Введение{1}

Завидую тем людям, у кого хорошая память. Это воистину дар Божий. Мне очень хотелось бы с абсолютной точностью указать и даты и место сражений, но, к сожалению, я этого не могу. Я буду справедлив по отношению совершившихся фактов, не отступая от истины. Я думаю, что от Белого движения осталось много живых свидетелей, которые помнят лучше меня даты событий — эти свидетели покритикуют меня за неясность дат и мест событий и, я полагаю, тут же простят.

Октябрьская революция всколыхнула весь российский народ. Мало было таких людей, которые не принимали бы никакого участия в международных распрях и в Белом вооруженном восстании против большевиков.

Многие из нас в своей повседневной суете говорят: «Что нам вспоминать, что было сорок шесть лет тому назад. Кто что сделал и пережил. Это уже все ушло в область преданий. Все это надо предать забвению».

Нет, если так кто и думает, это не совсем правильно. Есть такие люди, которые говорят: «В свое время история все события суммирует и представит народу готовый материал для чтения. Картина тогда для всех будет ясна».

Нет, с этим тоже я не могу согласиться.

Историк, прежде чем написать историю, ищет живых свидетелей, тех людей, которые принимали участие в событиях, и суть этих событий заносит в историю. История собирает материал от разных лиц, которые имели отношение к событиям, полемику из общественной прессы, пусть это полемика будет в форме писем, но лишь бы были отрывки из тех событий, о которых он собирается писать.

Собрав материал, начинает писать, учитывая дух народный и свои взгляды на прошедшее. Некоторые критики говорят: «Историки не безошибочны, могут впадать в ошибки, уклонившись от истины, стараются свой труд преподнести читателю в художественной окраске, например, избрав из какого-либо события героя, который выведен гениальный личностью, и действия в событиях происходят по его воле».

Те же историки описывают одно и то же событие по-разному. Один пишет в тот момент, когда событие происходит. Он ясно видит, что делается, и точно определяет дух народа. Этот историк менее отступает от истины, а второй описывает эти же события по прошествии десятков лет, причем сам не участвуя в них, а только со слов участников, в видоизмененном виде, поэтому труд его уже подлежит известной критике. Придется долго нам ждать того времени, когда ты увидим суммированные факты всех событий.

Время идет беспрерывно. Участники событий один за другим умирают, а молодое поколение подрастает, и многие из них даже не будут знать, почему же он, русский человек, живет в чужой стране. Как же его предки бросили свое отечество, что за причина побудила их оттуда бежать? Может, они были в чем-либо виноваты? Может быть, они были недостойны носить имя гражданина своего государства? Кроме этого, очень много появилось в свободных странах такого элемента, который обожествляет Маркса и Ленина как великих учителей социализма. Эти люди своими действиями могут вводить иммигрантскую молодежь в заблуждение.

Все это вместе взятое и побуждает меня, хотя не в обширном масштабе, а в самом сжатом виде, занести в эту тетрадь Белое движение. Я не буду обижаться на тех, кто не захочет прочесть мою рукопись, но буду знать, что я честно выполнил свой долг перед Отечеством, стоя на страже, защищая свой русский народ от произвола, разнузданной интернациональной толпы, которой дал власть и право распоряжаться судьбами русского народа Ленин.

I

В первой декаде 1918 года началась демобилизация бывшей Российской Императорской армии на основании декрета большевистского правительства.

Наш полк, 242-й Луковский, из прифронтовой полосы был отведен для ликвидации своего хозяйства на речку Ларгу в Бессарабии (а район, где граф Румянцев-Задунайский во время царствования Екатерины II одержал блестящую победу над турками, у которых была армия численность в 150 тысяч, а наше — 17 тысяч). Этот декрет народных комиссаров большевистского правительства аннулировал все права офицеров, вплоть до снятия погон. В полках были выбраны солдатские полковые комитеты, в ротах — ротные комитеты. Офицерам по настоянию приехавших из тыла агитаторов было выражено полное недоверие, запрещено было избирать их в солдатские полковые и ротные комитеты. Ввиду создавшегося положения офицеры всего полка — командиры рот и младшие офицеры — брали из полковой канцелярии свои послужные списки, а командир полка нелегально, за своей подписью и приложением полковой печати, выдавал удостоверения как получившим отпуск на родину. Я, как заведующий полковой учебной командой, был задержан в полку для наблюдения за порядком. Беспорядки в некоторых ротах стали возникать почти ежедневно в форме полкового пьянства. Ротные комитеты первое время не пользовались среди солдат авторитетом, и дисциплина совсем упала. Учебной команде пришлось дежурить при штабе полка круглые сутки.

28 февраля 1918 года и я получил освобождение от несения служебных обязанностей. Удостоверение на предмет увольнения в отпуск носил уже в своем кармане больше месяца. Своим чинам учебный командир об этом не говорил, чтобы не огорчать их своим отъездом. Очень было жаль мне оставлять 212 человек чинов учебной команды, прекрасно дисциплинированных, все они были хорошо подготовлены быть унтер-офицерами. Интересно отметить, что накануне их выпуска вышел приказ о демобилизации — какая ирония! Фельдфебель построил учебную команду. Я пришел с ними проститься. Этот момент я не забуду до самой смерти. Прощаясь, они почти все плакали, за исключением тех, кто стыдились показать свои слезы. Некоторые из них говорили: «За что вы нас наказываете? Бросаете на произвол?»

Некоторые упрекали меня: «Вы оставляете нас на съедение распущенной толпы!»

А другие просто заявляли, что поедут туда, куда еду я. Я уговаривал их с 9 до 12 часов дня. В 12 часов обед, и они задержали меня с ними пообедать. Возница на полковой двуколке, которая была приготовлена отвезти меня на ближайшую станцию железной дороги, ожидал меня. Итак, я с ними расстался с тяжелым осадком на своем сердце, думая, что я их больше уж никогда не увижу и такой любви уж мне больше не сыскать.

Мой возница был не из чинов учебной команды, а солдат из нестроевой роты, который был свидетелем нашей прощальной драмы, дорогой мне говорил:

— Товарищ охфицер, а что, если бы все охфицеры были таки, как ты, ведь не было бы ефтово-то. А?

— А чего этого? — спросил я его.

— Ну, ефтово, ну, революции.

Дальше я не стал разговаривать с ним. Занят был глубокой думой, как бы на станции залезть в какой-нибудь вагон не замеченным пьяными солдатами и охраной железной дороги, которая уже была сформирована из местной, разнузданной молодежи. Но мне тут повезло. Смотрю, на станции стоит эшелон, составленный из товарных вагонов, около вагонов бегают солдаты с винтовками. Зная, что огнестрельное оружие от солдат-фронтовиков отобрали уже месяц тому назад, меня эта картина навела на некоторые размышления. Решил не торопиться с посадкой в вагон, а узнать, что это за эшелон с вооруженными солдатами и куда он пойдет. Долго ждать не пришлось. Слышу, с шумом открывается дверь станционного здания, и оттуда выскакивает старший унтер-офицер с наганом в руке. Судя по шинели и петлицам, этот унтер-офицер был артиллеристом. За ним — семь человек солдат с винтовками. Кричит стоящим толпой солдатам на перроне:

«Через десять минут поедем! Садитесь в вагоны!»

Дальше начал объяснять причину задержки:

— Штаб станционной охраны требовал, чтобы мы им сдали все винтовки, — говорил унтер-офицер, — а когда я им показал вот это, — поднял свой наган выше головы, — сказал им, что если вы не отправите наш поезд через десять минут, мы всю станцию разнесем в три счета.

Я постарался в толпе солдат подвинуться к нему поближе, так, чтобы он меня заметил. Действительно, мой маневр оказался кстати. Он сделал несколько шагов ко мне, сказав:

— А вы, товарищ офицер, что еще ждете? Садитесь в любой вагон, скоро поедем.

Я взял свой дорожный чемодан и стал пробираться через толпу к вагонам. Слышу, сзади меня огромного роста тоже унтер-офицер взял меня за плечи и говорит:

— Давайте я вам донесу ваш чемодан и посажу вас в наш вагон.

Он был с погонами по плечах. Он, можно сказать, забросил и меня туда, как легкую вещь. Туда же забросил мой чемодан.

— Садитесь в угол налево на нижние нары, там уже сидит один офицер, вам будет веселей с ним, можете поболтать, а с нашей братвой вам не о чем поговорить, услышите только одну ругань.

В углу на нижних нарах сидел подпоручик Подкорытов. Мы его всегда звали Шура. Он — мой однополчанин, и вместе с ним мы в одиночном порядке приехали на Румынский фронт. Боже! Как он был рад нашей встрече! Бросился ко мне на шею, выражая этим детскую манеру ласки, свойственную ему.

Я, — говорит он, — сижу уже здесь десять дней, от группы наши офицеров отстал из-за того, что у моего возницы дорогой у телеги сломалось колесо, пришлось остаться ночевать в деревне, а подводу нашел только утром. Когда сюда приехал, наши офицеры уже уехали. Несколько эшелонов ушло отсюда с пьяными солдатами, я один не рискнул с ними ехать. Выбросят еще где-нибудь дорогой из вагона. Этот эшелон задерживает большевистская охрана, которая требует сдать винтовки, именует себя народной революционной армией, а солдаты здесь все больше сибиряки — не хотят сдавать оружие им. Они и уговорили меня ехать с ними.

Выехали мы не через 10 минут, как говорил унтер-офицер, а через 10 часов. Начальник станции не давал нам путевку, мотивируя тем, что вышедший раньше нас поезд не пришел еще на станцию. Что с ним случилось и где тот находится, он не знал, а путевку дал только тогда, когда под конвоем привели машиниста и посадили на паровоз. Вооруженные солдаты уже не сходили с паровоза.

Не буду вдаваться в подробности нашего движения, а отмечу лишь более важные моменты, касающиеся лично нас с Шурой Подкорытовым и поведения солдат-сибиряков в дороге. Из Бессарабии до Урала мы ехали около одного месяца. На больших станциях и городских вокзалах нас с Подкорытовым не выпускали наши сибиряки, оберегали нас, чтобы не арестовали. Говорили нам, что если нас увидят, сразу же снимут с поезда.

«Здесь так много этой рвани, все они вооружены до зубов гранатами, даже на них висят пулеметные ленты, ищут офицеров и снимают их с поездов».

Так говорили сибиряки, принося нам хлеб и кипяток. Винтовки свои, с отомкнутыми штыками, завернули в солдатские одеяла на случай, если заглянут в вагон, чтобы не обнаружили. Когда подходили к станциям, к дверям вагонов ставили смелых, здоровых солдат, которые не впускали охранников в вагон, а давали заглянуть в вагон только с платформы. Если где и успевала протиснуться в вагон часть большевистской охраны, эти солдаты, которые дежурили у дверей, брали их за руки и выбрасывали из дверей на платформу и закрывали дверь вагона. Грозный вид солдат-фронтовиков пугал большевистскую охрану.

Где-то на одной из станций проник к нам каким-то образом незнакомый солдат. Наши сибиряки очень быстро обратили на него внимание и повели с ним довольно осторожно и дипломатично такой разговор:

— Вы откуда и куда едете? В какой части служили? Кто у вас был начальник дивизии? К какому корпусу ваша дивизия была прикомандирована во время такого-то сражения?

Этот солдат заврался от перекрестных вопросов сибиряков, которые назвали его «тыловой крысой» и заставили сознаться в том, что в действующей армии он совсем не был, а был командирован для связи военно-революционным комитетом с прифронтовым солдатским комитетом; очевидно, он этим хотел показать, что он не простой солдат, а что ему даны большие полномочия по вопросам прекращения войны, демобилизации армии. Наши сибиряки насторожились, стали с ним разговаривать мягким тоном, как вообще разговаривают с начальством, даже налили ему кружку кипятка и дали кусок хлеба. Этот солдат вообразил, что он своим разговором произвел на солдат известное впечатление и развязал язык до такой степени, что начал ораторствовать против царского правительства, против войны и против офицеров Императорской армии.

Неожиданно встал тот унтер-офицер, который посадил меня в вагон, и сказал одному из солдат:

— А ну-ка, бери! Открывайте двери!

Двери немедленно были открыты. В вагоне — мертвая тишина, только слышны просьбы этого загадочного солдата:

— Пожалейте меня, я, жив буду, еще вам пригожусь!

Молчание продолжалось. В открытую дверь завывал ночной холодный ветер, и просьба солдата превратилась в истерический плач, и вдруг с грохотом закрылась вагонная дверь, загадочного солдата не стало, а за этим и закрылось окно вагона с железной дверкой.

Потом все выяснилось из разговора сибиряков между собой. Они убедились в том, что к нам в вагон попал один из комиссаров народной революционной армии, которая воинственно расправлялась с мирным населением в нашей стране. Точно определили его национальность. Оказался еврей, говорил с акцентом, в особенности когда вошел в свою пропагандную роль, а держали его около открытых дверей, потому что ждали какого-либо моста через речку или большого обрыва, чтобы бросить его, откуда бы он не смог вернуться. Оказалось, что в окно вагона смотрел солдат, которому было поручено выбрать такое место, куда надо было выбросить комиссара. Конечно, выдало его и то, что на нем был френч военного английского покроя, хотя из солдатского серого сукна, но был пригнан у портного, и брюки галифе. Лицо не обожжено солнцем, не обветрено, а как будто бы он только что вышел из парикмахерской — выбритый и напудренный.

Нельзя обойти молчанием разговор солдат-сибиряков. Они говорили:

«Ораторы на фронте много нам обещали, только скорее кончайте войну. Вам будет дана земля, никто вас не будет притеснять, как притесняли вас помещики и правительство. И будете строить свою жизнь, как вам захочется».

Некоторые говорили:

«Приедем домой и увидим, какая там власть. Если такая, как здесь — власть молокососов, у которых еще материнское молоко не обсохло на губах, едва винтовку-то поднимает, а тут же лезет указывать нам — фронтовикам, как надо устраивать новую жизнь. Нет, ребята, мы должны приехать домой с оружием — с оружием нам будет веселей с ними разговаривать. Если бы у нас не было винтовок, мы давно уже были бы завербованы. Почти на каждой станции подмазываются к нам с призывами записаться в народную революционную армию».

Так разговаривали между собой солдаты-фронтовики, которые ехали с румынского фронта в Сибирь.

Кроме сибиряков в нашем вагоне было около десяти человек солдат без оружия. Эти солдаты были из Центральной России. Все они молчали, не говорили ни «за» ни «против», только слушали, раскрыв рот, что говорили сибиряки.

Я слез в городе Кунгуре, а Подкорытов поехал дальше до города Екатеринбурга. В силу самосохранения и установленных правил декретом народных комиссаров, в городе Кунгуре пришлось встать на учет у воинского начальника, где я получил удостоверение личности и был зачислен рядовым солдатом. Не встань я на учет у воинского начальника, и если бы было обнаружено мое место жительства, я бы был предан военному трибуналу, а там суд короткий — расстрел в 24 часа. Приехавший с фронта, физически уставший, угнетенный морально, каждую минуту ожидающий, что вот-вот придут за твоей жизнью и отнимут ее — этого опасаться было основание.

Фронтовые офицеры еще там сняли погоны сами, а с некоторых и насильно содрали. Конечно, многие не хотели допускать до этого, чтобы большевистская рука осквернила их, бросила бы на пол и топтала бы ногами. Тыловые офицеры еще могли некоторое время лавировать и скрываться, не снимая погон. Даже были и такие офицеры, которые открыто заявляли, что погоны даны самим государем, и кроме него никто их не снимет.

«Данную присягу — не нарушу!» Против этого возник вероломный и зверский лозунг:

«Беспощадно бей погоны!»

Действительно, кто попадался в погонах разнузданной толпе, был зверски убит. Когда не стало офицеров в погонах, эта же толпа жаждала крови и кричала:

«Бей очки!»

Кто их носил, стал бояться за свою жизнь. Для того, чтобы продолжать уничтожить офицеров и русскую интеллигенцию — был лозунг:

«Бей белые, немозолистые руки!»

Это уже дошло до последнего предела. Жизнь офицеров стала совсем несносной. После этого офицеры бежали из городов в деревни, где еще можно было найти временное убежище, где еще городская разнузданность не свирепствовала. Здесь наша интеллигенция, которая себя именовала «народниками», увидела подлинное лицо революционной стихии.

Профессора университетов, которые поощряли в своих аудиториях студенческие сходки на тему свободы и прав человека, начали бросать свои кафедры, потянулись за границу, примыкать к Белому движению, а большинство из них с разными поддельными документами уезжали, бросая свою родину, в надежде, что Россия переболеет, все войдет в свое русло, и тогда будет можно вернуться...»

И вот прошло уже сорок шесть лет{2} а возврата в нее ни революционерам, ни народникам нет. Студенты, которые незаслуженно оскорбляли офицеров Императорской армии, называли их политически безграмотными, слепо защищающими Императорский трон, убедились в том, что такое революция, как может пользоваться свободой русский человек, остались в глубоком недоумении — что им делать, что предпринять, к какому лагерю примкнуть. Все их высокие идеи вылетели из головы, остался сумбур и хаос, точно такой же, какой свирепствовал на нашей Руси. Шкурный вопрос заставил их идти добровольцами в народно-революционную армию. Многие из студентов командовали полками красных.

В Петрограде был собран по инициативе народных комиссаров съезд, на который были отправлены делегаты от рабочих и солдат, от штаба военного командования и казачьих кругов всех казачьих войск (надо заметить, что казаки хотели возвратиться домой с фронта целыми полками с оружием). Ленин это учел, и поэтому ему было необходимо иметь голос и поддержку пролетариата. Этот съезд дал большие козыри в руки большевиков. Вынесенные на нем резолюции были в их пользу. Съезд снял пелену с лица всего казачества, нашел в нем не поддержку для пролетарской революции, а подлинных врагов, как и в вернувшихся с фронта офицерах, к которым все городские комитеты рабочих и солдатских депутатов относились с огромным недоверием, видя в них контрреволюционеров. На этом съезде народный комиссариат получил большие полномочия на право создания Народной Революционной армии, которая должна была подавить все внутренние контрреволюционные выступления, а в случае внешней агрессии со стороны капиталистических стран — быть реальной угрозой. Военнопленные разных стран, которые находились в России, были распропагандированы большевиками, оказались полезными работниками для Ленина по уничтожению русских — офицеров, духовенства и интеллигенции.

II

В деревне жизнь была совсем другая, не то что в городе. Весь 1918 год не видел бурных революционных переживаний. Все управление сельской жизнью состояло из административных лиц: в деревнях — сельского старосты, а в селах — из волостного старшины и писаря. Учреждение именовалось — Волостное правление. В конце 1918 года по распоряжению уездного комитета народных комиссаров вышел указ упразднить наименование «старшина», а впредь до определенного распоряжения называть «председатель волостного правления», а сельских старост оставить в старом звании.

Мужик-крестьянин занимался своим прежним трудом. Не мог точно определить свою будущность, не зная, что точно даст ему революция, а своим практическим умом размышлял, что от революции хорошего крестьянину ожидать нельзя. Он просто, без всяких научных предпосылок, говорил самым практическим языком:

«Хорошего от новой власти ожидать нельзя, потому что самого хозяина земли русской — царя столкнули. Теперь много найдется хозяев, один другого умнее, и каждому захочется быть хозяином, и пойдет между ними грызня, а у нас чубы полетят. А что хорошего сделали с войной? Позорно убежали с фронта, штыки в землю, где это слыхано?»

Так говорили крестьяне.

Как только вопрос касался войны, тут фронтовики сразу же вставали в оппозицию. Вступали со стариками в жаркий спор. Мнение стариков было — довести войну до конца.

«Насыпать немцу по первое число, чтобы он к нам больше не лез».

Фронтовики доказывали, что так легко рассуждать, сидя дома на печи:

«А посадить бы вас в окопы, годика на три, где покормили бы вшей, тогда запели бы другую песню».

Хотя фронтовики часто спорили со стариками с отцами, а инстинктивно чувствовали то же самое, что хорошего ожидать в будущем было нечего.

Действительно, получилось все так, как пророчили старики. Когда большевистская власть добралась до деревни, взялась за мужика-крестьянина, чтобы этот мужик чувствовал власть, знал власть только пролетарскую, а не какую другую, чтобы вошел в союз с городскими рабочими, для этого потребовалась в деревне коренная ломка. В селах упразднили волостное правление, заменили советами, в деревнях сельского старосту — сельским советом. Эти советы были не выборным началом, а просто по назначение проталкивали людей из бедноты, людей неопытных и непрактичных, не пользующихся доверием общества. Эти советы встали на защиту бедноты. Возникли в деревнях между крестьянином-середняком и бедняками споры, споры ожесточенные, большей частью между женщинами-крестьянками. Например, у бедной женщины одна или две коровы стельные, не доятся. Она идет к соседке, у которой много коров, требует от нее корову дойную с молоком. Та этого не хочет дать. Тогда женщина, не имеющая коровы с молоком, говорит:

— Буду ходить и предъявлять ложные обвинения за проповеди или за преподавание в школе Закона Божия.

В праздничные дни не стало слышно колокольного звона. Службы в церквах стали редкими. В селах и деревнях наступило уныние, у мужиков очередные дела по хозяйству стали запускаться, и он совсем опустил руки — не знал за что браться.

При такой обстановке наши фронтовики прекратили всякие споры со своими отцами о политике. Правда, некоторые фронтовики пролезали в советы, но это были такие люди, которые до войны ничего не имели, а придя с войны, имели только одну шинель не плечах, но таких было мало.

С этого времени русский крестьянин затаил глубокую мысль. Мысль у него была одна, как бы не потерять то, что имел, а ожидать от новой власти что-то хорошее — не приходилось. Нужно было действовать. Вот тут-то он взял в руки дубину и сказал твердое слово:

«Или я отстою то, что имею, или пусть не достанется ни им, ни мне!»

В это время я жил в деревне. Все это видел и слышал. Надо заменить, что у русского мужика — ум природный. Наблюдая за ними, слушая их разговоры, я заметил, что, прежде, чем приступить к делу, они приступали к составлению плана действий. План их состоял в следующем:

1. Точно узнать о восставших оренбургских казаках, где они и что они из себя представляют? Могут ли они оказать им поддержку, а также располагают ли они оружием, винтовками, в которых крестьяне нуждались?

2. Беспрерывно следить за красными, которые были намерены пройти через их села.

3. Иметь такого человека, который бы знал военное дело.

Мужики говорили:

«Мы, мужики, за плугом сильны, а в военном слабы. Нам нужен начальник, которого бы все слушали, а в особенности — наши фронтовики. Не имея такого начальника, нам казаки и винтовок не дадут».

Выбор пал на меня. Кроме меня у них были еще офицеры и другие, но делегация от народа явилась ко мне. Я в то время был болен. Левую руку носил на повязке. Вовремя не была сделана операция — получилось осложнение, в результате чего чуть не потерял руку.

Делегация явилась ко мне в составе пяти человек, из которых три — старые солдаты, участники Японской войны, и двое солдат-фронтовиков, участников Первой Мировой войны, с целью просить меня принять руководство в вооруженном восстании против большевиков. Я, будучи больным, скрывая свое местожительство, находился в одиночестве и поэтому оторвался от всего мира, не имел никакой информации о ходе событий.

Видя их настойчивость понудить меня, невольно вспомнил случай из русской истории, как Пожарского просил Мини и народ принять над ними руководство, а я — простой смертный — буду противоречить голосу народа? Я посчитал себя обязанным удовлетворить их просьбу. Чтобы уточнить все вопросы, которые необходимо было согласовать с ними, я задал им несколько вопросов:

1. Твердо ли они решили на вооруженное восстание и у всех ли такое единомыслие?

2. Что побудило их идти на такой рискованный шаг?

3. Какие они имеют сведения о вооруженном восстании оренбургских казаков?

4. Какие сведения имеют о Красной Армии?

5. Как достать оружие и боеприпасы, фураж для коней, провиант для людей?

Все эти вопросы я им задал, чтобы не сделать опрометчивый шаг и не погубить народ, который доверил мне свою судьбу. Я посоветовал этой делегации обсудить все поставленные мною вопросы с народом и в самое ближайшее время дать мне ответ.

С ответ они не замедлили. Быстро разослали гонцов по деревням и селам, и уже вернулось ко мне не пять человек, а двенадцать. На мои вопросы дали исчерпывающие ответы. На второй вопрос был дан ответ довольно характерный, и если можно выразиться, даже прозорливый. Говорили так:

«Не стало царя — нет и правительства. Интересы народа защищал только царь. Мы хорошо знаем, куда царь приехал, там мы и арестованных выпускали на свободу. Вы думаете, что мы, мужики, ничего, не знаем? Нет, нутром чувствуем, что пришел конец. Все равно умирать на войне или от голода, а от голода умирать еще хуже. Вместо царя Германия прислала нам в пломбированном вагоне Ленина».

А на пятый вопрос ответили так:

«Мы самых лучших дадим коней, не только овес для лошадей и провизию для людей, но мы можем собрать деньги для выдачи всем участникам в восстании жалования».

О красных воинских частях их разведка через мирных жителей имела такие сведения: батальон красных вышел из завода Нижнего Тагила и двигается на Васильевский завод. В своем составе имеет 1700 штыков (человек) с конной разведывательной командой, при двух-трехдюймовых орудиях и множество пулеметов. Продвигаться намерен через наш район сел и деревень, расположенных по реке Чусовой, с целью захвата станции Кузино. Эта станция на Пермской железной дороге, откуда идет Западно-Уральская железная дорога. Занимая эту станцию, красные отрезают воинские повстанческие части оренбургских казаков, оперировавших по вышеуказанным дорогам от города Екатеринбурга. Эту разведку нетрудно было им проводить, так как народ всех сел и деревень симпатизировал Белому движению.

III

Из города Кунгуру в деревнях стали появляться беженцы с новостями о характере большевистского террора. Например, передавали, что в одну ночь расстреляли 280 человек из тех, кто имел торговлю, т. е. коммерсантов. Расстреливали отца, если был сын — сына, — учеников четырнадцатилетнего возраста. Словом, из этих семейств оставались только женщины с малолетними детьми.

Аресты мирных жителей происходили каждую ночь. Характерно то, что это происходило после 12 часов ночи. Страшный стук в дверь.

«Открывай дверь! Всякое промедление грозит смертью!»

Хозяин открывает. Заходят вооруженные — еврей без винтовки, с одним револьвером, вынимает бумагу, читает:

— По распоряжению коменданта города мне приказано у вас сделать обыск. По некоторым сведениям, у вас хранится огнестрельное оружие.

Перепуганную семью всю загоняют в кухню или в одну из комнат. К двери ставят одного вооруженного красноармейца с направленной на них винтовкой и держат их до тех пор, пока не закончат грабеж. Я нахожу, что это был не обыск, а формальный грабеж. По уходу этот же еврей — начальник вооруженной команды — вежливо передает хозяевам, что они пока свободны, что оружия у них не оказалось, но нашли у них золото в изделиях и денежную золотую валюту, которую они «принуждены» взять.

«Разве вы не читали приказ коменданта города, который расклеен на всех видных местах? Всю золотую валюту сдать в управление коменданта города. Эти средства нужны на вооружение народно-революционной армии. В ближайшее время вас вызовут в комендантское управление на объяснение».

Главу семьи предупреждают:

«Не думайте скрываться, за Вас будет отвечать ваша семья».

Ждать долго не заставляли. Снова вызов, и в комендантской хозяина арестовывали, накладывали на него так называемую контрибуцию, и его семья должна была внести указанную сумму денег. Говорилось, что если внесете всю сумму, то будет освобожден ваш глава семьи, а если не будет внесена — будет расстрелян. Все это повторялось несколько раз до тех пор, пока уже нечем было выкупать эту жертву, и в конце всего этого — это расстреливали. Таким образом уничтожали в городах весь коммерческий, торговый класс. Истребление этого класса было беспощадным. Только те люди спасались, которые убегали в леса или в деревни. Особенно нужно заметить, то, что каждому пострадавшему, но случайно спасшемуся человеку, ясна была картина и роль действующих лиц по уничтожению русского народа. Во главе всех политических организаций стояли на руководящих постах евреи.

Всегда и везде при таких обысках забирание ценностей в домах было произведено под руководством евреев. Обыск в домах мирных жителей производили однотипные вооруженные команды из состава четырех или пяти человек, из них один еврей. Он же являлся руководящим лицом — остальные: два мадьяра, один латыш и один русский. Интересной отметить, что в этих командах был только один русский, как будто он являлся представителем, указывающим, кого именно нужно подвергнуть каре. Потом эти же русские люди указывали на людей безвинных как контрреволюционеров, которых в ночное время арестовывали и уводили из дома, и больше они уже никогда не возвращались.

После этого, как по плану, начались аресты и расстрелы духовенства. Город принял унылый вид. Проходившие люди по улицам казались зачумленными тенями. Не было семьи, которая не оплакивала кого-нибудь из своих близких. У бедных семей было свое горе, да еще какое! Трудно объяснить в кратких словах. Сын шел в Красную Армию или увлекался действиями карательных отрядов по уничтожению русского народа — имущество класса. Превращался в слепого исполнителя революционных распоряжений. Отцы и матери не могли смотреть равнодушно на своих сыновей, со слезами упрашивали их отказаться от позорных действий революционного разгула. Все это ни к чему не приводило, а только лишь углублялись семейные раздоры. Выливались в более острую форму, и любовь сына к отцу и матери исчезала.

На всех митингах и народных собраниях слышен был лозунг: «Если не разрушишь до основания старое здание — не построишь нового прочного». Теперь приступили большевики и к семье, которую тоже надо было развалить. Крепкая семья — крепнет и национальное государство, а им для пролетарской революции крепкая семья не нужна.

Силы, стоящие на производстве фабрик и заводов, тоже не могли представить собой одну монолитную семью. Они тоже делились на классы: низшей, средней и высокой квалификации. Инженеров, которые занимали руководящие посты, стали рассматривать как контрреволюционеров, стали создавать фабрично-заводские комитеты, в которые избирали не деловых и знающих людей, а крикунов и выскочек, отчего фабрики и заводы были приведены в такое состояние, что стали работать убыточно.

Вся городская жизнь замерла, не стало рынка, где можно было бы купить предметы первой необходимости, уже не говоря о предметах роскоши. Все исчезло. Городской житель потянулся с мешком через плечо в деревню. В своем мешке нес какую-нибудь вещь, какой не было у крестьянина, чтобы выменять на нее пуд муки, или гуся, или курицу.

Грузовики с вооруженными красноармейцами представляли исключительный транспорт, но не для мирного населения, а для воинов, которые расправлялись с мирным населением. Изредка пробегали легковые машины с комиссарами и командирами Красной Армии, а частного городского транспорта совсем не стало. Даже извозчиков, и тех стало мало. Хороших лошадей у них взяли в Красную Армию, а остались у них бракованные лошаденки, и для них не было фуража.

Вывески с магазинов были сняты, памятники разбиты, улицы не подметались, загрязнились, город принял унылый, безжизненный вид.

IV

В деревне еще можно было жить. Там можно еще было жить спокойно, спать спокойно, не бояться, что к тебе в полуночное время придут с обыском и тебя арестуют. Но мужик-крестьянин нутром чувствовал, что быть беде. То, что есть в городе, то же будет и в деревне. Теперь нет в России хозяина. Сейчас хозяев стало много, и хозяева-то стали все не русские, а разный сброд из военнопленных. Разве эти люди будут жалеть русского мужика? Пришла пора брать в руки дубину и защищаться от непрошенных гостей. Так говорил крестьянин в деревне в конце 1917 года.

В это время и явилась ко мне делегация с предложением взять на себя руководство в вооруженном восстании против большевистской власти. Хотя на все мои пять вопросов, о которых я сказал выше, дали мне исчерпывающие ответы, мы не могли выступить против красных частей, потому что они были вооружены, как говорят, «до зубов». Все военные арсеналы с оружием и боеприпасами были в их руках. Не могли мы выступить, как старостиха Василиса выступила на французов, с вилами. У нас не было оружия — это первое, а второе — мы не имели точного представления о военных действиях оренбургских казаков.

Первым долго подобрали хороших лошадей, запрягли их в легкие парные телеги, всего тридцать пар. На каждую телегу сели по пять человек и поехали на розыски казаков. Заранее произведенная разведка мужичками оказалась точная, но не совсем точная в определении количества воинских частей. Куда мы приехали, там был не полк казаков, а только лишь один дивизион — две сотни Оренбурского полка. Полк в это время был разбросан по трем железным дорогам: Пермской, Западно-Уральской и Уральской, которая идет из Екатеринбурга через Кувшу на город Пермь. Уральская дорога также называлась Гороблагодатская.

Оренбургские казаки встретили нас с радостью и восторгом. Выбрали из брака тридцать винтовок, несколько берданок и по сто штук патронов на каждую винтовку. Мне было дано приказание такого содержания:

«Охранять правый фланг действующих казачьих частей, которые продвигались по направлению на города Кунгур и Пермь».

Я уже раньше указал, что, на основании разведки крестьян из Нижнего Тагила, отряд красных двигался через деревни и села, расположенные по реке Чусовой, с целью занять станцию Кузино. Занимая эту станцию, красные отрезали оперирующие авангардные казачьи части от города Екатеринбурга, где формировались повстанческие части. Там же была часть вооруженных чехов, поддерживающих Белое повстанческое движение и работающих в полном контакте с оренбургскими казаками.

Задача, возложенная на нас, была нелегкая. Мы должны были всеми силами, хитростями и демонстрациями как можно дольше задержать противника, чтобы дать возможность подтянуть больше сил на станцию Кузино. Продвижение воинских подразделений к станции Кузино не могло быть быстрым. Прежде чем перебросить их, нужно было пройти пешим порядком через целый ряд уральских заводов: Васильевский, Ревденский, Билимбаевский и Верхне-Уткинский. За этот период времени нам, действительно, нужно было применять разные хитрости, чтобы задержать отряд красных. Через деревенских мужичков распространяли слухи о казаках: как будто, где нет ни одного казака, стоит сотня казаков, которые делают лихие набеги — стреляют с коней или кладут своих коней на полном карьере, а сами ложатся за спину коня и стреляют с упора. Словом, все казаки — неуязвимы. Распространили слух, что на станции Кузино стоит целая бригада (два полка). Командование красного отряда действительно боялось быстро продвигаться, отчасти из-за распространяемых слухов, и отчасти — что они продвигались по селам и деревням враждебным. Народ этих деревень умышленно их запугивал.

Мой отряд из добровольцев состоял из 293 человек. Кроме этого было много таких мужиков, которые взяли на себя обязанность держать связь с соседними селами и деревнями, и связь эта была с целью разведки о передвижениях отряда красных, его действий, отношении к мирному населению в занятых ими деревнях и селах. Снабжение нашего отряда провиантом, фуражом проводилось самим населением, и даже было много поступлений денежных. Все это делалось так конспиративно, что никто не мог знать, сколько принято и от кого — хлеба, мяса или денег. Сам народ просил меня, чтобы я выдавал жалование участникам отряда. Коней в отряд давали самых наилучших. Некоторые говорили:

«Даю этого коня. Если придется всаднику удирать от противника, чтобы пуля не догнала. Ничего не жалею. Придут большевики — все заберут». Действительно, через разведку крестьян было известно всему населению, что происходит в тех деревнях, которые были заняты красными. Занимая село или деревню, воинский отряд красных первым долгом приступал к форменному грабежу. Под видом поисков оружия брал все самое ценное, складывал в их же сундуки и вез к себе в обоз. Обоз этот имел название: «Обоз особого назначения». К нему не допускали мужиков, которые обычно возили вооруженных красноармейцев. Возницы этого обоза были красноармейцы неопределенной национальности. Грабители были тоже неопределенной национальности. Если хозяйка дома с истерическим ревом хваталась за вещь, выносимую из дома, иностранец ударял ее прикладом — и разговор короткий. Такую драму, конечно, не каждый русский человек может вынести, если даже он и добровольно поступил в Красную Армию. Национальные чувства при этом невольно проявляются. Поэтому у них все это было учтено. На такие грабежи они назначали иностранцев из бывших военнопленных, которых выпустили из тюрем.

У крестьянина в деревне было много припасов. Он был запасливый. Когда он шел на работу в весеннее или осеннее время, надевал на себя пониток или старенький, соответствующий погоде, пиджак. На ноги — сапоги-ботфорты. Эти сапоги были промазаны особым составом жиров — свар, в который клали сало, деготь и воск, чтобы не пропускали воду. Подпоясавшись опаяской из ситцевой материи, длина которой была не меньше четырех аршин, скажет: «Вот хорошо, брюхо в тепле!»

В праздничные дни ходил в церковь в одежде «второго срока», а в более торжественные праздники, как-то в Рождество, на Пасху, и в двунадесятые праздники, одевался в одежду «первого срока». Слово «срока» у крестьян уже укоренилось давно. Этот термин взят из военного быта. Пятьдесят процентов крестьянских семей имели в своей семье одного или двух человек, которые проходили военную службу, а на военной службе солдат развивался физически и умственно и приобретал более широкий кругозор. Так что у крестьянина в сундуках много можно было найти всякого добра. Сундуки эти были окованы красивым сундучным железом с блестками в виде рыбьей чешуи. Сундуки ставили не просто по углам, а в горнице горкой. Они служили хранилищем шубы, шапки или шапок, пиджаков, шелковых сарафанов, пуховых шалей и прочих. Эти-то сундуки и привлекали большое внимание защитников пролетариата и весь интернациональный сброд, который пустил в ход Ленин для разрушения и уничтожения всего старого здания Российского.

У отряда красных была задача как можно скорее занять станцию Кузино, отрезать казачьи части, продвигавшиеся по Пермской и Западно-Уральской железным дорогам на города Кунгур и Пермь от Екатеринбурга, в котором происходило формирование пехотных частей белых. План красного командования для нас был ясным. Они, занимая станцию Кузино, наносят фланговый удар по оперирующим казачьим частям, по вышеуказанным железным дорогам, которые будут принуждены оставить свои эшелоны с фуражом, провиантом и боеприпасами. Погрузить все на деревенские подводы и двигаться в осенние дожди по проселочным дорогам с этим огромным обозом было немыслимо. Так же бы было парализовано действие казачьих частей, продвигавшихся по Уральской (Гороблагодатской) железной дороге, которая идет из города Екатеринбурга через ряд крупных уральских заводов на Кушву и Пермь. Красное командование в это время много бы выигрывало. В их руках было бы много уральских заводов с пролетарским населением, например, заводы Нижнеуткинский, Шайтанский, Висимский, Черноисточинский, Невьянский, Верхне-Тагильский, Нижний Тагил, в котором населения больше тридцати тысяч. В этом заводе был торговый центр северо-западного Урала, за исключением завода Нижнего Тагила. Все вышеперечисленные заводы имели население около сорока пяти тысяч.

Целью большевиков было удержать все уральские заводы в своих руках. Создать на Урале сильный кулак, чтобы не выпустить из Сибири в Европейскую Россию вооруженные части белых.

Нельзя не отметить тех заслуг, которые были оказаны в начале Белого движения полками Оренбургского казачества в районе Урала. Плацдарм начальных операций: Челябинск, Екатеринбург; железные дороги: Самара-Златоустовская и Пермская с разветвлением от нее Западно-Уральской с принадлежащими к ним огромным количеством заводов, которые оренбургские казаки держали все время под своим контролем, давая время для формирования Сибирской армии.

Тоже большое значение имел отряд полковника Казагранди, который был сформирован, если не ошибаюсь, в городе Верхотурии. Потом, при Сибирском правительстве, был переименован в полк. Этот полк состоял исключительно из добровольцев — людей заводских. Он обеспечил продвижение воинских белых частей по Уральской железной дороге генерала Переляева.

На Волге — восстание Каппеля. В Вятской губернии — Ижевско-Воткинское восстание. Все это способствовало очищению от красных всего Урала, и план большевиков, который имел целью создать на Урале огромную пролетарскую армию, которая должна была отрезать далеко не надежную Сибирь с ее формирующейся армией — рухнул! Генерал Пепеляев со своим корпусом быстро помог очистить весь Урал. Занял города Кунгур и Пермь, после чего возникли два фронта — Пермский и Уфимский.

