«Голубчик» делает ошибку

Овладевать новой техникой непосредственно в бою — дело сложное. Освоение матчасти шло не так быстро, как хотелось. На втором боевом вылете я это почувствовал: машина владела мною, а не я ею.

...26 ноября — четвертый день моей боевой жизни. Возвращаясь с задания на свой аэродром, я зашел на посадку под углом по отношению к старту, произвел посадку с «промазом» и выкатился за кромку рабочей полосы на пахоту. Самолет чудом уцелел.

Товарищам, наблюдавшим с земли, было страшно смотреть на эту посадку: им казалось, что нет никакой надежды на спасение самолета. Это была моя первая и очень грубая ошибка. Старт за время моего полета перенесли. А я был неосмотрительным при заходе.

Подполковник Ефремов отругал меня и наложил взыскание.

Кто-то из приятелей за ужином поддел:

— Волынкин сегодня открыл «боевой счет»...

Парировать нечем. Грешен, братцы, сам понимаю!

На следующий день командир полка снова беседовал со мною. На этот раз он шутил:

— Вот еще летун нашелся... Заходит на аэродром, как к доброй теще в гости. Нет того, чтобы осмотреться, прикинуть, взвесить, рассчитать.

Слушаю. Краснею.

— А на фронте, голубчик, людей надо беречь, — продолжал Андрей Яковлевич. — Машина, в конце концов, черт с ней, хотя и ее жалеть нужно. Но что касается экипажа, тут уж, братец, всю душу отдай за него. Да вы-то не первый год летаете, говорят, неплохой пилот. Так в чем же дело?

— Виноват, товарищ подполковник. Проглядел, — говорю. [20]

— «Проглядел...» Беспечность, вот что подвело. Ни на минуту не забывайте, что вы на фронте. Тут полеты по маршруту, на полный радиус действий, на выносливость, на умение ориентироваться в любой обстановке и побеждать. Находитесь в воздухе или в землянке, над своей землей или над территорией противника — везде война. Пока вы летали, наш аэродром мог в одни воронки превратиться. Осмотрительность для летчика — одно из основных качеств. Новичок ты или ас — все равно смотри в оба. Когда на Берлин первый раз летели, помнится, экипажи были как на подбор, но Преображенский каждому по нескольку раз говорил: «Смотрите, смотрите в оба!»

И командир рассказал нам о первых бомбардировках Берлина в 1941 году. Полеты были длительными, изнуряющими. Уходили на задание с наступлением вечерних сумерек, а возвращались «а рассвете. На большой высоте наступало кислородное голодание. От Штеттина до Берлина самолеты пробирались сквозь огонь зенитных батарей, преодолевали заградители-аэростаты, отбивались от ночных истребителей, но задания выполняли, возвращались на свой аэродром победителями.

Мы слушали затаив дыхание. Я Дал слово подполковнику исправить ошибку. Он улыбнулся, закурил.

— Верю!

Машину надо чувствовать

Новую машину надо было не просто знать, а чувствовать. Это качество я приобретал день ото дня. Решив стать мастером своего дела, анализировал каждый полет, разбирал действия товарищей.

Через месяц я был уже уверен в своих силах. Мне начали давать важные задания, поручали вести воздушную разведку в том или ином районе над вражеской территорией. О моей ошибке товарищи, казалось, забыли. Но я о ней вспоминал при взлете и посадке каждый раз.

Однажды в бою мой самолет получил повреждение. Пока его ремонтировали, Обухов приказал мне лететь на другой машине.

Взлетел, стал убирать шасси — левая «нога» не убирается. Сколько ни бьюсь, не получается. Смотрю, давление [21] в гидросистеме ноль. Решил выпустить шасси. Основные выпустились, а передняя «нога» вышла не полностью. Снова кружусь над аэродромом. Передаю по радио:

— Передняя «нога» не выпускается. Смеси в гидросистеме нет.

