, что голова трещит и пальцы немеют... Сначала медленно-медленно выстукивал я точки и тире. Потом прибавлял скорость. Рука становилась все тверже, уже не срывалась. И вскоре я догнал товарищей.
Где-то во второй половине августа начались учебные прыжки с парашютом. На втором прыжке меня опять постигла неудача: ну просто невезение за невезением! Только вошел в нормальную колею — и на тебе, новая беда. При приземлении правая нога у меня попала на камень, подвернулась, и я получил растяжение.
Больше недели пришлось ходить с костылями. На прыжки меня, конечно, не допускали. Но зато в это время я с остервенением тренировался — все выстукивал на ключе точки, тире...
Учеба шла своим чередом: упорно, напряженно. Мы постигали нелегкую профессию военного разведчика. Помимо работы на рации, нас учили взрывать вражеские склады, мосты, железнодорожное полотно, без шума снимать часовых. Мы твердо знали — закончив краткосрочную учебу, будем заброшены к фашистам, в их тыл. Поэтому каждый старался как можно глубже изучить дело, ибо там, среди врагов, никто тебе не даст консультацию.
2
Шли недели, месяцы. В декабре сорок первого батальон погрузился в железнодорожные вагоны, и мы отправились на запад, ближе к фронту. Поезд мчался почти без остановок. На третьи сутки наш эшелон загнали в тупик.
Рано утром я вышел из вагона, осмотрелся и, словно на крыльях впорхнув назад в вагон, начал теребить спавших ребят.
— Да вставайте же, сони! Мы — на родой Кубани! В Краснодаре!.. — кричал я так громко, что спавшие оторопело повскакали. [107]
Кубанец Иван Холод протер заспанные глаза и спросил как бы нехотя:
— А не брешешь?
— Да ты иди погляди! — тянул я его за руку. Сунув босые ноги в сапоги, Холод подошел к двери, выглянул.
— О, це и правда, шо Краснодар, — пробасил он и тут же обнял меня так, что косточки захрустели. Холод был выше меня ростом и обладал большой силой. О нем даже ходил слух, будто он родной внук русского богатыря Ивана Поддубного. На это Холод отвечал:
— У нас в Ейске все поддубинской породы! Все богатыри!
Во второй половине дня батальон выгрузился, и до самого вечера мы перевозили имущество. Разместили нас в школе № 41, что по улице Энгельса. Увольнений в город не давали — не до них было. Всех одели в летную форму, и мы ею очень гордились.
Теперь занятия проводились не так, как раньше. Занимались только практически: утром уходили на окраину города и оттуда вели передачи.
Работал я вместе с Анатолием Шишкиным. Он страшно не любил нытиков и сам никогда не ныл. Толя нравился мне — спокойный, выдержанный, уважительный. На его губах всегда веселая, даже озорная улыбка. В общем парень что надо: с ним можно в огонь и в воду.
Уходили мы с Толей на окраину города, разворачивали свой «Северок» и связывались со штабом батальона. На ключе работали поочередно: день — я, другой — он. Нередко Шишкин и свое время отдавал, заботясь о качестве моих передач.
Очень часто нас навещал комиссар батальона старший политрук Яковлев. Это был волевой человек, недюжинной силы и выдержки, неизменно деловитый и доброжелательный. Он всегда оказывался в курсе наших дел и проблем, а если требовалось, приходил на помощь. Невысокого роста, чуть-чуть сутуловатый, круглолицый. Ясные, как чистое небо, глаза его смотрели открыто, бесхитростно. В них светилась доброта и озабоченность.
Никто никогда не видел старшего политрука в возбужденном или угнетенном состоянии. Он всегда был [108] ровен, спокоен, энергичен. Сколько мы его знали, Яковлев ни разу ни на кого не повысил голоса. Если же кто из нас или командиров ошибался, он умел найти первопричину срыва и подсказывал верный способ выхода из положения.
Старший политрук был очень интересным собеседником. Мы всегда радовались его появлению, знали, что он принесет нам с собой что-то новое, доселе неведомое и полезное в работе.
Чуть не каждую ночь улетали ребята на задания. Улетел лейтенант Чижов. Улетели радисты Захарчук с Добрышкиным и Шишкин с Федотовым, Улетел Холод, другие ребята. Начали готовить к заброске в тыл врага и меня.
За несколько дней до вылета на задание вызвали в штаб батальона. Комбат майор Няшин стоял у стола, уткнувшись в карту, свисавшую до самого пола. Оторвался он от нее, выпрямился. Высокий, в плечах косая сажень, стройный... Кинул на меня приветливый взгляд, спросил:
— А, это вы, товарищ Выскубов? Как самочувствие?
— Хорошее, товарищ майор! — ответил я.
Няшин взял меня под руку, подвел к столу, усадил на стул. Потом сложил карту и сам сел напротив, на шаткий табурет.
— Не догадываетесь, зачем вызвал? — На лице майора мелькнула улыбка.
— Когда прикажете лететь? — выпалил я.
— Да не за этим вызвал... — И в глазах комиссара появились смешинки. — На днях был в вашей станице, мать вашу проведал. Жива и здорова. Обижается, что письма пишете редко. Отца ранило, но сейчас он снова в строю. От брата было письмо — воюет где-то под Таганрогом. Видите, сколько домашних новостей привез...
— Спасибо вам большое. Вот не ждал!.. А как все-таки там мать? — спросил я. — Больше двух лет не виделись! Насчет писем она напрасно обижается: я пишу. Последнее недели две назад послал.
— Значит, еще не получила. За мать не беспокойтесь, она здорова. — Комбат встал, подошел к тумбочке, достал из нее тугой сверток, подал мне. — Вот гостинец передала вам.
Я взял сверток, положил себе на колени и вскрыл. Теплые носки и варежки... Какая благодать! [109]
Смотрел я на эти вещи и видел мать: как она при коптилке прядет кудель, потом спицами вяжет, вяжет... Горло перехватил спазм.
Майор видел, что я сидел задумавшись, поглощенный воспоминаниями, и молчал. Потом спохватился, выдвинул ящик письменного стола, достал конверт-треугольник.
— Чуть было не забыл!
— Спасибо. За все вам большое спасибо...
Руки мои дрожали от волнения и радости. Мне не терпелось скорее прочитать письмо. Майор положил свою тяжелую ладонь мне на плечо, сказал приглушенным голосом:
— Ну вот, а теперь идите, отдыхайте. И готовьтесь на задание.
— Есть!
Из штаба я не шел — летел, будто у меня выросли крылья. И все думал, думал о маме, о задании, которое должен не сегодня завтра получить...
Через несколько дней вернулся с операции наш любимец — лейтенант Чижов. На его новой гимнастерке красовался орден Красной Звезды. Встретили мы его словно родного. Затаив дыхание, слушали рассказ, как ему пришлось орудовать в глубоком тылу фашистов, как он брал «языка», а потом вызвал по рации самолет и доставил пленного разведотделу фронта.
В ту ночь спать легли поздно. Да и уснуть сразу не смогли. У меня тоже не выходило из головы: как все сложится там, в глубоком тылу врага?
А за окном хлестко бился снежинками ветер и низко ползли тучи.
3
Почти двое суток непрерывно шел обильный снег. Навалило его столько, что остановился городской транспорт. На очистку дорог, трамвайной линии вышло население и воинские подразделения Краснодарского гарнизона. Очищали также взлетную полосу и территорию аэродрома.
В батальоне стало суетно: десантники готовились к заданию — получали боевое оружие, боеприпасы, снаряжение, сухой паек. По всему было видно — не на день-два улетаем.
Разбили нас на девять групп. Я попал к командиру [110] радиороты лейтенанту Чижову. Напарником моим назначили сибиряка Романа Квашнина. Ему, наверное, даже девятнадцати не было. И ростом он не вышел: «пуговкой» звали его в радиороте — едва доставал мне до плеча. Но зато говорун был неумолчный! Ну что трещотка...
— Ты и в тылу будешь так балаболить? — спросил я.
— Не бойся, не буду, — улыбнулся Квашнин. — Слово даю — не буду.
Мы получили рацию, питание к ней, документацию. Выдали нам автоматы, пистолеты ТТ, финки, патроны, по две гранаты. Патронов, правда, брали кто сколько мог. Помимо трех дисков, что дали, я насыпал в вещмешок более трехсот штук. А комсорг нашей роты Анатолий Шишкин посоветовал взять еще и две «лимонки».
— Ты бери, пригодятся, — сказал он многозначительно. — Я это знаю...
Он действительно знал: дважды уже участвовал в десантировании в тыл противника. Выбрасывался в районе Харькова. Участвовал в действиях на территории северного Ирана: операция проводилась, чтобы воспрепятствовать немецкой армии использовать иранскую территорию как плацдарм для вторжения врага в советское Закавказье с юга. За выполнение этих заданий Анатолий был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
Все-таки взял я еще две «лимонки», набив вещевой мешок под завязку. Попробовал поднять — ужаснулся. Казалось, Квашнин и то легче. Но решил не выбрасывать ничего: будь что будет...
