Пароход раздавлен льдами

Плавание «Челюскина»

Раньше, когда ещё не были освоены северные моря, для того чтобы попасть из Архангельска или Мурманска во Владивосток, на Камчатку или Сахалин, нужно было пройти длинный путь по чужим морям, заходить в иностранные порты — брать уголь и пресную воду.

Царское правительство пользовалось этим неудобным южным путём, хотя в России был свой путь, более короткий, — путь по северным морям.

До Октябрьской революции ни один пароход не проходил по северному маршруту за одну навигацию. Ведь северные моря всегда забиты льдом, их считали непроходимыми, и даже не пытались изучать.

Только наша партия и правительство занялись освоением этого трудного пути. В Москве было создано Главное управление Северного морского пути. По всему побережью Северного Ледовитого океана и на его островах стали строить научные станции, чтобы следить за погодой, изучать характер и движение льда, проводить другие научные наблюдения. [134]

В 1932 году отправился в рейс ледокол «Сибиряков». Огромные трудности встретились ему на пути. На последнем участке похода во льдах он потерял винт. Но моряки не растерялись. Они поставили паруса и, с их помощью выйдя в открытое море, благополучно прибыли во Владивосток. Таким образом, «Сибиряков» впервые прошёл Северный морской путь за одну летнюю навигацию.

Это была огромная победа, но на ней не остановились советские люди. Нельзя было сказать, что Северный морской путь освоен, нужно было пройти ещё не один раз с запада на восток и с востока на запад.

И вот в 1933 году из Ленинграда по маршруту «Сибирякова» вышел ледокольный пароход «Челюскин».

Первые тяжёлые льды в Карском море повредили ему носовую часть, но эти раны скоро были залечены, и пароход двинулся дальше.

В штормовую погоду «Челюскин» прошёл море Лаптевых и Восточно-Сибирское. Везде тщательно промерялись глубины, изучались и вода, и лёд, и воздух — состояние погоды. Велись всесторонние научные наблюдения.

Перед экспедицией стояло ещё одно задание — доставить на зимовку острова Врангеля новую партию научных работников.

Наконец в конце сентября с парохода увидели остров, но подойти к нему и высадить зимовщиков помешал старый лёд, через который не смог бы пробиться даже самый сильный ледокол. Ничего не оставалось, как следовать своим путём во Владивосток.

Впереди было коварное Чукотское море. Там «Сибиряков» потерял винт. Когда «Челюскин» вошёл в воды Чукотского моря, оказалось, что девять десятых его поверхности покрыто льдом. Пароход пробивался, получая повреждения, но люди быстро исправляли их: надо было спешить, нельзя было терять ни одного дня — уже кончалось короткое арктическое лето. [135]

Вскоре вода между старыми льдинами начала покрываться молодым льдом. Море затягивалось сплошной массой.

Движение «Челюскина» замедлялось. Лётная разведка показала, что всего в пятнадцати милях впереди есть чистая вода, откуда нетрудно попасть в Берингов пролив, но выбраться изо льдов «Челюскин». уже не мог. Он не столько расталкивал льды, сколько вместе с ними в дрейфе медленно продвигался обратно на запад.

Безуспешно стремился пробиться к «Челюскину», ледокол «Литке», вышедший на помощь, несмотря на множество полученных им самим повреждений.

«Челюскин» вмерзал всё сильнее и сильнее.

Так прошёл ноябрь, декабрь, январь и часть февраля. Уже кончалась долгая полярная ночь, и стало проглядывать солнце. Льды пошли словно приступом на судно.

Короткий день и всю долгую ночь слышались далекие, как пушечная канонада, удары, раздавался скрежет: это сталкивались и громоздились друг на друга гигантские ледяные поля.

Весь корпус корабля содрогался от напряжения, и [136] люди прислушивались к громам разбушевавшейся стихии. Бороться с ней было уже невозможно.

На пароходе несли бдительную вахту, наблюдая за ветром и состоянием льдов.

Между членами коллектива заранее распределили обязанности на случай катастрофы, заготовили аварийный запас.

