Над Родиной смертельная опасность

Роковые просчеты

Очень тревожно было на душе. Война надвигалась с каждым часом — об этом сигнализировали донесения с границы, сводки ВНОС, сообщения о перелетах немецких самолетов. А в наркомате обороны обращали мало внимания на угрожающие симптомы.

Странным кажется, почему наше руководство, зная о нарастающей военной опасности, не сочло нужным собрать наиболее ответственных начальников наркомата обороны, чтобы обменяться мнениями о создавшейся военно-политической обстановке.

В апреле, мае, июне в Генеральном штабе составлялись документы большой важности. В них сообщалось о больших оперативных перевозках немецких войск к нашим западным границам с перечислением номеров корпусов, пехотных и танковых дивизий. Авторы этих документов не делали четких выводов, а ограничивались лишь голой констатацией фактов. Было ясно, что Генеральный штаб не рассчитывал, что война может начаться в 1941 году. Эта точка зрения исходила от Сталина, который чересчур верил заключенному с фашистской Германией пакту о ненападении, всецело доверялся ему и не хотел видеть нависшей грозной опасности.

Между тем тревожных данных было немало. Наши люди, побывавшие в Германии, подтверждали, что немецкие войска движутся к советским границам. Мало того, даже Уинстон Черчилль нашел нужным еще в апреле [170] предупредить Сталина об опасности, грозящей Советскому Союзу со стороны фашистской Германии.

Итак, за два месяца до начала войны Сталин знал о подготовке нападения на нашу страну. Но он не обращал внимания на все тревожные сигналы.

Несмотря на свою занятость, я урывками по ночам стал составлять проект докладной записки начальнику Генерального штаба. Собирал все данные о вероятном противнике, анализировал их, намечал предложения общего порядка и отдельно — по вопросам ПВО. Над проектом я мог работать только сам, не привлекая никого, и даже решил представить документ, написанный от руки.

Надеялся полностью закончить работу к 25-26 июня. К утру 22 июня у меня был только карандашный черновик в весьма сыром виде, с уймой помарок.

Как жалел я после, что поздно взялся за свою докладную записку!

Я в то время не знал, есть ли у нас хоть какой-нибудь оперативно-стратегический план на случай войны. Знал лишь, что «План-система артиллерийского вооружения и боевой артиллерийской техники» все еще не был утвержден высшими инстанциями, хотя первый его вариант был разработан в 1938 году. В практической работе мы руководствовались этим неутвержденным проектом, действовали на свой страх и риск.

Многие вопросы волновали в эти предвоенные дни. Было известно, например, что наши войска, стоявшие на западных границах, не выводились на свои рубежи обороны в приграничную полосу из-за боязни спровоцировать войну. Но вместе с тем в это же время осуществлялись большие оперативные перевозки войск из глубины нашей страны к западным границам. Шли сюда небоеспособные части, которые нуждались в людских пополнениях, оснащении вооружением. Вдогонку им двигались многочисленные транспорты с техникой и боеприпасами. Это большое оживление на железных дорогах легко могло быть вскрыто агентурой противника и его воздушной разведкой.

Тут было явное противоречие. Зачем было бояться выдвигать наши войска непосредственно к границам и развертывать их на этих рубежах, если мы уже в это [171] время совершали большие оперативные перевозки, сосредоточивали войска в определенных районах?

Военно-воздушные силы совершенно неоправданно размещались по мирной дислокации. Почему нельзя было под видом обычных учений рассредоточить их по полевым аэродромам, а всю истребительную авиацию приграничных округов нацелить на противовоздушную оборону войск, командных пунктов и важных тыловых объектов?

Как могло наше руководство, не построив нужных оборонительных полос на новой западной границе 1939 года, принять решение о ликвидации и разоружении укрепленных районов на прежних рубежах?

Прямые указания сверху — ни в коем случае не идти на провокации гитлеровцев порождали смехотворные нелепости. Многие наши части, находившиеся в приграничных округах, перед началом войны не имели даже винтовочных патронов, не говоря уже о боевых снарядах. Не без ведома Генерального штаба средства механической тяги в это время изымались у артиллерийских частей и использовались на строительстве укрепленных районов вдоль новой западной границы. В результате орудия остались на «приколе», их невозможно было применить в неожиданно развернувшихся боях.

Впрочем, нашлись командиры, которые по собственной инициативе держали свои части в боевой готовности. Например, 16-й стрелковый корпус Прибалтийского военного округа к маю 1941 года скрытно подготовил главную полосу обороны вдоль государственной границы. Артиллеристы корпуса, обеспокоенные усиленным сосредоточением немецко-фашистских войск в этом районе, подвезли на огневые позиции боеприпасы. Командование округа, узнав об этом, приказало вернуть боеприпасы обратно на склады. Артиллеристы, с разрешения командующего армией, не сдали боеприпасы.

Командование корпуса и армии располагало тогда точными данными, что в этом районе одному нашему корпусу противостоят три немецких. Обстановка была грозная. Вот почему командование армии и корпуса не выполнило приказ командующего округом.

Когда на рассвете 22 июня 1941 года фашистская Германия начала войну, войска 16-го корпуса смело приняли бой и успешно отразили атаки противника. [172]

Артиллеристы, заранее обеспечив себя боеприпасами, умело вели борьбу с гитлеровскими танками и нанесли врагу большие потери.

Есть основания предполагать, что подобные случаи инициативных действий были и в других приграничных округах, но они, конечно, не могли оказать решающего влияния на ход боевых действий. Возможности для организации отпора врагу были упущены нами в роковые предвоенные месяцы.

Особенную тревогу переживали тогда мы, руководящие работники ПВО. Широкая сеть постов ВНОС подробно сообщала обо всех полетах немецких разведывательных самолетов над территорией наших приграничных округов. Эти данные наносились на специальные карты и немедленно докладывались в Генеральный штаб. Очень часто нам отвечали: «Уже знаем. Не беспокойтесь».

Мы имели категорическое приказание не открывать огня по немецким самолетам. Наши истребители получили указание: в случае встречи с немецкими самолетами не трогать их, а предлагать им приземлиться на любой из наших аэродромов. Однако такие предложения немцами, конечно, не принимались, они спокойно уходили на свою территорию, на прощание помахивая рукой нашим летчикам.

По приказу командующего войсками Прибалтийского военного округа Ф. И. Кузнецова вводилось затемнение городов и отдельных объектов, имеющих военное значение. Я сразу же по телефону доложил об этом начальнику Генерального штаба Г. К. Жукову, чтобы получить разрешение на проведение таких затемнений и в других приграничных округах. В ответ услышал ругань и угрозы в адрес Кузнецова. Через некоторое время командующему Прибалтийским округом было дано указание отменить этот приказ.

За несколько дней до начала войны я случайно встретился в Москве с командующим войсками Белорусского военного особого округа Д. Г. Павловым, которого я хорошо знал по совместной работе в наркомате обороны и по боям в Испании.

— Как у вас дела? — спросил я его.

— Войска округа топают на различных тактических батальонных и полковых учениях, — ответил Павлов. [173] — Все у нас нормально. Вот воспользовался спокойной обстановкой, приехал в Москву по разным мелочам.

В таком благодушном настроении находился командующий одним из важнейших приграничных военных округов.

В тот же день я был на приеме у заместителя наркома обороны Г. И. Кулика. Разговор коснулся последних сводок Генерального штаба о продолжающемся усиленном сосредоточении немецких войск, их штабов и тылов у наших западных границ. Данные были правдивыми — в них указывались номера немецких корпусов, пехотных и танковых дивизий. Кулик по этому поводу сказал:

— Это большая политика, не нашего ума дело!

И это говорил заместитель наркома обороны!

Сталин по-прежнему полагал, что война между фашистской Германией и Советским Союзом может возникнуть только в результате провокации со стороны фашистских военных реваншистов, и больше всего боялся этих провокаций. Как известно, Сталин любил все решать сам. Он мало считался с мнением других. Если бы он собрал в эти дни военных деятелей, посоветовался с ними, кто знает, может быть, и не произошло бы трагического просчета.