Перед выездом на аэродром построили нас в полной боевой выкладке. Начальник парашютной службы начал осматривать всех. Подошел ко мне, покачал головой:
— Ты что, с умом? Сам весишь сто килограммов и набрал столько же! Чем сидор набил? А ну половину выбрасывай! Твое оружие — рация. Ясно?
— Ясно-то ясно, товарищ лейтенант, но только патроны не выброшу. Не к теще на блины еду, а в тыл к фашистам, — надулся я.
— Разговорчики! — прикрикнул начальник парашютной службы. — Выполняйте приказ!
Что делать? Не выполнить приказ я не имел права: за это могут отстранить от задания, наказать. А позор-то [111] какой на весь батальон! Но все-таки... И я обратился к командиру радиороты.
Лейтенант Чижов попробовал поднять все мое снаряжение: вещевой мешок, автомат, диски с гранатами, рацию с радиобатареями. Гмыкнул:
— Да, тяжеловато. Перегрузил, конечно...
Я стоял на своем:
— Ничего же нет лишнего! Патроны нужны будут? Вот и вы киваете головой, значит — нужны. И гранаты тоже нужны. Что же выбросить? Консервы и сухари?
— Надо сбросить немного собственного веса, а так все в порядке, — сказал Чижов.
Десантники, стоявшие рядом, рассмеялись.
Но начальник парашютной службы все-таки доложил командиру батальона, и меня вызвали в штаб в полной боевой выкладке. Ну, значит, чтобы на мне было все, с чем собрался лететь...
Пришел запыхавшись. Доложил как полагается. Стою, чуть согнувшись от тяжести. Ну, думаю, сейчас влетит мне по первое число за невыполнение приказа!
— Так, голубчик, — сказал командир батальона. Он обошел вокруг меня, ощупал вещевой мешок, заглянул в глаза, и на его губах появилась ухмылка. — Значит, есть силенка таскать такой груз?
Я скромно улыбнулся. «Какая там силенка! Воевать собрался, а не в туристический поход», — хотел было сказать. Но промолчал.
Комбат повернул меня к себе, завел под вещмешок свои широкие ладони, как бы взвешивая:
— Ничего...
— У него больше тыщи патронов, — не скрывая возмущения, сказал начальник парашютной службы. Командир батальона обернулся к нему.
— Так это же хорошо! Человек воевать собрался! Потом перевел взгляд на меня:
— Скажите, а если вам придется бежать? С таким грузом ведь далеко не уйдешь...
— Товарищ майор, я не собираюсь бежать от фашистов. Пусть они от меня убегают, — парировал я.
— Вот это правильно. Настоящий десантник не должен бегать от врага. Молодец! — И Няшин пожал мне руку.
— Товарищ майор, он ведь радист! Его оружие — [112] рация, — вновь не сдержался начальник парашютной службы.
— Ничего, парашют выдержит, — задумчиво сказал майор.
У меня отлегло от сердца.
Вечером приехали на аэродром. Там мы узнали, что летим в Крым, что в эту же ночь должен высадиться морской десант и захватить Керчь.
Нам ставилась задача десантироваться в тыл 46-й немецкой пехотной дивизии в районе Владиславовки, а также Арабатской стрелки и отрезать пути отхода немцев от Керчи и Феодосии, создав панику в тылу противника.
И вот мы погрузились в самолеты ТБ-3. Отправкой руководили командующий военно-воздушными силами фронта генерал Глушенков и начальник разведотдела фронта батальонный комиссар Капалкин. Взревели моторы небесных тихоходов. Поднялся в воздух один, другой, третий...
Наш ТБ-3 взлетел предпоследним. Он так сильно гудел, а внутри так дребезжало, что мы думали, он рассыплется. Но все обошлось, и наш самолет полетел заданным курсом.
Сколько времени мы были в воздухе, трудно сказать. Мне по крайней мере показалось, что очень долго. Особенно в ожидании команды «пошел». Выбрасывались по-разному: Роман Квашнин прыгнул в люк, я — в дверь.
Когда раскрылся парашют, осмотрелся. Чуть ниже меня болтался под белым куполом Квашнин. А где-то в стороне, внизу, белели парашюты моих товарищей по группе. Кто где приземлялся, не понять!
Почти перед самой землей вдруг забумкал немецкий крупнокалиберный пулемет. Он стрелял где-то справа, трассирующие пули яркими стежками прошивали темное небо, огненные светляки тянулись к моему куполу. И вдруг — этого еще не хватало! — темное небо неожиданно распорол луч прожектора. Он нещадно крестил черноту, жадно шаря по небу.
Наконец я приземлился. Еще не успел погасить купол и освободиться от лямок, как ко мне подбежал Квашнин.
— Все в порядке? Давай быстрее, — затараторил он [113] и начал помогать собирать парашют. — Ну, мы фрицам шороху наделали!
— Не так шороху, как страху. Они явно напуганы, — отозвался я.
Немцы действительно начали стрелять из орудий и минометов. Их огонь с каждой минутой усиливался: вокруг нас с хлопаньем рвались мины, а чуть дальше — снаряды. Ни те, ни другие никакого вреда нам не причинили: стреляли, видно, для острастки.
На рассвете вся наша группа была в сборе. Разведчики обнаружили на Арабате немецкую батарею. Лейтенант Чижов немедленно послал почти всю группу на захват ее. Бесшумно сняли часовых, обезоружили прислугу и захватили орудия. Пушки тут же повернули против отступающих из Керчи гитлеровцев.
В тылу 46-й немецкой пехотной дивизии, оборонявшей Керченское побережье и Арабатскую стрелку, началась паника. Пленные артиллеристы, взятые нами, показали, что в их тыл якобы высажен очень большой воздушный десант Красной Армии.
Гитлеровцы бросали машины, вооружение, имущество и бежали на запад Крымского полуострова. Да, у страха и впрямь глаза велики!
Рядом с нами действовала группа, возглавляемая командиром батальона Няшиным. Десантники напали на конвой, сопровождавший колонну советских военнопленных, и уничтожили его, освободив шестьдесят человек, часть которых тут же вооружили трофейным оружием.
Вскоре все вместе совершили налет на село Киет, где находился румынский пехотный полк. Операция эта была такой стремительной, что противник оставил все свое имущество, штабные документы, военные карты и в ужасе бежал, неся большие потери.
В том бою очень пригодился мой запас патронов и гранат!
Два раза за день выходили мы в эфир и связывались с разведотделом фронта: сообщали о проведенной операции, о трофеях, о захвате штабных документов...
В результате боев и стремительных действий десантников керченская группировка врага оказалась отрезанной [114] и находилась под угрозой окружения. Стремясь избежать этого, фашистское командование стало срочно отводить свои войска на запад. В ночь на 30 декабря 1941 года морской десант выбил противника из Керчи и, овладев городом, стал преследовать врага.
Через несколько дней на пароходе «Анатолий Серов» мы возвратились из своего первого рейда в Краснодар, представив разведотделу фронта ценный трофей — штабные документы 46-й немецкой пехотной дивизии и румынского полка, а также оперативные разведывательные сводки и приказы по 42-у корпусу 11-й немецкой армии, две шифровальные машины.
Свое первое задание десантники выполнили успешно.
4
По возвращении из Крыма нам предоставили трехдневный отдых. А потом снова начались занятия. Они проходили в основном в ночное время: ведь нам предстояло забрасываться в тыл врага только ночью! В этой обстановке мы и должны научиться действовать своим оружием...
Время мчалось так быстро, что мы не заметили, как подкрался первый весенний месяц. А погода не радовала нас: то шел дождь, то дождь со снегом, то ночной мороз сковывал лужи льдом. Лишь во второй половине марта погода установилась, очистилось от облаков небо.
Как-то перед вечером меня вызвали в штаб батальона. В кабинете, кроме комбата с комиссаром, были начальник разведотдела Крымского фронта Василий Михайлович Капалкин и капитан особого отдела. Капитан, ссутулившись, сидел за маленьким столиком в углу и в разговор не вступал. Он смотрел на меня из-под черных насупленных бровей так изучающе, что, казалось, прожигал насквозь.
— Как настроение? — пожимая мне руку, спросил начальник разведотдела.
— Отличное, товарищ батальонный комиссар! — отчеканил я.
— Ну и прекрасно... А мы вот думаем снова послать вас в Крым на задание. — Его серые веселые глаза стали серьезными. — К партизанам полетите. Понимаете, [115] очень нужна связь с партизанами! Фронту постоянно требуются разведданные о дислокации войск противника, о его передвижении, о планах, намерениях. Нам надо знать состав гарнизонов, род войск, боевой состав, нумерацию частей, где и какие противник возводит оборонительные сооружения. Как видите, задача возлагается большая и ответственная.
Батальонный комиссар помолчал, испытующе поглядывая на меня. Потом добавил:
— Вы уже были в Крыму и с обстановкой знакомы. Знаете, что почти весь полуостров находится в руках оккупантов. Линия Крымского фронта — в районе Акмонайского перешейка. На подступах к Севастополю идут ожесточенные бои. В горах и лесах Крыма действуют несколько партизанских отрядов. Но связь с ними пока не очень налажена, контакт лишь с одним отрядом. Так вот, вас выбросят в район, занятый партизанами. Словом, в безопасное место. Да и летчики у нас опытные, все произойдет в заданном районе. Как вы на это смотрите?
