Когда нервы сильнее оружия

В результате контрударов нашего Воронежского и Степного фронтов противник был отброшен на прежние позиции. Наступательные возможности фашистских войск на южной дуге Курского выступа были окончательно подорваны, готовясь к новому наступлению, эти два фронта производили перегруппировку. Наш полк перелетел на новый аэродром Долгие Буды, где я был переведен в другую эскадрилью. Полк пополнился и самолетами.

Новый аэродром полка — обыкновенное колхозное поле, не видавшее плуга с начала войны. На одной его окраине большая дубовая роща, и наши самолеты укрылись в ней.

Погода установилась жаркая, сухая, но дежурство под тенью могучих деревьев, хорошо защищавших от солнца, никого не утомляет, а установившееся на фронте относительное затишье не взвинчивает нервы ожиданием боя.

Уже вечерело. Дневной жар спал. Все в природе как будто замерло. В ожидании отъезда на ужин летчики — лейтенант Иван Моря и младший лейтенант Демьян Чернышев, сидя на земле, играли в ножики. Мы с техником самолета Дмитрием Мушкиным пришивали к гимнастеркам чистые подворотнички. Остальные ребята лежали на земле и слушали трепотню Сергея Лазарева. По его рассказам, он был неотразимым покорителем женских сердец. На самом же деле Сергей еще и не познал, что такое любовь. Однако он так обо всем забавно и без претензий на веру рассказывал, что никто его не перебивал.

— Иду я раз с молодой учительницей к ней на квартиру, — донесся до меня его звонкий голос. — И вдруг попадаются нам навстречу двое ребятишек — ее учеников. У обоих во рту по папироске. Она им сразу же замечание: «Что, покуриваете?» А они не растерялись и в ответ: «А вы что, погуливаете?»

— Вот ты все сочиняешь небылицы и не спишь из-за этого. — замечает Моря. — Тратишь свою силу по пустякам, потом худеешь...

— Брось, Моря, хвост поднимать! — огрызнулся Лазарев, — Где тебе видеть, что я не сплю ночи? Ты же как примешь горизонтальное положение, так от твоего храповицкого-аж аэродром содрогается.

Добродушный Моря не обиделся, но его буйной, подвижной натуре, видно, просто надоело находиться в покое, и он, приняв оскорбленный вид, встрепенулся и вскочил.

— Что ты сказал? — крикнул он и одним взмахом поднял вверх худощавого Лазарева. — Кайся, блудный сын, а то грохну об землю — рассыплешься по косточкам!

— Ты что, с ума спятил? — уцепившись за его плечо, не на шутку встревожился Лазарев.

Моря бережно поставил Сергея на землю и предложил:

— А теперь давай взаправду поборемся, ты ведь длинней меня.

— Тебе не со мной нужно свою силу мерять, а с медведем, да и то с матерым, лесным.

— Слабак! — махнул рукой Моря и задорно обратился ко всем: — Ну, кто хочет размяться, поднимайся! Любого повалю.

Удивительно удачно шла фамилия Моря этому богатырю. Даже близкие друзья, девушки и то никогда не называли его по имени. Этот могучий красавец, и при всем том, как говорят, душа-человек, был для всех просто Моря. Неукротимая сила его постоянно рвалась наружу. Моря любил бороться, играючи гнул деревья, жонглировал подвернувшимися тяжестями. «Бушует Моря», — говорили товарищи, следя за этими его упражнениями.

В покое Моря можно было застать только во сне. А спал он, как в сказке, богатырским, непробудным сном. Утром разбудить его было нелегко, но стоило пощекотать его под мышками, или пятки, как он моментально вскакивал. Летал и воевал, не зная никакой устали. Когда работал инструктором, то, как говорили очевидцы, делал до пятидесяти полетов в день — и хоть бы что...

Вот и теперь буйная энергия рвалась наружу, требовала движений, разминки.

— Ну, кто хочет? — повторил Моря вызов, расправляя плечи.

Навстречу встал здоровяк Чернышев. Все расступились, предоставляя «ковер» борцам. Оба рослые, сильные, они тут же схватились, и началась свалка...

— А безбилетнику можно посмотреть? — громко спросил незаметно подошедший командир полка. Борьба сразу прекратилась. — А вы, давайте, давайте, резвитесь, — махнул рукой командир. — Интересное развлечение, скоро ведь не до того будет.

Но борьба уже не возобновилась. По таинственно-хитроватой улыбке Василяки мы поняли, что пришел он не для смотра нашей самодеятельности. Двенадцатого, июля перешли в контрнаступление Западный и Брянский фронты, пятнадцатого. — Центральный фронт, а теперь очередь за нашим Воронежским, Степным и Юго-Западным фронтами.

На другой день, в шесть часов тихого, ясного утра третьего августа 1943 года, до нашего аэродрома донесся отдаленный гул, напоминающий ледоход на большей реке. Казалось, что шипение и грохот ломающихся льдин сопровождались чуть приглушенным стоном земли. Шесть тысяч орудий и минометов Воронежского и Степного фронтов возвестили о начавшемся контрнаступлении по разгрому белгородско-харьковской группировки противника. Одновременно на помощь артиллерии с наших аэродромов начала подниматься и авиация.

Ожидая вылета, сидим в кабинах. Солнце светит прямо в глаза, мешая вглядываться в небо. Там вот-вот должны показаться штурмовики. Наша задача — охранять их от вражеских истребителей.

Наконец обостренный слух улавливает шум моторов. К аэродрому на малой высоте подходят двенадцать Ил-2.

Взлетаем. Под крылом плывет курская земля с редкими селениями и маленькими рощами. Издали виден фронт. В степи, залитой солнцем, он выделяется черно-серой полосой, похожей на земляной вал. Более двухсот наших орудий и минометов с каждого километра фронта бьют по фашистской обороне. Сверху хорошо видно, как артиллерийский огонь бурлит и, растекаясь вширь, заливает вражеские окопы и укрепления.

Теперь к этому огненному артиллерийскому валу добавится огненный смерч с воздуха. Прежде чем наземные части перейдут в атаку, по обороне врага ударят бомбардировщики и штурмовики.

С утра и до вечера мы летали на прикрытие штурмовиков. Противник не ожидал наступления. Подавленный внезапным ударом, он не сумел оказать значительного сопротивления ни в воздухе, ни на земле. Однако от его зенитного огня мы потеряли Ивана Козловского. И не было никакого боя, а человека не стало. Это послужило поводом для разговоров о том, что летать со штурмовиками для истребителей — мало хорошего.

— Братцы, с «горбатыми» не работа: вкалывали, вкалывали целый день, а ни одного воздушного боя, — сердито ворчал Лазарев. — То ли дело прикрывать войска — сами себе хозяева, всегда можно отыскать противника, а тут от «илов» ни на шаг, ходишь как на привязи. И зенитки по тебе долбают!

Нам всем, пожалуй, не нравилось летать со штурмовиками. Сказывалась наступательная природа истребителей, привыкших самостоятельно искать и уничтожать врага.

— Правильно, Сергей, — поддержал Моря. — Так и разучишься вести воздушные бои.

— Подожди хорохориться! — заметил рассудительный сосед. — Придется еще вдоволь налетаться на всякие задания.

У столовой Лазарев обратился ко мне:

— Разрешите сходить поужинать к земляку. Он работает в БАО. (Так сокращенно называли батальон аэродромного обслуживания). У него день рождения.

