Калининский фронт

На поседевшей от мороза еще зеленой траве с хрустом печатаются следы. Идем на построение. В голубом небе полная тишина, на земле — никакого дуновения. Из-за макушек деревьев выглянуло солнце, большое, свеже-розовое и спокойное. Сразу все заискрилось. Лес, обступивший со всех сторон аэродром, запылал осенним багрянцем. Но мне не до красот природы. Я весь во власти предстоящего полета — своего третьего боевого крещения.

Первые боевые вылеты на Халхин-Голе. Там за жестокие месяцы войны я познал радость побед и горечь неудач. Я понял, что на одном желании, на одной смелости и ненависти к врагу далеко не уедешь. Нужны мастерство и воля. А эти два качества даются только в труде — в боях и учении.

Boйна с белофиннами зимой 1939/40 года. И снова первый вылет. Правда, мне тогда уже хорошо была знакома стихия боя, но другая обстановка и другой противник требовали иной тактики.

Теперь идет Великая Отечественная война. Сентябрь 1942 года. Заканчивается Ржевская операция. После окончания Академии ВВС меня направили в 728-й истребительный полк. Ему нет еще и года, молодой! Впрочем, на фронте зрелость части, как и бойца, определяется не возрастом, а боевым опытом. Летчики 728-го уничтожили уже больше сотни самолетов противника. Сами потеряли двадцать одну машину. Неплохо поработали!

Как сложится моя судьба в этом полку? Вспомнил, каким птенцом начал воевать на Халхин-Голе. Тогда я имел мизерный налет на истребителях. Теперь — только боевого около двухсот часов. Из них четверть фронтовых. В воздушных боях лично уничтожил шесть самолетов противника и двенадцать вместе с напарником.

Учеба в академии тоже не прошла даром. Я научился шире смотреть на жизнь, на людей и на войну. Правда, при назначении в отделе кадров 3-й воздушной армии сказали, что мой боевой опыт устарел. По-моему, опыт войн не устаревает, а только совершенствуется в зависимости от новых условий. А вот знания, полученные в академии, — это верное оружие! Сумею ли я хорошо владеть этим оружием?

Впятером стоим перед капитаном Купиным, оставшимся за командира полка, и слушаем указания на вылет.

— Все понятно? — спрашивает он.

— Понятно... — тихо и глухо, словно издалека, раздались два-три голоса. Остальные в задумчивости кивнули головой.

Летчик, получив задание, уже живет предстоящим боем. Хотя фронт находится в тридцати километрах и в воздухе ничем не обозначен, но ты всеми мыслями там, на передовой. В твоем воображении возникает обширная панорама наземного сражения и возможная воздушная обстановка, в которой придется действовать. Купин, хорошо понимая состояние людей, не повторяет своего вопроса, а только изучающе обводит всех взглядом, как бы убеждаясь по особым приметам о готовности каждого выполнить поставленную задачу.

Правофланговые — ветераны полка. По ним командир лишь скользнул взглядом — не подведут!

Сергей Лазарев — самый молодой летчик в полку и воюет недавно. Как и большинство высоких людей, он чуть сутулится. Губы плотно сжаты — первый признак внутреннего напряжения. Синие глаза доверчиво глядят на командира. В них и задор, и суетливое нетерпение, так свойственное еще неопытным воздушным бойцам. Купин задержал взгляд на Лазареве, но ничего не сказал.

Младший лейтенант Архип Мелашенко — плотный парень, но с раскрасневшимся не в меру и взволнованным лицом. Вся его фигура выражает какую-то безотчетную тревогу. Левая рука нет-нет да и вздрогнет. Воюет он с начала организации полка, побывал уже в разных переделках, а волнение не может скрыть.

— Не холодно? — тихо, как-то по-отечески спросил его Купин.

Архип вздрогнул, еще сильнее зарделся:

— Нет.

Около меня Дмитрий Иванович остановился. Я его знал еще по совместной учебе в Харьковской школе летчиков. После окончания он там работал инструктором.

Мы почти одногодки, и у нас внешне много схожего. Даже в равной мере начали теперь редеть темно-русые волосы. Только Купин уж очень во всем спокоен. Порой мне кажется, что у него действительно стальные нервы. Очевидно желая подбодрить меня, он сказал:

— Прошу, товарищ старший политрук, особо обратить внимание на линию фронта. В случае какой-нибудь неприятности тяните на свою территорию. От группы не отрываться! И все будет хорошо.

Последние слова напомнили о том, что может случиться всякое. А человеку, идущему в бой, полезнее слышать о победе. Но стоит ли обижаться на старого товарища? Напутствуя, оп желает только лучшего.

Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: «А кому это незнакомо? Одно дело — говорить о войне, решать учебно-тактические задачи в классе и совсем другое — самому сражаться в бою».

Каждый, кто серьезно понимает опасность, волнуется. Страх, как и радость, нормальное чувство и один из источников познания жизни, добра и зла. Сильный перед опасностью не фальшивит. Если перед вылетом он волнуется — это вовсе не признак его слабости или страха.

Наблюдаю за товарищами. Вижу — каждый старается ничем не показать своего волнения. Владеть собой — искусство. А кто не хочет быть мужественным!

На горизонте появились наши штурмовики Ил-2. И мы взлетели.

У меня на самолете почему-то не убираются шасси. А с неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор может перегреться.

В чем дело? Неужели допустил ошибку, в последовательности действий при взлете? Нет, все правильно. Значит, это техническая неисправность. Товарищи, наверное, думают: «новичок» сейчас что-то напутал, растерялся перед боем, а ведь академию закончил.

Возвращаться? А если будет бой, да еще кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, но подумают: если бы он полетел, несчастья могло и не случиться, ведь на один самолет наших было бы больше! От такого предположения крепнет решимость остаться и строю, быть рядом с товарищами.

И все же как-то страшновато. Я сейчас как белая ворона в стае, и в первой же схватке враги непременно набросятся на меня. Нервничаю, колеблюсь. Однако в такие минуты летчики редко руководствуются официальными правилами и чаще всего действуют в общих интересах, рискуя собой.

Капитан Купин, в паре с которым я иду ведомым, машет рукой: «Возвращайся!» Делаю вид, что не понимаю. Купин настойчиво повторяет приказ. Я по-прежнему «не понимаю», успокаивая себя тем, что на И-16 можно драться и с неубранными шасси. Наконец Дмитрий Иванович грозит кулаком, тычет им в голову, потом по козырьку кабины, как бы говоря, что я такое же бестолковое бревно, как и эта часть самолета. В конце концов ведущий, убедившись в моей непонятливости, перестал сигналить. И я весь отдался полету. Раз и навсегда принятое решение, хотя, может быть, и неправильное, приносит душевное равновесие.

Вдали от дыма и гари волнами туманится горизонт. Подходим к фронту. Левее, в лучах солнца, заблестели колокольни оккупированного Ржева. Значит, враг совсем близко. Мне не терпится посмотреть на линию фронта.

