Нас прикрывают гвардейцы

День начался с того, что командира нашей эскадрильи майора Обухова срочно вызвали в штаб.

Летный состав в ожидании боевого задания находился в землянке. В ней было тепло и уютно. Видимо, потому, что мы сами ее оборудовали: стены ровно обмазали глиной, удобно расставили ящики — наши «столы» и «стулья», нары застелили душистой соломой и покрыли самолетными чехлами. Со стены смотрел Владимир Ильич Ленин. [29]

Большая жизнь протекала в этом маленьком, слившемся с равниной аэродрома жилище. Балагуры веселили людей, разгоняли короткую солдатскую грусть. Получившие задание собирались, а остальные помогали им. И тут умный совет, теплое слово друга дороже всего на свете. О тех, кто улетали в бой, думали, волновались оставшиеся в землянке. Выходили на улицу и прислушивались к гулу самолетов. Кто первый услышит — вбегает в землянку: «Ребята, наши возвращаются!» Все выскакивают, всматриваются в горизонт, ждут.

У нас было заведено так. Самолеты, возвращавшиеся с большой удачей, шли на низкой высоте и над землянкой делали «горку». Встречающие, естественно, радовались. Если же группа теряла кого-нибудь, самолеты возвращались на высоте трехсот метров с приглушенными моторами. А на земле товарищи стояли с поникшими головами. Следили за посадкой: какого номера нет, кто не вернулся?

Через час майор Обухов приехал из штаба, вызвал меня и поставил боевую задачу — сфотографировать результат удара армейской авиации по кораблям противника в порту Ак-Мечеть. Бомбить должны были четыре группы — две группы пикировщиков и две штурмовиков. Мне приказано фиксировать результат каждого удара. Интервал между налетами — одна минута. Прикрывать меня выделялись два истребителя из гвардейской части морской авиации.

Уточнив детали предстоящего полета, майор Обухов снял шлем и пригладил ладонью небольшую, как у старых запорожцев, челку на голове, тепло улыбнулся. Это означало, что задачу он поставил сложную. Глаза Петра Николаевича говорили: «Сам полетел бы, да нельзя...»

— Порт охраняется истребителями, — сказал майор, хотя об этом речь уже велась. — Смотри, Илья... Самолет выбирай любой.

Я собрал экипаж. Разрабатывая полет, особое внимание уделил осмотрительности в воздухе.

Взлетел и пошел на соседний аэродром, с которого, как было условлено, должны подняться истребители прикрытия. Делаю круг, второй, но истребители сидят. Уже поднимаются ударные группы, а «ястребки» и в ус себе не дуют. Ждать больше не могу — надо успеть [30] сфотографировать порт еще до удара. Иду без прикрытия. Штурман осторожно намекает:

— Командир, над портом барражируют «мессеры».

— Нас прикроют два истребителя. Они, наверное, догоняют. Гвардейцы не подведут.

— А если они не найдут нас?

— Ничего, придут на цель.

Приближаюсь к порту на высоте двух тысяч метров. Внизу вертится пара «мессеров». Как лучше поступить? Иду на хитрость. Врываюсь в облачность, скрытно крадусь к порту. Расчеты штурмана, как всегда, точны: пробиваюсь вниз — порт под плоскостями. Придерживаюсь нижней кромки облаков. Тем временем экипаж фотографирует.

Вдруг на нас устремляются «мессеры». Опоздали, фашисты, — съемка уже закончена! Даю газ и ухожу в море.

— Товарищ капитан! — раздается радостный голос радиста. — Противника отгоняют два наших истребителя.

— Я же говорил, что гвардейцы не подведут.

Поворачиваю обратно. Первая группа пикировщиков уже над целью.

Над портом завязался воздушный бой. Воспользовавшись этим, мы фотографируем результат первого удара — пылающий большой транспорт.

Мои истребители «прогуливаются» рядом. Действую смелее. Беда, однако, в другом: не успеешь развернуться, как над целью появляется очередная группа наших самолетов. Запечатлеть их работу плановым аппаратом не успеваю.

— Новоженов, аппарат на борт!

Он уже знает — снимать надо перспективным. Ложусь в вираж, Новоженов работает. Бьет зенитная батарея. Вокруг самолета черные шапки дыма. Штурман подправляет машину то влево, то вправо. Настроение у него хорошее.

— Командир, сейчас бы на эту чертову батарею бомбу килограммчиков на пятьсот, а?

Молчу. Всматриваюсь вниз. В порту зрелище необыкновенное: в дыму и пламени мечутся корабли противника. А наши летчики, мужественно пробиваясь [31] сквозь шквал зенитного огня, сваливают свои машины в пике и бомбят точно, методично.

Вот уже над целью другая группа. Запечатлеваю и их работу.

Пришлось изрядно попотеть, чтобы в короткие промежутки времени между ударами сочетать перспективную фотосъемку с плановой. Шесть раз сквозь рой разрывов в воздухе пришлось, пройти над огнедышащим портом. К счастью, мой самолет отделался лишь пятью незначительными пробоинами. Снимки у Новоженова получились отличные.