Я знал, что Лазарев утром получил письмо от матери. Она сообщила о смерти его отца. Поэтому отпустил: пусть поговорит с земляком, все легче будет на душе. Однако предупредил:

— Только долго не засиживайся: завтра, может, с рассвета полетим. Надо выспаться.

На другой день около четырех часов утра мы после легкого завтрака уже были на аэродроме. Перед полком стояла задача: прикрывать наземные войска. Первой идет наша эскадрилья. Лазарев от земляка явился прямо к самолетам и доложил, что он готов к полету. Было еще темно, но запах спирта выдал состояние летчика.

— Вчера не перебрал?

— Нет. Только фронтовые сто граммов.

«Надо отстранить его от полетов», — подумал я. Лазарев, видимо, по моему молчанию об этом догадался и поторопился пояснить:

— Я чувствую себя прекрасно!

— А сколько времени спал?

Сергеи по характеру прям и не любил фальшивить, а тут что-то замялся.

— Значит, не спал?

— Проболтали. А потом, вы же знаете, я в эскадрилье все равно бы не заснул: отец из головы не выходит.

— Иди в палатку и отдохни часика три.

— Что я, маленький, и не знаю, что делаю?

— Вот именно не маленький и должен понимать, что бой — не развлечение. До полетов пока не допускаю. Иди спать, — приказал я.

Летали вчетвером. Немецкая авиация, получив подкрепление, перешла к активным действиям. С утра был большой бой. Нашей четверке .досталось. Но все обошлось благополучно. И снова вылет.

Прежде чем подать команду «По самолетам», оглядел каждого и в последний раз убедился в готовности летчиков выполнить задание.

Мой ведомый — лейтенант Дмитрий Аннин — исполнительный и вдумчивый человек. Это, безусловно, положительные качества на земле. В воздухе же, где порой действия опережают мысли, он бывает медлителен. Но это не мешает ему быть храбрым и смелым.

Вторая пара — Алексей Карнаухов и Сергей Лазарев. Карнаухов — осторожный и расчетливый. Ведомым у него Сергей. Как летчик он еще не сформировался, горяч и суетлив, часто допускает ошибки. Но, летая с осторожным ведущим, стал более вдумчив, расчетлив и постепенно изживает свою, залихватскую резвость.

После бессонной ночи я и во второй полет не хотел его брать, но он буквально упросил меня, доказывая, что успел отдохнуть. И все же меня тревожили сомнения. Надо было убедиться в его настроении. Зная, как удручающе действуют перед вылетом всякие вопросы о самочувствии, шутливо говорю:

— Ну, теперь у тебя, после отдыха, силенок хоть отбавляй.

Сергей одернул свою короткую гимнастерку и, вытянувшись в струнку, бодро ответил:

— Готов к любому заданию!

— Его бравый вид и рвение взяли верх над моими сомнениями. К тому же шестеркой-то лететь будет веселее, чем четверкой: сейчас -мы летаем только парами. Тройками уже разучились.

Иван Моря, проявляя бурное нетерпение, переминался с ноги на ногу. Понятно было его душевное состояние. Недалеко отсюда, в селе Рябухино Харьковской области, у него остались в оккупации родные. Поэтому он воюет с особым рвением.

Рядом с Моря — его ведомый Демьян Чернышев. Парень по богатырской комплекции под стать своему ведущему. Его спокойная натура словно уравновешивала буйность Моря.

Демьян, несмотря на кажущуюся неуклюжесть, обладал быстрой сообразительностью и светлой головой. Тесная дружба Чернышева и Моря хорошо помогает им понимать друг друга, в воздухе. Случается, без единого слова, без заметного движения самолета они согласуют маневр и даже замысел боя. Это делает их пару стремительной по натиску и расчетливо-дерзкой по приемам борьбы. Поэтому-то им я и поставил задачу: лететь выше нашей четверки и охранять нас от истребителей противника. Мы же будем бить бомбардировщиков. Сомнений нет. Каждый готов к полету, и все же спрашиваю:

— Все ясно?

Короткая пауза. Потом нестройные, отрывистые ответы.

Такой вопрос задают все командиры перед вылетом. Это не какая-то формальность или традиция, а внутренняя потребность и начальника и подчиненных убедиться в понимании друг друга. В этот момент каждый как бы сливает свою волю с волей коллектива, и группа уже представляет единый кулак по замыслу и цели.

Смотрю на часы. До вылета еще десять минут. Предупреждаю:

— Через пять минут всем спокойно сесть в кабины. Заработает мой мотор — сигнал для запуска. Летчики расходятся по самолетам.

На земле не может быть покоя,

Пока сердце рвется в облака... —

запел Моря, вразвалочку направляясь к своему «яку».

— После войны, Моря, иди в Большой театр, — пошутил Карнаухов. — Михайлов состарится, заменишь его.

Парень расплылся в доброй улыбке, но даже в ней чувствовалась суровая сосредоточенность. Летчик жил уже небом, а пение — не что иное, как предбоевое волнение. При возбуждении Моря всегда что-нибудь напевал.

Медленно надеваю парашют, медленно сажусь в кабину самолета. Медлительность, видимо, свойство натуры, когда ты сосредоточен. Посмотрел на часы. Через минуту запуск. Кругом тишина. Только сорока, виляя хвостом, беспокойно кружится над головой, перелетая с ветки на ветку.

— Тут у нее гнездо, — перехватил мой взгляд техник Мушкин.

Я молча кивнул. Не хочется сейчас ни о чем постороннем ни думать, ни говорить. Любой посторонний звук, любое движение отвлекают, и ты, отмахиваясь от них, словно от надоедливой мошкары, продолжаешь жить в напряжении своими мыслями о предстоящем бое, не замечая ничего, что не относится к полету. Техник это понял и смолк. Шестерка спокойно вырулила на взлет, но вместо разрешения командир полка тревожным голосом передал по радио:

— Отставить взлет! Стоять всем на месте!

Что это значит? Стараюсь отгадать причину задержки, быстро обшариваю глазами небо и землю. На летном поле все застыло, а на опушке леса люди, задрав голову, смотрели в небо. Ах вон оно что! В глубине бесконечной синевы стлалась белая полоса, похожая на большую указку. Ее тонкий конец в черной оправе заметно резал небо. Это шел на большой высоте немецкий разведчик, оставляя сзади себя белый след, который расплывался, а потом и совсем пропадал в синеве. Теперь аэродром известен противнику: разведчик наверняка обнаружил нас. Жди беды. Командир полка, чтобы окончательно не раскрыть наше базирование, решил задержать взлет,

Все внимание на противную букашку, чертившую по небу белоснежную полоску. Но наконец разведчик скрылся, и мы в воздухе.

Под нами Томаровка. Отсюда пятого июля противник наносил главный удар, прорываясь на Обоянь. Здесь немцы бросали в бой на километр фронта более ста танков и до трех-пяти тысяч солдат. Одиннадцать суток они штурмовали наши укрепления и, не выдержав, отступили на старые позиции.

Накануне войска Воронежского и Степного фронтов нанесли здесь главный удар и за один день прорвали всю глубину вражеской обороны. Гитлеровцы считали ее бастионом, преграждающим путь для наступления русских армий на Украину. В образовавшуюся брешь хлынули две танковые армии. Наша задача — прикрыть их от ударов вражеской авиации.

Ниже нас десять «яков». Мы и прибыли им на смену. Связываюсь с наземным командным пунктом управления авиацией.