Волга! Сразу вспомнил Сталинград. Там враг. Там сейчас решается судьба войны. Но мы здесь тоже бьемся за Сталинград. Там фашистам нужны новые дивизии, а Ржев их держит, и не только держит, но и заставляет врага перебрасывать сюда с юга подкрепления. И все же на душе тревожно: а вдруг немцам удастся взять Сталинград и переправиться на левый берег Волги, как здесь, подо Ржевом? Ведь может быть и такое? Но битва сейчас идет не просто за города — за жизнь нашего народа, за Родину. Как хорошо, что я не возвратился с полета из-за этих неубранных колес!

Но где же под нами противник? Кроме опаленного войной леса, изрытой земли и полусожженных деревень, ничего не вижу.

Чтобы с воздуха читать расстилающуюся внизу картину войны, нужно не только по бумаге изучить расположение войск, а, как говорят, врасти в наземную обстановку. Только многократные полеты позволяют с одного взгляда понять эту географию войны.

Черные рваные хлопья зенитных разрывов внезапно заметались между самолетами. Фронт заговорил сам. Штурмовики, словно ожидавшие этого «сигнала», разом перешли в пикирование. Я начал пристально вглядываться в небесную синеву, густую и неприятную. В ней таится опасность. Но кругом чисто. Так ли? Небо часто прячет врага в своей бездонной глубине. Озираясь вокруг, тревожно кручу головой. Главное теперь — ничего не упустить в воздухе. На землю смотреть незачем: там работают «илы», а наше дело обеспечить их безопасность в небе.

Высоко в стороне увидел две плывущие тени. Очень быстро они приобрели очертание самолетов. Это «мессершмитты». Деловая сосредоточенность овладела мною. Халхин-Гол и финская не пропали даром. В первом бою я весь горел задором и, как ребенок, не сознавая опасности, готов был держать в руках знамя и кричать «ура». Сейчас я весь насторожен и понимаю, что к чему. Немедленно помахиванием крыльев сообщаю об опасности ведущему.

А пара «худых», как мы называли истребителей Ме-109, кружится над нами. Почему же она, используя высоту и скорость, не атакует? Через одну-две минуты блеснули еще четыре самолета. Прикрываясь лучами солнца и стараясь держаться незаметно, они тоже чего-то выжидают. Только я хотел предупредить Купина, как первая пара «мессеров» стремительно, точно ястребы с высоты, бросилась на нас. Дмитрий Иванович круто развернулся на атакующих. А четверка со стороны солнца? Она тоже резко перешла в пикирование, нацелившись на «илов».

Теперь стал понятен замысел врага: пара отвлекает на себя нас, а четверка тем временем нападает на штурмовиков. Разгадал ли эту хитрость Купин? Нужно сейчас же сорвать атаку четверки противника! А как? Медлить с защитой штурмовиков нельзя. Оставить своего ведущего? Ну что ж! Этого требует бой! И я резко крутанул свою машину на «мессершмиттов», атакующих штурмовиков. Но, оказывается, летевшие сзади наши истребители уже чуточку опередили меня. Значит, тоже заметили врага, и может быть, даже раньше. А Купин? Его нет. Сбили?

Мысли, опережая одна другую, завихрились в голове. Чувство непоправимой вины опалило меня. Однако сожалеть и раскаиваться поздно: идет бой. Немедленно беру в прицел одного фашиста и пускаю в него залп из четырех реактивных снарядов.

Впереди вспыхнуло еще не меньше десятка черных бутонов — стреляли и другие летчики. Ни один разрыв не накрыл, к сожалению, цель, но страху мы нагнали. «Мессеры» ушли ввысь. На их крыльях с будто обрубленными концами зловеще раскинулись жирные черные кресты. Впервые так близко я увидел фашистских истребителей. Длинные, тонкие, как бы лоснящиеся фюзеляжи, отливающие желтизной в лучах солнца животы и маленькие, короткие носы — все это напоминало мне гадюк.

Пока немцы занимали исходное положение для новой атаки, возникла короткая пауза. Смотрю и не верю своим глазам: Дмитрий Иванович Купин рядом. Очевидно, я его проглядел.

«Илы», образовав «круг», спокойно делали свое дело. Защищая их от «мессеров», мы тоже встали в «круг». О нападении на вражеские истребители, имевшие скорость километров на сто больше наших, нечего было и думать. Мы могли только обороняться.

Кажется, всё на стороне противника: и скорость, и высота, и инициатива. На И-16 ни догнать, ни уйти от них. Единственное наше преимущество — вираж. Но при малой скорости он хорош только для самозащиты. И плохо будет нам, если немцы сумеют разорвать наш круг. Наша сила против «мессершмиттов» — в единстве группы!

«Илы» бомбами, снарядами и нулями старательно обрабатывали немецкую оборону. «Мессеры» не проявляли особой активности. Они, словно для отвода глаз — мол, мы тоже не бездействуем, — лишь несколько раз попытались разорвать наше кольцо. Видимо, фашистские летчики убеждены: пока идет штурмовка, мы их не допустим к «илам», — выжидают удобного случая. Более удачной обороны, чем «круг», для И-16 вряд ли можно и придумать.

Наш боевой порядок походил на быстро вращающуюся дисковую пилу: куда ни сунься — не возьмешь,. Самолеты, меняя положение, вытягивались в нужную сторону, струями разбрызгивали пулеметный огонь, а то метали и реактивные снаряды. «Мессеры», как хищные щуки, носились на больших скоростях и при подходе к нам всякий раз, натыкаясь на острые зубы пилы, отскакивали.

Но как же мы выберемся отсюда? Нельзя же до бесконечности висеть над территорией противника! Что будет, когда наше кольцо разорвется?

Штурмовики закончили свою работу и взяли курс домой. Купин резким движением развернулся за ними. Боевой порядок наших истребителей на какое-то мгновение принял форму вопросительного знака, направленного хвостом к штурмовикам. Мой самолет оказался замыкающим в конце разрыва и приотстал. «Мессершмитты» только этого и ждали. Две пары с разных направлений ринулись на меня. Защищаясь, я круто метнул самолет навстречу нападающим, загораживаясь от них широким лбом своей машины.

Встречные атаки не опасны. Вражеские очереди прошли мимо. Но теперь я остался один, легкая добыча для «мессершмиттов». Скорее к своим! Новый рывок. Стоп! Поздно.

Третья пара уже атакует меня. Да и первые две пары снова занимают позицию для нападения.

На какие-то секунды я оказался зажатым и слева и справа. Опять инстинкт диктовал отвернуться в свободную сторону, но я понимал, что этим только дальше оторвусь от своих и поставлю себя в еще худшие условия.

Попал как кур во щи. Одиночный самолет с неубранными шасси — заманчивая мишень. Вот почему «мессеры», опережая друг друга, кинулись на меня. И помощи пока я не мог ждать: наши сейчас не оставят штурмовики на съедение вражеским истребителям.

В воздушных боях бывают такие моменты, когда бьют, а находящиеся рядом товарищи не могут помочь. Значит, надо выкручиваться самому.

