Становлюсь артиллеристом

Революция призывает к оружию

По странному стечению обстоятельств мой дед Терентий Ермилович некоторое время работал поваром у инспектора артиллерии царской армии. Мог ли он думать тогда, что его внук станет впоследствии командующим всей отечественной артиллерией? Нет, конечно, ему, бедному петербургскому ремесленнику, тогда об этом и не мечталось. «Кто был ничем, тот станет всем!» — пролетарии России провозгласили позднее.

Когда я вспоминаю свое детство, мне чаще всего видится ужасающая бедность простых людей.

Родители мои жили на петербургской окраине, в Лесном. Отец, конторский служащий, после революции 1905 года оказался в списках сочувствующих «бунтовщикам» и надолго лишился работы. Семья оказалась в страшной нужде. Бывали дни, когда мы жили на одном черном хлебе и отварной картошке.

Я был тогда неуклюжим, мешковатым мальчишкой, застенчивым и пугливым.

Помнится, однажды зимним вечером мне дали десять копеек,— последние наши деньги. Зажав в руке драгоценный гривенник, побежал в соседнюю лавчонку за хлебом. И вдруг поскользнулся, упал в снег и выронил крохотную серебряную монетку. Позвал на ее поиски отца, его брата и еще кого-то из родных. Голыми руками перебрали груды снега, но так и не нашли злополучный гривенник. Семья легла спать, попив пустого чая без куска хлеба. [3]

Ветхий деревянный дом, в котором мы жили, был очень холодным, требовал много дров, а купить их было не на что. Зимой и ранней весной мы в комнате не снимали пальто, в доме замерзала вода.

Изредка нас выручала дровами бабушка Елена Ивановна. Дрова привозили мы с матерью на детских саночках, вечером, чтобы никто не видел, не знал о нашей горькой нужде.

Летом 1907 года мы вынуждены были покинуть домик в Лесном и поселиться у бабушки. Все, что имела наша семья, ушло на уплату долгов. Отец и мать все еще оставались без работы. Бабушка управляла дачами купчихи Латкиной, которая, кстати сказать, была крестной моей матери. Бабушкиных средств не хватало на нашу семью, добрая старушка стала продавать вещи, залезла в долги и даже иногда брала из тех сумм, которые принадлежали хозяйке.

Навсегда в память врезался трагический для нашей семьи день 30 ноября 1908 года. Накануне мать поехала в роскошный особняк к своей крестной — купчихе Латкиной. Вернулась она домой с распухшими от слез глазами. Мы сели пить чай. Пытались успокоить ее. Мать крепилась изо всех сил, старалась держать себя в руках, была особенно внимательна к детям.

На другое утро я встал раньше других и тихо спустился вниз по лестнице на кухню. В доме все спали. Неожиданно в кухню вошла мать, легко одетая, в мягких туфлях. Увидев меня, она почему-то немного растерялась, но потом погладила по голове и поцеловала. В руках у нее была стеклянная банка с какими-то белыми кусками. Она взяла из банки один кусочек и стала ножом наскабливать на бумажку белый порошок. Действия ее были быстры и решительны — она очень торопилась. Вскоре я услышал ее удаляющиеся по коридору шаги, слышал как она начала подниматься по скрипящим ступеням лестницы. Вдруг раздался грохот: на лестнице упало что-то большое, тяжелое...

Охватил страх, я почувствовал неладное.

— Мама, мама, что с тобой?! — закричал я.

На крик прибежали все домашние. Они подняли мать и положили на постель. Отец стоял бледный, растерянный, держа в руках банку с оранжевой этикеткой, [4] на которой чернело изображение черепа и костей. Отец спохватился, сунул мне в руку монету и сказал:

— Беги скорей в лавку, купи молока и скорей, скорей домой.

Кто-то побежал за доктором. Убегая, я слышал приглушенный голос отца:

— Валя, Валя, что ты наделала...

И молоко, принесенное мною, и прибывший доктор, и какие-то пилюли и порошки — все это было уже лишним. Сердце матери перестало биться. На следующий день я прочел краткое сообщение в газете «Петербургский листок»: «30-го ноября покончила жизнь самоубийством, приняв цианистый калий, Валентина Андреевна Воронова». Причины самоубийства указаны не были. О них мы узнали от бабушки. Оказывается, мать приезжала к купчихе Латкиной, рассказала о бедственном положении семьи и призналась, что бабушка израсходовала на нас около 300 рублей из хозяйских средств. Мать все взяла на себя, обещала выплатить долг, как только муж получит работу, и просила об одном: пощадить бабушку. Купчиха пришла в ярость, пригрозила немедля уволить бабушку, выселить ее из квартиры и отдать под суд. Даже после самоубийства моей матери, которая своей смертью надеялась спасти семью, купчиха выполнила все свои угрозы.

День похорон. Осенний, мрачный, сырой, пронизанный дымкой петербургский день. Траурное пение, забрызганные грязью похоронные дроги, заплаканные лица родных. Я шел за гробом рядом с отцом. Путь был долгий, через весь город. На Митрофаньевском кладбище мы стояли около вырытой могилы, на дне которой виднелась вода. Гроб плавно на веревках опустили в могилу. Громко заплакали родные. Послышалось шуршание земли, падающей на сосновую крышку. Я молча глотал слезы.

— Эх, Валя, Валя, как дорого ты заплатила! — простонал отец, — У кого вздумала просить милости — у богачей. Знала ведь, что это не люди, а звери, хищные звери...

Даже я, ребенок, понимал, что виновники смерти моей матери — богачи. Лютая ненависть к ним не оставляла меня с тех пор.

Свет не без добрых людей. Подруга моей матери [5] Александра Ефимовна Заикович взяла меня и мою сестру к себе, хотя у нее и без нас было трое детей. Мы прожили там несколько месяцев, пока не улыбнулось счастье — отец получил постоянную работу.

Он нашел жилье на станции Удельная, взял свою мать, безработного брата и меня с сестрой. Стали жить одной большой семьей. Я начал готовиться в гимназию, мечтая поскорее надеть форменную фуражку. Но к экзаменам меня не допустили из-за «неблагонадежности» отца. Год занимался дома, а следующей осенью поступил во 2-й класс, частного «общественного реального училища». На экзаменах получил хорошие и отличные оценки.

Помню, на экзамене по арифметике я решал задачу у доски. Был уверен, что все сделал правильно. Подошел экзаменатор, проверил и заключил: «Неверно». Я стер все написанное и задачу решил сначала. Получилось то же самое. Долго ломал голову, много раз проверял себя и, наконец, убедился, что другого ответа быть не может. Обратившись к экзаменующим, я уверенно сказал:

— Решение и ответ и в первый раз были правильными.

Старший из экзаменаторов улыбнулся:

— И за устный и за письменный ответы ты заслуживаешь пятерки. Но за то, что уверенности не хватило, ставим четверку.

Мне это послужило хорошим уроком: коль знаешь, так стой на своем, докажи, что прав.

Самой большой моей страстью было чтение. Читал я много. Все, что попадалось под руку,— и классиков, и пятикопеечные детективные книжонки, которыми увлекались все мальчишки. Отец поругивал меня за эту неразборчивость и старался помочь в выборе книг, предлагал такие, которые заставляли задуматься, серьезно взглянуть на жизнь.

Сам он тщательно хранил какие-то запрещенные книжки и журналы, уцелевшие еще с 1905 года. Мне нравилось слушать споры отца с друзьями по политическим вопросам: он умело приводил факты, покорял убедительностью своих доказательств.

Чем старше я становился, тем глубже понимал взгляды [6] отца. А он яростно поносил царя и царскую фамилию, помещиков и капиталистов, духовенство и религию.

Во время летних каникул отец отправлял меня с сестрой в деревню Заполье, Лужского уезда, на берег Меревского озера. В прекрасных лужских угодьях я увлекся на всю жизнь охотой и рыбной ловлей. Они доставляли мне много радости. Здесь по-настоящему полюбил природу, обрел хороших друзей среди простых деревенских парней и научился ценить дружбу.

Летом проводил время не только в лесу и на озере, но и за чтением. Особенно любил русских классиков — Толстого, Тургенева, Аксакова, Чехова и других. Много прочитал военно-исторических книг, восхищался подвигами крейсера «Варяг» и миноносца «Стерегущий», а особенно моряками броненосца «Потемкин». Любил книги о великих полководцах Суворове, Кутузове, о доблести русских солдат.

Однажды на охоте встретил двух офицеров-артиллеристов из бригады, стоявшей в Луге. Их рассказы об артиллерии я слушал с упоением.

Но о военной службе и не задумывался. Моей мечтой было получить среднее образование, а затем поступить в Московскую Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию, чтобы стать агрономом: уж очень любил я природу.

Но это так и осталось мечтой. Вскоре кончился просвет в нашем житье-бытье. Разразилась первая мировая война. Росла дороговизна, заработка отца не хватало. Он уже не мог вносить плату за мое обучение. Пришлось покинуть училище.

Со слезами на глазах я в последний раз спускался по школьной лестнице. Жестокая действительность еще раз наглядно показала, что такое бедность. Видя мое неутешное горе, отец успокаивал меня. Посоветовал заниматься дома, брать заданные уроки у своих одноклассников, Я так и поступил: к концу занятий ежедневно ходил к училищу, встречал своих друзей, записывал, что им задано, а возвратившись домой, тщательно готовил уроки. Еще больше стал читать.

Пытался на работу устроиться — не удалось. А жилось нам все хуже. В 1915 году отец вынужден был переселиться в сельскую местность, где было легче прокормить семью. Я один остался в Петрограде: не хотелось [7] бросать учебу. Вскоре мне посчастливилось найти работу. Стал техническим секретарем частного присяжного поверенного с месячным окладом в 35 рублей и поступил на общеобразовательные курсы для взрослых, чтобы сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости.

Осенью 1916 года отца призвали на военную службу. На моих плечах осталась теперь вся семья, жить стало еще труднее, но учебу не бросил.

На курсах училось много рабочих, служащих, солдат Петроградского гарнизона, стремившихся получить среднее образование. У меня здесь появилось немало друзей. Очень дружил я тогда с рабочим А. И. Архаровым. Он с увлечением излагал марксистское учение, помогал своим товарищам правильно разбираться в текущих событиях.

С фронта приходили безрадостные вести. Войне не видно было конца. У нас на курсах по рукам ходило немало различных листовок, напечатанных на машинке. Это была едкая сатира на царя, Распутина, синод и сенат. Листовки с увлечением читали и передавали из рук в руки. Ползли самые разнообразные слухи, чувствовалось, что надвигаются большие события.

Трудовой народ жаждал мира, не хотел больше жить впроголодь, терпеть угнетение и произвол.

27 февраля 1917 года после работы я с трудом добрался до дому. По улицам двигались толпы рабочих, работниц, студентов, солдат. Когда сел обедать, увидел в окно быстро бегущих в сторону Удельного парка четырех городовых. Лица их выражали страх и смятение.

Выбежал на улицу. Меня подхватила толпа. Перед полицейским участком пылал огромный костер. Из дверей участка летели в огонь обломки шкафов и папки с бумагами. Вот рабочие вытащили портрет Николая II и бросили его в пламя. Под радостные возгласы сотен людей огонь жадно пожирал царский портрет. Рабочие разоружали полицейских. Оружие сразу же расхватывалось. Мне достался всего лишь штык от винтовки.

Февральская революция победила. В те дни мне стало известно, что мой товарищ по курсам Александр Иванович [8] Архаров — член РСДРП (б), знакомый моего отца Александр Николаевич Плаксин тоже принадлежит к этой партии. Мы встретились с отцом: он прибыл в Петроград делегатом от полкового солдатского комитета.