Вернусь к тому, где я не закончил описание нашего повстанческого отряда. Пословица говорит, что когда пустил машину, в ней каждый винтик является нужным, так и мы с деревенскими мужичками оказались очень полезными для общего Белого движения и нужными винтиками. Мы не представляли собой боевой отряд, чтобы дать противнику отпор огнем, так как всех-то винтовок, при разоружении охраны сельсоветов, в нашем отряде оказалось около шестидесяти, а боевых патронов было на одну винтовку около ста штук. Если бы противник все это знал, то ему бы ничего не стоило молниеносно занять любое село или деревню. Однако, опасаясь их мнимых сил, большевики пополнили свои силы с 1700 человек до 2000, как сообщила нам наша разведка, и отряд красных двинулся из Висимского завода по тракту, идущему к реке Чусовой на деревню Сулем, с целью проникнуть в наш район сел и деревень. Этот путь, можно сказать, был кратчайший и выгодный для занятия станции Кузино.

Вот с этим отрядом красных нам пришлось в деревне Сулем вступить в перестрелку. Конечно, здраво рассуждая, было бы глупо и смешно с таким отрядом вступать нам в бой, но наша цель — по возможности задерживать продвижение противника — заставила идти на этот шаг, принимая такое рискованное маневрирование. Войти в деревню пехоте с обозами нужно было через огромный, высокий деревянный мост, который был построен через быстротечную горную реку Сулем. Выше и ниже этого моста пехоте и обозам было пробраться невозможно. Мы над мостом занимали доминирующую высоту. Мост и вся местность вправо и влево от него была нам хорошо видна и находилась под нашим огнем. С десяти часов утра до пяти часов вечера мы не давали противнику форсировать речку.

В пять часов вечера внезапно стрельба из пулеметов и винтовок прекратилась. Красные стали отступать, и через полчаса не видно было ни одного красноармейца, только был слышен в лесу грохот колес военных двуколок с зарядными ящиками и трехдюймовыми пушками. Почему они не ввели в действие эти пушки — мне было непонятно. Ночью же, после этого боя, к нам прибежал один мужичок из обоза красных и рассказал нам следующее:

— Когда наступали на вас, наши люди, которых забрали красные силой и распределили по разным ротам, закричали: «Нас обходят слева казаки!»

Цель была ясна — ввели в заблуждение красных. Кроме того, деревня Галашки была занята казаками, а деревня эта была расположена по дороге, идущей из Висимского завода на Шайтанский завод. Этот завод тоже расположен на реке Чусовой, но гораздо выше, чем деревня Сулем. Расстояние от Висимского завода до Шайтанского — 60 километров, а деревня Галашки от Висимского завода на этой же дороге расположена в двадцати километрах. Если действительно казаки заняли бы деревню Галашки, они не оставались бы ни одного дня в этой деревне. Они бы формированным маршем пошли бы на Висимский завод, зная, что там нет красных, которые пошли на деревню Сулем. Занимая Висимский завод, они отрезали всю тыловую базу двухтысячного красного отряда, и этот отряд мог остаться без всякого снабжения, а в Висимском заводе у красных были большие запасы всего.

Во всех уральских заводах казаков встречали хлебом и солью, так же радушно, как и в деревнях. Висимский завод имел население более семи тысяч человек и был торговым пунктом, так как вблизи него были расположены платиновые и золотые прииски. Потерять такой населенный пункт было далеко не в интересах красных.

Командный состав отряда красных, услышав такие слухи, не разобрав, откуда они поступают, и не подумав проверить их, бросился отступать по тому же тракту на Висимский завод, через сорокаверстный путь, без населенных пунктов и не имеющих сведений о противнике кроме тех, которые понудили их бежать назад. Дорогой побросали много военного снаряжения и большую часть обозов.

Висимский завод в то время не был занят казаками. Даже деревня Галашка тоже не была занята ими. Все это было сделано находчивыми и смелыми мужичками, взятыми в принудительном порядке в отряд красных. Заводские жители считались всегда смелыми и бесшабашными драчунами. Так их и называли жители деревни.

У фронтовиков, которые вернулись с фронта, очень у многих грудь была украшена Георгиевскими крестами, поэтому их патриотизм и смелость, находчивость, когда их насильно взяли в Красную Армию, — понятны и объяснимы. Отряду красных долго пришлось стоять в Висимском заводе, приводить свое хозяйство и транспорт в надлежащий порядок. Надо заметить, что отряд красных на Висимском заводе не изменил свой первоначальный план. Он, наоборот, пополнил свой состав живой силой и вооружением. Пополнение проводилось из жителей завода Нижнего Тагила. Когда отряд был доведен своей численностью до трех тысяч человек, он опять двинулся по тому же пути.

Наш добровольческий отряд уже не мог задерживать трехтысячный отряд противника. При медленном продвижении отряда красных оренбургские казачьи части успели отвести свои эшелоны за станцию Кузинов в сторону Екатеринбурга.

В этом городе Екатеринбурге в этот же период, с 16-го на 17 июля 1918 года, произошло кровавое злодеяние — убийство царской семьи в доме Ипатьева.

Нижне-Уткинский завод после двенадцатичасового боя был занят красными, а станции Кузино находилась всего в семи километрах от Нижне-Уткинского завода, и захват ее у красных был уже предрешен. Опять после двенадцатичасового боя вся заводская улица в количестве ста двадцати домов выгорела от бомбардировки красных, которые не смогли на второй день наступать на станцию Кузино, в этом заводе.

События, нужно сказать, развертывались очень быстро. Город Екатеринбург являлся главным областным городом всего Урала. В нем были сосредоточены все гороблагодатские учреждения, контролирующие всю техническую деятельность завода, рудников и приисков. Там же было много заводского пролетариата, который симпатизировал революционному движению.

Захватить его было нелегко. Подробностей захвата его повстанческими частями я не знаю, а поэтому не хочу читателя вводить в заблуждение. Скажу только то, что происходило на моих глазах.

После сдачи Нижне-Уткинского завода красным на другой же день утром со стороны Екатеринбурга в эшелонах прибыл батальон чехов. Быстро выгрузились на станцию Кузино и с дивизионом оренбургских казаков пошли в контрнаступление. Количество белых было гораздо меньше, чем красных, но умение маневрировать обходным путем с тыла и охватом флангов противника на второй же день Нижне-Уткинский завод был взят с огромными потерями красных. Красные отступили на Шайтанский завод, где им было послано подкрепление со станции Илим. На следующий день и Шайтанский завод был занят белыми. Красные, можно сказать, были окончательно разбиты и много было взято в плен. Остатки этого отряда бежали на станцию Илим, и уже больше этого отряда не существовало.

V

Судьба нашего повстанческого отряда с победой над красными в Нижне-Уткинском и Шайтанском заводах была решена. Весь наш район сел и деревень был очищен от красных. Хотя твердой власти установлено не было, но жизнь уже начала входить в более нормальную колею. Каждый крестьянин уже мог взяться за свою сельскохозяйственную работу. Весь отряд был распущен по домам, а я был прикомандирован к Оренбургскому казачьему полку. Для официального оформления я прочел выдержку из приказа по Оренбургскому Казачьему Войску:

«Все офицеры бывшей Российской Императорской армии, находящиеся на территории, занятой Оренбургским казачеством, обязаны вступать в ряды войск Белого движения, независимо от того, к какому они принадлежат роду оружия».

С этого дня началась моя служба в казачьих частях в роли пехотного офицера.

Помимо описания событий и боевых действий, я позволю себе коснуться характера, нравов, обычаев и традиций людей, чтобы описание событий военных действий не было бы сухим докладом.

Когда я был зачислен в Н-ский Оренбурский казачий полк на должность младшего офицера, нашей сотней командовал подхорунжий П. Все это говорит за то, что в полку был большой недостаток офицеров.

Подхорунжий П. принадлежал к разряду нижних чинов. Для примера — состав нижних чинов: приказный, младший урядник, старший урядник, вахмистр и подхорунжий. Это их звание. В мирное, также в военное время, подхорунжий занимал должность вахмистра или должность взводного урядника.

Полк был разбросан по трем железным дорогам. Как я уже сказал выше, офицерам я не представлялся, кроме сотника П. С ним я быстро сдружился и под его руководством начал свою службу в казачьем полку. Мой послужной список через него был отправлен в штаб полка. Это уже устанавливало мою личность и характеризовало мое прошлое на поприще военной службы.

Нельзя обойти молчанием сознание тех людей, которые должны были бы принимать горячее участие в Белом движении против большевиков. Сколько было крупных капиталистов в городе Екатеринбурге, когда был освобожден этот город от красных. Военный комиссариат не успел еще расправиться с промышленным и коммерческим классом населения. Очень много сохранилось в нем еще нетронутого капитала, который нужен был для Белого движения. Князь Голицын начал формировать дивизию. Солдат нужно было обмундировывать, обуть и одеть, но денежных средств не было. Он обратился к населению с воззванием с просьбой: «Жертвуйте на нужды формирующейся армии!»

Никто не откликнулся. Второе воззвание было расклеено по всему городу, на всех видных местах. Тоже не имело никакого успеха. Наконец, в третьем воззвании он обращается:

«Я прошу для тех солдат, которые приносят в жертву для своей родины свою жизнь. Я прошу у вас денег, которые спасут и вашу жизнь! Враг — жестокий. Он просить у вас не будет, а он придет и возьмет у вас все, что у вас есть, а когда нечего будет у вас взять, тогда отнимет у вас и жизнь!»

На это третье воззвание поступило пожертвование в размере всего сорока тысяч. А насильственным путем можно было бы собрать не один десяток миллионов рублей. Приблизительно через год все это было взято большевиками. Мужской пол капиталистов, оставшихся на месте, стараясь еще сохранить свои капиталы, был расстрелян, а жены их сделались любовницами комиссаров.

Приведу несколько примеров.

В городе Пермь был на должности военного комиссара некто Окулов, который форменно занимался уничтожением торгового класса и ненавистной ему интеллигенции. Он их считал всех контрреволюционерами. Второй этаж гимназии был занят его штабом, а нижний этаж был превращен в тюремные камеры с железными решетками, где сидели заключенные в ожидании своей участи. Двор гимназии был обнесен кирпичной стеной. На дворе были аллеи с беседками для учащейся молодежи. На втором этаже был балкон вроде веранды. Он садился в кресло, брал в руки винтовку, приказывал пропускать по этим аллеям бегом очередную жертву, приговоренную к расстрелу, а сам стрелял по движущейся цели в бегущего человека. Подстреленный им падал на землю, и палачи уже добивали его до конца.

Епископа Пермской епархии — если не ошибаюсь, Андроника — замучили. Вывели его на реку Каму в зимнее время к проруби. Погружали его в воду, затем вынимали из проруби и замораживали на поверхности, пока на нем не обледенеет облачение, опять его погружали в воду и проделывали это до тех пор, пока в нем теплилась жизнь, а когда он преставился, его, обледеневшего, поставили на льду и не разрешали брать для погребения продолжительное время.

Когда белые войска генерала Пепеляева заняли город Пермь, было извлечено из нижнего подвала гимназии одна тысяча трупов в замороженном состоянии. Расстреляны они были в зимнее время. Эти люди не принимали никакого участия в военной жизни. Все они занимались мирным трудом, никуда из города не убегали, надеялись на милость мирной большевистской власти, у которой был лозунг: «Все — народу!»

Миллионерам города Екатеринбурга все это было известно, но, одно, на призыв князя Голицына, как я уже говорил, выше, не откликнулись, и их постигла такая же участь, как и жителей города Пермь...

До сего времени я не представился командиру полка и не знал господ офицеров, а находился только в обществе сотника С. и подхорунжего П., и поэтому не мог знать существующих в полку порядков.

Сотник С. произвел на меня довольно хорошее впечатление. Он был неплохого телосложения, высокого роста, большие карие глаза, мягкая тонкая улыбка, в которой одновременно участвовали и глаза, часто пленяя «слабый пол». Его красивый рот с рядом красивых, здоровых зубов, но, к сожалению, желтых от никотина, а он не имел привычки их чистить, тоже нравился женщинам, пока он не начинал говорить. Но стоило ему открыть рот, как на лице его собеседника появлялся легкий испуг и разочарование. Такой интересный человек имел в своем тоне ужасную грубость. Но и это являлось явлением первого знакомства, или первого впечатления. Узнав его ближе, многое прощалось ему, большого снисхождения он заслуживал уже только потому, что образование его заключалось только в четырехгодичной сельской школе. А военное училище, откуда выпускают офицеров, он тоже не кончил, а был произведен в офицеры за боевые отличия из урядников в Первую мировую войну. Вот эта-то манера и тон урядника в нем укоренились, как видно, на всю жизнь. Интересно было в нем то, что он умел держать себя в обществе, в особенности при знакомстве и даже при представлении его старшему начальству, так, что никто бы не подумал, что этот человек не имел воспитания. В обществе офицеров в боевой обстановке, конечно, вел себя свободно, но если тема разговора ему не подходила, в которой он мог бы оказаться слабым, он быстро подбирал такую тему из военной жизни, где могло оказаться за ним последнее слово. А выпить на брудершафт мог с кем угодно, даже с князем, и он спокойно переходил на «ты». У нас есть поговорка: «Смелость — города берет!» Эта поговорка как будто, говорила о нем, так он был чрезвычайно смел.

Вот тут и разберись, к какому обществу он принадлежал?

Первое время мне было непонятно его особое отношение ко мне. Он был в то время командиром сотни и выполнял одновременно обязанности командира дивизиона. Поэтому он для меня являлся прямым начальником, так как вторая сотня была в его подчинении, но прав начальника ко мне он никогда не применял, а всегда, когда приглашал к себе, говорил:

— Вот эта деревня занята красными. Как вы думаете, что можно сделать? По сведениям разведки, красных в этой деревне стоит одна застава в количестве тридцати человек.

На его вопрос только можно было ответить так:

— Прикажите противника выбить оттуда.

Но он обязательно на это скажет:

— Вы сами знаете, что надо сделать. Я только прошу вас принять меры.

После, когда он уже был командиром дивизии, я видел, что он был очень строг к офицерам, которые находились в его подчинении, обращался с ними всегда строго, давая понять, что с ними разговаривает начальник.

В одном из боев на Уфимском фронте я был ранен в обе ноги. Когда меня принесли к нему на командный пункт, он обнял меня и заплакал.

— О чем вы плачете? — спросил я. — Ранение мое нетяжелое, только надо вынуть пулю, а раны быстро зарастут.

— Потом мы с вами поговорим, если я сегодня, после этого боя, останусь жив, — ответил он.

Ранение мое было в правую ногу выше колена, а в левой ноге — слепое ранение, где и оставалась пуля. При малейшем движении ощущалась резкая боль, я поэтому нужен был абсолютный покой. В тыловой госпиталь на деревенских санях нельзя было везти, поэтому меня оставили при штабе полка.

Когда бой кончился, сотник С. приехал в штаб полка с докладом к командиру, пришел в мою комнату, где я лежал, и тут-то он мне и рассказал, почему он заплакал, когда меня ранили.

— Когда вас зачислили в наш полк, — сказал он, — я прочитал ваш послужной список, где отмечены все ваши заслуги. От всей души вас тогда пожалел, что вы попали тогда к нам в полк. Вы не знаете казачьих традиций, вас не будут понимать наши офицеры, а казаки и тем более. Уже наглядный пример этого, что вас назначили во вторую сотню к подхорунжему Н. Я вас так полюбил, ваши советы для меня были очень цены и дороги. Я от вас многому научился, а сегодня я вас потерял. Я думаю, что вы уже в наш полк не вернетесь. Я вам откровенно расскажу, почему вы мне были так нужны. Я произведен в офицеры из урядников за боевые отличия на германском фронте. Сами знаете, что жизнь была окопная. Сидели все время в землянках, как кроты. Общества не видел и в семьях офицеров пришлось бывать мало. Не успели вернуться с германского фронта, как здесь опять гражданская война, опять приходится быть в одиночестве — все это меня заставило относиться к вам с любовью. За все это время, живя с вами, я приобрел то, чего у меня недоставало.

Я лично вывел такое заключение: сотник С. был очень способен от природы, и трудно было поверить, что он, будучи простым казаком, стал блестящим офицером.

Я не могу остановиться на одной личности сотника С. Меня интересует, что такое казак, его быт, его традиции, что он собой представлял в тот ужасный период времени, постигший нашу Родину. Интересно ознакомиться с казачьими офицерами, которые, можно сказать, первыми выступили на открытую борьбу с разгулявшимся произволом. Мало было того, что казаков я знал из истории. Пословица говорит: «Не хвались вкусом пирога, если не отведал его сам». Так же и здесь. Если не поработал сам с ними, не можешь их хвалить или унижать. В то время о казаках в деревнях, а также среди красных в воинских частях, ходили легенды. Пленные рассказывали, что у них казаков очень боялись. Их можно было ожидать с флангов и с тыла, у них набег мог быть в любое время — днем и ночью. В него стреляли, он падал с коня, думаешь, что убил, а он опять на коне и палит в тебя.

VI

Теперь буду говорить о том, что я видел и с кем приходилось непосредственно работать по линии Западно-Уральской железной дороги.

Вновь только что сформировавшийся в городе Омске корпус из сибиряков под командованием генерала Пепеляева пришел на Уральский фронт. Оренбургские казаки вздохнули облегченно. Надо отдать справедливость, что сам Урал и его отроги с бесчисленным количеством заводов и трех железных дорог измотали казаков и конский состав до невозможности. Заслуги казаков в Белом движении и развитии его были велики, а поэтому оренбургским казакам необходимо было дать отдых. При выступлении их в поход против большевиков в сотнях было по сто пятьдесят — сто шестьдесят человек, а когда пришли сибирские войска, состав сотни был от шестидесяти до семидесяти человек. Это уже говорит за то, что им нужно дать отдых и пополнить людской и конский состав.

Два дивизиона нашего полка оперировали по Пермской железной дороге и при них же находился штаб полка. На основании приказа верховного правителя адмирала Колчака эти дивизионы были сняты с фронта и отправлены в станицы третьего отдела города Троицка, а наш дивизион был временно задержан на задании вдоль Западно-Уральской железной дороги для выяснения технических обстоятельств. Эти выяснения так затянулись, что мы потеряли всякую надежду вернуться в станицу на отдых.

Сотня подхорунжего П. стояла в одной из деревень, ожидая от сотника С. распоряжения сняться с фронта и двинуться в тыл для дальнейшего следования на отдых. Вместо этого к нам в деревню пришла одна рота из полка корпуса генерала Пепеляева. Мы безусловно предположили, что это наша смена, а в действительности вышло иначе.

К нам на квартиру зашел командир этой роты в чине штабс-капитана с приказом от командира их пехотного полка. Приказ гласил:

«На основании распоряжения командира корпуса, с получением сего, дивизион Оренбургских казаков вступает в полное распоряжение вверенного мне полка. Все военные действия будете производить по указанию близстоящих к вам начальников вверенного мне полка».

Этот приказ был адресован временно командующему дивизионом сотнику С. Это было для нас неожиданностью. Настроение у казаков упало больше из-за того, что полк уже на отдыхе в станицах, а мы на фронте. У казаков зародилась мысль недоверия к высшему начальству. Когда мы первые взяли в руки оружие на борьбу с большевиками, то нам никто не помогал. Приказы нам читали атамана Дутова, а тут появилось новое начальство, которое держит нас здесь. Это казалось нам незаконным. Да и что может знать пехотный генерал о казачьем порядке? У наших коней все спины сбиты, скоро некого будет седлать, а разве они это понимают? Нет, это большой непорядок.

У командира роты, которая пришла в нашу деревню, штабс-капитана в погонах (говоря о погонах, должен сказать, что мы еще их не носили и приказа по казачьему войску о том, чтобы одеть погоны, еще не было, но их солдаты уже все были в погонах), низенького роста, в возрасте лет тридцати пяти, был скромный вид, в разговоре тихий, предупредительный, все старался подчеркнуть заслуги казаков перед Родиной и считал, что они были виноваты в том, что долго не приходили к нам на помощь, но надеялся теперь облегчить наше положение. Из нашей квартиры он не вышел, просил нас обсудить с ним диспозицию, заданную на завтрашний день, и остался у нас ночевать.

В приказе было указано занять впереди лежащую деревню, находящуюся в десяти километрах от нас. Эта деревня была занята, по сведению местных жителей, двумя ротами пехоты красных. Командир роты в боях с красными еще не принимал участия, вследствие этого был чересчур осторожен, и поэтому с ним пришлось довольно долго согласовывать вопросы о порядке наступления. Характер наступления был очень прост. Пехота должна была наступать с фронта, а сотня казаков идти в обход.

На другой день утром, еще до рассвета, мы уже выступили. Не дойдя до деревни около двух километров, мы пошли лесом в обход. Условились так: как только мы придем на исходный пункт, откуда можно будет вести наступление, должны дать три оружейных выстрела. В это время пехота немедленно двинется в наступление.

Наша сотня сделала обход с правого фланга противника, но условий, которые были должны были выполнить, не выполнила, так как подхорунжий П. распорядился сотню спешить в глубоком овраге, покрытом лесом, до тех пор, пока пехота не поведет наступление. Тут стало мне понятно, почему подхорунжий П. уклонился от договоренности. Он боялся обнаружить себя этими тремя выстрелами, находясь у противника в тылу, и, очевидно, не надеялся на пехоту, которая могла отступить, не сообщив нам, и мы бы оказались отрезанными от той дороги, на которую должен быть наш отход, а другого пути отступления у нас не было, так как в стороне был непроходимый лес.

Находится в таком положении в овраге продолжительное время было нельзя и довольно глупо, так как было утро, и противник, за исключением сторожевых застав, еще спал и всякое промедление не делало как нам, так и нашей пехоте успеха.

Не спрашивая разрешения у П., я крикнул взводного урядника. Он подбежал ко мне.

— Что прикажете?

Я велел ему взять из его взвода шесть человек смелых казаков с конями, и мы пошли пробираться на опушку леса. Дойдя до самой опушки леса, мы увидели всю деревню, расположенную по обеим сторонам речки. Коней передали двум коноводам и моему вестовому Н., верному и преданному, в боях не отставал от меня, всегда был со мной. Пехота нас ждать не стала. Пошла в наступление. В это время по деревне мы открыли частый огонь из пяти винтовок с целью произвести впечатление, что нас много, и цель был достигнута. Красные в беспорядке бросились бежать. Видя, что противник бежит в беспорядке, мы сели на коней и бросились им наперерез. Многие из них начали бросать оружие. Мы успели захватить у них 52 человека пленных, а вся пехота красных в пешем беспорядке бежала в лес. Весь этот бой продолжался 15 минут. Обоз был захвачен нами. Возницы не успели запрячь лошадей. Пленные оказались все мобилизованные. На третий день, после очередного опроса в штабе полка, все были распущены по домам, только желающие поступить на службу к белым были оставлены в полку.

После взятия деревни прошло около трех часов, а нашей сотни все еще не было. Я решил ехать в ту деревню, где мы ночевали. По приезде туда увидел, что командир сотни лежит на кровати на животе и стонет. Я подскочил к нему и спрашиваю:

— Ранен?

— Нет, — ответил он, — я что-то съел соленое и у меня страшно болит живот со вчерашнего вечера.

— Что мне делать с сотней? — спросил я. — Мы не можем оставаться здесь. Наша сотня нужна там для разъездов по двум дорогам.

— Ведите сотню. Я больной, вести не могу, — ответил он.

Я распорядился положить его в деревенские розвальни, а сам повел сотню в ту деревню, которую мы заняли сегодня в девять чесов утра. Потом, дорогой, мне вахмистр рассказал, что, когда я открыл стрельбу, казаки заволновались, подумали, что нас окружили красные, и без команды сели на коней и поскакали тем же путем, по которому пришли к нам, то есть вахмистру и подхорунжему пришлось скакать за ними.

Оказалось, что казак смел и уверен в себе только тогда, когда он на коне, а выполнять роль пехоты он не может, так как привык к своему коню, сросся с ним. Не зная психологии казаков, конечно, мне нельзя делать определенного вывода, ибо могу впасть в грубую ошибку. В тот момент могла произойти паника среди казаков из-за слабости офицеров. Офицер не сумел вовремя дать команду, чтоб прекратить панику, или показал растерянность, и это могло отразиться на казаках, а поэтому я строгого приговора за это бегство вынести не могу. У казаков было много причин бояться красных. Если казак попадал в плен к ним, то его не просто расстреливали, а мучили — у живого вырезали на ногах лампасы вместе с кожей в ширину лампаса, и казах умирал мученической смертью. А если попадал в плен офицер, то у живого офицера вырезали на плечах погоны, а если на погонах были звездочки, то сколько было звездочек, столько же гвоздей вбивали в их плечи. Это — неопровержимый факт. Я был на похоронах одного их замученных офицеров. Он был в чине поручика, у него было по три звездочки на каждом погоне, и ему было вбито в плечи шесть кузнечных гвоздей от конских подков. Зверство среди большевиков свирепствовало в небывалых размерах. Я думаю, история не помнит такого, что происходило в двадцатом веке, веке цивилизации и культуры. Революция в России своей жестокостью превзошла во много раз революцию во Франции. Они находили в страданиях человека наслаждение. Мне одно было непонятно, что могло заставить красное командование допускать до такой зверской расправы над пленными. Ведь гуманизм привлекает на свою сторону людей, а не жестокость. Красные эту жестокость проявляли открыто, с таким расчетом, чтобы видели это белые. Очень много было замучено людей, попавших к ним, и этих людей, они, как рекламу, привязывали к столбам или к дереву на видном месте. В Красной Армии превалировал в то время преступный элемент, который выпустила революционная власть в первые дни своего захвата власти из тюрем, и много было всякого интернационального сброда.

VII

На другой день после занятия нами деревни командир роты получил распоряжение присоединиться к полку, который делал дневку вправо от нас в одной из деревень. Присоединение был с целью сгруппировать полк и приготовиться к наступлению на Лысую гору. По сведениям жителей, эта года была укреплена двумя линиями окопов, потому что у подошвы горы с северо-западной стороны проходила линия железной дороги, на которой далеко в нашем тылу были два броневика красных. На каждом из них было по одной трехдюймовой пушке и по четыре пулемета и два эшелона с пехотой. Красное командование учитывало то положение, что если не укрепить Лысую гору, с которой был хороший подступ через деревни с южной стороны, белые могут легко ее взять и отрезать, оперирующие части с броневиками глубоко в нашем тылу, после чего явится реальная угроза Лысьвинскому заводу, где у красных находилась база снабжения.

Когда мы пришли в указанную деревню, в которой стоял полк, командир пехотного полка вызвал нас с подхорунжим П. к себе в штаб полка. Тут, в штабе полка, был сотник Ц., который все время находился при штабе полка со своей сотней, как маршал при Наполеоне, а сотня его — как наполеоновская гвардия, которую Наполеон даже в Бородинское сражение боялся пустить в бой. Также и командир полка держал эту сотню казаков при себе для крайней нужды. А сотник Ц. у него слыл как советник, имеющий большой опыт в боях с красными.

Командир полка мне показался стариком в возрасте от шестидесяти пяти до семидесяти лет. Сидел он за деревенским столом, на столе перед ним чашка чаю и несколько флаконов с разными медицинскими препаратами. В левой руке держал большой носовой платок, очевидно, его сильно мучил насморк. Несколько в стороне стоял небольшой столик, на нем лежала топографическая карта и полевая сумка. Через несколько минут из другой избы пришел офицер в чине поручика. Познакомился с нами, представился как адъютант полка. При первом появлении нас с П. командир не мог понять, шутил ли он или предсказывал будущую победу. Оказалось, он поздравил нас с той победой, с занятием деревни, которую мы заняли вчера утром. После этого он сказал:

— Я вам предлагаю сделать рекогносцировку, желательно бы сегодня, чтобы вы дали мне сведения о противнике и подступах к укрепленной позиции к четырем, самое позднее — к пяти часам дня. По некоторым сведениям, мы уже имеем представление об общем характере укрепления противником Лысок горы, но все же то, что вы сделаете, будет для нас свежее и нелишним. Сейчас 10 часов утра, а до позиции противника всего около шести километров.

Когда я вышел из избы, за мной вышел и сотник Ц., взял меня под руку, отвел, чтобы нас никто не слышал, стал заискивающе рассказывать мне, что он все время надоедает командиру полка с просьбой, чтобы наш дивизион освободили для отправки на отдых.

— Если еще будет тянуть, — сказал он, — после завтрашнего боя поеду в штаб корпуса к генералу Пепеляеву. В завтрашнем бою нам придется участвовать.

Заискивание проявлял в форме виновности. Говорит:

— Я здесь сижу, не принимаю никакого участия ни в хлопотах, чтобы освободили вас для отправки в станицы на отдых, и в боях я тоже не участвую.

В общем, нашел для себя оправдание. А нам с подхорунжим П., как видно по его рекомендации, выпадали задача за задачей и довольно не из легких. Систематически выматывали своих лошадок, не имея ни одной дневки, где бы можно было расседлать своих коней хотя бы на пять-шесть часов.

Я не стал задерживаться, взял с собой одного урядника и пять человек казаков и поехал в разведку. Произвел разведку, набросал кроки, приложил к крокам легенду с точным указанием подступов к позиции противника. В три часа сдал все это полковому адъютанту. В восемь часов вечера командир полка опять вызвал меня к себе. Перед ним на столе лежали мои кроки.

— Вы, поручик, хорошо ознакомились с местностью, ваша рекогносцировка подлинно теоретический, учебный доклад. Я предлагаю вам завтра с отправного пункта, откуда полк двинется в наступление, выступить с полусотней казаков в обход слева. Обойти укрепленную Лысую гору и ждать. Как только пехота откроет огонь по правому флангу окопов противника, в это время вы должны открыть огонь по правому флангу окопов противника. Ваш фланговый огонь неизбежно должен произвести в рядах противника замешательство, а дальше уже действуйте самостоятельно. Мое желание было послать всю сотню в обход, но мой советник сотник Ц. настаивает послать только полусотню и дать ей пулемет «Максим».

Мне стало понятно, почему сотник Ц. не захотел посылать всю сотню. Если послать всю сотню, тогда командование ею должно принадлежать подхорунжему П., который был командующий сотней, а я, как младший офицер, не мог командовать сотней. Довольно было странно смотреть на этот порядок со стороны. Во-первых — субординация отсутствовала, во-вторых, было явное недоверие командующему сотней. Все сложные и серьезные задания предлагали выполнять младшему офицеру — мне. Может быть, сотник Ц. был как временно исполняющий роль командира дивизиона и прав — без приказа командира казачьего полка он не мог сместить с должности командира сотни подхорунжего П. А второе — мне как пехотному офицеру, мог не доверить сотню казаков.

После этого командир полка распорядился дать мне одного проводника из жителей той местности, который хорошо знал все заячьи тропинки. Проводника я взял с собой на квартиру, чтобы ближе с ним познакомиться, тем более, что завтра выступать надо было рано.

Проводник был очень серьезный мужичок, как принято было говорить — «даром слова не проронит». Видно было, что он привык больше слушать, чем говорить. Каждое его слово имело глубокий смысл, он своим умом выделялся из остальных мужиков. А может быть, его так воспитала тайга, где он проводил много времени, охотясь осенью за белкой, а зимой за куницей и медведем. Охотник привык всегда слушать шум леса, пение птиц, прислушиваться к малейшему шороху, а во время ветра — чтоб не пропустить лай своей ящейки.

Ящейка — это сибирская лайка, охотница на белок. Если она ее нашла, выследила или с земли загнала на дерево, тогда уж с глаз не спустит, а попробуй хозяин не прийти на ее лай — она страшно обижается на хозяина, и, со временем, делается ленивой.

Многие могут спросить — что такое проводник? Стоит ли о нем много разговаривать? Каждый мужик из деревни может быть проводником. Каждый из них знает все дороги и тропы вокруг деревни. А я скажу, что проводник очень важный человек. О нем надо говорить, его надо изучить. Из оперы «Жизнь за Царя» мы знаем, как Иван Сусанин завел ляхов в дремучий лес и погубил их. То же самое могло случиться во время гражданской войны. Прежде чем доверить свою судьбу и судьбу полусотни казаков незнакомому деревенскому мужику, нужно было его, по возможности, узнать: кто он, чем он занимается, какие его взгляды на гражданскую войну и какой репутацией он пользуется в своем обществе?

Вот эти-то обязанности и понудили меня взять его к себе и побеседовать с ним вечерком при сальной свечке. Ведь завтра нам предстояла не прогулка, а бой с противником, который сидит в окопах на высокой горе. На все вопросы, которые я ему задавал, он давал обдуманные, с большой паузой, ответы. Неясного ответа не было. Деревня, в которой жил проводник, была расположена в лесу. Вокруг нее было мало пахотных земель, а если и производили посевы, то пшеница или овес не успевали созревать. Крестьяне этих деревень не очень увлекались посевами. Сеяли только для себя пшеницу да овес для лошадок, и то не для всех, а для тех только, на которых больше приходилось ездить. Купить пшеницу или овес в этих деревнях было нельзя, не было излишков для продажи. Но несмотря на это когда мы пришли, крестьяне открывали амбары и предлагали свой овес для лошадей казаков в неограниченном количестве. При этом говорили:

— Корми свою лошадку, небось целый день она у тебя под седлом, а на то не смотри, что у меня есть свои кони, они и сенцо поедят, они дома.

Крестьяне этих районов занимались скотоводством, свиноводством, куроводством и много держали гусей. В сезон охоты на белку, куницу, ставили капканы на лисиц, и частенько в эти капканы попадали и волки. Для них было не новостью и медведя убить. Мясные продукты, яйца, масло возили на еженедельную ярмарку в Лысьвинский завод. Некоторые из них выкармливали и выезживали лошадей-скакунов. За этими скакунами приезжали сами покупатели из уральских заводов. На вопрос:

— Есть ли в этих деревнях люди, сочувствующие большевикам, и какие у них взгляды на революцию?

Проводник ответил:

— У нас Бог разум пока еще не отнял и мы в своем уме. Мы ни у кого хлеба не просили, а накормить чужого человека мы всегда можем. За пустой стол не посадим. Много к нам приезжают из Лысьвы разных агитаторов, и все они обещают в будущем хорошую жизнь, а как им будешь верить? Мы знаем, если ты проспал или на печи пролежал, тебе никто не принесет кусок хлеба, а назовут лентяем. Тогда и на мир будет показаться стыдно. Мы видим, к чему привели эти агитаторы некоторых людей из наших деревень, кто им поверил, бросил работу, запустил свое хозяйство, стал ходить по домам чай собирать да агитировать за проведение равенства. Хотя у нас-то таких людей и мало, а грех-то в наши семьи внесли. Раньше не обращали внимание на то, что делается, все, что давали бедняку, считали, что даем бедняку милостыню, а теперь не стали так смотреть. Бедняк раньше придет, попросит, а теперь требует, а если не дашь — донесу. У нас в деревне всего 85 домов, а плохих людей оказалось всего четыре дома, а они уже мутят весь наш мир. Раньше было так. Пробежит с палочкой по домам десятский, постучит в окно, крикнет: «На сходку!» — смотришь, если немного замешкался, а там уже весь мир в сборе. Прочитает волостной писарь бумагу, мирно обсудят, что надо сделать, и все мирно разойдутся. А сейчас не то. Сейчас заставляет, запугивают: если ты на сходку не придешь и не приведешь с собой сыновей — тебя оштрафуют или сочтут за контрреволюционера.

Определив взгляды проводника на гражданскую войну, я параллельно с этим составил представление и о населении всего этого района. Такой мне и нужен был проводник.

На другой день отправным пунктом на Лысую гору, он же должен быть и командным, было избрано у самого оврага, на дороге, идущей из деревни, где мы ночевали, какое-то зимовье, построенное из толстых бревен. В этом же зимовье и поставили для командиров полка складные стол и стул. Отсюда я и пошел с полусотней казаков в обход.

Лысая года была очень высокая. Если бы виден был ее рельеф, который обычно был скрыт облаками, вероятно, было бы видно ее невооруженным глазом за несколько километров. С юго-восточной стороны она была покрыта крупным еловым и пихтовым лесом. От подножья ее на восток шла сплошная тайга с той же породой лесов, а поэтому массив этой высокой горы скрывался в лабиринте елей высотой более десяти саженей.

Проводник привел меня с полусотней казаков на самую гору. Перед нами была видна елань. Эта елань представляла собой плешь на голове ото лба к затылку. На этой плеши, недалеко от опушки леса, стояли трехдюймовые орудия красных, которые беспрерывно обстреливали ту дорогу, по которой подходил полк к Лысой горе. Обстрел производили шрапнельный по невидимой цели, что никогда не допускается, а поэтому их стрельба не причиняла никакого урона, даже не была никого раненого. Словом, стрельба была из пушки по воробьям. Полк находился в низком месте у самой подошвы горы, т. е. мертвом пространстве. Чтобы нанести поражение, нужно было бы обстреливать навесным огнем из мортир или гаубиц. У красных этих пушек не было.

Не успел я еще рассыпать в цепь своих казаков, как из окопов красных загремели пулеметы «Максим» и «Кольт» не по нам, а по наступающей пехоте. Никаких действий я не мог предпринять, так как не мог сориентироваться. В моей голове и мысли не было, что мы зайдем так далеко в тыл противника. Окопов противника не было видно, а был слышен один грохот орудий, ружейной и пулеметной стрельбы, а открывать огонь, не видя цели, — бесполезно, лишь могли обнаружить себя и свои слабые силы. В общем, мы оказались между молотом и наковальней. Если бы наш пехотный полк открыл стрельбу по окопам красных, то дальность нашего же огня ложилась на наши головы. К нашему счастью, этого не произошло. Об этом скажу дальше.

Лежать в тылу у противника было немыслимо. Нужно было что-то предпринять. Когда наша цепь выдвинулась на елань по самой опушке леса, тогда мы увидели батарею противника, которая беглым огнем продолжала свою стрельбу. Снаряды ее пролетали с визгом над нашими головами. Здесь я решил открыть огонь из пулеметов по батарее, а из ружей по окопам противника, которых нам все еще не было видно.

Через несколько минут пушки противника прекратили стрельбу, и мы видели, как ездовые карьером подскочил к орудиям, зацепили их, и артиллерия исчезла. Тогда мы перенесли пулеметный огонь на окопы противника. Много стрелять не пришлось, как все затихло. Через несколько минут мы увидели в панике бегущих по открытому месту елани красных прямо к нам, но, увидев нас, побросали винтовки и сдались в плен.

Оказалось, что красные оставили окопы сразу же после того, как услышали наш обстрел с тыла. Выходило, что красные ожидали нас не только с фронта, но и с обоих флангов, и свои огневые точки расположили в виде ежа, а с тыла нас не ждали, куда мы попали не по стратегическим соображениям, а просто чисто случайно, а может быть, наш проводник учел этот подход более незаметным и безопасным.

Я сел на коня и выехали на середину елани. Нигде ни одного человека, ни одного выстрела — абсолютная тишина. Оставил полусотню с пленными, взял с собой двух казаков и поехал в окопы заграждение, а мой вестовой вынул из переметной сумки белое полотенце, повесил его на штык винтовки, и мы начали спускаться по извилистой лесной дороге по направлению к нашему штабу. Слышу, защелкали винтовочные затворы, я остановился. Молниеносно промелькнула мысль: «Это застава красных». К моей радости, из-за толстой ели вышел ко мне офицер с погонами на плечах и с виноватым лицом сказал:

— С нашим стариком скоро каши не сваришь. Наш полковник до невозможности осторожен и медлителен. Я здесь с ротой пролежал все время, поджидая подхода наших, так и не дождался.

А всему этому причиной было следующее.

Командир полка применил не растерянность и не медлительность, а самое мудрое психологическое решение. Он быстро учел всю обстановку этого глупого сопротивления противника, применившего несвоевременную стрельбу картечью и беспорядочную из ружей и пулеметов, которая навела ужасную панику на солдат, нашедших убежища в глубоких оврагах под деревьями, зарываясь в моих и хвою. Убедившись в том, что противник проявил большую растерянность, о разослал находившихся при нем офицеров для связи по всем батальонам с приказом:

«Всем командирам рот, где их застала стрельба противника — лежать на месте, не двигаясь вперед, впредь до моего приказа. Господам офицерам принять меры к наведению порядка в своих ротах. Внушить своим подчиненным, что трусость оставляет на собой несмываемый позор и последствия ее бывают всегда гибельными».