Увертываясь от вражеского огня, швыряя самолет из стороны в сторону, я пошел за своими. Пули и снаряды струились вокруг. Но иного выхода не было. Спасение только в маневре. И я летел, не ожидая помощи. К моему удивлению, наши истребители вдруг разом развернулись мне навстречу. «Мессершмитты» тут же, словно ждали этого момента, бросились на «илов». Я сразу понял всю глубину нашей оплошности. Купин, выручая меня, оставил штурмовиков. Зачем он это сделал? Лучше уж пострадать одному, чем рисковать «илами», которые мы обязаны беречь больше собственной жизни.

К счастью, все произошло как нельзя лучше. Пятерка И-16, прихватив меня, опять развернулась, и «мессеры», не успев атаковать штурмовиков, сами оказались перед нашими носами. Немцы отпрянули. Одного мы даже подбили, и он куда-то скрылся.

На маршруте «Мессершмитты» долго клевали нас сзади, но ничего сделать не смогли. Небольшими отворотами, применяя своеобразные воздушные ножницы, знакомые еще по Халхин-Голу, мы отбили все атаки. Оказывается, при умении можно удачно вести оборонительные воздушные бои и на наших стареньких И-16 против таких современных «метеоров», как Ме-109.

В бою не до самоанализа. Что главное, что второстепенное в действиях, порой не уловишь. На земле же все раскладывается по полочкам. Теперь я отчетливо понял, что мой инстинктивный разворот для самозащиты не что иное, как растерянность, паника. Вместо того чтобы резким, но коротким рывком самолета увернуться от удара немцев, не нарушая строя (так сделали все), я ушел от товарищей.

Оступился. Какой позор! Почему так получилось? Неужели самосохранение взяло верх над сознанием? Да, выходит так. Когда что-нибудь неожиданно падает на тебя, инстинктивно загораживаешься от опасности рукой и отскакиваешь в сторону. Так поступил и я. Меня атаковали сзади, и я отскочил от огня... А почему, собственно, развернулся на сто восемьдесят градусов навстречу врагу, а не просто уклонился в сторону, как сделали другие? Ведь мой маневр был сложнее и опаснее, чем товарищей. Получается, я сам бросился в наступление, пошел в лобовую атаку.

В воздушном бою при нападении сзади маневр — единственный способ самозащиты. Формы же маневра разнообразны и применяются с учетом обстановки. На Халхин-Голе мы в таких случаях подставляли широкие носы своих самолетов и шли в лобовую. Значит, сегодня я по привычке поступил так же, хотя условия борьбы диктовали другой маневр. Я действовал, как и в Монголии, хотя тактика кое в чем изменилась. Изменилась и организация. Раньше звено состояло из трех самолетов, теперь из четырех. Наименьшая тактическая единица — пара, раньше было звено — тройка.

Какие бы ни возникали в отяжелевшей голове доводы, какие бы ни находил себе оправдания, а объяснения с капитаном Купиным не избежать. Да и с товарищами тоже. Особенно досадно, что неприятность получилась при первом же боевом знакомстве. А первое впечатление о человеке надолго сохраняется в памяти, и не так-то просто его изменить. А надо. Мужество — не природный дар. Кто хочет его приобрести, тому надо наступать на горло самолюбию. А как это тяжело!

Понуро побрел на доклад. Проклятое шасси! Перед глазами снова возник громадный кулак Купина. Зря полетел. Нужно было бы возвратиться. Для этого имел законное право.

Дмитрий Иванович, к моему удивлению, сам шел навстречу.

— Ловко ты принял на себя «мессеров» и отвлек от нас! — сказал он с улыбкой. — За это время мы ушли с территории противника и перестроились из «круга». Поздравляю с третьим боевым крещением! — Купин хотел пожать мне руку, но, заметив что-то неладное, спросил: — Уж не заболел ли?

Человеку, очевидно, свойственно скрывать свои слабости. И я, чтобы не выдать волнения и собраться с мыслями, решил схитрить:

— Без привычки в ушах заложило. Не понял — что вы сказали?

— Продуй! — громко посоветовал Дмитрий Иванович н показал, как это делается.

По-разному можно оценивать отдельные моменты воздушного боя. Со стороны мои действия и были таковыми, как о них отозвался Дмитрий Иванович, но я-то знал, что все получилось случайно, помимо моего желания. Ладно уж, не стоит разочаровывать других, достаточно и того, что сам себя осудил. Впереди еще много боев, и более трудных, чем этот. А мне сейчас нужно доверие товарищей. Без него нельзя успешно воевать.

— А видел сбитого «месса»? Он врезался в землю, — перебивая мой доклад, спросил Купин.

— Ну-у, — вырвалось у меня. «Как же я проглядел?»

— А знаешь, Лазарева пощипал «мессер»! Пойдем посмотрим. Могло бы кончиться и хуже, если бы я опоздал хоть на секунду, — продолжал Дмитрий Иванович.

Только теперь стало ясно, почему в бою я некоторое время не видел Купина, и уже хотел было пояснить, как случилось, что оторвался от него, но он опередил:

— Ты раньше меня заметил атаку по «илам» четверки «мессершмиттов». И правильно сделал, что пошел на них. Ведь я в этот момент выручал Лазарева.

Лазарев, размахивая руками, увлеченно рассказывал собравшимся на стоянке техникам о вылете. Заметив Купина, он быстро направился к нему и с радостной возбужденностью лихо доложил:

— Товарищ капитан, старший сержант Лазарев боевое задание выполнил. После воздушного боя привез четыре пробоины.

— Наверно, увлекся боем и не заметил «месса»? — спросил Купин, рассматривая пулевые дырки в правом крыле самолета.

— Никак нет, товарищ капитан, я его видел, но думал — под таким большим углом не попадет.

— Нельзя так рисковать.

— Когда ни умирать, а день все равно терять, — разудало ответил летчик, словно ему в этом вылете ничто не угрожало, а пробоины в его самолете — отметки за доблесть.

Завтрак кажется необыкновенно вкусным. Давно я уже не ел с таким аппетитом. Летчики, с которыми летал, вдруг стали для меня самыми близкими товарищами, словно знаю их давным-давно. Бой не только сближает, но и роднит людей. Сырая, заплесневелая землянка сейчас выглядела уютной, чуть ли не домашней, желанной комнатой. Не зря так любовно, даже трогательно, вспоминается нам фронтовая жизнь.

От печки, сделанной из железной бочки, в землянке жарко. Бодро потрескивают сухие дрова. Мы сидим за двумя маленькими, из некрашеных досок столиками и ведем оживленный разговор. На первый взгляд может показаться, что тут находятся только обстрелянные, опытные бойцы, уже давно знающие друг друга. Однако, если присмотреться пристальнее, быстро увидишь, что это далеко не так. Ветераны полка все же выделяются. Они разговаривают между собой без деланной позы, спокойно, понимают друг друга с полуслова. Даже в движениях, по-деловому, будничных, собранных, угадывается внутренняя сила, так свойственная закаленным в боях людям.

А вот трое молодых. Они еще по-настоящему не вросли в боевую жизнь и даже не сформировались как летчики. Среди них выделяется Сергей Лазарев.