На площадях не прекращались митинги. Выступали разные ораторы: большевики, эсеры, меньшевики. Я все больше прислушивался к большевикам. Нравилась их правдивая, прямая постановка вопросов, ясность целей, глубокое понимание чаяний революционного народа. Я жадно читал газеты и попадавшиеся под руку политические книжки. Немало часов просидел над книгой Н. Бельтова (Плеханова) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», обращался за помощью к Архарову, который умел просто разъяснить то, что я плохо понимал в книге. Впрочем, он рекомендовал не слишком забивать голову теорией: «Не до философии сейчас, делом заниматься надо, драться за революцию».

В начале апреля 1917 года мы с отцом поздно вечером возвращались из города и внезапно попали в поток рабочих и солдат, направлявшихся на Петроградскую сторону. Народ плотной массой обступил особняк балерины Кшесинской. Из уст в уста передавалась весть: Ленин приехал, сейчас будет выступать.

Действительно, на балкон вышел Владимир Ильич. Мы с отцом не смогли пробиться поближе. Как ни напрягал я слух, многое из речи Ленина услышать не удалось. Помнится, Ленин закончил свою речь словами «Да здравствует социалистическая революция!» под аплодисменты и одобрительные возгласы всех собравшихся. Уходя, отец очень жалел, что мы опоздали занять место поближе к балкону.

С содержанием ленинских Апрельских тезисов меня познакомил А. И. Архаров. Через несколько дней он дал мне номер «Правды», где подробно рассказывалось о задачах пролетариата в революции.

События нарастали. Я был свидетелем демонстрации под лозунгом «Долой десять министров-капиталистов!» и расстрела демонстрантов на Невском проспекте в июле. Реакция стремилась покончить с революцией. Но трудовой люд шел за большевиками, накапливал силы.

Тем временем у меня прибавилось хлопот. Я остался без работы. В бесконечных поисках заработка целые [9] дни бродил по городу. В конце концов, простудился и заболел воспалением легких.

Лежал с высокой температурой и прислушивался к шуму, доносившемуся с улицы. Там шел бой. Слышалась пулеметная стрельба, орудийные выстрелы. Вечером на минуту заглянул отец, радостный, взволнованный.

— Социалистическая революция свершилась! Понимаешь, что это значит? Новой жизнью теперь заживем! — Лицо отца стало серьезным.— Но бороться нам еще придется. Теперь задача — удержать завоеванное, сделать все, чтобы не повторился девятьсот пятый год.

Народ был готов с оружием в руках защищать революцию. В Петрограде продолжали создаваться красногвардейские отряды. Как только я выздоровел, мне тоже захотелось вступить в Красную гвардию. Посоветовался с отцом. Он одобрил мое решение и тут же дал совет: сначала подучиться военному делу.

— Ты сдал на аттестат зрелости. Республике нужны грамотные люди. Если станешь красным командиром, уверяю тебя, сумеешь принести больше пользы Советской власти.

Отец дал мне газету, в которой было напечатано объявление об открытии в Петрограде командных артиллерийских курсов в здании бывшего Константиновского артиллерийского училища.

— Попробуй поступить туда, — сказал отец.

Далеко за полночь затянулась наша беседа. Впоследствии отец любил напоминать о том, что именно он указал мне путь в артиллерию.

Утром с замирающим сердцем открыл я большую дубовую дверь старинного училища. Дежурный направил меня к комиссару Джикия. Тот встретил приветливо, подробно расспросил и сказал:

— Такие, как ты, нам нужны. Будешь принят. Но прежде принеси рекомендации от двух членов партии. Можно и так: одна рекомендация от члена партии, вторая — от организации, стоящей на платформе Советской власти.

Я выбежал на улицу с желанием как можно скорей добыть требующиеся документы. Но А. Н. Плаксина в Петрограде не оказалось. На счастье, быстро [10] разыскал А. И. Архарова, и он охотно написал рекомендацию.

— Но этого мало. Нужно две,— смущенно сказал я и объяснил условия, выдвинутые комиссаром курсов.

— Тогда пойдем на Обводный канал и там все устроим,— ответил Архаров.

На Обводном канале в клубе имени Карла Маркса меня по предложению Архарова приняли в члены клуба и выдали рекомендацию для поступления на курсы.

Во второй половине того же дня я вручил тов. Джикия рекомендации и свое заявление, а он немедленно написал резолюцию: «Принять, выдать обмундирование и зачислить на котловое довольствие».

Итак, я стал курсантом. Форма у нас была старая, юнкерская, но без погон. На фуражке с традиционным черным околышем старая солдатская кокарда была тщательно замазана красной краской. Новые шинели до каблуков, шпоры с хорошим звоном, четкая строевая выправка курсантов — все это дало повод горожанам называть нас «ленинскими юнкерами».

«Ленинские» — это было приятно, но юнкерами мы себя не признавали.

На одном из первых занятий преподаватель два часа стоял у доски и с помощью чертежей пояснял, что такое прицельные приспособления и их главная часть — панорама. Я ничего не понял и сразу приуныл: сумею ли постигнуть все эти артиллерийские премудрости? Может, лучше было бы определиться в кавалерию?

Через несколько дней эти сомнения отпали. Однажды нас выстроили в манеже. Напротив стояли коноводы с верховыми лошадьми. Преподаватель после краткого вступления подошел к правофланговому вороному коню, лихо сел в седло и стал показывать элементарные приемы управления лошадью. Конь оказался очень беспокойным, горячим и все время стремился сбросить всадника. Преподаватель был опытный кавалерист и заставил животное слушаться повода. Когда показ был завершен, раздались команды: «Смирно!» и «По коням!».

Каждый курсант получил коня, мне, как правофланговому, пришлось подойти к тому, с которого только что ловко соскочил преподаватель. И надо же было так случиться, что этот упрямец достался мне! Много пришлось проявить самообладания и упорства, чтобы усидеть в [11] седле. Хотя я впервые в жизни сел на оседланную лошадь, у меня получалось не хуже, чем у других. Это ободрило меня.

Занятия по прицельным приспособлениям возобновились уже не на доске — преподаватель принес в класс настоящую панораму. Все сразу стало ясно и понятно. Устройство панорамы и правила пользования ею были усвоены на всю жизнь.

Наши курсы принимали участие в первомайской демонстрации 1918 года на Марсовом поле (ныне Площадь жертв революции). Меня назначили командиром орудия. С какой гордостью и уверенностью я провел свое орудие по Троицкому (ныне Кировскому) мосту и Марсовому полю! Подо мной был тот же красивый вороной конь, на которого я садился на первом занятии.

Артиллерию изучал с увлечением. Хорошие результаты показывал в стрельбе из боевой винтовки и из револьвера (опыт охотника пригодился!), метко бросал гранаты.

Мы, курсанты, нередко несли караульную службу у важных объектов и участвовали в нарядах по городу. К этим обязанностям относились со всей ответственностью. Мы знали, что наши братья по оружию — бойцы отрядов Красной гвардии и только создававшейся Красной Армии — ведут непрерывные бои с белогвардейцами. Обстановка требовала высокой бдительности и постоянной боевой готовности.

По субботам и воскресеньям нас на несколько часов отпускали в город. Как-то в июле я был в таком отпуску. Неожиданно мне встретились усиленные патрули Красной гвардии. Прохожие говорили об убийстве германского посла. Я решил немедленно вернуться на курсы. Там было неспокойно. В вестибюле у лестницы стоял наряд вооруженных курсантов с двумя пулеметами. Мне сразу выдали винтовку, боевые патроны и две ручные гранаты. В это время на улицах города уже слышалась перестрелка.

Вскоре курсантов выстроили в Белом зале училища. Перед ними выступил секретарь райкома партии с краткой и взволнованной речью. Он рассказал, что в Киеве левые эсеры с провокационной целью убили германского посла Мирбаха, а в Петрограде начали восстание. [12]

— Вы слышите стрельбу? Это идет бой у здания бывшего Пажеского корпуса на Садовой улице, где засели эсеры,— сказал секретарь райкома.— Нам нужен небольшой, но смелый и решительный отряд курсантов-добровольцев в пятьдесят человек.

— Для выполнения боевого задания, добровольцы, пять шагов вперед! — раздалась команда.

Из строя вышли десятки курсантов. Мы без промедления направились на Литовку, к дому Перцова, где находился штаб левых эсеров. Разделившись на два отряда, курсанты по двум переулкам вышли на Лиговку. В те минуты улица показалась нам очень широкой и открытой, а дом Перцова — настоящей крепостью. Из открытых окон торчали стволы пулеметов, все входы были наглухо закрыты.

Оба наших отряда без выстрелов, с громким криком «ура» бросились в атаку. Мы мгновенно пересекли улицу, разбили двери прикладами винтовок и ворвались в здание. Восставшие, видимо, не ожидали таких решительных действий, растерялись и почти не оказали сопротивления. Мы захватили пулеметы, много винтовок, ручных гранат, большие запасы патронов. Утром нам объявили благодарность, и каждому курсанту, участвовавшему в разгроме штаба левых эсеров, выдали по полфунта хлеба, четыре золотника сахару и банку мясных консервов на четверых. Мы очень гордились этим первым своим успешно выполненным заданием.

Меня приняли в группу сочувствующих РКП (б).

Вскоре мы выехали в лагеря в район Дудергофа. Начались практические артиллерийские стрельбы — самая увлекательная пора для молодых артиллеристов. Мне довелось пройти в лагерях хорошую школу в качестве правильного, установщика трубки, наводчика, а потом командира орудия и старшего на батарее.

Быстро пролетели летние месяцы, а осенью мы уже сдавали выпускные экзамены. Портные снимали мерки на новое обмундирование и обувь, стараясь хорошо экипировать первых «красных офицеров».

18 сентября 1918 года на Марсовом поле состоялся парад первых выпускников всех командных курсов Петрограда. Это был незабываемый день. Нам прочли телеграмму В. И. Ленина:

«Приветствую 400 товарищей рабочих, оканчивающих [13] сегодня курсы командного состава Красной Армии и вступающих в ее ряды как руководители. Успех Российской и мировой социалистической революции зависит от того, с какой энергией рабочие будут браться за управление государством и за командование армией трудящихся и эксплуатируемых, воюющих за свержение ига капитала. Я уверен поэтому, что примеру четырехсот последуют еще тысячи и тысячи рабочих, а с такими администраторами и командирами победа коммунизма будет обеспечена. Предсовнаркома Ленин».

Выпускники были направлены в Москву на месячные дополнительные «курсы военной администрации и политического руководительства». Эти курсы были организованы в Лефортове, в зданиях бывшего Алексеевского пехотного училища. Нам читали здесь лекции по военной администрации, по методике обучения солдат. Несколько лекций прочел Яков Михайлович Свердлов. Рядом с нами размещались 1-е Московские артиллерийские курсы. Нам поручалось проводить занятия с курсантами, чтобы накопить методический опыт. Надо ли говорить, с каким волнением каждый из нас готовил и проводил эти занятия, а потом выслушивал критические замечания наших руководителей!

22 октября 1918 года нас пригласили на Объединенное заседание ВЦИК, Моссовета, фабрично-заводских комитетов профессиональных союзов, на котором с большой речью выступил В. И. Ленин. Навсегда остались в памяти его слова: «Мы за год революции сделали так много, как никогда в мире не делала ни одна пролетарская партия. Наша революция оказалась явлением мировым.

...В первый раз в сознании и на опыте десятков миллионов рождается и родилась новая, социалистическая дисциплина, родилась Красная Армия. Перед нами главная задача — борьба с империализмом, и в этой борьбе мы должны победить. Мы знаем, что перелом в сознании Красной Армии наступил, она начала побеждать, О на выдвигает из своей среды тысячи офицеров, которые прошли курс в новых, пролетарских военных школах, и тысячи других офицеров, которые никаких курсов не проходили, кроме жестокого курса войны. Армия у нас есть, и эта армия создала дисциплину, стала боеспособной», [14]

Слова великого Ленина вселяли в нас веру в победу, веру в силу рабочего класса.