Выполняя такой приказ, офицеры в своих ротах по цепи ходили спокойно, не склоняя своих голов перед свистом пуль и артиллерийской шрапнели. Безусловно, такой пример носил воспитательный характер. На слабых духом солдат действовал успокоительно.

Когда все роты были приведены в полный боевой порядок, о чем было доложено командиру полка, он еще не спешил к принятию боевых действий, а держал свой полк под этим ураганным огнем, запрещая продвигаться вперед и открывать огонь. В зимовье, где он находился, за весь этот период времени не встал со своего места, сидя на складном стуле, изредка нюхая ментол от насморка и справляясь, как себя ведут солдаты, есть ли убитые или раненые, а полкового врача спрашивал, в порядке ли санитарный отдел.

Находившийся при штабе полка сотник С. мне потом рассказывал:

— Вот уже четвертый год я беспрерывно на войне. За весь этот период времени я не встречал еще такого выдержанного, спокойно человека. За все это время при отдаче приказов или при выслушивании докладов он ни разу не повысил тона. Он как будто не в боевой обстановке, а на пикнике.

Выслушав командира роты, с которым я встретился под горой в лесу, я послал казака за полусотней и пленными и приказал оставить там заставу, а сам поехал в штаб полка с докладом.

В зимовье, где сидел командир полка, он, увидев меня, встал, поздравил меня с победой. Отдал распоряжение командиру второго батальона двинуться с батальоном на Лысую гору, а всем офицерам, находившимся в оставшихся ротах, приказал собраться к штабу. В своем обращении к ним он выразил им глубокую благодарность за беспрекословное и точное выполнение его распоряжений. Многие из них были в недоумении, за что такая благодарность и какое распоряжение они выполнили? Разве за то, что почти весь полк в паническом бегстве бросился в овраг и не видел противника. Потом, после его объяснения, всем стало ясно. В полку семьдесят процентов было молодежи, которые, как говорят, не нюхали пороха, за исключением той роты которая участвовала в предыдущей день во взятии деревни. Командир полка все это учитывал и, как видно, был большим психологом. Не бросил этих необстрелянных солдат на окопы и проволочное заграждение, а держал их под обстрелом противника в мертвом пространстве, где не было никакого урона.

Красные тоже не дремали со своей разведкой. Они тоже знали, какой силой противник будет наступать на них. Гора, хотя и была укреплена хорошо, но с трех сторон была покрыта хорошо, нос трех сторон была покрыта лесом, и белые не полезли бы с фронта на рожон, поэтому у них фланги усиленно охранялись. Оказывается, в нашей жизни бывает много таких случайностей, которые проявляются не пожеланию человека, не по его воле и мышлению, а просто произвольно. Так получилось и с моей сотней, что не входило в общий план моей задачи. Если бы проводник не повел нас глубоким обходом, а привел бы на полкилометра правее, ближе к фланговым окопам, противник встретил бы нас ружейным и пулеметным огнем. Мы бы понесли большие потери. Продолжать бой более продолжительное время мы бы не могли, и наш отход вдохновил бы противника на дальнейшую защиту укрепленной позиции.

Командир полка, очевидно, предвидел многое, чего многие из офицеров не учли. Во время обстрела в лесу они открыто выражали свое недовольство за его медлительность, а некоторые даже этот весь ход боя приписывали ему как бездеятельность, а он, обнаружив своим маневром свои силы с фронта, прекратил активные действия. Это молчание и затишье отразилось на психике противника, которое привело лишь к такому заключению, что белые предпринимают обходный маневр, чтоб отрезать их. А когда я открыл огонь по их батарее, красные пришли к определенному заключению, что их обошли с тыла, и они бросились бежать, оставив в окопах большое количество винтовочных патронов и пулеметных лент.

Со взятием Лысой горы и отступлением красных броневиков и пехоты по железной дороге на Лысвинский завод вопрос об отправке нас на отдых был разрешен. По приказу генерала Пепеляева на ближайшую станцию были поданы товарные вагоны и несколько классных, в которые мы и погрузились. Генерал Пепеляев сдержал обещанное слово. На рапорте сотника С. была резолюция:

«По выяснении технических обстоятельств в первую очередь будете отправлены на отдых».

VIII

В станицу К., третьего отдела Оренбургского Казачьего войска, мы прибыли на отдых в последних числах ноября 1918 года. Вся земля была покрыта снежным ковром. Станица была расположена на плоскогорье. На возвышенном месте красовалось здание станичного управления, а от него книзу, вдоль небольшой речки, параллельно одна к другой, как будто обгоняя друг друга, бежали широкие, прямые улицы с новыми домами, стремясь на чистую равнину, в простор, где не видно было ни холмов, ни лесов. Там, очевидно, были вспаханные поля, покрытые снегом.

Несмотря на то, что все лиственные деревья стояли голыми, потеряв свой зеленый наряд из-за суровой и дождливо-ветреной осени, они приобрели белое, узорчатое покрывало, но только до первого сильного ветра, можно было судить, какой красивый бывает этот поселок в летнее время.

В летнее время нам приходилось бывать в некоторых станицах и видеть, в особенности с возвышенного места, зеленый ковер и в нем, точно воткнутые цветы, красные, желтые, голубые крыши. Особенно выделялись голубые колокольни церквей с позолоченными крестами. Дома все «крестовые», так называли их казаки, что значило разделенные посередине капитальной стеной. Сам дом имел правильный квадрат, а от средней стены обе половины были перегорожены дощатыми перегородками, и таким образом поучалось четыре комнаты. Одна из них называлась кухней с русской печью и вделанным очагом, как в нише, с чугунной плитой с конфорками. Эта кухня была отгорожена заборкой или занавеской, чтобы не было видно хозяйку во время стряпни из передней, в которую заходили из коридора и сеней свои и чужие люди. А вокруг русской печи — проход. Из кухонной комнаты еще была небольшая передняя, где раздевались, и там же, ближе к окну, стоял стол, и этот угол служил будничной или рабочей столовой. Для гостей или праздничных дней была отдельная комната из остальных трех. Оставшиеся две комнаты назывались спальнями, а некоторые хозяева одну комнату называли «горницей».

Квартирьеры отвели мне комнату в доме казака Георгия Дмитриевича. Человек он был крепкого телосложения, в возрасте пятидесяти лет. В разговоре у него выражалась особенная суровость. На последнее слово из свой фразы делал ударение. Можно было подумать, что он очень сердится на вас, а на самом деле был человек очень доброй души, и сколько времени я у него жил, ни разу не заметил, чтобы он вышел из себя или разволновался. Я первое время думал, что он действительной службы вахмистр, так как умел подтягивать молодых казаков, а когда с ним разговорился, я узнал, что он вахмистром не был, а был на действительной службе младшим урядником. Обращаясь к нему, я называл его Георгием Димитриевичем. Он отзывался всегда как-то не совсем охотно, даже можно было подумать, что он не совсем расслышал меня. Так продолжалось всего два дня, а в это время у меня было много вопросов, интересующих меня. Потом он мне сказал:

— Зовут меня Митричем, а вы меня все величаете. Зовите просто Егором или Митричем.

За все время, сколько я жил у него, так и не мог привыкнуть звать его Митричем. Семья у него состояла из жены, сорока восьми лет, сына женатого, который пошел уже добровольцем в наш полк, невестки, дочери лет двадцати, еще не замужней, второй дочери, лет шестнадцати, и младшего сына тринадцати лет, который учился в школе. У всех членов семьи были свои роли. Жена всегда на кухне за стряпней, невестка смотрела за скотом, старшая дочь была ответственна за уборку дома, а младшая дочь помогала невестке ухаживать за скотом.

На другой день Г. Д. повел меня осматривать свое хозяйство. В огороде — большой навес, покрытый железом. Надо заметить, что все дома у казаков были крыты железом. Под навесом стояли рядами сельскохозяйственные орудия: плуги, борона, сенокосилки с приделанным приводом — самобросом, грабли, веялка, а у некоторых были и молотилки и сортировочные машины для сортирования пшеницы. Он не причислял себя к зажиточным, считал себя середняком, конечно, большевики назвали бы его — кулаком. Под другим навесом такого же размера стояли телеги на железном ходу. Один легковой ходок для выезда и несколько саней — розвальни и выездные санки, обтянутые цветным сукном, в виде ковра. Во дворе — ближе к дому жила птица: гуси, утки, индюшки, курицы. Влево в глубине двора — свинарники. Там зарылись матка со своими подсвинками в овсяной соломе. Не слышно было ни одного писка или хрюканья, очевидно, были вдоволь накормлены и напоены. Дальше, на заднем дворе в стае — три выезжанных коня, а в другом сарае — две дойные коровы-голландки. Из живности Митрич дома держал только тот скот, который был нужен для эксплуатации. От коров — молоко для себя, а кони нужны были для того, чтобы отвезти на базар пшеницу или овес и привезти дров. Остальной скот — гулевой. Молодых коров, телят и жеребят держал на заимке.

Посмотрел я на его хозяйство и решил спросит его:

— Таких-то людей, наверное, в станице мало. У тебя ведь только живой воды нет.

Он улыбнулся. Думаю, что мой вопрос пришелся ему по сердцу. После очередной паузы сказал:

— Э... вы мало знаете казачество. У нас таких казаков много. Есть много таких, которые с моим хозяйством меня продадут и выкупят.

Эту фразу всегда употребляли крестьяне, когда они определяли капитал какого-нибудь лица, эта же фраза существовала среди казаков.

— Конечно, есть люди, которые живут похуже меня. Это от своей лени. Может, найдутся такие не из наших, у которых земли в нашем наделе нет, и те имеют свой скот, и дома у них не хуже наших.

Я спросил:

— А кто же не ваши-то?

— А крестьяне-то, переселенцы. Их у нас много, даже большие села и деревни. Из них многие у нас живут в работниках во время уборки хлеба. Вот у меня на заимке живет старичок, ходит за скотом. Он имеет двух сыновей. Сыновья его не захотели ехать к себе в деревню. Дали им участок у нас под постройку дома. Они такой построили дом, теперь — богатые люди. Правительство им нарезало земли, но меньше приходится на душу-то, чем у нас, казаков, поэтому их и тянет к нам на заработки. Мы им платим не деньгами, а натурой. Кто ходит за скотом — получай скотом, а кто работает на уборке хлеба — получай хлебом. Из них тоже многие занимаются хлебопашеством, как и мы. Многие из них землю арендуют у нас.

— А нету у вас с ними вражды? — спросил я его.

— А какая может быть у нас с ними вражда? — ответил он. — Мы живем себе, а они себе. У нас свое станичное или поселковое управление во главе с атаманом, а у них волостное правление, во главе у них — волостной старшина. Ссориться нам с ними не о чем. Надо ему завести у себя породистую корову, придет к нам, купит породистую телку, а через два года уже у него корова симменталка или голландка. Также покупают у нас жеребят и коней. Вот эти-то сыновья старика, который работает у меня на заимке, они занимаются этой покупкой. У нас купят, а там своим продают, вот и быстро разбогатели.

— А все же казаки живут лучше, чем пришельцы крестьяне, — сказал я Митричу.

— Нет, они живут не беднее нас, — ответил он. — У нас, у казаков, больше расходов, чем у них. Мы содержим станичное управление, школу, рекрутский набор лежит на нас. Отправляя казака на военную службу, мы его обмундируем сами, коня даем ему с седлом самого хорошего, такого, чтобы не забраковала приемочная комиссия, а у них школу содержит земство. На военную службу ничего ему не справляют — одевает его военное ведомство.

В станицу пришли вечером. Уже было темно. На другой день утром, часов около девяти, я встал с постели и подошел к окну полюбоваться, как большими хлопьями падал снег на землю. Ветра не было. Вечно бы любовался этими белыми бабочками разной формы, которые медленно-медленно спускались книзу и осторожно ложились на свое место.

Слышу в кухне голос Митрича:

— Как у вас, к завтраку-то все готово?

Очевидно, говорил он это своей жене, а обращение на «вы» значило, что в этом деле принимала участие и его старшая дочь.

— Стол накройте малый в его комнате, — говорил Митрич, — и не вздумайте накрыть здесь на этой клеенке.

Только я успел умыться, еще с полотенцем в руках, как услыхал звон колокольчиков, таких же, как прикрепленных к дуге ямской тройки. Подошел к окну и увидел — в большой дорожной кошеве запряжена тройка лошадей, а в кошеве не менее девяти казаков, один из них кучер. Все в серых военных папахах, многих их них были пьяными. Пристяжные скакали полным махом, а корневик не сбивался с рыси. Это говорило за то, что кучер был опытным. Какую песню пели — разобрать было нельзя. Мне казалось, кричали просто от восторга, изливая свои чувства этим непристойным криком.

Не успели мы с Митричем отойти от окна, как опять услышали точно такой же звон колокольчиков. На этот раз увидел мчавшуюся тройку, но уже с противоположной стороны. На этой тройке в такой же кошеве сидели четыре офицера, а пятый стоя кучерил. Он был роста необыкновенного, страшно высокий, тонкий, как жердь, с заломленной папахой назад. Мы удивлялись, как он мог держаться на ногах при такой быстрой езде, в особенности на поворотах или раскатах. А он чутко подчинялся своему инстинкту, несмотря на то что был изрядно пьян. Чуть только его качнет в сторону или назад, он быстро хватался за головку кошевы обеими руками и через некоторое время опять принимал кучерское положение. Потом мы с этим тонким и высоким кучером познакомились.

Это был сотник Л. В полку офицеры, которые были с ним в равном чине, называли его Саша длинный. Конечно, хорунжие и прапорщики не имели права его так называть ни в глаза, ни за глаза. Соблюдалась в этом отношении субординация, и к тому же он был командиром сотни. Дикция у этого Саши была плохая. Когда он выпивал лишнее, то рядом сидящий с ним человек ничего не понимал, о чем он говорил. Во время преферанса частенько возникали споры из-за неясно произнесенных фраз.

Промчавшиеся тройки не в воскресный день и не под вечер, когда бывает у людей свободное время, меня заинтересовали. Митрич постарался мне дать по этому поводу объяснение:

— Казаки приехали с фронта на отдых. Вот и пользуются этим отдыхом вовсю. Которые не женаты, частенько делают вечеринки, на которых бывает выпивка, а выпьют как следует, смотришь, ночи-то им не хватает. Прихватят и утро на следующий день.

— Но почему же офицеры катаются так же, как и казаки?

Митрич начал мне рассказывать и про офицеров, не торопясь, с расстановкой.

— Господа офицеры тоже частенько балуются этим, как казаки, да и осуждать их нельзя. Можно сказать, все они холостые, некоторые уже в годах, даже им, бедным, жениться некогда, все войны. Вот вам германская война протянулась три года, а тут получилось, немец ослабел, видит, что ему с Россией не справиться, он устроил на фронте братание, да в пломбированном вагоне забросил нам Ленина, чтобы он сделал у нас революцию. Как наметил, так и сделал, да какую еще сделал революцию-то. Всех министров Временного правительства посадил в Петропавловскую крепость, а сам встал к власти, разогнал всех, а себе набрал тюремщиков да матросов. Мы сейчас не знаем, где находится нам император Николай Александрович. Раньше слышно было, что жил при керенском правительстве в царскосельском дворце, хотя и под охраной, но в своем доме, а теперь никто не знает. Слух ходит, что как будто бы куда-то увезли. Я очень недоволен. Ведь английский король ему будет сродный брат, что, он не может, что ли, увезти его с семьей к себе-то? Эх... Все чужому-то горю рады. Плохое время приходит, опять надо в руки брать оружие. Вот уже добрых четыре месяца, как наши воюют с красной бандой. Некоторые на германском фронте пробыли около трех лет, а здесь за какие-то четыре месяца успели сложить свои головы. Поэтому я никого и не осуждаю — ни господ офицеров, ни казаков, пусть погуляют.

Так говорил мне Митрич, который уже четыре месяца тому назад отправил с казачьим полком своего сына на борьбу с большевиками. Его сын служил в нашем же полку.

После этих разговоров с Митричем и когда я увидел своими глазами богатство, которым обладали казаки, мне стало понятно, насколько была богата Россия. Трехлетняя война с Германией, приход большевиков к власти, уже более четырех месяцев гражданской войны — ничто не поколебало и не затронуло нашего уральского мужика-крестьянина, также не тронуло оренбургского казака, у которого полные сусеки в амбарах пшеницы и овса, полный двор скота, коней и овец. Также не затронуло рабочего на заводах. Некоторые члены семьи работали на заводах, а остальные занимались подсобным хозяйством. Такую Сибирь, Урал и все казачество, именно все, потому что сибирские, оренбургские, донские и кубанские казаки жили тоже не хуже. Такую Россию с ее богатыми районами начали преобразовывать «революционные вожди». Из здорового мужика, краснощекого сделали «тень Гамлета». У этого мужика не осталось ни коней, ни коров, а дворы для скота пошли на топливо.

IX

В 11 часов 45 минут приехал ко мне на квартиру сотник С. верхом на коне. Крикнул моему вестовому:

— Седлай скорее лошадей!

Вестовой в это время заканчивал чистить моего коня. Сотник С. забежал ко мне в комнату, второпях пробежал мимо Митрича, даже не поздоровавшись с ним. Когда мы с ним обменялись приветствиями, я счел необходимым познакомить его с моим хозяином, который прижался к заборке, заметно с обидой на лице.

— Он никуда не уйдет, я еще буду его гостем, а вы одевайтесь скорее. Нам надо в 12 часов быть уже в офицерском собрании, для встречи с командиром полка.

Но все же подал руку хозяину.

Через десять минут мы уже были на конях. В нашем распоряжении оставалось только пять минут. Пустили коней карьером, к собранию подскакали вовремя. У крыльца дежурный урядник нам сообщил, что командир полка еще не приехал.

Офицерское собрание было в доме одного богатого казака. У него будто бы была пимокатная фабрика и кроме этого он производил скупку зерна. Дом был большой, кирпичный. Столовая, гостиная, зал и большая кухня были заняты под офицерское собрание. Отделка стен, окон, дверей и обстановка — все было на «городской манер». Все комнаты были больших размеров. Офицеры были уже все в сборе, поджидая командира полка. Столы были поставлены буквой П, на столах была довольно неплохая сервировка. Можно безошибочно сказать, что стол ломился от яств, в графинах и бутылках стояли настойки и собственных изделий ликеры. Вся эта выпивка была сфабрикована на спирту, хотя в то время нельзя было достать никаких вин. Заведующий офицерским собранием нашел где-то повара, у которого был аттестат. Все его называли шеф-кулинар, он так и остался в нашем полку. Должен сказать, что таких обедов еще не было. Причина этого приема была такова: первый дивизион был на фронте очень продолжительное время, и командир полка был все время в разъездах по штабам, и сейчас впервые был устроен такой прием.

В 12 часов 10 минут приехал командир полка. Он был в чине войскового старшины, звали его П.Л.О, роста среднего, несветлый блондин, усы на верхней губе не густые, такие же волосы на голове, глаза, можно считать, карие, а когда начинал улыбаться, они превращались как будто в голубые, но мало они улыбались, скорее выражали физическое страдание. При входе в квартиру он закашлялся мучительным сухим кашлем. Так как я являлся в полку новым человеком, я представился ему, после рапорта сотника С., который доложил ему о состоянии дивизиона. Он взглянул на стол с закусками и сказал:

— Господа, чревоугодников я лишаю некоторого удовольствия. Пойдемте все в гостиную, немного там побеседуем, а потом, может быть, и явится у всех аппетит.

Все офицеры, военные чиновники, медицинский и ветеринарные врачи и полковой священник поместились в гостиной. Командир полка сказал:

— Наконец-то мы все в сборе. Первым долгом, благодарю первый дивизион за службу. Он был задержан на фронте по каким-то соображениям командиром Сибирского стрелкового корпуса. Конечно, об этом не нам судить, а оставалось только исполнять те приказания, которые исходили от него, и все эти приказания выполнялись беспрекословно, за что выражаю глубокую удовлетворенность и объявляю особенную благодарность господам офицерам первого дивизиона.

Командир полка продолжал:

— Оренбургские казаки всегда носили имя верных сынов своего отечества, и в нынешнее лихолетье, когда нашу Россию повели на Голгофу, на распятие, все казачество откликнулось на призыв нашего любимого атамана Дурова — взять вновь в руки оружие и защищать нашу национальную культуру и нашу веру в Бога. Как будто бы мы в этом отношении еще сделали очень мало, но на самом деле сделали очень много. Наше вооруженное восстание явилось стержнем, вокруг которого начал создаваться плацдарм, на котором начали формироваться новые силы против нашего врага. Доказательством этого — на смену нам пришла пехота из Сибири, но это не дает нам права снять с себя винтовку, поставить своего коня в стаю, обнять казачку и остаться в ее объятиях, забыв свой долг перед родиной. Им оренбургского казака прогремело не только на Урале, но и за Уралом и в Сибири. В городе Омске первое время была директория, во главе которой стоял генерал Болдырев, а в настоящее время уже сформировано временное правительство (сибирское), во главе которого стоит верховный правитель адмирал Колчак. Цель этого правительства — первым долгом освободить нашу Россию от засилия большевистского интернационала, а потом созвать учредительное собрание, в которое войдут все классы населения и представители от всех народностей, проживающих на российской территории. Это учредительное собрание изберет всероссийское правительство и главу государства. Полки Оренбургского казачьего войска предназначаются полосе пополнения и отдыха для отправки на Уфимский фронт, вероятно, будут сведены в отдельный конный казачий корпус. Предполагают, что командиром корпуса будет назначен генерал Сукин.

Командир полка говорил все это так, как будто все это намечается и предполагается, а на самом деле, надо полагать, он это знал, а умалчивал об этом лишь потому, что не было еще приказа свыше.

— Ваши обязанности, господа офицеры, нелегкие. Как бы мы сами себя ни успокаивали, что дисциплина у нас осталась та же, что и была на германском фронте, а она может оказаться подорванной в любой момент. До нашего прихода в станицы с германского фронта здесь уже велась большая агитация революционными идеями. У них заманчивый лозунг: «Все для народа, — народ — хозяин своего государства, как ему нужно строить свою жизнь, так и будет строить, никто ему мешать не будет». Сейчас эти агитаторы могу проникнуть в наши воинские части. Вы в это время должны быть особенно бдительными. Офицер должен быть отцом для казака. Если будете стоять к ним ближе и входить во все их нужды, они будут чаще с вами делиться тем, что они слышат и чего они не понимают, а вы будете им объяснять, что для них непонятно. Тогда у них появится к вам доверие, а когда будет к вам доверие, тогда и в бой идти с ними не страшно. Помните старую поговорку: Не поворачивай на поворотах круто, можешь легко вылететь из саней». В какой бы вы ни находились обстановке, не применяйте крутых мер по отношению ваших подчиненных. Всегда будьте хладнокровными и спокойными.

На этом и закончил свою речь командир полка, после которой последовали вопросы.

— Имя Колчак для нас новое. Кто он и откуда? — спросил один из офицеров.

— До революции, во время германской войны, он командовал Черноморским флотом. Там и застала его революция. К революционному движению первыми примкнули моряки Балтийского флота, а потом уже началось брожение среди моряков и Черноморского флота. Продолжительное время командующий Черноморским флотом адмирал Колчак во всем флоте поддерживал старую дисциплину и порядок, но в конце концов черноморские моряки были распропагандированы, и там началось открытое брожение. Вот такой был с ним случай, который может охарактеризовать его силу воли и преданность к России. Является к нему на корабль толпа пьяных, разнузданных моряков с других кораблей с требованием оказаться от командования флотом, снять погоны, сдать холодное и огнестрельное оружие. Он на все их требования дал категорический отказ. Тогда они хотели применить физическую силу и разоружить его. Он властно потребовал к себе своих матросов со своего корабля. Когда они протиснулись через пьяную толпу матросов, требующих вышеуказанного, он им сказал: «Оружия своего я не сдам ни им и ни вам, пока я жив. У кого поднимется из вас рука — убейте меня!» Воцарилась мертвая тишина. Адмирал отстегнул шашку, полученную за боевые отличия — Золотое оружие, бросил ее в море, а сам пошел к борту корабля спускаться в лодку. Матросы дали ему дорогу, и он поплыл на берег. Надо полагать, что его спасение в дальнейшем состояло при помощи иностранных военных миссий, которые, наверное, находились в непосредственной связи с ним как с командующим Черноморским флотом.

— Правда ли, что Ижевский и Воткинский заводы восстали против большевистской власти и на Волге формирует большой отряд полковник Капель? — спросил другой.

На этот вопрос командир полка ответил так:

— Я не склонен к иллюзии, но должен сознаться, что в это верю. Все честные сыны нашей родины не могут мириться с существующим произволом. Веками российский человек вносил свой вклад в общую урну нашей национальной культуры, и вдруг все стали ломать и разрушать; и кто? — люди, которые и не пахали, и не сеяли, а урожай этот стали собирать, объявив себя законными хозяевами. Урожай этот не складывали в склад российского народа, просто расхищали все российское богатство, которое попадало в руки темных людей и потоком текло за границу. Есть и теперь военные мыслители, которые говорят: «Рано еще браться за оружие освобождать родину от большевиков. Надо дать им время повластвовать. Пусть они все разрушат, а нового создать будут не в состоянии. Тогда они сами нас попросят, чтобы наладить все разрушенное и установить порядок на Руси». Но таких мыслителей немного. Может быть, штаб верховного правителя в городе Омске хорошо об этом осведомлен, но с официальным опубликованием пока не торопится. Одно говорит за то, что весь корпус генерала Пепеляева почему-то брошен по железным дорогам на город Пермь. Если генерал Пепеляев выйдет на реку Каму, то перед ним возникнет неотложная задача связаться с этими группировками, которые оперируют в Волжско-Камском районе.

— Удачное ли назначение будет генерала Сукина командиром конного казачьего корпуса? — спросил кто-то, заметно смущенно.

Командир полка не сделал спрашивающему никакого замечания в порядке существующей дисциплины, но ответил:

— Генерал Сукин — природный казак, прекрасно должен знать казака и его психологию, но скажу, что он генштабист, более теоретик, чем практик, а гражданская война имеет свои особенности. Ее под одну мерку не поставишь. В четырнадцатом году полевая война с немцами длилась несколько месяцев, а потом она превратилась в позиционную, в окопную, где наши кони уже были не нужны, и нам пришлось выполнять роль пехоты. А гражданская война — война полевая. В такой войне конница нужна, как человеку нужна пища. Виделся я с ним, давал он нам кое-какие инструкции. Когда я уходил от него, он мне говорил: «П.Л., делайте больше атак», — а я ему отвечаю:

—  «Как же сейчас можно производить атаки, когда снег уже глубиной около метра». Как видите, у него проглядывает штабная теория. Генштабисты привыкли называть конницу царицей полей, а забыл, что теперь зима, а не лето.

Надо заметить, что все четыре месяца работы, проведенной оренбургскими казаками на отрогах Урала в борьбе против большевиков, проходили все время в напряженной обстановке. Офицеры и казаки мало что видели и мало что слышали. Не знали, что делается, что происходит внутри России, а только лишь могли предполагать, что что-то там есть. Знали одно, что власть насильственная и не может быть принята русским народом как неизбежное спасение для своей страны. Они видели перед собой только небольших размеров Уральский фронт, а поэтому информация, которую дал командир полка, была очень для нас ценна и открыла глаза на действия более широкого масштаба.

Командир полка во время беседы вел себя очень просто, с каждым разговаривал, как с друзьями, а не как с подчиненными. Своей простотой привлекал к себе не только симпатию, а возбуждал чувство любви.

В столовой за обедом очень много было сказано острот, которые вызывали среди офицеров не только смех, но и гомерический хохот. Офицеры полка мне очень понравились. Не было в них ничего деланного, все естественное, простое, товарищеское, без всякого гонора, как бывает у некоторых. Должен заметить, что в строю уже отношение друг к другу не то. Переход на официальную ногу особенно заметен при отдаче приказов.

Из станицы К. командир полка со своим штабом, вторым и третьим дивизионами перешел в станицу Н.У.Ю., а наш первый дивизион остался на месте. Офицерское собрание тоже ушло со штабом полка, и столоваться нам пришлось каждому там, где стояли на квартирах. Обеды, может быть, были не такие вкусные, какие готовил наш шеф-кулинар в офицерском собрании, но обеды были очень сытные, с обилием молочных блюд.

Недолго нам пришлось отдыхать. Пополнение пришло для нас неожиданно.

Х

Из третьего отдела города Троицка прибыли казаки, обмундированные, вооруженные, на своих конях. С ними прибыл и чиновник по строевой части, у которого были на руках именные и арматурные списки. В списках уже было указано, кто и в какую сотню назначен.

С места своего выступления наш полк как боевая тактическая единица двинулся в определенный, заранее указанный прифронтовой район. Район этот находился в полосе Уфимского фронта по Самаро-Златоустовской железной дороге. По этой дороге оперировал 6-й корпус. Нашему полку было дано задание продвигаться южнее Самаро-Златоустовской железной дороги, где тянулся целый ряд деревень, расположенных на окраине тайги, лесов, ельника и пихты. Все эти деревни были заняты красными. Части красных обеспечивали правый фланг действующих колонн на железной дороге против 6-го корпуса и защищали заводы, расположенные южнее железной дороги. Таким образом, мы были далеко в стороне от Уфимской железной дороги, вследствие чего мы не имели связи со штабом 6-го корпуса, а поэтому нашему полку пришлось работать самостоятельно. Ввиду глубоких снегов, глубина которых доходила до четырех футов, конница потеряла свою боеспособность. Для того, чтобы вытянуть полк из деревни по лесной дороге, нужно было занять три с половиной километра этой дороги. Они не шли колонной, а вытянутой лентой. Развернуть его в боевой порядок не представлялось никакой возможности. Лошади буквально тонули в снегу, и всадник для коня являлся непосильной ношей. Несмотря на все это, деревню за деревней освобождали от красных. Вся работа происходила только в ночное время. Деревню облагали пешими цепями, с фронта и флангов, а перед рассветом открывали огонь и бросались атаку. Сторожевые заставы противника всегда были расположены в крайней избе у дороги, а часовые ставились у изгороди. Ставить заставу в отдаленном месте не позволяли зимние холода. Часовой мог простоять на посту только один час. После смены с поста ему была необходима теплая изба. Вот таким образом ежедневно продвигались вперед.

Мирные жители всегда нам симпатизировали. Если деревенский мужичок не мог выехать на лошади из своей деревни — красные не выпускали его, он ухитрялся пробираться к нам на лыжах и давать нам сведения о красных.

В одно прекрасное зимнее солнечное утро одни такой мужичок-лыжник дал нам сведения очень печальные. Он сообщил, что деревни, которые мы прошли и очистили от красных, вновь заняты красными. Что же получилось? Впереди — противник, справа — противник, в тылу — тоже противник, а слева — тайга, в которой снег глубиной до четырех футов. Выходило, что мы сидели в мешке. Этот же крестьянин нас информировал, что в одном Касимском заводе стоят два полка красных. Это, надо полагать, не менее пяти тысяч пехоты. Кроме этого завода, там еще были и другие заводы, названий которых я не помню. В этих заводах тоже было много красных...

После такой информации нам стало ясно, что красные были убеждены в том, что мы сидим в мешке, только осталось его завязать. Завязывать его они не торопились, потому что вся их армия готовилась к общему наступлению по всему Уфимскому фронту. Эти сведения мы также получили через мирных жителей.

На второй же день после получения этих печальных новостей, рано утром, к нам прибыл командир полка. Он был тогда уже произведен в следующий чин. Командир полка приказал мне взять с собой одного урядника, шесть казаков, лыжи по числу людей, накормить хорошо лошадей и сегодня же вечером выехать в деревню, откуда мы пришли. Надо было пробиться через все эти деревни, найти фланговые части корпуса, а там уже проехать в штаб корпуса или ближайший из штабов дивизий, и информировать о положении нашего полка. Если возможно, возвратиться назад, получив из штаба директивы для дальнейшего действия, а самое главное — план действий воинских частей 6-го корпуса. Письменного приказа командир полка не дал по той простой причине, что мы в любой момент могли оказаться в руках красных. Лыжи были взяты для того, что если будем отрезаны, бросить коней и на лыжах пробраться по назначению.

К счастью нашему, в деревнях, через которых нам пришлось проходить, постоянной стоянки красных не было, а они держали эти деревни под своим наблюдением. Каждое утро в 9 часов приезжали на санях с пулеметами около 30–40 человек, а после обеда, около двух часов дня, уходили обратно. Поэтому нам при помощи проводников-лыжников приходилось пробираться через эти деревни только ночью. Расстояние это было около 130 километров, а деревень на этом расстоянии под наблюдением красных было шесть. Еще тяжелей наше положение стало тогда, когда в последней деревне жители сообщили нам, что в седьмой деревне они не знали кто стоит — красные или белые. Сколько они ни пытались с этой деревней связаться, никак не могли и жителей из этой деревни не видели: очевидно, из нее никого не выпускали. Там оказались стрелки одного из полков Уфимской дивизии — татары.

После семидневного путешествия и бессонных ночей и жирных мясных щей мои казаки пластом свалились на пол, забыв о своих конях. Уход за лошадьми был поручен опытным татарам-конникам, а после этого обеда в деревенских розвальнях поехал в штаб дивизии, который находился в тридцати верстах от нас.

В штабе Уфимской дивизии все были поражены, как я мог пробраться через такую полосу населенных деревень, занятых красными, находящихся на протяжении 140 километров впереди от главных сил корпуса. Штаб дивизии совершенно не имел никаких сведений о нашем полку, где он находится и что он делает. Это говорило за то, что связь была отвратительная.

Начальник штаба немедленно пригласил меня к себе, где я сделал ему подробный доклад, а он меня познакомил с намеченным планом общего наступления по всему Уфимскому фронту с точным указанием числа и даже часа.

— Говорю вам это потому, что вы останетесь здесь, при штабе, и в свой полк не поедете, так как путь к вашему полку отрезан, — сказал начальник штаба. — Приказ о наступлении пока держим в секрете, знают о нем только командиры полков. Вас посвятил в эту тайну потому, что вы как курьер привезли нам ценные сведения. Когда мы узнали, где находится ваш полк, нам пришлось изменить план. Вначале мы предполагали послать целый полк в те деревни, которые находились южнее Касимовского завода. Теперь нет в этом надобности. Надеемся, что ваш полк, если сумел пройти так далеко вперед, сумеет и в дальнейшем активно участвовать при общем наступлении. По сведениям разведки, в одном Касимовском заводе красных тысяч и имеется артиллерия. Весь этот район приказано очистить от красных нашей дивизии, тогда им уже до Уфы не за что будет цепляться, а части нашего корпуса сомкнутся и ударят по направлению Уфы. Так долго нам пришлось задержаться, потому что глубокие снега не позволяли нам быстро продвигаться, а поэтому, из целого ряда докладов, нам пришлось прибегнуть к новому методу наступления. У нас в каждом полку уже имеются большие команды лыжников, которые прошли специальную подготовку. Одевая белую одежду с капюшоном, они могут в ночное время подходить к противнику совершенно незамеченными. Легко могут обойти деревню, занятую противником, с тыла и с флангов.

Штаб дивизии хорошо знал, что красные готовятся тоже к общему наступлению. Теперь главная задача была определить противника и выступить самим первыми. По военной истории известно, что наступающие силы всегда несут больше потерь, чем обороняющиеся, но военный дух у наступающих всегда выше. Обороняющиеся силы часто впадают в паническое состояние. Русского солдата зима задержать не может. Если бы мы хотели простоять в сильные морозы без действий, то противник не будет сидеть и ждать благоприятной погоды для нападения на нас.

С наступлением 6-й корпус не замедлил — опередил красных. Команды лыжников действительно оказали большую услугу. Вооружены они были легкими карабинами без штыков, и многие из них имели ручные пулеметы, Заходили к противнику в тыл и с флангов, открывали огонь перед рассветом, и у

Красных от такой неожиданности получался переполох. Они не были в состоянии оказывать нашим частям надлежащего сопротивления, и на рассвете деревня уже была в руках белых. План противника о наступлении был разрушен. Он нигде, даже частично, не мог перейти в контрнаступление.

Когда был очищен весь район от красных, разбросанных веером, сел и деревень и заводов с большим населением в них, наши части стали стягиваться ближе к железной дороге, тогда только я нашел свой полк, продвигающийся вдоль железной дороги.

ХI

Если мы будем рассматривать события Белого движения в аспекте как неизбежно необходимое действие, проявляемое в народных массах, а не одного лица, которое может действовать на психологию толпы и легко понудить ее на массовое восстание против существующего государственного порядка, тогда мы сможем впасть в ошибку. У нас в то время по этому вопросу было много оппонентов.

Первым долгом нам возражали люди, которые симпатизировали революционному движению. А в лагере противника — политические руководители большевистской партии, которые на митингах выступали с пространными речами и обвиняли только офицеров. Они всегда не говорили, а кричали:

«Восстание белых нужно не народу, не крестьянину или рабочему, а оно нужно золотопогонникам, чтобы народ держать в рабстве».

Были и такие критики, которые не принимали участия в Белом движении и избегали вступать в Красную Армию, старались, как говорят, придерживаться «золотой серединки». Эти люди — не простые мужики или рабочие, а это была наша русская интеллигенция, которая не противилась революционному перевороту, а только хотела, чтобы революция прошла бескровно, чего хотел Керенский.

Люди, принадлежащие к третьей категории, говорили так:

«Пришла к власти большевистская партия, ей и карты в руки. Пусть попробует управлять нашей многонациональной страной. Пусть восстанавливает после войны экономику страны, которая бы удовлетворяла все народности. Мы уверены, что со своей теорией они бы все провалили, и с этой задачей им не справиться. У них нет кадров, которые могли бы заменить старую интеллигенцию, государственных чиновников, инженеров и вообще работников высокой квалификации».

У них с первых же дней применялась тактика — замена работников административного аппарата партийными лицами, которые не имели никакой подготовки. Если главный инженер на каком-либо заводе был силен в своей специальности, предан своему делу, стоял вне всякой политики — только такого оставляли на его посту, но инициатива у него была отнята, и поставлен он был в зависимость от невежественного заводского комитета рабочих, вследствие чего заводы стали работать убыточно.

У них был лозунг: «Не разрушишь старого здания — нового не построишь», а слово с делом у них не расходилось. Они проводили систематически разрушения всего старого. На все старое смотрели, как на какой-то нарост, который им как будто мешал создавать новое. В их программных речах и тезисах:

«Создать новую, пролетарскую интеллигенцию, а старую уничтожить, потому что она промозгла вся бюрократизмом».

И Белое движение помогло им создать это.

Как только возникло Белое движение против большевиков, ряды большевиков стали увеличиваться. Своей пропагандой они стали привлекать многих из темного, неграмотного народа в свои ряды и, в конце концов, создали партию, которая была до гражданской войны, по их же сведениям, 385 тысяч человек во всей России, а через один год гражданской войны, т. е. к концу 1919 года, в партии одних членов, не считая кандидатов, уже было 1950 тысяч человек. По словам этих людей, выходило так: «Если бы не было Белого движения, большевики не смогли бы справиться с управлением такого огромного государства, они сварились бы в своем собственном соку, не смогли бы создать такую огромную Красную Армию и многочисленную большевистскую партию фанатиков, которых моно в любое время послать в огонь и в воду, только сказав три слова: «Пролетарская революция в опасности!»

Возражать этим людям мы не будем, а предоставим право разобраться в этом историкам, которые, может быть, сумеют достать больше документов из обоих лагерей противников времен гражданской войны, а остановимся на том, что мы видели.

Можно ли было остановить мужика, который взял в руки дубину, чтобы защищать свою свободу и сове имущество, которое он считал неотъемлемой собственностью? Можно ли остановить и успокоить женщину-крестьянку, у которой повели со двора лучшую молочную корову в комитет бедноты, чтобы та не схватила в руки топор или первую попавшуюся палку, и не избила того, кто повел ее буренку? Мне кажется, что никакая сила не может вытравить у человека чувство собственности. Это чувство родилось вместе с ним.

Что заставило оренбургского казака взять в руки оружие и идти против большевиков? он на это отвечал нам так:

«Я каждое утро вставал и приступал к работе той, которая мне нужна. Обед у меня полный и сытный, дом — полная чаша. Я был сам себе хозяин, и потерять все это я не хочу».