На его колени из печки выскочил красный уголек. Сергей ловко его подхватил и с нарочитой серьезностью пояснил:

— Как «мессершмитт», атакует. Тебе место в аду. — И, кинув «агрессора» в печку, стал рассказывать о своем последнем воздушном бое, в котором пытался отправить вражеский истребитель на тот свет..

Ветераны полка слушали его внимательно, и по всему было видно, что Лазареву это приятно.

Сергей, видимо, считал, что сделанные им первые боевые вылеты уже дали ему право держать себя на равных с более обстрелянными товарищами. Он старался вести себя непринужденно, подчеркнуто самостоятельно, подражая бывалым людям. Что поделаешь, в девятнадцать лет многим хочется казаться зрелыми. Сергей после первого рассказа о бое тут же начал второй, акцентируя внимание на смешных сторонах, как это иногда делают опытные летчики. Но Купив, как бы между прочим, заметил:

— У связистов есть правило — поработал на передачу, переходи на прием.

Сергей понял намек, тут же оборвал свой рассказ и басовито заворчал на официантку:

— Где это вы такого столетнего кабана откопали? Как подошва, нож не берет. И даже несоленый.

Серьезное лицо официантки Маши вспыхнуло. Она резко заметила:

— Вам, я смотрю, соль — не соль, мясо — не мясо! Все едят, а вы куражитесь, как балованный ребенок.

— Да у него нож тупой! — сострил Мелашенко под общий смех.

Лазарев пытался защищаться, неуважительно назвал кого-то из хозяйственников «обтекателями», по его никто не поддержал.

А вот и третья группа летчиков. Это люди не из молодых, они когда-то уже повоевали, послужили порядочное время в строевых частях, но только что прибыли на фронт. Они внимательно, изучающе ко всем прислушиваются, сами же в разговор вступать не спешат. Главное сейчас для них — все понять, оценить и цепко врасти в новую жизнь.

Кроме этих, как бы внутренних различий летчики делились на две категории по форме одежды. В кожаных регланах — - довоенной выучки, в комбинезонах — молодые, ставшие летчиками только перед войной или совсем недавно.

Завтрак прошел быстро. У летчиков-истребителей вырабатывается привычка все делать быстро, в темпе, напористо. Маша, ранее работавшая в полку бомбардировщиков, сразу отметила:

— Вы как пожарники. Куда только спешите?

— Ясно, Маша, — отозвался Купин. — Хочешь сказать, не как у бомбардировщиков. Ничего, скоро и к нам привыкнешь, у нас вон какие орлы!

— Что там бомбер1 — желая обратить на себя внимание, снова начал Лазарев. — У-у, везу, везу-у!.. То ли дело «ястребок»: пролетит — аж маникюр с пальчиков отскочит!

Сергей петушком вертелся около Маши, проявляя к ней повышенное внимание. Она метнула было неодобрительный взгляд на парня, но, видимо сделав скидку на его молодость, снисходительно улыбнулась:

— Ладно, ястребок, помоги мне лучше посуду в ящик уложить.

Помощников нашлось много. И в этом незначительном на первый взгляд факте чувствовалась милая идиллия жизни, так приятно скрашивающая однообразный, суровый фронтовой быт.

— Что, понравилась? — подтолкнул меня вдруг Дмитрий Иванович. Очевидно, задумавшись, я, сам того не замечая, глядел на Машу. — Ладно, еще насмотришься. Пойдем поговорим лучше о делах.

Купин приказал мне пока принять командование подразделением. В полку по штату должны быть две эскадрильи и двадцать самолетов. В наличии же — шесть машин и десять летчиков. Поэтому вся боевая работа велась не поэскадрильно, а полком. Фактически капитан Купин сейчас был и командиром полка, и командиром эскадрильи, и командиром звена одновременно.

— А кем же командовать? — спросил я, зная, что техническим составом, как это всегда бывает па войне, руководят инженер полка и старшие техники. — В эскадрилье же летчики только Лазарев, Мелашенко да я.

— Для порядка должен быть командир. По штату положено, понимаешь? Но ты не волнуйся. Скоро прибудет из Азии командир полка с летчиками. Он там в школе отбирает лучших инструкторов. Полк снова будет полноценным, и, наверно, получим новые самолеты.

Наш разговор прервал Лазарев.

— Товарищ капитан, — обратился он к Купину, — техник залатал мой самолет. Разрешите опробовать его в воздухе?

Музыканта оценивают по игре, а летчика — по пилотажу. Я внимательно следил за Лазаревым. Взлетел он и сел хорошо, пилотировал смело, но неважно. Купин, наблюдая воздушную акробатику летчика, не произнес ни единого слова и только, когда тот сел, заметил:

— Стал лучше летать. — И пояснил: — Шесть месяцев учился в Краснодарской школе пилотов, потом шесть месяцев болтался в запасном полку. На боевом самолете налетал всего восемь часов. И сразу в бой. Бой мы провели удачно, разбили большую группу «юнкерсов». Сбили пять самолетов. Нашу потасовку видел командующий наземной армией. Он наградил всех орденами Красного Знамени. За компанию орден получил и Лазарев.

Война всех пугает своей жестокой беспощадностью, но мало кого из нас подавляет морально. Наоборот, многие молодые люди в первых боях бывают бесстрашными. В пылу сражения не чувствуют опасности. Видимо, и Лазарев близок к таким. И как только он уцелел? Но подобные вопросы в авиации не принято задавать.

— Повезло парню, — отозвался я.

— Очень уж смел. До крайности смел. Правильно в песне поется: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет».

Ну ничего, — заключил Купин, — теперь здесь бои стихли. Время есть, потренируемся в пилотаже, и будет прекрасным солдатом, солдатом неба. А теперь сходи и разбери с ним этот полет. Ведь теперь ты его командир. И еще вот что. Насчет младшего лейтенанта Архипа Мелашенко... — И Купин поведал мне печальную историю.

Мелашенко начал воевать, как и большинство молодых летчиков, бесстрашно и увлеченно, мечтая о подвиге и славе. В начале боевого пути был сбит. Раненный, помятый, но радостный, пришел он в полк. С открытой душой рассказал, как все произошло. Командир был расстроен неудачным боем, и летчик попал ему под горячую руку. Чувствительный по натуре, впечатлительный и, стало быть, легко ранимый, Мелашенко оробел и растерялся.

«Смотреть нужно в оба и соображать, а то сам чуть не погиб и машину загубил!» — «Но я же ведь этого не хотел, старался как лучше». — «Молчать!» Вскипевший командир для острастки припугнул летчика за трусость военным трибуналом. Может быть, начальник сам и не заметил, не подумал о том, какой нанес удар человеку, может быть, об этом вскоре и забыл, но у Архипа слово «трусость», как заразная бацилла, засело внутри, ржавчиной разъедая душу.

После этого случая Мелашенко замкнулся, ушел в себя, не стал ни с кем делиться ни радостями, ни печалями своими. Это еще усугубилось тем, что он стал бояться начальства.

