На Ялтинском шоссе

Выхватывая из темноты лучами фар петлявшую по горам неширокую ленту асфальта, по шоссе мчится грузовик. Время уже за полночь. Дорога пустынная, и шофер гонит машину вовсю. Скоро на обочине мелькнет указатель с непонятным для гитлеровца словом «Мухалатка», а там уже рукой подать до Ялты. Но вдруг перед одним из крутых поворотов в свете фар шофер увидел стоящего посреди шоссе человека. Человек поднял руку, требуя, чтобы машина остановилась. Однако она идет, не сбавляя скорости. Тогда раздается короткая автоматная очередь. Шофер, бессильно наваливается на баранку руля, и потерявший управление грузовик, перескочив через кювет, летит под откос. Слышен треск ломаемых деревьев, шум скатывающихся под гору камней. Затем все стихает. И тогда у разбитого грузовика вспыхивает узкий луч карманного фонарика.

— Что, опять ни одного живого?..

— Да. Не везет и только, — слышится голос Буфалова. — Ведь по-хорошему предупреждал фашиста — остановись!.. Нет, прет. А теперь нашему капитану опять придется скучать без соотечественника...

— Ну ладно. Давайте соберем хотя бы документы.

Из-под обломков грузовика вытаскиваем трупы гитлеровцев. Забираем документы, письма. Потом снова поднимаемся на шоссе и, пройдя километра два в сторону Байдарских ворот, у очередного крутого поворота ложимся, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы хоть немного согреться, в кювет. Начинает моросить мелкий холодный дождь. Всех пятерых пробирает озноб. Декабрь — это декабрь, даже здесь, на Южном берегу [42] Крыма. Так хочется встать, потоптаться, чтобы хоть немного согреться. Но делать этого нельзя. Судя по усиленным патрулям, шныряющим в последние дни по шоссе, гитлеровцы уже не особенно верят в то, что участившиеся случаи ночных «аварий» одиночных автомашин — простая случайность. Не исключено, что где-то близко находится вражеский «секрет».

Время идет мучительно медленно. Мы уже давно не высыпаемся, и сейчас клонит ко сну. Сквозь дрему слышу шепот Буфалова. Толкая под бок лежащего рядом Маркова, он безвинно спрашивает:

— Ты что это, Миша, зубками барабанную дробь выстукиваешь?.. Неужели замерз?.. А я так чувствую себя, как на печке.

— Перестань, — отбивается Марков.

Но Буфалова это нисколько не смущает:

— А что?.. И в самом деле неплохо бы сейчас у печки посидеть. Дрова этак тихонько потрескивают. Теплынь...А ты мехи своей гармошки разводишь да что-нибудь душевное выводишь. Лирика...

— Замолчи ты, балаболка, — сердито отвечает Марков, но чувствуется, что он улыбается.

Конечно, разговаривать, даже шепотом, в нашем положении нельзя. Но если в тылу врага намерзшиеся, вымокшие люди еще способны шутить — это очень хорошо.

Наконец со стороны Байдарских ворот вновь показывается отблеск автомобильных фар.

— Это мой?.. — спрашивает Гончаров.

— Хорошо. Но только зря на рожон не лезь. В случае чего — лучше пропусти.

— Не беспокойся, мичман. Все будет в порядке...Гончаров поднимается и по обочине шоссе идет вперед, за поворот. Остальные остаются на месте. Если поблизости засел вражеский «секрет», то мы, ничем себя раньше времени не выдавая, сумеем лучше помочь товарищу.

Свет фар все ближе. Вот сквозь приближающийся рокот мотора послышалась короткая автоматная очередь, и еще одна вражеская машина полетела под откос. Убедившись, что снова стало тихо, спускаемся к ее останкам. Это автобус, в котором ехало более десятка [43] гитлеровских офицеров. И опять ни одного живого. Снова приходится довольствоваться только документами.

Близится рассвет. Пора возвращаться на базу. Две автомашины и более двадцати уничтоженных гитлеровцев — не так уж плохо для одной ночи.

Цепочкой, один за другим, пробираемся сквозь кустарник. Умышленно выбираю труднопроходимые места. Под ноги то и дело попадают скользкие камни, густо переплетенные корни. Но разведчики идут тихо, словно тени, ничем себя не выдавая.