Мне дают красную ракету и советуют выпустить «ногу» на виражах. Набираю высоту. Сто метров, двести... Штурман Мантров спрашивает:

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо, Алексей Титыч. Машину посажу.

Ходим двадцать, тридцать, сорок минут... Применяю все, что можно. Положение прежнее. О самочувствии штурман уже не спрашивает. Видимо, и так ясно. Но сколько же можно ходить? Почему молчит земля? Наверное, не хотят мешать мне действовать самостоятельно. Надеются...

Может, попробовать крутое пикирование? Бросаю самолет вниз и рывком вывожу. Захожу еще раз. С пикирования иду на боевой разворот, но «нога»... «Нога» не выходит! Проделываю еще несколько эволюции — безрезультатно.

Прошло уже полтора часа. С земли передают:

— Штурману выброситься на парашюте.

Это я и сам знаю... Тут без всяких «выброситься» надо и людей спасти, и машину сохранить. Советуюсь со штурманом. Практически получается, что посадку произвести можно, только с большим риском для жизни экипажа. Пожалуй, Мантрову надо оставить самолет. Но он почему-то медлит с ответом. Наконец говорит:

— Если посадишь машину, я прыгать не стану.

Значит, верит, ждет. Отвечаю:

— Посажу!..

Мысль работает быстро. А что, если «ногу» выбить резким ударом основными колесами о землю и уйти на второй круг? Так и решаю.

Смотрю на землю — о батеньки! Сколько людей собралось! Приготовились нас принимать... Там же пожарная машина, две «санитарки».

Выбивать таким «способом» переднюю «ногу» на этом самолете еще не приходилось. Но уж очень жаль самолет! Делаю четвертый разворот, выхожу на прямую, [22] иду к «Т». Самолет подвожу на скорости, снижаюсь, резко ударяю о землю основными колесами, даю газ и взмываю вверх. Смотрю — индикатор шасси отклонился. Шансы мои увеличились.

Захожу еще раз, проделываю такую же манипуляцию, и, как только самолет подскочил в воздух, индикатор прибора шасси показал, что передняя «нога» вышла. Красные лампочки потухли, загорелись зеленые. Сирена перестала выть.

По радио передают, чтобы посадку произвел левее «Т». Но тут вопрос, не сложится ли на пробеге злополучная «нога»? Смеси-то в гидросистеме нет, да и тормозить нечем в случае «промаза».

Здесь, в воздухе, обдумываю все, что может случиться на земле, и, как говорил Ефремов, «прикинув, взвесив, рассчитав», иду на посадку.

Машину подвожу низко. Сажаю на основные колеса. Самолет бежит — держу его и осторожно опускаю на переднее колесо только после того, как гаснет скорость. Ничего, машина бежит хорошо. Начинаю тормозить аварийно. Заруливаю, выключаю моторы.

Ко мне подбегают летчики, поздравляют. Подполковник Ефремов и майор Обухов благодарят за спасение экипажа и машины. Штурман Мантров и стрелок-радист Новоженов стоят рядом, оба измученные, но довольные.

Эта посадка закрепила веру в свои силы. Я теперь чувствовал, что новая машина полностью подчиняется мне.

На воздушную разведку!

Обстановка требовала от нас бить врага наверняка. Для успешного выполнения боевых заданий важно было вести непрерывную воздушную разведку.

Некоторые летчики, имея смутное представление о разведке, считают ее делом легким. Это неверно. Разведчиком может быть только лучший пилот: хорошо подготовленный, тактически грамотный, сообразительный и смелый. Воздушный разведчик хладнокровен, настойчив и находчив в любой обстановке. Он строит свой план и знает, что предстоит делать на каждом отрезке времени. В экипаже высокая организованность, твердая дисциплина, договоренность по всем вопросам. [23]

Именно в воздушной разведке наиболее полно проявляются морально-боевые качества летчика, его мастерство, характер. Он действует самостоятельно и каждый раз по-новому; думает, творит, поступает так, как подсказывают опыт и знания.

