На берегу Тихого океана
В Приморском крае нет, пожалуй, более живописного места, чем 19-й километр. В этом дачном пригороде Владивостока, вдоль Амурского залива, среди пышной зелени приютились белые, веселые здания здравниц. В одной из них — в санатории «Тихоокеанец» — отдыхал и я в июне 1941 года...
Стоял ясный, погожий день. Отдыхающие загорали, катались на шлюпках в Амурском заливе, «болели» у спортплощадок... Кто мог подумать, что именно утром этого дня где-то на западе страны в нашем чистом небе уже появились черные тени вражеских самолетов. Мы вели обычный, спокойный образ жизни.
...И вдруг война!..
Наш шумный и веселый дачный городок сразу приумолк. Залив опустел. Замерли спортплощадки. Исчезли улыбки, посуровели лица.
К концу дня многие офицеры покинули санаторий и отправились в свои части. Простился со своими друзьями по палате и я. Один из них, наш неугомонный шутник, на сей раз как-то тихо, задумчиво сказал:
— Будь здоров, летун! Возможно, скоро где-нибудь встретимся... Но отдыхать придется не скоро...
Не заходя домой, спешу прямо на аэродром. Вижу, у самолета уже хлопочет мой экипаж — штурман Алексей Мантров и стрелок-радист Миша Новоженов. Моему досрочно законченному отпуску никто не удивился, но командир эскадрильи капитан Смирнов, поздоровавшись, заметил: [6]
— А я вас не вызывал.
— Обстановка, товарищ капитан, приказывает...
— Это верно.
Все мы думали, что с началом войны на западе нам сразу же придется иметь дело с японцами. Была уверенность, что война долго не протянется, врага разгромим быстро. Но последующие события рассеяли эти предположения. По всему было видно, что надо готовиться к боям упорным и длительным.
Меня буквально потрясло прочитанное в газете обращение фашистского командования к своим солдатам:
«У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик — убивай...»
Вот какой он, враг. Такая ненависть к нему рождалась, что передать трудно, и неукротимое желание уничтожить захватчиков, чего бы это ни стоило. Мы, тихоокеанцы, как-то по-особенному воспринимали призыв партии — изучить свое оружие в совершенстве, стать мастерами своего дела, уметь взаимодействовать в бою, изучать тактику врага, укреплять дисциплину и организованность. Понимали: рано или поздно придется столкнуться с фашистами лицом к лицу.
В части проходили те же, что и раньше, полеты, не менялся личный состав, и в то же время наши учебные будни приобрели «боевой» характер. Все с жадностью осваивали опыт фронтовиков. Каждый эпизод, описанный в газетах, становился предметом обсуждения, а иногда темой бурных споров. Уже опыт первых боев менял наши взгляды «а тактические приемы, на характер всей летной подготовки. Даже слово «учебный» из обихода как-то исчезло. Находишься, скажем, в воздухе, ведешь поиск своих кораблей, а неотвязная мысль беспокоит: «Не японские ли это?..» Ведь в любой час мог поднять голову притаившийся, как мы выражались, «свой», дальневосточный враг. Отсюда — напряжение, зоркость, собранность.
Вспоминаются летно-тактические учения в 1942 году. Передо мной поставили задачу — найти отряд легких сил [7] и извести на него подводные лодки. Вылетел утром. Взял курс в море. Погода неблагоприятная: облачность десять баллов, высота четыреста — пятьсот метров. Обнаружить корабли далеко в море дело нелегкое. Стал поиск производить галсами, под самой кромкой облаков. Ходил долго. Наконец увидел силуэты кораблей. Штурман доложил, что это и есть тот самый конвой «противника», который ищем.
Я развернулся, пошел параллельным курсом, стал определять аргументы движения конвоя. Уточнив данные, начал наводить подводные лодки, которые вскоре успешно атаковали «противника». Командующий Тихоокеанским флотом объявил нам благодарность.
В начале 1943 года мне довелось участвовать в ночном «налете» на одну из баз флота. Самолет вел по приборам. Когда нет световых ориентиров и вспомогательных радиотехнических средств, а рельеф местности однообразный, очень трудно отыскать цель. Старался вести особенно строгий контроль за курсом и точно выдерживать режим полета. При подходе к цели нас поймали прожекторы. Я всецело доверился приборам. Крутым планированием, снижаясь, вышел из зоны ослепительного света. Затем вторично, но уже со стороны моря зашел на базу и выполнил задачу.
