Наш полк — Краснознаменный!

Всеобщая радость. Наш полк награжден орденом Красного Знамени. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 22 июля 1944 года читал перед строем командир:

— «За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество...»

Потом приехало командование ВВС Северного флота. Полк снова построили. На правом фланге — знаменосец. Вышел вперед командир, стоит перед строем, а рядом с ним Знамя полка развевается. Генерал вручает [43] орден. Андрей Яковлевич Ефремов опускается на колено, целует край алого щелка Знамени; на легком ветру оно волнуется вместе с нашими сердцами. Командир клянется...

Все мы поклялись высоко держать это Знамя, под его сенью идти к новым победам, до полного разгрома врага. Перед мысленным взором предстали Смирнов, Мантров, Романцов... Наши боевые друзья, павшие на ратном поле, незримо присутствовали в строю Краснознаменного полка.

Пять секунд

Этот случай взволновал весь полк.

14 августа три пятерки — волнами, одна за другой — заходили на вражеский порт. Вел группу и первую пятерку Петр Николаевич Обухов. Штурманом у него был «снайпер» Писарев.

На боевом курсе Обухов держался крепко, хотя вокруг рвались снаряды, а радист Анисочкин докладывал об идущих в атаку истребителях.

— Пять секунд! — вдруг прозвучал голос Писарева.

Обухов понял: штурман просит продержаться на боевом курсе еще пять секунд. Именно пять, необходимых для того, чтобы бомбы точно легли в цель.

— Держу!

И вот штурман нажал кнопку бомбосбрасывателя. Точность исключительная — цель накрыта. В эту же минуту самолет заволокло дымом: прямое попадание вражеского снаряда. А тут еще истребитель привязался...

— Штурман, давай направление на Рыбачий!

Писарев боролся с огнем, а Обухов со снижением, на повышенной скорости повел самолет к родным берегам. Его взяли под охрану наши истребители. Пристроился к нему и молодой летчик Батраков. Он то вырывался вперед, показывая курс на Рыбачий, то прикрывал своей машиной сзади, отбивая наседавших «мессеров».

— Тяни, тяни, дружок, — как к живому существу, обращался Обухов к подбитой машине.

Когда же показалась синяя полоска берега, крикнул штурману:

— Геннадий, дотянем! [44]

— Вижу... Как себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил летчик, хотя задыхался от дыма.

Стрелка высотомера показывала 50 метров. Из левой мотогондолы хлестал огонь. Обухов передал экипажу:

— Если не сумеем дойти, посадку произведем на воду. Но тянуть будем до последнего.

Писарев заметил соседний аэродром и посоветовал подвернуть чуть вправо.

— Посадку буду производить с ходу на фюзеляж. Как только сядем — всем от самолета... Может взорваться... — приказал командир.

Так и сделали. Пожар на самолете потушили подбежавшие друзья-армейцы. Благополучно вылез из кабины и Обухов. Снял шлем, пригладил взмокшую челку, кивнул штурману:

— Молодец, Геннадий Васильевич, что затребовал еще пять секунд. Видел, какой мы там концерт в порту устроили?

— Видел, — улыбнулся Писарев.

Над крышами

В порту разведчики обнаружили три транспорта противника. 14 сентября 1944 года наше командование решило послать на них пятерку бомбардировщиков и одного торпедоносца. Пять экипажей Обухов подобрал быстро. Меня обошел. «Пусть Волынкин отдохнет». Я — к Ефремову. Поразмыслив, командир полка ответил, что согласен со мной, но нужно разрешение «сверху».

Генерал тоже дал «добро».

Бомбардировщики должны были наносить удар с трех тысяч метров, я — с трехсот.

Шел я без прикрытия, поэтому держался малой высоты, а у берегов Норвегии еще больше прижался к воде, подкрадываясь к порту. Зенитные и береговые батареи открыли огонь, когда оставалось до цели километров пять. Ждать, пока «отработают» бомбардировщики, нельзя. Я вошел в глубь бухты, выбрал подходящий транспорт и, приблизившись, сбросил торпеду.

— Пошла хорошо! — доложил Новоженов. [45]

Я сразу увеличил скорость, развернул машину вправо и повел ее над причалом и северной частью города, едва не задевая крыши домов. Этим и спасся от зенитного огня. Уходя, увидел столб черного дыма: транспорт горел.

Через минуту на корабли навалилась группа Обухова. Зенитная артиллерия увлеклась бомбардировщиками, это позволило мне сделать второй заход и сфотографировать результат удара.