Я не раз производил разведку на Черном море, всегда относился к этой боевой работе с большой ответственностью, с каким-то особым подъемом.

23 января 1944 года я получил задание выйти на воздушную разведку портов и коммуникаций противника по маршруту Ак-Мечеть — Севастополь — Констанца — Сулина — Одесса — Скадовск.

...Самолет над аэродромом. Новоженов докладывает, что связь с землей установлена. Иду на Ак-Мечеть. Порт следует заснять с малой высоты. Погода неважная — облачность. Как же выполнить задание? Съемку вести, пожалуй, лучше с трехсот метров перспективно. Работа нелегкая, но надеюсь на экипаж. Большое это дело, когда знаешь людей, веришь в них.

— Смотреть лучше за воздухом! — приказываю стрелку-радисту и штурману.

Маскируясь в низкой облачности, подхожу вплотную к порту. Враг молчит.

Из облаков важно выскочить точно над портом. Мантров быстро ориентируется. Осмотрительность у него изумительная. Он осторожен, расчетлив.

— Товарищ командир, облачность можно пробивать, — докладывает он.

Машина идет круто вниз. Точно под нами порт и стоящие в нем корабли. Эх, пустить бы торпеду!..

Левым крылом «прочерчиваю» залив. Новоженов привязался ремнями и, пользуясь креном, производит съемку и радостно кричит:

— Так держать!

Но «так держать» трудно: ударили зенитки. Снаряды рвутся рядом. Маневрировать тоже нельзя — сорвется съемка. Молчу, а Мантров наседает на радиста:

— Фотографируй быстрее!

Тут же Новоженов докладывает:

— Кончил!

Теперь курс на Севастополь, Здесь ничего характерного не обнаруживается. [24]

На подходе к Констанце низкая облачность. Идем на высоте ста пятидесяти метров, чтобы лучше просмотреть порт. Опасно, но разведчику к этому следует привыкать.

Да, неплохой город: красивые улицы, большие дома.

— Товарищ командир! — вдруг докладывает Новоженов. — Справа «сто девятый».

Теперь и я вижу, даже свастику и номер «22». Немец смотрит на меня, видимо, предвкушает легкую добычу. Рисковать больше нельзя. Даю моторам полный газ и быстро скрываюсь в облаках, а через несколько минут пробиваю белую пучину. Осматриваемся. Встречаем тот же истребитель. Снова идет, проклятый, в атаку. Связываться с ним не следует: путь еще большой. Вновь ныряем в облака и вслепую доходим до Георгиевского мыса. Здесь выползаем из тучи. Бойкий голос радиста:

— «Мессер» пошел на Констанцу.

— Ну и черт с ним.

Идем на Сулину.

Есть время подумать. Воздушного разведчика при подходе к порту противник засекает радиолокационными средствами и высылает навстречу истребители. Тут и солнце, и облачность надо уметь использовать. Я обычно периодически вхожу в нее и уже в ней меняю курс, ввожу противника в заблуждение. К облакам вплотную не прижимаюсь: это сужает кругозор осмотра, истребитель противника может подойти незамеченным и атаковать. Идти же под облаками, на расстоянии ста метров от них, еще хуже: противнику удобно вываливаться из-за облаков в атаку и сразу уходить. Лучше, пожалуй, держаться под облачностью на высоте тридцати — сорока метров. Это обеспечивает и хороший обзор, и возможность быстро уйти в облака.

На пути к румынскому порту погода резко изменилась: облака поднялись до пяти тысяч метров. В такую погоду разведчику трудно действовать. С тысячеметровой высоты коммуникации противника просматривались хорошо. Но и мы не хуже «просматриваемся». Острый глаз Новоженова заметил только что взлетевший с сулинского аэродрома Ме-109. В порту кораблей нет. Берем направление на Одессу. [25]

Бегут, бегут назад километры. Вот она уже и видна. Погода ясная. Договариваюсь со штурманом сфотографировать город и порт с высоты тысячи метров.