Победы и утраты

19 марта 1944 года. Трагический для нашей эскадрильи день. Самолеты дважды уходили на задание и дважды возвращались с приглушенными моторами...

С утра, как обычно, экипажи, готовые в любую минуту броситься к самолетам, находились в землянке. После томительной тишины санчасти, где я, простудившись, пролежал несколько дней, оживленные разговоры друзей на меня действовали лучше лекарств. Но врачи летать мне пока не разрешали. Приходилось лишь наблюдать и переживать.

Утром стало известно, что в море обнаружен вражеский караван — два больших транспорта и двенадцать кораблей эскорта. За ним следовала вторая группа: транспорт с таким же охранением.

Нашим летчикам предстояло нанести по первому каравану торпедный удар четырьмя самолетами во взаимодействии с истребителями и штурмовиками.

Торпедоносцы вышли парами: Смирнов — Романов, Клячугин — Романцов.

По времени мы знали, что где-то в море уже закипел бой. С волнением ждали исхода. Вскоре радист Романцова передал сигнал бедствия и цифру «три». Что это означает? Маслов, Большаков и другие летчики долго бились над «головоломкой». Все приумолкли, посуровели. Думали о Мише Романцове. Молодой, жизнерадостный, белокурый лейтенант очень любил запевать «Распрягайте, хлопцы, коней». Что же с ним сейчас?

На горизонте появились два торпедоносца. Где же остальные? Смотрим с напряжением. К аэродрому двойка [32] подходит с приглушенными моторами — плохо... Машины садятся. На одном из фюзеляжей мелькает цифра «3».

Так это же Романцов!.. Радист что-то напутал. Мы бежим к машине.

Капитан Клячугин и «воскресший» Романцов взволнованы и мрачны. Рассказывают подробности боя. Вражеские корабли встретили наших летчиков ураганным огнем, но никто с боевого курса не свернул. Все сброшенные торпеды попали в цель. При выходе из атаки самолет Романова был подбит, загорелся и вместе с экипажем погрузился в море. Рядом в морскую пучину ушел и транспорт с техникой и сотнями гитлеровцев.

Самолет майора Смирнова, получивший серьезное повреждение, развернулся в сторону своего аэродрома и вместе с товарищами шел миль двадцать.

— До берега не дотянул... — тяжело выдавил Романцов. С почерневшего лица лейтенанта скатилась и разбилась о планшет тяжелая капля — не то пот, не то скупая мужская слеза.

Мысленно перед моим взором предстал обаятельный друг и командир. И в памяти всплыла картина: далеко-далеко, на берегу Тихого океана, трогается состав, а шею командира обвила ручонками пятилетняя дочурка...

К горлу подступил горький ком.

«Прощай, мой славный товарищ, незабвенный наставник! Ты незримо будешь находиться в нашем строю — на земле и на боевом курсе, в воздухе. Мы долетаем за тебя, доделаем тобой начатое, завершим разгром врага!..»

— По самолетам! — внезапно прозвучала громкая команда.

Летчики бросились к машинам. Взмахнул флажком стартер, и пять самолетов с бомбовой нагрузкой один за другим оторвались от земли.

Все это произошло так быстро, что я, убитый горем, опомнился и оценил все происшедшее уже тогда, когда самолеты плотным строем шли далеко над морем.

На второй удар по каравану пятерку повел майор Лунин. С ним ушли Маслов, Большаков, Романцов и Клячугин. Нетрудно понять настроение, накал боевого порыва улетевших товарищей. Остановить их не могли ни шквальный огонь зениток, ни яростные атаки пятнадцати [33] истребителей. С воем бомбы пошли вниз, и над остатками каравана поднялись новые клубы дыма.

На этот раз Миша Романцов на аэродром не вернулся. Случилось это так.

Когда пятерка, подходя к каравану, уже легла на боевой курс, в самолет Романцова попал артиллерийский снаряд. Левый мотор загорелся, но Романцов по-прежнему шел в строю и метко сбросил бомбы. Стал разворачиваться. В этот момент из-за облаков вынырнули два «мессера» и напали на пылающий самолет Романцова. Объятый пламенем, он пошел со снижением на свой аэродром. В воздухе самолет держался долго. Сел в море в двух километрах от берега. Спастись экипажу не удалось.

Вместе с Романцовым и радистом Семеновым погиб мой славный штурман Алексей Титович Мантров. Когда готовился второй удар, он попросился в любой экипаж, только бы быстрее отомстить за смерть товарищей. Погиб наш верный друг. Сержант Новоженов плакал. Да и я не сдержался. Теперь мы одни остались из старого, тихоокеанского, экипажа. Сели и вдвоем написали родным Алексея Мантрова письмо в Москву. Там жили его мать, отец, сестра. Написали все, как было. И поклялись отомстить за него.

Душно стало — вышли из землянки. На аэродром бесшумно садилась ночь.