Состоялся выпускной вечер. От имени ЦК партии с большой речью к первому выпуску красных офицеров обратилась Александра Михайловна Коллонтай, присланная к нам лично В. И. Лениным.

После окончания курсов получил назначение в Петроградский военный округ. Инспектор артиллерии округа принял меня довольно приветливо и предложил должность командира взвода на одном из Кронштадтских фортов. Я стал очень просить послать меня на фронт. Инспектор, в конце концов, согласился.

На фронт!

Я был назначен в запасный мортирный артиллерийский дивизион, дислоцировавшийся в Петрограде. Здесь формировались батареи для фронтов гражданской войны.

Командир дивизиона, бывший полковник царской армии Дроздов, встретил меня ненавистным взглядом и процедил сквозь зубы:

— Ну вот, и красненький офицерик к нам пожаловал!

Он не подал мне руки, не предложил сесть, а лишь объявил, что я назначаюсь командиром взвода во вторую батарею, в скором времени убывающую на фронт.

Батарея размещалась в старых, запущенных казармах и насчитывала пока всего лишь несколько солдат и фейерверкеров старой царской армии, недавно призванных на службу в Красную Армию. Батарея только формировалась.

Меня встретили с большим любопытством. Всем было в диковинку видеть «красного офицера». Солдаты удивленно рассматривали мое новенькое обмундирование обычного офицерского покроя, но без погон, фуражку, на которой вместо старой кокарды была красная пятиконечная звезда.

Начал знакомиться со своими подчиненными. Постепенно мы нашли общий язык.

Командир батареи Августин Георгиевич Шабловский стал моим учителем и лучшим другом. Он окончил ускоренный курс Константиновского артиллерийского [15] училища в годы первой мировой войны и приобрел на фронте большой командный опыт. Культурный, скромный и отзывчивый, требовательный к себе и подчиненным, он быстро завоевал уважение и любовь всего личного состава батареи.

Петроград готовился к празднованию первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. На домах — яркие лозунги, плакаты. В Неву вошли корабли Балтийского флота, разукрашенные гирляндами разноцветных флагов.

Так случилось, что в день праздника — 7 ноября 1918 года наша батарея получала вооружение и артиллерийскую амуницию со складов Петропавловской крепости. Нам выдали четыре 122-миллиметровых гаубицы образца 1909 года с передками, четыре зарядных ящика, артиллерийские оптические приборы, значительное число винтовок, шашки и бебуты для ездовых и много положенного по табелям имущества.

Приемка заняла весь день. Как ни торопились сдатчики поскорее с нами разделаться, командир батареи и другие бывалые артиллеристы придирчиво проверяли исправность и боевую пригодность всего, что получали по ведомости.

Выехали мы из Петропавловской крепости, когда уже совсем стемнело. Город искрился разноцветными электрическими лампочками. На улицах и площадях гремели оркестры, пели хоры, выступали артисты. Всюду очень людно. Особенно торжественно на набережных: на Неве корабли, расцвеченные иллюминацией.

Мы ехали на четырех грузовых автомобилях.

В головной машине командир батареи, я — на последней. В кузове нашего грузовика стояло одно орудие, второе катилось на прицепе, поэтому мы вскоре отстали от других, а потом нас захлестнул праздничный поток, сквозь который продвигаться удавалось со скоростью черепахи. На Троицком мосту нам преградили путь вооруженные красногвардейцы. Им показался подозрительным большой грузовик с двумя орудиями. Потребовали документ на орудия, а у меня его не оказалось — все документы были у командира батареи.

Нас задержали. Вокруг собрались сотни людей. Слышались возгласы: [16]

— Не выпускайте их! Сразу видно — контра! Свои не повезут орудия в праздник!

Мне ничего не оставалось, как оставить машину на мосту, а самому пешком вернуться в крепость, чтобы получить документ. Но на складе уже никого не оказалось, все было заперто и опечатано. Дежурный по-товарищески мне посочувствовал и посоветовал отправиться на квартиру к комиссару крепости, благо она неподалеку. Так я и поступил. Комиссар, к счастью, оказался дома. Он выдал мне документ, скрепив свою подпись массивной печатью.

Бегом добрался я до грузовика и вручил бумагу бдительным красногвардейцам. Только тогда нам было разрешено следовать дальше.

Вокруг машины собралась какая-то шумная компания. Просят довезти до Московского вокзала. Выяснилось, что это хор, который спешит на выступление. Получив согласие, артисты быстро расселись в кузове и тотчас же затянули песню.

Наверное, это было любопытное зрелище: машина с двумя орудиями медленно ползла в людском потоке через Марсово поле, затем по Невскому проспекту, а в ее кузове дружный хор громко распевал революционные песни. Теперь для нас уже не было никаких преград. Нигде больше не останавливали, не спрашивали документов. Нашим пропуском стала песня. Тепло распрощавшись возле вокзала с новыми друзьями, мы, наконец, добрались до своих казарм. Нас ждал скромный ужин — порция хлеба, ложка подсолнечного масла и несколько кусочков пиленого сахара.

На следующий же день началась боевая учеба у орудий. Многие из красноармейцев были опытными солдатами, поэтому занятия шли успешно, пушечники быстро становились гаубичниками.

Однажды я с разрешения командира батареи отлучился, чтобы навестить отца. Наутро, прибыв в казарму, я был ошеломлен сообщением о том, что батарея по тревоге убыла на фронт под Псков. Оказалось, что десять красноармейцев нашей батареи тоже отстали и требуют срочной отправки в свое подразделение.

Вскоре у меня на руках были проездные документы на одиннадцать человек. Получено продовольствие на [17] дорогу — и вот уже мы в поезде, в жестком вагоне третьего класса. Много шутили, рассказывали смешные случаи из своей жизни.

Поздно вечером улеглись спать, установив дневальство. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись на рассвете, я увидел всего лишь одного красноармейца.

— Где же остальные?

— Да псковские все,— пояснил красноармеец.— Увидели родные места и махнули домой за сухарями. Разве удержишься?

— Но ты же удержался, а ведь тоже псковский.

— Так я ж дневальный, на службе нахожусь. Пост бросать нельзя, это каждый понимает.

Невозмутимость собеседника еще больше взвинтила меня.

— Это же дезертирство!

— Какие же они дезертиры? — пытался защитить своих друзей красноармеец.— Они же не сбежали совсем, а ушли на денек домой на побывку. Сухариков с сальцем захватят, и все явятся, как голубчики.

На следующий день на одной из станций мы догнали эшелон со своей батареей. Он стоял на запасном пути. Командир батареи обрадовался моему прибытию, а в отношении девяти беглецов не выразил особого удивления: он уверен, что они скоро появятся.

Псков в это время был захвачен германскими войсками. Там же орудовала банда Булак-Балаховича.

Наша батарея опоздала: Псков взяли без нашего участия. Нас направили в сторону Изборска, где противник проявлял упорство в обороне и даже пытался наступать вдоль железной дороги.

Части Красной Армии на этом направлении имели мало артиллерии, но зато в их распоряжении был бронепоезд «Стенька Разин», вооруженный морскими орудиями разных калибров. На бронепоезде служили моряки. Белогвардейцы их очень боялись. «Стенька Разин» нередко выдвигался на первые линии нашей пехоты и вступал в огневой поединок с бронепоездом противника, заставляя его спасаться бегством. [18]

Первые бои

Нашей батарее было приказано занять позицию около деревни Красная Репка, чтобы своим огнем прикрывать железную дорогу.

Однажды вражеский бронепоезд в предрассветном тумане проник в расположение наших войск. Этого никто не ожидал. В нейтральной полосе был разрушен небольшой мост. Это препятствие казалось непреодолимым. Никому и в голову не приходило, что противник может тайком починить мост. Мы проснулись от грохота. Снаряды рвались в районе нашей батареи. Правда, это была беспорядочная стрельба, она не причинила серьезных потерь, но поволноваться нас заставила крепко и на всю жизнь научила бдительности.

Мы быстро открыли ответный огонь. Сначала была проведена короткая, но уверенная пристрелка, потом командир батареи перешел к стрельбе на поражение. Снаряды ложились вблизи бронепоезда, они разрушили железнодорожное полотно, отрезав врагу дорогу к отступлению

Где же наш «Стенька Разин»? Как он нужен в эту минуту! Но телефонная связь была нарушена, и мы не имели никакой возможности позвать моряков на выручку. Оставалось рассчитывать только на свои силы. У нас было мало боезапаса, но на этот раз командир батареи решил снарядов не жалеть.

И вот раздается общий крик радости: наш снаряд угодил в паровоз и вывел его из строя. Теперь-то уж конец вражескому бронепоезду... Но почему медлит пехота? Командир батареи посылает к пехотинцам конных связных. Мы продолжаем вести методический огонь по бронепоезду. Враг не стреляет, но к бронепоезду не подойти — его обороняет пехотный десант

Снова и снова взываем к нашей пехоте, но все безрезультатно. А белые не дремали. Из тыла противника примчался паровоз с платформой. Белые быстро починили разрушенный участок дороги. Паровоз подошел к бронепоезду подцепил его и потащил в свой тыл. Наши снаряды рвались близко от ускользающей добычи, но прямых попаданий не было.

Командование пехотной части прислало нам свою благодарность и даже ценные подарки для отличившихся [19] артиллеристов, но от этого не было легче. Мы поняли, что стреляем пока плохо. Командир батареи А. Г. Шабловский стал уделять еще больше внимания обучению подчиненных. Особенно упорно отрабатывали мы правила пристрелки и стрельбы на поражение. Тренировались, взаимно проверяли знания и навыки друг у друга.

Мы по очереди дежурили на наблюдательном пункте. Но когда надо было вести огонь, командир батареи всегда как-то мгновенно оказывался здесь и сменял дежурившего. По правде сказать, еще не доверял нам такое важное дело, как стрельба через головы своих войск. Но мало-помалу он стал поручать мне, своему помощнику, управление несложными стрельбами. У нас была небольшая партийная организация и группа сочувствующих. Наш военком тов. Славкин по молодости и неопытности обычно ограничивал свои функции снабжением бойцов газетами. Коммунисты сами проявляли инициативу, проводили короткие беседы с красноармейцами и младшими командирами по «текущему моменту». К этой работе привлекались и сочувствующие. Бывало, получишь газету, прочтешь в ней о важнейших событиях за последние дни и без промедления начинаешь делиться прочитанным со своими товарищами. Такие непринужденные и как бы случайные разговоры играли большую роль в политическом воспитании бойцов, укрепляли боевую дружбу. Наши войска вскоре взяли Печоры. Здесь-то и разыскали, наконец, свою батарею девять псковичей, которые ездили домой «за сухарями». Беглецы радостно стали обнимать своих друзей. В это время появился комиссар батареи. Славкин посчитал возвратившихся дезертирами и объявил им, что они арестованы.

Назначив одного из арестованных — Матвея Белова — старшим, он вручил ему сопроводительную бумажку и приказал всем немедленно отправиться в трибунал, который находился неподалеку, в пехотной части. Арестованные явились туда, и сразу же началось разбирательство их дела. Им вынесли общественное порицание и отправили обратно в свою батарею для продолжения службы. Как рассказывали потом, работники трибунала поразились тому, что «дезертиры» [20] сами прибыли на суд, без конвоиров, без охраны. Не часто бывает такое. Бойцы чистосердечно раскаялись и дали обещание искупить свою вину в боях.