Во время войны эти обычные полеты приобретали особое значение, так как я по ним проверял свою зрелость, готовность к настоящему сражению. Я изучал тактику боевых действий опытных мастеров бомбовых ударов, отрабатывал наивыгоднейший противозенитный маневр, боевые порядки, умение держаться на боевом курсе, чтобы поражать противника наверняка. Порою я даже забывал, что это учеба: так и мерещились фашисты. А когда вслух высказывал свои мысли, что, мол, хватит зря есть галеты, пора бы и на фронт отправляться, командир эскадрильи капитан Смирнов успокаивал:
— Не спешите, придет время — поедете и вы.
Спокойный, жизнерадостный, он был всеобщим любимцем. С ним было легко в воздухе и на земле, с ним мы делились своими сокровенными мыслями. И потому все так обрадовались, когда узнали, что на фронт наша эскадрилья отправляется в полном составе, со своим командиром. [8]
Было это 5 октября 1943 года. Командир части пожелал нам быть смелыми и мужественными, воевать по-тихоокеански.
— Выполняйте свой долг перед Родиной так, чтобы вами гордились матери и жены, друзья-однополчане и все советские люди, — сказал он.
Нас провожала вся часть. До отхода поезда оставалось несколько минут. Я держал на руках пятилетнего Игорька. И вдруг он спрашивает:
— Папа, ты едешь на войну?
— Фашистов, сынок, еду бить...
— Я тоже хочу... Папа, а самолет твой сам полетит?
А дочурку командира нельзя было оторвать от него.
Смирнов и так и этак успокаивал девочку, но она обвила ручонками его шею и плакала навзрыд. Когда капитан, простившись с женой, собирался сесть в вагон, девочка вырвалась из рук матери и снова бросилась к отцу. Неужели детское сердечко чувствовало беду? Прощалась она с папой навсегда...
Поезд отходил медленно-медленно. Я стоял на ступеньке вагона, не сводил глаз с жены и сына. И еще долго, до самого поворота за сопку, в отдаляющейся толпе провожающих белела его головка. А в ушах звенел его по-детски простой, но по смыслу такой значительный вопрос: «Ты едешь на войну?»
Да, «а войну! Она шла уже третий год. Я к ней готовился. Но одно дело читать, слушать рассказы о войне, другое — самому окунуться в это пекло. Тут поневоле подумаешь обо всем, переберешь в памяти всю свою жизнь. Так ли она протекала, как надо? Взял ли из нее все то, что поможет при серьезном испытании? [9]
Вспомнилась родная деревня Упертовка, что под Тулой. Наш дом у реки. Рядом — луг, лес. В детстве любил цветы собирать, мотыльков ловить, забираться на макушку самого высокого дерева и смотреть хороводы. Чего в детстве было больше — радостей или горестей — сказать трудно. Жили бедно. У отца, старого солдата, участника трех войн — русско-японской, первой мировой и гражданской, здоровье пошатнулось. Матери доставалось с малышами... Пришлось мне в тринадцать лет идти работать в совхоз. Три года пас телят. Странно, но почему-то кажется, что в моей жизни это была самая тяжелая работа. Задерут мои телята хвосты, в пшеницу [10] или рожь от овода прячутся, а я бегаю, изнемогаю, никак сладить с ними не могу.
Потом меня «повысили»: лошадей доверили пасти.
В нашем совхозе проходили практику студенты сельскохозяйственного техникума. Они посоветовали мне учиться. На подготовительный курс устроили. Сдал экзамены — приняли. Учиться было тяжело. Денег не хватало. Даже в перемены из-за парты стеснялся выйти, чтобы девушки не увидели моих рваных ботинок и заплатанных брюк. Тогда заботливый преподаватель Дмитрий Павлович Илларионов на работу меня устроил — в кабинет земледелия. Здесь я часто и засыпал на столе, подложив под голову сноп пшеницы. Словом, учился и работал. Да еще выезжал с ребятами в деревни мироедов раскулачивать...