Сталин, безусловно, совершил тогда тягчайшую ошибку в оценке военно-политической обстановки, и по его вине страна оказалась в смертельной опасности.

Огромных жертв стоила советскому народу эта ошибка.

Во многом был виновен и Молотов, с декабря 1930 года занимавший должность Председателя Совета Народных Комиссаров и председателя Совета труда и обороны, а с мая 1939 года по совместительству и Народный комиссар иностранных дел.

Невольно вспоминается, с какими трудностями решались некоторые вопросы, связанные с обороной, на заседаниях, проводимых Молотовым в канун Великой Отечественной войны. Он тоже должен держать ответ за то, что мы пришли неподготовленными к войне.

Если бы вероломно напавшие на нас немецко-фашистские захватчики на рассвете 22 июня 1941 года встретили организованный отпор наших войск на подготовленных оборонительных рубежах, если бы по врагу нанесла удары наша авиация, заблаговременно перебазированная, [174] рассредоточенная на полевых аэродромах, если бы вся система управления войсками была приведена в соответствие с обстановкой, мы не понесли бы в первые месяцы войны столь больших потерь в людях и боевой технике. Тогда ход войны сложился бы совершенно иначе. Не были бы отданы врагу огромные территории советской земли, народу не пришлось бы переносить столько страданий и тягот.

Гром грянул.

Обстановка изо дня в день осложнялась, а нас, руководящих работников наркомата обороны, никто не собирал. Новых установок не было, а старые выглядели так: войны не будет, надо лишь остерегаться возможных провокаций со стороны гитлеровских войск; огня зенитной артиллерии не открывать, немецких самолетов не сбивать...

Утром 21 июня 1941 года по пути на службу я раздумывал, как распланировать субботний вечер и воскресный день, чтобы и поработать над докладной запиской и вместе с тем возможно лучше отдохнуть.

Москва жила мирной жизнью. Трамваи, троллейбусы и автобусы шли переполненными. Люди спешили на работу. Погода была ясная, солнечная.

День прошел, как обычно, в потоке текущих дел. К начальству попасть не удалось, меня обещали принять с докладом только в понедельник или вторник. Папка с бумагами, не терпящими отлагательств, заняла свое место в массивном сейфе.

На душе было неспокойно. К концу дня получили приказание, чтобы все ответственные работники находились в своих служебных кабинетах до особого распоряжения.

Поздно вечером по службе ВНОС стали поступать сообщения с западных границ о том, что в расположении немцев слышится усиленный шум моторов в различных направлениях. Из какого-то округа сообщили даже, что в ряде мест немцы делают проходы в проволоке. Мы передали сведения в Генеральный штаб. Тем не менее никаких новых распоряжений не поступало.

Всю ночь мы не спали. Вести с границ поступали все более тревожные. Около четырех часов получили первое сообщение о бомбежке вражеской авиацией Севастополя. [175] Вскоре через ВНОС поступили сведения о воздушных налетах на Виндаву и Либаву. Я позвонил Народному комиссару обороны С. К. Тимошенко и попросил принять меня немедленно по особо важному делу. Через несколько минут я уже был у него с данными о бомбежках целого ряда наших городов. В кабинете наркома находился и начальник Главного политического управления Л. 3. Мехлис.

Я доложил все имевшиеся в моем распоряжении данные о действиях авиации противника. Не высказав никаких замечаний по моему докладу, нарком подал мне большой блокнот и предложил изложить донесение в письменном виде. Когда я писал, за спиной стоял Мехлис и следил, точно ли я излагаю то, что говорил. После того как я закончил, Мехлис предложил подписаться. Я поставил свою подпись, и мне разрешили продолжать исполнять текущие обязанности.

Я вышел из кабинета с камнем на сердце. Меня поразило, что в столь серьезной обстановке народный комиссар не поставил никакой задачи войскам ПВО, не дал никаких указаний. Мне тогда показалось: ему не верилось, что война действительно началась. Зачем нужно было в это время, когда дорога каждая минута, краткий и ясный устный доклад обращать в письменный документ?

Мозг работал лихорадочно. Было ясно, что война началась, признает это нарком обороны или не признает. Я обдумывал, с чего начать, что нужно делать в первую очередь. Конечно, надо прежде всего, подготовиться к отражению налетов вражеской авиации на важнейшие объекты нашей страны. Вспомнилось, что целый ряд самых срочных вопросов, о которых я докладывал в последние дни в наркомате, были отложены высшими инстанциями и не рассмотрены. Я негодовал: упущено время. Теперь нельзя терять ни минуты.

Шофер на предельной скорости гнал машину по безлюдной Москве. Город еще спал мирным сном. По-летнему были раскрыты окна. Дворники сонно поливали улицы. Миллионы людей еще ничего не знали о начавшейся войне. Меня охватил ужас при мысли, что враг может внезапно обрушить бомбы и на столицу. Тронув шофера за плечо, я попросил его ехать еще быстрее.

На моем рабочем столе лежало уже много телеграфных [176] лент с донесениями о бомбежках все новых и новых городов от Финского залива до берегов Черного моря.

Вбежала дежурная по бронетанковому управлению, расположенному по соседству, молодая женщина-офицер в берете и с револьвером на поясе. Встревоженная, бледная, она сказала, что в секретном ящике бронетанкового управления лежит большой пакет со многими сургучными печатями и надписью: «Вскрыть по мобилизации». Дежурная спрашивала, что делать? Никакой мобилизации не объявлено, но война-то уже идет... Я посоветовал вскрыть пакет и действовать согласно указаниям документа. В срочном порядке вызвать генералов и офицеров. В нашем управлении большинство командиров уже были на своих местах.

Посты ВНОС непрерывно оповещали не только о воздушной, но и наземной обстановке. На всем протяжении наших западных границ немцы перешли в наступление. Сообщения были до крайности тревожными. Воины службы ВНОС героически выполняли свой долг. Многие из них, не получив приказа на отход, до последней возможности оставались на своем посту и доносили о проходящих мимо них немецких частях, танках и орудиях. Эти сообщения наши люди, презирая опасность, передавали по радио порой за несколько секунд до своей гибели.

Нередко только по этим сведениям в Москве определялась действительная обстановка на фронте. Во время кровопролитных боев быстро терялось управление войсками. Фронтовые и армейские штабы не успевали своевременно выяснять обстановку, доносить и докладывать о ходе боевых действий.

Были приняты экстренные меры для противовоздушной обороны важнейших объектов, для развертывания резервных частей. Наркомат обороны отдал распоряжение о всеобщей мобилизации.

В полдень правительство по радио оповестило народ о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну: это было словно гром среди ясного неба. Вся страна мгновенно пришла в движение, перестраиваясь на военный лад.

Москва сразу изменилась. Гневные, тревожные лица. Толпы людей около уличных репродукторов. Молодежь устремилась в военкоматы с просьбой немедленно, тотчас же отправить на фронт. Выходной день был забыт. [177]

Тысячи людей ринулись на фабрики, заводы, в учреждения, чтобы занять свое место в общем строю.

Второй и третий дни войны проходили в Москве не менее напряженно. Но никто не предавался отчаянию. Каждый стремился как можно больше сделать для защиты Родины.

В войсках ПВО создавали новые формирования, пополняли части и подразделения, понесшие потери в первых боях. Большое внимание обращалось на восстановление и укрепление службы ВНОС. Началась ускоренная подготовка кадров всех необходимых специальностей, нужных для противовоздушной обороны. Мы упорно добивались скорейшей доставки на фронты необходимого вооружения и техники. Много энергии уходило на то, чтобы вернуть отдельные подразделения и части ПВО, ранее отошедшие в состав других войск и использовавшиеся в это время в качестве пехоты. Потребности были огромные, а возможности строго ограниченные.