Вернувшиеся в батарею красноармейцы были рады благополучному исходу. Все они после честно несли службу.

Части Красной Армии продолжали продвигаться вперед. Нашу батарею все время держали вблизи железной дороги,— видимо, нас считали специалистами по борьбе с бронепоездами. Немалое значение придавалось и калибру орудий батареи, которую частенько называли тяжелой. Ее снаряды наводили страх на вражеских солдат. Но некоторые пехотные начальники были недовольны темпом стрельбы и часто требовали от нас вести беглый огонь. Однако командир батареи предпочитал методический огонь, чтобы иметь возможность корректировать каждый выстрел: мы постоянно испытывали недостаток боеприпасов. Иногда нам присылали шрапнель старых образцов, но она не соответствовала таблицам стрельбы. Наши приемщики предпочитали брать со складов «бомбы». Это название перешло к нам из царской армии, где бомбой назывался артиллерийский фугасный снаряд весом более одного пуда. Такой же снаряд, но весом менее пуда, назывался гранатой.

Из гаубицы стрелять фугасным снарядом было много проще, чем шрапнелью, поэтому мы, строевые командиры, радовались, когда у нас на огневой позиции имелись бомбы. Если стрельба велась по живой силе, взрыватели их устанавливались на осколочное действие.

В середине декабря 1918 года наши части вошли в г. Валк. Батарее было приказано в составе сводного отряда тов. Жучкова наступать западнее Юрьева. Наступление развивалось успешно, все стычки с белогвардейскими отрядами оканчивались в нашу пользу, отряд почти не прибегал к огню наших гаубиц.

В ноябре-декабре 1918 года молодая Красная Армия деятельно помогала трудящимся Эстонии и Латвии в борьбе с иностранными интервентами и местными буржуазно-националистическими элементами.

Но силы у нас таяли, пополнений не поступало. Артиллерийские снаряды приходилось расходовать бережно. [21] Только что возникшие в Прибалтике органы Советской власти охватывали своим руководством и влиянием далеко не всю подчиненную им территорию. Дело дошло до того, что в наших тылах белогвардейцы проводили скрытые мобилизации. Всем нам приходилось быть настороже. Не раз в ночное время задерживали вблизи батареи подозрительных вооруженных лиц.

Интервенты и эстонские буржуазные националисты, получив подкрепление извне, в январе 1919 года стали теснить разрозненные и малочисленные части Красной Армии. Бои были тяжелыми и изобиловали многими неожиданностями.

Однажды утром мы потеряли связь с пехотным подразделением, в составе которого действовала батарея. Командир приказал включиться в полевой кабель, пытаясь таким образом связаться с командиром отряда.

— Батарее без промедления следовать в Юрьев! — было приказано по телефону.

На пути в Юрьев мы увидели на опушке леса цепь пехоты, которая, видимо, только что развернулась. Через несколько минут над нашими головами засвистели пули, а потом около нас стали разрываться шрапнельные снаряды, которые, к счастью, были с установкой «на удар», поэтому не принесли нам никакого вреда. Мы продолжали свой путь, кони мчались во весь опор. Красноармейцы открыли из винтовок ответную стрельбу. Вскоре батарея скрылась за складку местности и ушла от преследователей.

Оказалось, что мы получили приказание двигаться в сторону Юрьева не от нашего штаба, а от белогвардейцев: в спешке не догадались проверить, с кем разговаривали по телефону. Белогвардейцы, воспользовавшись нашей оплошностью, хотели перехватить батарею.

Когда мы проскочили опасный участок пути, я поблагодарил за инициативу красноармейцев, самостоятельно начавших стрелять по врагу. Но когда пожимал руку бойцу, который первым открыл огонь, тот сильно смутился,

— Товарищ командир, — признался он, — а я ведь так, наобум лазаря палил. Просто, чтобы наши кони ходчей шли! [22]

Батарея участвовала в непрерывных боях на западных подступах к Пскову. Наши старушки гаубицы образца 1909 года с клиновыми замками то и дело выходили из строя, приходилось их ремонтировать.

15 апреля 1919 года был для меня знаменательным днем: партийная ячейка батареи приняла меня в ряды Коммунистической партии. Вскоре в политотделе 10-й стрелковой дивизии мне вручили партийный билет. Я стал еще острее чувствовать личную ответственность за защиту завоеваний народа.

Помнится, меня, молодого коммуниста, убежденного безбожника, удивило постановление Совета обороны от 16 апреля 1919 года, подписанное В. И. Лениным: «Отпустить всем красноармейцам на первый и второй день пасхи приварочное довольствие и сахар в полуторном размере». Мне казалось, что такое постановление в корне подрывало среди красноармейцев нашу антирелигиозную пропаганду. Новый комиссар батареи С. А. Архипов разъяснил мне, чем это вызвано. Красная Армия стала трехмиллионной. В подавляющем большинстве она состояла из крестьян. Эти люди готовы с оружием в руках защищать Советскую власть, но многих из них еще не коснулась наша воспитательная работа. Было бы ошибкой в такую ответственную пору не учитывать их религиозных настроений. Слова комиссара заставили меня глубоко задуматься, я все более убеждался, что воспитание людей — дело трудное, требующее умения и терпения.

На меня возложили обязанности помощника командира батареи. Под руководством А. Г. Шабловского мне все чаще доводилось оставаться старшим командиром на огневой позиции, дежурить на наблюдательных пунктах и вести стрельбы по заранее пристрелянным данным, производить переносы о^гня.

Весной 1919 года западнее Изборска нашему боевому участку была поставлена задача захватить сильный опорный пункт Паниковичи. Мы серьезно подготовились к этому: провели тщательную пристрелку целей, установили взаимодействие с пехотой, действовавшей вдоль шоссе.

На псковском боевом участке применялась тогда линейная тактика, господствовавшая еще в годы мировой войны. Прерывчатое расположение войск в обороне противника плохо использовалось: наши части наступали [23] в лоб на опорные пункты врага, вместо того чтобы просачиваться и обходить эти пункты, захватывать их с флангов и тыла.

Пехоте, наступавшей на Паниковичи, было придано три бронеавтомобиля. В назначенное время она двинулась вперед. Мы открыли огонь. По шоссе проехали бронемашины и скрылись в низине. Жиденькая цепь пехоты перебежками медленно продвигалась вперед, а затем залегла под редким огнем противника. Мы нервничали: куда же подевались броневики?

С утра на нашем наблюдательном пункте находились старший разведчик Лобачев и батарейный писарь Судаков. Никто не заметил, как эти два красноармейца исчезли.

Вскоре получили новое приказание: приготовиться к решительному штурму. Наши и соседние батареи усилили огонь. И тут показались броневики, которые мы уже считали пропавшими. Они смело рванулись вперед по шоссе и увлекли за собой пехоту. Мы перенесли огонь в глубину обороны противника. Наступление успешно развивалось, и вскоре пехотинцы ворвались в Паниковичи. Как после стало известно, большую роль в этом успехе сыграли разведчик Лобачев и писарь Судаков, которых на батарее совсем было сочли беглецами. По собственной инициативе они пробрались к застрявшим броневикам. Выяснилось, что на пути машин возникло препятствие: небольшой мостик на подступах к Паниковичам был разобран противником. В этой обстановке наш бравый разведчик Лобачев объявил себя комиссаром, а писарь Судаков — его помощником. Они приказали экипажам броневиков, а также случайно находившимся поблизости нескольким красноармейцам немедленно восстановить мостик. Сами при этом работали больше всех, подтаскивая под огнем бревна и доски, раскиданные белыми. Когда мост был восстановлен, броневики пошли вперед, за ними устремились пехотинцы.

За этот геройский поступок красноармейцы Лобачев и Судаков получили ценные подарки.

Наши старушки гаубицы опять потребовали очередного ремонта. Батарею отвели в Изборск, а орудия отправили на ремонт в Псков.

Мы разместились на окраине старинного городка. [24]

Наступил блаженный отдых. Ночью спали на полу, вповалку. Днем чинили амуницию, чистили и стирали обмундирование.

С фронта иногда доносились пулеметная дробь, редкая артиллерийская стрельба. К этим привычным звукам мы сейчас прислушивались с тревогой. Честное слово, на передовых позициях чувствуешь себя спокойнее: там хоть видишь, что творится на фронте, а здесь, в близком тылу, сидишь и ничего не знаешь.

В ночь на 13 мая мы крепко спали. Сквозь сон я слышал громкий стук колес о булыжную мостовую. Несколько раз просыпался, прислушивался, а потом успокаивал себя: наверное, наше пополнение движется в сторону фронта. Но на рассвете зазвенели оконные стекла. Выглянул в окно. Мимо нашего дома размашистой рысью неслась с фронта легкая батарея красной эстонской бригады, прикрывавшей подступы к Изборску. Орудия были без чехлов, панорамы оставались в боевом положении. По настороженно-испуганным лицам бойцов понял: началось отступление. По моей команде все вскочили. Выбежав на крыльцо, увидел другую батарею, скачущую в тыл.

— Что случилось? — спрашиваю одного из командиров.

— Измена! — ответил тот.

В городе трещали пулеметные очереди. Мы устремились туда, где стояла наша батарея. Для этого надо было пробежать через несколько улиц.

Близко застрекотал пулемет. Думали, что стреляют наши. Пробрались поближе. Видим, стоит вражеский бронеавтомобиль и стреляет вдоль улицы. Мы очутились у него в тылу. Все были без оружия, только у меня револьвер, но разве его пулей пробить броню! Как пожалели, что в этот момент у нас не оказалось ручных гранат!

Башня броневика не вращалась, поэтому мы смогли беспрепятственно перебежать улицу и скрыться за какие-то постройки. Здесь повстречались с красноармейцем нашей батареи, он сообщил, что батарея уже ушла в юго-восточном направлении.

С большим трудом выбрались из города и через несколько часов разыскали свое подразделение.

Тут нам стало известно, что в эту ночь националисты [25] эстонской бригады во главе с ее командиром Риттом подняли контрреволюционный мятеж и открыли фронт белогвардейцам.

Красные войска отступали к Пскову. Наша батарея поддерживала своим огнем 88, 89 и 90-й стрелковые полки прибывшей на фронт 30-й стрелковой бригады 10-й дивизии. Эти полки были большего состава, но плохо обучены и слабо подготовлены в политико-моральном отношении.

Наша батарея была переименована в 9-ю, введена в состав 3-го артиллерийского дивизиона, которым командовал тов. Шаманков. Мы получили на вооружение 76-миллиметровые пушки, чему были весьма рады.

25 мая части Красной Армии оставили Псков. Всю первую половину июня противник продолжал наступать. За это время мы откатились дальше к востоку, и фронт дивизии наконец стабилизировался между станциями Плюсса и Струги Белые.

Юденич рвался к Петрограду. К исходу 18 июня белогвардейцы вышли на приморском направлении к Копорскому заливу и Волосово, но дальше продвинуться не смогли. На этом направлении войска Красной Армии перешли в успешное наступление.

Наша 10-я дивизия тотчас же двинулась вперед. На нее возлагались две задачи: совместными усилиями с 11-й дивизией овладеть Псковом, а затем, развивая наступление в северо-западном направлении, создать угрозу флангам и тылу ударной группировки Юденича, на подступах к Петрограду.

За успехи в боях местный ревком подарил артиллеристам батареи граммофон с большим количеством пластинок. С тех пор во время каждой боевой стрельбы граммофон ставился обычно в центре нашей позиции, и огонь велся под музыку.

Мне памятна одна стрельба, когда первый выстрел был произведен под аккомпанемент чудесного баса Федора Ивановича Шаляпина, певшего знаменитую арию из «Фауста»: «На земле весь род людской...»