— Готов выполнить любое задание, товарищ батальонный комиссар!
— Я так и знал. Другого ответа мы от вас не ждали. — Василий Михайлович подозвал меня к столу, развернул карту-километровку Крыма. — Вот смотрите: это Старокрымские леса, здесь базируются несколько партизанских отрядов. — Он обвел карандашом небольшой зеленый массив. — А это вот Зуйские леса. Здесь тоже дислоцируется партизанский отряд. Сюда вас и выбросят.
Я внимательно смотрел на карту, на проставленные кружки и удивлялся: как могли партизаны находиться в такой близости от врага? Мне казалось, что этот лес насквозь простреливается!
— Кого думаете взять в напарники? — спросил комбат.
— Квашнина Романа, если можно.
— Он готовится на другое задание, и как старший, — ответил майор Няшин.
— Тогда Григоряна, если свободный.
— Хорошо, договорились.
Григоряна я знал, верил в него. Он мог в сложнейших условиях установить связь и безошибочно принимал любую передачу Морзе. Смелый, решительный. Правда, горяч немного. Но это, видимо, потому что молод: [116] ему только девятнадцать исполнилось. Родился Николай в Нагорном Карабахе, в селе Ханацах Степанокарского района. До армии мечтал стать нефтяником.
Но не осуществилась его мечта. Оставив третий курс Бакинского нефтяного техникума, он попросился на фронт. А военкомат направил его к нам.
Ушел я из штаба в приподнятом настроении, хотя внутренне волновался. Выбрасываться ночью в тыл врага я почему-то не боялся. Самое главное было не попасть в населенный пункт, занятый фашистами. Но ведь меня должны выбросить в лес, так что нет нужды переживать, утешал я себя.
Стал собираться в путь-дорогу: проверил рацию — все оказалось в порядке; переговорил с Григоряном — он обрадовался, что идет со мной на задание. А мы ведь — две противоположности по характеру! Он — южанин: горяч, вспыльчив. Я — сибиряк: хладнокровен, медлителен. Но напорист — что задумал, выполню.
На другой день были, дождь со снегом. Ночь наступала непроглядная, черная. Погода нас огорчала: неужели не полетим? Однако командование считало — в самый раз!
В двадцать часов выехали на аэродром. Как всегда, с нами приехал лейтенант Чижов. Вскоре появились начальник разведотдела фронта и комбат с комиссаром. Подошли к нам, поздоровались.
— Это передадите товарищу Мокроусову. Он командует партизанскими отрядами Крыма, — сказал батальонный комиссар и отдал мне пакет. — В случае чего — уничтожить.
— Будет сделано!
Мы начали готовиться: надели снаряжение, оружие, парашюты.
— Ну а патроны и сейчас прихватили? — улыбаясь, спросил командир батальона. И тут же начал рассказывать начальнику разведки о том случае перед рейдом в Крым. Посмеялись...
Экипаж занял свои места в кабине и ждал, когда мы поднимемся в самолет.
— Ни пуха ни пера. Будьте осторожны там! Берегите себя, — напутствовал нас Капалкин. — Помните, от четкой, бесперебойной связи будет во многом зависеть успех наших войск. Надеюсь, вы сделаете все, что [117] зависит от вас. До встречи на Большой земле... — И он поочередно обнял нас, поцеловал.
Попрощались мы с комбатом Няшиным, комиссаром Яковлевым, лейтенантом Чижовым и вошли в самолет. Взревели моторы, поднялись мы в воздух, и сразу же все, что было на земле, стало казаться сном.
Через несколько часов полета мы снова вернулись на свой аэродром: летчики объяснили, что не смогли пробиться через заградительный огонь врага. Не повезло нам и на второй раз — возвратились с изрешеченными плоскостями. Наконец в ночь на 25 марта сорок второго года наш ТБ-3 снова поднял нас в воздух, и мы полетели.
Не знаю, сколько прошло времени, когда вокруг нашего самолета начали рваться снаряды. Машину бросало из стороны в сторону, качало, но она продолжала идти по курсу. Вспышки от разрывов снарядов сопровождали нас до тех пор, пока мы не удалились от линии фронта.
И вот из пилотской кабины вышел командир корабля:
— Ну как вы? Живы? — спросил он. — Через пятнадцать минут будем у цели.
Время не шло, а летело. Казалось, почти тут же над пилотской кабиной загорелась лампочка. Пора... Командир корабля подал команду приготовиться и открыл дверь — нас обдала струя холодного ветра. Летчик обнял неуклюжего, обвешанного со всех сторон снаряжением Николая и подтолкнул его к двери.
— Пошел!
Григорян несколько секунд стоял у гудящего ветром проема, как бы раздумывая. Потом резко шагнул и скрылся в клокочущей бездне. Ночь будто проглотила его: у меня мурашки пробежали по спине. Да, не просто это — оторваться от самолета и ринуться в чернеющую пропасть, где тебя, возможно, поджидают штык или пуля...
— Удачи! — крикнул мне на ухо командир корабля и прижался своей щекой к моей. — Ни пуха!..
Я протиснулся в дверь и бросился в черноту ночи. Когда парашют раскрылся, начал искать глазами Григоряна. Но его купола так и не увидел. Приближалась земля. И вот мой парашют накрыл сосны. От меня, повисшего [118] на деревьях, до снежного покрова было не менее трех метров!
Осмотрелся, прислушался. Ритмичный гул самолета таял, угасал. Кругом тихо, тихо... Снять парашют было невозможно, и я, перерезав стропы, рухнул в сугроб. Когда выбрался, спрятал запасной парашют и чехол главного, снова прислушался. Но кроме едва-едва уловимого гула нашего самолета, ничего слышно не было.
«Где же Николай? Куда его отнесло?» — тревожно мелькнуло в голове. Подал условный звуковой сигнал. Стою, слушаю. Тишина... Опять кричу филином. Ничего!
Наконец где-то далеко-далеко слышу такой же звук. Кто это? Неужели Григорян оказался там? Еще раз сигналю. Теперь отозвалось в другой стороне. Иду на звук. Нет, не иду, а ползу по пояс в снегу метровой толщи. Но снег мягкий, пушистый... И белый-белый.
Продвинулся немного, остановился и опять подал сигнал. На этот раз слышу ответ слева, справа и сзади. «Что за чертовщина? — думаю. — Куда же мне идти?» Повернул почти назад, бреду, проваливаясь в сугробах. А ответное ауканье то в одном, то в другом месте раздается. Будьте вы неладны, филины! Совсем уморили меня...
Не стал я больше прислушиваться: понял, что бесполезно. Иду. И вдруг — след. След человека, свежий... Только что кто-то прошел. Бреду по нему. А он петляет между деревьями: то повернет вправо, то круто завернет и идет почти назад... Наконец понял, что напал на свой собственный след, в котором есть начало, а конца, естественно, нет.
Зло меня взяло, что столько времени ушло напрасно, да и устал изрядно. Выбил я ногами в сугробе яму, залез в нее, закурил. Сразу же разморило меня и начало клонить в сон.
«Нет, спать нельзя! — приказываю себе. — Не раскисать! Крепиться!» Превозмогая усталость, с трудом выбираюсь из ямы и, проваливаясь в сугробы, плетусь дальше. Сигналы уже не подаю — пустое дело!
Всю ночь колесил я по лесу в поисках Григоряна. У него же радиопитание, без которого моя рация глуха и нема. На рассвете спустился с перевала и увидел разбросанные по пригорку дома. Остановился, привалился к дереву, наблюдаю.
До крайнего дома — не более трехсот метров. [119]
В центре деревни обоз, у подвод суетятся солдаты. «Немцы, — понял я. — Ну и занесло! Заметили меня? Вроде нет...» Я ощутил, как по разгоряченному от ходьбы телу пробежал холодок, и плотнее прижался к стволу дуба.
Сквозь оголенные редкие деревья все хорошо просматривалось. Но меня действительно не заметили. Взяв автомат на изготовку, я начал потихоньку отходить. Когда дома скрылись за перевалом, остановился, сел на снег под толстой корягой, стал закуривать. И вдруг вдалеке, в стороне, увидел трех немцев: они, видимо, были в засаде и теперь возвращались в деревню.
Прижался к коряге, наблюдаю. Каратели идут беспечно — до меня доносятся глухие обрывки их разговора. Когда они скрылись за перевалом, я по собственному следу зашагал назад, к месту приземления. И снова начал колесить по лесу...
На другой день, где-то около двух часов, издали заметил, как в мою сторону бредут два человека. «Неужели снова немцы?» — тревожно подумал, всматриваясь. Шли люди, приглушенно разговаривая, винтовки за спинами. Один в кожушке, другой в шинели и шапке-ушанке. По виду вроде бы партизаны, а там кто его знает! Может, и немцы переодетые.
Подпустил поближе, из-за дерева спрашиваю:
— Стой! Кто такие?
Остановились, смотрят в мою сторону, но из-за ствола не видят меня. Однако винтовки не снимают... Тот, что в кожушке, отвечает:
— Если ты радист, подходи, не бойся нас. Мы свои.
— Пароль?