Непрерывно велось наблюдение за боевыми действиями авиации противника, ее повадками и приемами. Все новые данные становились достоянием войсковых штабов.

В ожидании налетов вражеской авиации на Москву пришлось много поработать над совершенствованием и усилением ПВО столицы. Деятельно трудились в этом направлении генералы М. С. Громадин, Н. Н. Нагорный и Д. А. Журавлев. Я и Нагорный несли ответственность за ПВО в целом объектов страны, Громадин — за Московскую зону противовоздушной обороны, Журавлев — за противовоздушную оборону столицы.

Обстановка в Ставке

На второй день войны была сформирована Ставка Главного командования Вооруженных Сил СССР во главе с Народным комиссаром обороны Маршалом Советского Союза С. К. Тимошенко.

30 июня 1941 года был образован Государственный комитет обороны (ГКО), в его руках сосредоточивалась вся полнота власти в Советском государстве.

10 июля 1941 года он принял решение — в целях улучшения руководства боевыми действиями войск образовать три главных направления: Северо-Западное, Западное и Юго-Западное. [178]

В связи с этим Ставка Главного командования была переформирована в Ставку Верховного Главнокомандования.

Я редко видел Сталина в первые дни войны. Был он в подавленном состоянии, нервный и неуравновешенный. Когда ставил задачи, требовал выполнения их в невероятно короткие сроки, не считаясь с реальными возможностями.

В первые недели войны, по моему мнению, он неправильно представлял масштабы начавшейся войны и те силы и средства, которые действительно смогли бы остановить наступающего противника на широчайшем фронте от моря и до моря.

В то очень трудное время Ставка и Государственный комитет обороны частенько отвлекались на мелочи, излишне много времени уделяли снайперской и автоматической винтовкам, без конца обсуждали, какую оставить винтовку на вооружении пехоты — пехотного или кавалерийского образца? Нужен ли штык? Трехгранный или ножевого типа? Не отказаться ли от винтовки и не принять ли вместо нее карабин старого образца? Много занимались ружейными гранатами, минометом-лопатой. По этим видам вооружения запрашивалось мнение командования фронтов и армий. Ответы приходили самые разнообразные и противоречивые.

В то время в Ставку поступало много донесений с фронтов с явно завышенными данными о потерях противника. Может быть, это и вводило Сталина в заблуждение: он постоянно высказывал предположение о поражении противника в самом скором времени. Из-за неправильной оценки масштабов войны Сталин первое время не уделял достаточного внимания созданию мощных резервов.

В первые дни войны Генеральный штаб плохо знал обстановку на фронтах. Обычно каждый вечер его генералы докладывали работникам наркомата о ходе боевых действий. Эти сообщения были невыразительными, похожими одно на другое и редко отражали подлинную картину развернувшихся сражений. Маршалу Советского Союза Б. М. Шапошникову, назначенному начальником Генерального штаба, приходилось из-за этого переживать горькие минуты. В высшей степени деликатный, Борис Михайлович часто брал на себя вину подчиненных за несвоевременную [179] информацию. Однажды утром в Ставке я присутствовал при докладе общей обстановки на фронтах. Шапошников сказал, что, несмотря на принятые меры, с двух фронтов так и не поступило сведений. Сталин сердито спросил:

— Вы наказали людей, которые не желают нас информировать о том, что творится у них на фронтах?

Добрейший Борис Михайлович с достоинством ответил, что он обоим начальникам штабов фронтов объявил выговор. Судя по выражению лица и тону голоса, это дисциплинарное взыскание он приравнивал чуть ли не к высшей мере наказания. Сталин хмуро улыбнулся:

— У нас выговор объявляют в каждой ячейке. Для военного человека это не наказание.

Но Шапошников напомнил старую военную традицию: если начальник Генерального штаба объявляет выговор начальнику штаба фронта, виновник должен тут же подать рапорт об освобождении его от занимаемой должности.

Сталина, видимо, удовлетворил такой ответ, и он приказал лишь предупредить всех начальников штабов, что за подобные проступки Ставка будет принимать строгие меры. Не знаю, какие меры в дальнейшем применялись, но все-таки в конце июня и июле 1941 года наши посты ВНОС по-прежнему оставались одним из важных источников информации не только о воздушной, но и наземной обстановке на фронтах.

Работа Генерального штаба медленно перестраивалась на военный лад. Мы, работники управлений, особенно остро чувствовали это. Нервозность, неразбериха часто тормозили осуществление важных решений. Порой мы натыкались на бесконечные бюрократические рогатки. Некоторые начальники привыкли в мирное время отвечать на многочисленные запросы: «Нет и не будет!» Теперь требовался другой ответ: «Должно быть и как можно скорее!» Но они все еще ехали на старом коне...

Из разных источников мы знали, что со дня на день, а вернее, с ночи на ночь нужно ждать налетов вражеской авиации и готовить ей достойную встречу.

Однажды ночью в июле 1941 года посты ВНОС сообщили о приближении к Москве с запада двух неизвестных [180] военных самолетов. Все средства наблюдения в данном секторе были сосредоточены на этих целях и «вели» их, не теряя из вида, до Московской зоны ПВО. Я приказал зенитной артиллерии огня не открывать, а истребительной авиации принять меры к посадке этих самолетов. Но когда самолеты подошли к ближним подступам ПВО Москвы, генерал Д. А. Журавлев по своей инициативе приказал зенитной артиллерии открыть огонь.

Тогда Москва впервые услышала на рассвете грохот зениток и увидела в розовом предрассветном небе ватные комочки разрывов. Это были тревожные и тягостные минуты. Но самолеты оказались советскими: их самочинно, без всякого предупреждения отправили в Москву с одного из фронтов.

Не успела смолкнуть стрельба, начался разбор этого инцидента. Меня срочно вызвал Л. 3. Мехлис, якобы получивший поручение свыше расследовать и определить мою личную виновность в обстреле своих самолетов.

Возмущенно я отвел все обвинения. Пока мы спорили с Мехлисом, в Ставку вызвали генерала Громадина, и там было принято решение немедля навести порядок в полетах нашей авиации, потребовать строжайшей дисциплины в воздухе.

Неприятное ночное событие решили считать учением противовоздушной обороны Московской зоны ПВО. Тут же было сформулировано официальное сообщение для печати. А начальникам ПВО приказали повысить бдительность и боевую готовность всех войск противовоздушной обороны.

Ночной инцидент послужил хорошим уроком, он приковал всеобщее внимание к нуждам противовоздушной обороны, к созданию строгого режима в воздухе, повышению бдительности всех сил и средств ПВО.

Как ни важна и ответственна была работа по охране страны с воздуха, меня все же постоянно отрывали от прямых обязанностей. В Ставке обсуждались вопросы стратегической обороны Украины. Решили начать там большие работы по сооружению оборонительных рубежей. И вдруг, к моему удивлению, Сталин предложил назначить меня главным руководителем этого строительства. Его предложение поддержал Молотов. Пришлось доказывать, что я вовсе не специалист этого дела. Посоветовал [181] возложить работу по строительству рубежей на начальника Главного инженерного управления, ведь она же непосредственно входит в круг его обязанностей. Оба были удивлены:

— Разве такой у нас есть?

— А как же. Начальником инженерного управления у нас генерал Котляр.

С моим предложением согласились.

И все-таки в июне — июле по заданию Ставки мне привелось дважды выезжать на Западное направление по делам, вовсе не относящимся к противовоздушной обороне.

Я побывал во многих соединениях, помогая налаживать противотанковую оборону. После возвращения доложил на заседании Государственного комитета обороны о недостатках в борьбе с вражескими танками и внес конкретные предложения, которые были одобрены. На их основании был разработан специальный документ. Впоследствии я показал его начальнику артиллерии Московской зоны обороны генерал-майору артиллерии Л. А. Говорову. Ему он понравился, мы вместе «отшлифовали» каждую фразу. По приказанию начальника Генерального штаба документ был разослан во все части для руководства и исполнения. Это послужило началом большой работы по четкой организации противотанковой обороны.