В бурное время коллективизации меня приняли в партию. Счастье я испытывал, счастье трудных дорог.
Но поработать агрономом мне не пришлось: сразу после техникума добровольцем в авиашколу пошел. Мечтал стать летчиком. Всю зиму изучал мотор М-11 и деревянный, обшитый перкалью самолет У-2. А весной инструктор Скаруба учил нас «летать по земле»: отрабатывали посадку в кабину и рулежку. Чтобы самолет не отрывался от земли, обшивку с его плоскостей сорвали.
Первый полет в зону! Инструктор управляет, а я наблюдаю.
— Где, Волынкин, наш аэродром? — спрашивает Скаруба.
Смотрю — ничего не вижу.
— Вот... зеленое поле.
— Так это же озимые, — смеется инструктор.
Попал впросак. Теперь, думаю, не допустит к полетам.
Вираж... Прижало меня, дух перехватило.
— Ты чего покраснел, Волынкин? — интересуется инструктор.
— Ничего, — говорю, — хорошо себя чувствую. — А сам подумал: «Как же он заметил, что я покраснел?» — Потом понял: в зеркало инструктор наблюдал.
Пошли на посадку. Земля надвигается быстро, вот-вот врежемся... Стало не по себе, поджилки затряслись. [11]
Но самолет, мягко коснувшись земли, побежал плавно, послушно зарулил, остановился.
— Ну как, Волынкин, не страшно?
— Нет, товарищ инструктор.
Курсанты окружили меня, расспрашивают. Сколько впечатлений!
Так началась моя летная работа.
С тех пор прошло девять лет. После военно-морского авиационного училища я служил в Днепровской военной флотилии, а последние три года — на Тихоокеанском флоте. Конечно, уже не новичок, познал многое, летал днем и ночью, в разную погоду. И все-таки сейчас, следуя на фронт, волновался.
В самом деле, что тебя ждет впереди? Какие пути-дороги встретятся? Сумеешь?.. Выстоишь?.. Где звезда твоего счастья?
У сердца лежал партийный билет. Летчиком-коммунистом я ехал на ратное дело. А это ко многому обязывало. [12]
«Учиться — вперед пригодится»
Сложные, неповторимые чувства испытали мы в годы минувшей войны. Но самым сильным из них было чувство тревоги за Отчизну, с которой связаны не только твоя судьба, но и судьбы миллионов.
А опасность была велика. Враг оказался сильным.
По пути на Кавказ мы видели разрушенные врагом города, сожженные села. Около Воронежа к поезду подходили осиротевшие дети и просили хлеба. Мы отдавали им последние сухари.
С болью в сердце смотрели мы на развалины Ростова.
Город Туапсе встретил нас дымящимися руинами. Ночью мы на катере спешили к аэродрому. Тревогой веяло от Черного моря, где круглосуточно сновали фашистские пираты.
Все сильнее закипала наша ненависть к захватчикам. Хотелось быстрее подняться в воздух и всем огнем обрушиться на врага.
Но тем и опасен порыв необстрелянного солдата, что в первом бою вместо нужного хладнокровия может проявиться горячность. К счастью, наш пыл быстро охладили более опытные летчики.
Ехали мы в новую часть, в действующий полк, где сложились уже свои традиции, люди накопили боевой опыт. А мы новички... Потому многие и беспокоились: как нас встретят?
— Война-то идет третий год, — не унимался Миша Романцов, — а мы... — И сокрушенно махнул рукой.
— Ничего, товарищи, — успокаивал капитан Смирнов. — Не все сразу стали воевать. Мы ведь тоже хотели раньше поехать... А на Тихоокеанском флоте, если на то пошло, что мы — только форель ловили да баклуши били? Поймут нас, подскажут, как вести себя в первые дни. Главное — боевой дух...
За разговором мы и не заметили, как подъехали к штабу. Какая неожиданность: к нам подбегают тихоокеанские летчики Петр Николаевич Обухов и Степан Федорович Переверзин! Улыбаются, обнимают, целуют. Сколько радости! Приятно встречаться со старыми однополчанами, которые вдвойне нам дороги: во-первых, тихоокеанцы, [13] а во-вторых, они прошли школу фронтовой жизни.
Пригласили нас в столовую. Сдвинули столы.