Он не советует:

— Нет облачности. Нас могут «поймать» истребители.

Но я настаиваю:

— Рискнем.

Одессу я знал хорошо: до войны жил в этом городе. Захожу с мыса Большой Фонтан. Скорость держу наименьшую. Подаю команду:

— Приготовиться!

Сам не свожу глаз с аэродрома. Новоженов направленным в люк аппаратом фотографирует порт. Когда прошли Большой Фонтан, штурман пустил в ход плановый аппарат.

Зенитная батарея противника дает первый залп. Разрывы ложатся близко. Прибавляю скорость. Нахожусь точно над портом. Плановый и перспективный аппараты работают вовсю. Огонь зениток усиливается. С холодным блеском рвутся снаряды сзади, с боков, но больше справа. Скорость довожу до предела, проскакиваю через разрывы. Только теперь замечаю: с аэродрома поднимается пара вражеских истребителей. Пересекают курс нашего самолета, не дают возможности развернуться. Круто снижаюсь, прижимаюсь к воде и направляюсь на Очаков. Истребители остаются где-то позади, с большой дистанции ведут огонь на авось.

...Петровка, Скадовск, благополучная посадка. Фотоснимки получились превосходные.

Командир доволен. А кто-то из летчиков заметил: «Смелость Волынкина со смертью в обнимку ходит...» Намек мне ясен. Но товарищ не понимает простой вещи. Когда находишься в воздухе и чувствуешь слаженность в работе экипажа, веришь людям, как самому себе, когда машина послушна и имеет отличную скорость — опасностью пренебрегаешь. А покажется «мессер» — у тебя утраиваются силы, обостряется глаз, стремишься во что бы то ни стало перехитрить, победить врага, задание по разведке выполнить. Конечно, одну и ту же задачу каждый пилот может решить по-своему.

Но стоит ли лезть на рожон? В каких случаях и в какой мере допустим риск? [26]

Об этом мы не раз спорили в землянке и, когда не могли прийти к единому мнению, приглашали в качестве арбитра Обухова, Переверзина, а то и самого Ефремова.

Напористость

Родная землянка! «Подземный дворец», «метро», «курилка», «генштаб»... Как только мы тебя не называли! И при тусклом огоньке коптилки, и при лампочке от аккумулятора, и при блеске карманного фонарика ты всегда была нам дорога. Здесь мы находили покой, незатейливый фронтовой уют, здесь бурно обсуждали «мировые проблемы», пели песни, поздравляли вернувшихся с победой и скорбели о тех, кто не возвратился... Тут открывали друг другу души, вслух читали письма от матерей, жен, невест...

Получил и я письмо с Дальнего Востока. Читаю пока молча. «Живы, здоровы, все хорошо. А как ты?» — тревожится жена. Игорек, видимо, тоже хотел что-то сказать, да писать еще не умеет. На листе обведена его ладошка с растопыренными пальчиками.

— Мой сын передает вам привет! — объявляю друзьям и показываю рисунок.

Все отвлекаются от «мировых проблем», вспоминают свои семьи... мечтают...

Главная мечта — кончить войну, вернуться домой победителями. Каждый вносит свой труд в эту победу. По-разному... И снова предметом разговора становится мой последний разведывательный полет.

— В самом деле, стоило ли при безоблачном, ясном небе фотографировать Одессу? — все не мог успокоиться Миша Романцов. — Подвергать опасности экипаж, уже собранные данные по маршруту...

— Это что же получается? — возмутился Смирнов. — На каждом шагу разведчик должен думать: «Как бы чего не вышло?» Активным надо быть, инициативным, я бы сказал, даже немножко нахальным.