Снова командую артиллерией

19 июля 1941 года в моем рабочем кабинете шло совещание. Заместители Народного комиссара путей сообщения наседали на меня с требованием усилить противовоздушную оборону железнодорожных узлов, мостов, отдельных участков пути. Все заявки и требования путейцев, конечно, удовлетворить не удалось, и мы кропотливо, общими усилиями определяли наиболее важные объекты, которые надлежало надежно прикрыть от налетов с воздуха.

Внезапно раздался звонок кремлевского телефона. Меня вызывали в Ставку. Причина вызова не была известна, и поэтому я на ходу перебирал в памяти наболевшие вопросы, чтобы не забыть их поставить, пользуясь пребыванием в Кремле. [182]

Главное управление ПВО помещалось тогда в наркомате обороны на Красной площади. До Кремля — рукой подать.

Я был принят немедленно.

— Считаете ли вы правильным, что находитесь на должности начальника Главного управления ПВО? — спросил Сталин. — Правильно ли, что в такой большой войне у нас фактически должность начальника артиллерии Красной Армии отсутствует?

Мне пришлось ответить, что, поскольку в свое время было соответствующее решение Политбюро и правительства, я должен считать это правильным.

— Это вы мне говорите официально, а я вас вызвал поговорить неофициально. Я хотел бы узнать по этому вопросу ваше личное мнение.

Тут я уже имел полную возможность высказать все, о чем много раз думал, за что болела моя душа. Откровенно рассказал, как тяжело переживал свой уход из артиллерии, и заявил, что в Красной Армии безусловно нужно иметь начальника артиллерии, который всецело отвечал бы за этот огромный и мощный род войск.

Мне было задано много вопросов. Речь шла о боевом применении артиллерии и взаимодействии ее с другими войсками. Далее меня спросили, кто может быть начальником ПВО и есть ли у меня заместитель, который первое время справился бы с этой должностью. Не придав этому вопросу должного значения, я назвал генерал-майора артиллерии А. А. Осипова, очень хорошего специалиста-зенитчика.

— Это — скромный и дисциплинированный генерал.

— Неужели у него нет никаких недостатков?

— Есть один: боится начальства. Больше всего меня удивил вопрос:

— Как могло случиться, что наша армия осталась без начальника артиллерии? Кем и когда было принято такое решение?

«Да вами же!» — хотелось ответить мне. В нескольких словах я напомнил о заседании в Кремле, где решался этот вопрос.

В управлении меня встретил обеспокоенный корпуС-ной комиссар П. К— Смирнов. Кратко рассказал ему о беседе в Ставке. [183]

— Видимо, недолго нам придется вместе работать, — вздохнул комиссар.

Прошло минут 40 после моего возвращения из Кремля, как раздался телефонный звонок.

Мне зачитали только что подписанное постановление Государственного комитета обороны о восстановлении должности Начальника артиллерии Красной Армии и о назначении на эту должность меня.

— Проект приказа, штат и положение вам надлежит доложить Государственному комитету обороны завтра.

Я был, конечно, обрадован возвращением в родную артиллерию. Оставалось, не теряя времени, засесть за составление документов для завтрашнего доклада.

Через два — три дня я завершил передачу дел в управлении ПВО и уже был готов выехать на Западное направление с особым заданием Ставки, как вдруг стало известно, что ночью ожидается большой налет авиации противника на Москву.

Ставка разрешила мне остаться в столице, чтобы руководить отражением налета.

Всю эту ночь я провел без сна на командном пункте ПВО. Наша противовоздушная оборона была приведена в боевую готовность, но противник не прилетел. Следующую ночь я был уже далеко от Москвы и с замиранием сердца слушал рокот моторов вражеских самолетов, летевших бомбить нашу столицу.

Дни проходили в хлопотах. Впервые в истории у нас появился штаб артиллерии Красной Армии с отделами оперативной и разведывательной работы, а также управления боевой подготовки, кадров и формирований. Генералы и офицеры штаба и управлений работали энергично, дружно и организованно.

Мы добивались установления постоянного контакта с начальниками артиллерии фронтов, отдельных армий и их штабами, стремились оказывать им максимальную помощь, оперативно откликаться на заявки и просьбы.

Первостепенной задачей для всех нас было формирование новых и пополнение поредевших в боях артиллерийских частей. Эту работу следовало осуществить в самые краткие сроки. На наши плечи легла забота о подготовке кадров командного состава артиллерии, правильной [184] их расстановке. Очень беспокоило, что несколько артиллерийских училищ еще продолжали находиться на фронтах, сражаясь, как обычные строевые части. Много хлопот понадобилось, чтобы училища были вывезены в глубокие тылы и могли заняться своим основным делом — готовить командиров взводов для артиллерийских частей.

Не меньших трудов стоило вывести с фронтов в тыл артиллерию большой и особой мощности. Тогда, в оборонительных боях, от нее было мало пользы. Но эту величайшую силу требовалось во что бы то ни стало сохранить и подготовить для будущих наступательных операций.

Как-то вечером мне сообщили, что полк 203-миллиметровых орудий застрял в районе станции Туманово без дизельного горючего для тягачей. Другой такой же полк попал в бедственное положение на дороге Юхнов — Малоярославец. Все это происходило в дни наступления немцев на Москву. Запоздай мы с помощью, оба полка стали бы добычей немецко-фашистских захватчиков. Я попросил срочно послать железнодорожную «летучку» с дизельным топливом на станцию Туманово. Начальник тыла Красной Армии А. В. Хрулев по моей просьбе выслал машины с горючим на шоссе Юхнов — Малоярославец. Помощь из Москвы пришла своевременно, и полки были спасены.

Тревожные дни переживал Ленинград. Бои приближались к городу. 21 августа Государственный комитет обороны направил в Ленинград специальную комиссию. Ставка предложила нам добираться до Череповца самолетом, а дальше специальным поездом.

До Череповца долетели благополучно, пересели в поезд, но на станции Мга задержались. Незадолго до нашего прибытия станция подверглась налету немецко-фашистской авиации. Железнодорожные пути были разрушены. Ремонтные работы велись в полной темноте и подвигались медленно.

Мы шли по разбитым путям. А. И. Косыгин светил электрическим карманным фонариком рабочим, забивавшим костыли. Сами были готовы взяться за работу, но нужно срочно связаться с Ленинградом, [185]

К утру за нами прибыл небольшой поезд. Вскоре мы были в городе на Неве.

К моему удивлению, город продолжал жить очень спокойно. Можно было подумать, что бои разворачиваются на ближних подступах к Берлину, а не под стенами Ленинграда. К эвакуации населения еще не приступали. Здесь явно недооценивали угрозы, которая надвигалась на город.

Десять суток работала наша комиссия. Она признала необходимым ликвидировать изжившее себя Северо-Западное направление и передать его функции Ленинградскому фронту.

Резко ставился вопрос о необходимости срочной эвакуации из Ленинграда детей, женщин и стариков, а также научных учреждений и тех заводов, продукция которых не могла быть использована для нужд города и фронта. Комиссия потребовала скорейшей перестройки всей жизни на военный лад.

Противник теснил наши войска, стремясь окружить город. Я видел свою задачу в том, чтобы лучше организовать боевую деятельность артиллерии фронта и войск ПВО и правильно поставить противотанковую оборону. Наладили систему наблюдения и своевременного оповещения войск о танковой опасности. Артиллеристы готовились стрелять по вражеским машинам с открытых и закрытых огневых позиций.

Ленинградцы в это время усиленно строили укрепления на подступах к городу.

За противотанковую оборону войск фронта отвечал генерал-майор артиллерии С. А. Краснопевцев, который в прошлом был преподавателем Академии имени М. В. Фрунзе. Хорошо подготовленный в теоретическом отношении, он теперь жадно впитывал боевой опыт. Скромный, авторитетный и храбрый генерал с честью справлялся со своим делом.