Услышав отзыв, я подошел к ним. Честно признаюсь, боялся. Из головы не выходило, что меня могут взять в плен. Незаметно вытащил из кобуры пистолет, положил в карман и там зажал в руке...
В землянке, куда меня привели, было сумрачно. Мутно-желтое пламя двух коптилок едва разгоняло мрак. А в углах совсем черно! После дневного света и ослепляющего снега я вообще мало что видел в первые минуты.
Немного освоившись, с радостью разглядел Григоряна, [120] сидевшего у печки. Он поднялся и стиснул меня, будто после долгой разлуки.
— Кто эти люди? Свои? — спросил у него шепотом.
— Да, партизаны. Весь отряд ушел тебя искать.
Часа через полтора-два в землянку влетел, запыхавшись, бывший комсорг роты Анатолий Шишкин. В первых числах января сорок второго года он десантировался с группой Иванова, когда были еще в Крыму. Его рация молчала, и мы не имели о Шишкине никаких известий. И вот наконец встретились!
— Толя, дружище, жив? — бросился я к нему.
— Жив, старина, жив! — Анатолий заключил меня в объятия.
Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. Потом Шишкин перевел дух и рассказал, что при приземлении их группу окружили гитлеровцы и весь день они вели неравный бой.
— Рацию и документацию пришлось спрятать, потому что никто не рассчитывал вырваться из этой заварухи живым, — рассказывал Анатолий. — А вот вышли! И рацию разыскали, хоть и не сразу.
Шишкин зарос, виски поседели, на круглом лице появились морщины. А в остальном все такой же: веселый, жизнерадостный, с добрыми серыми глазами.
— За вами вот пришел: комиссар Зуйского отряда прислал, — сказал Толя, а сам все смотрел и смотрел на меня. — Там вся наша группа. И Юлдашев со своими ребятами...
Партизанский лагерь, куда нас привел Шишкин, размещался на склоне высоты 1025 и противоположной — Безымянной. Эти две высоты разделяла горная речушка Бурульча.
Шишкин ввел нас в просторную, светлую и теплую землянку. Доложил о нас комиссару Луговому.
— Присаживайтесь и рассказывайте, как там Большая земля, — сказал комиссар и, сощурив голубые глаза, стал изучать нас с головы до ног.
После короткого рассказа я спросил у него о Мокроусове, для которого у меня был пакет штаба Крымского фронта.
— Мокроусов далеко, — сказал Луговой. — Вас туда отведут. Анатолий, — обратился он к Шишкину, — позови ко мне Макринского. [121]
— Есть вызвать Макринского!
Вышли мы от Лугового, и Толя повел в свою землянку — она находилась немного выше штабной. Нас все время не покидало волнение: свяжемся ли мы с Большой землей? Радиостанция штаба фронта была в Краснодаре — на внушительном удалении от нас. Осилит ли шестисоткилометровое расстояние наш «Северок»? Мы твердо знали, что радиостанцию штаба фронта мы услышим. А вот как они нас?
Я подготовил первую радиограмму на имя начальника разведотдела фронта, где сообщал о благополучном приземлении, о том, что находимся в Зуйских лесах. Николай забросил на дерево антенну, в противоположную сторону — противовес, и мы развернули свой «Северок».
Установив заданные волны приема и передачи, включились. Григорян приложил к уху один наушник, я — другой. Какое-то мгновение не было слышно ни шума, ни треска, ни писка. Мы молча переглянулись, и в наших взглядах прочли тревогу друг друга.
Но вот прорвался шум, а потом слабенькие сигналы какой-то морзянки. Мы напрягли слух. Я повернул ручку настройки сначала влево от заданной волны, потом вправо. С замиранием сердца вслушиваясь в заполнившие эфир человеческие голоса, музыку и тысячи морзянок, мы ловили свои позывные. Но штаб фронта молчал.
Я посмотрел на часы: до начала связи оставалось еще две минуты. Так вот почему молчат! Наконец оператор штаба фронта включился — послал в эфир условные позывные. Я настроился, и сигналы усилились. Николай, подпрыгнув, как козленок, закричал «ура!.
Оператор минуты две звал нас, потом перешел на прием. Я включил передатчик и послал в эфир позывные штаба фронта. Большая земля незамедлительно отозвалась. Мы с радостью передали свою первую радиограмму.
5
На другой день повалил снег, мягкий, пушистый.
В полдень мы отправились в путь. Проводниками у нас были Шишкин и Макринский. Шли мы, а наши следы тут же заваливал снег.
Штаб Мокроусова, по словам Макринского, находился [122] где-то в подножиях гор Средней и Сахарной головки, в районе Карасубазара. Это примерно километров шестьдесят от Зуйского отряда. Почти половину пути надо идти по открытой местности, по высокогорному плато Караби-яйле, где гитлеровцы нередко устраивают засады на партизан. Поэтому дневной переход невозможен — всюду рыскают каратели.
Макринский, как опытный проводник, брел впереди, за ним — Николай, потом — я. Замыкал нашу группу Шишкин. Отдыхали мы редко, где-нибудь в укрытии: торопились.
Когда спустились в ущелье, тугой ветер ударил в лицо, обжигая снежинками. Идти было тяжело. С трудом поднялись мы на высокую гору с мелколесьем. Тут нас и застала ночь. А прошли-то меньше половины пути! В темноте идти стало еще трудней. Только гляди, чтобы идущий впереди не отпустил раньше времени отведенную в сторону ветку и она не хлестнула по лицу! Да так, чтобы след остался...
Лишь часам к двенадцати следующего дня на одной из высоток нас окликнули. Это была партизанская застава. От нее до штаба Мокроусова еще около трех километров. Но мы брели Долго, то поднимаясь на высотку, то опускаясь вниз. Несколько раз нас останавливали партизанские посты. Узнав, кто мы и откуда, пропускали.
Наконец подошли к едва заметной среди деревьев землянке. Анатолий переговорил с часовым. Тот велел подождать, а сам исчез в проеме. Вскоре из землянки вместе с часовым вышел дежурный по лагерю. Поздоровавшись, окинул нас цепким взглядом и бросил:
— Значит, с Большой земли?
— С Большой... — нехотя отозвался Анатолий.
— Тогда идемте.
Возле штабной землянки нас остановил часовой. Собственно землянки мы не видели. Привалившись к стволу дуба, стоял партизан с автоматом. Дежурный по лагерю что-то сказал ему тихонько и шмыгнул в чуть заметный вход. Мы же ждали в стороне. Через минуту-другую дежурный вернулся:
— Пущай старшой с Большой земли зайдет.
Анатолий подтолкнул меня: мол, иди.
Землянка светлая, уютная, добротно сделанная. За столом три человека: один в штатском и двое военных — майор и полковник. В углу я увидел Михаила [123] Захарчука. Он кивнул мне, улыбнулся: дескать, вот где свиделись...
Из-за стола вышел коренастый мужчина, поздоровался со мной за руку, представился. Я достал из планшетки пакет, протянул ему. Он усадил меня между майором и полковником, а сам, опустившись на свое прежнее место, вскрыл пакет. В землянке воцарилась тишина: только слышно было, как радист выстукивал на ключе точки-тире.
— Товарищ Захарчук, — обратился Мокроусов к нему, — добавьте: пакет получен, результат сообщим дополнительно.
— Есть! — отозвался Михаил.
Пока меня расспрашивали о Большой земле, Захарчук закончил работу и отдал несколько радиограмм Мокроусову. Тот одну за другой пробежал их глазами и сказал:
— Могу порадовать вас, товарищ майор. Начальник разведотдела фронта Капалкин сообщил, что в ваше распоряжение для оперативной работы направлены радисты Выскубов и Григорян. В третий район, к Северскому, посылаются другие радисты. Так что вы, — Мокроусов обратился ко мне, — будете работать в штабе второго района. Вот ваш командир, майор Селихов, прошу любить и жаловать...
Селихов встал, пожал мне руку. С минуту, не отрываясь, смотрел в глаза, потом сказал:
— Побудьте пока с радистами.
— Да, да, теперь можете идти. Отдыхайте! — сказал Мокроусов.
Когда я вышел из землянки, снег перестал падать, из-за тучи выглянуло солнце, и ветер легонько трогал ветки деревьев, стряхивая снег.
Встретил нас Вася Добрышкин. Пока мы тискали друг друга, прибежал Захарчук.
— В нашем полку прибыло! — переступив порог землянки, радостно воскликнул Михаил. — Здорово, что вы прилетели к нам! А как там батальон?
Я рассказал, что он почти весь участвовал в новогодней операции здесь, в Крыму.
— Разведчики говорили, что в районе Акмоная высаживался воздушный десант. Я тогда думал: не наши. Выходит, что наши, — задумчиво произнес Захарчук. — Мокроусову надо сказать...
Честно говоря, к Михаилу я питал антипатию: меня [124] раздражала в нем вольность поведения и разговора со старшими.
А вот Вася Добрышкин — человек совсем другого склада. Его фамилия полностью соответствовала облику и нраву. Кряжистый, вроде сказочного Добрыни Никитича, Вася отличался выдержкой и неизменной доброжелательностью.
— Да, кстати, как тебе наш командующий? Приглянулся? — вдруг спросил меня Захарчук.