— Вас видим, — отвечают с КП. — В воздухе пока спокойно. — И я слышу, как земля командует сменившейся десятке истребителей идти домой, затем снова нам: — Будьте бдительны!

— Есть быть бдительным! — отвечаю громко. Собственный голос и голос земли придают уверенность и спокойствие.

Видимость отличная. Вчерашний вал дыма и огня от артиллерийской и авиационной подготовки рассеялся, оголив поле боя. Сверху оно теперь кажется сплошь усыпанным темными букашками. «Букашки» ползут по земле, оставляя за собой серые пушистые хвосты, изредка выбрасывая вперед языки пламени. Это наступают наши танки, поднимая гусеницами пыль и стреляя на ходу. Здесь наше превосходство в танках и самоходной артиллерии тройное. Колоннами и россыпью продвигается пехота, движется множество различных машин.

Глядя на эту массу войск, вышедшую из своих укрытий, грозную и могучую на земле, невольно думаешь, как она беспомощна и уязвима с воздуха. От нас сейчас во многом зависит успех наступления. Несколько прорвавшихся немецких бомбардировщиков могут вызвать сотни, а то и тысячи человеческих жертв и уничтожить много техники.

Глаза цепляются за какие-то плывущие в лучах солнца точки. Пока вдали, на юге, они плохо различимы. А солнце ярко и беспощадно слепит. Загораживаю рукой его раскаленный диск. Он велик, и брызги лучей срываются с краев ладони. В этих брызгах, может, и прячется враг. Точки приближаются, явственно вырисовываются силуэты самолетов.

Идем навстречу. Строй не похож на наш: самолеты летят «не попарно, а как-то одиночно, беспорядочно, широко расплывшись в пространстве. Должно быть, «мессеры»? Да, так и есть. Сообщаю об этом на землю.

— Вас поняли, — услышал я тут же ответ.

Фашистские истребители ниже. Нужно немедленно атаковать. А зачем? Ведь это истребители. Избежать с ними боя, обязательно избежать! Но почему бы, имея высоту, не ударить по ним и не рассеять, а потом снова уйти ввысь? Мы же хозяева положения! Этим мы облегчим себе бой о бомбардировщиками, если они придут. «Мессершмитты», конечно, явились не для прогулки. Скорее всего, они прокладывают дорогу «юнкерсам».

Стараясь не выдать себя, держу немцев на пределе видимости. А солнце? Оно сзади немцев и прячет их в своих лучах, а от нас словно нарочно отошло, чтобы на фоне чистой синевы мы были хорошо заметны для врага.

«Мессершмитты» круто полезли кверху: значит, обнаружили нас. Мы тоже набираем высоту. В этот момент замечаю, что со стороны, откуда пришли «мессершмитты», плывут у земли стайки самолетов. Может, наши штурмовики возвращаются с задания? Но сам не верю этому. Конечно, «юнкерсы»!

А фашистские истребители находятся уже под нами. Только бей! Трудно удержаться, чтобы не ударить, но боюсь, что в таком случае не успеем вовремя атаковать «юнкерсов». Не буду рисковать.

— Чего не атакуем? — спрашивает кто-то.

— Молчи! — резко бросаю я, обдумывая, как лучше разбить бомбардировщиков.

Условия подсказывают, что план боя должен быть типичным и во многом походить на вариант, который мы разыгрывали еще перед вылетом: Моря с Демьяном, находясь выше нас, нападают на истребителей, связывают их боем, а мы четверкой громим «юнкерсов». Только вот сил маловато — два наших истребителя против восьми. Надежда на Моря и Демьяна. На их опытность и изворотливость. Решение принято.

— Моря, захлестни всех «мессов», а мы расправимся с «юнкерсами», — передаю по радио и со звеном ныряю к земле.

Проскочив через заслоны немецких истребителей, мы оказались сзади «юнкерсов». Бомбардировщики летят небольшими группами, надвигаясь широкой волной, как бы собираясь сеять бомбы по всей полосе движения наших танков. Я с Анниным пошел в атаку на правый фланг грозной волны, Карнаухов с Лазаревым — на левый. Вглядываюсь, не летят ли с «юнкерсами» еще и истребители. Как будто не видно.

Выбираю для нападения самую большую группу, идущую плотным клином девятки. Теперь отлично вижу, что бомбардировщиков очень много, трудно сосчитать. А нас — четверка. Но это не пугает: Ю-87 против «яков» все равно что кролик перед удавом, только нужно уметь расчетливо бить. И вдруг я чуть не вскрикнул: сзади и ниже «юнкерсов» летели два «мессершмитта». Еще пара маячила на фланге, куда полетел Карнаухов.

План боя рушится. Атаковать Ю-87, не прогнав истребителей, невозможно. Заставить наших ведомых Аннина и Лазарева связать их боем? Ненадежный вариант: Аннин атакует одного, а другой ударит по мне, и, пока я с ним буду вертеться, могут на помощь «юнкерсам» прийти «мессершмитты» от Моря. А зачем у нас высота и скорость? Ну что ж, была не была. Ударим всеми силами по истребителям. Даже если и не уничтожим их, то уж от «юнкерсов» прогоним наверняка и за эти секунды успеем проскочить к бомбардировщикам.

— Алексей! — кричу я Карнаухову. — Бей сначала истребителей!

Пара «мессов», на которую я пошел с Анниным, замечает нас, полупереворотом проваливается вниз и, прижимаясь к земле, уходит в свою сторону, не приняв боя. Для нас это еше лучше. На одну-две минуты путь к бомбардировщикам открыт. За это время нужно успеть разбить основную силу «юнкерсов». Обязательно успеть!

Пользуясь разогнанной на пикировании скоростью, подбираюсь снизу под строй девятки. Мой «як» застывает метров на пятьдесят сзади и ниже правого заднего «юнкерса». Немцы, конечно, меня не видят. Жирные черные кресты под крыльями обдают зловещим холодом и заставляют действовать с той беспощадностью, которая придает спокойствие. Опасаясь обломков от «юнкерсов», чуть ухожу в сторону. Наши скорости уравнены. Целюсь. На какое-то мгновение все пять чувств слились воедино. Глаза! Кажется, только они дирижируют всеми моими движениями. Для меня сейчас нет ничего важнее, чем совместить глаз, серебряный крестик прицела и мотор «юнкерса». Я уже представляю, как мой огонь разобьет мотор, прошьет кабину, летчика и хлестнет по массивной туше бомбардировщика.

Очередь! И «юнкерс» неуклюже опускает нос. Не отворачиваясь, беру в прицел другого.

Другая очередь! Из «юнкерса» вырвались клубы черного дыма, и он, вспыхнув, провалился.

Две очереди — два самолета. Таких очередей я могу дать еще семь-восемь, а то и больше. Значит, боекомплекта хватит, чтобы уничтожить всю группу! Только бы Аннин предупредил о приближении истребителей! А что, если его уже нет в живых? Не может быть. Ведь я его только что видел. За это время вряд ли кто мог к нему приблизиться. Осмотреться или спросить по радио о воздушной обстановке не хочется: уж очень удачно занял позицию. Надеясь, что Аннин не уйдет с поста и не прозевает «мессеров», сбиваю третьего «юнкерса». Подхожу к четвертому. И тут-вся группа «юнкерсов», точно горох, рассыпалась, в беспорядке сбрасывая бомбы на свои войска. Хорошо! Два «лапотника», задрав носы, ринулись на меня. Уступаю им дорогу, чтобы снова выбрать удобный момент атаки. Осматриваюсь. Одни бомбардировщики, защищаясь, создали оборонительный круг, другие, прижимаясь к земле, стали уходить. И только пятерка «юнкерсов» летела, как на параде, прежним курсом. Она совсем близко от Аннина. Времени терять нельзя.