Требовательность без доверия порождает страх, а страх как заразная болезнь, которая не только физически терзает человека, но и подрывает его волю, нервы и веру в себя. Архипу требовались передышка от боев, отдых и успокоение, но всех крутил водоворот войны, и не каждый мог заметить его душевные тревоги. Многие его нервозность объясняли просто страхом. А лучшее лекарство против страха — бой. «В упор гляди на страх — не смигни, смигнешь — пропадешь!» — таков был наш девиз.

И действительно, в воздухе Архип преображался, воевал смело...

— Видел, как он волновался перед вылетом? — спросил Купит

— Видел. Но я этому не придал значения: перед вылетом все волнуются.

— А он — особо. Имей это в виду.

После рассказа Купина о Мелашенко я пошел к Лазареву. Его самолет стоял под коренастой рябиной. Пригнув ветку, он сорвал две кисти рябины, одну дал мне:

— Вкуснотища! Раньше у нас в деревне Григорево, это Владимирской области, рябину запасали на зиму. Семья была большая. Четверо детей. Я старший. Мне мать с отцом всегда поручали заготовку грибов и ягод. Бывало, мы, три пацана, заберемся на рябину и рвем. Кисти большие. Сестренка Катя внизу укладывает. Все мы любили с морожеными ягодами чай пить. Они сходили и за конфеты, и за сахар.

— А моя мама с рябиной пекла великолепные пироги.

— И ты тоже из деревни? — удивился Сергей.

— Да. Горьковской области, соседи с тобой. Мама и теперь там живет, в Городецком районе, деревня Прокофьеве.

— А мы в тридцать пятом переехали в Иваново. Отец работает бухгалтером.

День выдался по-осеннему теплый и солнечный. Мы ели рябину и, разговаривая, медленно шли к командному Пункту. Молодые летчики, приехавшие из Казахстана, сидели на насыпи землянки и слушали штурмана полка Андрея Петрунина, рассказывающего об особенностях самолетовождения на фронте. Все в новых зимних комбинезонах, в новых из собачьего меха унтах и новых шлемофонах — они казались новобранцами. Но по лицам их, как бы спрессованным гулом моторов и закопченным южным солнцем, сразу определяли, что это люди бывалые. Они учили курсантов в две смены и в день делали по сорок — пятьдесят полетов. Да, таким под силу были любые тяготы войны.

Особое внимание привлекали трое: Иван Моря, Николай Тимонов и Александр Выборное. Они сидели рядом. Полный, добродушный Моря возле щупленького Тимонова и юркого, с задорными глазами Выборнова казался великаном. Обычно такие полные люди спокойны, степенны, по Моря был непоседа. И сейчас, хотя его глаза неподвижно смотрели на штурмана полка, весь он был в движении, словно примерялся, какое лучше занять положение. Вот сел калачиком, круто поджал под себя ноги. Через минуту локти поставил на колени, а голову положил на кисти рук. Весь — внимание. Но вот незаметно ноги его распрямились, руки скрестились на груди, и только голова осталась в том же положении.

Тимонов сидел неподвижно, точно изваяние, плотно сжав губы.

Саша Выборнов из Каширы. Он, пожалуй, имел самый большой налет. Летал великолепно, смело. Купив посоветовал мне взять его ведомым. Я внимательно смотрел на Выборнова. Как и все, он жадно глотал каждое слово штурмана полка.

Купин вышел из землянки и позвал нас с Лазаревым к себе. Предстоял снова полет.

Полк переживал как бы второе свое рождение. Ветеранов части осталось только трое. Остальные летчики — пополнение, новички. Среди них не было ни одного старше двадцати двух лет.

В нашу эскадрилью пришло семь инструкторов и Гриша Тютюнов только что после окончания военного училища летчиков. Нам наскребли десять старых «ишачков» и приказали перелететь под Торопец: Калининский фронт готовился к Великолукской операции. Остальные ждали получения новых машин.

С нового аэродрома у села Колпачки мы охраняли тылы фронта. Авиация противника действовала по тылам, как правило, ночью. Мы же ночью не летали, поэтому наша работа в основном сводилась к дневному дежурству на аэродроме.

В этот день мы закончили дежурство, сели на машину и собрались было ехать на ужин. Уже стемнело. Наше внимание привлек завывающий, неровный гул моторов. Нарастая, он усиливался и вот уже послышался над нами. Черными тенями в густой синеве неба проплыли два больших самолета. По захлебывающемуся, натужному звуку поняли: это вражеские бомбардировщики. Хотя аэродром и ничем сверху не отличался от обыкновенной лесной поляны, каждый настороженно ждал посвистывания бомб уж очень точно гитлеровцы прошли над летным полем.

— Кажется, на Москву, — тревожно вырвалось у кого-то.

— Они теперь на Москву не летают. Должно быть, наши, возвращается какая-нибудь пара запоздавших разведчиков.

— А может, с ржевского выступа летят?

Над Торопцом торопливо заухали зенитки. В небе вспыхнул ослепительно яркий фонарь, похожий на большую электрическую лампочку с абажуром. С бомбардировщика сбросили осветительную авиационную бомбу. Подвешенная на парашюте, силой более ста тысяч свечей, она разорвала ночь, обозначив объект для бомбометания.

Грохот зенитных орудий и жужжание моторов сливались со взрывами, всколыхнувшими ночную землю. Началась бомбежка Торопца.

Четвертый, пятый... Самолеты проплывали над аэродромом. До боли обидно и досадно было глядеть, как безнаказанно действует враг. А ведь до войны у нас было немало истребителей-ночников. Теперь они только в ПВО, на тыловых объектах страны. А разве на фронте нельзя летать ночью?

— Слетай! Ты до войны ночником был, — скорее шутя, чем серьезно, предложил мне Андрей Петрунин.

— А что толку? Ночь темная, прожекторов нет...

— Полетим наудачу! — подхватил младший лейтенант Мелашенко. — Я тоже когда-то летал ночью.

И мы полетели.

Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец — единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехонышм. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.

Понимая, какую важную и удобную цель сейчас все это представляет для противника, я лихорадочно ищу вражеские самолеты. Лезу вверх, рассчитывая, что оттуда, на фоне света, может, замечу врага. Вокруг меня, точно искры от бенгальских огней, сверкают разрывы зенитных снарядов. Бьют наши артиллеристы, и как жаль, что с ними нет никакой связи и взаимодействия! С тревогой думаю: «Чем черт не шутит — могут и свои сбить». Разворачиваюсь назад. Что-то черное промелькнуло над самой головой. Меня встряхнуло. Это мог быть только самолет. Не Мелашенко ли? В спешке так и не договорились, на какой высоте будем летать. А может, фашист? Эх, хотя бы пару прожекторов! Показали бы цель! Резко кручу самолет за промелькнувшей тенью. Смотрю вниз. В тупике уже горит эшелон. Значит, надо мной проскочил бомбардировщик. Надо искать его. В районе станции легло еще несколько серий бомб, а я безрезультатно мечусь над полыхающим городом, рискуя каждую минуту быть сбитым своими же зенитчиками или столкнуться с истребителем. Вдруг меня накрыло чем-то темным, большим, мягким.

Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями — все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы — стрелки страшно лихорадит. Уж не в бреду ли я? И снова вспыхнул свет. Все ясно! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».

Вновь набрал высоту. Внизу на фоне пожаров хорошо просматривалось воздушное пространство. Вокруг было пусто. Зенитки уже не стреляли: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле не видно. Значит, отбомбились.

Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Я пролетал еще минут пять и, никого не встретив, взял курс на свой аэродром.

Перед вылетом Петрунин обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закралось сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена, и может быть, придется прыгать с парашютом. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит меня редко, но предупреждение врача о том, что прыгать нельзя, постоянно сверлило мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень уж черной.

Прошло тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти — пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче прожектора виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Я сел.

Боевое дежурство мы совмещали с учебой, чтобы не разучиться пилотировать. Учебные полеты еще необходимы и потому, что у молодежи профессиональные навыки были в общем-то одинаковые. Не чувствовалось того мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственный почерк. К тому же в школах не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета всех своих движений, сопровождающихся большими перегрузками. Словом, нашу молодежь надо было еще доучивать.

Зима вступила в свои права. Мороз подрумянил лица. Авиаторы толпились у КП — землянки, наблюдая за пилотированием летчиков в зонах.

Зафыркал, затрещал мотор. Через несколько секунд он уже выл сухим металлическим голосом и, взяв самую высокую ноту, вдруг оборвался. Потом снова по нарастающей пронесся протяжный гул, и из леса, упруго подпрыгивая, выскочил И-16. Не пробежав и четверти аэродрома, с тем легким и стремительным изяществом, какое доступно только маленьким, вертким птицам, истребитель взмыл вверх. Один круг над аэродромом — и он уже на высоте три тысячи метров. Сделав по виражу вправо и влево, летчик убавил обороты мотора и погасил скорость. Теперь, казалось, машина не летела, а висела в воздухе. Потом, крутясь вокруг своей продольной оси, начала штопорить. Сделав четыре витка, самолет замер и пошел в пикирование. Затем легко взмыл вверх, сделав петлю, и тут же без передышки — иммельман, переворот, горку градусов под восемьдесят, поворот через крыло и — пошел на посадку.

В воздушном рисунке пилота чувствовалось мастерство — тонкость, стремительность и красота. Нельзя было не залюбоваться! Но какой же еще длинный путь лежит перед Выборновым, чтобы стать настоящим истребителем! Нужно научиться весь этот комплекс выполнять у самой земли, тогда можно считать — пилотаж освоен. Останется еще самое сложное — овладеть стрельбой по конусу!

За Выборновым сдал зачет Николай Тимонов. Потом в воздух пошел летчик Саша Гусь. Взлетел, как всегда, хорошо. Задание такое же, как и у всех. Только попросил разрешения штопор выполнить не в начале пилотажа, а после. Дело в том, что никто из молодых никогда не делал на И-16 больше двух витков штопора и мало кто знал, что с третьего витка характер вращения самолета резко менялся: машина круче, почти вертикально опускала нос к земле, вертелась значительно быстрее, возникали неприятно шипящие звуки от крыльев, рассекающих воздух. Земля от бешеного круговорота, казалось, сама крутилась, как диск. Глаза затушевывала искрящаяся пелена. Терялось представление о пространстве и времени — сказывался эффект вращения. Летчику нужны очень зоркий глаз и твёрдые мышцы, чтобы уметь при этом точно определить свое положение и безошибочно вывести самолет в нужное направление. В бою бывает всякое, и летчика надо готовить ко всему.

Штопор когда-то считался неуправляемым, и, если самолет попадал в него, казалось, что спасения нет. Люди гибли. Советские летчики, а потом и ученые доказали, что штопор, как и все фигуры, выполняемые самолетом, подчиняется законам аэродинамики и может быть безопасным. Наши заводы стали выпускать истребители с полной гарантией управления. И все равно некоторые летчики побаивались этой фигуры.

Саша Гусь к штопору относился с недоверием и выполнял всегда с неохотой. «Это какой-то бешепый пес, — говорил он о штопоре, — лучше с ним не связываться. Но раз надо так надо».

Кто-то предложил ему не штопорить.

— А что я, хуже других? — возразил он.

Сейчас все фигуры у него получались отлично. Просто эталонно. И вот мотор затих. Летчик убрал газ — и самолет, находясь в горизонтальном положении, стал терять скорость. Гусь, как и положено, чуть поднимая нос машины, готовится к штопору. Повисев-повисев, И-16 мгновенно, будто споткнувшись, судорожно клюнул вправо и начал штопорить. Первый виток сделан нехотя, второй — с каким-то подергиванием, и, все больше опуская нос, истребитель стал увеличивать скорость вращения. На третьем витке, словно войдя во вкус, заторопился, и, уже делая четвертый, машина устойчиво, равномерно, но очень быстро замелькала в небе, отвесно ввинчиваясь вниз. Летчик, дав рули на вывод, остановил ее. И-16, вырвавшись из подчинения, с какой-то отчаянной злостью метнулся в другую сторону.

— Вот... — кто-то сочно выругался. — Не удержал! Ну!!

Самолет словно взбесился и, сделав один виток влево, снова норовисто закрутился вправо, опасно теряя высоту. Было ясно, летчик беспорядочно, растерянно двигает ногами, мешая машине выйти, из штопора. А ведь она, стоит только бросить управление, сама войдет в нормальное положение. Но Гусь все так же невпопад шуровал рулями. Что с ним? Может, управление заело?. Дело может кончиться катастрофой. Хотелось помочь, и я поневоле издавал разные восклицания. Не верилось, что гибель неизбежна.

Ведь есть возможность ее предотвратить, если только летчик сейчас же, без промедления, начнет правильно действовать.

— Да что же он?! — У многих, вырывается душераздирающий стон.

— Есть!

Самолет прекратил вращение. Точно разгоряченный и до крайности перепуганный конь, он трепещет, готовый с сатанинским бешенством опять рвануться куда-нибудь. Летчик, боясь этого, хочет покорить его и резко отдает от себя ручку. И-16 послушно идет вниз. А высота? Высоты нет. Гусь, очевидно увидев близко землю, хватанул ручку на себя. Машина дернулась и чуть приподняла нос. Но земля помешала...

Штопор не прощает ошибок.

Эскадрилья летала на прикрытие участка железной дороги Андреаполь — Торопец — Великие Луки и командного пункта фронта. За это время только один летчик, Гриша Тютюнов, задержался с вводом в строй. Правда, пилотировал он уже увереннее, но порой еще испытывал какую-то растерянность в учебных боях и при самолетовождении. Вот почему его редко посылали на боевые задания. Тютюнов пожаловался командиру полка: зажимают, мол.

Для расследования жалобы в эскадрилью прибыл капитан Василий Иванович Рогачев, недавно назначенный начальником воздушно-стрелковой службы полка. Наконец-то истребительная авиация получила штатного работника, который будет заниматься изучением и обобщением опыта воздушных боев.