Часа через полтора подходим к своей пещере. Здесь нас встречает Захаров. Передаем ему все собранные за ночь документы. Отойдя в сторонку, он начинает составлять очередное радиодонесение. В восемь утра час будут ждать в эфире.

Развязываем гитлеровского капитана медицинской службы, захваченного в спущенной под откос легковой автомашине. Он вез в Ялту донесение о потерях под Севастополем одной из немецких дивизий. Донесение это мы передали по новому адресу. Днем гитлеровец сидит развязанный, а на ночь, когда на базе остается один Захаров, мы его связываем. Немец уже привык к этому «режиму», и когда с наступлением темноты мы начинаем готовиться к выходу на шоссе, сам ложится, протягивает ноги и складывает за спиной руки, чтобы нам удобнее было его связывать.

Татарин Ахмет, которого мы захватили в первый день после высадки, очень услужлив. Он открывает консервы, режет хлеб, разливает по кружкам ром. С продовольствием у нас раздолье. Вместе с документами мы принесли со спущенных под откос автомашин хлеб, консервы и даже несколько бутылок вина. А вот в первые дни составить меню на каждый день было не так-то просто.

Все засыпают, как только голова прикасается к укрытой плащ-палаткой куче листьев, служившей нам «коллективной подушкой». Не спят только гитлеровский медик да татарин. Они уже успели выспаться. Чуть в сторонке, развернув свою рацию, устроился Захаров. Приближается время обмена короткими радиограммами с Севастополем, А я, присев на камень, начинаю, чтобы не уснуть, перебирать в памяти события последних пятнадцати суток. [44]

...На третий день после возвращения из евпаторийской операции капитан Топчиев вызвал меня, усадил, спросил, как я отдохнул, и сказал:

— Получен приказ: высадить в тыл противника несколько диверсионных групп, в том числе и на Ялтинское шоссе. Командование располагает данными, что враг готовится ко второму штурму Севастополя. Подтягивает свежие части, технику. Требуется хотя бы примерно установить его силы. Нужны показания «языков», документы. Ну, а кроме этого, надо и пошуметь там, чтобы гитлеровцы не забывали, что они здесь нежеланные гости...

Уточняя детали предстоящей операции, я узнал, что моя группа, которой предстояло действовать на Ялтинском шоссе, будет состоять из шести человек. Высадят нас в районе Мухалатки. Днем мы должны будем наблюдать за шоссе, подсчитывать и передавать в отряд данные о проходящих войсках, а по ночам уничтожать вражеские автомашины, обозы. Операция продлится примерно шестнадцать дней.

И вот 10 декабря 1941 года от причала Стрелецкой бухты отошла небольшая шхуна. Прощально мигнул луч фонаря поста СНиС. И, нетерпеливо пофыркивая мотором, шхуна, покачиваясь на волнах, взяла курс на Ялту. В тесном кубрике, великодушно предоставленном командой десантникам, в одном углу матрос Захаров — наш радист — бубнит себе под нос какие-то цифры, задавшись целью запомнить шифр, которым предстояло пользоваться для связи с командованием В другом углу старший сержант Гончаров, матрос Марков и свободные от вахты моряки из экипажа шхуны окружили что-то вполголоса рассказывающего матроса Буфалова. Судя по приглушенному смеху, то и дело раздающемуся оттуда, история была веселой. На одной из коек, подложив ладонь под щеку, сладко посапывал матрос Булычев; решил, как видно, что попросту грешно упустить возможность хорошенько отоспаться в тепле.

Булычев пришел к нам в отряд не с флота, а с одного из предприятий, где он работал секретарем партийной организации и откуда был мобилизован. Однако даже самые злые на язык «морские волки» не решались называть его «салакой». В первых же операциях Булычев проявил себя как смелый, не теряющий присутствия духа в самых трудных обстоятельствах воин [45]

Незадолго до евпаторийской операции группа наших разведчиков высаживалась в бухте Ласпи. Командованию нужен был «язык». Незаметно высадившись ночью в бухте, мы захватили двух гитлеровцев. Да так, что они и пикнуть не успели. Но когда наша группа уже отходила к берегу, чтобы, вызвав поджидавшие нас на рейде катера, возвратиться в Севастополь, одному из захваченных гитлеровцев как-то удалось вытолкнуть изо рта кляп, и он заорал благим матом «Рус!.. Партизан!.» Мы заставили его замолчать... Однако тревога была поднята. Началась стрельба. Строча из автоматов, гитлеровцы все ближе и ближе прижимали нас к берегу. Во что бы то ни стало нужно было продержаться, пока со стоящего на рейде «охотника» не подойдет шлюпка, чтобы забрать нас.