С начальником артиллерии фронта генерал-майором В. П. Свиридовым мы разрабатывали вопросы борьбы с артиллерией противника, налаживали тесное взаимодействие с береговой и корабельной артиллерией Балтийского флота.

Меня беспокоило, что артиллеристы на некоторых участках не проявляли стремления к организации централизованного управления огнем, не были готовы к тому, чтобы износить по врагу массированные удары. Этот недостаток пришлось решительно исправлять.

Вместе с командиром корпуса ПВО Ф. Я. Крюковым мы добивались эффективной борьбы с авиацией противника. Улучшилась служба ВНОС, которая до этого работала с некоторыми перебоями, запаздывала оповещать истребительную авиацию и зенитную артиллерию о появлении вражеских самолетов. Зенитчикам хорошо помогали ленинградские рационализаторы. Я здесь впервые увидел бинокль, в правом окуляре которого были изображены точные силуэты немецких самолетов. Наблюдатель, пользуясь таким биноклем, мог легко опознавать самолет, сопоставляя его с выгравированным на стекле силуэтом. К сожалению, мы тогда не имели возможности использовать это ценное новшество на других фронтах.

Не все ладилось во взаимодействии зенитной артиллерии с истребительной авиацией: бывало так, что во время боя с воздушным противником они мешали друг другу. Мы приняли экстренные меры, чтобы исправить это упущение. Командование корпуса ПВО добивалось также повышения живучести зенитной артиллерии, улучшило инженерное оборудование огневых позиций и наблюдательных пунктов. Создавалась стройная система запасных позиций, отрабатывался четкий план маневра артиллерии ПВО. Зенитчики стали лучше охранять важные объекты. Они наносили значительный урон авиации противника, заставляли ее действовать с больших высот, вести поспешные бомбежки, лишь бы скорее выйти из зоны огня нашей зенитной артиллерии.

По окончании работы комиссии я вернулся в Москву. Но ненадолго. Вскоре командование Ленинградского фронта попросило Ставку снова командировать меня в Ленинград для оказания помощи в проведении частных наступательных операций.

Ленинград уже находился в блокаде.

Перелет из Москвы в Ленинград проходил днем. Пока наш самолет в сопровождении пятерки истребителей низко, прижимаясь к самой воде, летел над Ладожским озером, мы дважды видели в стороне вражеские «мессеры», но они не рискнули напасть на нас, и путешествие закончилось благополучно.

Изменился облик города. Ленинград жил уже по военному. Всюду соблюдался строгий порядок. [187]

Командование фронта поделилось своими замыслами. Предполагалось провести разведку боем, а затем начать частные операции на разных направлениях фронта. Но, прежде всего надо было обеспечить надежную борьбу с вражеской артиллерией и авиацией.

Не теряя времени, я встретился с генералом В. П. Свиридовым, опытным, хорошо подготовленным в общевойсковом отношении артиллеристом, любящим и знающим свое дело. Продумали с ним, как лучше организовать централизованное управление артиллерийским огнем. Мне вспомнились башня «Телефоники» в Мадриде и высота Хамар-Даба в районе Халхин-Гола. Где создать в Ленинграде такой центр управления? Самая высокая точка — купол Исаакиевского собора. Решили использовать его. На высоких зданиях окраин были созданы дополнительные наблюдательные пункты в каждом секторе обороны. Начальник артиллерии фронта предпочел свой пункт иметь на элеваторе, уступив купол Исаакия противовоздушникам. Ленинградские артиллеристы умело применяли аэростаты наблюдения. К сожалению, под Ленинградом оказалось очень мало самолетов-корректировщиков. Их функции частично стали исполнять истребители: некоторые летчики быстро научились искусству корректировки артиллерийского огня.

Связь по телефону и радио работала безотказно и хорошо обеспечивала управление огнем артиллерии.

Наши звукометрические станции засекали стреляющие батареи противника и давали их координаты с вполне достаточной точностью. В эти дни я много раз вспоминал добрым словом нашего замечательного конструктора, который создал эти станции.

Ленинградские артиллеристы умело использовали все виды и средства инструментальной разведки. Сказалось то, что на Ленфронте собралось много командиров, в довоенное время принимавших активное участие в опытных артиллерийских учениях, на которых разрабатывались разнообразные приемы контрбатарейной борьбы. Эти товарищи задавали тон в поисках наиболее эффективных методов подавления вражеских батарей.

Гитлеровцы предпринимали отчаянные попытки взять город штурмом. Немецкое командование не раз объявляло по радио, что остаются считанные дни до захвата Ленинграда. [188] Генералы и офицеры фашистских войск уже готовились пировать в «Астории».

Наиболее ожесточенные бои развернулись у подступов к Пулковским высотам. Защитники Пулкова стойко отбивали яростные атаки противника. Артиллеристы Ленинграда ставили здесь надежные огневые заслоны, преграждавшие дорогу врагу.

Обычным признаком надвигавшегося очередного штурма было внезапно наступавшее полное радиомолчание в расположении немецко-фашистских войск. Прекращение работы вражеских радиостанций сразу настораживало нас. Пехотинцы готовились к решительному отпору. Артиллерия всех видов и калибров нацеливалась на скопления войск противника.

Так было и в один из сентябрьских дней. Все немецкие радиостанции прекратили свою обычную работу. Шли томительные часы в ожидании начала активных действий противника. Вдруг к командующему войсками фронта вошел дежурный связист и доложил, что перехвачена небольшая радиограмма противника. В ней содержалось приказание командира немецкого тяжелого артиллерийского дивизиона к рассвету следующего дня подать на огневые позиции дивизиона два боевых комплекта боеприпасов.

Наша авиация, наземная, береговая и корабельная артиллерия на этот раз упредили противника. Обрушив на него мощные удары, они нанесли врагу большие потери. Наступление гитлеровцев было сорвано. Пленные показывали на допросах, что гитлеровское командование ошеломлено неудачей наступления под Ленинградом.

Войска Ленинградского фронта предприняли в сентябре ряд частных наступательных операций, но особых территориальных успехов не имели; сказывалось недостаточное умение наступать, четко организовать взаимодействие в бою различных родов войск, сочетать огонь и движение. Командиры и штабы плохо управляли войсками при переходе от обороны к наступлению. Тем не менее, эти бои сыграли немалое значение: враг нес потери, наши активные действия не давали немцам возможности снимать войска из-под Ленинграда и перебрасывать их на другие фронты, а главное, наши бойцы и командиры получили большой опыт, который пригодился им впоследствии в крупных наступательных операциях. [189]

В частях стало больше порядка и организованности. Более четко осуществлялось взаимодействие артиллерии фронта с артиллерией Балтийского флота, укрепилась оборона на подступах к городу.

В Ленинграде в эти опаснейшие дни не было и признака паники. Трудящиеся города стойко переносили все невзгоды военного времени.

Враг вынужден был отказаться от попыток взять город штурмом, зарылся в землю, подтянул к городу дальнобойную артиллерию. Началась длительная, затяжная контрбатарейная борьба. Ленинградские артиллеристы проявили высокое мужество и мастерство.

Им было нелегко. Доставлять боеприпасы в осажденный город становилось все труднее и труднее. Приходилось беречь каждый снаряд.

В Ленинграде я повидался с отцом. Он проявлял кипучую энергию по эвакуации детей на Большую землю, а сам категорически отказался выехать в тыл страны.

В этот раз я провел двадцать суток в осажденном городе.

В конце сентября меня вызвали в Москву: в Ставке накопилось много срочных дел.

Ночной разговор

Время было горячее. Все забыли об отдыхе. Не успел я проработать в своем управлении несколько дней, как получил задание Ставки немедленно выехать на Московский фронт для проверки боевой готовности частей и соединений. Вражеские войска подходили все ближе к столице. Наш резервный Московский фронт мог со дня на день войти в соприкосновение с противником.