Что заставило пермских мужиков от целого района сел и деревень прислать ко мне «делегацию», как они выражались, чтобы принять над ними командование, и предоставили наилучших коней, фураж и провиант для людей, чтобы только очистить их район от большевиков? Я уже писал, как они выражались:

«Пусть все у нас пропадет, только бы не досталось им!»

Зачем вез с фронта винтовку солдат-сибиряк с собой? Он говорил:

«Приедем, посмотрим, какая у нас дома власть. Если молокососы будут нас учить, как жить, — мы их разгоним!»

Что заставило мужичка, живущего в пермских лесах, мало интересующегося посевом, приводить казака в свой амбар и предлагать ему овес из сусека? А как старательно мужичок исполнил свои обязанности проводника! Проводил вооруженный отряд белых по заячьим тропам только для того, чтобы очистили его район от красных.

Эти примеры приведены из бурных переживаний крестьян-сельскохозяйственников.

А что же заставило мастеровых Ижевского и Воткинского заводов бросить свои станки, взять винтовки и добровольно идти против красных?.

Без причины никак бы не могло возникнуть Белое движение, которое превратилось в грандиозную гражданскую войну. Вышеприведенные примеры являются неопровержимыми фактами. Они же есть причина Белого движения. Не офицеры-золотопогонники поднимали народ против большевистской власти, а стимулом Белого движения явилась воля народа. Возникновение ее произошло стихийно. У кого оказался топор в руках, чтобы не допустить чужую женщину под свою Буренку? Она и сама этого не заметила, да и не думала, какие будут от этого последствия.

Мужик только выразил свое недоверие к существующей власти в обществе двух-трех мужиков, как уже попал под их влияние, и это общество уже его к себе и поручило ему вести разведку за действиями красных, и не заметил того, как взял в руки винтовку. Как он попал под влияние того обществ, которому ненавистна власть большевиков, он этого и сам не знал, а знал только одно: что жизнь будет с этой властью тяжелой.

Мужик — дитя природы. Что происходит в природе, он на это смотрит реально. Он говорит так:

«Не успел бросить вовремя зерно в землю — ничего от этого не получишь, кроме одной соломы. Если опоздал снять урожай вовремя — зерно окажется на земле, а не в амбаре. Если не накосишь сена в рубахе, в шубе уже не накосишь и зимой поведешь свою скотину на базар, где продашь ее за бесценок».

Он не пользовался сводкой метеорологической станции, барометра у нег не было тоже, а он знал, какая завтра будет погода. У него опыт приобретался веками, и знания передавались из рода в род, поэтому и не приходится удивляться, почему он ко всему новому был недоверчив.

Митингов и сельских собраний он не мог не посещать. На эти собрания приезжали из городов специальные агитаторы, которые обещали мужику такую жизнь, где работать он будет меньше, а иметь будет больше. Тут-то ему и было непонятно. Как можно меньше работать, а иметь много. Он верил только в то, что он реально видел своими глазами и испытывал на себе.

Совсем другое отношение к революции было у студенчества. Многие из них в начале революции, когда уничтожалась интеллигенция, не знали, куда примкнуть. Они растерялись. После среднего учебного заведения, где предметы преподавались в определенное время и в определенном порядке, поступивший в университет, студент уже делался не тем юношей, каким был раньше, он уже не боялся свободно мыслить, говорить в ползу слабых и быть народником. Он уже начинал думать о правах человека. Лица, которые стояли на страже своего отечества, как офицеры и чиновники, уже являлись объектом их суждения и со стороны студенчества подвергались критике за маловажные проступки. Поэтому у нас в России между студенчеством и офицерством был скрытый антагонизм. При первых же шагах революции удар был направлен на офицерский корпус. Офицеры оказались первыми жертвами революции, а студенчеству это доставляло больше нравилось то, что несла революция, поэтому они примкнули к большевикам, увеличили ряды Красной Армии.

Из студентов много было храбрых командиров рот, батальонов, полков и даже дивизий. Ускоренный выпуск в 1916 году из студенческих школ прапорщиков очень много дал офицеров, которые с маршевыми ротами отправлялись на фронт в действующую армию. Эти молодые и образованные офицеры успели приобрести хотя небольшой, но уже сравнительно боевой опыт на фронте. Многие из них верили в революцию, увлекались революционными идеями, но, как люди более сознательные, прежде хотели закончить войну с немцами, исход которой для всех нас был ясен, — он был в нашу пользу, — а потом уже устраивать свою внутреннюю жизнь.

Потом неожиданно произошла Октябрьская революция. Лозунг был заманчивый:

«Пора кончать войну, проводить на фронте братание, довольно убивать друг друга, люди все братья, немедленно будет заключен мир без аннексий и контрибуций».

Этот лозунг оказал на солдат большое влияние. Русский солдат пошел в окопы к немцам, а немецкий солдат пошел к нам, и, таким образом, солдаты стали выходить из подчинения своих ближайших начальников, и дисциплина стала ослабевать. В этот момент те молодые офицеры студенческих школ прапорщиков и оказались более гибкими в подходах к солдатам. А когда возникла гражданская война, многие из них вступили в ряды Красной Армии. Этих людей можно разделить на три категории: одна их них просто шкурники, спасали себя: находясь в рядах сильных, было больше шансов остаться живым; другая — карьеристы; и третья категория — идейные революционеры, желание которых было закрепить революцию, чтобы вновь не вернуться к старому строю.

Были хорошие командиры в Красной Армии даже из кадровых офицеров бывшей Императорской армии: например, Тухачевский — бывший поручик лейб-гвардии Семеновского полка; братья Каширины — из казачьих офицеров Оренбургского войска и много других. Эти офицеры были только лишь карьеристы, которые хотели создать о себе славу, попасть в военную историю, а Россия для них не существовала. Свое «Я» стояло превыше национальных чувств. По сведениям военнопленных, они говорили просто: «Я учился военному делу, как убивать. Это мое ремесло, а политику — к черту!»

ХII

Когда я провел около пятнадцати дней в штабе Уфимской дивизии и тем более — во время общего наступления Белой армии, я пришел к удивлению. Как могло быстро развернуться Белое движение за такое короткое время в таком огромном масштабе? Уже был полный комплект полков, дивизий и корпусов, также было укомплектование новых полков (пехотных) новыми пополнениями.

Наступление шло успешно по всему фронту. «Красные отступают», — как сообщала армейская сводка о боевых действиях. В штабе дивизии офицеры поздравляли друг друга с победой. Все были уверены, что в конце 1919 года уже будет в России созвано учредительное собрание, которое изберет главу государства и правительства, которое будет отвечать нуждам всего российского народа. Точных сведений о количестве войск на фронтах Уфимском, Пермском и Волжском нам было неизвестно, ибо это было военной тайной, но приблизительно предполагали, что всех войск было около 180 тысяч. Интересно то, что вся эта Белая армия состояла из русских. В ней не было интернациональных примесей, правда, в Уфимской дивизии было много татар, но эти татары были примерными, честными солдатами.

В самое короткое время был взят город Уфа. Наши части беспрерывно продвигались вперед с рядом успешных боев. Наш полк был переброшен с южной стороны Самаро-Златоустовской железной дороги на северо-восточную. За городом Уфой в бою у станции Давликаново я был ранен и с этого места и времени я был оторван от наших действующих частей, а поэтому место кульминационной точки, где победа нашей армии была остановлена и она перешла к отступлению, указать не могу.

Я был отправлен на излечение в город Челябинск, где предполагал, что вынут у меня из ноги пулю, и я быстро поправлюсь. А получилось иначе. Пулю без рентгеновского снимка вынуть отказались и отправили меня в город Екатеринбург, с уверенностью, что там окажется рентгеновский аппарат, но и там его не оказалось. Поэтому мое лечение приняло затяжной характер. После этого остался один выход — поставить меня на ноги и освидетельствовать медицинской комиссией, которая должна была определить состояние моего здоровья и выдать мне на руки документ о состоянии здоровья. Служба моя в коннице пришла к концу, так как с раненой ногой я не мог ездить на коне, поэтому комиссия решила меня выписать из госпиталя и поставить на амбулаторное лечение на неопределенное время, чтобы рана зарубцевалась окончательно.

Пока я лечился в городе Екатеринбурге, на фронте произошел кризис, принесший выздоровление Красной Армии, а нашей армии — неизлечимую болезнь.

Временное сибирское правительство среди мирного населения освобожденных губерний и уездных городов от большевистской власти пользовалось авторитетом. Имя верховного правителя адмирала Колчака было светлое, никто и мысли не допускал, что со стороны его может произойти измена, или может этот человек путем договоров с иностранными финансистами ущемить экономические интересы русского народа в будущем. Все на него смотрели, как на честного, русского патриота, а Белая армия верила в его военный авторитет, и появление его в войсках приводило всех в буйный восторг. Речь его, когда он выступал перед войсками, отличалась от речи Керенского. Этот человек любил говорить по два часа, особенно рисовался художественным ораторством профессионального юриста, а адмирал Колчак не утомлял перед ним стоящую аудиторию своей речью. Он говорил конкретно и всем ясно излагал те обязанности, которые должны выполнить перед родиной.

Представители иностранных финансовых корпораций прекрасно учитывали, в чем нуждалась наша Белая армия. Они предлагали свои услуги финансировать наше Временное сибирское правительство, конечно, на выгодных для себя условиях. Верховный правитель адмирал Колчак ни на какие сделки с ними не соглашался. Предложения были примерно такого характера: иностранцы просили сдать им в аренду на несколько десятков лет лесные концессии, где они найдут для себя выгодными, а он говорил им:

— Я не хозяин и не имею права на торговлю государственным имуществом оптом и в розницу.

Из этого видно, что он ни на что не претендовал, а его идея была честного солдата освободить Россию от большевиков, и этот вопрос у него был кардинальным. В правительстве большевиков он видел большое влияние международной силы, которая не будет считаться с интересами русского народа. Все стремление будет направлено к проведению мировой революции, а русский народ будет собой представлять ничто иное, как опытное поле.

Мирное население всех освобожденных районов от большевиков было на стороне Белой армии. Крестьянин, заводской рабочий, городской житель, мелкий торговец и крупный коммерсант — все почувствовали свободу.

Налоговая система правительством еще не была проработана, а торговля была свободная, что удовлетворяло крестьянина и торговца. Крестьяне занялись сельским хозяйством, стали засевать свои поля.

Зайдите к крестьянину-сибиряку во время обеда. Вы можете поесть вкусных мясных щей, жареного мяса, соленых груздей и огурцов, молочных каш и брусники с молоком. Вот так жил наш русский мужичок в освобожденных районах от большевиков и говорил: «Революция уж не затронет его никогда. Хватит и этого — побаловались».

Он имел основание говорить так, потому что Белая армия победоносно продвигалась вперед, освобождая город за городом. Камские и волжские пароходы, приспособленные для военных действий и названные «Волжской флотилией», также участвовали в этих действиях. Казалось всем, что победа на стороне Белой армии, а тут, неожиданно, произошел перелом...

ХIII

Теперь попробуем найти симптомы болезни, поразившей Белую армию, и поставить правильный диагноз — отчего она понесла смертельное поражение.

Когда я находился ан амбулаторном лечении в городе Екатеринбурге, у меня было очень много свободного времени и я мог наблюдать за жизнью мирного населения города. Когда на фронте продолжалось успешное наступление Белой армии — в городе жизнь кипела ключом. Не было грустных и задумчивых лиц, везде слышался смех и веселый разговор. Эта была жизнь сплошной радости и, казалось, неограниченной любви друг к другу, а когда стали с фронта поступать нерадостные вести и множество раненых, которых в госпиталях некуда было положить, и приходилось приспосабливать городские общественные здания под госпитали, настроение, не только у одних военных, но и у всего народа, падало, и прежней жизнерадостности не оставалось у людей.

Раненые поступали не только с Волго-Камского фронта, а даже с Уфимского. В Екатеринбурге было много медицинского персонала и военных госпиталей. Каждый раненый являлся живым свидетелем того события, где он был ранен, в каком бою, в каком месте и в какое время. Прочитывая армейскую сводку о боевых действиях на фронте и выслушивая раненых, участвовавших в боях, всегда можно было найти разницу между тем, что говорилось в армейской сводке, и что говорили раненые. Этому удивляться не приходится. Что поступало в отдел штаба армии, того раненый, пусто он будет командиром роты или батальона, не мог знать. Он только мог знать, что происходило на его глазах, а если была хорошая связь, то он мог узнать о соседних наступающих частях. Сообщение армейской сводки о боевых действиях армии в целом всегда бывает немного преувеличено. Конечно, в этом обвинять ее нельзя, так как это способствует поднятию духа солдата. Поэтому, читая сводку и слушая участников этого боя, о котором идет речь, нужно найти золотую середину, чтобы стоять ближе к истине.

Весной 1919 года продвижение Белой армии было приостановлено. Красная Армия в количественном отношении превышала Белую армию в два раза. Она изучила тактику Белой армии — теперь уже обходы, обхваты флангов для белых стали невозможны. Война была полевая, не позиционная, окопная, но уже у красных не было ни одной возвышенности, населенного пункта или города, который бы не был укреплен окопами. Все мирное население, которое было способно держать в руках лопату или кирку, было согнано на рытье окопов, а способные носить оружие были мобилизованы в ряды Красной Армии, которая была вооружена гораздо лучше, чем Белая армия. Артиллерии у нее было больше и много больше пулеметов. Белая армия имела сильный дух и дралась геройски, но, как говорят, соломинкой дубину не переломишь.

По сведениям контрразведки, нам было известно, что в Красной Армии боевой дух был ниже, чем в Белой армии, а продуктивность в боях стала превышать нашу. Объяснялось это не одним превышением в численности войск, а дисциплиной, которая была установлена не на принципе сознания, а на страхе. Эту дисциплину ввели в Красную Армию очень легко и быстро. Мобилизованные солдаты в Красной Армии не могли пользоваться доверием своих командиров. На них смотрели как на солдат до первого боя, и при первой же возможности бросят винтовку и — руки вверх. Чтобы избежать этого, применяли такой метод. Мобилизованных и беспартийных пускали в передовые цепи, а за ними шла цепь с пулеметами из идейных большевиков — преданных партии, фанатиков, которым был заранее отдан приказ:

«По дрогнувшим передовым цепям — открывать огонь из пулеметов».

Таким образом, мобилизованные красноармейцы и беспартийные находились между молотом и наковальней. Оставаясь в рядах Красной Армии, они имели 50 процентов шанса остаться живыми после боя, тогда как перебежка к белым давала только один.

Кроме этого, в Красной Армии произошла реформа. Отступление ее с Урала до Волги вызвало в комиссариате недоверие командующему составу. Всю диктатуру власти Ленин принял на себя. По его инициативе были поставлены в воинских частях военные политруки от штаба армии, вплоть до роты, с огромными полномочиями. Все приказания по планированию Красной Армии, внедрению в ней дисциплины исходили от самого Ленина, который за каждый проступок карал смертной казнью. Правая рука у него был Троцкий, через него и утвердилась дисциплина, построенная на принципе страха. Приказы, исходившие свыше, не направлялись командирам, как это было раньше, а непосредственно политрукам. Поэтому командный состав Красной Армии, не исключая и партийных работников, оказался на таком же положении, на котором находился рядовой красноармеец. Теперь не нужны стали большевистскому правительству военные специалисты и авторитеты для Красной Армии, а вся власть и руководство перешло в руки Ленина и Троцкого. Генштабисты в штабах дивизий, корпусов и армий выполняли те прямые обязанности, которые исходили от военных политруков, а от себя никто ничего проявить не мог, кроме составления для проформы диспозиций, которые для боев были совершенно не нужны. Партия большевиков оказалась самой сильной в рядах Красной Армии. Своей жестокостью в расправе над слабыми духом она превзошла все исторические примеры, которые можно бы привести из мировой истории в отношении строгой дисциплины в армиях.

Члены комиссариата были командированы Лениным на фронт с целью держать командный состав и политруков в страхе. Член революционного совета держал в своем портфеле приказ, данный самим Лениным, содержащий в себе следующее:

«За непослушание, за неисполнение приказаний или за бездеятельность в ведении военных операций — расстреливать на месте без суда и следствия».

Вследствие чего ведь командный состав, не исключая и политруков, находился постоянно под страхом позорной смерти — в любую минуту мог быть позорно расстрелян.

Если Л. Толстой говорил, словами Болконского, что успех боя зависит только от духа солдат, а не от искусства главнокомандующего, то в гражданской войне успех Красной Армии произошел не от сильного духом солдата, а от внушенного солдату страха, и это внушение произошло от одного лица — диктатора.

Этот же страх научил командный состав Красной Армии искусно маневрировать во время сражений. Наглядные для этого примеры: Каширин со своей конной дивизией и Буденный с донцами.

Война — это не состязание в каком-либо виде спорта, к которому готовятся спортсмены продолжительное время, а когда пришло время показать свою силу и ловкость на стадионе перед нардом, они уже спаяны между собой одним порывом и без страха идут к победе. Война — это такое состязание, где каждый участник может быть убит в любую минуту, где чувство спайки и любви друг к другу гораздо острее, где мысли о смерти не покидают солдата. Он бы и рад от них избавиться, но они слишком навязчивы. Избавляются от них в те моменты, когда солдат выслушивает приказание от своего командира. Солдат перед боем и в бою подобен малому ребенку, который боится потерять с глаз свою мать. Он не моет без нее прожить и одного дня. Кто же заменит солдату мать? Поручики, штабс-капитаны и капитаны. Эти люди едят кашу из одного котла с солдатами во время войны, спят вместе с солдатами в деревенской избе или в сарае на соломе. Они слились в одну семью, они срослись всеми чувствами, помыслами и представляют собой один физический организм и одну духовную силу. Ведь кроме поручиков, штабс-капитанов и капитанов у солдат есть и ближайшие начальники — отделенные, взводные и ротные фельдфебели, но эти начальники не имеют такого авторитета среди солдат, как вышеуказанные офицеры. У солдат укоренился взгляд на них такой, что взводные и отделенные — такие же, как и они сами», свои ребята». Поэтому в тяжелую минуту солдат возлагает надежду на офицеров, а не на взводного или отделенного, несмотря на то, что эти командиры находятся ближе к ним в бою и могут во время опасности спасти ему жизнь. Приходится удивляться, как тонко, и зорко, и чутко солдаты наблюдают за деятельностью своих начальников.

Поручик получил из штаба полка письменное приказание. Прочитывает его про себя, без огласки. Окружающие его солдаты уже точно определяют его содержание и передают друг другу: готовься, ребята, к походу. Поручик еще не говорит о том, что он получил, а по лицу его видно, когда он читал.

Новости о боевых действиях воинских частей, конечно, узнают первыми офицеры, которые первыми прочитывают оперативную сводку или приказы. И вот в нашем тылу среди раненых офицеров, находившихся в госпиталях на излечении, стали распространяться слухи довольно нерадостные. Будто бы здесь, в Екатеринбурге, уже несколько месяцев работает комиссия, под руководством юриста Соколова по розыску расстрелянных Государя Императора, наследника и всей царской семьи с приближенными.

Господин Соколов был известен как выдающийся юрист, имя которого внушало доверие.

Высший командный состав, вероятно, знал о том, что произошло с Государем и его семьей, так как Временное сибирское правительство учредило эту комиссию, но чины Белой армии, как солдаты, так и офицеры, находящиеся на фронте, не знали ничего об этом. Работа комиссии велась в глубокой тайне от народа и Белой армии.

Пословица говорит: «Шило в мешке не утаишь!»

Так же и работу комиссии, очевидно, было трудно утаить от народа. Надо полагать, что кто-то из членов комиссии поделился со своей женой или близкими, хотя и под строжайшем секретом, а по слабости человеческой стали эти слухи распространяться среди народа. Кроме этого, комиссия имела в своем распоряжении людей, которые выполняли чисто физическую работу, например, по раскопке земли.

Раненые чины Белой армии, находящиеся в тылу на излечении, услышав эти ужасные новости, были поражены. К жестокости, которую проявляли большевики по отношению офицеров и казаков, попавшим к ним в руки живыми, уже привыкли. Офицер уже внушил себе не сдаваться живым в плен к красным, а всегда беречь последнюю пулю для себя, но когда начали усиленно распространяться слухи об убийстве Государя — воинский дух упал и надежда на успех рухнула, особенно у тех, кто разбирался в общей ситуации Белого движения.

Слухи об убийстве Государя и его семьи стали распространяться не только тайно, а стали в народе говорить открыто. Многие не верили, что он расстрелян. Это очередная провокация большевиков. За что убивать царя и его семью? Что он сделал плохого для народа? При правительстве Керенского Государь и семья его жили в своем царско-сельском дворце под охраной, а где сейчас они находятся — нам было неизвестно.

Начали говорить, что Великий князь Михаил Александрович будто бы пробирался в Сибирь. В городе Перми было раскрыто его инкогнито, и его там расстреляли.

В Алапаевских заводах нашил расстрелянных Великий князей и брошенных в шахты. Даже говорили, что у них в телах не было пулевых отверстий, а сбрасывали их туда живыми. Эти последние слухи наводили нас на такое размышление, что Великий князь Михаил Александрович оказался расстрелянным в Перми, другие брошены в шахты в районе уральских заводов. Следовательно, они имели намерение пробраться через Сибирь на восток. А при каких обстоятельствах?

Доходили до нас и такие слухи, что будто бы очень много военных частей отступило на Дон и Каледину вместе с генералом Красновым, что там была сформирована большая армия белых под командованием знаменитого боевого генерала Корнилова. При такой группировке гвардейских офицеров и отряда генерала Краснова можно было допустить, что Государя и его семью вывезли на юг, но все это было предположением, ничем не подтверждением.

Хотелось думать, что кто-то есть, стоящий выше адмирала Колчака, где-то он, этот авторитет, находится и откуда-то дает директивы для завершения начатого дела по очистке нашей страны от большевиков. Не пришло еще время, чтобы этот авторитет открыл себя. Думали так, что Государь где-то скрывается вместе с князем Михаилом Александровичем. Все это было мучительно для нас.

Перечисленные мною факты дают возможность найти те симптомы болезни Белой армии в Сибири, и отчего она понесла поражение.

ХIV

Теперь постараемся обратить внимание на участников Белого движения. Из этих участников было очень много простых солдат, служивших в бывшей Императорской армии, которых революция застала на германском фронте. Эти солдаты давали присягу служить царю и отечеству. Их знакомили с общей военной историей, а что касается истории своего полка, в котором они служили, эту историю они знали хорошо. Они хорошо знали, за что дают им награду и отличия и их преимущества. Они видели и понимали, в чем заключалась сила и мощь русской армии. С первых же дней поступления их на службу, им объясняли, что солдат есть слуга государя и отечества, защитник их от врагов внешних и внутренних. Этот солдат хорошо понимал, что такой враг внешний, но врага внутреннего он знал плохо. Представление о внутреннем враге у него было смутное. Его удивляло, как может быть человеком врагом своему отечеству и своему государю. Понятие о Государе у него было, как о священной личности. Русский солдат был верным сыном своему отечеству. На военную службу он шел с понятием, что он обязан нести воинскую повинность, а если застала на службе его война, он шел на смерть безропотно. С военной службы или с поля боя он возвращался домой с гордостью, вспоминая о военной службе.

Пролетарская революция его застала в окопах. Когда настал период митингов, где выступали тыловые ораторы, красноречиво обещающие всякие блага народу, наш русский солдат все равно им мало верил. По возвращении с митингов в свои землянки и блиндажи у них между собой открывался жаркий спор с теми, кто поддавался пропаганде ораторов. Их споры обыкновенно заканчивались такими словами:

— Правильно он говорил, что война надоела всем, надо скорее ее кончать.

— Но что будет дальше? Вы думаете, что немец не сядет на шею русскому мужику? — возражали другие.

Уже на эти мягкие возражения большинства ярые сторонники агитаторов начинали задумываться.

И снова мысли возвращались к Государю. Если народу и солдатам надоела война и он, по их мнению, был виной, то он уйдет с поста Верховного главнокомандующего. Но нет, Государственная Дума стала настаивать, чтобы он отказался от престола в пользу Великого князя Михаила Александровича. Он отказался в пользу сына, законного наследника. Вероломным требованиям он, поистине, не мог подчиниться. Закон о престолонаследии он переступить не мог, поэтому его отказ был в пользу своего сына.

Вторая делегация Государственной Думы стала настаивать, чтобы Государь отрекся от престола в ползу своего брата Михаила Александровича. Государь и на это согласился. Подписал манифест в пользу своего брата. Ему ставили в упрек войну с Германией — опять тут он не виноват. Немцы сами вторглись на русскую территорию и первые объявили войну.

Вот в таком состоянии раздумья и находились чины Белой армии, находившиеся в тылу на излечении, а с фронта стали поступать сведения, что бои с красными не достигали успехов. Красные оказывали сильное сопротивление.

Конец 1918 и начало 1919 годов. Сибирская Белая армия сделала большие успехи на всех фронтах. Волжская группировка под командованием генерального штаба, возглавляемая полковником Каппелем, Ижевско-Воткинское восстание под командованием генерала Молчанова беспрепятственно признали верховного правителя адмирала Колчака, и все эти части объединились по одним командованием.

Много было написано и многое еще не пишут о Сибирской армии. Я же пишу о том, что лично видел, что испытал на себе, что я слышал от своих коллег — поручиков, капитанов и штабс-капитанов. Думаю, что мы были неплохие психологи. Знали своих солдат и казаков хорошо. Война нас с ними срастила. Мы знали каждого солдата или казака больше, чем кто-либо из чинов высшего ранга. Нам не надо было спрашивать взводного или отделенного командира, кого можно послать в секрет или в чрезвычайно опасную разведку. В таких случаях мы вызывали к себе вахмистра или фельдфебеля и говорили: «Пришлите ко мне Митюхина, Сидоренко, Иванова!» и давали им задачу, которая другим была бы неподсильна, зная, что эти люди выполнят ее.

Упадок духа о солдат и казаков был налицо.

Однажды я услышал разговор сидящих за столом нескольких казаков. Они обсуждали, почему такая большая армия белых войск стала отходить назад? Один из них говорил:

— Как не будешь отступать, когда у красных распоряжается сам сатана Ленин, а его помощник — такой же дьявол Троцкий. Говорят, он не Троцкий, только фамилию такую носит. С сатаной, братцы мои, бороться стало невмоготу. Мы Бога-то забыли. Вот, к примеру, скажу: поставили котел со щами на стол, накинулись, как коршуны на падаль какую, ни один не перекрестился на образа-то!

— Да, ты говоришь правду. А я смотрю на это еще так. Много еще у нас напортило высшее начальство. Оно делало так, чтобы воевать и не убивать. Забрал в плен красноармейца — доставь его в штаб целого, невредимого. Приведешь его в штаб, а там его спросят: «Ты — большевик?» А он крестится на иконы и отвечает: «Меня силой забрали в Красную Армию». Тут ему и поверят. Отпустят его на четыре стороны, а он оказался заядлый большевик или сам комиссар. Все у нас в тылу-то разведает — и стрекача к красным. Ведь что еще у меня бывало такое. Приведешь его в штаб-то, не успеешь поесть, а его уже отпустят, и он туда же лезет и над тобой же смеется: «Ни за что ты давал мне подзатыльников». А я, грешный человек, любил этим типам давать подзатыльники. А видно хорошо городскую шпану. Этих я частенько и нагайкой угощал, — рассказывал другой.

Третий говорит:

— Если ты воюешь с самим чертом, который у тебя на ногах у живого вырезает лампасы из твоей кожи, то тут же его уничтожь, коли попал тебе в руки. Если бы так с ними поступали, они тогда бы от нас удирали.

— Вы рассуждаете неплохо. Надо бы вас поставить на место начальника, тогда бы мы увидели, что бы вы стали делать. Я смотрю так. Начальство больше нас знает, что надо делать. Может быть, на Урале приготовили для красных хороший гостинец — получат его и потом не захотят нос свой дальше показывать, — заметил четвертый.

Надо заметить, что среди солдат этот слух ходил, что на Урале сосредотачивают сильную армию белых, которая должна нанести красным сокрушительный удар.

И все-таки, почему Белая армия понесла поражение?

Как очевидец, я могу сказать: введение жесточайшей дисциплины в Красной Армии; насильственная мобилизация всего населения, способного носить оружие; убийство Государя и его семьи — вот что произвело потрясающее впечатление и отразилось на боевом духе офицеров и солдат Белой армии в Сибири.

Наша армия под сильным напором красных отходила назад. Оперативная сводка о боевых действиях сообщила о героизме ижевцев, а результат получался один: наши части по стратегическим соображениям оставили ранее занимаемые позиции. О героизме ижевцев армейская оперативная сводка умолчать не могла. Она не могла этого не отметить, потому что этот героизм ижевцев проявлялся в каждом бою. В атакую ходили с песнями и плясками под музыку баяниста, не сгибали своих голов под градом пуль противника. Они проявляли форменное бесстрашие и презирали смерть. За свои боевые отличия поучали награды. Не преувеличивая можно сказать, что груди у них были украшены Георгиевскими крестами. Рядовых солдат было не видно, а все имели какое-то звание — ефрейтор, младший унтер-офицер или старший унтер-офицер. Не было случая, чтобы они не могли занять такой-то укрепленный пункт, если им был дан приказ, пусть там будет в два раза больше противника, чем их. Где бы они ни проявлялись, красные уже приходили в паническое состояние. Очень часто в полковых приказах отмечали их доблесть в отрядах, не принадлежащих к ним.

Отход нашей армии налицо. Сердце в груди сжимается. Ритмическое биение его нарушено. Раньше его в своей груди не слышал, а теперь оно не находит места и просится наружу. Жизнь как будто догорает, а будущее кажется темным, как могила. Как будто вот-вот, скоро все оборвется и улетит безвозвратно в пропасть темноты, где уже не увидишь светлых дней. Да что же это такое? Ведь и солнце-то не так стало светить, как раньше. Не стало нас пригревать и ласкать, как это было раньше, — значит, жизнь оборвалась.

Так мы все думали в то время, так мы все чувствовали. Не только мы, участники Белого движения, а весь народ, кто мог здрав мыслить. Это показывает, как вся жизнь была зависима от успехов нашей Белой армии, всего народа на этом осколке русской земли. Да, в сущности, это и был осколок, да какой еще осколок, огромный осколок русской земли, где вмиг воскресали радость, любовь, веселье и свобода. На нем были огромные просторы, еще не заселенные народом, с природными богатствами лесов, рыбных и судоходных рек и уральских озер с окунями, с рудой, золотом, платиной, драгоценными и малодрагоценными камнями и прочим.

Я уже раньше говорил, как здесь протекала жизнь города и деревни. Не было детей с тяжелой грустью на лице. Везде была видна радость и надежда на светлое будущее. А теперь, через такой короткий промежуток времени, произошла такая большая перемена, и народ потерял надежду на светлое будущее. Отчего же это все произошло? Ответ на этот вопрос короткий. Белая армия несет поражение, от грядущих страданий уже не избавиться. Остановить их уже нет никакой силы.

Нам всем должно быть понятно, что когда человек заболел, — вспоминает о Боге. Когда он находится в тяжелом материальном положении — он начинает искать пути к выходу из этого положения. А здесь путь к выходу оставался только один — упование на Бога, надежда на милость Его.

Вот я вспомнил, что мне удалось услышать, будучи на румынском фронте, о командующем фронтом генерале Щербачеве.

Февральская революция в корне подорвала в действующей армии дисциплину, и Ставка Верховного Главнокомандующего после ухода Государя Императора находилась в весьма тяжелом положении. Уже в то время правительство Керенского потеряло авторитет в глазах армии. Надо было ожидать, что вот-вот оно капитулирует перед большевиками или будет позорно разогнано ими. В Государственной Думе разгоралась фракционная борьба. Левое крыло настаивало на немедленном прекращении войны, Временное правительство от Думы не видело никакой поддержки. Уговоры Керенского в действующей армии, где он собирал митинги и произносил двухчасовые речи о продолжении войны, не помогали. Его приказ № 1 о демократизации армии сыграл роковую роль. Если снял голову — по волосам не плачь. Здесь как раз это и получилось. Армия осталась обезглавленной. Ленин в это время не дремал, выбрасывая лозунг за лозунгом. Его агенты устраивали митинги среди рабочих Путиловского завода, откуда шли толпы народа с плакатами:

«Долой войну»,

«Временное правительство, дай нам хлеба».

И вот в это время, как видно, пришлось решать судьбу России следующими лицам: генералу Алексееву, бывшему начальнику штаба Главной ставки Его Императорского Величества; генералу Духонину, который после ухода Государя с поста Верховного Главнокомандующего занял должность начальника штаба Главной ставки, и генералу Корнилову. Так мы все думали.

Главная ставка разослала телеграммы командующим фронтов следующего содержания:

«Россия в опасности! Всякое промедление — подобно смерти. Предлагаю срочно прибыть в Главную ставку на совещание!»

Кем была подписана эта телеграмма — генералом Алексеевым или Духониным — неизвестно.

На эту телеграмму генерал Щербачев ответил так:

«Что Богом суждено, того не миновать. На совещание прибыть не могу.

Ген. Щербачев».

Содержание этих телеграмм рядовому офицерству знать недоступно, так как эти телеграммы штабы посылали в шифрованном виде, и ключ к этому шифру был, наверное, только в штабах фронтов, а эти слухи как-то проникали к нам в штаб полка. В то время я ежедневно находился в штабе полка.

Наша действующая армия имела пять фронтов: Северный, Северо-Западный, Западный, Румынский и Кавказский. Военные мыслители в то время говорили, что съезд командующих фронтов необходим. Требовалось срочно принимать меры по восстановлению порядка в столице. Верховное командование много имело в то время надежных войск, которые можно было использовать для восстановления надлежащего порядка в столице. Ставка по прямому проводу все время вела переговоры с председателем Государственной Думы Родзянко, и мнение командующих фронтов генералу Алексееву было нужно. Съехались или нет в Ставку командующие без генерала Щербачева — не знаю.

Комментарии генерала Щербачева по поводу приезда в Ставку у нас велись оживленно Помощник командира полка выразил свою мысль так:

«Я осуждаю генерала Щербачева за отказ ехать в главную Ставку на совещание. Его отказ равносилен явному неисполнению приказаний от старшего прямого начальства. Это будет являться пагубным примером для всех».

После продолжительного молчания командир полка сказал:

— Все делается по воле Божией. Я полагаю, что генерал Щербачев, категорически отказавшись ехать в Главную ставку на совещание, был в то время руководим Провидением, о чем знать нам не дано.

При тяжелой грусти на сердце думы нагоняют все новые и новые мысли. Образ командира полка воскрес, как живой, перед моими глазами, а его слова «руководим Провидением» заставляют глубоко задуматься, хотя в то время эти слова казались самыми обыкновенными и не оставляли сильного впечатления. Потом вспомнились слова из проповеди митрополита Антония Петроградского. Эту проповедь он говорил во время всенощного бдения накануне двунадесятого праздника в Александро-Невской Лавре в 1912 году.

«Православные христиане, с тяжелой грустью на сердце я смотрю на нашу интеллигенцию. Она мало стала посещать храмы Божии. Ее стала больше привлекать та жизнь, где царит веселье и разврат. Кем переполнены театры накануне праздника? — нашей интеллигенцией. Кем наполнены танцевальные залы в канун праздника? — нашей интеллигенцией. Они забыли Бога. В их душе — смятение. Они мечутся, не находя душевного покоя. Ведь покой душевный мы можем найти только в храме Божием. Храм Божий — это корабль, спасающий нас от житейского бушующего океана. В наше время очень много появилось врагов у Православной Церкви Христовой. Эти враги — очень сильны и метко направили копье свое в сердце нашей Церкви Христовой. Если они разрушат ее — польется по всей Руси безвинная кровь. Если мы не придем к покаянию в своих грехах, в которых мы тонем — этот день, день трагедии и скорби, к нам скоро приблизится».

Мне кажется, что, каким бы скептиком человек ни был, при испытании чрезвычайно тяжелых переживаний, не своих лично, а ужасов, пережитых массой народа, этот человек изменяет свойственным ему чувствам недоверия. Когда он видит все окружающее, то начинает копаться в тайниках прошлого и забытого, анализирует действия великих людей. Великими людьми я называю тех, которые были с багажом государственного ума и находились у кормила власти. За свои речи они несли ответственность перед законом, а за свой народ — перед Богом и правительством.

Обратите внимание на слова Столыпина, произнесенные им на открытии второй Государственной Думы в адрес социалистов-революционеров:

«Вам нужны большие потрясения, а нам нужна великая Россия!»

Разве в то время мы не могли думать так, когда были потеряны надежды на успех Белого движения, что такая величина, как командующий фронтом генерал Щербачев явно отказался противиться злу, а может быть, был готов принести себя в жертву за неисполнение приказаний, а может быть, был готов принять мученическую смерть от руки революционера.

Разве митрополит Антоний Петроградский в своем призыве к интеллигенции о грядущих событиях не сказал правды? Он сказал пророчески, но наша интеллигенция не хотела слушать его, и уже через пять лет началась революция, и, действительно, полилась кровь по всей нашей стране.

Разве не знаменательные были слова Столыпина, произнесенные в Государственной Думе? Его слова не расходились с делом, за что он и был убит. Это для нашей интеллигенции было предупреждение. Революционеры убирали с дороги всех великих людей, которые стремились создать великую Россию. А наш народ думал, что все это пройдет своим чередом. Наша интеллигенция хорошо знала и видела, как революционеры производили террор. Убили Столыпина, убили Великого князя Сергия, убит был петроградский градоначальник и много губернаторов. Она смотрела на это как на очередные акты, побуждающие правительство дать свободу народу, а свобода была, можно сказать, неограниченная. На бурные дебаты, которые происходили в Государственной Думе, смотрели как на обыкновенные споры фракций, в которых проявлялась критика по отношению к правительству. Из всего этого было видно, что не одни революционеры, а многие из нашей интеллигенции хотели сильных потрясений. Конечно, не допуская мысли, что может произойти такая кровавая революция.

Государь Император не мог доверять нашей интеллигенции, которая показала свое лицо в Государственной Думе, поэтому он не мог ожидать хорошего от Думы.

В это время в высших кругах армии было слышно, что Государь искал поддержку только в войсках. За два года до возникновения войны с Германией он очень часто стал посещать гвардейские полки, где проявляли к нему искреннюю любовь солдаты и офицеры. Было слышно, что верховное командование всеми вооруженными силами во время германской войны Государь взял на себя только лишь потому, чтобы не быть оторванным от армии.

ХV

Проанализировав все прошлое и увидев действительную жизнь того дня, я пришел к определенному решению — как можно скорее ехать в полк. Здесь уже не было жизни, а в полку еще должна была быть жизнь. В семье своих друзей будет легче переживать, если и придется испытать тяжелые страдания. Казалось, что так легко было уехать из этого города. Сел на извозчика и — на вокзал. Документы, выданные госпиталем, — уже в кармане. Что могло меня задержать? Мысленно я уже был в полку. Стоит только скорее сесть в поезд, и забыть все, и не слушать городских сплетен, не видеть кислых, испуганных физиономий.

А в действительности никак нельзя было избавиться от тяжелых впечатлений. Люди в то время были особенно наблюдательными и чуткими, начинали забрасывать вас разными вопросами и на все вопросы ждали от вас ответа, как будто от ваших ответов зависела их жизнь. Начинали делать сравнения — в каком положении находились вы и в каком положении находились они — этот народ ни в чем не повинен. Судьба их была известна одному Богу. Оставаться на своих насиженных местах и ждать милости от большевиков — нет шанса. Бросить все, отступать с Белой армией — нет транспорта. В общем, проблема оставалась неразрешимой. Смотрел на их растерянные, испуганные лица и думал: «Боже мой, за что Ты нас наказуешь?»

Вот я уже в поезде, который мчит меня в город Челябинск. С полком связь потеряна. Где он находится в настоящее время — неизвестно, По моему предположению, он должен был находиться на Уфимском фронте. В Челябинске можно было узнать от приезжающих с фронта раненых о его месторасположении.