— Товарищ мичман! Отходите, а я останусь, задержу их. Идите, идите! — крикнул Булычев и, укрывшись за камнем, остался один против десятков врагов.

Пока подошла шлюпка, вызванная условным сигналом, прошло несколько минут. И за все это время ни один из гитлеровцев не преодолел рубежа, удерживаемого Булычевым. Сам он добирался до шлюпки уже вплавь.

— Не знаю уж, каким стилем я плыл, но ручаюсь, что скорость показал не меньшую, чем знаменитый пловец Ушаков на его коронной дистанции, — улыбаясь, рассказывал потом Булычев, не видя в своем поступке ничего примечательного.

...Во время перехода ветер засвежел. Шхуну, словно перышко, бросало с волны на волну. Обеспечивающий высадку лейтенант Гладков, вызвав меня на мостик, сказал, что подходим к условленному месту.

— Правда, за точность не ручаюсь. Определиться не по чему. Темень, хоть глаз выколи... [46]

Действительно, на плотно затянутом низкими тучами небе — ни звездочки. Недалекий берег, до войны сиявший по ночам огнями санаториев и домов отдыха, сейчас казался пустынным. Только на проходящем в горах шоссе нет-нет да появятся серебристые лучи фар автомашин Ничего, мы постараемся, чтобы и их было поменьше...

В спущенную с подветренного борта шлюпку уложили вещевые мешки с продовольствием, плащ-палатки, маскхалаты и все остальное из нашего немудреного хозяйства. Тепло распрощавшись с командой шхуны, расселись по банкам. Несколько взмахов весел, и шхуна словно растаяла в темноте.

Поначалу все шло хорошо. Но у самого берега шлюпка вдруг налетела на выступающий из воды камень. Следующая волна накрыла нас с головой. Схватив что попало под руку, до берега добирались уже по грудь в воде. Купание не из приятных, особенно если учесть, что дело было в декабре и что на каждом из нас были ватные брюки и телогрейка. Но самое неприятное состояло в том, что из всего взятого продовольствия нам удалось вынести на берег всего лишь несколько банок консервов. Волей-неволей приходилось становиться «на довольствие» к гитлеровцам.

Вычерпав из шлюпки воду, отправили ее обратно на шхуну, оборвав тем самым последнюю ниточку, реально связывавшую нас со своими.

Теперь мы оставались одни, лицом к лицу с врагом.

Осмотрелись... Высадились мы под высокой, метров в семь, скалой. Это хорошо. Если даже по верху и пройдет вражеский патруль, он нас не увидит. Вдоль берега тянется несколько рядов колючей проволоки. Примерно через каждые метров двести в ней оставлены неширокие проходы, но там наверняка минные поля. Благоразумнее всего было дождаться рассвета. Неподалеку от места высадки мы обнаружили три больших камня и укрылись за ними. Старший сержант Гончаров встал в дозор, а мы, раздевшись до белья, отжали брюки, телогрейки, вылили воду из сапог. Затем то же самое проделал Гончаров. Эх, теперь бы хороший костер!.. Но об этом можно было только мечтать.

С рассветом, когда мы уже готовились разведать ближайший из проходов в колючей проволоке, на скале, почти прямо над нами, послышались звуки губной [47] гармошки. Какой-то гитлеровец добрый час пиликал одну и ту же нудную мелодию, не предполагая, понятно, что у него нашлось столько невольных слушателей. А мы лежали, стараясь ничем не выдать себя. Думаю, что никогда еще никто из музыкантов не выступал перед более недоброжелательной, но в то же время и более терпеливой аудиторией.