В проверке боевой готовности 33-й армии принимала участие группа преподавателей Артиллерийской академии имени Ф. Э. Дзержинского во главе с генералом П. М. Прохоровым. Мы вникали во все, вплоть до размещения и использования станковых и ручных пулеметов. Я обратил внимание на отлично отрытый и замаскированный окоп. Распоряжался в нем пожилой командир отделения, настолько грузный, что ремень у него на поясе еле сходился. Завидя меня, он четко отдал честь,

— Господин генерал! — начал он свой рапорт. [190]

Разговорились. Оказывается, он был унтер-офицером в царской армии, служил и при Керенском. С тех пор еще застряло в голове обращение «господин генерал». Давно бы на покой пора старику, но не смог усидеть, когда враг подошел к самой Москве. Добровольно вступил в народное ополчение. Получился из него замечательный командир. Его отделение показало себя с самой лучшей стороны.

На Московском фронте не хватало артиллерии. Но пока мы не могли ее пополнить. Оставалось одно: побольше завезти боеприпасов на огневые позиции.

Командование попросило меня порекомендовать опытного специалиста на должность начальника артиллерии фронта. Я назвал имя начальника Артиллерийской академии имени Ф. Э. Дзержинского генерала Л. А. Говорова. Предложение тут же приняли в Ставке и без промедления оформили приказом.

Внезапно меня вызвали в Ставку. Наша машина стрелой полетела в Москву. Вечером в тот же день я был в маленьком, неприметном особняке на Кировской улице. В приемной встретил А. И. Микояна. Он сказал, что меня ждут.

Потребовали краткий доклад о состоянии и боевой готовности частей и соединений Московского фронта, в которых мне удалось побывать.

Вдруг раздался заунывный сигнал воздушной тревоги.

Всем пришлось уйти в правительственное бомбоубежище. Свой доклад я продолжал здесь. Члены правительства подробно расспрашивали меня об организации обороны, настроениях людей. Особое внимание уделяли артиллерии.

Речь зашла и об управлении огнем артиллерии. Я пожаловался на недостаток в средствах связи. Сейчас же была затребована справка о производстве у нас полевых телефонных аппаратов, телефонного кабеля, радиостанций. Цифры, приведенные в ней, были большие. Наша промышленность производила много, но потребности были еще больше.

Пригласили А. И. Микояна и предложили ему срочно и в возможно больших количествах закупить средства связи за границей.

— А ваше дело, — сказали мне, — проследить, чтобы [191] артиллерия стала главным их потребителем. Так и передайте начальнику связи Красной Армии.

На следующий день я позвонил генералу И. Т. Пересыпкину и информировал его о решении Ставки. После этого артиллерия всю войну снабжалась средствами связи в первую очередь.

В эту ночь противник летал и бомбил очень много, но лишь несколько бомб упало в черте города. Все остальные были сброшены на огневые позиции зенитной артиллерии. Когда об этом доложили в Ставку, Сталин сказал мне:

— Вот видите, как они охотятся за нашей артиллерией. Знают ей цену. Нам нужно беречь ее.

Наконец раздался отбой. Все вышли из убежища. На улицах уже было светло, в воздухе тихо.

Через несколько дней мне позвонил начальник Генерального штаба Б. М. Шапошников и попросил приехать к нему. Я прибыл без промедления. Шапошников сидел за. письменным столом, без кителя, курил папиросу за папиросой и пил крепкий, почти черный чай. Он был, как всегда, приветлив, извинился, что из-за жары вынужден работать без кителя, и начал деловой разговор своим любимым выражением: «Ну, батенька мой». Шапошников рассказал, что поздно ночью получил указание разработать и внести в Ставку предложение о постоянном прикрытии пехотой нашей артиллерии из расчета: взвод пехоты на батарею, рота пехоты — на дивизион.

— Уж не вы ли явились инициатором этой затеи? — спросил меня Шапошников. Он спрашивал строго, раздраженно. Мне пришлось дать ему честное слово, что впервые слышу об этом.

Предложение звучало нелепо. Но у него, конечно, нашлись ярые сторонники. Чтобы угодить Сталину, эти люди подвели и «историческую базу», раскопали сведения, что в первую мировую войну всегда выделялось прикрытие для артиллерии и именно в таком количестве. Какие-то советчики предложили пойти дальше: создать постоянные подразделения пехоты при артиллерии.

Борис Михайлович сделал подсчеты и получил, конечно, астрономические цифры. Десятки стрелковых дивизий пришлось бы снимать с фронта.

— Что же делать будем?

Думали мы долго. Наконец решили внести такое [192] предложение: общевойсковые командиры должны выделять для прикрытия штатной и приданной им артиллерии пехотные подразделения, если это вызывается обстановкой. Кроме того, необходимо ввести на вооружение артиллерии, без увеличения численности ее личного состава, станковые, ручные пулеметы и автоматы. Когда Б. М.Шапошников докладывал об этом в Ставке, я поддержал его, подтвердил его выводы. Под натиском убедительных доказательств вопрос был решен так, как предложили мы.

Дела повседневные

Мы работали в тесном контакте с начальником ГАУ Н. Д. Яковлевым и его первым заместителем И. И. Волкотрубенко. Я держал их в курсе принимаемых решений в Ставке, чтобы они не падали как снег на голову. А директивы сыпались без конца. Они требовали больше и больше оружия, да еще обязательно в краткие сроки. Это ставило нас в труднейшие условия. Неожиданные решения часто принимались без нашего ведома и участия.

Получив вызов в Государственный комитет обороны или в Ставку, я по пути гадал, по каким же вопросам придется держать ответ. Поэтому на всякий случай брал с собой большой портфель, набитый разнообразными материалами. А в кармане всегда была наготове памятная книжка со справочными данными. Кстати сказать, я не стеснялся открыто пользоваться этой книжкой. Вскоре стало ясно, что являться в Ставку и в Комитет обороны мне нужно всегда вместе с начальником ГАУ, чтобы тут же принимать необходимые решения и докладывать конкретные предложения. Скоро к этому привыкли, и нас стали вызывать вместе. [193]

Как-то в частной беседе А. И. Микоян поделился со мной мыслями о значении резервов в народном хозяйстве, о трудностях их создания. В большой войне не бывает ничего лишнего, и резервы выручают в тяжелой обстановке. Слова Анастаса Ивановича заставили меня всерьез подумать о создании резервов артиллерийского вооружения и боевой техники. Вместе с Н. Д. Яковлевым мы решили заняться этим делом, несмотря на трудности и нехватки. До поры до времени было решено не раскрывать нашей тайны. Мы откладывали в резерв Ставки то немногое, что оставалось у нас за счет перевыполнения планов промышленностью, производящей артиллерийское вооружение и боеприпасы.

Обычно раз в месяц я и Н. Д. Яковлев (а когда я был в отъезде, то он один) докладывали в Ставке проект распределения вооружения и боеприпасов на следующий месяц войны.

Однажды при утверждении такой ведомости Сталину бросились в глаза цифры: «Для НКВД — 50000 винтовок». Он забросал нас вопросами: кто конкретно дал эту заявку, зачем столько винтовок для НКВД? Мы сказали, что сами удивлены этим, но Берия настаивает. Тотчас же вызвали Берия. Тот пытался дать объяснение на грузинском языке. Сталин с раздражением оборвал его и предложил ответить по-русски: зачем и для чего ему нужно столько винтовок?

— Это нужно для вооружения вновь формируемых дивизий НКВД,— сказал Берия.

— Достаточно будет и половины — двадцати пяти тысяч,

Берия стал упрямо настаивать. Сталин дважды пытался урезонить его. Берия ничего не хотел слушать. Тогда раздраженный до предела Сталин сказал нам:

— Зачеркните то, что там значится, и напишите десять тысяч винтовок.

И тут же утвердил ведомость.

Когда мы вышли из кабинета, нас догнал Берия и бросил злобно:

— Погодите, мы вам кишки выпустим!