— Атакуй пятерку! — передал ему. — Я прикрою.

— Понятно!

Горит еще один вражеский самолет. Второй Ю-87, тоже от удачной очереди Аннина, шарахается, разгоняя свой строй. Дмитрий стреляет метко.

Бомбардировщики разгромлены. На подходе их больше нет. Задачу выполнили. Что же стало с нашей группой?

Там, где только что вела бой пара Карнаухова, висят два парашютиста и, поднимаясь свечой, горит «як». Вокруг пего вертится тройка «мессеров». Второго нашего истребителя не видно. А что с Моря?

Над нами высоко-высоко еле видно клубится рой самолетов. Среди них замечаю только одного «яка». Со вторым что-то случилось. Спешим на помощь. Эх, если бы высота! Мигом бы там. Но высоты нет, с «юнкерсами» вели бой почти у самой земли. Наши «яки» кажутся сейчас совсем тихоходными, хотя моторы работают на полную мощность.

Мы победили. И тем больнее видеть гибель товарищей. Гнетущее чувство саднит душу.

Понимая, что помощь дерущемуся в высоте летчику через несколько секунд может уже не потребоваться, кричу ему:

— «Як»! «Як»! Снижайся! Мы ниже тебя!

— «Мессеры»! «Мессеры»!.. — тут же набатом раздался голос в наушниках.

Взглянул на напарника. О ужас! Точно само солнце выпустило пару «мессеров» и бросило на Аннина. От его «яка» летят куски. Дмитрий, выходя из-под внезапной атаки, резко крутит свой самолет.

Сверху со стороны солнца сваливается еще пара немецких истребителей. Дело плохо. Прозевали! У противника высота. Принимаем с Дмитрием испытанный оборонительный маневр «ножницы» и, защищая друг друга сзади, переходя из стороны в сторону, стараемся оторваться от врага. И вдруг Аннин чуть слышно, с паузами, передает:

— Больше не могу, ранен... ослаб... самолет подбит...

— Дима, скорее иди домой! Не можешь тянуть — садись!

Всю четверку «мессершмиттов» мне удалось привлечь на себя. Аннин, пользуясь этим, вырывается из клубка боя и уходит, оставляя за собой струйки серебристой пыли. Очевидно, у него пробит бензиновый бак, и горючее выливается наружу. Немцы, поняв, что он сбит, не стали его преследовать.

Чувство одиночества словно отяжелило мой самолет, мысли, тело. Маневр как-то сразу затруднился. Тоскливо стало на душе. В такие минуты, бывает, сдают нервы. Удастся ли вырваться? Тревога встряхнула силы и сбила секундное оцепенение. Вернулась уверенность, а с ней и легкость всех движений. «Як» снова стал пушинкой, и я готов к бою.

К моему удивлению, «мессершмитты» словно не замечают меня. Что это значит? Я рассчитывал: четверка наперегонки бросится в атаку и мне будет легче уйти, а тут какая-то нерешительность. Хочется этой нерешительностью воспользоваться и метнуть свой «як» подальше от этих медлительных соседей. Но понимаю, именно этой паники от меня и ждет враг.

Делаю развороты, оценивая обстановку. Один фашист уходит вниз под меня, другой, с какими-то разноцветными росписями на фюзеляже и с черным носом, — вверх, двое становятся по сторонам.

Я не сомневался — четверка опытных пиратов будет действовать согласованно и осторожно. Нужно этому противопоставить расчет и спокойствие. Но разве сейчас можно быть спокойным? Ясность мысли — вот что необходимо!

Прежде всего нужно ограничить врагу свободу маневра по высотам — для этого мне надо снизиться и прикрыться снизу землей. Как и пехотинцу, земля летчику тоже может быть союзником. Правда, это затруднит свободу маневра и потребует аккуратности в пилотировании. Но я ведь один, мне это сделать легче, чем им вчетвером. Судя по всему, черноносый «мессершмитт» — главная опасность. Он сзади и выше меня. С него не спускать глаз!

Едва все эти соображения промелькнули в сознании, как я тут же убрал обороты, и машина стала снижаться крутой спиралью. Враг пока выжидает. Но как только у самой земли я резко выхватил самолет из спирали, два «мессершмитта» с разных направлений атаковали. Бросками из стороны в сторону уклоняюсь от их прицельного огня. Оба немца далеко отходят и летят на параллельных курсах, демонстрируя подготовку к новому нападению. Зачем эта демонстрация? Третий «мессершмитт», тоже не сумевший атаковать, на большой скорости проносится надо мной и выскакивает вперед, подставляя хвост, как бы говоря: «На, стреляй!» Явная приманка.

Теперь понимаю, зачем пара «мессершмиттов» идет по сторонам: тоже отвлекает, чтобы я не заметил, откуда готовится решительная атака. «Мессеры» хотят расправиться со мной без лишней возни. Ну что ж, посмотрим! Одному против четырех кувыркаться и метать «як» из стороны в сторону не стоит: неосторожным маневром можно самому наскочить на огонь.

Все внимание сосредоточиваю на четвертом самолете. В лучах солнца он сзади и выше меня и по-прежнему выжидает момент. А что, если прикинуться вахлачком и пойти на приманку? Может, он и клюнет на эту удочку?

Я помчался за приманкой. Черноносый тут же камнем свалился на меня. Из-за солнца я ошибся в определении расстояния, и немец на большой скорости сразу очутился так близко, что я, уклоняясь от удара, чуть было не кинулся в сторону и не сорвал свой план.

Немец, чтобы прицелиться, начинает доворот. Я чувствую, что ему мешает взять меня на мушку его же собственная скорость и мое незаметное для него скольжение. Нужно и дальше разыгрывать роль слабачка, кинувшегося на приманку. Пусть сближается. Важно не дать ему прицелиться. Имея сумасшедшую скорость, он в критический момент отвернется и проскочит мимо. И тут я его прикончу. Атака должна быть короткой! Огонь навскидку!

На какое-то мгновение забываю про остальную тройку. «Мессеры» полностью предоставили меня во власть своего вожака. Летя по прямой, с повернутой назад головой, я впился глазами в стремительно догоняющего меня черноносого истребителя. О пилотировании не думаю. Самолет как бы растворился во мне. Сейчас он — продолжение моих рук, ног и мыслей. Все внимание на врага. Диск бешено вращающегося винта «мессера» блестит на солнце двумя горизонтальными линиями, похожими на шевелящиеся усы. Надвигаясь, они словно обнюхивают меня. В эти секунды чувствую все движения противника, пожалуй, лучше, чем свои: невпопад шелохнись самолет — и я пропал. В такие критические моменты чувства приобретают абсолютную тонкость восприятия. Вот черноносый берет меня в прицел. Я, не показывая виду, уклоняюсь боковым скольжением. Это вводит врага в заблуждение. Он думает, что я, погнавшись за приманкой, ничего не вижу сзади. Хочется, очень хочется отвернуть от шевелящихся усов и противного черного носа. От напряжения рук и ног, кажется, дрожит и мой «як».

Креплюсь. Жду. Мгновение решит успех короткой схватки. Но от такого мгновения, когда тебе в затылок наводят пушки и пулеметы, в жилах стынет кровь и секунды кажутся вечностью! Только бы не прозевать, когда враг начнет отворот!