Пока продолжался этот «концерт», совсем рассвело. В просветах туч показалось солнце. Теперь уже незаметно уйти в горы было невозможно. Мысленно проклиная злополучного «музыканта», я обратил внимание на бакланов. Занятые ловлей рыбы, они спокойно садились в нескольких метрах от нас. Если уж птица приняла укрывшихся маскхалатами моряков за камни, то гитлеровцы тем паче не обнаружат нас, разве только кто-нибудь из них подойдет к нам вплотную. Но какая-то доля риска неизбежна в боевой работе разведчиков. И мы решили остаться здесь, в камнях, до вечера.

Когда перевалило за полдень, на берегу вдруг появились два человека. Один направился в противоположную от нас сторону, а другой, в фуфайке и заправленных в постолы ватных брюках, шел прямо на нас, время от времени забрасывая в море накидку — небольшую круглую сетку со свинцовыми кольцами по краям, стягивающуюся в воде наподобие кисета продернутым в них шнурком.

— Свеженькой ухи, видите ли, захотел, — определил понимающий толк в рыбацких делах Буфалов.

«Рыбак» подходил к нам все ближе. По ругательствам, которыми он сопровождал свои «рыбацкие успехи», мы без труда определили, что это татарин.

— Эй, друг, подойди-ка!.. — окликнул я его. Татарин от неожиданности замер на месте и готов был закричать с испугу, но, увидев наведенное на него дуло автомата, молча направился к нам. Набросив на него маскхалат, мы стали расспрашивать его, откуда он. Выяснилось, что Ахмет жил в Кореизе. В кармане у него оказался выданный оккупантами пропуск для прохода на берег. Он поставлял в их столовую рыбу. Но на этот раз гитлеровцам не пришлось полакомиться свежей ухой. Ахмет пролежал вместе с нами дотемна среди камней, а потом вывел нас известным ему проходом в минных полях в горы. [49]

Метрах в трехстах от шоссе, в густом лесу, мы обнаружили под невысокой скалой пещеру, вход в которую был как бы замаскирован окружавшими его грудами камней и засыпан сухими листьями. Неподалеку от пещеры протекал ручеек с чистой ключевой водой. Эта пещера и стала нашей базой. Ахмета мы домой не отпустили, но относились к нему хорошо, хотя, как вскоре оказалось, он того вовсе не заслуживал.

Следующей ночью мы вышли на шоссе, и под откос была пушена первая легковая автомашина. Находившиеся в ней шофер и майор-артиллерист оказались убитыми, а чудом спасшийся гитлеровский капитан медицинской службы стал восьмым «жильцом» в нашей пещере. Потом под откос полетели грузовик, еще одна легковая машина, за ней другая...

Всего за двенадцать ночей было уничтожено одиннадцать автомашин, в том числе три легковые и автобус. Большая кожаная сумка, куда мы складывали захваченные документы, была уже полна. Кроме этого, каждую ночь мы портили связь. Марков с Булычевым, перерезая кабели и искусно маскируя места повреждений, доставляли гитлеровцам-связистам много хлопот.

Однажды под вечер очередная пара наших наблюдателей передала, что из Ялты вышел обоз, состоящий примерно из тридцати подвод.

— Никакой дополнительной охраны нет, — доложил Буфалов. — А возчики, какие же они вояки?! Давайте, мичман, а?

Вообще-то покидать базу было опасно, так как до наступления темноты оставалось еще часа полтора. Но уж очень соблазнительной была возможность разгромить обоз.

Гитлеровскому капитану, чтобы быть связанным, на этот раз пришлось ложиться несколько раньше, чем обычно. Захаров, как всегда, остался на базе, а мы впятером, разбившись на две группы, прошли километра четыре вверх по шоссе и залегли на поросших кустарником скалах. Когда обоз приблизился, одни открыли огонь по передним, а вторые по задним подводам. Испуганные выстрелами лошади, не слушаясь возчиков, кинулись в разные стороны, образовалась свалка. Заметавшиеся возчики попадали либо под взбесившихся лошадей, либо под наши пули. [50]

Оставленный для наблюдения Булычев рассказал потом, что утром гитлеровцы пригнали к этому месту больше роты, чтобы убрать трупы солдат и лошадей, растащить обломки повозок. На несколько часов движение по шоссе было прервано.

В другой раз, возвращаясь из очередной ночной операции, мы увидели установленный на перекрестке дорог знак, запрещавший движение на Мухалатку. Неподалеку от него топтались два гитлеровских регулировщика.