— Ну, Петя, — обращается Переверзин к Обухову, — надо угощать своих дальневосточников.
Утром следующего дня Обухов повел нас на аэродром, чтобы познакомить с людьми, показать самолеты.
— Командира нашего полка еще не видели? — интересовался он. — Возможно, в газетах о нем читали. Герой Советского Союза Ефремов... Тот самый, что вместе с полковником Преображенским в сорок первом году бомбил Берлин. Это настоящий летчик!
На аэродроме я увидел незнакомые самолеты.
— Техника у нас новая, — объяснил Обухов. — На таких машинах вы еще не летали. Завтра же начнете их изучать. Будете в моей эскадрилье.
Тому, что нами будет командовать опытный командир, мы были рады. Огорчились другим: снова надо учиться, а когда придется вылететь на боевое задание — неизвестно.
Вечером с нами беседовал командир полка. Подполковник Андрей Яковлевич Ефремов показался мне очень простым и душевным человеком. Выше среднего роста, подвижной, со смеющимися серыми глазами, с Золотой Звездой на груди. Каждого расспрашивает, всем интересуется: где учился, сколько лет служил, на чем и как летал, где осталась семья, большие ли дети. И о своем сыне вспомнил: «А мой орел в школу уже пошел».
— Нравятся новые машины? — продолжал он. — И вы неплохое впечатление производите. В воздух стремитесь? Это хорошо, только сперва немножко посидите на земле, повозитесь с этой техникой, тогда в боевой обстановке легче будет. Учиться — вперед пригодится.
Беседу оборвал сигнал боевой тревоги...
Традиции зовут
Изучать новую материальную часть приходилось в сжатые сроки. Буквально через несколько дней нас, тихоокеанцев, стали вывозить — вводить в строй. Я как-то высказал мысль, что пора бы, мол, и на боевое задание нас посылать. Командир эскадрильи улыбнулся:
— Не торопитесь, товарищ старший лейтенант!.. [14]
Он рассказал короткую, но богатую славой историю полка; и, так как всех ветеранов я встречал каждый день, рассказ командира оказался особенно интересным и взволновал.
Полк готовился к тяжелым боям. Уже в ночь на 28 июня майор Стародуб повел шестерку бомбардировщиков на вражеский порт — и в историю молодого полка была вписана первая победа. Последующие удары по кораблям и объектам противника становились все более мощными. Летчики быстро втягивались в боевую работу, стремились во всем подражать командиру полка Герою Советского Союза подполковнику Андрею Яковлевичу Ефремову.
В январе сорок третьего года полк перешел на новую материальную часть — двухмоторные монопланы. Прибыло и новое пополнение — балтийцы, тихоокеанцы. Люди разместились в холодных, наспех вырытых землянках. Вскоре аэродром раскис, и самолеты нередко приходилось вытаскивать из грязи тягачами.
Штаб, возглавляемый подполковником Пересадой, работал круглосуточно. Сам он, грузный, но деятельный, с длинной трубкой в уголке рта, появлялся всюду, днем и ночью, руководил, распоряжался, шумел...
И вот аэродром ожил, зарокотал. Над жилищами взвились веселые сизые дымки; в землянках стало тепло и уютно; в учебных классах появились схемы, макеты. Вокруг инженера Макеева собирались пилоты, техники, жадно впитывая знания. Полк вошел в тот ритм боевой и учебной жизни, который достигается усилиями хорошо спаянного коллектива.
В апреле обстановка на фронте изменилась, и полк, оставив обжитое место, перебазировался на другой аэродром. Отсюда морские летчики наносили непрерывные бомбовые удары по транспортам противника в море и портам Крыма, срывали переброску фашистских войск и боеприпасов для таманской группировки.
Особенно удачным был налет на Феодосию. Три пятерки бомбардировщиков повел сам командир полка. Он решил нанести удар с разных направлений, эшелонируясь по высоте. К цели подошли внезапно. Гитлеровцы открыли огонь, когда уже наши самолеты сбросили бомбы на корабли и легли на обратный курс. [15]
Фашисты, опасаясь таких неожиданных налетов, стали переброску войск производить только ночью. Тогда полк снова перебазировался — сблизился с противником. Радиус действий увеличился до Констанцы.