— Не то слово, — несется с верхних нар, — нахальство чуждо нашей морали.

— Советуем поступать так, — откликаются нижние нары, — Идет, скажем, на тебя «мессер», а ты прояви самообладание, свяжись с ним по радио и прочти лекцию [27] о гуманности, о высокой нравственности. Он обязательно свернет с курса.

— Это уж чересчур. Гибкости твоему уму не хватает.

— Гибкость, конечное дело, вещь хорошая, — с расстановкой начинает Николаев. — Я же мыслю так: фашист — это зверь, лекцию читать ему бесполезно, а истреблять — это да! Разведчику без риска не обойтись. Волынкин так и действовал. Об Одессе командование получило свежие данные и примет правильное решение.

Спорили долго, потом утихли, а я все еще думал. Смирнов все-таки прав. Только, может, дело не в нахальстве, а в напористости. Ценные сведения разведки облегчают работу штабов, дают верное представление о противнике. Один снимок разведчика, запечатлевший скрытого, сосредоточенного в каком-то месте врага, может сохранить тысячи жизней нашим товарищам. И если, рискуя своей жизнью, разведчик борется за жизни тысяч, то такой риск оправдан и необходим.

Да, воздушный разведчик должен быть именно напористым, настойчивым, решительным, волевым. Всеми средствами добиваться своей цели, стремиться осуществить замысел — вот что значит вести разведку.

Как бы это на деле доказать товарищам?

С этой мыслью я вылетел на разведку коммуникаций и портов противника 4 февраля 1944 года. На небе Ни облачка. В такую погоду противник у тебя как на ладони, но и ты у него на виду. В таких случаях надо дерзать, налетать внезапно, уподобляться грому среди ясного неба.

Ак-Мечеть решил сфотографировать на высоте четырехсот метров. Подхожу к порту смело, как выражались в землянке, «нахально». Неподалеку снуют вражеские истребители. Все же решаемся фотографировать. У самого порта с бреющего делаю «горку». Новоженов докладывает:

— Слева сверху два «фокке-вульфа».

Открываем по противнику огонь, потом набираем скорость и уходим в море.

— Истребители отстали, — слышится голос стрелка-радиста.

Что ж, можно возвращаться на свой аэродром. Никто тебя не упрекнет, никто не осудит: погода, мол, обстановка... [28]

Ну, а где же напористость разведчика? Неужели с нетронутыми кассетами повернуть домой?

Решаюсь снова прорваться в порт. Раньше, случалось, отогнав разведчика, противник успокаивался. По крайней мере, в течение десяти-пятнадцати минут он не ожидал повторного появления того же самолета.

Рассчитываю на это, но к порту подхожу с другой стороны. Нет, оказывается, не дремлют сегодня истребители: целая четверка выходит на нас в атаку. Опять мы в сторону моря. Фашисты преследуют до тех пор, пока не скроются берега. Убедившись, что погоня бесполезна, поворачивают назад.

Две попытки — две неудачи. Неужели так и не удастся сфотографировать порт? Нет, надо перехитрить противника. А что, если мыс Тарханкут обогнуть со стороны моря и выйти на сушу? Оттуда нас, наверное, не ждут. Оттуда — на порт, фотографировать с прямой, потом прибавить газ, выжать из самолета все, что может дать, и уйти в море.

Так и поступили.

Возвращались с удачей. Снимками в штабе довольны.

Я благодарю свой экипаж. Хорошие ребята. Что бы я ни замышлял, что бы ни делал — ни малейшего колебания не проявил в воздухе штурман Алексей Мантров. Этот сероглазый, порою вспыльчивый и самолюбивый москвич, оказывается, готов ради общего дела поступиться характером, проявить самообладание, пунктуально и быстро произвести необходимые расчеты, пойти на любую опасность. А Миша Новоженов? Работяга. Сообразителен. Глаза орлиные — видит все вокруг.