Вечером 12 февраля ветер усилился. Грозные глыбы атаковали корабль. Всё возрастал грохот наступающих льдов. Целую ночь неумолимый враг двигал один за другим огромные ледяные валы. Казалось, из последних сил пружинила металлическая обшивка судна...

Наступило такое же бурное утро. И вот ровно в полдень огромный ледяной вал, возвышавшийся около борта, ринулся на корабль, льды прорвали подводную часть. Вода хлынула в машинное отделение. «Челюскин» был обречён. Стихия победила.

Жизнь корабля измерялась часами. Капитан приказал людям выгружаться на лёд. Быстро, чётко, как будто всю жизнь только этим и занимались, люди начали переправлять на лёд свой аварийный запас. Ни один человек не ушёл с поста, не оставил погружающейся в воду палубы.

Были перерублены все канаты, крепившие стройматериал и другие грузы, с тем расчётом, что они всплывут после погружения корабля.

Но вот нос парохода стал уходить в воду, покрылась водой верхняя палуба. Тогда раздалась команда:

— Все на лёд!

Через секунду, после того как последним сошёл капитан, высоко поднялась корма. Показались руль и винт. С грохотом покатился отвязанный груз, и всё заволокло густым дымом.

Когда дым рассеялся, «Челюскина» уже не было. Сомкнулась груда раскрошенных льдов.

На льду остались сто четыре человека. [137]

На помощь!

Вся страна была взволнована сообщением о гибели парохода «Челюскин», о том, что сто четыре советских человека стали пленниками льдов сурового Чукотского моря.

Партия и правительство вынесли решение мобилизовать все силы и средства, чтобы вырвать людей из ледяного плена. Была образована специальная правительственная комиссия. Её председателем был Валериан Владимирович Куйбышев.

Комиссию засыпали просьбами: все хотели принять участие в спасательной экспедиции. Писали рабочие, студенты, служащие, журналисты, моряки, а особенно много, конечно, лётчики.

В это время я готовился повторить свой перелёт Москва — Камчатка, который был так неприятно прерван на Байкале.

Самолёт был уже готов: отеплён, оборудован приборами для слепых полётов; трубки указателя скорости и других приборов подогревались током от аккумулятора; были установлены добавочные баки для горючего. Чем дольше я обдумывал условия полёта за челюскинцами, тем больше приходил к убеждению, что моя машина неплохо для этого приспособлена.

Потом я стал соображать, насколько я сам гожусь для столь ответственного дела. Правда, в Арктике мне летать не приходилось, но зато я порядочно поработал на Дальнем Севере: летал на Сахалин, над тундрой и тайгой, туманным Охотским морем и бурным Татарским проливом. Условия полёта там были весьма сходны с арктическими.

Тщательно обсудив всё сам с собой, я решил просить правительственную комиссию разрешить мне лететь на помощь.

Путь к лагерю челюскинцев лежал через высокие горные хребты, через огромные пустынные пространства, где сотни километров отделяли один населённый [138] пункт от другого. Никто ещё не летал в этих местах зимней порой.

Я изучал карту, составлял десятки планов и с волнением ожидал ответа на мою просьбу. В любую минуту я был готов сесть в свою машину и взять курс на северо-восток. Туда, к лагерю отважных людей, уже помчались десятки нарт с продовольствием, устремились ледоколы, полетели самолёты. Вся наша огромная страна жила думой о челюскинцах.

Нетерпение просто сжигало меня. Однако люди более умные, опытные и сильные волей дали мне с самого начала большой урок выдержки, который я запомнил на всю жизнь.

К моей великой радости, мне разрешили принять участие в спасательной экспедиции. Меня принял председатель правительственной комиссии товарищ Куйбышев.

— Покажите, — сказал он, — какой вы наметили маршрут.

Я доложил свои планы и добавил, что готов прямо отсюда, из кабинета, ехать на аэродром.

— Нет, — сказал Валериан Владимирович, — вы из Москвы поедете поездом в Хабаровск. А свой самолёт разберёте и погрузите на платформу.