Фашист, не понимая, в чем дело, снова ловит меня в прицел. Но ему это по-прежнему не удается. Он так быстро сближается со мной, что вот-вот врежется. Такие оплошности летчики допускают в азарте боя. На миг становится жутко: а вдруг, увлекшись, действительно врежется? Успокаивает то, что он не стреляет, значит, действует хладнокровно, а такой не допустит столкновения: у него расчет. На всякий случай я приготовился в любой миг отскочить от таранного удара. Зачем погибать из-за ошибки врага, лучше ему предоставить такую возможность. От нетерпения рождается мысль: убрать газ — и враг обгонит меня. Но тогда потеряю нужную скорость, и он поймет, что я его вижу, и примет защитные меры.

Наконец-то черноносый, не желая пугать меня стрельбой и убежденный, что я не вижу его, отваливает вправо, чтобы снова повторить атаку. Его машина с желтоватым брюхом правее меня.

Сколько я ждал этого мгновения! Резкий доворот — враг вчеканился в прицел.

Очередь!

«Мессершмитт», пронизанный в упор моим огнем, взрывается. Но только я отскочил от облака огня и дыма, как рядом подавался другой фашистский истребитель. Стреляю. Враг шарахнулся в сторону. Я за ним. Вторая очередь, третья... Попадание есть, но чувствую, что поспешил, огонь не смертелен. Хочу поточнее прицелиться. Не тут-то было: истребитель закрутил размашистые бочки и в перекрестие прицела никак не попадается.

Конечно, на таких фигурах фашиста легко можно было бы подловить, но нельзя увлекаться. Помню о вражеской паре. Она, может, уже атакует меня. Осматриваюсь, кручу машину по горизонту.

Поблизости никого. Не верю. Продолжаю круто виражить. Пустота. Куда девались два вражеских истребителя противника? Один отстал, за ним вьется сизо-черный дымок... Ага! Значит, мне все же удалось еще одного подбить. Кто же приближается от солнца? И почему уходят «мессеры»? Ох и противное же сегодня солнце: как оно мешает! О нет... В точке я разглядел «яка». Солнце сразу стало добрым, ласковым. Теперь понимаю, почему фашисты бросили меня и удирают. Эх, милый, хороший, родной «як»!..

Обычно после возвращения из тяжелого боя молодые летчики очень возбуждены и разговорчивы: внутреннее напряжение само выливается наружу. Вместе с тем они, как правило, бывают необычно добрыми, мягкими, проявляют порой такую нежность и любовь друг к другу, что потом удивляются, как это их угораздило докатиться до подобных сантиментов.

На этот раз все были резки и требовательны к себе и товарищам. Мы уничтожили десять фашистских самолетов, два подбили. Но и сами потеряли Ивана Моря и Сергея Лазарева. Один из них выпрыгнул с парашютом, другой упал с самолетом. Все это произошло на территории противника. Аннин ранен, у Чернышева изрядно поврежден самолет. Победа досталась нелегко. Но не только это вызвало столь необычную реакцию.

В бою в полной мере выявилась зрелость летчиков, позволившая им критически взглянуть на свои действия. Не каждый из них, конечно, мог уже глубоко разобраться в сложных и напряженных перипетиях схваток, сделать обобщающие выводы, но трезво судить о них теперь умели все. Раньше летчики восторгались, удивлялись все еще не познанным явлениям сражений, чутко ловили каждое слово опытных товарищей, а иногда просто радовались, что довелось участвовать в воздушном бою, редко вдумываясь, как он прошел. Теперь же приобретенный опыт словно открыл им глаза, и они критически оценивали бой.

Карнаухов удивлялся, почему Лазарев в этом бою, сбив два самолета, потом допустил ученическую ошибку: не имея достаточной высоты, уходил из-под атаки «мессершмитта» пикированием. Точно плетью хлестнули меня эти слова: напрасно я взял Лазарева в полет после той бессонной ночи! Может, Сергей потому и допустил такую нелепую ошибку.

У Чернышева не стреляло оружие: перегорел предохранитель электроспуска пушки и пулеметов. Демьян не мог в напряженный момент боя защитить своего ведущего. Иван Моря, сбив одного «мессершмитта», изготовился уже для удара по второму, но.

— На моих глазах немец зашел в хвост к его «яку», — возмущался Чернышев. — Моря, конечно, надеялся, что я отобью «месса». И я бы его снял, прицелился хорошо. Нажимаю на кнопки спуска, а оружие молчит. Быстро перезарядил — опять не стреляет. Хотел рубануть винтом, но уже было поздно.

— Вот, глядите на виновника, — показал старший техник эскадрильи Михаил Пронин малюсенькую стеклянную трубочку в металлической оправе на концах{2}.

— Из-за такой плюгавенькой штучки погиб Моря!.. — еще больше расстроился Чернышев. — На кой черт тогда эти кнопки? Когда стоял механический спуск, отказов не было.

Демьян тяжело переживал гибель товарища. Грузный, обычно казавшийся неуклюжим, теперь он был не в меру подвижен и горячился, проклиная конструкторов кнопочного управления вооружением. Летчик ни слова не сказал, как ему самому, безоружному, было трудно в бою. А между тем Чернышев сделал, казалось бы, невозможное. После гибели Моря он один привлек на себя семь немецких истребителей и этим дал возможность нам разгромить бомбардировщиков. Все еще находясь под впечатлением боя, Демьян делал какие-то конвульсивные движения, словно продолжая сражаться. Его большая голова с черными растрепанными волосами то и дело дергалась, руки судорожно сжимались, маленькие глазки, казалось, совсем скрылись под крутым навесом бровей. Помощник командира полка капитан Рогачев, разглядывая перегоревший предохранитель, пошутил:

— Да, невелика штучка, а проволочка-то с волосок. Могли бы сделать и потолще. Ну хоть бы с палец. Демьян, не уловил шутки, подхватил:

— Конечно! Надежнее было бы. — И вдруг, поняв, что говорит не то, понизил голос: — Жалко Моря...

Да, Моря не стало. На фронте часто бывает: блеснет человек ярким светом своей недюжинной натуры, глядь — и нет его, проглотила война.

Мы до тонкостей разбирали действия каждого летчика и делали практические выводы. Очередь дошла и до Дмитрия Аннина. Ослабев от потери крови, он не мог стоять и сидел на земле. Нам не хотелось тревожить его расспросами.

— Не делайте никакой скидки на мое ранение, — глуховато проговорил он. — Я сам виноват, прозевал. Плохим оказался щитом. Из-за моей неосмотрительности «мессершмитты» нас могли сбить.

— Не прозевал, а прозевали, — заметил я, понимая, что в ранении ведомого есть и моя вина.

В самом деле, почему ведомый должен смотреть за ведущим, а не оба взаимно охранять друг друга? Нынешнее построение пары этого не обеспечивает. Ведомый не всегда в поле зрения ведущего. Летя впереди, он если и заметит опасность для напарника, то мгновенно, одним доворотом самолета, не может прийти на помощь.

Теперь ясно — надо изменить боевой порядок пары и летать не в «пеленге», а «фронтом», на одной линии и на увеличенном интервале. Это не только улучшит взаимное наблюдение, но и даст возможность немедленно, обыкновенным доворотом, прийти на помощь друг другу. Деление нары на «щит» и «меч», когда ведомый — «щит» для ведущего, принижает роль ведомого и ослабляет пару как первичную огневую ячейку.