Бои были напряженными, стрелять приходилось много.

5 августа наши части взяли Ямбург, а 26 августа освободили древний Псков. [26]

На всех произвел большое впечатление зачитанный нам документ:

«Части XV армии после упорной боевой работы овладели Псковом. Учитывая условия обстановки, в которой протекала боевая работа армии, бедность своими продовольственными средствами, трудность подвоза их, необходимость дополнить недостачу их покупкой у местного населения, Совет Обороны постановил:

1. Объявить XV армии за взятие Пскова товарищескую благодарность от имени Совета Обороны.

2. В возмещение расходов и затрат, понесенных красноармейцами и командным составом, выдать XV армии месячный оклад содержания.

Председатель Совета Обороны В. Ульянов (Ленин)».

Мы стремились прорваться к Гдову, но сумели достичь лишь южной оконечности Чудского озера.

С первым походом Антанты на петроградском направлении было покончено. У нас не хватило сил и средств, чтобы нанести Юденичу решительное поражение. Советская республика в это время напрягала все усилия против главного ставленника Антанты — Колчака,

Во время наступившего затишья на фронте меня командировали в Москву за батарейными печатями нового образца.

В те дни я своими глазами увидел тяжелую нужду, голод и разруху в столице. Но как ни было тяжело, москвичи верили партии большевиков, Советской власти, верили в грядущие победы. Проходя мимо казарм у Сухаревской башни, я видел отправку маршевого батальона на фронт. Красноармейцы красиво маршировали в новом обмундировании и новом снаряжении. Это была внушительная картина. Тысячи москвичей провожали их.

И снова я на родной батарее. Меня тотчас же назначили дежурить на наблюдательном пункте. Путешествие в столицу уже казалось каким-то сном.

Боевая молодость была полна романтики. Мы все мечтали о скорой победе мировой революции. Но вместе с тем каждому было ясно, что впереди еще много сражений, что империалисты не оставят нас в покое. Так оно и оказалось. Вскоре начался второй поход Антанты. Теперь главной [27] силой империалистов стал Деникин. Юденич и белоэстонцы получили помощь оружием и начали новое наступление на Петроград. Антанта и белогвардейцы, особые надежды возлагали, как выяснилось позднее, на предателя и махрового шпиона Люндеквиста, начальника штаба нашей 7-й армии, оборонявшей подступы к Петрограду.

В результате трехнедельного наступления Юденич захватил Лугу, прорвался к Пулковским высотам.

Контрнаступление советских войск под Петроградом началось 21 октября и стало успешно развиваться. 31 октября дивизии нашей 15-й армии взяли Лугу, С упорными боями мы медленно продвигались в направлении к Гдову, который был освобожден 7 ноября. В тот же день части 7-й армии заняли Волосово и Веймарн.

Наша батарея отличилась во многих боях. Мы по-прежнему очень бережно расходовали снаряды, стараясь как можно точнее бить по врагу.

Велик был наступательный порыв. 14 ноября наши войска штурмом взяли Ямбург, последний бастион и пристанище Юденича. Белые войска были разгромлены, а их остатки бежали. Буржуазное правительство Эстонии возобновило мирные переговоры со Страной Советов. 2 февраля в Юрьеве был подписан мирный договор.

Этому событию В. И. Ленин придавал серьезное значение. Он писал: «Мир с Эстляндией — это окно, пробитое русскими рабочими в Западную Европу, это неслыханная победа над всемирным империализмом».

Победы Красной Армии над Колчаком, Деникиным и Юденичем обеспечили передышку в боевых действиях. Наша бригада была отведена в район Пскова, а батарея разместилась в его пригороде Подберезье. К нам прибыл новый командир батареи Николай Николаевич Михельсон. Августина Георгиевича Шабловского перевели от нас, назначили командиром артиллерийского дивизиона. Я искренне жалел об этом, но вместе с тем радовался его заслуженному продвижению по службе. В Подберезье развернулась деятельная боевая учеба. Все относились к ней с огромной ответственностью. Каждый понимал, что надо готовиться к решительным сражениям. [28]

В свободное время ходили в псковский театр. Там я в последний раз в жизни слушал Ф. И. Шаляпина.

В апреле 1920 года батарею направили на белопольский фронт.

Березина

Антанта спешно готовила новый, третий поход против молодого Советского государства. Теперь главной силой выступали белополяки во главе с матерым реакционером Пилсудским, а подсобной — белогвардейцы Врангеля.

Трижды обращалось Советское правительство к польскому правительству и сейму с предложениями о мирном урегулировании спорных вопросов между Советской Россией и Польшей, но пилсудчики не удосужились даже ответить.

В. И. Ленин предвидел возможность начала военных действий со стороны белопанской Польши и предупреждал о новой опасности, нависшей над страной. В начале марта мы прочли в «Правде» его доклад на I Всероссийском съезде трудовых казаков. «Всемирно-могущественная Антанта нам уже не страшна: в решающих сражениях мы ее победили. Правда, они могут направить на нас еще Польшу. Польские помещики и капиталисты бурлят, бросают угрозы, что они хотят себе территории 1772 г., что они желают подчинить себе Украину. Мы знаем, что Франция поджигает Польшу, бросая туда миллионы, потому что все равно обанкротилась и ставит теперь последнюю ставку на Польшу». Прочтя эти слова Владимира Ильича, наши артиллеристы решили: не миновать нам ехать туда, учить пилсудчиков уму-разуму,

И действительно, нашу 10-ю дивизию в апреле 1920 года перебросили из Пскова в район Жлобина, а затем к реке Березине. Марш от Жлобина к фронту был очень тяжелым. Часто приходилось тащить орудия по песчаным проселочным дорогам. Выручали белорусские крестьяне. Они с готовностью брались везти на своих подводах снятые с лафетов стволы пушек, люльки с противооткатными устройствами.

Помню, как бранил меня командир дивизиона Михаил Адольфович Рерлэ: виданное ли дело, чтобы на Марше разбирать орудия по частям! Но выслушал мои [29] доводы, посмотрел на радостные лица наших добровольных помощников — и смягчился.

Вскоре батарея приняла участие в боях с белополяками в районе Шацилки. Противник здесь перешел в энергичное наступление и вынудил наши части отойти на левый берег Березины. Мы, артиллеристы, своим огнем прикрывали отход пехоты.

Затем дивизия занимала оборону на фронте протяжением более 70 километров. Батарее пришлось подготовить несколько огневых позиций и непрерывно маневрировать вдоль фронта, вводя в заблуждение противника.

По директиве командующего Западным фронтом М. Н. Тухачевского на 16-ю армию была возложена задача — форсировать Березину для решительного удара на минском направлении. Одновременно в юго-западном направлении должны были наступать три другие армии.

Началась усиленная подготовка к предстоящей операции: рекогносцировки, тщательная разведка, перегруппировки войск. На совещаниях пехотинцев с артиллеристами распределялись цели, районы огневых позиций и наблюдательных пунктов, обсуждались вопросы связи и взаимодействия.

Сразу же после окончания артиллерийской подготовки один взвод нашей батареи должен был переправиться на противоположный берег Березины. Другой взвод оставался на прежней позиции, готовый в любой момент поддержать своим огнем пехоту. Вести первый взвод приказали мне. Переправа через большую реку была тогда далеко не простым делом. В нашем распоряжении имелись поплавки Полянского, которые подвязывались к орудиям, передкам, повозкам и двуколкам, чтобы придать им плавучесть. Лошадей предполагалось переправлять вплавь. Поплавков нам как будто хватало, но было очень мало лодок.

Незадолго до наступления прибыла из Сибири 27-я стрелковая дивизия. На вагонах, в которых ехали красноармейцы, крупными буквами было выведено: «Даешь Варшаву!» Увидев эти надписи, мы поняли цели и задачи приближающихся боев, но вместе с тем немало подивились — ведь все фронтовики старались скрытно от противника готовиться к форсированию [30] Березины, ползали, как ужи, изучая оборону врага, а тем временем через всю страну двигались эшелоны с таким громким и грозным лозунгом. Сколько шпионских глаз могло их засечь! Дорого обходилась нам такая беспечность.

Предстоящая переправа волновала всех. Мы тщательно изучили глубокую реку с болотистыми берегами и быстрым течением. Было условлено, что на том берегу все причалят возможно ближе друг к другу — это облегчит и ускорит приведение взвода в боевую готовность. Каждый из нас отлично понимал, какое впечатление произведет появление наших трехдюймовок на берегу, занятом белополяками.

Как только передовые подразделения высадятся и закрепятся на противоположном берегу, саперы должны возвести через реку мост на козлах. К месту постройки моста незаметно подвозились материалы. Лес был поблизости — подходил к самому урезу воды,— и это облегчало задачу.

Ночь перед наступлением была тихая, ни одной осветительной ракеты не висело в воздухе. Наблюдательный пункт батареи расположился недалеко от места предстоящей постройки моста. Я с двумя разведчиками отправился к командиру саперов, чтобы договориться о деталях переправы второго взвода.

Саперы работали шумно. Слышался плеск воды, лязгание весельных уключин. Никто не мог сказать, где находится командир саперной роты, у которого я хотел узнать реальный срок готовности моста.

Мы спешились. В это время на противоположном берегу ударили пушки. Снаряды стали разрываться совсем близко. Саперы разбежались кто куда. Мы поскакали на батарею, чтобы открыть ответный огонь.

Но вражеский берег вскоре замолчал. Вновь наступила тишина. Перед рассветом переправилась наша разведка, за ней последовали передовые подразделения пехоты, а потом и мы.

Стараясь грести бесшумно, я плыл на маленькой лодчонке. Громко стучало сердце. В тумане, стоявшем над рекой, с трудом различались головы плывущих лошадей. Неподалеку от меня возвышались поставленные на поплавки орудия. Все шло без особого шума. Но когда мы добрались до середины реки, вдруг раздались [31] выстрелы, особенно оглушительные над водой. Это наши передовые подразделения завязали на берегу перестрелку с боевым охранением противника. Я изо всех сил нажал на весла.

Вот и берег. Телефонисты быстро навели связь, орудия заняли огневую позицию. Я связался с пехотным подразделением. Вскоре появился командир батальона. Он очень обрадовался нашим пушкам. Мы стали бить по вражеским пулеметам, расчищая путь пехоте.

Противника застигли врасплох. Наступление развертывалось стремительно. Белополяки, отстреливаясь, отходили. Орудия нашего взвода не меняли огневой позиции, а я с наблюдателями бросками передвигался непосредственно за цепью пехоты.

После полудня был, наконец, наведен мост через Березину, и к нам присоединился второй взвод батареи. Мощь нашего огня сразу удвоилась.

Пять суток продолжались упорные бои. Наконец был взят город Игумен. 11 июня наши части облетела радостная весть — 17-я стрелковая дивизия освободила Минск.

Всюду нас радостно встречало местное население, освобожденное от панского гнета. Нас обнимали, угощали, многие сейчас же вступали в наши ряды, чтобы с оружием в руках драться за родную землю.

Передовой отряд пехоты, которому была придала наша батарея, перехватил шоссе, идущее от Бобруйска на Минск. Задача: удержать шоссе до подхода наших частей. В связи с болезнью Н. Н. Михельсона командовать батареей приказали мне.

Вскоре со стороны Бобруйска показалась легковая автомашина. Когда она была уже совсем близко, мы встали цепью во весь рост и перегородили дорогу. Машина остановилась, из нее выскочили польские офицеры и открыли беспорядочную стрельбу из револьверов. Мы стреляли лучше. Машина оказалась в наших руках. Решили подарить ее командиру нашей дивизии, которого все любили и уважали. На заднем сиденье автомобиля лежал убитый польский генерал, при нем были оперативные карты и различные документы, которые мы немедленно отправили в штаб.