1 июня самолет-разведчик обнаружил большое скопление вражеских судов в Феодосии. В воздух поднялась пятерка, возглавляемая опытным летчиком Григорием Ильюшкиным. Бомбардировщики вынырнули из-за облаков и точно сбросили бомбы. Фотоаппараты запечатлели семь пылающих кораблей. На следующий день партизаны сообщили, что наши летчики уничтожили не семь, а одиннадцать кораблей.
В июле противник отступал, выводил свой флот из Керчи и Севастополя. В море появилось пятьдесят единиц. Девятку бомбардировщиков повели Стародуб и Ильюшкин. Погода была плохая. Над кораблями висели «фокке-вульфы» и «мессеры». Путь бомбардировщикам преграждала стена зенитного огня. Но разве могла она остановить наших пилотов?! Схватка была молниеносной.
Противник не досчитался девяти кораблей и двух самолетов.
В этот же период летчики обучались новому делу — торпедометанию. Первым летчиком-торпедоносцем был уважаемый всеми Афанасий Иванович Фокин. Его питомцы А. Рыхлов, В. Рукавицын и Б. Трандофилов пустили ко дну два крупных вражеских транспорта. Потом искусством торпедометания овладел весь полк.
В августе группа торпедоносцев атаковала фашистские корабли в районе Сулины. Конвой прикрывали немецкие истребители. Наши самолеты смело вступили в схватку. Летчик Борис Маслов, идя на выручку товарищу, решил отсечь «фокке-вульфа», сблизился с ним и открыл огонь. Вспыхнув, фашистский самолет перевернулся на спину и пошел в пике. Маслов в боевом азарте повторил то же, затем опомнился, сделал полную «бочку» и вышел в горизонтальный полет. Так он впервые в своей жизни выполнил на бомбардировщике фигуру высшего пилотажа.
Боевые традиции полка воодушевляли, призывали к подвигам. Я присматривался к «почерку» летчиков-ветеранов, учился у них, стремился делать все, чтобы быстрее получить право вступить в бой. Этими чувствами я жил на земле. А как в воздухе, в полете? [16]
Первое задание
Фронт в сорока километрах. Идет борьба за Крым.
Памятный день — 22 ноября 1943 года. Первое задание! В штабной землянке майор Обухов, разложив карту, знакомит экипажи с предстоящим полетом, определяет точку встречи с кораблями противника в море, разъясняет способ поиска и бомбоудара.
— Идем четверкой. Бомбы бросать по команде. Смотрите не прозевайте, — говорит он и почему-то смотрит на меня, будто только именно я могу «зевать». — Зенитчики наверняка подадут «голос». Маневрируйте по ведущему. Штурманам не отвлекаться, наблюдать за отрывами бомб у ведущего. — И снова испытующе смотрит уже на моего штурмана Алексея Мантрова.
— Ясно! Хорошо! — отвечали товарищи.
У всех радостно-взволнованные лица. Меня тоже охватило такое волнение, что просто сидеть невозможно. Скорей бы в воздух! А командир, казалось, умышленно задерживает:
— Для молодежи главное — держаться строя. Чувствуйте себя свободно, действуйте смело. Остальное наживете.
Экипажи — по самолетам. Навстречу мне — техник Сологуб:
— Товарищ командир! Самолет к боевому вылету готов! Заправка — полностью, бомбы подвешиваются.
На лице чувствую жар. Стараюсь скрыть свое волнение — не могу. Вот, думаю, уже и мне докладывают: «...к боевому вылету готов!»
Техник понимающе улыбается, спрашивает:
— Как вам, товарищ командир, нравится у нас?
— Еще бы!..
— У вас люди хорошие, — добавляет мой стрелок-радист сержант Новоженов. — Вот только самолетов противника мы еще ни разу не видели.
— Скоро увидите, — обещает техник. — Разведчики частенько нас навещают..
Разговор прервался: командир эскадрильи вызвал экипаж в свою землянку, чтобы уточнить задание.
На обратном пути говорю Мише Новоженову:
— В воздухе будь расторопнее, смотри в оба... [17]
— Есть, товарищ командир! — строго отчеканил сержант.