— А что можно узнать за пять минут? И почему он в штатском? У него хоть есть какое-нибудь звание?
— Есть. Все есть! — ухмыльнулся Михаил. — Алексей Васильевич Мокроусов удивительной судьбы человек. Еще в начале века участвовал в революционном движении в Донбассе. Потом ему пришлось долгие годы провести в эмиграции. Вернувшись в Россию в октябре семнадцатого, возглавил отряд моряков и захватил Петроградское телеграфное агентство. А в двадцатом командовал Крымской повстанческой армией, действовавшей в тылу у Врангеля. Затем воевал в Испании против фашистов. Вот какой у нас командир!
Да это еще не все. Ты послушай... — продолжал Михаил. — С первых дней войны Алексей Васильевич — на фронте, командовал полком. Но по просьбе Крымского обкома партии его откомандировали в Крым для организации и руководства партизанским движением. Вот так-то... А ты говоришь, есть ли у него звание! — закончил свой монолог Захарчук и ушел в штаб.
У нас подходило время выхода в эфир. Николай ежеминутно поглядывал на часы: он уже подвесил антенну и противовес, подготовил рацию к работе. Я быстренько составил радиограмму, в которой сообщил, что будем работать во втором партизанском районе, у майора Селихова.
В назначенное время Григорян связался с Большой землей. Сигналы радиостанции штаба фронта доходили почему-то слабо. При еле заметном вращении ручки настройки в наушниках была невероятная трескотня: она то затихала, то вновь вскипала.
Николай не просто слушал эфир, он жил всеми его разнообразными звуками, и это отражалось на чутком, подвижном лице Григоряна. Брови Николая то взлетали [125] вверх, то озабоченно сходились. Когда далекие, но дорогие нам позывные заглушались другими станциями, уходили куда-то, Григорян непроизвольно наклонялся к рации, словно старался приблизиться к своему корреспонденту.
Наконец он настроился. В эфире будто осталась только одна морзянка: такая нужная, такая необходимая нам. Оператор передал, что слышит нас хорошо, и предложил принять срочную радиограмму. .Николай ответил, что к приему готов. И полились цифры, которые после некоторой обработки станут текстом приказа. Григорян спешил их принять и одновременно боялся пропустить хоть один знак, из-за чего потом может исказиться радиограмма.
А цифры все льются, льются... Только успевай улавливать их и записывать. Но Николай прекрасно справляется с этой работой.
Полученная радиограмма адресовалась нам двоим: начальник разведотдела фронта поздравлял нас с благополучным десантированием, с началом работы в штабе второго партизанского района и просил, чтобы в дальнейшем мы вели наблюдение за автомагистралью Симферополь — Феодосия.
В то время войска Крымского фронта держали оборону на Акмонайском перешейке, и фашисты беспрерывно подтягивали на этот участок свежие силы: готовились к наступлению на Керчь.
Партизанские отряды второго района помогали нашим войскам, сковывая 11-ю немецкую армию. Гитлеровское командование бросало на уничтожение партизан свои полки с приданными им всевозможными средствами усиления: артиллерией, авиацией, танками, подразделениями жандармерии и зондеркомандами.
Вот и сегодня партизанская разведка доложила, что со стороны деревни Айлянма (ныне — Поворотное) движется до роты противника. Партизанские отряды района тут же заняли оборону на высотах, образовав полукольцо. Вскоре от частой стрельбы лес наполнился сплошным гулом. Зажатые в клещи каратели заметались.
Бой длился недолго. Немногим гитлеровцам удалось унести ноги... Были взяты пленные. Партизанские же [126] отряды жертв не имели: только два бойца из Кураковского отряда оказались ранеными.
На другой день Шишкин и Макринский ушли в Зуйские леса, а мы с Николаем обосновались при штабе майора Селихова. Землянку нам выделили рядом со штабной.
Вечером меня вызвал майор. Я пришел, доложился как положено. Селихов сидел на бревне возле своей землянки, опустив в задумчивости голову. Он поднял на меня колючий взгляд и сказал:
— Я вызвал вас предупредить, — майор замолчал, достал портсигар, стал закуривать. Потом снова окинул меня суровым взглядом: — Так вот, впредь все радиограммы будете передавать только за моей подписью. .Никакой отсебятины и самодеятельности. Думаю, вы поняли меня? Только за моей подписью, — повторил Селихов.
— Все ясно, — неохотно отозвался я.
У майора дернулась правая щека, и он крутнул головой. «Ну, — думаю, — не пришелся ему по душе мой тон».
— Да, и еще хочу вам напомнить, — майор строго посмотрел на меня. — Поменьше общайтесь с партизанами. Особенно не заводите шуры-муры с девками...
Я чуть было не засмеялся, но сдержался. За все последние дни мы никого из партизан не видели, не то что партизанок. Были они в отрядах, не были — даже не поинтересовались.
Я смотрел на майора и молчал.
— Вам ясно, что я говорю? — широко открытые немигающие глаза Селихова в упор глядели на меня. — Я у вас спрашиваю: ясно?
— Да, ясно, товарищ майор, — сказал я совершенно спокойно.
— Так чего же вы молчали? — повышенным тоном спросил он. — Какая разболтанность! Не забывайтесь, товарищ радист. Не думайте, что у партизан все дозволено.
— Я не забываюсь и не думаю, товарищ майор.
— Мальчишка! — Селихов резко встал, метнул на меня недобрый взгляд и вошел в землянку.
Я передал разговор Николаю. Тот усмехнулся, покачал головой и ничего не сказал. А у меня в мозгу все звучали слова: «Только за моей подписью!..» [127]
6
Из-за высоких заснеженных гор медленно, будто нехотя, поднялось солнце, и первые лучи его брызнули на лес. Заискрился снег.
Григорян вошел в землянку радостный, восторженный.
— Лес — сказка! — воскликнул он. — Сияет!
Лес действительно стоял величественный, нарядный, торжественный. Он стоял будто зачарованный, не шелохнувшись ни одной веточкой. А снег до того был белый, что резал глаза! И не блестел, а сиял огнисто, переливчато-радужно и слепяще. Неподалеку высвистывала песенку какая-то пичуга. Такую красоту я видел впервые. И еще долго находился возле землянки, буквально ошарашенный всем.
В этот день мы передали на Большую землю две радиограммы. В одной сообщили, что в Зую прибывает горно-стрелковый полк и расквартировывается. В другой — что в сторону Керчи прошел эскадрон кавалерии.
Радиограммы подписал только майор Селихов. А ведь при штабе был комиссар района полковник Попов, начальник штаба полковник Лобов и начальник разведки района Генов. Переданные сведения были получены от партизан — наблюдателей за дорогами.
Вечером нам предстояло провести еще два сеанса: в двадцать часов — по расписанию и в двадцать три — по предложению оператора штаба фронта.
Мы удивились: почему, что за причина? Но начали готовиться — заострили огрызки карандашей, взяли бумагу... С освещением, правда, не клеилось. Наш карманный фонарик бездействовал — сели батарейки. Оставалась надежда на ярко горящий костер да лучины. Поэтому заготовили сухих дров, нарезали сосновых щепок. Мы часто принимали сводки Совинформбюро при костре и лучинах. Так что опыт у нас уже был.
Незадолго до начала сеанса пришел уполномоченный Крымского обкома по подпольной работе, он же начальник разведки района, Иван Гаврилович Генов с текстом радиограммы. Я пробежал его глазами и сказал:
— Вы знаете, майор приказал все передавать только за его подписью.
— Вот как... — Генов усмехнулся, взял у меня бумажку, [128] вышел. А через несколько минут вернулся и снова дал мне тот же текст, но уже с подписью Селихова. В нем говорилось, что в Карасубазар прибыла 22-я румынская дивизия, а на окраине города разместился штаб немецкой дивизии.
Я записал радиограмму до начала сеанса. А ровно в двадцать три часа включился. В наушниках появилась привычная эфирная сутолока: лихорадочно пищала морзянка, кто-то гундосил на непонятном языке, что-то до боли в ушах завывало. А радиостанция штаба фронта молчала.
Генов сидел у костра и то посматривал на часы, то вопрошающе на меня. Время от времени он что-то тихонько спрашивал у Николая, тот отрицательно качал головой.
Я еле заметно передвигаю ручку настройки, но, кроме сумасшедшего писка морзянки и какого-то странного завывания, ничего не слышу, как ни напрягаюсь. Прошло десять томительных минут, а оператор штаба фронта все не выходил в эфир.
Минуты бегут неудержимо. Уже проскочило пятнадцать, а Большая земля по-прежнему молчит. Я волнуюсь, беспокойство растет... Наконец среди множества звуков прорывается тревожный голос радиостанции штаба фронта. Она зовет нас, родная наша! Николай улыбается. Светлеет лицо и у Генова.
Около минуты звал нас оператор. Мы ответили, что слышим его хорошо, что все поняли. Он велел подождать еще десять минут.
Ждем. Вскоре мы снова слышим Большую землю, Оператор предлагает принять две срочные радиограммы. Ну что ж, две так две. Я сообщаю о готовности и переключаюсь на прием.
Приняв первую радиограмму, отдаю Григоряну ключ и наушники. В радиограмме командующий Крымским фронтом генерал-майор Козлов просит срочно выслать группы на поиск парашютистов-десантников, с которыми потеряна связь. Сообщаются координаты их последнего местонахождения.