Поезд подошел к вокзалу около двух часов ночи. Я решил в город пока не ездить, а посмотреть, нет ли кого из моих однополчан на вокзале. Зашел в зал первого и второго класса. Столы все были заняты офицерами. Знакомых не оказалось не только из нашего полка, но и из других казачьих полков, Увидел: за небольшим столиком недалеко от стены сидит офицер в чине полковника. Он заставил обратить на себя внимание тем, что резко выделялся своим внешним видом и военной офицерской формой. На нем был китель из первосортной морозовской диагонали цвета хаки, хорошо пригнанный, погоны серебряные, светлые аксельбанты и на правой стороне груди рельефно выделялся знак Академии Генерального штаба. Рядом с ним у стены за таким же столиком сидел поручил в походной форме защитного цвета. На противоположном конце этого стола было свободное место. Я и хотел это место занять и заказать себе обед. Нужно сказать, что моя левая нога, в которой сидела пуля, не сгибалась в колене, и мне приходилось держать ее в вытянутом положении. Так что, садясь за маленький столик, мне пришлось отодвинуть свой стул на такое расстояние, чтобы не задеть этой ногой ноги поручика. Этот полковник все это заметил и предложил мне место за его столиком, где я мог уже свободно вытянуть свою ногу. Этот полковник оказался словоохотливым. Стал спрашивать меня, в каком бою и когда я был ранен. Я ему все рассказал.

— ...О вы в своей ноге носите мельхиоровый и свинцовый металл. Я не одобряю наших врачей. Нельзя выпускать из госпиталя, не сделав необходимой операции.

Несмотря на то что этот полковник произвел на меня приятное впечатление, но я к нему чувствовал некоторое недоверие. Основание у меня было такое: мы давно уже знали, что в первые дни гражданской войны, примерно в конце 1918 года, очень многие возвращались к себе на родину из германского плена. Все эти военнопленные у большевиков пропускались через контрольный пункт, который находился в Москве. На этом пункте их выдерживали, проверяя их политическую благонадежность и социальное положение, и после этого предлагали им вступить в народную революционную армию. Кто не хотел вступать в ряды Красной Армии — этих людей пропускали домой, но не всех. Пропускали тех, которые были изнурены германским пленом и физически были слабы, или тех, у которых сохранились письма от родных, в которых было указано, что дом без хозяина, некому работать. Этот метод применялся не ко всем, а только к тем, кто должен был ехать в Сибирь, где развивалось Белое движение против советской власти.

Большевики были не дураки, они сумели использовать этот случай в своих интересах. Под видом военнопленных из германского плена, пробирающихся в Сибирь и Приморье, они стали снабжать поддельными документами своих агентов, чтобы засылать к нам в тыл для разведки. Таких людей у нас в тылу было много. Эти агенты не довольствовались малым, а старались проникнуть в штабы нашей Белой армии и занимать руководящие посты. Кроме обыкновенных удостоверений военнопленного, возвращающего из германского плена домой, они были снабжены специальными удостоверениями, кои до известного времени держали у себя скрытно. Когда допрашивали таких лиц у нас в штабе полк или дивизии и он видел, что ему не доверяли, он тогда распарывал у своего пиджака подклад или снимал с ноги сапог, открывал поднаряд, вынимал второе удостоверение, которое свидетельствовало о его личности. В этом удостоверении могло быть указано: «Полковник бывшей Императорской армии» и т. д. Это удостоверение он подавал допрашивающему его с надменной гордостью. Таких людей отправляли в Ставку Верховного правителя, для них был учрежден резерв чинов. На руководящие должности их, конечно, не назначали. В Ставке Верховного правителя сотрудников с образованием генерального штаба было много, которым нетрудно было распознать этих людей. Многие из них настойчиво предлагали свои услуги. Ответы получали в вежливой форме, что нельзя полковника назначить на должность командира роты. Батальоном командует капитан, это будет нарушение субординации.

За несколько дней до эвакуации Главной ставки из Омска был сделан обыск среди таких чинов, которые находились в резерве чинов. У них были найдены кроки некоторых районных участков, как-то: мостов через реки и мелкие речушки, где не может пройти артиллерия, а кроме того была обнаружена у них литература пропагандного характера. Об этом мне рассказывал подполковник, с которым я встретился в Чите. О нем я потом буду говорить.

Вследствие вышесказанного у меня возникла мысль недоверия к этому словоохотливому полковнику который мог бы быть из резерва чинов. Наверное, он не имеет на себе никакой ответственности по служебным обязанностям, потому он такой жизнерадостный, да к тому же наша армия отступает. Может быть, он агент контрразведки красных.

При таких мыслях, навевающих на меня недоверие к этому человеку, я решил спросить его, в каком он штабе работает.

— Я работаю в оперативном отделе штаба 6-го корпуса, — ответил он.

— А вы, вероятно, знаете, — спросил я его, — где в настоящее время находится наш казачий полк?

— Вашей бригаде дано было распоряжение несколько дней тому назад отходить на город Златоуст, а где сейчас находится ваш полк, я сказать не могу. Он стоит в городе Миассе. Если вы выедете с пассажирским поездом, он должен отсюда выйти около шести часов вечера, тогда штаб завтра до десяти часов утра застанете на месте, а если опоздаете — он уйдет из Миасса.

Все слов о штабе он произносил вполголоса, чтобы не могли наш разговор услышать рядом сидящие за столами.

— Как, разве скоро будет оставлен город Златоуст?

При моем вопросе к нему, очевидно, на моем лице выразилось удивление. Он мне говорит:

— Не удивляйтесь, наша армия не несет поражения, она сохраняет свою силу, а этот отход вызван по чисто стратегическим соображениям. Ваша бригада у нас числится на хорошем счету. Всегда ваши полки доблестно дрались с красными, а сейчас они находятся, как хорошие полки, в арьергарде.

Да, этот полковник другого ничего не мог сказать о нашем отступлении. Он — настоящий работник штаба, он умеет держать военную тайну при себе. Если бы я был на его месте, я бы говорил то же. А вообще, военный человек свое воспитание получает исключительно на принципе чести и доверия и он привык относиться к своему начальнику или старшему с доверием, зная, что за незаконно отданное приказание этот начальник понесет ответственность. Поэтому мы верили во все сказанное, зная, что для лжи нет места. Этот полковник не являлся для меня начальником, а в то время он был для меня старшим, но в силу укоренившейся привычки хотелось верить, что армия отходит с какой-то определенной целью. Когда я был в Екатеринбурге, там ходил слух, что Белая армия где-то должна дать генеральное сражение. Этого сражения не было потому, что армия занимала растянутый фронт. Если включить весь Оренбургский казачий округ с юга и, захватывая все гороблагодатские заводы на севере Урала, то протяжение фронта будет не менее тысячи километров. Кроме этого, снабжение для нашей армии было разбросаны по четырем железным дорогам, и коммуникация для нас была весьма невыгодной. Город Челябинск являлся буфером сибирской железнодорожной магистрали и прямым проводником на город Самару. А город Екатеринбург — узел железнодорожных путей Урала. Занимая такой огромный фронт, естественно, концентрированного удара наша армия сделать никак не могла. А когда наша армия будет оттянута на линию Екатеринбург — Челябинск, весь железнодорожный транспорт с провиантом и боеприпасами будет сосредоточен на одной главной Сибирской магистрали. При таком положении для всей армии коммуникация будет отвечать всем требованиям для связи и снабжения. Только тогда может представиться возможность дать генеральное сражение. Значит, поэтому и говорил этот полковник, что отход нашей армии делается только лишь по стратегическим соображениям. При этой мысли еще не потеряна надежда на победу.

Как медленно идет время. Скорее бы шесть часов — и в поезд! Если полк недалеко от железной дороги, тогда, может быть, денька через два я буду в полку. Там поделюсь своими новостями, обо всем слышанном, узнаю общее настроение офицеров полка. То настроение, которое в последнее время в Екатеринбурге угнетало меня, — уже исчезло, а теперь как будто проснулась надежда на жизнь и борьбу осмысленную, которую каждый русский патриот своего отечества должен вести в наших рядах. Ведь мы боремся за свободу всего нашего народа, и правда должна победить.

В город Миасс приехал с большим опозданием. Поезд из Челябинска вышел не в шесть часов, а около десяти. Поезд был смешанный, к пассажирским вагонам были прицеплены товарные. Шел он не по графику, а на некоторых станциях маневрировал и отцеплял вагоны. Стоял подолгу, в разговорах среди пассажиров было слышно: «Нет путевки!» Действительно, дежурный по станции не мог дать путевку по простой причине. Со стороны фронта шло много поездов, а наш поезд шел в сторону фронта.

В Миассе на другой день нашел тот дом, в котором стоял наш штаб корпуса. Узнал, что сегодня в 10 часов утра штаб выехал отсюда. Вспомнил того полковника, как он точно сказал мне об этом. Значит, он действительно работает в этом штабе.

Внезапно на улице встретил чиновника нашего полка. Он мне рассказал, что обоз второго разряда нашего полка стоит отсюда недалеко на горе за городом, а где наш полк, не мог сказать. Много пехоты прошло мимо нас, мы спрашивали, но никто не знал. Место стоянки было указано командующим полком. Обоз должен был стоять здесь до особого распоряжения.

Когда я увидел обоз нашего полка, немало удивился, как он стал велик. Сколько в нем оказалось телег грузовых, легковых дрожек, очень много коней, а среди казаков перебегали с места на место казачки в подвязанных на головах платках, и множество палаток разных форм и цветов. Обоз производил впечатление цыганского табора. Там же оказался и мой вестовой Н. с моим хозяйством, которое состояло из одного коня для верховной езды. Он внушал больше доверия своим внешним видом, и поэтому его запрягали в телегу с тяжелым грузом, который он может вывести из какой угодной грязи. Поэтому Н. его запрягал всегда в телегу с грузом, хотя груз-то мой был невелик — два чемодана, походная кровать и постель. Второй был жеребец Дурман. Этот был хорош для верховой езды и хорош для дрожек. Его запрягали в ходок.

Что касается общего наступления нашей армии — в обозе никто ничего не знал. На третий день, как я нашел обоз второго разряда своего полка, полк наш пришел в Миасс. Оказалось, он был заменен пехотными частями и справедливо получил свободный отход на Челябинск. До того времени он ежедневно имел соприкосновение с красными, и люди изрядно утомились. Настроение офицеров было отвратительное. До Златоуста от самой Уфы все время отходили в арьергарде с боями. Это сильно утомило людей и лошадей. Много было проведено бессонных ночей, все это выматывало последние силы и энергию, и при беспрерывном отступлении моральный упадок был налицо. Что делалось в тылу — они не знали. Надо было удивляться тому, как планомерно проходило отступление, без всякой паники. Невольно приходила мысль, что кто-то умело руководил общим отступлением нашей армии.

Первоначально Белое движение происходило не по определенному плану одного руководства, а оно возникало из восстаний, которые происходили в разных районах. В Оренбургской губернии — восстание оренбургских казаков во главе с атаманом Дутовым, на Волге — восстание Каппеля, в Ижевске — восстание, во главе которого был генерал Молчанов. Все они были объединены Верховным правителем адмиралом Колчаком. До прихода сибирских войск на фронтах каппелевцы и молчановцы работали самостоятельно.

Теперь я хочу сказать, что при отходе всей армии, всех объединенных войск царил порядок, где не было места никаким разногласиям. Вся армия отходила, как одна общая, дружная семья.

Когда полк оказался в общей колонне отступающих войск, уже не имея соприкосновения с красными, стал принимать вид более нормальный. На очередных привалах и ночлегах стала наблюдаться оживленность, но камень на сердце был тяжелый. Разве легко было оставлять такие богатейшие, плодородные казачьи земли, богатые станицы и поселки и целый ряд красивейших озер! Мне никогда не забыть озеро Чебаркуль. Его природа создала как будто по плану архитектора. Очень красивый и правильный овал окружности, а в середине него — зеленеющий круглый остров, сочетающийся с общей окружностью всего озера. Вода в нем — голубоватого цвета, прозрачная, как кристалл, а посредине его — глубина, как мне говорили, около двадцати метров. Все это озеро окаймлено красивым сосновым бором, а в окружности его множество разных цветов, в особенности много душистых ландышей и гиацинтов. Люди, которые бывали в Крыму, называли эти места второй Ливадией.

Каждый офицер и казак были погружены в глубокую думу о своих семьях. Пред ними создавалась дилемма. Возникло два положения, и оба были удручающими, из которых одно нужно было принять. Одно положение — взять необходимое и ценное, погрузить на телеги, взять семью и отступать с армией. Второе — предоставить право самой семье решать этот вопрос. Как только наш полк стал приближаться к станицам, командование его оттянуло из арьергарда в тыл общих колонн отступающих войск. Почему оно так сделало — нам было неизвестно. Можно было предположить, что полк и вся наша бригада изрядно утомлена, находясь все время в прикрытии отступающих войск. А может быть, уже было выражено некоторое недоверие казакам, которым будет тяжело бросать свои станицы, поэтому казак может потерять боеспособность. Второе предположение затрагивало самолюбие офицеров полка. Все это вместе взятое приводило всех к плохому настроению.

Я приехал недавно из госпиталя, хотя продолжительное время находился на амбулаторном лечении, а на учете был в госпитале. По документам комиссии врачей и в действительности был непригоден к строевой службе, ехал с полком, как говорят, на правах вольноопределяющегося, был без служебной должности и не нес никакой ответственности.

Не доходя до Челябинска, примерно в километрах двадцати, получили приказ двинуться на одну из станций железной дороги Екатеринбург — Челябинск. Город Челябинск обошли с севера и вновь пришли к Сибирской железной дороге, идущей на Петропавловск. Когда Челябинск оставили — надежда на концентрирование наших войск абсолютно исчезла. Убедились, что здесь никакого боя не будет. Около Петропавловска приказом по полку я был назначен полковым адъютантом. С этого времени жизнь моя изменилась, и уже сделался равноправным членом в полковой семье.

XVI

Должность полкового адъютанта не оставила во мне хороших воспоминаний. В пехотных полках полковой адъютант был нечто вроде живой энциклопедии. Он всегда знал раньше всех новости в полку. Поступившие приказы из штабов бригады или дивизии он знал первый, даже раньше, чем командир полка, и умел хранить военную тайну. А в семейной жизни полка он был хорошим дипломатом среди офицеров. Если кто из офицеров полка обращался к нему за какой-нибудь справкой, которую нужно взять из приказа по полку — он наизусть может вам рассказать: за каким номером приказ, от какого числа, месяца и даже параграф. Конечно, все такое точное исполнение происходит тогда, когда полк стоит на одном месте и канцелярия полка со своими документами, которые находятся в неподвижных шкафах, с хранящимся архивом стоит на месте, но основной порядок должен бы оставаться в таком же виде, несмотря на то, что полковая канцелярия находится в движении на колесах. При таких понятиях я и приступил принимать полковую канцелярию с ее документами.

Полковой адъютант подъесаул Б. был по натуре своей строптивый, благодаря этому он никогда не мог сосредоточиться на той мысли, которую он должен изложить логично в разговорной речи. У него для этого не хватало терпения. Он обязательно перескакивал вперед, именно вперед, а не назад. Этим он показывал, что время терять на изложение настоящей ситуации не следует, а нужно смотреть, что будет впереди, и изложение первой мысли оставалось незаконченным. Ошибку эту за собой он всегда замечал, как только отрывался от первой темы и заскакивал вперед, не закончив первое, в лице его вспыхивали испуг и растерянность. Человек он был с приличным образованием, окончивший гимназию, военное воспитание получил в Оренбургском военном училище и строевую службу, как видно, знал хорошо и память у него была неплохая. У него никогда не было записано в блокноте, что нужно занести в приказ. Все это он держал у себя в голове. Познакомившись с ним, создавалось впечатление, что он на своем месте.

По своей бойкой и строптивой натуре он мне всю канцелярию и свои обязанности хотел сдать за два часа. Все же, как я ни настаивал на том, чтобы принять все по установленному порядку — не мог настоять на своем. Он подобрал такой сильный аргумент, что мне пришлось склониться на его сторону. Сдав обязанности адъютанта, он должен был на основании приказа по полку принять командование первой сотней. Он этим случаем и воспользовался. Первая сотня с рассветом должна была выступить на одну из деревень, занятую красными. Сотню должен был вести он, которую он еще не принял. После этого я не стал настаивать на своем, подписал рапорт о принятии этой должности и канцелярии полка. Он только этого и ждал. На прощание он заверил меня:

— Если завтра вернусь с сотней жив-здоров, приду к вам и разъясню все, что вам непонятно.

Сотня его на следующий день никуда не ушла, по наряду она была в порядке очереди на последнем месте, а подъесаул Б. так и не заглянул ко мне. Он сдавал мне все дела очень просто:

— Приказы по полку в черновике составляю я сам и передаю писарю Г. Он свое дело знает хорошо, он их перепечатает на машинке и дает мне на подпись. Хозяйственная часть сама следит за приказами и делает выборку из приказов. Кого надо зачислять на довольствие или кого надо и из какой сотни исключить с довольствия. Послужными списками офицеров заведует старший писарь по строевой части. Он заносит в послужные списки все, что нужно, а здесь имеется книга, пронумерована и прошнурована, куда заносится история полка. Историю полка я уже веду сам. Сюда записывается вся жизнь полка. Где он, в каком бою принимал участие и когда. Характер этих боев и результат каждого боя. Наряд по полку веду я сам. Расписание у писаря М.

В таком порядке я и принимал всю канцелярию, даже не было мне времени познакомиться с писарями и их работой, которую они вели.

Когда я столкнулся с действительностью, передо мной открылось все не то, что говорил Б. Черновых приказов, что составлял Б., совершенно у писаря не было, а на столе у него лежали клочки бумажек, на которых было написано карандашом, кого зачислить на довольствие или наряд по полку от такой-то сотни, а когда это он сам заносил в составленный им самим приказ, клочки этих бумажек выбрасывались в корзину.

Книгу «История полка» я взял к себе на квартиру прочесть, чтобы узнать, что в нее было записано. Оказалось, что там было указано два или три случая, когда участвовал полк в боях, а дальше, что делал полк от самой Уфы до Петропавловска, ничего не было указано. Историю писать надо так, чтобы нить была не порвана, а тут был сделан такой пробел, что восстановить и заполнить его было почти невозможно. Итак, я эту книгу, огромного формата, очевидно, где-то переплетенную по особому заказу, в 500 страниц, весом в несколько килограммов, положил в ящик и больше не вынимал. Когда столкнулся с этой канцелярской работой, пришел к выводу, что подъесаул Б., будучи полковым адъютантом, отчасти был прав. Когда полк в походе и беспрерывно находится в боевой обстановке, наладить дело в канцелярии не представляется возможным. Конный полк перебрасывали с места на место очень часто, а полковая канцелярия с адъютантом находилась в обозе второго разряда далеко в тылу и подолгу не имела никакой связи с полком. Только тогда, когда полк получит распоряжение свыше об отходе в резерв, то тогда обоз второго разряда соединяется с полком и тут только начинается канцелярская работа, как по строевой, так и по хозяйственной частям.

Армейскую оперативную сводку об общем положении на фронте мы не получали. Отступление нашей Белой армии нам был видно не паническое, а планомерное. Сильных боев с красными не было, как будто все говорило за то, что что-то готовилось и где-то будет поставлено Белой армией все на карту. Где-то должно произойти решающее сражение, и оно должно произойти в скором времени, пока не застала жестокая сибирская зима нашу армию в «летнем платье».

Штаб Верховного Правителя молчал. Высшее военное руководство молчало, не

поступало никаких распоряжений. Может быть, штабы пехотных частей и знали что-то, а мы, казаки, ничего не знали. Наконец стали распространяться слухи, будто бы из Омска была отправлена на фронт дивизия, сформированная из добровольцев, которые нам сдавались в плен. Тогда им предлагали расходиться по домам, а желающим вступать в ряды Белой армии. Все полки этой дивизии были прекрасно обмундированы, одеты в форму и очень хорошо вооружены, выданы им артиллерия и даже отдельные пулеметные и бомбометные команды. Каждому из нас было понятно, почему происходило такое молчание. Эшелоны с этими войсками продвигались к фронту в ночное время, чтобы меньше было по фронту огласки. В это время на фронте происходило затишье, а затишье всегда происходит перед грозой. Конечно, сказать нельзя, что было полное затишье. Красная армия то в одном месте, то в другом производила артиллерийский и пулеметный обстрел со своих броневиков, но концентрированных атак не было.

Недолго пришлось ждать перехода нашей армии в общее наступление. Артиллерийская канонада стала слышна на огромном пространстве сибирских равнин. Наши части опрокинули красных. Противник стал отступать по всему фронту. Успех был виден. В этом бою участвовали все роды оружия. Наша бригада обеспечивала левый фланг наших сил наступающей армии, а другие казачьи полки находились на правом фланге, но большинство были в распоряжении начальников пехотных дивизий. В этих боях особый героизм проявили ижевцы и каппелевцы. Эти войска дрались сильно и стойко.

Опять вспомнились слова того полковника, которого я встретил в Челябинске на вокзале. Он в то время не мог сказать того, что скоро наша армия перейдет в контрнаступление, а он об этом, очевидно, знал хорошо. Его выражение лица говорило, что он в победу над красными верил, отход наших войск происходил только временно. Он нужен был для стратегических планов.

Всякий человек, когда берется за какое-либо дело, всегда верит в то, что он его сделает. Так же и этот полковник крепко верил в успех Белого движения. Оперативная работа в штабе не терпит пессимизма, который может пагубно отразиться на ходе всей работы. Естественно, что работник оперативного отдела штаба корпуса был воспитан в духе оптимизма. Если же вдруг наша армия понесет поражение, мы не имеем права обвинить таких работников штаба, как этот полковник.

Среди поручиков, штабс-капитанов и капитанов в тяжелое время на фронте часто бывают такие суждения:

«Это наши штабы привыкли мудрить, большие охотники отдавать распоряжение за распоряжением, а не учитывать того, можно ли выполнить этот приказ, и этим производят в частях путаницу».

Такая критика не совсем верна и правильна. Штаб не может видеть передвижение своих войск, если этот штаб имеет в своем распоряжении войск целый корпус 30–40 тысяч человек. Он отдает приказания о переброске своих частей с места на место на основании полученных им сведениям через живую или же техническую связь. Когда штаб получает донесение, в особенности через живую связь, то от этого времени прошло уже полчаса или час. За это время может произойти перемена, особенно во время боя, и приказание из штаба будет получено с опозданием.

Вообще штабные работники должны быть оптимистами. Все сведения о ходе действий им должны быть известны. Где надо поднять дух в войсках, они это делают во главе с главным начальником.

Из военной истории мы знаем, как Суворов со своими войсками на Альпах был окружен противником, принужден был отступать. Он не подавал команду, чтобы отступать в порядке согласно устава, а он бежал бегом от атакующего его противника и кричал своим солдатам:

— Заманивай, заманивай!

Он старался сохранить дух своих солдат. А когда к Кутузову прискакал генерал с левого фланга наших войск просить подкрепление, говоря:

— Наши части совсем разбиты!

Кутузов на него закричал:

— Генерал, вы в своем ли уме говорить мне это? Противник на всем фронте нашими войсками отбит. Я приказал заготовить приказ на завтрашний день — перейти в наступление.

Этот генерал возвращался на свое место уже не с таким настроением, с каким ехал к Кутузову.

Итак, мы, поручики, штабс-капитаны и капитаны, не будем строгими критиками высшего руководства штабов и штабных работников. Не будем искать, живя здесь, в эмиграции, виновников в поражении Белого движения. Мы видели все своими глазами и испытали на себе. Вынесли на своих плечах всю тяжесть ударов, которые ложились на нас. Все, кто принимал участие в Сибирском Белом движении — они честно исполняли свои обязанности перед родиной.

Точно не могу сказать, сколько времени красные отступали и в каком месте они задержали продвижение нашей армии, т. к. наш обоз стоял на месте довольно долго и связи с полком мы не имели. Оперативной сводки тоже не было.

Не буду вдаваться в подробности, куда мы передвигались и сколько времени отступали красные, а хочу сказать о том, что последняя ставка была проиграна. Наша карта оказалась битой. Это сражение явилось кульминационной точкой нашей армии. Напряжение уже дошло до крайнего предела, а за этим пределом явилась слабость.

Обыкновенное явление, что после всякой неудачи в каком бы то ни было деле люди начинают искать причину, отчего произошла такая-то неудача. Так и здесь получилось то же самое. Усиленно стали распространяться слухи, что дивизия, которая пришла из Омска, вся перешла к красным, т. е. сдалась, а поэтому на занимаемом ею участке получился прорыв, что и заставило наши части отступать. Было ли это так, трудно сказать, и утвердить в правильности этот факт может только высший командный состав.

После этого сражения будто бы Ленин выпустил воззвание к Белой армии, «Солдаты и офицеры белого движения, бросайте оружие, переходите к нам. Вы все амнистированы. Вам не будет никакого наказания».

Этот слух ходил, но никто этому не верил, и воззвания такого не видели.

Общее отступление началось всей нашей Белой армии в глубь Сибири. Шансов на успех не было видно. Казаки стали спрашивать своих офицеров, что может быть дальше? Докуда мы будем отступать? Офицеры ничего определенного сказать не могли. Они и сами не знали, что нас ожидало в дальнейшем. Один был трафаретный ответ: «Начальство об этом знает! Сколько бы об этом ни говорили, а у всех затаилась одна мысль: «Отступать так отступать, а красным сдаваться не будем. В Москве засела красная международная власть, с которой не может быть примиренчества».

Так говорили воины Белой армии.

Здесь я хочу обратить внимание не те факты, которые пришлось пережить в этом походе Белой армии — Ледяном походе.

Как только было проиграно последнее сражение — Белая армия стала отходить, нигде уже не пыталась переходить в контрнаступление. Бои происходили только лишь по принуждению, чтобы обеспечить нормальный отход армии. Точно не помню, в конце июля или же в начале августа 1919 года дошли до нас слухи, что из Омска адмирал Колчак вместе с Временным Сибирским Правительством эвакуировались в город Иркутск. Была здесь какая-то определенная цель: защищать этот город или его готовить тоже к эвакуации. Нам было ничего не известно. Слухи ходили упорные, что в Иркутске огромные запас обмундирования, снаряжения, оружия и множество боеприпасов, а кроме этого под усиленной охраной стоят десять вагонов с золотом, вывезенным генералом Каппелем из Казани. Все это вместе взятое воодушевляло армию и в то же время сознательных людей наводило на мысль, что Верховный правитель оторвался от армии и за его жизнь стали беспокоиться. Армия стала отходить, стараясь сохранить свои силы. Надо заметить, что слухи ходили далеко не в пользу армии. Ни одна часть не падала духом. Все как один были при одном решении:

«На милость победителя не сдаваться».

Здесь приходится остановиться на том, чтобы сделать справедливую оценку всем участникам Белого движения.

За такой короткий промежуток времени воспитать казака или солдата в духе идейного контрреволюционера не было никакой возможности. Бело движение, как я уже раньше об этом указывал, возникло не по воле диктатора и его насилия над народом, а все происходило на принципе недоверия к большевистской власти, жестокого отношения этой власти к мирному населению. Крестьянин еще не брал в руки оружие, а уже говорил:

«Это власть безбожников. Эту власть нам навязали революционеры, безбожники. А пословица говорит: «Без Бога — не до порога!» Россию они разрушить смогут, а создать что-нибудь — не смогут».

Эту прозорливость от русского мужика-крестьянина вы не отнимете. На меня многие из интеллигентов могут обидеться за то, что я делаю характеристику о них не совсем лестную, но я не могу умолчать о том, о чем говорил во время революции русский крестьянин. А численностью в России крестьян было около 80 процентов от населения. Если кто изучил жить и быть крестьянина, тот должен бы составить о нем правдивую характеристику.

Он свою семью и свое общество охранял, как сторожевая пчела охраняет свой улей. Если появился в деревне студент со светлыми пуговицами на шинели, крестьянин уже все свое внимание сосредотачивает на нем. Прислушивается к нему, что он говорит и зачем приехал. Если этот студент будет только удить рыбу на речке, а в церковь не ходит, значит, он, наверное, революционер, безбожник. Ему и царя не надо. Так смотрели мужики на студентов.

Мне со многими приходилось разговаривать.

— Почему вы с таким предубеждением относитесь к студентам?

— Студенты — безбожники, их так учат. Им не нужен царь, они смеются над солдатами, им нужна революция, и если они приезжают из города в деревню, то это не рыбу удить, а вести разные разговоры, чтобы завести мужика в какое-нибудь смущение. Мы их считаем пропагандистами и нехристью, — отвечал кто-нибудь из них.

— А почему же вы хорошо относитесь к приезжавшим к вам землемерам, агрономам и прочим?

— О, это совсем другое дело. Эти люди нам приносят пользу, они неплохие. Раз они состоят на службе, значит, они люди проверенные и вреда от них не будет.

Мне пришлось посетить одну семью в Петрограде. Глава этой семьи — токарь Путиловского завода. Образование у него — законченная начальная школа. И что я увидел? Ему 49 лет. Сын — двадцатишестилетний уже — заканчивал Военную Медицинскую Академию. Дочь только что закончила гимназию, поэтому случаю у них был устроен вечер, на который я и был приглашен. Квартиру они снимали на втором этаже по Измайловскому проспекту. Квартира из четырех комнат. Это было в начале 1915 года. В то время, как он мне говорил, на заводе по цехам уже начали подсовывать мастеровым листовки революционного характера. И кто этими листовками увлекался? Исключительно пьяницы, которые с нетерпением ждали получки, а как только получали деньги — шли не домой, а в кабак.

— Вы бы посмотрели, — говорил он, — что делается у ворот завода, откуда они уходят домой с получкой! Там уже их ожидают жены с детьми, стремятся увести мужей домой или взять у них деньги, которые он получил. Почти всегда попытка их остается безуспешной. Обычно получают вместо денег оплеухи.

— Почему же своим женам они не дают денег? — спросил я.

— А вот почему. Он уже в этом кабаке задолжал. Он с этой получкой приходит к хозяину этого кабака и производит с ним расчет, а что остается у него от получки, и если жена от него не отстает, то это остаток отдает ей, а сам остается пить. Хозяин ему отпускает в кредит до следующей получки. Семьи этих пьяниц живут в подвальных квартирах — нищенствуют. Вот таким людям нужна была революция, а не тем, кто умеет жить по-человечески.

Возвращаясь к первоначальной теме Белой армии и Ледяного похода, я хочу сказать, что Белая армия состояла из крестьян, казаков и заводских мастеров, и этот народ обрекал себя на какие угодно лишения и страдания, лишь бы не оказаться под властью большевиков. Участники Белого движения не какие-нибудь преступники, недостойные носить имя своего отечества, и не шкурники, а это — честные борцы за право человеческой свободы, за свое отечество и за веру Христову.

Я говорю об участниках Ледяного похода, но я уверен, что участники Белого движения на юге России под водительством генерала Деникина и на севере генерала Юденича — все они были таких же убеждений по отношению к большевистской власти.

XVII

Вот уже осень. Наступили заморозки. На смену осенних дождей, можно сказать, дождей проливных, пришла снежная слякоть, которая облепляет у коней гривы и хвосты, а у нас — наши папахи. Если только немного промедлить, с папахи начинает стекать вода за воротник и на лицо. У коней очень хороший инстинкт. Они не любят, чтобы эта слякоть превращалась в воду и текла по их шее. Они почти каждую минуту стряхивают с себя неприятную для них слякоть с сильным ноздревым фырканьем. Как только прекращается слякоть, начинается пронизывающий холодный ветер, а за ночь вся вода в лужах покрывается льдом.

Я уже могу ездить верхом. Боли в ноге нет, а поэтому, когда полк в похоже, я ехал со штабом полка. Мой Дурман очень не любил марать свои ноги в грязи и также не любил замерзшие лужи. В нем сказывалась английская кровь. У многих офицеров были англо-арабы. Те для верховой езды были гораздо выносливее и были очень умны. У одного офицера был конь, который оттягивал время. Не хотел, чтобы его седлали. Он ночью снимал с себя уздечку, или отвязывал повод, которым он был привязан, находил свое седло, разбирал его по частям и растаскивал его по углам конюшни или ограды. А моему Дурману кличка была дана в соответствии с его способностями. Он никогда не разбирался в том, широкая или узкая лужа. Не успеешь подтянуть трензеля, как он уже махнул через лужу. От такой неожиданности еле удержишься в седле. Часто мне приходилось получать замечания от командира полка:

— Держите вы своего жеребца. Он ломает строй!

В такое осеннее время мы пришли в одну из станиц Сибирского Казачьего Войска. Поселок большой, расположен вокруг озера, а потому ни одной улицы в нем не было прямой. По качеству и архитектуре дома выглядели беднее и хуже, чем дома у оренбургских казаков. Такое впечатление могло произойти оттого, что отвратительная осенняя погода не может у человека создать хорошее настроение, а при плохом настроении и цвет розы покажется бледным. На улицах — грязь, растоптана скотом, а во дворах еще хуже.

Командир полка занял квартиру в доме священника. Дом этот был вблизи церкви, а я остановился поблизости в доме казака. Пришли мы в эту станицу уже под вечер. Время было холодное, и чуть ли не из каждой трубы шел дым, разносящий «аромат» кизяка по всей станице. Хозяйка дома, лет шестидесяти, встретила меня очень ласково, можно сказать, с материнской любовью. Муж ее был угрюм и молчалив, даже не спросил, какого мы полка. Обыкновенно казаки очень любопытны, любят поговорить. Когда я подходил к крыльцу, чуть было не свернул себе ногу в лодыжке на замерзших шишках грязи. В доме было чисто и уютно. Комнаты были небольшие, за исключением столовой. В столовой в стороне от большого стола стоял мягкий диван и два мягких кресла, обтянутые плюшем малинового цвета, и небольшой круглый столик с курительным прибором. Эта сторона с двумя углями столовой обозначала гостиную. Но чем проигрывала эта уютная квартира, так это тем, что потолки ее были слишком низки, в особенности где была соединена столовая с гостиной. Там потолок как будто вот-вот вас придавит.

На дворе пристройки: амбар, кладовые, навесы для телег и сельскохозяйственных машин и прочие — гораздо хуже, чем у оренбургских казаков и крестьян Пермской губернии.

Хозяйка дома моментально накрыла в столовой стол на одном конце стола на один прибор. Закуску поставила в больших глубоких тарелках. Там была свинина, баранина, большие куски холодного гуся, сальтисон, холодец, несоленые огурцы, сметана и творог. Хлеба, нарезанного ломтями, душистого, пшеничного — целая гора. Тут можно было накормить десяток голодных казаков. Когда я увидел такое обилие закусок, спросил:

— Отступающая-то наша армия не обидела вас в съестных припасах?

На что она мне ответила:

— О нет, у нас проходили все днем, остановятся на часик, и опять уходят. Какой-то пехотный полк ночевал у нас одну ночь. Они больше все подсматривали хороших лошадок да покрепче телегу. У нас ведь скот-то далеко отсюда, на подножном корму, и табуны-то коней тоже там. Правда, много забегают солдаты-то, попьют молочка с хлебом — и дальше. Ох, Боже мой, где же теперь мой Митенька? Может, тоже, как вы, сидит у кого-нибудь и думает: «Где бы прилечь и заснуть?» Еды-то у него своей много. Ее везут в обозе сотни. Он ведь у меня — командир сотни... Я вас положу спать в Митенькину комнату на его кровать. Она ведь почти все время пустует. Он больше живет, а теперь, можно сказать, жил в Петропавловске. По слухам, Петропавловск уже заняли эти красные аспиды. Что будет дальше — одному Богу известно. Мы уж Митеньке дали самых лучших коней. А вот если придут сюда красные, отберут добрых лошадок даром.

Я думал про себя, что ведь этот край еще не тронут, если так говорит сибирская казачка.

Я уже в Митенькиной комнате. Комната небольшая, с таким же низким потолком, обстановка в ней — односпальная кровать, небольшой письменный стол и два венских стула. В углу стоит небольшая этажерка. На ней около двух десятков книг из беллетристики, на письменном столе — три фотографические карточки под стеклом кабинетного формата. Одна фотография — производство Мити в прапорщики в летней походной форме, вторая фотография — он же в чине сотника. В бекеше, шуба сибирского покроя в виде борчатки и в папахе, лихо заломленной на затылке. Третья фотография — с большим открытыми глазами девушка в жакете в виде венгерки. Воротничок, полы, борты и папашка опущены мерлушкой из мелких барашков.

Когда мать Митеньки приготовляла мне кровать, успела рассказать о третье фотографии.

— Вы, наверное, подумали, что это Митенькина невеста? Правда, эта девушка очень нежная и хорошая, но для нашей-то семьи она не совсем подходит. Она дочь нашего отца Серафима. У них вся семья больше занимается музыкой да пением, а к нашей казачьей работе она не приучена. Нам надо такую, чтобы она не только мне помогала по дому, а чтобы умела и за скотом ходить.

Когда я ей сказал, что ее сын, будучи командиром сотни, будет жить там, где стоит его полк, она сразу опешила и на минуту задумалась. На лице у нее выразился испуг за потерю своего сына, как будто до этого она никогда не думала, что он будет жить от нее отдельно. Оказывается, любовь матери предъявляет права такие, что она не мыслит, чтобы сын ее мог жить с женой своей где-то отдельно, пока она жива. Надо заметить, что если у матери один сын, многие из них так же мыслят, как и мыслила мать Митеньки.

Хозяин дома во время ужина не зашел даже в столовую, где я ужинал. На мой вопрос, почему он не ужинает со мной, она ответила:

— Они на кухне угощаются.

Когда я проходил в отведенную мне комнату, почувствовал запах самогона, и веселый разговор хозяина с моим ординарцем был слышен из кухни.

Вечером пошел я к командиру полка есаулу А., где познакомился с отцом Серафимом. Сходство девушки в папашке с отцом было поразительным. Из столовой в комнату этой девушки дверь была открыта. На стене висел увеличенный портрет уже виденной мною фотографии, но девушки дома не было.

XVIII

Опять тот же походный порядок верхом на конях. Холодный ветер пронизывает тебя насквозь. Сидеть в седле пятьдесят минут кажется целой вечностью. Через каждые пятьдесят минут команда: «Стой!» Слезаем с коней и идем пешком до тех пор, пока не разогреемся и порядком не устанем. Ждем, чтобы скорее повалил снег. Если земля покроется толстым слоем снега, может быть, будет теплее.

Отход нашей конницы продолжался по проселочным дорогам, а по Сибирскому тракту шли пехотные части. По железной дороге — броневики с прикрытием пехоты, инженеры, технические части, вереница эшелонов со штабами, санитарными поездами и множество эшелонов с провиантом, оружием и боеприпасами.

Не могу умолчать о сибирском казачестве. Оно так же восстало, как и оренбургское казачество. У сибирского казака в 1919 году, несмотря на войны германскую и гражданскую, дом был, как говорят, полная чаша. Точно такое же было богатство, как и у оренбургского казачества. Их поселки и станицы — это ничто иное, как постоянная резиденция для семьи, где он растил детей и производил расходы на жизнь, а главный капитал у казака-сибиряка наращивался в табунах лошадей, в гуртах рогатого скота, в гуртах баранов, а у оренбургского казака точно так же, но плюсом являлись плодородные земли. Факт налицо, что Россия была богата живностью и злаками, и все это богатство принадлежало крестьянам и казакам. В русском мужичке до революции мы видели глубокую веру в Бога, веру чистую, веру такую, как только может верить дитя. Всегда в нем присутствовало чувство сострадания к ближнему. Не отнимешь у него и хлебосольство. Он всегда был рад от души принять человека, угостить чем Бог послал. Эти качества в русском человеке сочетались, они являлись основой для мирной и дружной жизни с иноплеменными народами. А мало ли у нас таких соседей? Укажу только тех инородцев, которые занимались исключительно скотоводством. От Омска, Петропавловска и Челябинска на юг — киргизы, калмыки. От Иркутска тоже на юг — буряты, монголы. Со всеми этими народами наш русский мужичок и казак жили в дружбе, взаимоотношения их зиждились на полном доверии. Вследствие свойственной доброты русского человека происходило сращивание всех народностей в одну общую семью, и эта семья составляла Российскую Империю.