Василий Иванович, небольшого роста, смуглый, со спокойными и добрыми чертами лица, сразу всем понравился. Он недавно кончил курсы по новой специальности, участвовал в войне с первых дней, хорошо разбирался в тактике авиации. Тютюновым он заинтересовался в первую очередь как воздушным бойцом.

— Я встречал таких людей. Бывает, и летает неплохо, а как бой — словно невменяемый, — выслушав мнение о Григории, заметил Рогачев. — Кое-кто поведение таких летчиков объясняет тем, что у них слабы нервы. А для укрепления нервов летчика, мол, надо почаще посылать в бой: побывает два-три раза в хороших переплетах — вылечится.

Но поверьте: из таких редко получаются хорошие истребители.

Сам Гриша заявил Рогачеву: «Самолет я освоил, теперь могу идти на любое задание. Неудобно перед товарищами... Сколько же можно? Так и война кончится».

Капитан Рогачев, разобравшись, посоветовал мне слетать с Тютюновым и дать окончательное заключение. Установили такое задание: Григорий летит по маршруту, а я за контролирующего сзади. Возвращаясь, над своим аэродромом проводим учебный бой.

По карте, где прочерчен предстоящий маршрут со всеми расчетами, Гриша обстоятельно доложил мне, как будет выполнять полет.

— А как будете действовать, если на середине маршрута нас атакуют истребители противника?

— Как?

— Допустим, нападет пара или звено «сто девятых»? Тютюнов подумал-подумал и твердо ответил:

— Драться.

— А потом?

— Домой.

— С каким курсом?

Летчик прикинул в уме и точно ответил.

Однако вылет из-за неисправности оружия на моей машине на несколько минут задержался. В эскадрильях пока еще на всех самолетах стояли пулеметы «шкас», уже снимавшиеся с вооружения. И только у меня на машине недавно техники сами установили под мотором новый крупнокалиберный пулемет. Это значительно увеличило огневую силу истребителя.

Утром при опробовании пулемет отказал. Мастер по вооружению Тося Кирсанова сняла его. И тут же, разостлав брезент около самолета, прямо на снегу, разобрала на части, чтобы устранить неисправность.

— Через десять минут будет готов, — заверила оружей-ница.

Ожидая, я поинтересовался, какой же был дефект.

— Утыкание патрона! — И она показала смятый пат-дюн.

Девушка при двадцатиградусном морозе скинула варежки. Маленькие, чуть пухленькие руки ее покраснели. На них заметны были темные нити кровеносных сосудов, ссадины и ушибы. Видно, нелегко ей далась профессия мастера. Теперь она с удивительной сноровкой очищала от пороховой гари и старой смазки тяжелые стальные части пулемета, поседевшие от холода. Девичьи руки сейчас готовят оружие к бою почти во всех полках пашей авиации. И готовят хорошо! А сколько девушек работает связистками! Женщины воюют наравне с мужчинами. Глядя на Тосю, хотелось сказать ей что-то приятное.

— Не мешало бы надеть варежки, а то, наверное, пальчики окоченели, — посочувствовал я.

— Ой, что вы! Ни чуточки! — задорно ответила Тося. — Я сибирячка, привычная. У нас там не такие еще холода бывают...

Поставив пулемет, девушка звонким голосом сказала:

— Теперь будет работать как часы! — И, мило улыбаясь, пожелала: — Вот хорошо, если бы в этом вылете опробовали. Завалите какого-нибудь фрица!

Полетели. Погода безоблачная. В утреннем морозном воздухе видимость прекрасная.

Второй отрезок треугольного маршрута подходил близко к линии фронта. Как и «проигрывали» на земле, здесь действительно встретилась пара Ме-109. Короткая схватка! Один «мессершмитт», очевидно подбитый, выходит из боя. Создается удобный момент его прикончить. Погнался за ним, напарник — за вторым. Опасаясь потерять Гришу из виду, оставляю преследование и спешу к своему напарнику. Он улетел от меня уже на порядочное расстояние и оказался за линией фронта. Мои призывные . помахивания крыльями — «Возвратись!» — ни к чему не привели. Тютюнов летел на полной скорости, и я, как ни старался, сблизиться не мог. Чудак, разве можно, не имея преимущества в высоте, догнать Ме-109? Упрямо, не обращая ни на что внимания, словно конь, закусивший удила, он на полной скорости мчался в глубь расположения вражеских войск.

Немецкий истребитель уже скрылся. Стало ясно, что дальше лететь опасно: появись какая-нибудь шальная пара «мессеров» — неизбежен бой. Тогда даже при благополучном исходе не хватит горючего для возвращения к себе.

Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовал предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решил дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро вырастал передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты, стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.

Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая, скидка па неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?

Сбить! Немедленно сбить!

А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом. Быстрее!

Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом. Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.

Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования. Все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.

Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.

Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, -он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел ого куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор, и ему пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.

Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.

Март вступил в свои права. Ярко светило полуденное солнце. Заканчивалось зимнее наступление Красной Армии. На нашем фронте после освобождения Ржева и Вязьмы бои затихли. И вот совсем неожиданно на новом истребителе к нам прилетел командир полка майор Василяка. Мы окружили его Як-7Б. Как только он вылез из самолета, не поздоровавшись, на ходу спросил:

— Знаете, зачем я прибыл?

Командир полка прилетал уже не впервые. С нами он держался строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестели. Майор был излишне подвижен, что никак не вязалось с его грузноватой комплекцией.

— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответили многие.

— А ты, капитан? — Уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, будешь капитаном. Приказ пришел. И есть приказ, — Владимир Степанович обвел всех радостным взглядом, — полку получить новые самолеты. Вот такие. — И он показал на свою машину. — Теперь у нас будет не двадцать истребителей, а тридцать два. А сейчас готовьтесь к перебазированию поближе к Москве.

На всех фронтах, словно перед бурей, стояло затишье. Обе стороны готовились к новым битвам. Наш полк, получив новые истребители, переучился на них и из Подмосковья перекочевал в небольшой городок Воронежской области. Там мы приступили к стрельбам по воздушной мишени — конусу.

Никогда так ярко не светит солнце, как в июне. Погода устойчивая, ясная. Изредка зарядом хлынет теплый дождь, и снова солнце. Для авиации июнь — раздолье.

Стрельба по конусу — вершина летного мастерства. Ведь в конце концов вся учебная подготовка истребителя сводится к тому, чтобы уметь с любого положения без промаха поразить вражеский самолет. Поэтому каждый был, как никогда, сосредоточен, а молодые летчики и встревожены. Все они по разу отстрелялись — и никто не вынолнил упражнения. Они хорошо летали, а вот воздушной стрельбой никогда по-настоящему не занимались. Только здесь, в воронежских степях, впервые им довелось учиться этому сложному искусству. Они опасались не закончить программу. Ведь скоро должно кончиться фронтовое затишье.

...Высоко задрав головы, все нетерпеливо смотрели в небо. Там, за самолетом-буксировщиком, слегка колеблясь, продуваемый скоростным напором воздуха, плыл белый конус, который часто называли за его вид «колбасой».