О десантниках штаб фронта однажды уже сообщал. Это была группа в двенадцать человек. Выбросили ее с задачей вести наблюдения за Черноморским побережьем. Там, в районе Феодосии и Владиславовки, немцы готовились к решительному наступлению. От Севастополя [129] побережьем перебрасывались туда войска, чтобы внезапным ударом сломить оборону Крымского фронта.
Во второй радиограмме штаб фронта просил срочно сообщить о расположении штаба 11-й немецкой армии и ее командующем.
Генов, прочитав радиограммы, тяжело вздохнул и тихо сказал:
— О Манштейне-то мы знаем, где он находится со своим штабом. А вот что касается парашютистов!.. — и, помолчав, добавил: — Нету их больше.
— Как нету? — вырвалось у меня. Я впился глазами в Генова. — Вы что-то знаете о них? Неужели погибли?
— Погибли. Все погибли, — с трудом произнес Генов. — Я только сегодня узнал о них: разведчик принес эту весть, — он замолчал, уткнулся в радиограмму, но, видимо, не читал ее, думал. Может, о парашютистах, а может, о чем другом... — Они что, ваши однополчане? — спросил чуть позже.
— Да, из нашего батальона, — сказал я, продолжая сверлить Генова глазами: ждал от него подробностей о гибели моих друзей. Наконец Генов с сочувствием посмотрел на меня и тихо произнес:
— Погибли ребята. Что ж теперь делать? Война есть война. Без жертв она не бывает. Так вот, по рассказам разведчика, десантники благополучно приземлились в нужном районе. Какое задание имели, нам неизвестно. Они уже пробивались к Старокрымскому лесу: видимо, шли на соединение с партизанами. Поздно вечером зашли в деревню Ворон, постучали в крайний дом. Их впустили.
Но хозяин оказался предателем: поднял на ноги местных полицейских и в соседнюю деревню сообщил. Дом окружили. Началась стрельба. Всю ночь она не утихала. На рассвете к врагам подошло еще подкрепление. Парашютисты отбивались отчаянно. Когда предатели поняли, что десантников живыми не взять, облили дом керосином и подожгли. Из него так никто и не вышел — все сгорели, но в плен не сдались...
Генов замолчал. Молчали и мы. У меня к горлу подступил ком, а Николай, уронив голову, молча скрежетал зубами. [130]
7
У нас, радистов, были свои сложности, свои проблемы. Бывало, развернешь рацию, а тут вдруг приказывают немедленно собраться в поход. Отстукаешь — фашисты — и сворачиваешься. А бывало и так, что на полуслове закругляешься. Всякое случалось!
Каратели часто нападали на партизанские заставы. Поэтому приходилось менять места стоянок. А при частой смене стоянок нам особенно доставалось. Данных о противнике добывалось много, и все важные, нужные фронту. Их надо было немедленно передавать. А мы — в походе. На ходу ведь не передашь!
Потом у всех партизан привал, а нам не до отдыха — надо выходить в эфир. Не скрою, ноги и руки от усталости ныли, но мы не подавали виду: работали. Бывало и так. Назначим время сеанса, а выйти в эфир не можем: враг наседает — не до связи.
Надо отдать должное операторам штаба фронта — • они всегда были внимательны и отзывчивы. Мы их не знали, даже не представляли, кто находится на другом конце невидимого провода: девушка или парень. Мы только потом, когда освободили Крым, узнали их имена.
Как только оператор появлялся в эфире, мы тотчас узнавали его по почерку передачи, по характеру его работы на ключе. Мне кажется, что он меня тоже узнавал, чувствовал мое настроение, даже обстановку, в какой я находился в тот момент. Никакой нервозности в нашей совместной деятельности не было. Все всегда проходило спокойно, уверенно.
Особенно мне приятно работалось с оператором номер один. Он умел принимать радиограммы даже тогда, когда батареи нашего «Северка» едва-едва дышали. А как умел передавать! Быстро, четко. Каждая цифра, казалось, была отлита из металла. В каких бы условиях мы ни трудились, он делал все, чтобы нам было полегче. Закончишь иногда с ним связь и чувствуешь, как на душе у тебя стало светло и радостно.
Наш лагерь разместился у подножия горы Средней. Там не было ни одного шалаша — партизаны жили в землянках. И у нас с Николаем была землянка, похожая на волчью нору. Правда, просторная. Мы в ней [131] только лежали. А если сидели, то вопросительным знаком.
Как-то утром достал я из вещевого мешка бритвенный прибор, намылился. И только пристроился у сваленного дерева, в низине вдруг хлестнули автоматные очереди.
Партизаны выскочили из землянок, бросились на вершину горы. Я метнулся в свою нору, схватил рацию, автомат, вещмешок и выбежал наружу.
Григорян уже смотал антенну и стоял за деревом, вставляя диск в автомат и зорко поглядывая в овраг, откуда доносилась стрельба. Увидел он мою намыленную физиономию и рассмеялся.
Стрельба усиливалась, пули свистели буквально над нами: каратели, очевидно, нас еще не заметили, просто стреляли вслепую в нашу сторону.
Все явственней доносились команды немецкого офицера. Мы с Николаем залегли за деревьями и приготовились к бою. Вот внизу, на склоне горы, замелькали смутные, фигуры.
— Немцы! — крикнул мне Григорян.
В нашу сторону бежало несколько фашистов, стреляя на ходу. Я прицелился в первого из них и выпустил короткую очередь. Гитлеровец упал плашмя, широко раскинув руки. Григорян тоже сразил фашиста.
Враги залегли, стреляя из укрытий. Потом перебежками, от дерева к дереву, начали нас обходить.
Неожиданно появился майор Селихов в сопровождении трех бойцов и с ходу набросился на нас за то, что мы не поднялись на вершину горы, где находился штаб.
Молча потащились за ним вслед. Николай, правда, ответил ему, что, дескать, вы сами драпанули, а нас ругаете... Селихов на него так посмотрел, что Григорян тут же замолчал.
Пока мы поднимались на гору, стрельба утихла.
На высотку прибыл подполковник Городовиков. Высокий, широкоплечий, богатырского сложения, лет тридцати пяти. Пушистые черные усы, орлиный взгляд чуть прищуренных раскосых глаз. Кожаное пальто, перетянуто ремнями, шашка в ножнах, на широкой груди бинокль и трофейный немецкий автомат, с правой стороны в деревянной кобуре маузер. Городовиков подошел к Селихову, поздоровался и доложил: [132]
— Товарищ начальник района, противник частично уничтожен, есть пленные, остальные бежали.
— Хорошо, молодцы! Отряд потерь не имеет? — спросил Селихов.
— Не имеет. Один ранен в ногу, — уточнил Городовиков.
8
Лес одевался в весенний наряд. Южные склоны гор покрылись буйной щетинкой зелени. День заметно прибавился, и солнце, припекая, поднималось все выше и выше.
В связи с тем что противнику стало известно местонахождение партизанского лагеря, Мокроусов приказал Селихову со всеми отрядами района передислоцироваться.
После тяжелого полуторасуточного перехода мы оказались в Зуйских лесах, на высоте 1025. Сюда перешли отряды Куракова и Городовикова, а также Ичкинский и Колайский. Зуйский же находился на прежнем месте — за речушкой Бурульча, у подножия Безымянной высоты.
Во второй половине дня пришли из Зуйского отряда ребята нашего парашютно-десантного батальона: Анатолий Шишкин, Ураим Юлдашев, Александр Иванов, Виктор Балашенко, Василий Федотов, Башир Катадзе. Встретились мы с большой радостью. Особенно сильно жал меня в своих объятиях на редкость крепко сбитый, коренастый Юлдашев.
— Мал-мал изменился! Только похудел на партизанских харчах, — приговаривал Ураим, разглядывая меня. На его широкоскулом лице расплывалась улыбка, карие глаза блестели.
Под шатром толстого могучего дуба лежали наши вещевые мешки, радиостанция с питанием, автоматы. От высокой сосны к дубу спадала антенна, а с другой стороны — противовес. Шишкин увидел все это, предложил:
— Ребята, давайте соорудим им жилье, а?
— И верно. Аида!
И тут же все принялись за дело. Пока размечали, планировали, Федотов с Балашенко принесли ломы, лопаты, топор. Работа закипела. Одни копали землянку, другие рубили сухостойные деревья на перекладины, [133] третьи сгребали прошлогоднюю сухую листву для крыши.
Через час-другой землянка была готова, сделанная на славу: крепкая, добротная.
Наша высота 1025 — подковообразная. Для обороны лучшей не сыскать! Две стороны ее — отвесные каменистые скалы. Взобраться можно туда только с северной стороны, а с южной — с трудом. Сама вершина имеет два выступа, образующие как бы седло. Многие партизаны так и звали это место — Седлом.
На высоте разместились три партизанских отряда и штаб района с комендантским взводом. Кругом шалаши, шалаши... Много шалашей!
В вечернем сеансе связи мы передали, что противник сосредоточивает крупные силы в районах Старого Крыма, Коктебеля и других населенных пунктах. А когда вели эту передачу, почти над нами, в сторону Керчи, пролетело 26 «юнкерсов». Николай и это передал на Большую землю.
