В лучах восемнадцати прожекторов

К ночному бомбоудару по порту мы готовились тщательно, но все же не предполагали, что противник способен открыть такой интенсивный зенитный огонь, каким он встретил нас. А налетали мы одиночными самолетами через каждые пять минут без всякого прикрытия.

Я вылетел четвертым. Облачность и темная ночь затрудняли ориентировку на маршруте. Выручал опыт штурмана Калиниченко. «Кости старые», а душа у него молодая.

— До цели три минуты, — докладывает он. — Левее, прямо... Так держать...

Я строго выполняю режим, подхожу к цели. Впереди, над городом, туда-сюда шатаются поисковые лучи прожекторов. Новоженов насчитал их восемнадцать. [48]

Один сноп света касается нас, но почему-то не задерживается. Заговорили зенитки. Самолет встряхнуло — под нами разорвался снаряд.

Снова к нам прилипает луч прожектора. Делаю маневр — натыкаюсь на другой луч. Поймали, гады. «Сшибут? Нет!» Пробиваюсь вперед. Сильно ослепляют. Усердствует батарея. Но маневр производить поздно — уже нахожусь на боевом курсе. Штурман прикован к прицелу. Решающий момент. Самолет веду по приборам. Закрываюсь верхней шторкой — немного помогает. Вот и цель.

— За Родину! — восклицает Калиниченко.

Машина облегченно подпрыгивает вверх — бомбы сброшены.

Из зоны света и огня еле выпутался. После ярких лучей прожекторов становится так темно, что отличить воду от суши невозможно. Полностью доверяюсь приборам и беру курс на Рыбачий.

Партийная линия

Вчера вечером на заседании партийного бюро обсуждали подготовку машин к полетам.

Не всегда нравились мне раньше, до войны, заседания и некоторые собрания: длинные, скучные. А вот здесь, на фронте, соберемся накоротке, поговорим о деле, обменяемся мнениями и к единому взгляду на вещи приходим. Главное — говорим-то о наболевшем.

И я слово взял. Похвалил старшего техника Куликова, механиков Радченко, Рабинка. Потом инженера Макеева затронул. Хороший он специалист, опытный, ни минуты не сидит без дела. А работу людей организует слабо. Слабо — так и говорю. Макеев смотрит на меня удивленно: как это, мол, Волынкин может обижаться, если его машину столько раз к жизни возвращали. А дело-то не в моей машине, а в технике всего полка.

Инженер встает, смотрит на меня, щурится:

— Не думай, что обижаюсь на критику. Понимаю — твоя линия правильная, партийная. Вот только скажи, как именно наладить эту самую организацию. Сам вижу — не то, а изменить к лучшему не удается. [49]

Совет, что и как сделать, дали сообща все члены бюро. Много разумного предложил секретарь партбюро капитан Силаков. Вдумчивый, принципиальный и душевный. Да, душевный. Побеседовать с ним можно запросто по самым сокровенным делам. Люди к нему тянутся.

Вот и сегодня (13 октября) перед вылетом подошел ко мне, осведомился:

— Летишь?

— Да, на «свободную охоту».

— Будь осторожнее, — напутствует. И мне это дорого.

«Свободная охота» — интересная и сложная боевая работа. Скрытно проникаешь в тыл противника, прощупываешь его коммуникации, маневрируешь, разыскивая достойную внимания цель. В свободном поиске экипаж рассчитывает только на свое умение. Успех зависит от инициативы, напористости, сообразительности. Удар наносишь там, где враг тебя не ждет.

У самолета хлопотали торпедисты — угрюмые, суровые.

— Товарищ капитан, — обратился ко мне веснушчатый парень. — «Сигару» мы подготовили как следует. Хорошо пустите — хорошо пойдет в цель. Очень просим вас: отомстите врагу за наших погибших друзей.

— Постараюсь, товарищи! Обязательно.

Взлетели утром. Погода неважная: низко плывут облака. До острова Кильдин идем на высоте двухсот метров, а в открытом море снижаемся до пятидесяти и направляемся к вражеским берегам. Начинаем поиск.

— В фиорд зайдем? — интересуется Калиниченко.

— Заглянем, только входить глубоко не будем. Получше обследуем те фиорды, где корабли отстаиваются.

Погода изменилась. Дует сильный ветер. Море штормит. Летим больше часа. Огибаю мыс. Кораблей не видно. Вблизи плывут лишь хмурые скалистые берега.

Кончается третий час полета. Передаю штурману:

— Заходим в фиорд.

— Очень узкий...

— Ничего, сладим.

Самолет бросает с крыла на крыло. Справа и слева — отвесные красные скалы. Развернуться нельзя. [50]

«Ну, — думаю, — попал в ловушку...» А воздух жмет, как в аэродинамической трубе. Машину вести тяжело. Крепко держу штурвал, проскакиваю фиорд и выхожу в море, чтобы отдохнуть.

— Пойдем дальше или вернемся? — интересуется Калиниченко.

Эти фиорды меня основательно измотали. Но я вспомнил наказ торпедистов и ответил:

— Пойдем дальше.