Через несколько минут оба они уже лежали в придорожном кустарнике, а взявшие на себя их обязанности старший сержант Гончаров и матрос Булычев, переставив указатель так, что он перекрывал дорогу уже на Ялту, направляли идущие от Байдарских ворот автомашины в Мухалатку. Вымуштрованные гитлеровские шоферы без возражений исполняли команды самозванных регулировщиков.

Скоро у Мухалатки скопилось несколько десятков автомашин. Наши самолеты, вызванные по радио Захаровым, получили отличный объект для штурмовки...

— Товарищ мичман! Получено радио, — прервал мои воспоминания Захаров. — Сегодня за нами выходит из Севастополя шхуна. К, полуночи приказано быть на берегу. Вот условный сигнал, который будут подавать фонариком со шхуны, и наш ответ...

Все ясно. Значит, наша ялтинская операция подходила к концу.

...Весь последний день прошел, как обычно, в наблюдениях за шоссе. В назначенное время все собранные нами сведения были переданы в Севастополь. Когда совсем стемнело, мы захватили сумку с документами, рацию, плащ-палатки и маскхалаты и благополучно добрались до берега, к месту, где шестнадцать дней назад высадились со шхуны.

Поднявшийся с полудня ветер к вечеру усилился. Море штормило. Начался снегопад. Крупные хлопья снега покрыли все вокруг плотным белым ковром.

Сменяя друг друга, напряженно всматривались мы в разбушевавшееся море, время от времени подавая условленные сигналы лучом карманного фонарика. Но все напрасно. Шлюпка не подходила. В томительном ожидании проходили часы. Как потом выяснилось, шхуну за нами посылали. Однако командир ошибся в определении места, [51] наших сигналов не увидел и ни с чем возвратился в Севастополь.

Наконец стало рассветать. Как это было ни обидно, однако нам не оставалось ничего другого, как пережидать наступавший день здесь, на берегу. Идти к своей базе было далеко, и к тому же следы на снегу могли бы нас выдать врагу. Доели взятые с собой консервы и улеглись, накрывшись маскхалатами, благо вокруг нас ветер сдул с камней снег. Один день после высадки уже просидели здесь, просидим и второй, решили мы.

Но на этот раз нам не повезло... К вечеру на берегу показался вражеский патруль. Несколько гитлеровцев, спустившись к урезу воды, шли в нашу сторону. Боя было не избежать.

— Патроны и гранаты беречь! — скомандовал я вполголоса.

Когда патруль был от наших камней в десяти — пятнадцати шагах, гитлеровский ефрейтор заметил нас и, вскинув автомат, крикнул:

— Хальт!..

Это «хальт» было последним словом в жизни ефрейтора. Короткая очередь скосила его и еще двух врагов. Остальные, укрывшись за камни, открыли ответный огонь. С ними мы разделались бы быстро, но, как оказалось, вдоль обрывистого берега, поднимавшегося над галечным пляжем на три — четыре метра, проходил еще один вражеский патруль. Услышав выстрелы, гитлеровцы подбежали к краю обрыва. Прямо над нами показалась фигура в зеленовато-серой шинели.

— Не подсматривай, не будь любопытным! — проговорил Гончаров, выпуская по нему очередь.

Взмахнув руками, гитлеровец свалился с четырехметровой высоты. Больше над обрывом берега уже никто не показывался, но оттуда на нас посыпались гранаты.

— Я свой, я свой! — закричал взятый нами в плен гитлеровский капитан медицинской службы и кинулся было бежать.

— Не торопись, капитан! — Чуть приподнявшись, Буфалов выстрелил в него из пистолета. Но тотчас же и сам, тихо застонав, привалился к камню.

— Саша, что с тобой?..

— Руку, мичман... [52]

Рядом разорвалась граната, и Буфалов не договорил. Из маленькой ранки на лбу потекла тонкая струйка крови. Через несколько минут ранило Захарова. Тихо вскрикнув, он съежился и схватился за живот. Словно раскаленная игла вонзилась мне в плечо... Оставаться здесь было нельзя. Если на звуки перестрелки к врагу подойдет подкрепление, тогда ни один из нас не останется в живых. Пока шел бой с залегшими неподалеку гитлеровцами, я вывел из строя рацию, уничтожил шифр, и, убедившись, что все враги на берегу убиты, мы, подхватив под руки Захарова, перебежали под самую скалу. Там летящие сверху гранаты были уже не так страшны.