Опыт. С каким трудом ты достаешься на войне! Каждая твоя крупинка — кровь, нервы, кусок жизни. Ни одну твою частичку нельзя не учитывать: она поможет в будущих боях, а их впереди много.

Солнце палило нещадно. Стояла духота. Пока я шел до самолета, взмок и почувствовал приятную усталость, как это бывает после хороших трудов. Роща манила зеленой свежестью. Выбрав удобное местечко, лег прямо на землю, под тень листвы. Прохлада и густой настой леса ласкали тело и успокаивали нервы. Большие деревья плотно стояли кругом, наглухо отделив меня от тревожной аэродромной жизни. Откуда-то доносился стук дятла. Рядом каркала ворона, в листьях тонко пищали синицы.

Как хорошо после тяжелого боя остаться наедине и ощущать мирную жизнь леса с его многочисленными обитателями!

Бой и огонь, запахи бензина, пороховой гари... все улетучилось. Лесная свежесть наполнила необыкновенной легкостью, и я, наслаждаясь отдыхом, закрыл глаза. Лес, небо, птицы, словно испытывая такое же блаженное состояние, как и я, вдруг разом притихли. Сонливая, сладкая вялость овладела мной. Кажется, я успел задремать, но громкий голос Мушкина мгновенно заставил вскочить на ноги.

Предстоял срочный вылет. Первая пара: я и Демьян Чернышев. Вторая — из другой эскадрильи: Георгий Колиниченко и Леонид Хрущев.

Новые товарищи выглядели очень молодо. Во всем виде ни черточки суровости, мужественности. Глядя на них, трудно было поверить, что это летчики-истребители. У меня невольно сорвалось с языка:

— А давно ли вообще летаете?.. — но спохватился, что этот вопрос может посеять у ребят неуверенность в своих силах, тут же уточнил: — В паре друг с другом?

— С начала боев на Курской битве, — в один голос ответили они.

— Значит, слетались?

— Да, мы давнишние друзья, — сказал ведущий — Колиниченко.

— Ну, вот и хорошо. Пара, значит, слетаннал —

В небе ни облачка. Низко опустившееся солнце потускнело от копоти войны. Надо со взлетом поторопиться, а то придется садиться в темноте.

Мы снова над Томаровкой. Правда, этот населенный пункт находился теперь позади наших танков, устремившихся на Богодухсв. Однако здесь осталась мощная вражеская группировка войск. И немцы для ее поддержки бросают большие группы бомбардировщиков.

Летаем уже двадцать минут, а пока никого не видно. От напряжения синева неба кажется сгустившейся, и уже физически начинаешь ощущать ее гнетущую бесконечность. Беспокоюсь: не проглядеть бы врага! Глазам нужен отдых от тяжелой, нависшей над нами синевы. Смотрю вниз, на землю. Там нет сплошной линии фронта, она лопнула от ударов наших войск. Только по дымкам да красным вспышкам можно определить, где идут бои. Всполохи встают и далеко за Томаровкой и за горящим Белгородом и скрываются на горизонте где-то у Харькова.

Вражеские бомбардировщики должны прийти с юга. Углубляемся туда, навстречу врагу. Через несколько минут вокруг нас бесшумно начали расти черные рваные пятна разрывов зенитной артиллерии. Значит, мы уже над территорией противника. Залетаем еще глубже. Вижу Харьков. Пора домой. И только я хотел делать разворот, как глава скользнули по какой-то тени.

Через несколько секунд тень в небе вырисовывается в большую черную группу двухмоторных бомбардировщиков, летевших колонной в несколько девяток. Так много?

Сообщаю об этом на землю.

— Наших бомбардировщиков в этом районе нет, — ответили с КП.

— А может, дальняя авиация где-нибудь отбомбилась и возвращается домой? — спрашиваю я, стараясь разглядеть, чьи это самолеты, и одновременно занимая позицию для атаки.

Если это немцы, то почему нет истребителей? Наши? Но и наши без истребителей прикрытия над фронтом не летают. Запрашиваю еще раз.

— Что вы, сами не можете отличить звезды от крестов? — упрекает земля и советует: — Подойдите поближе!

В это время с бомбардировщиков летят ракеты, подтверждающие: «Я свой самолёт». Сигнал на сегодня правильный. Но мне хорошо известны силуэты всех наших бомбардировщиков, а таких я еще не встречал. Внимательно вглядываюсь. Нет, не наши. Значит, враг, как-то узнав опознавательные сигналы, хочет нас обмануть.

Расходимся с бомбардировщиками по всем правилам движения — левыми бортами. Теперь сомнения не остается! Это противник — «Хейнкели-111», лучшие стратегические бомбардировщики фашистской Германии. Обычно они летают ночью по нашим тылам. На фронте, да еще такими большими стаями, используются редко. А собрались группой затем, чтобы легче пробиться через заслоны наших истребителей. И потом под покровом ночи ударить по городам.

В воздухе находилась лишь наша четверка. Только мы сейчас можем не пустить их в тыл страны.

Мы сзади фашистов. И нам видно, как они вскинули стволы своих пушек и пулеметов. С каждого самолета по нас будут стрелять пять — семь пулеметов и одна пушка. Опасно близко подходить к врагу, по огню немцы раз в двадцать сильнее нас. Это не «Юнкерсы-87»! Чтобы рассредоточить огонь врагов, нужно нападать с разных сторон.

«Хейнкели» невозмутимо спокойно плывут, неся каждый около двух тонн бомб. От холодного, черного вида огромных стальных туш с ощетинившимися стволами оружия жутко. Что мы можем сделать с этой грозной и сильной армадой? Встает в памяти дневной бой с «юнкерсами» — их было не меньше. Но сейчас другие самолеты, с очень мощным оружием защиты. Как лучше построить нападение? Правда; задача облегчается тем, что противник летит без истребителей и от линии фронта находится еще километрах в пятидесяти. Время есть.

Решение зреет медленно. Атаковать заднюю девятку — ничего не даст. Собьем несколько — бомбардировщиков, а остальные успешно отбомбятся. Обязательно надо разбить ведущую девятку, тогда можно заставить противника отказаться от своего замысла.

С высоты веду звено на переднюю группу, направляя свой самолет на флагмана. Белый дождь немецких трасс хлынул навстречу. Более трехсот стволов пушек и пулеметов ощетинилось против нас. Пули и снаряды захлестали по моему «яку», что-то ударило по козырьку, сверкнуло в глазах. Сквозь паутину дымчатых трасс и огня не могу точно прицелиться. Бью длинными очередями, наугад, проскакиваю под строй бомбардировщиков и перехожу на другую сторону.

Колонна по-прежнему невозмутимо продолжает полет. Нас осталось трое. Нет Леонида Хрущева. Слышу его тревожный голос:

— Подбит. Выхожу из боя.

Две пули пробили и мой козырек. Одна пуля распорола шлемофон, опалила волосы и кожу на голове. Первая атака принесла неудачу. Почему? Нас мало. Против такой силищи нужно действовать по-другому. Мы нападали на ведущую девятку сверху, подставляя себя под губительный огонь со всех самолетов. Кроме того, «хейнкели» имеют очень сильную броневую защиту сзади. Любая атака с задней полусферы, когда враг в несколько раз превосходит по огню, вряд ли может принести успех. Самоуверенность противника и раздражает, и пугает. Неужели ничего не сможем сделать? Да, ничего, если будем и дальше так же действовать. Опыт первой атаки подтвердил.. Попробуем ударить спереди. Боевой порядок «хейнкелей» — почти сплошная стена метров двести в ширину и метров пятьдесят по высоте. По такой мишени и в лоб — не промахнешься. К тому же спереди у них нет никакой брони и очень слабый защитный огонь.