Потом показались группы пехоты противника, поддержанные легкой батареей. Мы открыли огонь. Сколько [32] было радости, когда на наших глазах снаряды рвались на огневых позициях вражеских орудий!

Отбили одну атаку — началась новая. Белополяки подкатили еще две батареи. Одна из них быстро умолкла после прямых попаданий наших снарядов. Но противник превосходил нас в силе. Чтобы не попасть в окружение, мы отошли на километр от шоссе. Как ни пытался противник отогнать нас дальше, мы не сделали больше ни шагу назад.

Криками «ура» встретили бойцы отряда подоспевшую помощь — наши части бросились в атаку и быстро овладели шоссе.

Оказалось, что мы преградили путь 14-й пехотной великопольской дивизии, отходившей из района Бобруйска. Сколько неприятностей создал ей наш небольшой передовой отряд, неожиданно перерезавший шоссе.

Командование горячо поблагодарило нас за стойкость и упорство в неравном бою.

Преследуемый по пятам, противник отходил на запад, кое-где цепляясь за выгодные для обороны участки местности. Наши части нередко свертывались в колонны и двигались под прикрытием разведки и походного охранения. В бригаде был всего один легкий артиллерийский дивизион двухбатарейного состава. Головные батальоны могли меняться часто, но нам, артиллеристам, это не удавалось. Мне пришлось почти бессменно участвовать в боях передовых частей.

Головной батальон выдвигал вперед походную заставу, прикрытую дозорами. Я обычно двигался вместе с разведчиками и связистами в этой заставе, а батарея шла в середине колонны батальона.

Как только застава, встретив противника, начинала развертываться для ведения боя, я устраивал наблюдательный пункт где-нибудь на высотке, а телефонисты в это время спешно тянули телефонный кабель к огневой позиции батареи. Иногда достаточно было послать три — четыре снаряда, чтобы вынудить противника к отступлению.

Однажды полковая колонна шла через большое болото. Противник отходил, и казалось, что в данный момент никакая опасность нам не могла угрожать. Батарея шла с главными силами полка", я с разведкой и связью следовал вместе с командиром полка за головной [33] походной заставой. Оправа и слева от гати расстилалось топкое болото, покрытое мелким лесом.

Наступала ночь, клонило ко сну. Чтобы побороть дремоту, я с разрешения командира полка вернулся в колонну проследить, как движутся наши пушки по зыбкому настилу из жердей. На ходу поговорил с бойцами. Все были бодры и веселы. Вдруг впереди ночную тишину нарушили пулеметные очереди и взрывы ручных гранат.

Движение сразу остановилось. Стрельба разгоралась. Ко мне пробился разведчик с приказанием от командира полка: «Батарее развернуться и быть готовой к стрельбе вдоль гати». На узкой гати не развернуться. Пришлось выпрячь лошадей, а орудия, передки, повозки и двуколки поворачивать вручную.

Выяснилось, что противник на островках вблизи дороги оставил сильную заставу, которая и открыла огонь по нашим головным подразделениям. Но сопротивление белополяков было быстро сломлено, и мы двинулись дальше.

Войска панской Польши по пути своего отступления разрушали все: станции, железнодорожные пути, мосты, сжигали деревни, посевы, стога сена.

Продвижение вперед стоило нам неимоверного труда. Каждую речку приходилось форсировать вброд или на подручных средствах. Все труднее было с подвозом боеприпасов.

К вечеру 17 июля наши части овладели местечком Клецк, а на другое утро батарея уже участвовала в прорыве новой укрепленной позиции противника. Командир полка поставил мне задачу: пробить проходы в проволочных заграждениях. Я доложил, что у меня осталось всего 50 гранат, остальные снаряды — шрапнель.

— Вот и проделайте десять проходов. По пять гранат на каждый!

Сколько ни пытался я пояснить, что каждый проход требует не менее 150—200 снарядов, комполка ничего и знать не хотел.

К счастью, противник не выдержал мощного напора наших соседей и стал отходить.

19 и 20 июля развернулись бои у местечка Ляховичи. Наконец мы вышли на восточный берег реки [34] Шара, на линию старых оборонительных позиций русской армии времен первой мировой войны. За эти двое суток батарея расстреляла чуть ли не весь запас снарядов. Настроение у меня было мрачное.

Противник занял бывшие немецкие окопы. Они просматривались в стереотрубу и выглядели внушительно. Не избежать здесь тяжелого, затяжного боя.

Ночью снаряды прибыли. Мы все подготовили к ожесточенной схватке с врагом. Но перед рассветом разведка донесла, что противник покинул позиции. Наши войска двинулись в погоню. Мы проезжали мимо многочисленных сооружений, выстроенных немцами в первую мировую войну. Почему белополяки не воспользовались этими укреплениями?

Это стало ясно через несколько дней: враг решил занять оборону на западном берегу реки Ясельда, около селения Береза-Картузская. Здесь у него имелся опорный пункт с небольшим предмостным укреплением на восточном берегу реки. Наш берег был покрыт оплошным лесом. Ни одной подходящей лесной полянки мне не удавалось подобрать для огневой позиции батареи. Изучая карту, наткнулся на топографический знак — дом лесника. Там и разместили мы пушки. Свободное от леса пространство было тесное, орудия ставили, как говорится, колесо к колесу. Наблюдательный пункт оборудовали на старом кладбище возле реки.

Исходные данные для стрельбы готовили по карте с помощью целлулоидного круга. Первый же выстрел порадовал, снаряд лег, где было нужно. Стрельбу мы здесь вели трое суток. Несмотря на трудности корректировки, батарея била довольно точно. Мы подавили три батареи противника и причинили немалый урон его пехоте. Тяжелые орудия врага не раз открывали огонь по лесу, но нащупать нашу батарею ему так и не удалось.

Через пять дней упорных боев опорный пункт противника был сокрушен. Береза-Картузская оказалась в наших руках. Противник стал отходить, нам оставалось неотступно его преследовать.

Из Пинских болот пытался выйти пехотный полк противника с легкой батареей, видимо, не знавший обстановки на фронте. Наши пехотинцы приняли сначала эту батарею за конницу, но быстро разобрались, окружили ее и пленили. Полк белополяков был взят в огневые [35] клещи, понес большие потери, оставил много трофеев.

За этот удачный бой командир полка в тот же день наградил меня конем с отличным строевым седлом и оголовьем. А трофейные лошади придали нашей батарее повышенную маневренность.

Настойчиво преследуя противника, сбивая его арьергарды, пытавшиеся задержать наше движение, части 28-й бригады 30 июля заняли город Кобрин.

1 августа 1920 года я стоял с группой разведчиков на шоссе Кобрин — Брест-Литовск. Мы увидели польскую мирную делегацию во главе с генералом Ромером. Она имела задачей любым способом выиграть время и выступала лишь от имени польского командования, а не правительства. Полномочия этой делегации были признаны недостаточными, и ей пришлось вернуться ни с чем.

Драма на Буге

Наша бригада с боями вышла на рубеж в пяти километрах северо-восточнее Брест-Литовска.

— Брест должен быть нашим! — гремел лозунг в частях.

На следующий же день начался штурм города-крепости. Я находился на передовом наблюдательном пункте командира 82-го полка тов. Контрима. Это был мелкий окоп, прикрытый с фронта небольшим бугорком, а с флангов вовсе открытый. В бинокль просматривались почти все наши изготовившиеся к наступлению войска. Бойцы плотно прижимались к земле. Наша батарея открыла огонь, слева и справа заговорили другие батареи.

Пехота бросилась в атаку.

В ночь на 2 августа наши войска овладели Брест-Литовском. Противник отошел за Буг и занял оборону. Его тяжелая артиллерия стала систематически обстреливать город.

Трое суток 28-я бригада пыталась форсировать Буг, но все наши атаки отбивались сильным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем белополяков.

Во время этих боев огневую позицию батареи посетил [36] наш новый командир дивизии Какурин. Он побеседовал с бойцами, похвалил их выучку.

Наши войска. предельно устали, понесли немалые потери — полки стали равны батальонам и даже ротам. Огневые возможности резко упали. Тылы далеко отстали. Особенно остро переживалось отсутствие боеприпасов.

Необходима была передышка, чтобы получить подкрепления, подтянуть тылы. Но мы ее не получали. Наши ряды продолжали редеть, а непрерывные бои по форсированию Буга никаких успехов не принесли.

На 4 августа назначили новое наступление. Приказ — во что бы то ни стало переправиться на противоположный берег реки. Накануне я послал разведчиков, чтобы выяснить возможности переправы. Противник взорвал мост через Буг. Наши саперы обещали его восстановить к моменту наступления. Но вот беда — проезжая часть его оказалась очень узкой, была опасность, что орудия могут зацепиться за перила моста. Разведчики нашли другой способ переправы — местные жители указали им брод с хорошим спуском и подъемом, с крепким дном. Крестьянские телеги спокойно переезжали в этом месте на тот берег. Значит, и мы могли совершить здесь переправу.

Утром я стал пробираться с разведчиком и телефонистом на наблюдательный пункт командира батальона, который находился в небольшом кустарнике возле самой реки. По пути мы разматывали телефонный кабель. Было уже светло. Раздавались короткие пулеметные очереди, близко свистели пули. Я послал разведчика на небольшую высотку вести наблюдение за противником и засекать его пулеметные гнезда. Мы с телефонистом продолжали двигаться вперед — я нес телефонный аппарат, а позади телефонист прокладывал кабель.

Чем ближе мы подходили к берегу, пробираясь сквозь кустарник, тем чаще нам кричали пехотинцы из окопов, предупреждая об опасности. Действительно, наш берег хорошо просматривался белополяками. Несколько раз приходилось ложиться под градом пуль.

Наконец мы добрались до наблюдательного пункта командира батальона. Я уже прыгнул в окоп, когда послышался крик телефониста. Тяжело раненный, он [37] лежал на земле. Под огнем я подполз к нему, перетянул обрывком телефонного кабеля его ногу, наложил на рану два санитарных индивидуальных пакета, а сверху обвязал их своей нательной рубашкой. С большим трудом, ползком дотащил раненого до окопа. Уполз за телефонной катушкой, дотянул кабель до окопа, включил аппарат. К счастью, связь действовала хорошо. Батарея была в полной боевой готовности и ждала только команды.

Взвились три красные ракеты. Орудия всех калибров открыли огонь. по противнику. Артиллерийская подготовка продолжалась минут двадцать пять. Противник затих. Командир батальона с револьвером в правой руке и малой саперной лопаткой в левой (ею он прикрывал голову), с поплавком Полянского на поясе вскочил на бруствер и зычно скомандовал:

— Батальон, за мной в атаку! Ура!

Мгновенно опустели окопы, и вниз к реке скатилась цепь красноармейцев. Бойцы смело бросились в воду и быстро переплыли Буг. Скоро на противоположном берегу замелькали их фигуры. Я накладывал огонь батареи впереди цепи. Внезапно обнаружили себя два пулемета противника, близко расположенные друг к другу. Оба они были сметены огнем нашей батареи. Наступление развивалось успешно: уже появились первые группы военнопленных.

На утлом челне я тоже переправился на другой берег Буга. Вскоре снялась с позиции и батарея, она двинулась через реку вброд. Переправа прошла благополучно. Мы оборудовали новую огневую позицию и наблюдательный пункт батареи, установили связь с пехотой.

Наступили сумерки. У всех командиров было такое ощущение, что противник оторвался от нас и, пользуясь ночной темнотой, будет продолжать свой отход в западном направлении. Все радовались успеху.