— Дрожишь? Уж не промазал ли снова? — спросил лейтенанта Сачкова помощник командира по воздушному бою и стрельбе капитан Рогачев, показывая на конус, приближавшийся вслед за буксировщиком к аэродрому.

Миша натянуто улыбнулся:

— Должен -попасть: целился хорошо, по всем правилам науки. Штук пять, наверное, есть.

Когда буксировщик, проходя на низкой высоте, поравнялся с нами, раздались возгласы: «Бросай! Протянешь!»

Конус, словно испугавшись окриков, немного попятился и отцепился. Фала, свернувшись, полетела вниз, и конус медленно, по наклонной, стал опускаться. Коснувшись земли, он съежился и лег на траву. Упала «колбаса» метрах в пятидесяти, и летчики, обгоняя друг друга, бросились к ней.

Равнодушных, конечно, не было. Истребитель, не умеющий стрелять, в бою схож с солдатом, идущим в атаку без оружия: он только занимает место в строю, а поразить врага не может.

Летчики вытянули полотнище во всю пятиметровую длину и аккуратно расправили складки. Сачков и Выборное усердно ползали на коленях по суровому холсту, стараясь отыскать свои попадания.

— Есть! — радостно воскликнул Саня и, словно боясь, чтобы пробоина не исчезла, обеими руками окаймил дырку со следами краски от пули. А глаза с надеждой отыскивали еще, но тщетно. Отверстий больше не было.

Теперь очередь лететь Сергею Лазареву. Это будет его первая стрельба. Сейчас он внимательно следил за работой товарищей и, видя их результаты, с грустью заметил:

— Это боги неба, учителя, А что от меня можно ожидать?

Миша Сачков понуро отошел в сторону. Он, до сего дня считавший себя подготовленным летчиком, сейчас разочарованно махнул рукой:

— Не повезло!

Конечно, ему, опытному инструктору, было обидно. Он упорно старался, как сам говорил, «ликвидировать свою огневую немощь»; Но разве это просто? Дело требует длительного, упорного труда. А времени оставалось так мало!

Почему бы нам не попробовать испытанный способ — стрельбу прямо на поражение? С одной очереди. Тем более помощник командира полка по воздушному бою и стрельбе против этого не возражал.

Василий Иванович Рогачев о чем-то беседовал с командиром полка у командного столика. Обычно спокойный, уравновешенный, он, размахивая руками, горячо что-то доказывал Василяке.

— Не верит командир в успех твоего опыта, — ища поддержки, сказал мне Василий Иванович, когда я подошел к ним. Лицо его пылало от волнения. В черных глазах чувствовалось раздражение.

— Надо слетать. Факт любого неверящего убедит, — предложил я.

Василяка внимательно выслушал меня и спросил:

— А этот метод не опасен: ведь можно столкнуться с конусом?

— Нет, — заверил я его. — Наши летчики все хорошо пилотируют: они же инструкторы. А в этом методе главное — чувствовать самолет.

— Не думаю, чтобы из этого вышло что-нибудь путное, — неодобрительно отозвался Василяка. Он, как бы призывая в свидетели нашего разговора летчиков, которые окружили нас, обвел их взглядом и предупредил меня:

— Смотри не опозорься.

Чтобы выполнить упражнение на «отлично», нужно было попасть в мишень тремя пулями.

— С десяток-то будет в конусе! — убежденно заявил я.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!

А вдруг не попаду? Это может не зависеть от меня — окажется сбитой пристрелка оружия. К тому же на «яках» я еще не стрелял вообще, да и перерыв в стрельбе по конусу у меня был года два. От таких мыслей меня бросило в жар. Но, скрыв свое волнение, я тихо направился к самолету. Когда сел в кабину, ко мне подошел Василяка и сказал, чтобы я стрелял над аэродромом.

— Пускай все видят. Может, кто и переймет. Только стреляй в эту сторону, — он махнул рукой в степь, — чтобы пули летели от города.

— Понятно, — как можно спокойнее подтвердил я, но сухость голоса выдала меня.

Василяка уловил мои терзания и дружелюбно посоветовал:

— Только не волнуйся. Если и промахнешься — невелика беда, еще разок слетаешь. — И уже тихо, чтобы слышал только я один, добавил:

— Может, патронов зарядить побольше? Вместо сорока — сто? Стрельба-то показная.

— Нет! Не надо!

Удивительное влияние имеет на летчика звук мотора. Он, как любимая музыка или песня, отключает тебя от всей текущей земной жизни и властно увлекает в свой металлический мир. Оказавшись в воздухе, я испытывал такое ощущение, словно упругая воздушная струя сдула с меня все наносное, прилипшее ко мне на земле. Сказывается сила профессиональной привычки.

Конус буксировал Сачков. До меня уже по нему стреляли двое. Мне надо было торопиться: у самолета-буксировщика могло не хватить горючего. По правилам допускалось производить по конусу до четырех атак. Я решил сделать три: одну холостую, тренировочную, вторую — на поражение, а третью — в том случае, если останутся патроны.

Тренировочная атака удалась, «Як» оказался очень послушным при всех маневрах.

И вот боевой заход. Сачков приближается к окраине аэродрома. Догоняю его сбоку. Конус в этот момент оказался метров на пятьсот — шестьсот левее меня. Это как раз самое минимальное расстояние до «противника», с которого его огонь по мне будет безопасным, поэтому мне ближе лететь с ним на параллельных курсах нельзя. Дальше лететь тоже не в мою пользу: больше потребуется времени для сближения с «врагом», и он успеет лучше подготовиться к отражению моей атаки.

Я занял исходное положение для удара. Но я выжидаю, когда подойдет конус к окраине аэродрома. Атака должна быть над центром летного поля, чтобы видели все. Конус подходит. И я круто подворачиваюсь на него. Конус быстро приближается, растет в размерах. Нос истребителя направляю в голову мишени. Она близко — метрах — в ста. Дальше сближаться уже небезопасно: можно врезаться в Конус. И я резко, рывком отворачиваюсь от мишени. Инерция сближения погашена.

Снова мгновенный поворот в сторону «противника». Он на мушке. Рулями задерживаю этот момент и уточняю прицеливание. Очередь. Длинная очередь. Из конуса, как из мучного мешка, хлынула пыль. Не спуская глаз с «врага», прохожу под ним. Мне хорошо видно, как вместе с пылью от хвостовой части конуса летят лоскутья.

Ясно, мишень поражена. В нее попало много пуль, и она не выдержала, лопнула. Жаль, если теперь она вся разорвется в воздухе. Упражнение, конечно, будет считаться выполненным на «отлично». Однако было бы интересно узнать, сколько же попало пуль в конус.

Я с надеждой смотрю на него, как он поведет себя дальше. Сачков, очевидно заметив, что с конусом стряслось что-то неладное, сбавил скорость и тихо начал делать разворот на сброс. Миша летел очень осторожно. Он понимал: чем меньше держать скорость, тем сохраннее будет мишень.

В конусе с растрепанным хвостом летчики насчитали тридцать четыре попадания из сорока возможных. Удача! Большая удача! Значит, не пропали даром прежние учебные навыки.