Эту фразу он неоднократно бросал мне и Н.Д.Яковлеву в минуты, когда был недоволен нашими докладами или действиями. Мы не придавали тогда должного значения его словам, считали их своего рода восточной шуткой. Только позже стало нам известно, что этот выродок и предатель обычно приводил свои угрозы в исполнение.

Спустя некоторое время мы вновь докладывали проект распределения артиллерийского вооружения и боеприпасов на следующий месяц. Яковлев шепнул мне, что пора доложить о накопленных нами резервах. Мы опасались, что Верховный рассердится: в такое тяжелое время мы припрятывали кое-что про запас. Все знали его крутой нрав. Но опасения оказались напрасными. Он очень обрадовался, когда узнал, что в его резерве есть около миллиона 76-миллиметровых снарядов. Похвалил нас и тут же увеличил некоторым фронтам отпуск снарядов. Так был узаконен постоянный резерв, за счет которого можно было удовлетворять внезапно возникающие потребности фронтов.

Мне еще раз пришлось выехать по заданию Ставки на западное направление, в 24-ю армию, оборонявшуюся в районе Вязьмы. Вместе с артиллерийскими командирами мы разработали систему борьбы с вражескими танками, наметили рубежи заградительного огня, наладили управление огнем, взаимодействие с пехотой.

Во время объезда оборонительных рубежей 24-й армии я не раз побывал в Вязьме. Бросались в глаза значительные запасы зерна, нефти и других ценностей, которые могла уничтожить авиация противника. Когда я опрашивал, почему все это не вывозится в глубь страны, обычно следовало:

— Нет указаний... А если бы они и были, то нет транспорта. А если бы и транспорт нашелся, то дело [195] остановилось бы из-за отсутствия тары, рабочих рук и по многим другим причинам.

Я позвонил в Москву Маленкову. Тот посчитал этот вопрос, видимо, слишком мелким для себя. Тогда я поговорил с А. А. Андреевым. Он выслушал меня внимательно и пообещал немедленно принять меры.

Действительно, на следующий день, снова проезжая через Вязьму, я с удовлетворением увидел, что погрузка и отправка зерна, нефти и других запасов идут полным ходом. Распоряжение А. А. Андреева встряхнуло местных руководителей, заставило взяться за дело. Сразу все нашлось для спасения ценных запасов.

В конце июля 1941 года в войска была разослана специальная директива об организации боевого применения артиллерии в обороне. В ней давались указания о наиболее эффективном использовании артиллерии в борьбе с танковыми и моторизованными частями, артиллерией и авиацией противника. Обращалось внимание на необходимость улучшения артиллерийской разведки, службы наблюдения и оповещения о вражеских танках. От артиллерийских частей и подразделений требовалась постоянная готовность к открытию огня как по атакующим танкам и мотопехоте противника прямой наводкой — с открытых позиций, так и по танкам на маршрутах их движения, местам их сосредоточения, рубежам развертывания — с закрытых огневых позиций. В директиве также указывалось на необходимость подготовки заградительного огня перед противотанковыми препятствиями (рвы, минные поля, надолбы, засеки), а также привлечения для отражения атак пехоты, следующей за танками, не только пушечной, но и гаубичной артиллерии.

Директива Ставки требовала постоянной готовности всей артиллерии, легкой и тяжелой, к стрельбе по батареям и наблюдательным пунктам противника. Указывалось, что успех борьбы с артиллерией противника в значительной мере зависит от устойчивости боевых порядков нашей артиллерии. Это может быть достигнуто хорошим инженерным оборудованием и маскировкой, созданием большого количества запасных и ложных огневых позиций и наблюдательных пунктов.

Серьезное внимание обращалось на необходимость организации и проведения артиллерийских контрподготовок. [196]

Контрподготовка должна была обеспечивать: поражение артиллерии противника, подавление его живой силы и огневых средств в районах сосредоточения и с исходном положении для атаки, разрушения путей подхода и линий связи, расстройство управления и в конечном счете срыв артиллерийской подготовки и самой атаки противника.

В директиве было также указано на необходимость прикрытия боевых порядков основной массы нашей артиллерии огнем зенитной артиллерии.

Эта директива Ставки сыграла немаловажную организующую роль в оборонительных боях и операциях Красной Армии первого периода войны.

Враг приближается к Москве

Немецко-фашистское командование рассчитывало захватить Москву путем глубокого обхода с флангов и сокрушительного удара с фронта.

30 сентября начали свое продвижение к столице части 2-й танковой армии противника. Остальные силы группы армий «Центр» — 2 октября. Гитлер в своем приказе заявил: «Созданы наконец предпосылки к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага». Японскому послу в Берлине он пообещал овладеть Москвой к 12 октября. Захват Москвы должен был стать сигналом для начала военных действий империалистической Японии против Советского Союза на Дальнем Востоке.

На дальних подступах к столице развернулись упорные бои. Наши войска под сильным напором врата постепенно отходили на Можайскую линию обороны.

Враг был временно остановлен на рубеже восточнее Волоколамска, Можайска, Малоярославца и Калуги.

Москва представляла в эти дни вооруженный лагерь.

В конце октября гитлеровцы возобновили наступление. На ряде участков фронта создалась тяжелая обстановка.

Тревожные дни переживала Москва. Как-то я застал Сталина, когда он стоял у стола и возбужденно говорил с кем-то по телефону.

— Парашютисты? Сколько? Рота? А кто видел? Вы видели? А где высадились? Вы — сумасшедший. Не может [197] быть, я не верю. Я говорю вам, не верю. Вы скоро скажете, что на ваш кабинет тоже уже высадились!

Верховный с раздражением бросил трубку телефона и сказал мне:

— Вот уже несколько часов меня терзают воплями о немецких парашютистах, не дают работать. Все ссылаются на слухи, а сами не видели и понятия не имеют. Болтуны и паникеры!

Я рассказал, как недавно, в бытность мою начальником Главного управления ПВО, вот так же звонили по телефону и докладывали о том, что в направлении города Владимира прорвалась группа вражеских дирижаблей, которая производит высадку крупного воздушного десанта. Наши командирские разъезды отправились для выяснения района высадки и определения хотя бы примерного количества немецких парашютистов. Кроме того, была послана воздушная разведка. Вскоре выяснилось, что никаких дирижаблей и немецких парашютистов не было да и быть не могло. Просто-напросто необычного вида кучевые облака приняли за дирижабли противника, а уж дальше вовсю разыгралась перепуганная фантазия. В первые дни войны при стрельбе нашей зенитной артиллерии по самолетам противника снарядами старого образца обычно образовывались в воздухе белые облачка, которые очень часто принимали за раскрывшиеся парашюты противника. Это тоже было основанием для паники.

Во время нашего разговора звонки о мнимых парашютистах противника продолжались. Сталин уже не хотел слушать эти доклады и отвечал, бросая трубку:

— Вранье! Нужно судить таких злостных паникеров военно-тюлевым судом!

В этой напряженной обстановке доклад, с которым я прибыл, отказался своевременным. Я предложил сформировать новые противотанковые артиллерийские дивизионы для усиления обороны Москвы, вооружив их 76-миллиметровыми орудиями, накопившимися в нашем резерве. Орудий других калибров под руками у нас тогда не было.

— Теперь даже пушки стали прятать от меня? — сказал Верховный. — Сколько дивизионов сможете сформировать?

— Десять по шестнадцать орудий в каждом.

— Это, конечно, мало. Хотя бы еще столько же...— [198] Он задумался.— Слушайте, а что если мы эти дивизионы назовем полками?

Я стал возражать, какой же это полк из шестнадцати пушек?