Пока враг находится еще над своими войсками, спешу вырваться вперед и передаю оставшимся со мной двум летчикам:

— Атакуем в лоб плотным строем, огонь по моей команде.

И вот летим навстречу врагу. Чернышев словно прилип к моему левому крылу, а у правого идет Колиниченко. Кроме меня, они ничего не видят. Если хорошо прицелюсь я, то их огонь найдет свою цель. А если не рассчитаю момент отворота? Тогда все врежемся в головной «хейнкель». И из-за моей ошибки погибнут все. Значит, просчета допустить нельзя.

Бомбардировщики ложатся в прицел большим прямоугольником. Даже не видно просветов — громадная сплошная мишень. Огонь будет кучен, разителен. Любая пуля или снаряд мимо не пролетят, обязательно заденет какой-нибудь самолет. Но нам нужен не какой-нибудь, а ведущий: только уничтожение флагмана может принудить остальных сбросить бомбы раньше времени.

Держу небольшую скорость, но сближение все равно идет быстро. Ведущий «хейнкель» у меня в перекрестии прицела. Целюсь в верхний обрез кабины и тут же даю команду:

— Огонь!

Пучок сплошных красных, оранжевых и зеленых нитей Протянулся ниже ведущего бомбардировщика, впиваясь в задние самолеты и попадая в них. По мере приближения струи огня поднимаются все выше и выше. Наконец трассы на какое-то мгновение упираются в головной самолет. Хорошо! «Хейнкель» как-то внезапно вырос передо мной в такого великана, что стало жутко. Я рванул ручку на себя и на миг закрыл глаза.

А что стало с другими летчиками? Чуть разомкнувшись, они летят со мной. Строй бомбардировщиков позади. Разворачиваюсь для повторного нападения. Из первой девятки один самолет грузно пошел вниз, другой, чадя, отстал от строя и, сбросив бомбы, начал разворачиваться. Но через секунду-две на место вышедших из колонны «хейнкелей» встали другие. Ведущая девятка, хотя и расстроилась, снова приняла плотный порядок и продолжала полет в прежнем направлении.

Каким-то странным, заколдованным чудовищем представилась мне эта армада. И я подумал, что здесь летят лучшие летчики фашистской Германии, может быть не раз бомбившие Москву, мой родной Горький, Саратов и другие наши города. Отпетых пиратов нелегко заставить повернуть назад: очень уж нас мало. К тому же на исходе боезапасы и горючее.

Неужели не удастся отразить налет? Я чувствую, что весь дрожу, дрожу от бессилия. Захотелось таранным ударом врезаться в эту стальную глыбу. Но злость, как бывало в первых боях, теперь не овладела мною. Она давно перекипела и стала той силой, которая упрямо заставляет управлять рассудком. Без всякой суеты, но с болью в сердце я понял, что наша тройка в таких условиях может выполнить задание только ценой собственной жизни. И сразу все прошлое показалось подготовительной ступенькой к тому, что предстоит сделать сейчас.

У нас остается одно оружие — таран. Но как таранить? Мы можем все вместе врезаться в гущу этой армады и ценой своей жизни унести в могилу еще три «хейнкеля». Но вряд ли из-за этого остальные свернут с курса. Мы уже сбили несколько бомбардировщиков, а они, еще плотнее сомкнув свои ряды, невозмутимо идут. Таранить нужно на встречных курсах. Мы всей тройкой должны врезаться в ведущую группу и, как снарядом, распороть фашистский строй. Только это, только разгром флагманской группы может заставить фашистов сбросить бомбы.

А как летчики? Поймут ли меня? Истинная дружба проверяется в беде, смелость — в бою, мудрость — в гневе» Демьян пойдет за мной, А Колиниченко? Тоже должен.

Решение принято. Разворот навстречу врагу. Говорят, в такие минуты человек забывает себя. Нет! Это неправда! Забыть себя в такое мгновение невозможно. Наоборот, как никогда, хорошо понимаешь цену жизни и потому осмысленно идешь на риск. В помутневшей голове никогда не может быть ясной мысли. Только светлый, четкий ум — источник разумных действий. Летчик в бою, потерявший самообладание в состоянии аффекта, не способен до конца выполнить свой долг солдата. Он не только его не выполнит сам, но помешает воевать и другим.

Последний взгляд на ведомых. Их крылья почти сомкнулись с моими. Они поняли меня. Солнце уже скрывалось за горизонтом и стало, как никогда, дорогим и в то же время чужим, померкшим. Меня охватило такое ощущение, словно сейчас, пока не сделаю своего дела, не могу, не имею никакого права глядеть на мир. И, заставив окаменеть тело, я весь сосредоточиваюсь только на «хейнкелях», по-прежнему грозно плывущих в небе.

На этот раз не произношу команду «Огонь», а просто нажимаю на кнопки вооружения. Светящаяся паутина трасс потянулась к врагу и тут же оборвалась. Боеприпасы кончились.

«Хейнкели» быстро увеличиваются в размерах, стремительно приближаются. Сейчас!.. Я весь напрягаюсь, готовлюсь к столкновению. Тело подалось вперед. Но вместо удара в глазах что-то замельтешило. Потом тишина, жуткая, гнетущая...

Я обернулся. Что это? Многотонные громадины, как ни в чем не бывало, летают по небу и, разворачиваясь назад, сбрасывают бомбы... на свои же войска.

Бой. Есть ли труднее работа, чем бой? Как много он требует душевных, умственных и физических сил! Никогда не задумывался над образным выражением: воевать иногда можно только одними нервами. А вот сейчас, когда выключил мотор и почувствовал, как весь, словно лопнувший пузырь, обмяк, понял эту истину. Видно, некоторые жизненные явления усваиваются как бы только изнутри, когда их сам переживешь и прочувствуешь.

Наши нервы, наша воля к победе оказались крепче фашистской стали.

Над аэродромом опустилась ночь. Сняв дневные волнения, она принесла тишину и желанный покой. И даже только что закончившийся бой с «хейнкелями» отодвинулся далеко-далеко, стал историей. В донесениях о нем будет сказано, что такого-то числа во столько-то часов четверка Як-7Б провела воздушный бой. Сбито четыре самолета противника. Наши потери: один самолет подбит и сел на вынужденную на нашей территории. Летчик невредим. Его машина этой ночью будет отремонтирована.

Читатель пробежит такое сообщение и никакого представления не составит ни о людях, ни о враге, ни тем более о накале воздушной схватки. У нас же этот бой навсегда останется в памяти. Подобно рубцу от зажившей глубокой раны, его не сотрут ни время, ни новые события. Он станет той вехой, по которой проверяется правильность жизненного пути. И ты будешь гордиться не только самой победой, но и трудностями, с какими она досталась. Может быть, поэтому фронтовая дружба — самая крепкая, самая незабываемая.

Отгремел очередной день войны.

Все переживания позади. Мы дружно и шумно врываемся в столовую. Все говорливы, оживлены. Ужин на фронте — лучшее время отдыха. После напряженного дня каждый чувствует себя словно на празднике.