Наш русский народ почти 300 лет находился под игом татар, а когда Россия стала великой — он оставался тем же, каким он был раньше. Он никому не мстил за прошлое. В том, что доброта русского человека никогда не угасала, можно много привести примеров в доказательство. Например, в Уфимской губернии татары пользовались большими земельными наделами. Эту землю они сами не обрабатывали, а сдавали в аренду нашим русским мужичкам. Наши русские обрабатывали эту землю и даже жили на ней, а когда приезжал хозяин этой земли татарин к нашему русскому мужичку получить аренду, он этого татарина сажал за стол, угощал его чаем и называл его князем. Надо сказать, что татары очень любили, когда его русские называли князем, тогда он за аренду не требовал, а только просил «на чай». «Моя люби чай чарга». Итак, веками у них сохранялись добрые взаимоотношения, не было между ними никаких ссор и не поднимали между собой исторических вопросов и так же не существовало национальной ненависти друг к другу.

Если прохожий человек зашел к крестьянину и попросил переночевать, хозяин дома или его жена постараются узнать, кто он, куда идет, узнают его намерения, и если не заподозрят ничего плохого — накормят, напоят и дадут полный отдых, а поутру не только накормят, но дадут еще в дорогу. Если заметят что-то недоброе в этом страннике, не пойдут на него доносить деревенским или сельским властям. Они это считали большим грехом, боялись, чтобы по ошибке не погубить безвинного человека.

— Пусть будет Бог ему судья, — говорили они.

Вот таким был русский народ до революции, даже не зная сам и не подозревая о богатстве своей души.

Отступление Белой армии не было бегством. Она отходила планомерно, арьергард всегда обеспечивал нормальный отдых. Армия отступала по одной трассе, и она сама по себе была грандиозная, именно из-за того, что в нее влились семьи отступающих. Вследствие перемены погоды создавались технические затруднения. Когда не было снега, вся масса, за исключением кавалерии, двигалась на колесах, а когда наступили морозы и выпал снег, тогда надо было все перегружать на сани. Конечно, во всех этих технических осложнениях проявлялась индивидуальная инициатива каждого, а казалось, что все происходило самотеком и обязанность сохранения всей армии не была нарушена. Все в любой момент готовы были дать решительный отпор противнику. При отступлении жаль было оставлять все богатства. Чтобы себя немного подбодрить, человек старается найти тему для разговора и этим рассеять гнетущие мысли, которые лежат у вас на сердце тяжелым камнем. То же самое происходило и с нами. Темы в наших головах возникали разные. Один говорил, что мы отходили временно. Через два-три года вернемся обратно. За это время наш народ весь восстанет против большевистской власти. Другой говорил:

— Не может эта власть лишить крестьянина собственности. Она этим убьет продуктивность в сельском хозяйстве, и городское население тогда будет обречено на голод.

— Все Белое движение для пролетарской власти является самым страшным врагом. Им надо с нами бороться с оружием в руках, а когда они нас победят, мы не будем для них представлять реальную угрозу, тогда у них начнется психологическая война с крестьянином. А этих крестьян у нас в России 80 процентов всего населения. Здесь и будет их карта бита, — говорил третий.

На Россию они в то время смотрели, как на потерянный рай. Сердце наше плакало, а поэтому и подбирали такие темы, которые давали надежду на светлое будущее. Спросите теперь любого эмигранта, надеялся ли он в то время, что он скоро вернется в Россию, и он скажет: «Да, надеялся!..»

Уже подкатывается суровая сибирская зима. Сегодня 18 градусов по Реомюру,

а завтра 20, а во время ветра в степи 25 градусов.

Подходили к городу Омску, бывшему когда-то столицей Сибири. Всех интересует, что могло в нем остаться. Может быть, не смогли все из него вывезти по недостатку железнодорожного транспорта. В Омске как будто, был штаб первого отдела Сибирского казачества и штаб округа, а штаб военного округа был в Иркутске. Здесь была и резиденция командующего войсками Сибирского Военного округа. В Омске же были склады продовольствия, обмундирования и военного снаряжения, а в гражданскую войну в нем находилось Временное Сибирское Правительство с Верховным Правителем адмиралом Колчаком.

Этот город мы должны были пройти южнее, но когда кавалеристу представляется возможность аллюр, находясь беспрерывно в движении по двенадцати часов, за это время можно легкой выиграть два часа, не нарушив приказа прийти на указанный пункт ночлега. Так наш полк и сделал, свернув на дорогу, идущую в город, побыл в нем около двух часов и вовремя пришел в деревню, в которой нам было приказано ночевать.

В Омск мы пришли около 12 часов дня. В городе было слышно артиллерийскую стрельбу. Очевидно, наши броневики били по красным. В распоряжение заведующего хозяйством полка был дан специальный наряд, состоящий из нескольких человек офицеров и казаков с подводами из строевой части, с приказом, в случае, если что найдут в складах интендантства, погрузить на эти подводы. Полк не был расквартирован по домам, а стоял в улице в спешенном порядке. Мы с командиром полка поехали на соседнюю улицу в кооператив офицерского экономического общества. Кооператив не был закрыт, торговля шла оживленно, бойко. У каждого приказчика стояли большие хвосты очередей, состоящих из женщин и офицеров. Замечательно было то, что офицеры были одеты в светло-серые пальто, но на плечах — серебряные погоны, какие обычно носили генштабисты и офицеры Оренбургского казачьего войска и Сибирского казачества. У многих на головах были серые папахи, у меньшей половины были форменные фуражки с теплыми наушниками. Среди них больше половины — штаб-офицеров, чем обер-офицеров, но ни одного генерала. С некоторыми из них удалось поговорить, с теми, кто более походил на работников из нашего штаба. Тема разговора у нас была одна — где можно найти интендантские склады, на которых бы мы могли для полка получить провиант и теплое обмундирование, а для коней — фуража. Ответ был один:

— Здесь вы ничего не достанете. Все отсюда вывезено.

На груди у этих офицеров на серебряных пуговицах с двуглавым орлом висели покупки мелких и размеров, и на лицах у них не было никакой тревоги от грохота артиллерийской стрельбы. Все это вместе взятое доказывало, что эти господа не намерены покидать этот город, а решили оставаться здесь. Казалось, что эти люди были, как волки в овечьей шкуре, работники штаба Красной армии. Час тому назад артиллерийская стрельба была слышна в отдаленности, и вдруг ее не стало слышано, а через некоторое время вновь открылась где-то близко, как будто на окраине города.

Наш полк в это время не мог стоять в этом городе без собственной охраны. Сотня была выдвинута на окраину города. Из этой сотни наш штаб полка получил донесение:

«Противник уже обстреливает окраины города. Наши бронепоезда отходят».

Когда дверь в магазин открывалась при входящем или выходящем человеке, уже в это время было слышно пулеметную стрельбу. Чтобы больше не впускать покупателей в магазин, с улицы закрыли двери, а выпускали из магазина через задний выход.

Можно было предполагать, что военное командование Белой армии хорошо знало об этом, что среди офицеров, которые оставались на месте, были офицеры и Царской армии, а среди них могли быть и шпионы Красной армии, но все же по отношению их не принимало никаких репрессивных мер. Что бы сделали большевики, если бы при их отступлении произошел аналогичный случай? Надо полагать, что никого бы не помиловали.

Недаром ходили слухи среди нас, что в Омске есть резерв чинов, которому не было доверия со стороны Верховного Правителя, вероятно, эти офицеры и были из этого резерва.

Наш начальник хозяйственной части за это короткое время ничего не нашел в бывшем интендантстве, но у казаков по части спиртного — нюх хороший, и они быстро обнаружили ром. Здесь под наблюдением завхоза успели в короткое время захватить этого рома для всех людей полка. Когда его распределили по сотням, на каждого человека досталось по фляжке. Ром был крепкий и очень ароматичный. Не было никакого желания выпить его в чистом виде, а когда после дневного перехода выпивал стакан чая с рюмкой рома в нем, сразу разливалась теплота в теле и блаженный сон одолевал, не требуя мягкого ложа.

Вспомнился случай, когда в один из городов Сибири по указанию главного интендантства от каждого казачьего полка было отправлено по три подводы за получением экспортного масла. Мы отправили не три, а четыре подводы. Интендантские чиновники не стали придерживаться той нормы, которая была указана в приказе, а ввиду приближения красных они объявили: «Грузите сколько можете, чтобы не могло достаться противнику».

Команда нашего полка вернулась на четырех подводах, на которых было погружено две подводы маслом, а две — спиртом. Офицер, который был командирован за получением масла, доложил, что маслом загружены были все четыре подводы, но во время погрузки масла два верховых казака исчезли и вскоре вернулись уже изрядно выпивши и сообщили, что они нашли склад со спиртом. Такая новость подействовала на всех остальных. Вышли из подчинения молодого прапорщика, сбросили бочонки с маслом и нагрузили их спиртом.

Когда мы выезжали из Омска, уже видно было, как цепи нашей пехоты отходили в город. Снег еще в то время в степи был толщиной около одного фута.

На первом ночлеге от Омска квартирьеры заняли для полка несколько домов, где можно было свободно разместиться, а чем дальше в Сибирь, тем все меньше доставалось на долю полка домов. Квартирьеров приходилось высылать утром, как только полк выступил в поход, но это мало содействовало реальной цели. Они не выполняли уже тех обязанностей квартирьеров, а все сводилось к тому, что они могли информировать полк, как разведчики, что деревня занята такими-то частями. С начальством этих частей надо было сходиться по добровольному соглашению.

Не доходя до деревни два или три километра, квартирьеры встречали полк. Полк уже стоял, продвигаться нельзя, все запружено обозами. Мы с командиром полка начинали верхом на конях пробираться к деревне, обходя все обозы. Пробравшись в деревню, начинали обсуждения по поводу квартир с командирами частей — какому полку дать сколько домов, а указанные дома все заняты. Поднимался вопрос с командиром той части, которая уже заняла дома, когда он может освободить квартиры. Нельзя было не удивляться тому, какой народ был спокойный и выдержанный. За все время не слышно было, чтобы происходили между воинскими частями эксцессы на почве занятия квартир, не говоря о том, что это не для полного ночлега, а лишь для того, чтобы побыть в тепле пять или шесть часов.

Холода, бессонные ночи, беспрерывное движение изнуряли людей, а тут еще новое испытание — тиф. Тиф стал развиваться во всех частях армии, свалил с ног большой процент людей. За тифозными не было надлежащего ухода. Их просто клали в деревенские розвальни по три-четыре человека, привязывали веревками, чтобы не могли в бреду вывалиться из саней, и везли дальше. Санитаров не хватало, чтобы ухаживать за больными. Ухаживали здоровые, боясь оставлять больного в деревенской избе, зная, что через несколько дней сюда придут красные.

Наших медиков интересовал вопрос — почему при такой эпидемии процент смертности был незначительным? При такой эпидемии брюшного тифа, с температурой, доходившей до 42 градусов, находясь в бессознательном состоянии около пяти суток, больной выздоравливал. Главным предположением было то, что больные находились на свежем воздухе в продолжение 18–20 часов в сутки.

XIX

Жестокая сибирская зима, отступление без отдыха, тиф, смерть генерала Каппеля, такого талантливого героя Белой армии, преемника Верховного Правителя, которого любили все чины армии, находящиеся под его руководством, называя его своим отцом. Даже в эмиграции говорят с гордостью: «Я каппелевец!» — все это свалилось на голову Белой армии.

Расстрел в Иркутске самого адмирала Колчака — эту вопиющую трагедию пришлось пережить героям Сибирской Белой армии. В то время все из нас думали, что наша армия обезглавлена. Кто же мог принять на себя ответственность поддержать в армии порядок отступления и дисциплину. Ведь прежде чем принять на себя такое руководство, надо что-то армии сказать, куда мы идем, какая цель нашего похода и что нас ждет в дальнейшем. Верховного Правителя не стало, Временного Сибирского Правителя не стало, а ждать того, когда спросят ответственного руководителя: «Куда вы нас ведете и что нам обещаете?» — этот момент может быть ужасным!

Революция и гражданская война открыла нам глаза на толпу народа — сегодня эта толпа смиренная, как агнец, а завтра может превратиться в кровожадного зверя. Время было самое подходящее, чтобы распропагандировать измученную тяжелыми переходами Белую армию. Агитаторов в то время было много в тылу нашей армии. Бог не без милости! Он нашу армию сохранил и укрепил ее еще на дальнейшие страдания. Нашлись люди с сильной волей продолжать это дело.

Безусловно, не обошлось без совещания генералитета. На совещании командиров корпусов и дивизий был выработан план, вернее, вынесено решение продолжать отступление в том же порядке и ни в коем случае не сдаваться на милость победителя. Руководство всей армии принял на себя генерал Войцеховский. Нельзя обойти молчанием такой случай, когда генерал Войцеховский собственноручно за столом застрелил генерала Гривина, командира дивизии. В приказе по армии было сказано: «За неисполнение приказания».

Можно было рассматривать действия генерала Войцеховского, как ответственного руководителя за судьбу всей армии, проявившего огромную силу воли для сохранения воинской дисциплины.

С другой стороны, это можно было рассматривать так, что генерал Войцеховский, несмотря на то, что он — командующий армией и имел прерогативу власти, не имел права нарушать кодекс свода законов военного времени в действующей армии, а должен был за этот поступок генерала Гривина предать военно-полевому суду, а суд на основании установленного закона вынес бы свое решение. Если бы все начальники стали пользоваться своей прерогативой власти, расстреливая ему подчиненных без суда и следствия, тогда бы не нужны были военные суды.

Этот случай дал нам повод думать, что в верхах нашего командования не было надлежащего согласия, что ведет к упадку дисциплины. Дивизия генерала Гривина в то время могла выразить протест, который мог бы в то время вылиться в вооруженную форму бунта, тем более, в то время ходили слухи, что отказ генерала Гривина выполнить приказ генерала Войцеховского был вызван тем, чтобы солдаты его дивизии были фактически переутомлены и им нужна была передышка от беспрерывных боев, которые вели в арьергарде для прикрытия отступающей Армии.

На том же, очевидно, совещании было решено произвести концентрированное сражение в районе Черемхова. Надо полагать, что сражение для нас было нужно для того, чтобы можно было определить силу противника, преследующего нас. А второе — у нас в тылу город Иркутск и, по слухам, там будто бы уже образовалась новая революционная власть. В распоряжении этой власти сформирован крупный гарнизон красных, которые будут защищать этот город.

По неофициальным сведениям в Иркутске было много запасов: военного обмундирования, снаряжения и оружия. Можно было бы одеть всю нашу армию и прокормить минимум один год. Таким образом, Иркутск являлся лакомым куском. Казак и солдат, измученные непосильными переходами, недоеданием, бессонными ночами, мог думать, и многие думали так, что со взятием Иркутска можно будет сытно поесть, вдоволь выспаться в тепле, а там можно и умереть. В успехе взятия его никто не сомневался. Бой под Черемховом показал, что Белая армия не потеряла боеспособность, умеет драться, все атаки красных были отбиты успешно, не отступая назад ни одного шага. Все знали, что в Иркутске нас ждет вооруженный враг, и несмотря на это были разочарованы приказом: «...обойти город Иркутск с южной стороны по указанному маршруту».

Объясняли банальной фразой: «Начальство не знает, что делает!»

Причины, побудившие обойти этот город, в котором было такое огромное богатство для нашей армии, были не совсем известны. Об этом знало только высшее руководство.

Пословица говорит: «Дыма без огня не бывает»!

Приказа о разъяснении этих причин не было, а слух пошел по всем частям армии. Будто бы наш штаб армии не своей воле и желанию, а по известному принуждению вел переговоры с представителями иркутского гарнизона, среди которых были чехи от генерала Жанен, французы от революционного комитета. Эти представители предложили свои условия, чтобы не разрушать город и избежать людских потерь, обойти город стороной. Враждебные нам красные части, находящиеся в распоряжении революционного комитета, обеспечивали нашу армию от удара с фланга. Если же на это наше командование не согласилось бы, тогда город был бы защищен всеми войсками, находящимися в нем.

Какое количество там было чехов и французов — неизвестно. Также неизвестно, какая была возложена миссия французским правительством на генерала Жанен и сколько в его распоряжении было солдат.

Иркутск мы обошли с южной стороны. Проходили ночью, он был виден своим освещением. Утром пришли в Лиственичную, расположенную на берегу озера Байкал. От Ангары к ней проходит часть плоскогорья, а на северо-западной стороне от деревни тянутся высокие горы вдоль Байкала. Впечатление получается такое, что как будто эта деревня прилепилась к байкальским горам на небольшой террасе и вот-вот свалится в Байкал. Деревня была богатая, дома в ней капитальные, но по количеству домов — небольшая. Жили в ней профессиональные рыбаки или же предприниматели по скупке рыбы и содержали рыбаков-бурлаков.

Хотя приказ и был по армии подковать коней на подковы с острыми шипами, но этот приказ выполнить было невозможно. Не было для этого времени и кузниц. Можно было только перековать коней на те же подковы, только бы оттянуть и заострить шипы. Высший командный состав в этом отношении обвинять нельзя. Обойти Иркутск надо было быстро в течение одних суток. Даже командиры казачьих полков, умеющие следить за конским составом, и те были, можно сказать, застигнуты врасплох и перековать своих коней не смогли. Да и кто мог знать, что на Байкале не было снега, когда в районе Иркутска снег был глубиной около трех футов. И вот в таком состоянии наша армия стала спускаться на Байкал. Пехота у нас была вся на санях, а конница — казачьи полки, за исключением обоза и семейств, шла верхом.

Когда спустились на Байкал и прошли около пяти километров по льду, стали попадаться большие площадки без снега, с чистым, блестящим, как зеркало, льдом. Снег на гладком льду от сильного ветра совершенно не задерживался. Весь снег сносило в гряды ломанного льда, которые представляли собой снежные холмы. Для того, чтобы перейти Байкал от Лиственичной и прийти в Мысовую, нужно пройти вдоль западного берега на север по озеру около двадцати километров, только тогда можно было повернуть на Мысовую и пересечь Байкал в самом узком месте. По сведению жителей, в этом месте ширина озера была самая узкая, около сорока километров. Теперь каждый может определить этот поход по Байкалу от Лиственичной до Мысовой. Это расстояние было не менее шестидесяти километров по льду при морозе 30 градусов по Реомюру. Еще в Лиственичной мы видели, как спугнутый с гнезда воробей на лету замерзал и падал на снег.

Вся наша армия превратилась в одну сплошную лаву, не представляла собой колонну двигающихся войск. Не слышно было никаких команд, чтобы охранять порядок. Только слышен был вой ветра, сваливающего слабых с ног.

Когда мы повернули на Мысовую и стали пересекать Байкал, ветер стал усиливаться и к часу дня так сильно разбушевался, что рядом сидящий человек не мог разговаривать с соседом. У всех были головы замотаны шарфами, покрывалами или рогожами. Если кто-нибудь оголял часть лица — оно молниеносной белело, нужно было его оттирать, но, к нашему счастью, погода была ясная, на небе не было ни облачка, солнце светило ярко, оно нам дарило еще жизнь. Если бы была снежная метель, при которой не видно ни зги, тогда озеро покрылось бы десятками тысяч трупов. По середине Байкала стали реже попадаться снежные заносы около куч ломаного льда, следовательно, пошли большие площади светлого и гладкого, как стекло, льда. Эти площади проходить было очень трудно. Лошади скользили по этому льду и падали. Таких коней, у которых подковы были без шипов, оказалось много. Таким коням делали башмаки, обертывали копыта толстым слоем джутового мешка или солдатского покрывала, таким образом эти башмаки спасали коня от частого падения.

Этим трагедия была еще не кончена. Те кони, которые падали, стали выбиваться из сил и ложились пластом. Приходилось их в лежачем положении выпрягать и заменять другими, которые шли под казачьими седлами. Таким образом, казаки спасли не только свой обоз с семьями, но много вывезли тифозных больных из пехотных полков. Люди, ехавшие в санях, сидеть не могли, они лежали, завернутые с головой в одеяло или прикрытые рогожами, образуя этим парус, благодаря которому сильный ветер забрасывал сани и сшибал коня с ног. Тысячи людей могли бы погибнуть на шестидесятиверстном переходе ледяного пути, если бы наша армия не закалила себя в морозах Сибирского похода.

Погода была ясная. Все мы видели впереди нас Мысовую и большое село на берегу Байкала. Наш глаз определял это расстояние приблизительно в пять-шесть километров, но все это было только обманом зрения. Причиной этому было огромное пространство блестящего льда и высокие горы, окружающие Байкал. В действительности это расстояние было около пятнадцати километров. Отчасти этот обман зрения воодушевлял людей на дальнейшую борьбу преодолевать этот трудный путь.

Наши казачьи полки почти всегда шли в арьергарде, так и тут мы пришли в Мысовую последними.

Село, хотя было и большое, но разместить в нем всю нашу армию было негде. Главные части не могли в нем долго задерживаться, поэтому продвигались вперед в следующие деревни, но это нам мало помогло. На нашу бригаду из двух казачьих полков было отведено всего четыре дома.

Когда мы встали твердо на землю и оглянулись назад, перед нами открылась картина: весь пройденный нами путь был усеян конями и санями, и он не был узким и прямым, а ширина его была местами около трех километров. Все это говорит за то, что люди видят берег, видят село и, как утопающий в море старается скорее доплыть до лодки, так и тут, чтобы не замерзнуть на блестящем льду, бросали упавших коней и шли пешком, обгоняя друг друга.

Этот трагизм перенесла наша армия, и понять его может только тот, кто участвовал в этом походе. Много было живых свидетелей из мирных жителей Лиственичной и села Мысового. В Мысовой жители говорили: «Хорошо, что день был ясный, а если бы поднялся снежный ураган, никто бы из вас не выжил. Видимо, Провидению было угодно спасти вас».

Обойти Иркутск стороной, спуститься на Байкал, перейти его — было решением нашего командования рискованным и в то же время мудрым. Перейдя Байкал, наша армия освободилась от преследования Красной армии. Путь до Читы был самым легким. Этот путь был отдыхом. Тифознобольные и семьи военнослужащих были посажены в вагоны. По сведению и слухам мирных жителей, между Читой и озером Байкал было много отрядов красных партизан, которые уже приобрели большой опыт в военных знаниях, сталкиваясь с отрядами атамана Семенова. Эти красные отряды могли нападать на нашу армию, но эти слухи нас не волновали. Мы шли почти без охранения, выставляя заставы только на ночлегах.

Войска атамана Семенова по своей малочисленности не могли держать под своим контролем всю Забайкальскую область, а это давал возможность большевикам в крупных селах формировать красные партизанские отряды из жителей местного населения. За год гражданской войны с частями атамана Семенова эти отряды приобрели некоторый опыт в военном искусстве. Они научились партизанить. Богатые села были ими терроризированы и являлись для них пунктом снабжения. Разведка у них была налажена через жителей, которые под страхом расстрела давали им точные сведения. Руководство красных партизанских отрядов знало, что переход нашей армии через Байкал был тяжелым ударом. Они уверены были в том, что больше половины людей выбывало из строя благодаря морозу и тифу, и что это была уже не армия, а толпа, катившаяся по инерции. Поэтому они решили напасть на нас, и если не смогут нас разбить, то приостановить наше продвижение к Чите и добить нас, когда подойдут Красная армия. Решение свое командиры красных партизанских отрядов привели в исполнение в селе Кабанском.

Жители окружных деревень предупредили нас, что в селе Кабанском стоит отряд красных около полутора тысяч человек, хорошо вооруженных. Линия железной дороги перерезана партизанами, и что на Читу не прошел ни один эшелон.

Для нашего командования эта пробка была не страшна. Наши солдаты и казаки, закаленные в Ледяном походе морозами Забайкалья, могли противостоять и большим силам. У нас уже было не менее половины состава на колесах в эшелонах, а остальные шли походным порядком.

Не доходя до Кабанского трех километров, мы убедились, что это село занято красными. Вся наша колонна остановилась. Вызвали в голову колонны два казачьих полка. Один из них развернулся в лаву и пошел вперед. Шел до тех пор, пока партизаны не открыли беспорядочную стрельбу. Тогда второй полк пошел в атаку, и через несколько минут уже два казачьих полка были в Кабанском. Колонна наша простояла на дороге меньше часа.

Село это было большое, торговое. Посередине этого села была большая площадь, вокруг которой в больших домах — магазины. Когда мы зашли в село, на площади стояли пленные. Их было около двухсот человек. Всех этих горе вояк отпустили по домам. После этого они сами приходили в наш штаб с рассказами о том, как их насильно забирали в отряды большевики, грозя расстрелами. Оказалось, в отряде было не полторы тысячи, а всего пятьсот шестьдесят человек. Я не мог умолчать об этом эпизоде, ибо в этих мелочах и определяется характер участников.

Как с первых дней гражданской войны, так и до последних дней нашего отступления наше военное руководство сохраняло в себе благородные чувства по отношению к пленным. Чтобы не расстрелять одного невинного, предпочитали оправдать десять виновных. Это — одна причина, а вторая — боялись, чтобы не осудили армию за поступок в Кабанском.

Эти же пленные быстро и успешно пустили слух среди наших солдат, что все владельцы магазинов помогают большевикам материально, чтобы они вооружались против Белой армии. Если бы не они, красных партизан не было бы. Это так подействовало на психику солдат, что они вмиг разгромили несколько магазинов, товары из них выбросили на площадь, включая мучные магазины, мука из которых была выброшена на площадь. Когда производилось следствие, то участники этого беспорядка говорили, что хозяев магазинов не убивали, а муку выбрасывали только для того, чтобы народ ее растащил для себя и чтобы этой мукой не кормить партизан.

Можно ли за этот поступок осуждать Белую армию? Право предоставляю честному читателю, пусть он осуждает или оправдывает, а я обязан это сказать.

Дальше наш поход продолжался без задержек. Дни удлинялись, солнце все ярче освещало наш путь, на сердце чувствовалась радость, дни страданий как будто ушли в вечность. О них уже не стали вспоминать. Все думали об одном отдыхе, где бы можно было спокойно поспать.

Тиф стал затихать. Больные тифом находились в вагонах, где за ними стали ухаживать санитары, а среди семейных свои близкие. Их уже не нужно было поить микстурами или другими медицинскими препаратами, а как только кризис миновал, нужно было следить, чтобы больные не ели что-нибудь лишнее.

В таком состоянии и в таком виде наша армия приближалась к городу Чите. На нашем пути в селах и деревнях стали попадаться на глаза японцы. Они, очевидно, мелкими подразделениями были разбросаны по населенным пунктам с целью охраны железной дороги и проверки нашей Белой армии, ее количества и боеспособности. Японские части входили в состав дивизии генерала Сузуки. Он со своим штабом находился в то время в городе Чите.

Не знаю, с каким радушием принимал нашу армию атаман Семенов, но квартиры для наших штабов были предоставлены. Чтобы не загружать города, войска были распределены по окрестным деревням. И только здесь войска почувствовали полный отдых, а прошлое казалось ужасным кошмаром.

XX

Время года меняет температуру, а эти изменения приносят народу много хлопот, а больше всего этих хлопот принесла весна для Дальневосточной Каппелевской Белой армии.

Армия не могла полностью перебросить интендантские склады по железной дороге в одно указанное место, где бы можно было произвести выдачу военного обмундирования воинским частям. Для этого потребовалось продолжительное время, чтобы всех одеть в соответствующее обмундирование.

В Читу мы пришли в зимнем обмундировании. На голове — папаха, на плечах — полушубок, на ногах — катанки и ватные брюки, а весна берет свои права, не спрашивая нас, готовы ли мы к встрече с ней. Эта весна была для нас так дорога, как Воскресение Христово. Этот Ледяной поход, полный страданий и лишений, отнял от нас здравое мышление, как будто мы были все время на застывшей планете, которую солнце уже никогда своими лучами не обогреет.

Десятки тысяч чинов Белой армии плюс множество семей военнослужащих и беженцев стали подходить к городу Чите двумя путями: один путь — воинские части, которые шли походным порядком, второй путь — это те, которые двигались в эшелонах по железной дороге, вместе с больными тифом и выздоравливающими.

Станция Чита не успевала принимать эти поезда, не хватало запасных путей для сортировки вагонов.

Строевые части разместились в городе, а конница расквартировалась по ближайшим поселкам в окрестности города. Воинские эшелоны находились в карантине. Формировались специальные санитарные составы для выздоравливающих тифозников и для тех, которым требовалось лечение и уход за ними, а раненых отправляли в городские госпитали. Все эти десятки тысяч людей сгруппировались в небольшом городе, где каждому человеку хотелось помыться, сбросить с себя грязное белье с паразитами, а обстоятельства заставляли терпеливо ждать, когда, где и кому будет отведено место стоянки для отдыха.

Все сознавали, что для нас здесь не было приготовлено столько домов, чтобы всем в короткое время предоставить теплый угол и баню, где бы в жарко натопленной бане нахлестать свое измученное, изъеденное паразитами тело березовым веником.

Некоторые полки стояли под открытым небом по пять, шесть часов в ожидании

распоряжения двинуться на место стоянки. Солнце нас уже пригревало, физического переутомления не было, воспоминания о прошлом не воскресали, никто не задумывался над тем, откуда он сюда пришел, что он потерял. Дом ли свой, где когда-то уютно проводил в нем время со своей семьей, или то имущество, которое было нажито десятками лет и составляло его богатство, обеспечивающее его как будто на всю жизнь. Он об этом не думал, а если это приходило ему на мысль, он старался избавиться от этих воспоминаний, чтобы не подвергать свое измученное сердце этим страданиями и не омрачать эти долгожданные минуты счастья. Он уже слишком много выстрадал, и эта передышка под яркими и теплыми лучами солнца была подлинным счастьем. Он не обращал внимания, во что он одет, он не стыдился идти по городским улицам в катанках, несмотря на то, что в этих улицах местами уже стояли лужи воды, а его размокшие катанки уже не имели формы сапога. Носок задран вверх, задник на боку, и идет на голенище, крепко придерживая винтовку на ремне. Он уже не испытывал холода, не слышал свиста неприятельских пуль, он испытывал такое счастье, что в жизни вряд ли были у него такие счастливые минуты, какие он переживал сегодня.

А посмотрели бы вы, что делалось на станции в эшелонах с семьями, в поездах с больными и ранеными. Раскрытые настежь двери и окна вагонов, — все тянулись к солнцу, чтобы обогреться его лучами. Ведь люди ехали в простых товарных вагонах, которые нечем было отеплять.

Невольно вспоминаются слова Достоевского: «... страдание — это есть жизнь, если бы не было страдания, где же удовлетворение?»

Минуты удовлетворения в жизни человека являются минутами счастья. Чем больше человек выстрадал на своем веку, тем больше было у него минут удовлетворения.

Через некоторое время все стало входить в нормальную колею. Карантин был снят, постепенно полки за полками, дивизия за дивизией преобразовывались, сбрасывали с себя грязную одежду, из неряшливого солдата преобразовывался солдат в приличной форме. На голове появилась форменная фуражка, на плечах — шинель с погонами, на ногах вместо катанок — кожаные сапоги или солдатские ботинки с обмотками. Казалось бы, что может значить эта форма, в которую переоделся солдат? Кажется, во что бы он ни был одет, он остается таким же человеком, каким был прежде, а оказывается, что это не так. Вид солдата стал внушать доверие, что эти солдаты не толпа, борцы, которых можно вести в любой бой. И действительно, как только все были переодеты, отдохнули, уже эти же люди стали мыслить не так, как мыслили в то время, когда они считали за счастье сменить на себе белье. Они уже сейчас думали не о праздной жизни, а их охватывала одна общая идея о борьбе с большевиками.

Воинская дисциплина была та же, что и в Сибири. Если бы она была создана на принципе одной строгости, тогда надо полагать, что в тяжелые минуты солдаты могли бы превратиться в толпу, а у нас в армии существовало глубокое сознание долга перед Отечеством. Это сознание воодушевляло нашу армию идти на подвиги тяжелых переживаний, а если суждено кому умереть, то умереть с честью.

В скором времени, по прибытии нашей армии в Читу, было совещание командиров дивизий и корпусов. Что на этом совещании обсуждали, какие были вопросы — не подлежало оглашению, а вопросы, очевидно, были очень важные, так как по какой-то причине командующий армией генерал Войцеховский со своего поста ушел. Возглавлять армию стал генерал Вержзбидский.

Во время сибирского похода не представлялось возможности вести учет чинам армии: кто выбыл из строя, где он находится, убит или пропал без вести; а поэтому возник неизбежный вопрос, что надо сделать учет всей армии. Начались составления список как строевых, именных, так и арматурных на предмет обмундирования. Малочисленные полки стали сводить в сводные, вследствие чего дивизии в своем составе увеличились, а нумерация количества их по счету уменьшилась. При переформировании воинских частей потребовалось производить и перемену командных должностей. Некоторые из начальствующих лиц получили повышение, а большинство по положению получили понижение.

Состав Второго корпуса состоял из сибирских полков, командиром корпуса был назначен генерал-майор Смолин.

Состав Третьего корпуса состоял из ижевцев, воткинцев и каппелевцев, командиром корпуса был генерал-лейтенант Молчанов.

Из оренбургских казачьих полков сформировали дивизию, командиром дивизии был назначен генерал-лейтенант Панов.

Казачество Сибирского войска возглавлял генерал-майор Глебов.

Переформирование армии, как видно, производилось сильным, волевым человеком. Перемещение лиц на другие должности происходило так гладко, что не возникало никаких неудовольствий или спорных вопросов.

В штабах армий, корпусов, дивизий и полков проводилась интенсивная работа. Нужно было пересмотреть все вооружение, обмундирование, снаряжение и продовольственное снабжение, а в казачьих полках — плюс конский состав и снабжение фуражом.

Город Чита, хотя и был областным городом, для такой армии он не имел многого того, что требовалось для снабжения такого количества людей, например, не могла удовлетворить городская бойня по забойке скота для всей армии. Недоставало ледников для сохранения мяса в теплое время. Все это было только для снабжения того гарнизона, который до нашего прихода стоял там.

С каждым днем становилось все теплее, и военное интендантство запасы мяса по минимальной цене передало городу для продажи мирному населению. Хозяева городских ресторанов сделали для себя запасы и использовали его для своих посетителей. Я хорошо помню, когда офицер или солдат из полка уходил в город, всегда старался покрепче пообедать в полку, поесть вкусных щей, а ресторанные обеды никому не нравились. Мясо было во всех ресторанах с душком, но можно ли судить людей, когда город был переполнен войсками.

В полках не производили строевых занятий. Многие критики могут сказать, что хорошо, что не производили. Лучше производить занятия полевые тактические, чем строевые, но это не совсем верно. Строевые занятия солдату необходимы, как спортсмену нужна тренировка для спорта. Полевые занятия — это натуральная жизнь солдата во время боя. Солдат на войне приобрел знания, как ему держать себя во время боя, не путем теоретических преподаваний, а он инстинктивно чувствует, что ему нужно делать, когда и как поступить. А наши воины Белой армии уже в этом отношении имели большой опыт. Война всем порядком набила оскомину.

В казачьих полках нужно было приводить в порядок конский состав. За время Сибирского похода много коней выбыло из строя. Сильно истощенных нужно было поправлять нормальней дачей корма, выводкой и чисткой. Казаку взводный всегда говорил, что чистка коня — это ему втором корм, а у многих коней были сбиты под седлом спины. Таким коням нужно было продолжительное лечение. Кроме этого, у казака было много забот об обмундировании: перешить гимнастерку, пригнать шинель, чтобы она не болталась на плечах, как на манекене, здесь тоже не обойдешь без перешивки. Надо сделать перетяжку казенным сапогам, чтобы сидели на ноге красиво, да мало чего там наберется.

Я служил и в пехоте, и в казачестве, и я подметил определенную разницу между пехотным солдатом и казаком в отношении их к обмундированию. Пехотного солдата одевает военное интендантство. При поступлении в роту его приводят к ротному цейхгаузу, и ротный каптенармус с помощью взводного выдает ему все обмундирование, где проводится только предварительная примерка. Тут уже не уберешь у шинели лишнюю складку. А казак старался одеваться щеголем, конечно, установленную форму не нарушал, но все на нем было пригнано, начиная с фуражки, гимнастерки, шинели, сапог, как говорят, было влито, а для этого требовалось время. Поэтому у казака свободное время было заполнено и без строевых занятий.

При таком огромном количестве войск в гарнизоне нужно было поддерживать порядок. Ответственность эта ложилась на коменданта города. Здесь не обходилось без помощи комендантов при штабах корпусов. В распоряжении комендантов гарнизона находились плац-адъютанты, которые наблюдали за порядком в городе и за поведением офицеров. Это не значило, что офицеры — самый неблагонадежный элемент, который может больше всех нарушать установленный порядок. Нет, это не так. Все заключается в том, что офицеру на улице запрещается курить, появляться в нетрезвом виде, не по форме одетым, не иметь при себе холодного оружия и нарушать порядок, установленный воинским уставом в отдании чести. Если эти элементарные правила будет нарушать офицер, как же можно требовать с нижних чинов приличное поведение в городе. Комендантское управление назначало дежурных офицеров, которые следили в ночное время за патрулями и давали им свои инструкции, на что надо больше обращать внимание.

Офицеры под руководством атамана Семенова сделали в Чите переворот, разогнали штаб народной революционной армии и сформировали надежные себе полки из забайкальского казачества. Обоснованный атаманом Семеновым штаб в городе Чите за весь период гражданской войны до прихода нашей армии стоял на месте, поэтому внутренний порядок во всем гарнизоне сохранился старый, включая традиции офицеров. На такой порядок чины Дальневосточной Каппелевской армии не могли не обратить внимания.

При штабе атамана Семенова было много офицеров не одного Забайкальского войска. Были офицеры пехотных армейских полков и были офицеры гвардии. Одевались они в форму мирного времени, конечно, исключая парадную форму, а наша армия пришла в Читу в тряпках, в результате чего получился яркий контраст. У офицеров Каппелевской армии на плечах шинелей, сшитых из солдатского сукна, не было погон. Изображены они были химическим карандашом. Погоны сохранились защитного цвета только на гимнастерках. Такой контраст у некоторых офицеров возбудил затаенный глухой антагонизм, но наружу не выходил, и никаких резких обострений между офицерами Каппелевской армии и штаба семеновских войск не происходило.

XXI

Выше я сделал оговорку, что буду писать не только действиях Белой армии, но также об отдельных личностях, которые запечатлелись в моей памяти как яркие образы на протяжении всей гражданской войны.

Здесь, в Чите, я встретил человека, о котором уже говорил в одной из предыдущих глав, что я о нем потом буду писать.

Захожу я в ресторан, который был открыт исключительно для офицеров Каппелевской армии, занимаю столик, заказываю обед и вдруг слышу, что кто-то называет меня по чину и фамилии. Я обернулся и увидел знакомое мне лицо. Когда я с ним виделся на Уфимском фронте, он находился в трагическом состоянии. На плечах в то время у него были погоны штабс-капитана, а сегодня он был в чине подполковника. Место он занял в углу за столиком, там можно было поместиться троим, но он сидел один. Попросил меня перейти к нему. Обед у нас затянулся на два часа.

На Уфимском фронте встреча у меня с ним произошла в деревне Урюш. От этой деревни в десяти или двенадцати километрах было расположено село Урюш-Барский, а эта небольшая деревня носила название Урюш-Татарский. Вокруг этой деревни был густой хвойный лес. Если попасть в село Урюш-Барский в зимнее время, когда снег глубиной около четырех футов, то эту деревню не обойдешь и не объедешь. По сведениям жителей, в этой деревне стояла одна рота красных. Красные, узнав, что в соседнюю деревню пришла пехота и сотня казаков, ушла в село Урюш-Барский, а в деревне оставила заставу в количестве одного взвода.

Штабс-капитан С., с которым я сидел в ресторане, знакомясь, отрекомендовался: «Командир роты», — и сообщил мне, что в семи верстах отсюда — небольшая деревня, в которой стоит одна застава красных.

— Я послал туда один взвод под командой своего брата поручика С. и жду сообщения о занятии ее. Во взводе один пулемет «Максим». Я полагаю, что как только наши откроют огонь, красные убегают оттуда. Их там стояла рота, но как только услышали, что мы сюда пришли, они драпанули в Урюш-Барский.

Не успел штабс-капитан С. выйти от меня, заходит солдат с донесением:

— Господин поручик убит, взвод вернулся назад, раненые брошены в снегу.