...Только я произвел посадку, подходит генерал, интересуется, как прошла атака. Докладываю так, как есть.

Минут через десять генерал вызвал меня на КП.

— В этом же порту остался еще один транспорт, Не сумели бы вы его...

— Сумею, товарищ генерал!

Генерал долго смотрел мне в глаза, о чем-то думал, наконец, сказал:

— Тогда подвешивайте две торпеды. Вылетайте через сорок минут.

Полетели со штурманом Калиниченко.

Время шло к вечеру.

Невдалеке от вражеского порта Калиниченко запрашивает:

— Как будем заходить — с ходу или сперва просмотрим?

— С ходу. Порт уже просматривается.

— Командир, что-то я ничего в порту не вижу.

— Все равно пойдем. Транспорт, наверное, стоит у причала.

Затараторили зенитки. Маневрируя, врываюсь в порт. Огонь усиливается. Кораблей не видно. Отворачиваю влево, осматриваюсь — судов нет и у причала. Зато есть зенитки, работающие очень интенсивно. Разворачиваться назад опасно. Решаю вновь проскочить через город над крышами. И опять получилось удачно.

Стемнело. С двумя торпедами я поспешил на свой аэродром. Пригодятся.

Как потом выяснилось, после первого удара уцелевшие корабли противника, в том числе и «наш» транспорт, из порта ушли. Возможно, где-то неподалеку они в море болтаются. Что ж, найдем и там. [46]

Наш Театр хора и балета

Какие бы ни были напряженные дни, сколько бы энергии летчики ни расходовали, но в минуты досуга они шутили, пели, читали свежие газеты, обсуждали «мировые проблемы». Полнокровной жизнью жили люди. Хоть и находились здесь временно, но даже клуб свой решили построить. Прямо в поле, на голом месте.

«Начальником строительства» выдвинули инженера Кустова по той простой причине, что он любит петь. «Сперва сооруди сцену, — предложили ему, — потом исполняй арии». Нашу мысль одобрили командир и его заместитель по политической части майор Свиногеев.

Работа закипела. Свободные от полетов экипажи охотно шли работать на «объект Кустова». Долбили неподатливый камень, рыли огромный котлован. Кирок, ломов и лопат не хватало. Те, кто уходили на боевое задание, вручали инструменты своим товарищам с условием: «Вернусь — отдашь».

С каждым днем котлован углублялся. Откуда-то появился строительный материал. Нашлись свои каменщики, плотники, художники... Подземный «Театр летчиков» сооружался со скоростью вышедшего на боевой курс торпедоносца. Но когда стали уже наводить на стенах панель, подвешивать к потолку плафоны, то вспомнили, что для открытия «театра» понадобится спектакль или концерт. «Грима, — заявили наши полковые артисты, — на всем Севере сейчас не найдешь, а позориться мы не хотим».

— Тогда давайте самодеятельность организуем, — предложил майор Свиногеев.

— Правильно. Я могу играть на баяне, — оживился командир (с баяном подполковник Ефремов не расставался). — Есть еще таланты?

Все молчали, переглядывались. Кто-то негромко заметил:

— Весь полк — таланты.

Тогда Ефремов подал команду... построиться по два. Первую шеренгу развернул кругом, встал в середине и определил:

— Справа — хор, слева — балет.

Грянул хохот. Смеялся и командир. Конечно, это была шутка. Тем не менее каждый теперь думал, на [47] что он способен. Даже те, что на именинах подпевали лишь «Калинушку», сейчас надеялись на успех. Но настоящие танцоры и плясуны, точнее, когда-то танцевавшие, а теперь случайно попавшие в «хор», быстро перебежали в «балет». Певцы же, оказавшиеся в «балете», переметнулись в хор. Полной автономии потребовали только музыканты, которых тут же возглавил механик Вася Гладков, заявивший, что создаст джаз не хуже утесовского. Артистов действительно оказалось немало.

Я непоколебимо стоял в «хоре», подаваться в другую область искусства наотрез отказался (в дружном хоре и мой голос сойдет).

Так была создана массовая художественная самодеятельность. Начались репетиции. Подземный «Театр летчиков» пришлось с ходу переименовать в «Театр хора и балета».

Его открытие и последующие вечера проходили бурно. Концерты нравились всем. Особенно волновала нас «Священная война». Лились задушевные мелодии народных песен. «Балет» исполнял украинский гопак, цыганские пляски, выступали чтецы и джаз Васи Гладкова.

Вот с такого концерта меня срочно вызвали вечером 16 сентября 1944 года...