Ночью страшный грохот разбудил нас. Деревянный домик, нары, пол, потолок — все трещало, ходило ходуном, летели стекла, взвивалась пыль. Мы встревоженно вскочили. В разбитые окна лился густой резковатый свет. В ночной тишине где-то надрывно, не по-нашему гудел самолет. Взглянув в окно, увидели до ослепительности ярко горящий фонарь, висевший высоко в воздухе. Это была осветительная бомба. Парашют ее, точно абажур, прикрыл небо, а лившийся очень сильный свет выхватил из темноты село и аэродром. Вражеский разведчик, пришедший днем, когда мы выруливали для взлета, сделал свое дело.

Мы нехотя вышли на улицу.

Противный фонарь освещал окрестности в радиусе не менее трех километров. А в темном небе по-прежнему завывал вражеский бомбардировщик. Кажется, сейчас бомбы посыплются прямо на тебя.

— Пошли спать, — предлагает кто-то. — Какая разница... В любом месте могут накрыть.

Мы снова лежим на нарах. Свет в окна больше уже не льется, фонарь погас, взрывы прекратились, только мучает надоедливое жужжание самолета. От звуковых раздражений становится зябко. Новый пронзительный визг падающих неподалеку бомб заставил всех насторожиться. Несколько секунд гнетущего ожидания. На этот раз от взрывной волны домик так тряхнуло, что казалось, он сорвался с фундамента.

— Все целы? — спросил густой бас, когда угасло эхо взрывов.

— Пронесло.

— Но почему он бросает на нас? Может, какая сволочь нацеливает? — с раздражением предположил Чернышев.

— Ты, Демьян, не злись, а то, говорят, нервы светятся. Противник может засечь...

Неожиданно дверь с грохотом распахнулась. В избу ворвался дежурный по штабу:

— Всем выйти из дому и рассредоточиться, а то одной бомбой может всех засыпать!

Берем в охапку постели и расходимся. Мы с Демьяном Чернышевым легли под разлапистым деревом. Самолет по-прежнему летал и сбрасывал бомбы. Каждый напряженно прислушивался к противным звукам.

— Сколько же он возит с собой бомб?

— Много. Наверно, с полсотни, так что хватит бросать по парочке еще надолго.

После очередного взрыва мы встали и, глядя на небо, прислушиваясь к звуку, старались отыскать «гостя». Но даже звезды и те, казалось, смеялись над нашей бессмысленной затеей. В лунной ночи обнаружить самолет невозможно: у него выключены бортовые огни.

— Может, споем, братцы? — раздался чей-то деланно-серьезный голос.

— Не мешало бы... музыка есть, — подхватил кто-то.

— И когда только это кончится?

— После войны.

В то время никто из нас и мысли не допускал, что не успеют смолкнуть пушки, как над всем человечеством нависнет угроза страшного ядерного оружия, способного погубить все живое на нашей планете.

Бомбардировщик, очевидно израсходовав все фонари, теперь сбрасывал бомбы беспорядочно, и они падали где-то далеко в ночи. Потом пришло еще несколько самолетов. Они устроили вокруг такой трам-тарарам, что казалось, и сама земля стонала от вгрызающегося в нее металла. Только под утро стихло.

— Подъем! — как взрыв бомбы, резанул голос дежурного.

Мы едва успели сомкнуть глаза, и оттого на зорьке сон был еще милей. Недаром перед утром звезды и те теряют яркость и перестают мигать — все погружается в покой. Всё, кроме войны. Для нее предрассветный час — самое подходящее время, и горе тому, кто не учтет этого. Утром, как правило, начинались все большие битвы.

Идем по опушке леса. От черной стены дубовой рощи чуть доносится робкая, сонливая воркотня птиц.

— Птицы и те еще не летают, а мы уже на ногах, — тихо рассуждал Чернышев. — Наверно, кроме летчиков, никто раньше не поднимается?

— А техники? — спросил Карнаухов и с чувством добавил: — Уж кто-кто, а они и спать-то укладываются позже всех.

— Да. Истребительная авиация такая штука: здесь поздно ложатся, рано встают и всегда, как пожарники, спешат, — согласился Демьян.

Расходимся по своим местам. У моего «яка» — никого. Странно. Техник всегда был на месте и докладывал о готовности машины. Тишина показалась подозрительной. Я настороженно огляделся. И, только всмотревшись, разглядел неуклюже скорчившуюся фигуру человека. Это мог быть только техник Дмитрий Мушкин.

Прижавшись спиной к колесу «яка» и вытянув ноги, он понуро сидел на земле. И без того крупный, с широченными плечами, Мушкин в густых сумерках показался каким-то сказочным великаном. Он вообще-то был крупным. Носил сорок седьмой размер сапог и всегда жаловался — жмут. Больших размеров не было. Что с ним? Жив ли? Ведь ночью бомбили, Я с тревогой наклонился. Дмитрий спокойно, и глубоко дышал. Левая рука с надкусанным бутербродом лежала на коленях, правая — с наклоненной кружкой чая — на земле. Все ясно: бедняга умаялся и заснул за едой. Две ночи не спал. Прошлую провозился с двигателем, а эту — дырки от «хейнкелей» залатывал.

С восходом солнца мы должны были лететь, но почему-то задание перенесли на час позднее. Воспользовавшись этим, мы с Чернышевым прямо на стоянке стали бриться. Старые предрассудки, что нельзя перед подъемом в воздух брать в руки бритву, давно канули в прошлое. Суеверие в авиации вышло из моды.

Освежившись холодной колодезной водой, повели разговор о предстоящем вылете. Внимание привлекла грузовая машина, остановившаяся рядом. В кабине с шофером сидел человек в шлемофоне, с черным лицом и забинтованной шеей. Он медленно вылез и направился прямо к нам. Обгорелое лицо заметно распухло и в нескольких местах кровоточило. Словно по команде, все встали и удивленно и обрадованно воскликнули:

— Сергей!..

Он сдержанно улыбнулся, подошел и, вытянувшись в струнку, четко доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Лазарев прибыл снова в ваше распоряжение.

Из-за ожогов ему трудно было говорить. В таких обстоятельствах принято обходиться без официального рапорта, но в светло-голубых глазах Лазарева было столько волевой собранности и страдания, что я не решился перебивать его.

Обычно, когда летчика собьют и он явится после этого на аэродром, начинаются расспросы. Пострадавший охотно, с увлечением рассказывает о последнем воздушном бое, особенно подробно останавливается на том, как попал под вражеский огонь, частенько сглаживая свои ошибки. Лазарев же резко, чистосердечно осудил себя и был скуп на слова:

— Во всем виноват сам. Нужно быть идиотом, чтобы прогулять ночь и лететь в бой.

Бывает, молодые летчики переоценивают свои возможности. Полеты, воздушные бои — все это для них нехитрая штука. Но стоит хоть раз оказаться лицом к лицу с настоящей опасностью, как они быстро перестраиваются и начинают со всей серьезностью, вдумчиво относиться к своему делу. Так произошло и с Лазаревым.

Несчастье — великий воспитатель, но иным оно может и надломить крылышки. С Лазаревым этого не должно случиться. А ожоги заживут. Могло быть и хуже.

— Хорошо, что в лапы к фашистам не попал, — сказал кто-то.

Лазарев с благодарностью стал рассказывать о танкистах, которые помогли ему избавиться от этого несчастья.

Взвившаяся ракета известила о посадке в самолеты, и мы не успели узнать всех подробностей о спасении летчика.

За время Курской битвы нас впервые подняли для удара по отступающему противнику. В тот день, 5 августа 1943 года, Москва салютовала войскам, освободившим Белгород и Орел. Это был первый победный салют.