Штаб фронта уже второй раз просил Селихова отыскать и сообщить, где находятся секретные немецкие аэродромы. С этой целью неделю назад были посланы разведчики, но результатов пока мы не имели.
Дополнительный сеанс связи проводил я. Григорян отдыхал — занимался хозяйственными делами: заготавливал дрова, воду.
Вдруг на входе приоткрылся полог, и в землянку вошла разведчица Нина Залесская: Селихов разрешал ей ходить к нам.
Нина была в мужских, защитного цвета брюках, в солдатских сапогах, гимнастерке, подпоясанной офицерским ремнем, в казачьей папахе, из-под которой выбивались белые локоны. Так она выглядела в отряде Городовикова. А когда отправлялась в разведку, экипировка была сугубо штатская: платье в полоску, цветастый платок, туфли на низком каблуке...
— Вот вы где! — улыбнулась Нина. — Здравствуйте, миленькие!
Николай усадил ее рядом с собой и попросил громко не разговаривать. В землянке вновь воцарилась тишина, лишь было слышно, как в наушниках попискивала морзянка да в промежутках я выстукивал на ключе точки и тире. Через десять минут связь закончилась, [134] я упаковал «Северок» и поздоровался с Ниной.
— А меня прислал к вам майор. Вот, передал вам, — сказала девушка, протянув бумажку.
Я развернул ее, прочитал. Это был текст радиограммы, подписанный Селиховым и Геновым. В ней сообщались координаты секретных немецких аэродромов и замаскированных танков в деревне Пролом.
— Хорошие новости принесла. Замечательный первомайский подарок, — проговорил Николай.
— Вот бы разбомбили их наши соколики... — мечтательно сказала Нина. — Как было бы здорово!
— Не беспокойся, разбомбят, — уверил ее Григорян.
— А знаете, я думала, что вас уже в живых нет, — после минутной паузы сказала гостья. — Вернулись мы с подругой с задания в старый лагерь. Смотрим, землянки и шалаши взорваны, нигде ни души, кругом воронки, деревья поизувеченные... Огляделись, а возле вашей землянки лежит убитый, совершенно голый человек. Подошли, а узнать не можем: так они, гады, изуродовали его. На лбу и груди вырезаны звезды, отрезаны уши, нижняя губа, живот распорот... Ужас, что сделали, изверги!
Насобирали мы листьев, прикрыли ими тело партизана. Потом сели на сваленное дерево, стали гадать, куда делись партизаны. Не могли же всех уничтожить! И в условном «почтовом» ящике не обнаружили никакой записки... Тогда решили идти в Зуйские леса. Как я рада, что вы живы! — Глаза Нины сияли.
— А мы рады за тебя, что вернулась с задания и принесла такие важные сведения, — сказал Николай.
— Ну, я пойду отдыхать, — и, послав нам воздушный поцелуй — один на двоих, — Нина исчезла.
Утром следующего дня к нам на высотку поднялся Луговой с двумя мальчишками. Один — маленький, плотный, кареглазый, с черным непослушным чубчиком. Другой — высокий, худой, русоволосый, с печальными голубыми глазами. Ребятам было лет по тринадцать-четырнадцать. Они принесли сплетенную из парашютных строп лестницу.
Луговой выбрал самое высокое дерево, подозвал мальчишек и приказал им подвесить лестницу. А сам подошел к нам, поздоровался. [135]
— Ну как — прижились?
— Прижились.
— Вот и хорошо. — Луговой помолчал, посмотрел на мальчишек. — А наблюдательный пункт вам не помешает?
— Нет, — ответил я.
— Вот и ладно...
Луговой — будто тот, да не тот, что разговаривал с нами в первый день нашего прибытия. Тот Луговой был вроде суров и мрачен. А этот — добр, вежлив и даже шутлив. Может, тогда его просто что-то раздражало? Бывает же!
Луговой еще несколько минут поговорил с нами и ушел вместе с мальчишками.
Солнце медленно пряталось за горную гряду Терке. С низин потянула вечерняя прохлада. Лес как-то сразу, по-южному окутала темень. Лениво выползла из-за кромки деревьев белая немощная луна. То там, то здесь загорались костры. Их ломкий, колеблющийся свет пробивался сквозь кустарник, выхватывал из темноты могучие стволы, человеческие фигуры, островерхие шалаши...
9
— Как чувствуешь себя? — с тревогой спросил меня Анатолий Шишкин, едва переступив порог нашей землянки. — Заболел?
— Откуда ты взял это?
— И не болел?
Я, отпустив глаза, молчал.
— Мне говорили, что ты лежишь больной. Доктор хоть был у тебя? — допытывался Шишкин.
— Был, — нехотя ответил я.
— Значит, правда, что болел?
— Не совсем так. Маленько прихворнул, конечно. Температура почему-то повысилась... Но Коля позвал доктора, он дал мне таблетки, я выпил и стал здоров.
— Тебе, Степа, никак нельзя болеть, — сказал Анатолий. — Знаешь ведь: на тебе невидимый мост между партизанами и Большой землей. Не забывай этого. А мы уходим «свечи» на железке ставить.
— Удачи вам, Толя! И вернуться всем.
— Спасибо. Ну, я побегу. Ребята ждут. [136]
Так группа комсомольцев-подрывников Александра Иванова ушла на задание: взрыв железнодорожной магистрали Джанкой — Керчь. На опушке леса подождали вечера. А когда стемнело, двинулись в путь.
За ночь они все-таки не добрались до железной дороги. На рассвете отыскали воронку, залегли в ней: надо было осмотреться, понаблюдать за дорогой. Справа, в нескольких километрах, станция Сейтлер. Совсем рядом — грунтовая дорога: по ней с восходом солнца потянулись в сторону Карасубазара подводы, женщины с котомками и узлами. Видно, люди спешили в город, на базар.
Весь день подрывники просидели в воронке, наблюдая за железной дорогой: им надо было установить, где находятся патрули, охранявшие дорогу, когда они сменяются.
Проехала по грунтовке крытая автомашина: видно, с солдатами. Потом подвода с четырьмя полицейскими, оравшими на всю степь пьяные песни. Ребятам так и хотелось их уничтожить! Но впереди важное дело — железная дорога, а предатели никуда не уйдут от возмездия.
За день в сторону Керчи прошло четыре эшелона: три — с теплушками, один — с танками. День этот тянулся так медленно, так долго, что казалось, конца ему не будет.
В сумерки группа подошла к железной дороге вплотную. Каждый уже давно знал свои обязанности и только ждал команды. Вот взрывчатка заложена, можно уходить. Но тут Шишкин уловил едва различимое гудение рельсов и прошептал на ухо командиру группы:
— Поезд идет.
Прислушались. Да, Анатолий не ошибся. Вскоре показались тусклые, чуть заметные в ночи два огонька, они приближались. Рельсы под тяжестью эшелона, идущего из Джанкоя на Керчь, все громче и громче стонали.
Огни увеличивались. Подрывники уползли подальше от насыпи, остался один Иванов, с замиранием сердца поджидавший поезд.
Эшелон шел быстро, сильно грохоча. Иванов притаился в кустах у насыпи. «Сработает ли мина? — лихорадочно думал он. — Мина затяжного действия. Еще не было случая отказа. А там — кто его знает...» [137]
Поезд приближался. Иванов дернул за шнурок, подхватился и сколько было силы побежал.
Остановился он на мгновение, когда сильный взрыв потряс землю. Обернулся: перед ним поднимались ввысь огненные клубы дыма, все грохотало, скрежетало... Горели вагоны, бронетранспортеры, цистерны с бензином... Полнеба осветилось заревом...
Открылась беспорядочная стрельба. Но подрывники были уже далеко от железной дороги. Они лишь изредка останавливались — послушать, передохнуть — и снова шли, шли.
Вдруг Василий Федотов оступился и, застонав, упал. Ребята бросились к нему.
— Черт, подвернул ногу, — выдавил Федотов.
Сняли с него вещевой мешок, автомат, взяли под руки. Но такими темпами далеко не уйдешь! Что же делать? И все-таки другого выхода не было — побрели. У попавшейся на пути деревушки остановились отдохнуть. Башир Катадзе подошел к Иванову, прошептал:
— Товарищ командир, мы с тобой эта деревня был. Помнишь? Староста нам хлеба давал. Разреши мне к нему сходить: лошаденку, может, выделит.
— А если там немцы?
— Такой деревне немцы не будут, — стоял на своем Катадзе.
— Пусть сходит, — вмешался Шишкин.
— Ладно, иди. Только поосторожней, шума не поднимай! — предупредил Иванов.
Катадзе кошкой метнулся через сад, подкрался к забору, стал всматриваться. И тут его внимание привлекла автомашина, стоявшая посередине дороги.
Катадзе перелез через изгородь, подкрался к грузовику. В кабине спал смертельно пьяный солдат. Башир открыл дверь, ощупал солдата: оружия у него не было. Тогда Катадзе смело отодвинул солдата на сиденье пассажира. Румын что-то пробурчал и, откинув голову на спинку, громко захрапел.