— Гончаров, вы останетесь здесь. Патронов и гранат не жалейте. Там, наверху, не должны знать, что мы ушли. Потом догоняйте нас в балке...

Нам нужно было добраться до места, где обрывистый берег, словно ножом, разрезала глубокая балка, выходящая к самому пляжу. Если гитлеровцы не догадались или еще не успели занять эту балку, то, пройдя вдоль берега двести — двести пятьдесят метров, мы могли выйти в горы. Там врагу пришлось бы уже поискать нас, тем более что день клонился к вечеру.

Паля из автоматов, швыряя гранаты, выкрикивая какие-то слова, Гончаров и в самом деле устроил такой «концерт», что гитлеровцы на скале, не видя пляжа, не могли и подумать, что внизу остался всего лишь один человек. Мы же, поддерживая Захарова, спешили к спасительной балке. Отправленный предварительно в разведку Марков, возвратившись, доложил, что она свободна.

— Чуть не до половины дошел. Никого нет. Тихо...

Тем лучше. Мы прибавили шагу. Нужно было торопиться, пока гитлеровцы не догадались и не заняли балку. За ее крутыми, откосами звуки выстрелов и взрывы гранат были еле слышны.

Вскоре нас догнал запыхавшийся Гончаров.

— Минут десять — пятнадцать, я думаю, гитлеровцы не решатся и носа высунуть! — выпалил он.

Пятнадцать минут! Как они были нам нужны!

Балка вывела нас на плато. Оставалось метров полтораста до первых кустов. Ползти с раненой рукой было очень трудно. Каждое движение отдавалось в предплечье острой болью. Можно себе представить, что испытывал раненный в живот Захаров. Но, понимая, что дорога каждая [53] секунда, он даже ни разу не застонал. И только когда мы были уже в кустах, Василий, без сил свалившись на землю, с трудом прошептал:

— Не могу больше... Идите... Из-за меня все погибнете...

— Послушай, дай слово сказать, начальник, — затараторил молчавший до сих пор татарин. — Зачем Вася здесь оставаться?.. В мой дом пойдем. Тут недалеко. Никто не заметит...

— А пройдете?..

— Почему не пройдем?.. Пройдем...Предложение Ахмета показалось нам заманчивым.

Местный житель, он знал все тропинки и действительно мог спасти Захарова. Посоветовавшись, мы согласились. Кто бы мог подумать в тот миг, что мы прощались со своим боевым другом навсегда! В тот же вечер Ахмет передал Захарова в руки гитлеровцев. Перенеся нечеловеческие пытки, но так и не сказав ни слова врагу, Василий был расстрелян. Когда спустя несколько дней после нашего возвращения в Севастополь специальная группа разведчиков, ходившая в тыл гитлеровцев за Захаровым, притащила в отряд Ахмета, он валялся в ногах, моля о пощаде. Но его ждала участь, которая в конце концов неминуемо постигает всякого предателя.

...Едва только, взвалив на плечи Захарова, Ахмет скрылся в кустарнике и стал пробираться к лесу, наблюдавший за берегом Марков шепотом доложил:

— Идут...

Убедившись, что их обманули, гитлеровцы решили прочесать лес. К этому времени их собралось уже более взвода. Рассыпавшись цепью, они медленно двигались в нашу сторону. Взвод против четверых!.. Тем не менее нам нужно было принимать бой, чтобы задержать врага и дать возможность уйти Захарову и Ахмету.

— Тут неподалеку канава, — сказал, подползая, Гончаров. — Для настоящего окопа, правда, мелковата, но все же укрытие. Далеко тянется...

Перебравшись в канаву, размытую, должно быть, одним из бурных весенних ручьев, бегущих к морю с окружающих Южный берег Крыма высоких гор, мы стали ждать, когда гитлеровцы подойдут поближе. Томительно тянутся минута за минутой. Наконец по моей команде даем короткие очереди из автоматов, и враги падают на [54] присыпанную снегом землю. Многие из них больше уже никогда не поднимутся, а оставшиеся в живых открывают ожесточенный ответный огонь. Им боеприпасы жалеть не нужно, а у нас на строгом учете каждый патрон.