Рослый, здоровый парень, любивший рассказывать нескончаемые истории о приключениях забайкальских охотников, теперь он стал немногословным, по-боевому собранным.
Сажусь в самолет. Запускаю моторы. Аэродром гудит. Подбегает моторист:
— Ни пуха ни пера!
«Спасибо, дружок», — подумал я, кивнув ему головой.
Одна за другой четыре машины уходят в небо.
Иду в левом пеленге за ведущим — майором Обуховым. Справа Смирнов, за ним Харламов. Медленно тянется время. Думаю об одном: не отстать бы от строя и вовремя сбросить бомбы.
Кончается первый час полета — продолжительный, напряженный час. Небо ясное, ярко светит солнце. Под крылом морская ширь. Но вот — наконец-то! — и земля. Родная земля — истерзанный врагом Крым.
— А где же цель?
— Цель через семь минут, — отвечает штурман Мантров.
— Хорошо. Смотри лучше.
— Впереди вижу цель, — уже докладывает Мантров.
Напрягаю зрение. На горизонте два транспорта. Рядом с ними пять кораблей охранения. Это быстроходные десантные баржи. Знаю: они вооружены зенитными пушками.
Вдруг ведущий отворачивает вправо. Почему?
Замысел Обухова мне неясен. А как плохо, когда не понимаешь своего командира! Да, собственно, чего я теряюсь?.. Четверка снова разворачивается и плотным строем ложится на боевой курс. Командир-то, оказывается, хитер: заходит со стороны солнца. Чего бы раньше этого мне не понять?
Цель приближается... Зенитки молчат. Слежу за машиной ведущего. От нее отрываются бомбы. Мой штурман тоже нажимает кнопку электросбрасывателя.
Только теперь корабли открывают огонь. Снаряды рвутся выше и сзади нас. Хорошо виден окутанный дымом конвой. А что с транспортом? Горит? Да, горит и погружается. Туда ему и дорога. [18]
— Новоженов, видишь?
— Вижу, товарищ командир. Булькают фашисты...
— То-то!
Легко и радостно на душе. Возвращаемся на свой аэродром. По-прежнему слежу за Обуховым. Он идет на пониженной скорости, бомболюки не закрывает. Что случилось? Запрашиваю — не отвечает. Мы уже идем на посадку, а Обухов — все по кругу. На земле волнуются: почему не выпускает шасси? Обухов пролетает над стартом, сбрасывает записку: «Связь отказала. Шасси выпустить не могу. Буду производить посадку на фюзеляж».
Я был уже на земле и вместе со всеми переживал за командира. Он сделал четвертый разворот, вышел на прямую. Высота — метров десять. Открытые бомболюки и выпущенное переднее колесо смягчили удар, и самолет получил лишь незначительные повреждения.
Все подбежали к самолету. Штурман и стрелок-радист вылезли из своих кабин, а у Обухова заклинило гаргрот. Я и не заметил, когда подъехал командир полка Ефремов. Он стоял молча и ждал. Гаргрот открыли с трудом. Обухов выбрался из самолета, улыбнулся. И такая же счастливая улыбка озарила лица всех присутствующих. Командир полка подошел к майору и пожал руку:
— Молодцом, молодцом... Такого исхода посадки я не ожидал. И люди живы, и машина цела!
Самолет оттащили на стоянку, осмотрели. Обнаружили прямое попадание снаряда в гидросистему. Оказалось, перебита и электросистема, вышли из строя многие приборы, отказала связь.
Остаток дня Смирнов, Харламов, Мантров и я делились впечатлениями о первом боевом полете. Настоящего боя я не почувствовал. Мне даже было как-то неудобно: ведь делать приходилось то, что делали другие; шел, казалось, по проторенной командиром дорожке, не проявляя инициативы и самостоятельности. Говорят, что я не прав. Коль ты, мол, идешь в группе, то и болей за группу.
— А иначе, — доказывал Смирнов, — перещелкали бы нас как мух. В том и сила группового полета, что все повинуются воле одного. [19]
Хорошо. А если командир выходит из строя? Если ураганный огонь противника нарушает строй группы?
Разгорелся спор. В споре часто рождаются истины, И то, что казалось иам туманным и сомнительным, иногда прояснялось, становилось ответом на мучающий нас вопрос.