Башир нащупал ключ зажигания, включил и нажал на стартер. Мотор заработал. На тихом газу он подъехал к саду, где его поджидали товарищи.
— Скорее сюда, — позвал негромко.
Подбежали Шишкин и Балашенко, выволокли солдата из кабины, потащили в кузов. Там связали ему руки парашютной стропой, всунули в рот кляп. Федотова усадили в кабину, и грузовик умчался. [138]
Благополучно проскочили деревушку, шоссейную дорогу Зуя — Карасубазар... Пока все шло хорошо. Как нельзя лучше! Но, подъехав к деревне у самого леса, напоролись на засаду. Правда, обошлось без потерь. Хотя и пришлось задержаться на полчаса — отстреливались.
А когда стрельба стихла, Катадзе свернул с дороги и проехал полем, громыхая кузовом. Лес был уже совсем рядом, как вдруг грузовик словно поперхнулся, чихнул и заглох. Башир вылез из кабины, что-то сказанул на своем языке и с досадой бросил:
— Все, прибыли. Можете выходить. Бензин кончился.
Ребята спешно выгрузились, подхватили под руки Федотова, потащили его. А Шишкин вел под конвоем румына, который без конца икал и все оглядывался назад.
Катадзе, взорвав машину гранатой, побежал догонять группу. Впереди темнел спасительный лес.
Гитлеровцы готовились к очередному штурму Севастополя. По Алуштинскому шоссе перебрасывались войска: день и ночь ревели там моторами машины, ворчали тягачи.
Командование второго района поручило группе парашютистов Ураима Юлдашева перекрыть автомагистраль Симферополь — Алушта.
Подрывники подобрались к шоссе, стали наблюдать. Дорога, извиваясь, уползала на перевал. Она то вырывалась из-за поворота, то круто поворачивала и скрывалась за деревьями, за скалами.
Стоял пасмурный, с легким ветром день. Несколько раз порывался накрапывать дождь, но так и не пошел. Лишь тихо и глухо лопотали на ветру молодые листья деревьев.
В полдень из-за поворота выскочил мотоцикл с коляской, за ним — другой. Подрывники приготовились: они знали, что мотоциклисты обычно кого-то сопровождают.
Так и было. Из-за поворота показался грузовик, надрывно завывая мотором. За ним выполз другой. Когда четвертый поравнялся с Ураимом, тот швырнул связку гранат. Гранаты, бутылки с зажигательной жидкостью [139] полетели и в остальные грузовики. Вздрогнула от взрывов земля.
Вот еще одна машина выползла из-за поворота. Но тут же стала разворачиваться. Юлдашев подбежал ближе и швырнул в нее гранаты. Одна попала в прицеп, и там тотчас начали рваться снаряды.
Командир группы дал приказ отходить, но тут заметили, что от перевала мчатся два мотоцикла. Сидевшие в колясках солдаты открыли из пулеметов огонь по высотам.
Подрывники побежали им навстречу, укрываясь за деревьями и камнями. Мотоциклы мчались на бешеной скорости к месту взрывов. Вот они поравнялись с нашей засадой, и в фашистов полетели гранаты. Один мотоцикл врезался в скалу и перевернулся, другой закружился волчком: видимо, водитель был убит. Фокин швырнул в них по гранате, и от мотоциклов ничего не осталось.
В лагерь подрывники вернулись поздним вечером. Горели костры, а вокруг них полукольцом выстроились партизаны и парашютисты. Комиссар района Попов прочитал телеграммы Ставки Верховного командования и Военного совета фронта, в которых бойцов поздравляли с Первомаем.
В ответ партизаны поклялись беспощадно громить гитлеровцев, не давать им покоя ни днем, ни ночью.
10
Утром меня разбудил Григорян и доложил, что рация вышла из строя. Он работал, все было в норме, и вдруг неожиданно связь оборвалась. Николай даже не смог передать радиограммы!
Да, плохо, когда рация молчит, когда нет связи. А она должна, должна быть. Мы не имеем права молчать!
Враг рвется в глубь нашей страны. Гитлеровцы кидают свежие силы к Керчи, чтобы сбросить с полуострова наши войска и ринуться на Кубань, Кавказ. Штабу фронта постоянно требуются сведения о передвижении противника, о его сосредоточении, намерениях.
А мы молчим, не можем передать эти данные. Вот [140] почему должны, просто обязаны заставить свой «Северок» заговорить!
Почти весь день провозились с рацией, но не могли найти причину неисправности. Нет приема, и все. Что же вышло из строя? Что случилось? Ради справедливости надо сказать, что рация не была укомплектована запасными деталями и инструментами, позволяющими быстро исправить ее в полевых условиях. Вот вышла из строя — и хоть выкинь!
Мы считали свой «Северок» самой лучшей рацией из портативных. Она легка и удобна в переноске, проста и надежна в работе. И хотя станция эта малой мощности, передачи мы вели на довольно внушительное расстояние. И слышимость всегда была великолепная.
Но вот что-то случилось с нашим малышком: молчит, ни звука не подает. И контрольные неоновые лампочки не горят... Как доктор больного, так мы прослушивали свой «Северок», прощупывали все цепи, все узлы. Казалось, живой он, а приема нет...
Григорян не выдержал, психанул, швырнул мне на колени рацию и выскочил из землянки. Я окликнул его, но он не остановился.
— Боец Григорян, вернитесь! — более официальным тоном сказал я вслед.
Но Николай, не обернувшись, продолжал идти. Потом сел на камень, свесив ноги с обрыва, закурил. Он не обращал на меня никакого внимания, лишь раз за разом затягивался цигаркой и смотрел куда-то вдаль.
Через несколько минут он все-таки вернулся, искоса поглядывая: видимо, думал, что я наброшусь на него, буду отчитывать. А я молчал и продолжал ковыряться в рации.
— Ты хотя бы перекурил, — тихо проговорил Григорян.
— Это ты дельное сказал. Пожалуй, перекурю... Покурили, и как будто между нами ничего не случилось. Николай краешками губ улыбнулся, спросил:
— Слушай, ну что ты за человек, что тебя ничто не может вывести из равновесия? Рация молчит, а ты спокоен. Я первый раз вижу такого, как ты. Будто для тебя все безразлично!
— А я первый раз вижу такого, как ты. На тебя надо частенько лить воду, иначе вспыхнешь. [141]
— У меня характер такой — кавказца, — с гордостью ответил Григорян.
— Ах да, я и забыл, что ты кавказец... Прости. Может, все-таки начнем искать неисправность?
Николай, молча улыбаясь, кивнул головой, и мы снова взялись за «Северок».
В полдень к нам заглянул Иван Гаврилович Генов.
— Как дела, ребята? Наладили связь?
— Пока нет, но надеемся, — невесело ответил я.
— Вы уж постарайтесь. Сведений очень много собралось! — сказал Генов.
— Стараемся, Иван Гаврилович. Но никак не можем найти поломку.
Войска Крымского фронта вели ожесточенные оборонительные бои в Керчи. Гитлеровцы подтягивали туда танки, орудия, живую силу, боеприпасы. Гитлер требовал от командующего 11-й немецкой армией генерала Манштейна немедленного взятия города и захвата Тамани.
У нас были готовы радиограммы о том, что полевой штаб Манштейна находится в совхозе «Тамак» Сейтлерского района. О скоплении живой силы в Зуе и Карасубазаре. О передвижении войск по автомагистрали Симферополь — Керчь. Данных много, а передать не можем! «Но рация должна заговорить, — твердил я сам себе. — Должна!» И мы колдовали и колдовали у своего «Северка».
Начали прозванивать выходной трансформатор. Убедились: вторичная обмотка прозванивалась, первичная — нет. Так вот где собака зарыта... Значит, обрыв. Сделали небольшую болваночку в виде катушки, сняли трансформатор и начали перематывать. К счастью, обрыв оказался в самом начале — всего метра два отмотали.
Зачистили мы концы проводов, скрутили и снова намотали на трансформатор. Включили. Загорелись лампы, замигали индикаторы. И наши глаза тоже загорелись радостным блеском: ну как же, нашли неисправность!
Надел я наушники: шум, треск ударили в уши. Ничего нельзя разобрать! Нет, все-таки нужно паять. А под руками ни олова, ни канифоли, ни самого главного инструмента: паяльника... Рассказали об этом Генову, и тот прислал к нам на помощь одного разведчика. [142] Вошел он, поздоровался и от порога шутливо пропел:
— Лужу и паяю, ведра починяю...
Потом молча достал из полевой сумки паяльник, канифоль и олово.
— Вечером зайду за инструментом. Надеюсь, вы управитесь к этому времени?
— Да, должны, — ответил я.
Пока Григорян разводил бездымный костер, я снял трансформатор, отмотал обмотку до обрыва, зачистил концы и спаял. Проверили — кажется, все в норме, обоюдная слышимость хорошая.
И тогда мы передали штабу фронта, что в сторону Керчи пролетело более тридцати бомбардировщиков, а на Сарабузском аэродроме стоят не самолеты — макеты. Настоящий аэродром находится в деревне Новозуевке, в трех километрах юго-восточнее станции Биюк (ныне Октябрьское).
До вечера мы провели еще два сеанса связи и передали все сведения о противнике.