Воспользовавшись тем, что враг залег, мы ползем вдоль канавы еще метров на двадцать ближе к лесу и, дождавшись, когда гитлеровцы снова поднимаются в атаку, опять даем короткие меткие очереди.

Так повторяется много раз.

Но вот начал вступать в свои права наш «союзник» — ранний зимний вечер. Это заставило гитлеровцев быть еще более осторожными.

Минут через сорок, благополучно оторвавшись от врага, нам удалось добраться до леса и спрятаться под огромным валуном. Несколько раз совсем неподалеку слышались голоса гитлеровцев, но обнаружить нас им все же не удалось. Наконец все стихло. Уверенные, должно быть, что нам все равно некуда деваться, гитлеровцы решили отложить поиск до утра.

В нашем распоряжении оставалось всего лишь несколько часов, в течение которых мы должны были найти какой-то путь к спасению.

После полуночи, перевязав раненое плечо, я повел группу через шоссе. Мы благополучно подошли к подножию гор, отгораживающих своими четырехсотметровыми обрывами Южный берег Крыма. Гитлеровцам и в голову не придет, что мы можем взобраться на такую высоту.

Сняв поясные ремни и используя их как веревку, мы выбрали не очень крутой обрыв и начали цепочкой подъем. Впереди шел Гончаров. Нащупав рукой выше себя выступ, на котором можно удержаться, он взбирается на него и подтягивает за ремень на свое прежнее место Булычева. Тот, в свою очередь, — Маркова, а Марков уже меня. Не раз то один, то другой из нас срывался. Тогда остальные, упираясь в скалу руками и ногами, удерживали его. Так, с трудом отвоевывая каждый метр, мы взбирались все выше и выше.

К рассвету штурм горы был закончен. Мы стояли на занесенной снегом поляне. Неподалеку был лес. А далеко внизу лежал затянутый предрассветной дымкой Южный берег Крыма. У моря все еще вспыхивали яркими светлячками взлетавшие в воздух ракеты. Гитлеровцы, [55] видимо, готовились к новому прочесыванию леса. Ну, что же, пусть они теперь поищут нас!..

И когда опасность была уже позади, все почувствовали страшную усталость. Веки отяжелели, словно налились свинцом, и глаза закрывались сами собой. Кое-как добрели мы до леса, забрались в чащобу и тут же свалились, словно подкошенные сном.

Проснулись отдохнувшие, но продрогли и проголодались. Прошло уже более суток с того часа, как была съедена последняя банка консервов. Обшарили свои карманы, не завалялось ли у кого-нибудь хотя бы крошек. Чисто... Пришлось удовлетвориться тем, что пожевали немного снегу, все челюстям какая-то работа, и тронулись в путь, держа направление на деревню Скели. В пути немного согрелись. Но голод давал чувствовать себя все сильнее. Пробуем повторить попытку «заморить червяка» снегом. Не тут-то было!.. Желудок словно отгадал нашу уловку, и обмануть его не удалось.

Так и шли мы весь день. К вечеру лес немного поредел, и мы вышли на поляну, где стояли два домика лесничества. У одного из домиков была привязана к дереву лошадь. Залегли на опушке и внимательно осмотрели все вокруг. Раз к дереву привязана лошадь, значит, здесь кто-то есть. Однако прошло более получаса, а из домов никто не показывался. Стало темнеть. Но ни в одном из окон не появилось огонька.

— Посмотрите, — сказал Гончаров, протягивая мне бинокль, — эта каурка с голоду уже и корой не побрезговала. Значит, давно стоит. Разрешите, я схожу узнаю, в чем там дело.

Действительно, на стволе дерева, к которому была привязана лошадь, ясно виднелись светлые пятна.

— Хорошо. Идите. В случае чего мы прикроем вас...

Сняв с груди автомат, Гончаров быстро пополз к ближайшему из домиков, возле которого стояла лошадь. Осторожно заглянув в одно из окон, а затем в открытую дверь, он пополз к следующему домику. Убедившись, что никого нет, Гончаров поднялся во весь рост и помахал нам рукой.