Штабс-капитан С. не своим голосом простонал:

— Где он, где мой брат? Покажите мне его. Где он лежит?

На улице вокруг подвод скопилось много солдат и казаков. Мы вышли, в санях поручика убитого не нашли, а из доклада взводного унтер-офицера узнали, что взвод подошел к опушке леса, откуда были хорошо видны дома, но не видно было ни одного красноармейца.

Постояли — тишина. Поручик сказал: «Вероятно, в деревне нет красных», — и пошел по дороге к крайним домам. Слышим — ружейный залп, и потом поручик упал. С ним шли два солдата, и те упали. Во взводе началась паника, солдаты сели на подводы — и назад. Я остановить взвод не мог. Поймал последнюю подводу и на ней приехал один.

Когда мы со штабс-капитаном С. приехали на место происшествия, то красных в деревне уже не было, а на самом видном месте у самой дороги к деревьям были привязаны совершенно голые три трупа. В середине — поручик С., а по сторонам — солдаты. У поручика С. скальпирована на плечах кожа в ширину погона и вбито в каждое плечо по три подковочных кузнечных гвоздя. Эти гвозди изображали звездочки, а на теле было обнаружено тридцать восемь штыковых ран.

Телосложение у него было художественно красиво. Лица его я раньше не видел, не был с ним знаком, но из слов брата понял, что он был красавцем. Голова и лицо настолько были зверски изуродованы, что в них не осталось ничего человеческого. Очевидно, звери не могли смотреть на красоту его лица.

Если большевики так зверски расправлялись с офицерами, то не совсем понята их жестокость по отношению к рядовым солдатам. У одного солдата было на теле двенадцать штыковых ран, у другого — семь.

Разбирая этот поступок над человеком, глумление и жестокость, нужно полагать, что существовала специальная школа для развития в человеке жестоких инстинктов и чувства садизма.

Наверное, не каждый бы из этого взвода красных захотел проколоть своим штыком страдающего, полуживого человека или мертвое тело человека, а тут, видимо, действовала страшная, массовая, животная сила, которая заставила это делать, так же как заставляли солдат на учебных занятиях колоть чучело, чтобы вырабатывался навык.

Были сделаны из досок три гроба, братская могила, в которую поставили в том же порядке, в котором они были привязаны к деревьям.

После похорон пришел в эту же деревню Второй дивизион нашего полка, вместе с ним и штаб нашего казачьего полка. Штабс-капитан С. попросил меня остаться с ним, в занимаемой им квартире, вместе ночевать.

О выступлении не было приказов как роте, так и нашим казачьим сотням ввиду задержки сведений от разведки.

— Извините меня, что я хочу сегодня побыть в вашем обществе. Сознаю, что мало доставляю вам удовольствия своими страданиями, но одному мне оставаться очень трудно, — сказал штабс-капитан С.

После этих слов я понял, что у этого человека происходит внутренняя борьба. Рассудок может оказаться слабым, и в момент слабости может допустить роковую ошибку.

— Ведь я любил его больше всех из своей семьи. Нас оставалось только двое. Думаю, что мою мать, лежащую на трупе моего убитого отца, которых я видел через стеклянную дверь, эти звери тоже убили. Нас было три брата, когда вернулись с фронта. Некоторое время жили в деревне в своем имении. Наши крестьяне относились к нам хорошо. Все новости сообщали нам с поразительной точностью. Когда стало небезопасно оставаться в деревне, они же нас стали просить уехать в более безопасное место. Мы и сами это понимали, по сведению наших же мужичков, стали разъезжать карательные отряды и по деревням, значит, часы наши уже сочтены, жить здесь уже нельзя.

Было решено, что ночью мы, все три брата, должны выехать из своего дома на ближайшие хутор, на которые карательные отряды пока не обращали внимания, а свирепствовали только на усадьбах помещиков.

Говорили, что если карательный отряд не встречал никакого сопротивления, то там забирали коней, экипаж, телеги, часть рогатого скота, себе ценные вещи и все огнестрельное оружие.

Кони у нас уже были заседланы, стояли на заднем дворе, и три человека, которые были должны с нами ехать, ждали нас.

Во время вечернего чая наша семья сидела за столом, когда зашел к нам дворовый сторож и сказал, обращаясь к отцу: «Пришел учитель, который раньше был в нашей школе, и хочет видеть вас, чтобы переговорить с вами об очень важном деле». Мой отец спросил: «А он, случайно не с оружием?» Сторож ответил: «Нет, он один». Отец велел его впустить, а сам пошел на крыльцо, чтобы его там задержать и не впустить в квартиру, а нам сказал не обнаруживать себя. Прошло, вероятно, не больше двух минут, как вышел отец, как вдруг раздался выстрел. Старший брат выскочил на крыльцо, второй выстрел, после этого выбежала мать и упала на лежащего убитого отца. Когда мы бросились к выходной двери, где лежали уже два трупа — отца и старшего брата, — сквозь стеклянную дверь мы увидели, как вбегали вооруженные красноармейцы во двор и ставили пулемет. Сопротивление с одними наганами в руках было бессмысленно. Для нас остался один выход — бежать через задний двор.

Спаслись мы только потому, что они не знали, что мы дома. Если бы они это знали, тогда бы они оцепили всю нашу усадьбу кругом, и нас бы не было в живых. Пулемет они поставили у нас в ограде. Надо полагать, очевидно, ожидали со стороны наших людей вооруженное сопротивление.

Учитель был нам хорошо знаком. При мобилизации в армию он попал на военную службу, как и другие чиновники. Служил он, как нам было известно, в одном из запасных полков, которые были расположены в нашем городе. В нашем доме он бывал несколько раз. Бывало, подолгу засиживался вечерами с отцом. Тема у них была политическая на злобу дня. По словам отца, учитель был неплохой человек, от которого никогда нельзя было ожидать такой жестокости. По-видимому, революционный дурман сделал из него жестокого убийцу, убил он варварски безоружных отца и брата.

Теперь я остался один и делаю выбор — искать ли пулю себе, чтобы не смотреть на все окружающее, или мстить этим варварам, пока жив...

Когда я перешел к нему за стол, он сказал:

— Вы, вероятно, удивились, увидев меня здесь. Наверное, не думали о том, что я еще живу на белом свете?

— Нет, не удивляюсь. Когда я с вами прощался на Уфимском фронте, я хорошо запомнил вашу последнюю фразу. Вы тогда решили не искать пулю, а мстить варварам. А если решили мстить, то борьба должна быть продолжительной и разумной, — ответил я.

Он даже приподнялся всем корпусом над столом и, нагнувшись ко мне, вполголоса спросил:

— Могу ли я вам рассказать, что хочу предпринять в самое ближайшее время? Вы не торопитесь куда-либо по службе?

— Нет, не тороплюсь. С удовольствием послушаю вас, тем более, что от встречи с вами и знакомства, которое было омрачено трагической смертью вашего брата, нас отделяет большая давность, — сказал я.

— Это есть военная тайна, но я вам доверяю. Да, вообще-то, кто прошел Ледяной поход и пришел сюда — люди честные, а шкурники и слизняки все остались там, — начал он без всяких предисловий. — Завтра я уезжаю на советскую сторону к большевикам. Не верите? Я говорю серьезно. Паспорт на имя другого человека у меня в кармане, директивы у меня в голове. Деньги на дорогу получил, обмундирование мирного жителя есть. Если бы вы завтра встретили меня, вы бы меня не узнали. Я давно уже работаю в контрразведке. Задание мне дано проводить эту работу не на окраине России, а в центре ее. Не подумайте, что я туда прилетаю, как весенняя ласточка, и буду начинать в песчаном яре рыть себе гнездо. Нет, ртам у нас много своих людей, которые работают со дня отступления нашей Белой армии. До границы здесь около 200 верст. На границе почти нет никакой охраны. Забайкальские казаки с монголами в большой дружбе, и дне через пять я уже буду в Монголии. Правда, этот путь будет довольно длинный, но самый верный.

— Ваша миссия не без риска, — сказал я ему, — куда вы денете свое благородное лицо, если оно даже будет неумытым и грязным? Глаза, интонация голоса, манеры и ваша речь с хорошей дикцией могут вас выдать.

— Для этого нужно быть хорошим гримером, а простые народные выражения меня не затруднят. У меня большой лексикон народных слов. Если я проберусь туда к своим крестьянам, там мне работать будет легче.

— Вы так думаете, — сказал я, — а не может получиться так, что все ваши мужички расширят зрачки на чужую собственность, и, как только вы появитесь там как наследник земли и имения, они постараются от вас избавиться? Найдется такой человек, вроде вашего учителя, и с вами сделают то же самое, что сделали с вашим отцом и братом.

— Я от этой мысли далек. Наш мужик уже успел испить горькую чашу, которую преподнесли ему большевики. Они обещали крестьянам кисельные берега и молочные реки. «Земля вам. Вы — полные хозяева ее. Для обработки земли государство даст вам сельскохозяйственное орудие. У кого нет семян — государство отпустит вам бесплатно», — говорили большевики. Но наша разведка имеет точные сведения, в каком состоянии сейчас находится сельское хозяйство. Усадьбы помещиков разгромлены. Некоторые дома еще остались целые, а много из них сожжены. Сельскохозяйственных орудий не стало, часть из них растащили, а много переломано и сожжено. Теперь можете найти в крестьянской избе вольтеровское кресло, покрытое пылью и грязью, а хорошего коня и плуга вы не найдете. Наши крестьяне у нас жили неплохо. Землю мы сдавали им в аренду. Аренда для них была не обременительна. Мой отец сам вникал в мелкие хозяйственные нужды своих крестьян. Ежегодно делал запрос, сколько потребуется земли крестьянам для посева, чтобы не оказалось, что земля останется необработанной. На сельских сходках крестьяне всегда составляли списки, кому сколько надо, и это количество сдавалось им в аренду, а оставшаяся земля оставалась нам, и обрабатывали ее наши арендаторы. Во время летних каникул я смотрел на жизнь в деревне, как на муравейник. С шести часов утра люди уже на полях, а в семь часов утра наша передняя уже была полна народу. Там мужики и бабы, старики и старухи, не исключая детей, даже грудных. Кто предлагает свой труд на поле, потому что своя работа уже кончается, кто с болезнями, а некоторые бабы с жалобами на своих мужей, как ее пьяный муж за косы оттрепал. В приемную всегда выходили после утреннего чая отец с матерью. Отец давал распоряжения, кому куда идти на работу, а мать открывала стол, вынимала оттуда толстую тетрадь и начинала по очереди выслушивать заявления больных. Если давали советы, то в тетрадь не записывала, а если оказывала помощь, то записывала в тетрадь. Когда доходила очередь до тех женщин, которые жаловались на своих мужей, я всегда старался не пропустить эти моменты. «Матушка барыня, вызовите его сюда да постыдите его, небось рожа-то у него покраснеет, стыдно будет ему. Ведь за что он у меня сдурел. Я только хотела его постыдить за то, что нализался. Ведь завтра на работу, а ты дрыхать будешь». А отец мой с ними очень быстро разделывался. У него без замечаний не обходилось. «Вот уже восемь часов. Люди все уже на поле с шести часов, а ты все еще здесь сидишь и ждешь, куда тебя пошлют. Ведь не пошлю тебя домой лежать на полатях. Если дома свою работу закончил, сразу же шел бы работать на поле. Там у меня есть люди, которые укажут, что надо делать». Мужичок поцарапает затылок: «Барин, больше етово не будет». Мой отец любил, чтобы все делалось по его указанию, и если кто-либо ослушивался его, он держал его перед собой до тех пор, пока провинившийся не осознает свою ошибку. Мне всегда казалось, что его случайные наставления могут вывести мужика из терпения, за что может возненавидеть его, а на деле выходило наоборот. Мужики любили его. Они говорили, что их барин хорошо знает дело по сельскому хозяйству, и он учит их, как надо вести свое хозяйство. Как же его можно не любить. Вот такой у нас был порядок. А учитель наш, по-видимому, был революционер. Мой отец при свойственной ему доверчивости к людям никак не мог приметить в нем этого злого духа.

— Вы сказали, что если намерены им мстить, то надо работать разумно. Что вы имеете в виду? — спросил я его.

— Мы не знаем, что делается сейчас на юге у Деникина, так же не знаем, что делает генерал Юденич на севере и где сейчас находится атаман Дутов с оренбургскими казачьими полками, а наша армия за Сибирский поход потеряла много верных борцов и, как видите, нас уже прижимают к китайской границе. Нас здесь осталась небольшая горсточка по сравнению с теми миллионами, которые всегда были на нашей стороне, и в дальнейшем они будут нас поддерживать. А то, что нашу армию прижимают к китайской границе, это не значит, что все потеряно. У нас есть еще Приморье — это для нас хороший плацдарм для дальнейшей борьбы с большевиками, и эта борьба может принять затяжной характер, а выигранное время будет для нас хорошим лекарем. Наша армия будет перевезена в Приморье по Маньчжурской железной дороге, а у красных будет путь окружной по Амурской железной дороге. Здесь очевидный выигрыш во времени.

— Вы так осведомлены о дальнейшем положении нашей армии, и если вы туда едете работать, чувствуете себя на это способным, там и проявите свой разум, и это будет вашим полем деятельности. Вы можете принести много пользы для России, — сказал я ему.

— Эту идею я уже давно вынашиваю в себе. Мысль, что жить мне теперь не для кого, что я остался один из всей нашей семьи и буду ползать по земле, как слизняк, лишившись всего, мучила меня. Я выбрал золотую середину — ходить по канату, а если с этого каната сорвусь, то, во всяком случае, лишусь жизни не от своей руки.

Здесь он выразил реальное представление о будущности нашей Белой армии в Приморье. Но тут же не замедлил выразить по поводу ее некоторый пессимизм.

— Вот, например, наше положение в Забайкалье, — говорил он, — наша армия на Урале, в Сибири и во многих других местах стала нести поражения, но несмотря на это мы чувствовали себя дома. А здесь мы сейчас пользуемся, можно сказать, абсолютным отдыхом и можем собраться на дальнейшую борьбу с большевиками, а каждый из нас чувствует, что чего-то нам недостает. Может быть, нас, строевых офицеров, стоящих ближе к солдату, не занимающих высоких постов в командном отношении, и нельзя посвящать в некоторые детали, а мы своим нутром чувствуем, что что-то есть, как будто на наше право кто-то готовит посягательство, как будто мы уже не хозяева этой области. А там еще есть и Приморье. Все это было единое, неделимое. Разве для нас не является загадкой уход с поста генерала Войцеховского, разве он не вместе с нами страдал в Ледяном походе? Разве нас не интересует, что мы видим здесь маленьких солдатиков японцев в хорошем обмундировании, часто проходящих по улицам Читы, твердо отбивающих ногу, а мы вчера еще ходили по лужам в катанках? Или видеть японских офицеров, гарцующих на породистых английских лошадях в диагоналевых кителях цвета хаки с аксельбантами на плечах, разве это все не причиняет боль нашим ранам? Кто их сюда просил? По сведениям, будто бы в Приморье и Забайкалье находится одна дивизия японцев под командованием генерала Сузуки, хорошо оснащена новейшими техническими приспособлениями. А какова их цель, мы не знаем, также не знаем, сколько их на нашей русской земле. Может быть, уже не одна дивизия. Нам неизвестна политика японского правительства. Может быть, они уже заключили альянс с большевиками. Предъявят нам сложить оружие и предадут нас большевикам, как предал французский генерал Жанен адмирала Колчака в Иркутске, и не сможем умереть с честью на поле брани, как должен умирать солдат за свое отечество.

Во время этих разговоров с подполковником С. я видел в нем всю былую могущественную Россию и в то же время видел ничтожество и унижение нашей России в сегодняшний день.

Разве нас, русских, не унижал этот налет на нашу страну, точно коршуны, слетающиеся на падаль? Запад хотел ослабить Россию, а Япония спала и во сне видела, что могущество на Востоке должно принадлежать им, а Россия должна быть отрезана от Японского моря.

В ресторан я пришел в хорошем настроении. День был солнечный и теплый. Хорошему настроению способствовало обслуживание ресторана. Обед подавался вовремя, поваров и прислуги было достаточно. Вышел же из ресторана в подавленном духе. Подполковник С. натолкнул меня на такие мысли, которые до этого времени не приходили в голову. Проявления пессимизма по отношению к нашей Белой армии в дальнейшем у С. были вызваны исключительно появлением японцев на нашей земле. В нем говорили национальные чувства патриота своего отечества, а отечество — это есть живой, таинственный организм, как говорил один из русских мыслителей.

XXII

Несколько месяцев нашей стоянки в Чите и окрестностях проходили, можно сказать, как отдых. Помнится, в июле или в августе 1920 года казачьи полки стали участвовать в разведке. Стали сталкиваться с красными и вели перестрелки за обладание населенными пунктами.

Чтобы вести наступление на Читу, красное командование делало большое накопление войск за Яблоновым хребтом на северо-западной стороне. Наша разведка знала хорошо, что этого удара нам не избежать. Также наше командование понимало, что Красная армия в своем количестве превышала нашу армию, а поэтому городу Читу удержать будет трудно. Так или иначе он будет нами оставлен.

Японцы это, очевидно, тоже учитывали и ожидали неизбежного наступления на Читу. А вследствие наступающих военных событий из Читы стали эвакуировать военные интендантские запасы. Какое намерение было у японцев в то время, нам не было известно. Они для нас были загадкой. Не было заметно, чтобы они приступали к эвакуации воинских частей из города. Хорошего от них мы не ожидали, и недоверие к ним у нас было велико. Мы предполагали, что они постараются способствовать красным, чтобы избавиться им от нашей Белой армии.

После долгого отдыха день наступающего боя приближался. Нашим полкам были даны директивы в обороне города, а в случае отступления — куда отходить. В городе стало заметно, что штабные японские офицеры с озабоченными лицами, с полевыми сумками через плечо, с биноклями на груди стали карьером скакать по улицам. Роты японских солдат при полном походном снаряжении форсированным маршем выходили за город и стали занимать окопы. Когда японцы заняли окопы, наша диспозиция была изменена. Наш полк передвинулся на правый фланг окопов, которые заняла японская пехота, а нам дан был участок, где не было окопов. Мы были в густой роще и должны были охранять правый фланг. От нашего полка японский штаб попросил связь с офицером. Этот же штаб был их командным пунктом.

С самого утра красные стали появляться на противоположной стороне долины, ширина которой была около семи километров. Противник продвигался сомкнутыми, строго мелкими колоннами. С нашей стороны не было сделано ни одного артиллерийского выстрела, и рассыпаться в цепь ему не было никакой необходимости. Цепью управлять гораздо труднее и продвижения медленнее.

Как только красные пустили колонны перхоты по открытому месту, сразу же они открыли артиллерийский огонь и все время усиливали его. Обстрел был, как говорится, «из пушки по воробьям». Их снаряды к нам не попадали, очевидно, они не знали, где находились наши окопы.

Позади наших окопов по опушке леса проходила проселочная дорога. На эту дорогу стали ложиться снаряды противника, отчего связь с японцами стала часто прерываться. Японцы все молчали, ни одного артиллерийского выстрела не делали, хотя батареи красных на склоне горы были видны даже невооруженным глазом. Колонны красных почти форсированным маршем приближались к нам.

Молчание японцев нас наводило на весьма грустные размышления. Занятие ими главных оборонительных окопов и их молчание при приближении красных давало нам повод думать, что японцы имеют договоренность с красным командованием о предании нашей армии в руки большевиков.

Вдруг загрохотали пушки японских батарей. Огонь был открыт по батареям красных с большой точностью. Батареи противника замолчали, а пехота красных стала рассыпаться в цепь. Если бы японцы перенесли огонь на колонны красных, то, будучи еще в сомкнутом строю, они бы понесли громадные потери.

С нашего участка не было видно приближающихся красных, так как возвышенность, на которой стояли японцы, закрывала долину. Судя по той части фронта, которая попадала в сферу нашего обозрения, мы предполагали, что красных наступало не менее четырех дивизий. Дистанции между цепями были небольшие, поэтому они сливались в общую массу. Впечатление получалось, как будто все пространство было покрыто солдатам. В этой операции мы увидели, какой выдержкой обладали японские войска.

Первые цепи подошли к японским окопам метром на 250 и залегли. Через некоторое время стали продвигаться мелкими перебежками, а сзади были слышны грозные команды: «Вперед!.. Вперед!»

Когда первая цепь подошла к японским окопам на такое расстояние, что из окопа можно бросить ручную гранату в цепь к противнику, тогда только из замаскированных окопов японцами был открыт ураганный ружейный и пулеметный огонь.

Вся движущаяся масса красных цепей легла на землю, а задние цепи бросились бежать. Все время эта лава редела, и степь покрывалась трупами. Когда отступающие красные стали удаляться из сферы ружейного огня, тогда японская артиллерия перенесла свой огонь по отступающим, используя шрапнельные снаряды, от которых красные несли большие потери.

После неудачного наступления на Читу красные скрылись за Яблоновым хребтом, и довольно долго в городе было затишье.

Превосходство в количественном отношении Красной армии не давало нам права думать о дальнейших успехах. Знали, что Читу придется оставить. Красные так или иначе будут изменять свой план наступления. Обойдут этот город глубоким обходом и разрушат наши тыловые коммуникации.

Штаб атамана Семенова эвакуировался в Даурию; наша армия стала отходить с броневиками по железной дороге, а казачьи полки веером занимали казачьи поселки.

Почему японские войска принимали участие в защите города Читы? Почему же раньше они не сделали ни одного выстрела на наших глазах, когда мы отходили от озера Байкал до Читы, нам было неизвестно. Предположение было такое, что они приняли бой в защиту самих себя. Запасы продовольствия, очевидно, не были вывезены из города Читы, и штаб их по какой-то причине из города не эвакуировался. Вероятно, эти части действовали только по приказу военного генерального штаба из Токио. Второе предположение было таково, что они захотели узнать силу Красной армии, а это распоряжение они получили от японского правительства.

Эти экспедиционные японские войска изучали на себе все. Они изучали выносливость русского солдата, стойкость в бою, его патриотизм, климатические условия холодного Забайкалья, своих часовых ставили на посты или в секреты так же, как ставят русские своих часовых — на два часа, и у них часовые замерзали на постах.

Когда Российская Империя была великой и неделимой, тогда Запад и Япония смотрели с завистью на богатство России, стараясь все время ослабить ее. На юге натравливали на Россию Турцию, а на востоке — Японию, что и было сделано в 1904 году, когда она варварски напала на дальневосточные войска без объявления войны. Япония учла, что в то время малое количество наших войск, находящихся на востоке, не устоит против трехсоттысячной японской армии, а по одной Сибирской железной дороге Россия не сможет быстро перебросить такое количество войск, чтобы опрокинуть в море японские войска. Англия для этой войны помогла Японии создать могущественный военно-морской флот. Снабдила Японию, на выгодных для Японии условиях, быстроходными крейсерами и миноносцами, каких еще в то время у нас не было. Поэтому Япония этот смелый и дерзкий план привела в исполнение, вследствие чего экспансия России на Дальнем Востоке временна была ущемлена, а Япония после этой войны приобрела материальные и территориальные выгоды.

Когда у нас в России произошла революция, к власти пришли не националисты, после разгона правительства Керенского, а большевики. Государя убили, возникла гражданская война, хаос в бывшей великой России — все это удовлетворяло правительство Запада, а японское правительство благодарило бессмертную Оматерасу Омиками за то, что Япония дождалась того момента, когда можно будет переселить половину Японии на благодатные земли Сибири и укрепить свою экспансию на востоке. Поэтому я в своем обозрении и подчеркнул о прибытии на нашу российскую территорию непрошеных гостей во время гражданской войны: как японских экспедиционных войск, так и представителей Запада. Никто из них не задавался той целью, что надо бороться против большевизма как против мирового врага, а все хотели из России сделать колонии и поработить русский народ.

Я полагаю, что читатель поймет и не будет обвинять Дальневосточную Белую армию в том, что ей пришлось с явными интервентами отстаивать город Читу. Все это произошло помимо воли, и с японцами у нас не было заключено никакого договора.

ХХIII

Гражданская война — война не позиционная, где люди, вооружившись винтовками, пулеметами и бомбометами, ждут приказа идти в атаку на такие же окопы противника или сами выдерживают артиллерийскую бомбардировку и готовятся сами отражать атаку противника. Гражданская война была типично полевая. В полевой войне можно ожидать нападения противника со всех сторон. В Забайкалье в любое время года войска беспрепятственно могут продвигаться где угодно, даже пусть не будет населенных пунктов и между ними проселочных дорог. В пределе 70 километров пройдет любая воинская часть, пусть при ней даже будет тяжелая батарея орудий.

Здесь мы и познакомили жителей Волги, Урала и Западной Сибири с Забайкальскими степями. Эти степи не есть песчаная пустыня, которая не имеет оазисов, а эти степи имеют реки Онон, Шилку и Аргунь, из которых образовалась огромнейшая, богатейшая рыбой река Амур. Эти степи хорошо орошаются, с высококачественным подножным кормом для скота. Здесь наш забайкальский казак приложил свой труд и использовал свой ум на развитие скотоводства.

В военных кавалерийских училищах, чтобы развить у молодых юнкеров любовь к этому роду войск, военные преподаватели перед своей аудиторией очень часто с пафосом произносили ими любимую фразу: «Конница — царица полей». Конечно, они были правы до известного времени, пока не заменили конницу механизированные войска. Здесь же в гражданской войне на обширных

просторах Забайкалья нашим казачьим полкам дано было прямое назначение нести разведывательную службу. В это время наша Белая армия и армия красных не были оснащены механизированными, быстро подвижными частями, вся разведывательная часть была возложена на конницу. Кроме разведывательных обязанностей, конница выполняла функции стремительных атак на стратегические пункты, которые занимал противник, или задержания противника до прихода пехотных частей. Вследствие чего нам много пришлось объехать казачьих поселков и познакомиться с их жизнью и их бытом.

После поражения под Читой Красная армия несколько месяцев не принимала никаких активных действий. Вероятно, у них проводилась подготовка в обширном масштабе зажать нашу армию в тиски, прижать к границе Маньчжурии. Видимо, они предполагали, что при переходе границы наша армия будет интернирована, и разоруженные солдаты будут искать себе прибежище в полосе отчуждения.

Одновременно с этим красные стремились поставить заслон, состоящий из партизанских отрядов и отступивших воинских частей, из Уссурийского края, на Амурской железной дороге, чтобы Белая армия не нашла себе путь отступления по этой дороге и не смогла бы соединиться с белыми приморскими войсками. Цель красных была главным образом прижать нас к китайской границе и нанести концентрированный удар во время холодов.

Стоянки наши по казачьим поселкам были продолжительными. В летнее время семьи военнослужащих были вывезены из эшелонов, жили в полках, и все лето было затишье. Вставал вопрос: почему наша армия целое лето стояла в бездействии, праздно проводя время, не стараясь перекинуть свои силы на Амурскую железную дорогу, чтобы соединиться с белыми приморскими частями? На самом деле наше командование вело переговоры с главой Манчжурии, трех восточных провинций, генералом Чжан-Цзо-Лин, чтобы пропустить наши войска по Маньчжурской железной дороге через город Харбин, станция Пограничная на станцию Гродеково, которая является первой станцией от китайской границы в Приморье. Этот путь был для нашей армии самым кратчайшим, самым легким и скорым.

По циркулирующим слухам, когда мы были в Приморье, красное командование

предполагало покончить с Белой армией у маньчжурской границы навсегда, а когда они узнали, что все наши эшелоны были пропущены с людьми и оружием в Приморье — были разочарованы. После этого всем стало ясно, что гражданская война не закончена, и еще может принять затяжной характер. А в Забайкалье, хотя наша армия была окружена и мы сидели в мешке, большевики этим положением не смогли воспользоваться.

Куда бы мы ни приходили, всегда старались узнать, кто эти люди — друзья или враги. Здесь, в Забайкалье, нам пришлось встретиться с людьми, у которых не было единомыслия, что заставило нас обратить на это внимание. Забайкальское казачество в военное время выставляло 14 полков. Все эти полки участвовали в войне против Германии. Для пополнения действующих полков в Войске были запасные полки, в которые призывалась молодежь. Как только на фронте была проведена демобилизация действующей армии, большевики повели усиленную агитацию в этих запасных полках, чтобы из них создать новые большевистские полки в противовес казакам-фронтовикам.

Вот с этим-то молодняком нам частенько приходилось сталкиваться в перестрелках за обладание некоторых населенных пунктов. Какая ирония! Эти люди, материально обеспеченные, не испытавшие ни в чем нужды, взяли в руки винтовку и пошли против своих же, чтобы в результате прийти к полному разорению. Так сделали молодые казаки Забайкалья!

На богатство этого казачества нельзя не обратить внимания. Германская война, длившаяся три с половиной года, гражданская война уже продолжалась около двух лет, а у забайкальского казака богатство не убывало. Система в производственном отношении не изменилась. Прибыль в скоте с каждым годом увеличивалась, и казак жил, как говорят: «Царь и Бог». Из их слов мы слышали, что среди них были семьи, которые не знали счета своим табунам.

Наш полк стоял несколько месяцев в поселке Х. Когда подъезжаешь к нему, видны невысокие дома, не отличающиеся своей красотой. Невольно думаешь, что здесь люди живут в нужде, в материальных недостатках, а на самом деле выходит точно по пословице: «Не красна изба углами, а красна пирогами». При размещении наших казаков по квартирам почти в каждом доме было поставлено около пяти человек, и все они автоматически перешли на полное довольствие добрых хозяев и хозяек. Как бы эти хозяева ни были гостеприимны, казакам не хотелось злоупотреблять их гостеприимством, поэтому они старались перейти на свой стол, принося мясо, приварок и хлеб. Хозяйки не очень охотно брали хлеб, мясо и приварок из сухих овощей. Подвергали их большой критике и неохотно варили; хлеб отдавали свиньям, а солдат кормили своим хлебом. Казачий хлеб был неплохой, пшеничный. В нем был один недостаток — мука просеивалась через редкое сито, отчего в нем оставалась мелкая отрубь. Привозили его в джутовых мешках, поэтому вид у него был запыленный и помятый.

Для Белой армии этот период отдыха в Забайкалье явился наградой за все пережитое.

Я жил на квартире у забайкальского казака Ефимовича. Фамилии его я не помню. Приближался праздник Покрова Пресвятой Богородицы. В доме моего хозяина заметно началась суета, которой до этого времени не было. Утром вся семья стала вставать гораздо раньше. Все это движение происходило на кухне и на летней кухне, которая была построена на переднем дворе в виде небольшого домика. Я подумал, что, вероятно, готовятся к какому-то торжеству. Мое любопытство заставило спросить хозяйку об этом. Она ответила:

— У нас скоро будет Престол Покрова Богородицы, поэтому и готовимся.

С самим хозяином не пришлось много разговаривать, потому что он часто уезжал на недели две к скоту или в гурт баранов.

Приготовление к празднику заключалось в следующем: стали резать свиней, поросят, гусей, уток, петухов, а кто имел индюков, то и они попадали по острый нож. На летней кухне оказался огромный стол в виде верстака. На этом столе производилась разделка мяса и распределение его на разные блюда. Женщины приступили к стряпне. Очень принято у них варить в масле хворост разной формы. Дом, где я жил, был разделен на две половины. Почти все дома были построены по этому типу. Заходишь в дом, попадаешь в большую комнату, которая является кузней и одновременно столовой. Вторая половина — тоже большая комната — горница. Обстановка в горнице такова: в переднем углу стоял большой стол, вокруг которого — дюжина венских стульев. Можно было бы вокруг него свободно поставить и две дюжины стульев. У двух стен — по большому дивану и у третьей стены — очень широкая кровать, отгороженная ситцевой занавеской. Полы, кровать и диваны не крашены. Видно, что на постройку дома и обстановку много денег не затрачено. Все сделало своими руками, за исключением венских стульев. Приготовление же к престольному празднику в этой простой казачьей семье — как у крупного помещика.

Вот и пришел праздник. Погода прекрасная, день солнечный, тепло, раскрылись в домах двери и окна и стал раздаваться гул общего разговора. Вскоре этот гул превратился в пение старых традиционных песен, и весь этот казачий поселок превратился в общий жизнерадостный муравейник. Смешалось

все — песни, гармоники, балалайки, пляска и свист. Столы ломились от яств и самогона, как и у моего хозяина, в каждой казачьей избе. Рюмки, стопки и даже чайные стаканы наполнялись самогоном. Должен заметить, что их самогон не имел этого неприятного и специфического запаха, свойственного для самогона. Они приготовляли различные настойки, не только брусничные и малиновые, но и из целебных кореньев.

Ни офицер, ни казак нашего полка не могли избежать этого общего разгула. Отказаться было нельзя. Отказ наносил хозяину большую обиду. Если не зашел к нему в дом и не отведал ничего из приготовленных закусок или не выпил рюмку настойки, хозяин считает, что он недостоин того, чтобы у него отведали и закусок, и выпивки. Праздник этот продолжался несколько дней. Первый день — полная свобода мужчинам. Они шли куда хотели и вели к себе кого хотели. В этот день у стола увидишь только самую старшую хозяйку, и та не присядет, а только следит за порядком. Молодые же хозяйки-казачки знают свою работу в кухне по мытью посуды. На второй день праздника начинается гулянка семейных казаков. Тут уже приглашают семьями в гости. Гостей они приглашали к обеду, с тем расчетом, чтобы к вечеру освободиться для уборки дома и по двору напоить и накормить скот, подоить коров, пропустить молоко и прочее. Несмотря на то, что они любили гулять, но хозяйство не забывали. Порядок этих гулянок был установлен не хозяевами, а хозяйками. У тех, у кого было большое родство — праздник продолжался до двух недель. Без причуд, конечно, не обходилось. Те, кто начинали с первого дня «пить по полной», к концу праздника уже не могли поддерживать компанию, садились на коня и уезжали в степь на простор, где ветер очистит голову от винных паров.

Ввиду такой грандиозной праздничной гулянки в полку назначалась дежурная сотня. Эту сотню сменяла другая, и так каждые сутки приходилось производить такой наряд. Меня поражало то, что у старых казаков укоренилась военная дисциплина. Пригласит к себе в дом, спросит, кто в наряде, тому крепкого не даст.

Когда наследник цесаревич Николай Александрович ездил в Японию, то при возвращении его из Японии на одну из станций Забайкальской железной дороги, казак Шестаков согнал табуны своих лошадей в количестве двадцати тысяч, принадлежащих ему одному. Наследник престола осмотрел эти табуны. Шестаков сделал ему подарок в количестве двухсот пятидесяти лучших коней, для выбора которых была организована комиссия специалистов. Отборные кони были погружены и отправлены в государственные конюшни в Петроград.

Этот рассказ не был вымыслом. Уже будучи в Манчжурии, я лично познакомился с Шестаковым, и он точно подтвердил, что это верно.

За роскошью забайкальской казак не гнался, несмотря на то, что средства позволяли. Одежду носил такую, чтобы была удобна для верховой езды. Не увлекался постройкой красивого дома. Это, очевидно, его не интересовало, и соревнования в этом с другими казаками не было, зато соревнование в скотоводстве было развито. Любили выращивать коней-скакунов. Это им доставляло наслаждение. Очень часто устраивались конские бега, во время которых у них был всеобщий праздник. Здесь они закладывали немалые суммы за своих лошадей.

Когда я узнал подлинную жизнь забайкальских казаков, я стал упрекать себя за свое неведение. О казаках я знал только по книгам, а чтобы их узнать подлинно, нужно было с ними пожить, Так и вся русская интеллигенция: мало знал русские народы, населяющие отдаленные части Российской Империи, поэтому и не умела ценить свое русское богатство. Ее больше влекли идеи Запада.

Бывало, соберутся эти казаки-скотоводы и начинают разбирать политику сегодняшнего дня.

— А ведь Бог попутал наши умы. Разве нашему народу нужна революция? Иностранцы, наверное, над нами смеются. Дураки, мол, русские — царя убили...

В это время уже Забайкалье знало, что Государь со всей своей семьей был расстрелян в Екатеринбурге.

— А как же, паря, не называть дураками-то. Даже среди нас они появились, Отец за атамана Семенова, а сын — против. Да, за чьи-то грехи нас Бог наказывает?

— А ты-то что, святой, что ли? Почему говоришь — за чьи-то грехи?

— Святой не святой, а Бога-то все же не забываем. Бывало, поедешь в степь к скоту, всех святых соберешь, чтобы они помогали дать больше приплоду.

— Не ты один так молишься. Все молимся так же, как ты.

Разговор этих казаков-скотоводов запечатлелся у меня на всю жизнь, как и их слова «паря», которое они использовали в обращении друг с другом. Когда подкатывались к ним грозные дни, которые неизбежно должны были в корне изменить их жизнь, они стали искать виновников этой катастрофы, и так же, как на покаянии, малую долю вины принимали на себя.

«За что же Бог карает русский народ?»

Они искали грешников. Такая кара может быть только от Бога!..

ХХIV

В предыдущей главе я говорил, что наша армия была окружена красными. Такое положение, безусловно, до некоторой степени многих волновало. А на самом деле это окружение для армии было не так страшно. Она в любом месте могла сделать прорыв выбрать для себя путь отступления тот, который был выгодный для не, а не тот путь, который захотели красные.

Я это подметил именно потому, что читатель может подумать, когда я коснусь перемирия, что наша армия в Забайкалье уже не представляла для красных особенной угрозы. Нет, это будет ошибочно так думать. Она была в то время еще так сильна, что никто не мог навязать ей своих идей.

Низший командный состав во многом был не в курсе дела, поэтому для нас было неожиданностью, что с Красной армией заключено перемирие. Это явление для нас было необыкновенным. У нас не вмещалось в голове, что с Красной армией можно было о чем-то говорить. Их требование могло быть только такое, что Белая армия должна сложить оружие и сдаться на милость победителя. Это для нас было невероятным, однако превратилось в действительность. Кто договорился о перемирии и о тех условиях, которые должны были выполнить обе стороны, — не было известно. Условия нам были поставлены таковы:

1. В течение тридцати суток мы должны были освободить все занимаемые нашей армией населенные пункты, выйти на линию Забайкальской железной дороги.

2. Воинские части Белой армии будут проходить через зону, занятую красными частями. В это время ни та, ни другая сторона не должны производить ни одного ружейного выстрела.

3. По истечении срока, указанного в пункте первом, если все войска не будут выведены из занимаемых ими районов, Красная армия имеет полное право открывать огонь.

Конечно, там были не только эти три пункта. Были пункты и о мирном населении, но я привожу только эти три главных.

Место, указанное в первом пункте, куда наша армия должны была выйти, было узкое ущелье, но это ущелье для нас было самым прямым по железной дороге к маньчжурской границе.

Надо полагать, что красное командование дало согласие на то, чтобы наша армия отходила по этому пути, только потому, чтобы прижать нас к китайской границе и здесь покончить с нами.

Вероятно, так же думала и японская военная миссия, которая находилась при штабе генерала Сузуки и непосредственно держала связь с японским правительством.

Если бы пришел аппетит у Японии оккупировать Приморье и позволяла бы международная обстановка, то наличие нашей Дальневосточной армии для Японии было бы весьма нежелательно. Наша армия никогда бы не вошла ни в какую сделку с Японией, чтобы найти в ней поддержку для борьбы с большевиками.

Перемирие состоялось, видимо, по желанию Японии. Представители ее были посредниками между двух армий Красной и Белой.

Когда у нас не стало царя, не стало и царского правительства, Япония была уверена, что заключенный договор России с Китаем на 90 лет будет расторгнут. На основании этого договора Россия пользовалась в Китае привилегиями за постройку Северо-Восточной Маньчжурской железной дороги. Эксплуатация это дороги была на паритетных началах обеих сторон, равно и кадры, обслуживающие дорогу, причем старший по службе должен быть русским, помощник или заместитель ему — китаец.

Штат для обслуживания Северо-Восточной Маньчжурской железной дороги и Южной до города Дальний (Дайрен) был приблизительно в количестве 16 тысяч человек только лишь одних русских.

В договоре было выговорено, чтобы на протяжении всей дороги была отведена полоса отчуждения, которой могли пользоваться русские служащие железной дороги.