Ночь и раннее утро прошли спокойно, но вскоре грянула гроза: противник неожиданно, без всякой стрельбы перешел в наступление. Из штаба полка мне было приказано отвести батарею обратно на восточный берег и приготовиться к открытию огня в направлении Варшавского шоссе. Но кругом уже началась невообразимая [38] паника. Все бежали к реке, которую с таким трудом преодолевали четверо суток.

Обоз нашей батареи благополучно переправился вброд на восточный берег Буга. Я переменным аллюром повел батарею к той же переправе.

В это время на меня налетел скакавший на коне командир бригады. Вне себя от ярости, страшно ругаясь, он приказал повернуть батарею на мост, который уже обстреливался вражеской тяжелой артиллерией. Как я ни убеждал разгоряченного комбрига разрешить переправу вброд, который уже нами испытан, ничего не помогло.

Рысью повел я батарею по проселочной дороге и направил ее по мосту. Неподалеку разорвались два тяжелых снаряда. Лошади вздыбились. Одно из орудий врезалось в перила моста и загородило путь другим. С западного берега застрекотали пулеметы противника и стали расстреливать лошадей и людей, застрявших на мосту. Многие из бойцов спасались, прыгая в воду.

В эти трагические минуты какой-то командир на коне переплывал Буг. Он сильно затянул повод, и на моих глазах конь и всадник стали тонуть. Я крикнул ему во весь голос: «Отпусти повод, держись за коня, он тебя вынесет!»

Мы выскочили на восточный берег лишь с одним орудием, потеряв все снаряды. Три пушки остались на мосту. Нашей пехоты у моста не было, никто помочь нам не мог.

Совершенно обезумевший от горя и досады, я ринулся обратно на мост, чтобы снять с орудий панорамы, побить прицелы. Со мной пошел комиссар батареи Максим Павлович Просеков, человек исключительной храбрости. Всем бойцам, вооруженным винтовками, было приказано прикрывать нас.

Противник поливал мост пулеметными очередями. Мы ползком добрались до орудий, сняли панорамы и детали орудийных замков и вернулись.

Мне было нестерпимо больно за потерю трех орудий. Никогда, кажется, за всю свою жизнь я не страдал так, как в те минуты у моста.

Когда я доложил о случившемся командиру бригады, он стал угрожать, что расстреляет меня за сдачу орудий врагу. Я напомнил, что это случилось из-за [39] его опрометчивого приказа, отданного вопреки моим предостережениям. Комбриг, однако, заявил, что такого приказа он не отдавал. Я напомнил, что есть живые свидетели.

Не знаю, чем бы завершился разговор, не появись в это время командир 84-го полка Тылтын. Он решительно вступился за меня и доложил комбригу, что в столь трудные минуты под огнем противника я спас ему жизнь на реке. Вмешательство командира полка разрядило обстановку.

Я настойчиво просил дать мне три бригадных броневика, чтобы снова ворваться на мост, подцепить орудия и вытащить их на наш берег. Со мной долго не соглашались, тягуче-медленно принимали решение, наконец, распоряжение отдано. Броневики выступили.

В головной броневик сел начальник разведки артдивизиона С. И. Макеев. Я и несколько бойцов на лошадях

последовали за броневиками. Враг открыл огонь. Когда мы подошли к мосту, то увидели, что он пуст: белополяки уже вывезли орудия на западный берег.

Меня душила злость. Я проклинал себя за то, что слепо выполнил нелепый приказ комбрига. «Каждый солдат должен знать свой маневр»,— учил Суворов. Я же знал в тот момент свой маневр! Надо быть в бою не слепцом, а сноровистым и разумным командиром. Тогда батарея спокойно переправилась бы вброд. У всех нас настроение было подавленное. На следующий день нам передала одно орудие 2-я батарея нашего дивизиона. Командир этой батареи И. Н. Миловидов, хороший артиллерист и замечательный человек, искренне сочувствовал нашему горю.

На волоске

Вскоре наша бригада вновь участвовала в форсировании Буга, но уже на другом направлении. Новое наступление очень быстро опять превратилось в преследование отходившего противника. 12 августа мы прошли через Ново-Минек и близко придвинулись к оборонительному поясу восточнее Варшавы. Один из командиров рассказывал, что с колокольни костела уже видны башни польской столицы.

Но наступать на Варшаву не пришлось. Через четыре дня нас направили на левый фланг нашего фронта, где противник готовился нанести контрудар.

17 августа начались тяжелые бои с белопольской ударной группой. Противник теснил нашу 10-ю стрелковую дивизию. Мы отходили с боями.

83-й стрелковый полк, которому подчинялась наша батарея, к этому времени страшно поредел. В нем оставалось всего 150 — 200 усталых, обессилевших бойцов.

Как-то во время короткого привала над нами появился новенький самолет французского происхождения, но с бело-польскими знаками. Сделав два круга, он приземлился совсем недалеко от батареи. Белопольские летчики, видимо, приняли нас за своих, один из них даже вылез из самолета и помахал рукой. Бойцы взялись за винтовки. Только тогда поляки поняли, куда попали. Летчик, остававшийся в самолете, открыл огонь из пулемета, а другой в это время лихорадочно дергал пропеллер, чтобы завести мотор. Но взлететь им не удалось. Один из летчиков был убит, другой убежал.

Мы с криками «ура» захватили самолет и тут же торжественно объявили его народным достоянием. Красноармейцы выкатили чудесный трофей на дорогу, занесли его хвост на парную повозку, к которой пристегнули еще пару лошадей.

Необычный кортеж отправился в путь. Справа и слева шли красноармейцы с топорами и рубили придорожный кустарник, чтобы он не задевал крылья самолета.

Шли мы в приподнятом настроении: еще бы, взять новенький вражеский самолет!

Тут к нам прискакал командир бригады. Он ничуть не обрадовался нашему трофею, а накинулся на нас с бранью, назвал меня сумасшедшим, приказал немедленно уничтожить самолет, а батарее быстрее двигаться в район Ржахта, где встать на позицию. Пришпорив коня, он исчез из виду вместе со своей свитой столь же быстро, как и появился.

Приказ есть приказ. Самолет отвезли в сторону от дороги и сожгли. Мы с сожалением смотрели на свой пылающий трофей, и только начавшиеся взрывы заставили нас опомниться и стремглав бежать к батарее.

В Ржахте нам не пришлось останавливаться — было приказано двигаться на Юзефов.

Никто не знал обстановки; по моему мнению, она была неизвестна даже командиру полка.

Когда мы вошли в узкие улицы Юзефова, они были уже забиты обозами. Вдалеке слышались винтовочная стрельба и короткие пулеметные очереди. Командир полка приказал нам встать на окраине селения и открыть огонь по полякам, перешедшим в наступление. Мы установили орудия по обеим сторонам дороги. Ружейно-пулеметная трескотня все усиливалась, кое-где стали разрываться артиллерийские снаряды. Вот вынырнули из кустарника десятка полтора наших бойцов и пробежали мимо нас. За ними показалась редкая цепь солдат в польских конфедератках. Батарея открыла огонь с установкой на картечь. Уцелевшие белополяки, отстреливаясь, отскочили в кустарник.

А за нашей спиной уже гремел бой. В Юзефов ворвались белополяки. Положение становилось безвыходным. Наши войска отошли. Увозить орудия было уже поздно. Осталось единственное: вывести их из строя. По моему приказанию помощник командира взвода разбил прицельное приспособление, разобрал замок орудия и разбросал его части в разные стороны. Я сделал то же самое с другой пушкой.

В это мгновение на нас с гиканьем бросились белополяки. Что делать? С разбегу перемахнул через высокий забор, вблизи которого стояли наши орудия. Уходя от преследователей, я слышал, как они стучали о забор сапогами, пытаясь перелезть через него.

Какая-то польская батарея, видимо, не зная обстановки, открыла огонь по Юзефову. Усилились крики и стоны. Я бежал, не обращая внимания на близкие разрывы. Помнится, услышал резкий свист снаряда, меня что-то ударило.

Не знаю, сколько времени я пролежал, засыпанный землей. Очнулся, приподнялся на руках, выплюнул изо рта песок. Осмотрел себя: крови не видно, но ноги не двигаются. А вокруг — никого.

Послышался топот копыт. Я чуть не задохнулся от радости, увидев на коне нашего разведчика Волкова. В поводу у него оказалась моя лошадь. Заметив меня, Волков подлетел, поднял меня в седло, крикнул:

— Держитесь, как можете!

На галопе кони вынесли нас в более спокойное место, [42] где Волков смог оказать мне первую помощь. Ноги ныли, точно от сильных побоев.

Мы добрались до небольших своих частей и очень больших обозов. Здесь нашелся врач, который сделал мне укол. Волков не оставлял меня, проявляя трогательную заботу.

К вечеру начался жар, сильно кружилась голова. Тягостные мысли стесняли душу — острое беспокойство за судьбу бойцов батареи, горечь поражения, стыд за потерю орудий, хотя мы и отстаивали их до последней, возможности.

Ночью на нашу колонну напали белополяки. Стрельба, крики, вопли, свист пуль и взрывы гранат. Нас с Волковым выручили лошади.

Мы остались опять вдвоем. Ночью наткнулись на какую-то неширокую реку. Медленно, на ощупь, с трудом перебрались на другой берег. Переправляясь почти в плавь вместе с лошадью, я вынул из своей полевой сумки секретные документы, обмотал их цепочкой карманного ножа и утопил в реке. Обмундирование намокло, партбилет и удостоверение личности были влажными, пришлось из карманов гимнастерки переложить их в сухое отделение полевой сумки и все время придерживать ее рукой. Двигались наугад, не теряя надежды встретить своих.

У большого фольварка осторожно въехали во фруктовый сад и услышали русские слова: «Влево, влево». Мы обрадовались, и смело устремились вперед. В это время раздались крики на польском языке, ко мне кинулись солдаты и стащили с лошади. Волков рванулся обратно, ему вслед поскакала погоня, загремели выстрелы,

В плену

В фольварке располагался штаб белопольской дивизии. Так как я не мог встать на ноги, меня волоком втащили в большую комнату. За большим столом сидели офицеры и какие-то люди в гражданских костюмах.

Начался допрос. Допрашивающие очень жалели, что наша батарея захвачена соседней дивизией, а не ими... На большинство вопросов я не отвечал. [43]

Один из офицеров снял с меня полевую сумку, я обомлел — ведь в ней мой партбилет! Офицер попросил разрешения у остальных взять ее на память, как трофей большой победы. В ответ последовало дружное: «Проше, пане!» Он тут же покопался в моей сумке, вынул и прочитал, переводя на польский язык, полученное мною приказание от командира дивизиона немедленно вернуть захваченные по моему распоряжению подводы со снарядами, адресованные другой батарее дивизиона. Поляк особенно подчеркнул последнюю фразу приказания: «вы будете преданы суду Ревтрибунала». Последовали язвительные комментарии этой фразы.

Меня вскоре выволокли на свежий воздух. К полудню в фольварке набралось много пленных красноармейцев, среди которых оказалось и несколько бойцов нашей батареи. Пленных построили. Человек десять, и я в том числе, остались лежать на земле. Белополяки приказали пленным выдать комиссаров и коммунистов. Красноармеец какой-то роты связи выдал своего комиссара, которого тут же расстреляли на глазах у всех. Остальные бойцы с презрением смотрели на предателя. Нет, в нашей батарее не найдется такого негодяя!

Военнопленных построили в колонну, неспособных передвигаться товарищи несли на руках. Тяжелая ноша была не под силу измученным людям. Носильщики все больше отставали. Наконец охрана вынуждена была положить нас на повозки.

Пленных загнали на берег Вислы. Почти двое суток были мы без крова и пищи. На всем пути польские крестьяне пытались нам давать еду. За это конвойные избивали их прикладами винтовок, а хлеб у нас отнимали.