— Нет, нет, вы вдумайтесь. Что значит дивизион? В нашем понимании, это — единица маленькая. Командир дивизиона попадет в подчинение к какому-нибудь небольшому общевойсковому начальнику, с ним никто и считаться не будет, а в результате и артиллерию используют неправильно. Давайте, право же, назовем новые подразделения полками. Командир артиллерийского полка — это звучит! С ним не только командир дивизии, глядишь, и командир корпуса посчитается! Мало орудий в полку? Что же поделаешь. Сейчас случается, что в дивизии людей меньше, чем в нормальном полку. Но командир дивизии все-таки остается командиром дивизии. Так что пусть у нас будут артиллерийские полки. После мы увеличим в них количество батарей, как только наша промышленность получше снабжать нас будет.

Назвать артдивизион полком — просто, но как на деле осуществить эту реорганизацию? Для полка требовалось больше командного и личного состава, а взять их в те [199] тяжелые осенние дни было неоткуда. К тому же общевойсковые командиры в боевой обстановке сразу поймут, с кем и с чем они имеют дело. Но что поделаешь, пришлось подчиниться приказу.

Отвели нам на формирование новых полков десять суток. Я попросил выделить в мое распоряжение людей двух противотанковых артиллерийских полков из бригады полковника Полянского, которые сейчас используются на Северо-Западном фронте в качестве обычной пехоты.

— Эти люди,— сказал я,— в свое время отличились под Шауляем. Они сражались до последнего снаряда. Не их вина, что в бою погибли их пушки. Теперь они передадут свой опыт борьбы с вражескими танками воинам новых полков.

Предложение тут же было принято. Действительно, боевые артиллеристы вскоре сыграли немалую роль в обучении бойцов новых подразделений и геройски сражались под Москвой. Это благодаря им вновь созданный 289-й артиллерийский противотанковый полк под командованием майора Ефременко в октябре — ноябре 1941 года на подступах к столице уничтожил и повредил 186 вражеских танков. 296-й артиллерийский противотанковый полк под командованием капитана Алешкина подбил тогда же 88 вражеских танков. Отличившиеся бойцы и командиры получили высокие правительственные награды.

Напряженными, бессонными были октябрьские ночи. Все силы брошены на оборону Москвы. Каждый чувствовал личную ответственность за безопасность любимой столицы. Приказом НКО устанавливалось новое служебно-правовое положение для старшей группы комсостава артиллерии: начальников артиллерии фронтов, армий, корпусов, дивизий и бригад назначить заместителями соответствующих общевойсковых командиров, предоставив им все права, установленные существующими уставами и положениями Красной Армии. Это имело большое значение для нашей артиллерии.

Ставка Верховного Главнокомандования и ГКО в трудные октябрьские дни 1941 года не покинули Москвы, а продолжали напряженно работать. Их присутствие в сражающемся городе вдохновляло людей, побуждало воинов и трудящихся еще более стойко оборонять родную столицу. Близость к фронту помогла Ставке более целеустремленно и оперативно руководить боевыми действиями войск.

Решили подтянуть под Москву ряд артиллерийских полков большой и особой мощности для стрельбы по противнику на больших дальностях и более мощными снарядами. Нам это стоило огромного труда. Упорство и изобретательность проявляли штаб начальника артиллерии, его отделы и Главное артиллерийское управление. Генерал М. С. Громадин мобилизовал силы и возможности ПВО страны на формирование частей наземной артиллерии для обороны Москвы, вооружив их зенитными орудиями.

Как-то пришел ко мне временно исполнявший должность начальника Артиллерийской академии А. А. Благонравов и доложил о том, как стало трудно в такой обстановке готовить кадры для артиллерии. Академию задергали. Комендант города Москвы вызвал как-то Благонравова и предложил получить со складов значительное количество взрывчатых веществ.

— Зачем, для чего? — удивился Благонравов.

— Уничтожать танки противника на улицах Москвы.

— Каким образом?

— Силами личного состава академии надо рассыпать взрывчатое вещество по улицам города. Танки противника пойдут и будут взрываться.

Мы вместе с А. А. Благонравовым искренне посмеялись над военной безграмотностью уважаемого коменданта. Но я пришел к выводу, что учебному заведению надо помочь. При первом же разговоре в Ставке я предложил немедленно эвакуировать Артиллерийскую академию из Москвы. Со мной согласились. Воспользовавшись этим, я высказался о целесообразности эвакуации еще двух академий — воздушной и бронетанковой. И на это было дано согласие. Три академии были срочно эвакуированы.

Ночью мы разработали по заданию Ставки предложения по увеличению производства минометов, а утром я поехал к Народному комиссару вооружения Д. Ф. Устинову для согласования выдвигаемых предложений. Быстро договорились по всем вопросам. В кабинете собралось много товарищей. Все переживали за судьбу столицы, к тому же кое у кого было неправильное, излишне мрачное представление о положении на фронте. [201]

Как мог, я пытался ободрить людей, кратко рассказал об обстановке. Да, она тяжелая, но причин для уныния и растерянности нет.

— Знаете что,— сказал я,— а вы не примете у меня заказ на охотничье ружье?

— Сейчас мы его не выполним. Ведь под Тулой идут бои.

— Ну, ладно. Сделайте, когда будет возможно.

Дмитрий Федорович взглянул на меня и достал из-за шкафа прекрасное, тульской работы, штучное ружье 16калибра:

— Вот бери, Николай Николаевич. Я не охотник, а тебе пригодится.

Мне пришлось выискивать причины для отказа: калибр не тот, да и легковато для моей комплекции. Попросил Д. Ф. Устинова взять лист бумаги и записать заказ на новое ружье. Дмитрий Федорович все записал. По моему настоянию заказ был принят без указаний срока изготовления.

— Вы всерьез надеетесь охотиться? — недоверчиво спросили меня.

— А как же! Вот только разгромим немцев... Лица товарищей повеселели. Мы обменялись взаимными пожеланиями успеха и по-братски распрощались. Красивое и ценное ружье вновь заняло свое место за шкафом.

Точно в срок я докладывал в Ставке о готовности Новых противотанковых артиллерийских полков. Примем уже не десяти, а двадцати! Я испросил разрешение обратиться в Генеральный штаб за директивой: куда и когда направлять эти части. Верховный посмотрел на меня с недоумением:

— А кто там сейчас это может решить? Давайте сейчас, здесь же примем решение и отправим полки немедля на фронт. А вы должны проследить, чтобы они попали именно туда, куда направляются Ставкой.

Тотчас же была развернута карта, и Сталин отметил на ней, куда направить новые части. Я доложил также о переформируемых, перевооружаемых и восстанавливаемых артиллерийских полках большой и особой мощности.

Я торопился быстрее распорядиться об отправке на фронт артиллерийских резервов. Поэтому попросил разрешения уйти, но мне было предложено подождать. Позвонил в штаб и приказал приступить к подготовке всех необходимых документов, а также дать частям предварительные распоряжения.

В эти часы я был свидетелем кипучей деятельности Ставки, куда были вызваны для решения неотложных задач по обороне столицы крупные партийные и советские работники. Когда большинство вопросов выяснилось, мне сказали:

— Сейчас вами займемся. Принято решение направить вас в Ленинград полномочным представителем Ставки. Вы подождите, вам должны дать пакет особой важности для командования Ленинградского фронта.

Вскоре принесли этот пакет. Огромный конверт из плотной бумаги был скреплен массивными сургучными печатями. Мне пересказали краткое содержание пакета и предложили хорошо запомнить. Это были указания о наступательных действиях в районе Невской Дубровки. Встречными ударами Ленинградского фронта и 54-й армии, наступавшей с востока, предполагалось пробить брешь в обороне противника и разорвать кольцо блокады.

Неожиданной критике подверглись работники Генерального штаба:

— Как можно в таком виде вручать важный документ!

Последовало распоряжение сделать пакет маленьким, а документ напечатать на тонкой папиросной бумаге, чтобы при опасности можно было его мгновенно уничтожить. Пришлось терпеливо ждать, пока все переделают.

Мне предложили позвонить командующему Военно-воздушными силами П. Ф. Жигареву и потребовать, чтобы он выделил для меня специальный самолет и истребители сопровождения дальнего действия.