В воздухе находимся четыре часа. Неожиданно перед носом самолета мелькает огненная трасса. Бьют слева — с берега. Набираю скорость. Трассы проходят сзади. На пути — островок. Решаем обогнуть его и снова заглянуть в фиорд. У берега чернеет какой-то корабль. Присмотрелись — катерок. Жалко торпеды... А вот и второй. Что это?

— Тральщик, — с радостью докладывает штурман. Подаю команду:

— Приготовиться!

Заговорили береговые зенитки. Ощетинился и тральщик. Но мы уже на боевом курсе. Корабль все ближе, ближе... И вдруг машина вздрогнула.

— Левая плоскость горит! — вскрикивает радист.

— Без паники! Смотрите за воздухом!

Языки пламени подползают к фюзеляжу. Зенитки бьют остервенело. Оказываемся между двумя огнями. Левому мотору даю полный газ, и пламя сбито. Тральщик — в прицеле. Сбрасываю торпеду. Над водой поднимается султан дыма и огня.

...Скорее домой. Вот и аэродром. Посадку произвожу почти при сухих баках.

Подбегают механики, осматривают машину. Сообщают: тридцатимиллиметровый снаряд продырявил левый бензобак. Бензин вытек. Словом, прилетел, как говорят у нас, на «красных лампочках».

Но все же победа за нами. Видимо, ее имеет в виду инженер Макеев, встретивший меня словами:

— Вот это партийная линия!

Нас провожает знамя...

Шли жаркие, решительные бои за родную Печенгу. Наш полк работал круглосуточно. [51]

Подполковник Ефремов то прохаживался по землянке, то снова склонялся над картой, думал. В донесениях говорилось, что на дальних коммуникациях, в районе Гамвика, обнаружен караван противника — несколько транспортов и большое количество кораблей охранения. Наличие воздушного прикрытия, указывалось в донесении, определить из-за облачности не удалось.

— Вам предстоит нанести торпедный удар по кораблям противника в далеком фиорде, — сказал он. — Поведете пятерку. Задача ясна?

— Ясна, товарищ командир.

Я предложил два варианта атаки. Первый — налет с двух направлений одновременно. Если обстановка не позволит — атаковать с одной стороны, но развернутым фронтом. Оба варианта сводились к одному: заставить гитлеровцев распылить свою оборону. Командир полка одобрил предложение.

В ожидании приказа на вылет летчики курили, делились соображениями, как лучше провести предстоящий бой. Все знали: он будет трудным. Торпедная атака подобна штыковой схватке. Экипаж торпедоносца нос к носу сходится с противником, бьет в упор. И на тебе сосредоточен весь ответный огонь. Кто устоит, не дрогнет — тот победит. Жестока логика боя!

В разгар «дебатов» на пороге землянки появился генерал Н. М. Кидалинский. Выслушав доклад, поздоровался, присел рядом:

— Решил послать вас, прямо скажу, на трудное дело. Караван далеко. Охрана сильная. Вы же пойдете без прикрытия. Вся надежда на внезапность, выдержку и слетанность. Крепче держитесь друг друга...

По сигналу ракеты я вырулил на старт, за мной — остальные. Рядом развевалось наше полковое Знамя. Его всегда выносили к взлетной полосе, когда торпедоносцы шли на особо сложное задание. Вот и теперь оно провожало нас.

Вышли в море. Облака прижимают нас к воде. На горизонте смутно темнеют чужие берега. Да, успех удара будет зависеть от внезапности. Снижаемся до предела. Летим уже сорок минут. Кругом мрачное, пустынное море. Каравана нет.

— Где же он? — спрашиваю штурмана. [52]

— Должно быть, ушел дальше.

— Смотри лучше, Калиниченко!

Но вот наконец у самых берегов Порсангер-фиорда закурились сизые дымки, а потом показались и корабли. Всматриваюсь: два транспорта — водоизмещением не менее десяти — двенадцати тысяч тонн каждый, два миноносца, пять сторожевых кораблей и столько же тральщиков. Идут обычным строем: в голове и хвосте — миноносцы, в центре — транспорты, а сторожевики и тральщики образовали барьер со стороны моря. На стометровой высоте барражируют два «Гамбург-138», а еще выше «мессершмитты», количество которых из-за облачности определить не удается.

— Атакуем фронтом, — передаю ведомым.

Наш выход в атаку был внезапным для фашистских зенитчиков. Огонь они открыли с опозданием, но вели яростно. Стреляли и по воде, поднимая перед нашими самолетами, шедшими на бреющем полете, завесу из высоких водяных столбов. Наткнись на такой столб — пропал. Казалось, немыслимо прорваться сквозь эту массу воды и огня.

Крепко сжимаю штурвал, веду группу строем фронта. Прицелы всех торпедоносцев уже «схватили» по вражескому кораблю. Передаю в микрофон: «Торпеды бросать по команде».

Вдруг мой самолет вздрагивает. Горький, удушливый дым наполняет кабину.

— Горит правая плоскость! — докладывает стрелок.