Страшно страдали раненые. Медицинская помощь не оказывалась. У меня сильно отекли и ужасно болели ноги.

Нас разделили на рабочие роты. Вместе со мной оказались пять бойцов нашей батареи. Это радовало. Пленных погнали на окраину Варшавы. Товарищи несли меня и сильно отстали. Когда мы добрались до казармы, то все места на двойных нарах были уже заняты. Мы легли на голом цементном полу. [44]

Вдруг раздался страшный шум. Рухнули нары. Послышались хрипы и стоны придавленных людей. Оставшихся в живых перевели в соседнюю казарму такого же размера. Многих недоставало, и теперь все свободно разместились на нарах.

Утром рота ушла на работы, я остался один. От боли то и дело терял сознание.

— Почему лежишь? Почему не на работах?

Открываю глаза. Надо мной склонился польский офицер. Выслушав мой ответ, он глянул на мои ноги и распорядился:

— В госпиталь!

Солдаты дотащили меня до медицинского пункта на железнодорожном вокзале. Несколько часов пролежал в коридоре на сквозняке, пока попал на операционный стол. Три врача долго вели осмотр. Они скороговоркой частили по-польски. Я понял только два слова: «гангрена» и «ампутация». Один из них глянул на меня и сказал по-русски: «Плохо, плохо!»

Меня трясла лихорадка: то было очень холодно, то снова бросало в жар.

Потом доставили в госпиталь. Оперировали под хлороформом. Очнувшись, приподнялся на локтях и тревожно спросил:

— Что с моими ногами?

Сестра по-русски ответила: «Целы!» — и отдернула одеяло. Какое счастье, я увидел из-под бинтов торчащие пальцы обеих ног!

Спустя двенадцать суток, хотя я не мог еще двигаться, меня перевели в лагерь для военнопленных. Больные и раненые жили здесь в так называемых железных бараках, здоровые — в землянках.

С наступлением зимы в бараках стало холодно, как на улице. Некоторые даже обмораживали ночью ступни ног или кисти рук. Перевязки делались очень редко и только тогда, когда под бинтами скапливались черви.

Наш барак находился близко от морга. Из окна было хорошо видно, как сюда сваливали, словно дрова, умерших, а затем грузили на парные повозки « куда-то увозили.

Раз в неделю пленных гоняли в лагерную польскую «лазню» (баню), которой все страшно боялись. Прямо [45] на улице нас заставляли раздеваться, отбирали одежду и направляли ее в парилку. А мы стояли под пронизывающим ветром, скорчившиеся, посиневшие. Наконец пленных начинали впускать в баню по одному. Польский фельдшер не спеша брызгал каждому на голову несколько капель зеленого мыла. В моечном зале сначала лилась абсолютно холодная вода. Бежать было некуда, люди стояли вплотную друг к другу и только стонали и ругались. Внезапно холодный душ сменялся нестерпимо горячим. Все вокруг окутывалось паром.

В это время раскрывались двери и нас опять выгоняли на мороз. Десятки минут мы раздетые ждали выдачи одежды. После каждой такой «бани» многие заболевали и уже больше не могли подняться.

Я долго лежал с воспалением легких. Потом у меня началось рожистое воспаление лица. Дважды довелось перенести тиф. В довершение ко всему в бараке вспыхнула холера. Я уцелел чудом. Никакого лечения не было. Военнопленные врачи и фельдшер вовсе не получали медикаментов. Русский врач из нашего барака заболел и умер от тифа. Когда у меня началось воспаление легких, меня вырвал из рук смерти опытный фельдшер Орлов, которого я знал по совместной службе. Он лечил украденным в польском лазарете лекарством.

Неожиданно меня снова потащили в операционную. Она находилась по соседству, за дощатой стеной В щель я не раз наблюдал, что там творилось. Когда меня положили на операционный стол и объявили, что сейчас будут выпрямлять мои ноги, я категорически запротестовал. Дело в том, что я недавно видел точно такую же операцию — больной дико кричал, ноги его хрустели и в конце концов их ампутировали. Бедняга умер.

Мои протесты были, очевидно, настолько яростными, что меня оставили в покое. Русский врач из числа военнопленных научил приемам массажа. Я усердно следовал его советам и, нужно сказать, с большим успехом. Правая нога поправлялась быстро, и я уже вскоре смог передвигаться на костылях.

Наступила весна 1921 года. Солнце, тепло принесли нам небольшое облегчение. Я жил уже в землянке, где размещалось около сотни таких же выздоравливающих. Днем нам разрешали сидеть на воздухе.

Разнесся слух, что приехала советская делегация [46] Красного Креста. Затеплилась надежда на скорое освобождение.

Среди обитателей нашей землянки создалась небольшая группа, человек десять, связанных крепкой дружбой. Почти все были коммунистами. Мы действовали очень осторожно, боясь, что в землянке могли оказаться провокаторы. Поддерживали слабых духом, вели беседы, рассеивали ложные слухи, вселяли веру в наше правое дело. Помню, как один военнопленный раздобыл где-то потрепанную газету. Из нее мы узнали о разгроме Врангеля нашей славной Красной Армией. Эта радостная весть придала силы, укрепила уверенность, что мы доживем до светлого дня освобождения из неволи.

Этот момент скоро наступил. Нас отправили в польском санитарном поезде на пограничную станцию Негорелое.

Весеннее апрельское солнце встретило нас на родной земле. Немногие сами вышли из вагона — большинству помогали сойти, а иных вынесли на носилках. Польский полковник долго нас пересчитывал и проверял по спискам. Наконец он подал знак, и к нам на перрон прибыла советская приемная комиссия. Красные офицеры были отлично обмундированы, имели превосходный воинский вид, держали себя с большим достоинством. У меня появились слезы на глазах.

В нашем присутствии были подписаны акты приема и сдачи.

Командиры из приемной комиссии объявили, что мы вновь стали советскими гражданами, и поздравили с возвращением на Родину. Они пожимали нам руки и обнимали нас.

Начался митинг. Рассказали о международной и внутренней обстановке, о политике партии и Советского правительства. Мы узнали много нового. Слова докладчика были для нас настоящим откровением.

После обеда мы отправились на поезде в Могилев на Днепре. Прошли регистрацию и медицинское освидетельствование. Меня здесь продержали недели две в госпитале. Когда окреп, получил направление в распоряжение [47] начальника артиллерии 16-й армии, той самой, в которой я служил раньше.

Сердечно, со слезами на глазах прощался я со своими друзьями, с которыми переносил муки плена: многим из них еще предстояло долго лечиться.

На другой день я уже был в штабе армии. Взволнованный, вошел в кабинет, щелкнул каблуками тяжеленных сапог и представился, как положено по уставу. Начальник артиллерии Хандажевский помнил меня и встретил очень тепло.

— Товарищ Воронов, вы к нам с того света прибыли совсем или в командировку? — спросил он шутливо.

Он считал меня погибшим с августа 1920 года. Начались расспросы. Хандажевский в свою очередь рассказал много новостей из армейской жизни. Наконец он объявил о моем новом назначении. Я стал командиром батареи 2-й стрелковой дивизии, которая дислоцировалась в районе Минска. В заключение начальник артиллерии пожелал здоровья и успехов в службе.

Раскрыв как-то издававшийся на Западном фронте военный журнал «Революция и война» № 4-5 за 1921 год, я нашел статью командира нашей 10-й стрелковой дивизии Н. Какурина «На пути к Варшаве». Из нее мне стал ясен ход событий в тот день, когда я попал в плен. Внимательно читая страницу за страницей, я дошел до описания боевых действий 28-й стрелковой бригады. Автор указывал, что к тому времени действия бригады уже не носили единого, цельного характера, а сводились к боям отдельных полков. 17 августа 1920 года во второй половине дня бригадный резерв — 83-й стрелковый полк — имел задачу сдерживать противника, чтобы дать возможность 82-му и 84-му стрелковым полкам пройти с артиллерией. С 83-м полком следовала первая батарея 1-го легкого артиллерийского дивизиона в составе двух орудий.

«Следуя на с. Земене, 83 стр. полк с батареей пришел около 17 часов в с. Ржахта; здесь к командиру полка прискакал разведчик первой батареи и доложил, что в тылу (?) по направлению на Юзефов и Земене идет сильная ружейная и артиллерийская перестрелка... Только тогда командир полка выслал вперед разведку на с. Юзефов. Только на основании звуков стрельбы командир полка вывел определенное заключение, что [48] противник движется от Колбеля на Ново-Минек, а от Ново-Минска навстречу на Колбель, дабы отрезать полку путь отступления, и послал соответствующее донесение командиру бригады.

Последний тотчас прибыл к полку, который в это время подходил к с. Юзефов, полковые разведчики вступили в это время в перестрелку с противником у шоссе Колбель — Ново-Минек.

В с. Юзефов командир полка отдал приказание 1-му батальону цепью двигаться на юго-восток, а 2-му батальону цепью двигаться на северо-восток с целью, как говорит командир полка, «разрезать» цепь противника, оттеснить его и создать коридор — одним батальоном перерезать шоссе севернее Юзефов фронтом на Ново-Минек, а другим батальоном — южнее, фронтом на Колбель, рассчитывая пропустить коридором 84 и 82 стр. полки, обозы и артиллерию.

Нет никаких указаний в реляции командира полка о том, какую задачу он дал своей артиллерии, но из донесения командира 1-го легкого артиллерийского дивизиона усматривается, что батарея снялась прямо с передков в узкой улице с. Юзефов, куда она уже успела въехать.

Чтобы вполне оценить этот маневр, припомним, что 83 стр. полк к началу боя имел всего 186 штыков в своем составе, таким образом, для атаки на каждое расходящееся направление командиром полка предназначалось по 84 стрелка.

Припомним также, что приблизительно около этого же времени у с. Подрудзе занимал позицию 86 стр. полк, примерно такой же численности, а лесом южнее Ново-Минек на Мариянки пробирался 85 стр. полк с приблизительно таким же количеством штыков; не будем удивляться поэтому, что полк, занимающий позиции у Подрудзе, не чувствует присутствия другого полка своей дивизии, готовящегося атаковать противника, несмотря на расстояние между этими пунктами всего 3 ½ — 4 версты. Не будем слишком строги и к полкам, которые, по существу, представляли уже роты половинного военного состава, к тому же истомленные продолжительными боями и переходами. Будем только помнить это при дальнейшем изложении и обращать внимание [49] не на название «полк», а на то, сколько в этом полку было штыков в тот или иной момент боя.

Тогда нам станет ясно и понятно, что эти «полки» с их боевыми порядками даже в масштабе двухверстной карты, в сущности, являлись лишь точками, затерянными в лесистом треугольнике внутри железных дорог: Варшава — Пилява и Пилява — Ново-Минек — Варшава.

Развернувшись в эксцентричный боевой порядок, 83 стр. полк двинулся в атаку.

Несмотря на свою малочисленность, стрелки смело бросились вперед, встреченные сильным огнем противника, огнем двух бронемашин с шоссе и танка с орудием. После минутного успеха — отхлынули назад в с. Юзефов, понеся большие потери убитыми и ранеными. Бой был настолько скоротечен, что батарея, стоявшая в узкой улице с. Юзефов, едва успела дать один — два выстрела картечью по перешедшим в атаку полякам и была захвачена противником, так как подать передки и повернуться в узкой улице, забитой бегущими людьми и обозами, она не могла и не успела. Здесь смертью храбрых пал командир 1 батареи тов. Воронов, отстреливавшийся картечью и оставшийся один, чтобы испортить свои орудия».

Последние строки я перечитывал много раз и думал с улыбкой: нет, не погиб командир первой батареи Воронов! После ужасов плена он снова в строю и будет верно служить революции!