— Ни души. Судя по консервным банкам, которые уже малость успели поржаветь, кто-то был здесь дня три — четыре тому назад. Ушел, а лошаденку на произвол судьбы бросил. Она, бедняжка, уже еле на ногах [56] держится. Суп получится не ахти какой наваристый, но мы ведь неприхотливы. Правда, ребята?..

Судьба лошади, таким образом, была предрешена. Минут через тридцать в одном из домов уже пылал огонь. Марков и Булычев, приняв на себя обязанности коков, разыскали ведро и, растопив в нем снег, заложили туда большие куски конины. Хотя мясо было сварено без соли и оказалось жестким, как резина, но оно показалось нам вкуснее, чем свиная отбивная. Все ели и похваливали.

Сварив еще несколько кусков конины «про запас», мы забрались на чердак и улеглись спать, по очереди неся вахту.

Весь следующий день валил снег, и решено было передохнуть, чтобы набраться сил для пешего перехода в Севастополь. Была и еще одна немаловажная причина, заставившая нас задержаться. Маскхалаты, хорошо послужившие нам, когда не было снега, сейчас оказались ненужными. А идти, даже в немецком обмундировании, без маскировки было опасно. Долго мы ломали головы, что бы тут такое придумать. Было внесено много предложений, но все они после тщательного обсуждения отвергались.

— Стоп!.. Кажется, я что-то придумал. Вы посидите здесь, — сказал вдруг с хитроватой улыбкой Гончаров, — а я спущусь вниз. Когда крикну, выходите из дому и ищите меня.

— Знаем мы тебя, фокусника. Ты в лес уйдешь или зароешься в снег, а мы и будем попусту глаза пялить, — скептически заметил Марков.

— Да никуда я не уйду. Только чур, не подглядывать... Договорились?

Гончаров ушел, и минут через пятнадцать послышался его голос:

— Идите!

Точно выдержав предложенные Гончаровым условия, мы спустились на землю и стали внимательно осматривать все вокруг. Старшего сержанта и в самом деле нигде не было видно.

— Я же говорил, что он в лес побежит. Посмеивается, должно быть, там над нами. Пойдемте обратно. Пусть он один померзнет. [57]

— А я вовсе не в лесу, — послышался голос Гончарова, поднявшегося во всем белом со снега метрах в пятнадцати от нас.

Секрет маскировки Гончарова был очень прост и надежен. На каждом из нас было по две пары нижнего белого трикотажного белья. Сняв одну пару, сержант натянул ее поверх одежды, и маскировочный костюм был готов.

На следующий день, покинув гостеприимный домик лесничества, мы направились к Скели. Пришли туда к вечеру. Деревня была занята гитлеровцами. До темноты наблюдали, отмечая на карте месторасположение зенитных батарей, склады, дом, где, судя по особенно оживленному движению людей, вероятно, находился штаб. Нарубив веток и настелив их на снегу, заночевали здесь же на горе, с которой вели наблюдение, под соснами.

Четверо суток, минуя вражеские опорные пункты и линии охранения, уничтожая по пути одиночных гитлеровцев, ночуя на промерзшей земле, шли мы к Балаклаве — крайней от нас точке севастопольской обороны. Последние полтора — два километра пробирались по берегу моря, местами по грудь в ледяной воде.

Грозный окрик «Стой! Кто идет?» показался нам чудеснее всякой музыки.

— Свои, свои!.. — задыхаясь от радости, отвечали мы. Но часовой, несмотря на то что слышал русские голоса, не собирался шутить:

— Ни с места, а то стрелять буду! Руки вверх!.. Пришлось подчиниться. Так, с поднятыми руками, мы и были доставлены в штаб части. Позвонили по телефону в Севастополь. Вскоре оттуда пришла машина.

И вот мы уже в родном отряде. Объятиям, поцелуям нет конца. Но среди обступивших нас моряков много новых, неизвестных нам лиц. Не видно ни командира [58] капитана Топчиева, ни батальонного комиссара Латышева, ни многих других. Спрашиваем, где они, и узнаем, что за время нашего более чем двадцатидневного отсутствия Топчиев и Латышев с группой бойцов погибли смертью героев в неравном бою с врагом. Мы, в свою очередь, рассказываем о гибели Буфалова, о тяжелом ранении Захарова...

Все стояли суровые. Гибель боевых товарищей вызвала в каждом из нас страстное желание отомстить проклятому врагу.