Меня обдает холодом: транспорт близко, а самолет горит. Опасаясь, чтобы ведомые преждевременно не сбросили груз, еще раз напоминаю им о выдержке: «Торпеды бросать по команде». Сам даю полный газ правому мотору и сбиваю пламя. Однако дым в кабине густеет. Дышать трудно. Откуда-то пламя подползло к бронеспинке. Она нестерпимо жжет. Калиниченко цепко держит корабль в прицеле. Еще несколько секунд — и можно сбросить торпеду. Но как они длинны, эти секунды. Вокруг бушует огненная буря. Корабли бьют изо всех пушек и пулеметов. Загорелась машина лейтенанта Вельдяскина. Но он вместе со всеми идет вперед.

Пора наносить удар. От моей машины, а затем и от самолетов ведомых отрываются торпеды. Каждая идет [53] в свою цель. Транспорт, атакованный Вельдяскиным, взрывается. Все выходят из атаки. Лишь машина Вельдяскина, объятая пламенем, на той же скорости несется вперед, вперед и... врезается в расположение конвоя. И над кораблями мгновенным обелиском появляется высокий столб огня.

Мы проскакиваем через пылающий караван и вырываемся из зоны зенитного огня. И вдруг на встречном курсе появляется «Гамбург-138». От него тянутся огненные нити. Я отвечаю тем же. Фашист уходит в сторону.

Разворачиваюсь, гляжу на караван. Над морем виснет непроглядная туча дыма высотой больше двухсот метров. Вокруг взорвавшихся транспортов мечутся миноносцы и сторожевики, спасая утопающих. Спрашиваю Калиниченко:

— Может, зафиксируем это зрелище?

— Самолет подбит, не лучше ли домой?..

— Дотянем! — отвечаю и делаю второй заход.

Убеждаемся, что атака была удачной: четыре вражеских судна ушли на дно.

Отворачиваю в море, чтобы собрать группу. У меня один бензобак сгорел. Горючего в обрез. Надо дорожить и каждой минутой, и каждым граммом...

Приказываю Новоженову связаться с экипажами и передать, чтобы собирались. Вскоре радист докладывает, что два торпедоносца догоняют нас. Хорошо, обождем. А в голове бьется тревожная мысль: «Кого же нет? Неужели еще один погиб?..»

— Новоженов, свяжитесь с самолетами, узнайте, кто идет.

Через минуту тот сообщает номера самолетов. Это были Попруженко и Негуляев.

— Новоженов, передайте на землю: «Задание выполнено. В строю три».

На аэродроме первым меня встретил майор Переверзин. Приветствуя, он жмет в воздухе свои руки. Я ему показываю два пальца и опускаю их вниз. Это служит условным знаком того, что два экипажа не вернулись. Майор помрачнел.

За мной сели Попруженко и Негуляев. Не успел я подрулить и открыть фонарь, а Фертов уже на самолете. [54]

— Товарищ командир, живы?

— Как видишь... А что?

— Да как же... У вас в кабине снаряд разорвался. Смотрите, какое отверстие.

Я посмотрел назад и не поверил своим глазам: в гаргроте все сгорело, поплавился металл.

Подошел автобус. Из него выскочил командир полка. Я доложил о гибели Вельдяскина. Судьба Большакова пока неизвестна. И в этот момент послышался гул моторов: на горизонте показался торпедоносец. Это был Большаков. Его машина оказалась искалеченной не меньше моей.

Возвращаясь в землянку, мы молчали — думали о подвиге Вельдяскина. Он был коммунистом.

Добить!..

15 октября.

По поводу вчерашнего нашего налета на караван противника сегодня вышла листовка, выпущенная политотделом ВВС Северного флота: «Бить врага так, как его бьют летчики капитана Волынкина!» И портрет мой поместили. Ходят листовки по рукам, а я стараюсь на глаза не попадаться людям. Как-то неудобно. Почему мой портрет? Летали-то группой. Обязательно следовало дать портрет Вельдяскина. Вот в конце листовки правильно сказано: «Отомстим за гибель наших боевых друзей!»

Днем проходил митинг. С волнением и гордостью мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего. Воинам Карельского фронта и Северного флота, возвратившим Родине древнюю русскую Печенгу, объявлена благодарность. Освободителей Петсамо Москва приветствовала торжественным салютом. В эту победу свой ратный труд вложили и летчики нашего Краснознаменного полка. Но Север от врага еще не очищен. На митинге товарищи единодушно заявили:

— Добить фашистского зверя в его же берлоге!

Скорей бы получить задание...

* * *

16 октября мне посчастливилось: поручили вести пятерку торпедоносцев. Обрадовался: отомщу за Вельдяскина! [55] Вражеский караван атаковали фронтом. Результат хороший: пустили на дно транспорт, сторожевой корабль и тральщик.

Но у некоторых нервы не выдержали. Когда противник открыл сильный огонь, в строю метался Моцаев. А летчик Заводчиков сбросил торпеду рано, неправильно маневрировал над караваном. Вместо того чтобы проскочить над кораблями, он стал над ними разворачиваться, подставил свою машину под кинжальный огонь и погиб.

Тяжело на душе. А ведь ему было известно выработанное в полку правило: бить врага с близкой дистанции — значит бить наверняка. Это — традиция наших торпедоносцев.