На Юго-Восточной железной дороге не было отведено полосы отчуждения. Обслуживание русскими этой дороги зависело от того, что Россия имела полное право пользоваться портами Порт-Артуром и Дальним.

Японское правительство было уверено, что большевики царский договор с Китаем признавать не будут. Этот договор они рано или поздно должны расторгнуть. Порты Порт-Артур и Дальний отойдут к Китаю, что поможет Японии в ее дальнейшей агрессии. Согласно циркулирующим слухам, у Японии было желание оккупировать Приморье и все Забайкалье.

Перед Европой Япония оправдывала себя тем, что вынуждена была провести эти мероприятия только лишь потому, чтобы не проник большевизм на Восток. Европа рассматривала большевизм как мировое зло, а на самом деле она, т. е. Япония, хотела создать в Забайкалье марионеточное правительство, за спиной которого укрепилась бы на Востоке.

Осуществить этот план в то время Япония не рискнула, но прислушивалась к голосу Европы. Какие будет Европа принимать меры по отношению большевистского правительства?

Приблизительно через 10 лет после того, как Красная армия вытеснила Белую из Приморья, Япония оккупировала Северную Маньчжурию и создала там государство Маньчжу-Ди-Го. Государство это стала именовать империей, посадив на престол своего воспитанника из династии Цзинов императора Пу-И.

Пословица говорит: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Так было и у нас. Для нас тогда казалось большим несчастьем, когда мы не смогли применить свои силы против красных и выбрать себе путь отступления по своему усмотрению из Забайкалья, и пришлось подчиниться условиям перемирия, а на самом деле это перемирие для нашей армии принесло счастье.

Надо сознаться, что наша армия сохранила много живой силы. Это — первое, а второе — за короткий срок перебросила всю армию в Приморский край через Северную Маньчжурию.

Почему же было сделано перемирие?

Мы раньше знали, что красное командование было упоено успехом своей победы над белыми. У него была одна мысль на уме, как бы скорее покончить с Белой армией, поэтому надо полагать, что по своей инициативе красное правительство не сделало бы перемирия.

Японские экспедиционные войска во время наступления красных на Читу открыли огонь, стали защищать этот город. Надо полагать, что эти выстрелы услышала все Европа, которая сделала нажим на Японию, подчеркнув, что она не имеет права вмешиваться во внутренние дела России, и потребовала у Японии вывести свои войска из России. А для того, чтобы вывезти из Читы все запасы продовольствия, снаряжения и боеприпасов, на это требовалось время. Интендантство, вероятно, имело большие запасы по снабжению дивизии, а может быть, их там была не одна дивизия. Вот для них-то и нужно было перемирие. Сделав перемирие, Япония сделала красивый жест перед Европой, — помогла Белой армии выйти из окружения.

Срок перемирия кончился, наша армия прошла через занимаемую красными полосу, и сразу же открылись военные действия с обеих сторон. Красные повели интенсивное наступление, вследствие чего наша армия продолжала отходить к маньчжурской границе, оставляя поселок за поселком.

Пропаганда большевиков среди населения Забайкалья, особенно на молодежь, которая уже проходила военную подготовку в запасных полках, подействовала. Отцы этой молодежи, ходим бывало, выходим нас провожать со слезами на глазах, раскаивались, что не могут повлиять на тех сыновей, которые ушли в ряды Красной армии. Действительно ирония судьбы. Старший сын отходит с полками атамана Семенова, а младший служит в Красной армии.

Помню, в одном из поселков пришлось нам ночевать, и утром мы оттуда уходили. Ведь у меня большой капитал. Никогда его не прожить ни моим детям, ни моим внукам, а вот младший сын ушел к красным, да не просто ушел, а с угрозой, говорит: «Скоро приду, отец, тебя раскулачивать».

Таких людей, как этот хозяин, вероятно, девяносто процентов. И эти люди знали, что их в скором времени оставят без всего, но спасаться от грядущих переживаний они не могли, не могли бросить все на произвол судьбы.

С глубоким чувством жалости приходится вспоминать о погибших героях-офицерах нашей армии, которые погибли, можно сказать, в последних боях, сраженные пулей красных.

Кто были эти стрелки? Это были стрелки из числа забайкальских казаков, которые служили в Красной армии. До гражданской войны они занимались охотой на разного зверя. Они имели винтовки прекрасно пристрелянные. За 200 метров убивали пулей сурка, сидящего у своей норы, а во время боя эти стрелки открывали огонь по группе офицеров, и от их пули спастись было трудно.

Чем ближе стали подходить к маньчжурской границе, тем более красные стали проявлять свою интенсивность.

Степи уже были покрыты снегом, хотя неглубоким, но без дорог передвигаться пехоте было невозможно. В силу необходимости стали стягиваться к железной дороге, Зима уже брала свои права. Увеличивались зимние ветра. В степи морозы доходили до 20 градусов по Цельсию.

Я был командирован отыскать штаб действующих воинских частей атамана Семенова, который, по предположению, должен был находиться в поезде около станции Мациевской. Поезд этот я нашел с большим трудом. Все железнодорожные пути на этой станции были забиты поездами, несмотря на то, что через каждые полчаса отправляли поезд на поездом на разъезд Отпор.

В то время генерал-майор Федосеев выполнял обязанности начальника штаба, от которого я узнал обстановку, которая была такова: броневики нашей армии отходят в арьергарде, прикрывая отступление пехоты — это первое. В Маньчжурию граница открыта, наши поезда входят туда беспрепятственно — это второе. Эти сведения для нас были новые и утешительные. Наша конница все время отходила хотя и в арьергарде, но прикрывала фланги, и поэтому связь с центром держать было невозможно.

После перемирия все семьи военнослужащих были погружены в эшелоны, а поэтому за судьбу их очень беспокоились. В поездах могли отрезать составы и разделить семьи. А для конницы не проблема перейти границу. Она могла свободно где угодно оказаться на территории Китая.

И вот пришел тот день, когда нам пришлось перейти китайскую границу. Не доходя до города Маньчжурии километров шесть или семь артиллерийская канонада затихла, также стала стихать и ружейная стрельба. Изредка где-нибудь услышишь одиночный выстрел, но свиста пуль уже не стало.

Это затишье, разбираясь логично, должно бы принести некоторое облегчение, что ты остался жив, а на самом деле поучилось обратное. Это даже объяснить трудно. Охватило неожиданно такое чувство, от которого можно только плакать

или кричать. Мы не были готовы к этой минуте — сказать ПРОСТИ! Кто не испытал аналогичных переживаний, тому трудно понять, что переживали мы в то время. Уйти со своей родной земли в чужую страну, куда нас никто не звал, — было нелегко! Все богатства российские, которые были нажиты веками нашими предками, оставлялись в пользование победителя. Увидим ли мы тебя, Россия, такой, какой ты была — не знаем. С такими тяжелыми мыслями мы находились в то время все, стараясь незаметным образом заглянуть друг другу в глаза, измерить его чувства страданий...

ХХV

За гордом Маньчжурия нас встречали китайские войска и отводили в определенный район, где было отведено место для сдачи огнестрельного оружия.

Сотню казаков выстраивали в одну шеренгу с винтовками на плечо и с открытыми затворами. Медленно двигаясь сквозь строй китайских солдат, которые стояли шпалерами, наши солдаты сдавали оружие китайским офицерам, которые и указывали место, куда их складывать. После сдачи оружия полки направлялись в город для расквартирования. Квартиры были отведены в школах, городских театрах и в домах частных жителей.

Продолжительность стоянки в этом городе зависела от погрузки в эшелоны и отдыха коней. Пехотные части грузились и немедленно отправлялись, конницу погрузить было невозможно — недоставало вагонов, поэтому некоторые полки отправлялись в походном порядке в город Хайлар.

Казакам было жаль расставаться с оружием. Они долго его носили за плечами, чистили и ухаживали за ним, как за своими конями. Заботились главным образом в походе о коне и о карабине. Карабин — это вид пехотной винтовки, но гораздо легче по весу и короче, поэтому этот вид ружья был принят в кавалерии.

Никакое правительство не позволит присутствие чужой вооруженной армии у себя на территории. Какие бы ни были дружественные договора у Китая с царской Россией, наша армия обязана была подчиниться требованиям правительства трех восточных провинций. Не сдавать оружия было нельзя; и так наша армия этому правительству наделала много хлопот и принесла большой материальный расход.

Для пропуска наших войск через всю Маньчжурию к станции Пограничная был сгруппированы китайские войска из всех трех восточных провинций на Маньчжурскую железную дорогу. Железнодорожный транспорт был полностью использован для перевозки наших войск. Коммерческие операции по перевозке грузов были остановлены. Пассажирские поезда шли не по графику. На служащих железной дороги легла большая нагрузка, им пришлось работать лишние часы. Целая вереница поездов шла к станции Пограничная, а отсюда отправляли пассажирские поезда и все воинские эшелоны на станцию Гродеково. Это первая станция в Приморском крае.

Во время поездки нашей Дальневосточной армии по китайской территории на протяжении 1500 километров не было никаких эксцессов ни с жителями китайской национальности, ни со служащими железной дороги, несмотря на то, что здесь, в Маньчжурии, большевиками уже была проведена большая работа. На нас железнодорожники смотрели как на врагов. Они, не стесняясь наших солдат, открыто говорили:

— Куда вы едете; Кого защищать? Хотите подорвать русскую народную революцию? Нет, вам это не удастся. Лучше оставайтесь здесь.

И все это выслушивал наш солдат и упорно молчал. Терпеливо переносил наш солдат и казак Белой армии поражения, тяжелые переходы, недоедание и холод, а тут ему еще пришлось выслушивать апостолов революции, чтобы остаться в Маньчжурии. Непреклонен был солдат Белой армии в своих убеждениях, строго сохранял порядок и военную дисциплину. Не потому он ехал на окраину России, боролся против большевистской власти, что эта власть будет его жестоко карать. Здесь, за границей, рука карающего не достанет, здесь он найдет убежище от большевистской власти. Нет, не потому, а ехал он потому, что насмотрелся на тот хаос, который происходил у нас на Руси. Хозяйничали люди, которых русский мужик совсем не знал. Люди гибли без суда и следствия. Многих не могли похоронить, как христиан.

«Дубину свою в руки взял, и буду обороняться до тех пор, пока есть возможность».

Со дня революции в России прошло уже три года и девять месяцев. После Февральской революции пришла Октябрьская, а потом наступила гражданская война, которая продолжалась более двух лет. Казалось бы, за такой период времени к России у китайского правительства должно бы быть утрачено доверие, и считаться с русским народом можно бы постольку, поскольку было бы выгодно для Китая. Однако китайское правительство за это время не извлекло для себя выгод и не нарушило старый договор. Белая армия, оказавшись на территории Китая, уже не являлась армией, как защитница старой России, что могло дать право китайскому правительству интернировать ее на своей территории, но не пропускать в Приморье через всю Маньчжурию. Ведь прошли десятки тысяч солдат, казаков, офицеров и их семей беспрепятственно.

Если эти два государства — Россия и Китай воскреснут, освободятся от коммунизма, встанут на национальные ноги, то эти добрососедские отношения Китая к русскому народу Россия не забудет.

ХХVI

Кто мало знаком с военной историей, могут подумать, что от Каппелевской амии остались одни жалкие остатки после прихода в Приморье. А читатель заметит, что автор не может расстаться со словом «армия», говоря об остатках.

Каппелевская армия пришла в Приморье, имея в своих рядах в то время не менее тридцати тысяч человек. Это уже говорит за то, что мы не можем ее назвать военной группой жалких остатков, тем более она пришла со своими штабами и соответствующим штабом командного состава.

Заглянем в военную историю, и мы увидим, что планирование войск во время войны придерживается уставного состава в комплектовании воинских частей.

Состав пехотного полка — около двух с половиной тысяч человек.

Состав бригады — два полка.

Состав дивизии — четыре полка.

Состав корпуса — четыре дивизии, т. е. около сорока тысяч человек.

Состав армии — два — три корпуса.

Не надо забывать уставных правил, когда корпус в военное время не находится в составе армии, а ведет все операции независимо от командующего армией; в это время командиру корпуса пользуется прерогативой власти командующего армией, и состав корпуса может быть увеличен.

Приведу примеры. Петр Великий ходил с русской армией на турок. В рядах его войска было всего 70 тысяч человек. Для ведения военных операций эти войска был разделены на две армии.

Граф Румянцев-Задунайский дрался с турками на речке Ларге с армией в количестве 17 тысяч человек.

Из этого мы видим, что группа войск, имея в своем составе все рода оружия и независимо от верховного руководства ведущая самостоятельно войну с противником, опираясь только на свои силы, называется армия.

Конечно, здесь идет речь об укомплектовании воинских частей двадцатых годов, что не может сравниваться с современной армией.

Итак, Каппелевская армия пришла в Приморскую область, где в 1920 году было сформировано Временное правительство. Во главе этого правительства стояли братья Меркуловы. Военное руководство принадлежало воеводе этой области генералу Дитерихсу.

При правительстве находились представители казачьих войск: Оренбургского, Сибирского, Забайкальского и Уссурийского. На представителях лежала большая забота быть ходатаями перед правительством о довольствии казачьих частей, о продовольствии для людей и снабжении фуражом лошадей. Материальный вопрос был самым сложным. Нельзя было тридцатитысячную армию посадить на шею мужика этого края.

В первую очередь надо было накормить армию, не затрагивая интересов населения, а в противном случае солдаты Белой армии окажутся не защитниками мирного населения от большевиков, а ненавистными врагами.

Психология нарда такова: одно незаконное действие, пусть оно произведено небольшой воинской частью, ляжет пятном на всю Арию, и народу уже не докажешь, что это было сделано в силу безвыходного положения. Этот народ не имеет юридического образования, а законы и порядки знает. Они смотрели так. Если у тебя конь голоден, ты обратись с просьбой, и мы миром тебе поможем, а захватнические или обманные пути он вам никогда не простит.

Правительство Приморской области имело все необходимые ресурсы, так что Белая армия была полностью снабжена всеми видами довольствия со дня ее прибытия в Приморскую область.

О чем я сейчас буду говорить, некоторым покажется, что это не относится к общему делу о защите Приморской области. Но это не так. Когда с расстрелом адмирала Колчака Временное Сибирское Правительство прекратило свою деятельность, среди чинов Белой армии было затаенное и глухое недовольство деятельностью этого правительства, которое не смогло предупредить такую опасность для личной жизни Верховного Правителя. Разве это правительство не могло своевременно снять с фронта нужное количество войск для защиты Верховного Правителя и имущества, находящегося в огромном количестве в городе Иркутске? Белая армия смогла бы разогнать собравшийся интернационал вокруг вкусного пирога в Иркутске. Так же думали многие из чинов Дальневосточной Каппелевской армии, когда пришли в Приморье.

Что лучше сделать — установить военную диктатуру в этом крае или подчиниться этому приморскому правительству? Сохранить наших вождей как военных авторитетов для вооруженной борьбы? В то время многие так думали. Командующий армией, пусть будет и первый генерал, но он не будет правителем, а он останется солдатом, стоящим на посту, твердо знающим свои обязанности в области военной науки. Первый генерал не может быть правителем именно потому, что для него дороже всего военная наука, а не политика. Политика есть искусство управления государством, а поэтому, чтобы быть хорошим солдатом, он должен быть вне политики, иначе он раздвоится и из него получится плохой солдат и плохой правитель.

Офицер бывшей Императорской армии был образованным человеком. В характеристике, что собой представляет офицер, отзывы были таковы: он должен совмещать в себе качества начальника и отца своих подчиненных: качества юриста, не обязательно закончившего юридический факультет, но знающего отлично военные законы: должен быть педагогом и бухгалтером, а в боях уметь своим примером красиво внушать к себе доверие.

Владивосток много привлек к себе иностранцев. Если там не было посольств от европейских стран, то вместо них были атташе — военные, коммерческие и дипломатически-политические. Эти представители следили, очень внимательно за ходом гражданской войны в нашей стане и обо всем информировали свои правительства.

Командующий Белой армией со своим штабом вел только лишь оперативную работу по ведению военных операций, а все иностранные представители поучали нужную им информацию в канцелярии воеводы.

Правительство Приморской области, чтобы пользоваться доверием народа, объявило свою программу, где было сказано, что цель этого правительства — свергнуть правительство большевиков в России, сделать созыв Учредительного собрания, куда должны были войти представители всех классов населения и народностей, чтобы избрать Российское Правительство. Такая программа в то время народу была приемлема, ибо Всероссийское Правительство будет выбрано всеми представителями от нарда и по воле его.

Вопросы при голосовании были поставлены очень ясно — кто за Учредительное собрание, кто против.

Голосование дало довольно хорошие результаты в пользу Учредительного собрания. Белая армия тоже принимала участие в этом голосовании. После этого было приступлено к переформированию Белой армии и ее вооружению.

Кто не участвовал в Белом движении с 1918 по 1922 год, а тем более, учитывая, что с того времени прошло уже почти полвека, тому будут непонятны действия Приморской области, которая еще стремилась удержать власть в своих руках на этом клочке русской земли. Он на это может смотреть с критической точки зрения, основываясь как на реальной силе Красной армии, которая уже проявила себя в победе над Дальневосточной Белой армией, так и на пословицу — поздно утопающему хвататься за соломинку. Такое рассуждение в то время нам в голову не приходило.

Гражданскую войну нельзя рассматривать с такой точки зрения, будто Белая армия уже побеждена, потому что она потеряла территорию, за которую боролась с первых дней своего существования.

Если международные войны приносили победу одной из воюющих сторон в захвате территории, которой раньше владел противник, то не всегда такие завоевания давали выгоду завоевателю, а в гражданской войне надо первым долгом завоевать симпатию народа и его любовь и пользоваться со стороны населения абсолютным доверием.

С 1918-го по 1922 год у нас гражданскую войну надо рассматривать как реакцию взбудораженных умов русского народа.

Как только пролетариат во главе с Лениным пришел к власти, сразу все тюрьмы были открыты. На свободу из тюрем были выпущены не одни политические, а весь уголовный элемент, который вообще не привык считаться ни с какой властью, а признавал абсолютную свободу — бей, режь, грабь награбленное! Для него законов не существовало. На закон эти преступники смотрели, как на узду с твердыми трензелями. Им в это время была нужна анархия. Этот элемент пополнял ряды Красной армии. До тюрьмы у него в руках был кинжал, а сейчас из него Ленин сделал почетного красноармейца и послал его убивать контрреволюционеров. Задание это они выполнили на сто процентов.

Все гражданское население было или свидетелями или жертвами грабежа. Я уже указывал, как у деревенского мужичка из его дома выносили сундуки и погружали их на обоз особого назначения.

Несмотря на то, что Белая армия отступила уже на окраину Российского государства, в окончательной победе лидеры большевистской партии были не уверены. Положение у них было очень шаткое.

На основании всего этого как Белая армия, так и Правительство Приморской области не могли и не имели права уйти из своей страны, не применив все возможности к защите Приморской области. В противном случае этот вопрос история рассматривала бы не как народное восстание против большевистской власти, а просто как случайный, не идейный, а, скорее всего, шкурный вопрос.

В то время наша вера в победу была еще не потеряна, так как мы еще жили в революционные дни. Мыслители говорили, что у большевиков сильный враг — деревня. У крестьянина против этой власти таится скрытая сила. Рано или поздно эта сила должна превратиться в отчаянную борьбу.

Таким образом все, что было создано в Приморье в дни прихода туда Каппелевской армии, не было тем, что злостные враги Белой армии говорили:

«Кучка фанатиков белой банды, не теряющих надежду на победу над большевиками, все еще продолжает лаять, как моська на слона».

Весь народ, каждый участник Белого движения от первого генерала до последнего солдата верил в священную идею справедливости.

Творимая жестокость над безвинным русским народом не моет продолжаться вечно. Этот аргумент является исчерпывающим доказательством тем людям, которые имеют желание критиковать действия Правительств Приморской области и Дальневосточной Белой армии.

ХХVIII

Каппелевская армия пришла в Приморье, не имея при себе огнестрельного оружия. Офицеры сумели привезти с собой револьверы не в кобуре, а в кармане. Шашки у офицеров и казаков были при себе.

Пехотные полки были первое время расквартированы в городе Владивостоке, Никольск-Уссурийске и в Раздольном, а казачьи полки были размещены по деревням. Население Приморской области состояло из казаков уссурийцев, из старых, можно сказать, аборигенов и из переселенцев начала двадцатого века. Эти переселенцы приехали из Украины. Сели они на эту землю крепко, основательно обрабатывая ее. Построили не хутора, а большие села и деревни, которые были заселены земляками. Казачьи полки Оренбургского войска были размещены по этим деревням.

Прежде в чем что-то сказать об этом народе, невольно вспоминаются слова великого русского мыслителя и критика Белинского:

«Невозможно представить себе народа без религиозных понятий, облеченных в формы богослужения. Невозможно представить себе народа, не имеющего одного общего языка, но еще менее можно представить себе народ, не имеющий особенных, одному ему свойственных обычаев».

Если народ лишь этих обычаев насильственно, он будет похож на связанного человека, которого бичом понуждают бежать.

Эти люди, живя на Украине, где много земель принадлежало помещикам, мало имели своей земли, а когда приехали в Приморскую область на земельные просторы, здесь они почувствовали свободу. Сами они рассказывали, как они приехали сюда, как скоро стали все помещикам. За десять лет они успели построить школы и церкви в своих деревнях.

Мы пришли в деревню Павловку во время великого поста. В это время уже было тепло, только в глубоких оврагах на северной стороне можно было увидеть снег, а на полях уже кипела работа. К страстной неделе посев уже был закончен. Сельскохозяйственный инвентарь был уже составлен под навесом переднего двора. На последней неделе великого поста ежедневно был слышен колокольный звон к обедне и вечером к всенощному бдению.

На этой неделе говеющих было много. Мужчин было больше. Редко среди них встретишь старушек. Женщины уже отговели на первой неделе или на крестопоклонной. Ученики говели всегда на страстной неделе. На этой неделе читаются страсти Христовы. Как все было продумано, проверено и строго, как по расписанию выполнялись все обязанности от учеников школьного возраста до старческого! Не было такой молодежи, которая бы говорила, что будем грехи замаливать, когда будем стариками, что часто мы слышим среди эмиграции. Всю пасхальную неделю никто не работал.

Наступила Радоница. Поминовение усопших. К этому дню была особая подготовка. Готовилось все то, что любили умершие за свою бытность. Готовились закуски разных сортов, пеклись блины и вареники, крашеные яйца и, конечно, не обходилось без горилки, запасы которой были в каждом доме. Ехали на кладбище всей семьей для того, чтобы отслужить панихиду. В телеги загружали закуски, квас, засолы, сажали всю семью и ехали на кладбище. Приехав, расстилали брезенты и полога на начинающую зеленеть травку, раскладывали все, что привезли с собой. Потом ждали священника, который быстро обходил могилки, чтобы отслужить панихиду. Могилок еще было мало, больше детских. Кладбище новое, и люди не все старожилы.

Как только прошел батюшка с крестом, отслужил панихиду, благословил трапезу, семья приступала к поминовению усопших, начиная с просфоры и кутьи, а после этого начинали выпивать и закусывать. Под вечер это поминовение усопших принимало форму пикника, поминали друг у друга усопших и к вечеру уже крепко напивались, душа рвалась к песне и к веселью.

На кладбище петь было нельзя, поэтому, как только садились в телеги, затягивали на все голоса песни, и если лихо неслись кони, то они прокатывались по улицам на своих борзых. Были и такие люди, которые ходили пешком на кладбище. Они возвращались с кладбища тоже крепко подвыпивши горилки, в обнимку по нескольку человек и обязательно с украинской песней. Таков был обычай в день Радоницы.

На Красную горку справляли свадьбы. Время было свободное, в особенности у тех, которые не проводили в это время построек, а делали только заготовку строительных материалов, а свадебная гулянка отнимала немало времени. У кого большое родство, у тех свадебная гулянка продолжалась до двух недель. В таких случаях у них существовала определенная система. Весь мужской пол в эти дни до обеда успевал работать по хозяйству около дома, а женщины, в особенности те хозяйки, которые принимали сегодня гостей у себя, были заняты приготовлением закусок. Если начало свадьбы пошло без всяких шероховатостей и дружно, то они с первых же дней решали с общего согласия, у кого и в какой день собираться. Этот план у них не нарушался, ибо принять гостей — надо много чего приготовить. «Если у Грицька были такие закуски, а я, Павло, чем хуже Грицька?» Ввиду того, что семьи были большие, гостей в каждом доме собиралось около сорока человек. За стол садились около двух часов дня, а разгонная чарка горилки могла быть только в 11 или 12 часов ночи. Гулянки, особенно свадебные, любили все женщины. Здесь они могли свободно веселиться и выпить горилки, как и мужики. В это же время они изучали кулинарию друг у друга, определяли вкус закусок и печенья и, конечно, каждая хозяйка старалась не ударить лицом в грязь.

По определению хозяйственных порядков, здесь многие матери делали выбор для своего сынка — из какого дома ему можно взять жинку.

Такими же желанными гостями были наши казаки и офицеры. Ведь в каждом доме было таких квартирантов по четыре-пять человек. Большинство офицеров, соблюдая принцип вежливости, не хотели своим присутствием нарушать, вернее, стеснять их свободу во время гулянки. Но это им не удавалось.

Сама хозяйка наливала две рюмки крепкой настойки, ставила на поднос, подходила к вам, брала одну рюмку, выпивала всю до дна, опрокидывала ее на поднос вверх дном и запевала, притопывая ногой:

Эх, выпила я, похилыла,
Сама себя похвалила,
Що я паньского роду
Пью горилочку, як воду!

Этим она показывала пример, как нужно выпить эту рюмку. Не выпить нельзя, обидишь хозяйку, а выпил эту рюмку — значит, ты уже их гость, должен садиться за стол.

Общий вид деревни после Радоницы был такой: у кого были свадьбы, там после обеда слышались веселые голоса и песни, а кто не участвовал в свадебных гулянках, те работали с утра до вечера по дому и по хозяйству. Делали пристройки, ездили за бревнами в лес, женщины вспахивали гряды в огороде, приготовляли парники для огурцов, сеяли лен, а что за зиму напряли, из этой пряжи надо было ставить кросна и ткать холсты.

У каждого дома на улице стояли козлы высотой в рост среднего человека. На эти козлы закатывали бревна для распилки на доски. Эту разделку бревен распиливал сам хозяин. У каждого многосемейного хозяина была своя продольная пила, Двадцатилетний сын вставал на низ под бревно и заменял пильщика-специалиста. Распиленный лес на доски разной толщины складывали в штабеля для просушки. Хотя улицы были широкие, а вид имели лесного склада. Здесь проходила разделка бревен и постройка домов.

Семьи у этих переселенцев были очень большие. Совсем не редкость встретить в одной семье трех женатых сыновей, живущих всех в родительском доме. Все это объясняется тем, что они приехали в этот край не так давно. Рассуждают они так: надо сначала потверже встать на ноги, а потом уже будем думать о выделении своих сыновей и общими силами будем им строить хаты.

Семейная дисциплина у них была строгая, можно сказать, чуть-чуть похожа на «Домострой». Несмотря на то, что старший сын своим внешним видом почти догнал своего отца, а без разрешения батьки он ничего по своей личной инициативе делать не будет — все по указанию отца. Такое явление удивляло многих из нас. В праздничные дни, когда ставили горилку на стол, отец наливал всем рюмки, включительно и детям пяти-шести лет и заставлял выпить и этих малышей. Считалось, что если дети приобщены к горилке с детства, не будут пьяницами, когда вырастут.

Мать — глава над снохами и дочерьми. У нее дисциплина даже строже, чем у отца. У каждой женщины в семье есть определенная обязанность, и никто не смел ее нарушить. Например, одна сидит за кроснами. Кросна — это упрощенный ткацкий станок с бердами и челноками. Такие станки были в каждой семье. Он ткет холсты, коврики и половики. Другая ходит за скотом, доит коров, пропускает на сепараторе молоко, сбивает сметану на масло. Третья кормит свиней, домашнюю птиц, а мать сама с остальными на кухне у русской печи приучает своих дочек к стряпне и начинает готовить приданое для старшей дочери. Дивчина на возрасте — нужно быть готовым к сватовству.

В больших семьях я наблюдал сам, как во время обеда в рабочие дни младшая сноха накрывала на стол, наливала из большого чугунного котла в большую миску борща. Потом все садились за стол и хлебали из этой общей миски деревянными ложками, а младшая сноха ела стоя, не имея права садиться. Она должна была есть и следить, чего недоставало на столе. Как только чего-нибудь недоставало, она добавляла.

Еда у них была неплохая. В скоромные дни — борщ с мясом, чаще со свининой. Второе блюдо — гречневая каша, залитая молоком. После такого обеда чая не бывало, а пили квас. Вот здесь и вспомним слова Белинского:

«Если у этих людей, переселенцев с Украины, отнять религию и лишить их своих обычаев, разве можно бы увидеть в них такую полную жизнь в их материальном отношении, такую стройность семейной тишины, сохранившуюся семейную дисциплину, которая никого не угнетала, еще более украшала семейную жизнь, свойственные им обращения друг с другом, природная мягкость в произношении слов, которые составляли гармонию».

Я не слышал, чтобы они между собой ссорились, и не видел раздраженных лиц. Иногда видишь и чувствуешь сам, что уже достаточно причин, для ссоры, а получается так, что вовремя переходят на шутки. Я говорю только о людях, крепко выпивших, а среди трезвых даже не услышишь споров.

ХХVIII

В предыдущей главе я писала исключительно о переселенцах с Украины, чтобы читатель имел представление о российских народах, об их нравах, обычаях и социальном положении. Я также обратил внимание не деятельность царского правительства, которое предоставляло право российскому народу занимать плодородные земли, отпуская им для этого долгосрочные кредиты на переселение. От этих переселенцев я слышал, что кредиты отпускались на 49 лет, что давало им возможность развить сельское хозяйство. Они сами говорили, что, приехав на поселение, имея в семье работников, через десять лет они становились богатыми.

Теперь посмотрим, как жили старожилы, которые приехали в Приморскую область раньше — по своим проискам. Некоторые работали на постройке Уссурийской железной дороги и остались там на жительство, а многие раньше посылали своих ходоков и переезжали туда. Много коммерсантов привлекало к себе Приморье. Они вели там торговлю и оставались на постоянное место жительства. Эти старожилы обосновались уже давно. Они не похожи на переселенцев с Украины.

Семейная дисциплина у них не та. Семьи у низ гораздо меньше. Женатого сына отец долго при себе не держит, а отделяет для самостоятельной жизни. При себе отец оставлял более способного сына блюсти отцовский дом. А больше всего оставались при отце старшие сыновья.

Эти жители тоже занимались хлебопашеством. Много сеяли гречихи, занимались пчеловодством, собирая гречишный мед. Я ночевал у одного хозяина всего три ночи. За это время он познакомил меня со всем своим хозяйством. Завел меня в амбар, где хранился мед. На полках не было порожнего места. Все полки были заставленными банками с медом и на полу в два ряда стояли банки. Только два прохода было к полкам. Мед был запаян в этих банках, вес банки — 25 килограммов.

Когда мы вышли с ним из амбара, он по пути взял одну банку и выставил на террасу у амбара. Закрыл склад не на замок, а просто набросил большой железный гвоздь, откованный в кузнице и привешенный на веревочке. Я подумал, что так закрывают амбар только днем, а на ночь, вероятно, вешают замок. Спросить об этом я постеснялся.

— Банку с медом вы возьмете себе.

— Сколько я должен за нее уплатить? — спросил я.

— Я не продаю, — ответил он, — а дарю. Денег мне не надо.

— А я без денег такой подарок не могу взять, — сказал я.

А он говори:

— Ладно, не берите, а возьмет ее Николай, а чай пить будете все равно с моим медом.

Николай был мой вестовой.

Жители сел и деревень, находящихся недалеко от маньчжуркой границы, занимались контрабандой. Провозили по лесным тропам много спирту, очищенного, около 90 процентов крепости, китайскую чесучу и китайские шелка. Народ в Приморье мало пил самогон, а больше пил спирт. Укупорка этого спирта была в простых жестяных банках, весом в 500 и 2500 граммов.

Старожилы Приморской области — народ универсальный. Они ремесленники, многие из них имели кузнечные мастерские, они коммерсанты, рыбаки и охотники. Многие из них засеивали много десятин гречихи, урожай которой там бывал очень обильным. Смотря на них, невольно приходила мысль: какая же богатая наша Россия! Сколько лет уже тянется война, более десяти миллионов человек было поставлено под ружье, а матушка Русь всех кормила, обувала и одевала, и еще оставались целые области нетронутыми со своими богатствами.

Познакомившись с российским народом и с их материальными богатствами, так и хочется громко сказать:

«Россию грабят все, кому не лень. Кто же до этого допустил? Большевики, революционеры, интеллигенция, которая себя считала и открыто называла народниками, но сами не знали свой народ, а может быть, народ свой не любили и не хотели знать».

Сколько было в Сибири народных учителей в школах, которые жили на квартирах у крестьян-сибиряков, чалдонов. Один занимал горницу на полном пансионе, платил в месяц за все 6 рублей, а жалования получал от 25 до 30 рублей в месяц. Жалование выплачивалось по желанию — в золотых рублях или в кредитных бумажках. И этот учитель, русский интеллигент был революционером.

Уссурийский казак тоже не похож на переселенцев. Он меньше занимался хлебопашеством, а больше склонен к коммерции и контрабанде. Это занятие самое легкое и выгодное, а кроме этого он имел много земли, часть этой земли, которую не мог обрабатывать сам, сдавал в аренду китайцам. Также был большой охотник на фазанов.

Я жил у одного казака на квартире. У него левая нога была ампутирована выше колена, ходил при помощи протеза, а охотник на фазанов был заядлый. Как раз настал сезон охотиться на фазанов. Хлеба с полей были убраны, на осыпавшееся зерно на землю во время уборки уже начали сплетаться фазаны, и началось уже открытие этой охоты.

Открытие охоты хозяин предоставил мне. Вложил в патронташ 20 штук патронов, дал мне очень умную собаку, породы сеттер-гордон, с кличкой Верный. Вот я и отправился на охоту, по жниве полей, как он мне советовал. Не отошел и одного километра от поселка, как мой Верный сделал стойку. Я тихо подхожу к нему, всматриваюсь в борозды жнивы, зорко стараюсь смотреть вдаль от Верного — ничего не вижу, а когда заметил, что моя собака смотрит не вдаль от себя, а почти под своим носом, только тогда увидел в трех метрах от Верного, что в борозде лежит, вытянувши шею, фазан. Впечатление получилось, что этот фазан не может ни бежать и ни лететь, но это все проходит в один миг.

Если фазан заметил, что вы его увидели, он тут же вскакивает и бежит от вас, как пуля. Я вскидываю ружье — бах! — мимо. Он взлетает и поворачивается на меня. Я даю второй выстрел — опять мимо, иду дальше. Пробовал стрелять в хвост при взлете, и стрелял, когда он летит на меня — убить ни одного не мог. Выстрелов сделал двенадцать. Наконец устыдился своего Верного, который стоял и смотрел на меня с укоризной, повернулся и пошел домой.

Стрелок я был неплохой и прикладка в плече у меня была быстрая, а результаты получились плохие. На фазанов я никогда не охотился, и полет их мне показался необычайно быстрым.

На другой день мой хозяин пошел на охоту, тоже взял с собой 20 штук патронов, возвратился с трофеями — 18 штук фазанов, а выстрелов сделал 20.

Народ Приморской области в то время еще не испытал той жизни, которую испытал нард Центральной России за три года войны. Многие из них смотрели не революцию, можно сказать, сквозь розовые очки. Структура большевистской власти была для них совсем непонятна. Они смотрели так, что все это происходит временно, пока идет гражданская война, а как только все успокоится, большевики неизбежно придут к такому решению, что надо созвать

Учредительное собрание, а там уже весь народ будет решать об избрании Всероссийского правительства. Аграрный вопрос решит Учредительное собрание. Урежут помещиков в количестве земли, они от этого не обеднеют, а народ тогда успокоится и во всей стране установится порядок.

ХХIХ

Когда в Приморской области был проведен плебисцит, после этого стали вооружать Дальневосточную армию. Не знаю, какие изменения были в пехоте при этом вооружении, а в казачьих частях было произведено некоторое переформирование. Все казачьи полки: Оренбургского войска, Сибирского войска, отдельные сотни Енисейского войска, — были сведены в отдельный казачий корпус. Командование этим корпусом было возложено на генерал-лейтенанта Бородина.

Кроме нашей Каппелевской армии, которая провела Ледяной поход, здесь было два Пластунских полка Забайкальского войска и отряд генерал-майора Савельева. Сколько было у него в отряде человек, было неизвестно. Лето 1921 года прошло в подготовке к дальнейшим военным действиям.

Ставилась цель — удержать Приморскую область от Красной армии. С малыми силами вести наступление и думать было нельзя. Заранее, можно сказать, идти на поражение. А одержать победу над Красной армией и очистить все Приморье — нужно было ввести в действие сильную армию.

Мы знали, что Красная армия была уже подготовлена раньше, еще до занятия Забайкальской области, но с тех пор много воды утекло. Красное командование хорошо знало, что белые не уступят ни одной пяди земли без боя. Свою армию они пополняли свежими сибирскими полками, так как части, которые все время дрались в Забайкалье с белыми, были изрядно потрепаны и им самим было нужно пополнение, необходимое обмундирование и вооружение. Поэтому 1921 год был годом для подготовки наступления.

Наша Дальневосточная армия не могла сидеть на одном месте, когда противники готовились к наступлению, и военный совет решил предпринять хабаровское наступление.

В августе месяце Белая армия двинулась на Хабаровск по Амурской железной дороге. Цель была — занять город Хабаровск, очистить Приамурский край от красных, которые еще не входили в состав Красной армии, комплектовавшейся в Забайкалье.

Продвижение на Хабаровск не могло быть быстрым, так как все населенные пункты были заняты красными отрядами. Нужно было от этих отрядов очищать всю местность. Когда стали приближаться к Хабаровску, уже была глубокая осень. К этому времени командование Красной армии подтянуло крупные силы к Хабаровску и перешло в контрнаступление. Бои приняли ожесточенный характер.

Холода с каждым днем увеличивались. Были и оттепели, но они не давали облегчения. Повалил снег, и толщина его создавала основательное препятствие в передвижении цепей. Бои разгорались с раннего утра и до позднего вечера, а для этого людям нужно было теплое обмундирование, которого недоставало. Некоторые части были в сапогах или в ботинках с обмотками. Солдаты стали обмораживать ноги. В силу создавшегося положения пришлось сдавать позиции противнику.

Красная армия была одета в теплое обмундирование, некоторые полки были даже в черных папахах и лохматой «суксурке». Забайкальская область могла за лето одеть миллионную армию в теплое обмундирование, там шерсти для катанок и шуб было много. Заготовку для этого обмундирования делали весь 1921 год. А в Приморье население мало занималось овцеводством, и такого обилия овчин и шерсти не было.

До наступления морозов Белая армия одерживала победу за победой, опрокидывая крупные соединения красных, успех был всегда на стороне белых.

Зима 1921/22 года приостановила военные действия. С обеих сторон прекратилась активность, а для Белой армии эта зима стала поворотным пунктом. С наступлением весны она уже не смогла перейти в наступление и, под сильным давлением Красной армии, стала постепенно откатываться.

Цель Приморского правительств занять город Хабаровск и очистить Приамурский край от красных не была достигнута. Однако действия армии Деникина на юге и генерала Юденича на севере давали надежду на продолжительную гражданскую войну.

Пропаганда большевиков в Приморье имела успех. Например, был пущен слух, что Приморское правительство хочет пойти на какие угодно позорные сделки с Японией, чтобы подавить народную большевистскую власть. Какая-то договоренность уже была, иначе японские войска давно бы были отозваны в Японию. Доказательством этого ставилось японское участие в сражении по защите города Читы от красных. Конечно, эти слухи были основаны только на лжи. Доказательством служит довольно характерное заявление воеводы генерала Дитерикса.

Однажды генерал Сузуки посетил воеводу, которому заявил:

— Я получил от своего правительства указания. Прежде чем уйти отсюда — взорвать все портовые укрепления, снять замки с крепостных орудий.