Что значит наступать

Особенность боевых действий минно-торпедного авиаполка состояла в том, что мы все время наступали. Скапливался враг в каком-либо порту — мы давили его бомбоударами, появлялся караван в море — мы несли под плоскостями торпеды и топили фашистские корабли вместе с техникой и живой силой. Если враг не обнаруживался ни в море, ни в ближних портах, мы все равно наступали: одиночные самолеты отправлялись на «свободную охоту», часами искали врага в его бухтах, заливах, на отдаленных коммуникациях, искали до тех пор, пока не находили и не пускали ко дну очередное фашистское судно. Причем старались накрыть подводную лодку, торпедировать эсминец, транспорт, в крайнем случае тральщик. Особенно охотились за транспортами. [34] Они, как правило, сопровождались усиленными конвоями, и летчикам-торпедоносцам на низкой высоте приходилось прорываться к цели сквозь массированный огонь зениток и стену водяных столбов.

Боевым духом, наступательным порывом был проникнут весь личный состав полка. Мы били врага всегда — и когда чувствовали свое превосходство, и когда силы становились равными. Если же в отдельных схватках нас было мало — брали храбростью, хитростью, умением, но все-таки побеждали.

На коммуникациях противника

К началу 1944 года летчики одинаково овладели искусством торпедирования и бомбометания. Но молодежь, вливавшаяся в полк, поначалу ходила на задания только с бомбами. Одну такую группу молодых летчиков 18 апреля 1944 года мне пришлось вести на первое боевое задание.

Стояла ранняя южная весна. Цвели сады. Ожидая задания на вылет, мы фотографировались. Подошел майор Переверзин (теперь я служил в его эскадрилье), на ходу раскрыл планшет, подозвал меня:

— Поведешь группу. Из Констанцы вышли транспорты. Удар по ним будете наносить пятеркой.

Со мной должны были пойти четыре молодых экипажа. А всех их было пять. Кого же оставить дома? Говорю попавшемуся на глаза младшему лейтенанту Негуляеву:

— Полетите в другой раз.

И занялся предполетной подготовкой. Вскоре ко мне подошел командир эскадрильи майор Переверзин. Хлопая хворостинкой по планшету, говорит:

— Волынкин, смотри: Негуляев чуть не плачет. Может, возьмешь?

— Они все хотят лететь. Оставишь другого — тоже заплачет.

Сдерживая улыбку, громко, так, чтобы услышали все, Степан Федорович распорядился:

— В следующий раз Негуляева обязательно возьмите.

— Есть, товарищ майор! [35]

Позади остались берега Крыма. Под нами безбрежное море. Строй самолетов безупречен. В моем экипаже место погибшего штурмана Мантрова занял капитан Ткаченко. Он впервые летел со мной на боевое задание. Поинтересовался его настроением:

— Как, Яков Антонович, потопим что-нибудь?

— Обязательно потопим! — уверенно ответил он. — Только когда будем бросать бомбы, выдержите курс и скорость, а в остальном будет порядок.

— Хорошо.

На цель вышли точно: впереди показались корабли.

— Как будем бомбить — с ходу или зайдем с другой стороны?

Вопрос нового штурмана меня обрадовал: предугадал мой план. Отвечаю:

— Зайдем со стороны солнца.

Противник не ожидал нас с этой стороны и открыл зенитный огонь с запозданием. Ткаченко чуть-чуть подвернул строй на большой транспорт и сбросил груз. Самолет облегченно вздрогнул. Транспорт загорелся, накренился и стал погружаться в воду.

На обратном пути я спросил летчиков о наличии бензина. От трех экипажей последовали доклады, что горючего до базы хватит. Но радист экипажа Николаева передал, что бензина осталось... двенадцать килограммов. По моему телу пробежала дрожь: до берега еще сто пятьдесят километров! Он вынужден будет произвести «посадку» в открытом море...

— Новоженов! — кричу своему радисту. — Спроси еще раз: сколько горючего у Николаева?

Ответ прежний. Я расстроился: в первом же полете летчик гибнет...

Приказываю:

— Новоженов, передайте всем, чтобы следили за Николаевым и докладывали.

Через минуту слышу:

— Николаев отстал, идет сзади и ниже.

Прошло еще две минуты. Ткаченко недоумевает:

— На чем он идет?

— Не знаю...

Передаю по радио, чтобы Николаев не терял высоту, боролся за каждый метр. [36]

Шли напряженные минуты — последние минуты, а может, лишь секунды... Жизнь товарищей на волоске. Но машина Николаева летела, не теряя высоту. Просто чудеса!

Вот показался берег. Николаев по-прежнему в воздухе. На чем же он держится?

Посадка. Все кинулись к Николаеву. Оказалось, что его радист допустил ошибку: вместо двухсот двенадцати передал двенадцать.

И приятно, и досадно. Молодые летчики хорошо держались в строю, грамотно маневрировали над целью, действовали уверенно. Но ошибка одного радиста встревожила всех.

О чем это говорит? Молодым экипажам предстоит еще большая работа — добиваться слетанности, согласованности, четкого взаимодействия и договоренности по всем вопросам на каждый полет.

Слушают на разборе мои замечания, соглашаются, значит, понимают, толк будет.