Я растерялся. Как же так? Люди томятся в ледяном плену, ждут помощи, каждый день дорог, а я, лётчик, поплетусь поездом! Всё это в самом сбивчивом виде я попытался изложить товарищу Куйбышеву. Но он заранее предвидел мои возражения и спокойно предложил мне:

— Подсчитайте, каким путём вы скорее достигнете цели. Сейчас зима, дни короткие. Вы полетите на восток — стало быть, ещё более укоротите для себя день. Больше одного участка пути вы за день не осилите. А участков примерно десять. Поезд же до Хабаровска идёт девять суток. Кроме того, вас может остановить погода, а поезд она не остановит. [139]

— Я хотел лететь и день и ночь... — пытался возразить я.

— Этого мы вам не разрешаем, — .твёрдо остановил меня Валериан Владимирович. — Надо рассчитывать силы, не торопитесь! — тепло, дружески посоветовал мне на прощание товарищ Куйбышев. — Арктика не прощает оплошности. Когда соберёте свой самолёт в Хабаровске, опробуйте его в воздухе, проверьте всё хорошенько. Не рискуйте, действуйте наверняка. Помните: многое зависит лично от вас, от вашей выдержки.

Эти слова я часто вспоминал потом во время полёта, помню их и сейчас, как будто слышал вчера...

Когда я вылетел из Хабаровска в Николаевск-на-Амуре по отлично знакомой мне трассе, в пути меня застал снег. Видимость ухудшилась. Я вспомнил слова товарища Куйбышева и спросил себя: не рискую ли я? И вернулся в Хабаровск. Лётчики и механики с удивлением смотрели на меня, когда узнали, что я вернулся из-за непогоды. Они хорошо помнили, что такого случая со мной ещё не бывало. И тогда я им рассказал о прощальном разговоре с председателем комиссии.

Переждав, я быстро нагнал время; полетел в Николаевск, оттуда в Охотск, затем в Гижигу, Каменское, Анадырь. Там меня ждало жестокое испытание: пришлось шесть суток выжидать погоды. Несколько раз я думал сорваться с места, но меня останавливал всё тот же дружеский и строгий наказ.

Из Анадыря надо было перелететь в Ванкарем. Они разделены высоким Анадырским хребтом. Я знал, что кое-кто из лётчиков несколько раз пытался взять хребет, но из-за плохой погоды в горах был вынужден идти в обход, а это увеличивало маршрут ровно вдвое.

Наконец в Анадыре погода улучшилась, а в Уэлене в это время поднялась пурга — значит, в обход лететь нельзя. Сколько дней ещё придётся ждать хорошей [140] погоды, неизвестно, и я решил попытать счастья — махнуть через хребет.

Не теряя времени, поднимаюсь в воздух и беру курс на Ванкарем. Через час впереди показались горы. Иду к ним, постепенно набирая высоту. Наконец хребет под самолётом. Горы здесь, как сказочные башни, своими огромными шпилями тянутся высоко в небо.

«А что, если остановится мотор? — промелькнуло у меня. — Ведь сесть-то негде. Не рискую ли я?» Пришлось взвесить все «за» и «против». «Погода в горах прекрасная, — рассуждал я. — Пролетели уже несколько тысяч километров — мотор тянул хорошо. Так неужели он не проработает ещё несколько минут, которые нужны для того, чтобы оставить хребет позади?»

Всё говорило за то, чтобы идти вперёд, и я продолжал путь.

Хребет оказался не таким уж страшным, как о нём говорили. Через двадцать минут я миновал его и вышел к Чукотскому морю, скованному льдами.

Под нами — пологий берег. Но где Ванкарем? Вправо лететь или влево? На этот немой вопрос некому было ответить.

Делая круг за кругом, я стал снижаться, стараясь по карте определить своё местонахождение.

Вдруг бортмеханик толкнул меня в плечо и указал вниз. Я думал, он предлагает мне сесть, но, присмотревшись внимательней, увидел: по берегу на собачьих нартах едут люди. Я очень обрадовался: в крайнем случае я сяду около них и спрошу, где Ванкарем. Но сесть не так просто — для посадки нет подходящего места.

Я стал соображать, что делать дальше. Пролетел над людьми бреющим полётом. Они дружно махали мне руками — видно, приветствовали «воздушного каюра». Спасибо, но мне-то от этого не легче — мне надо знать, в какую сторону лететь. [141]

Я ещё раз пролетел над ними, стараясь разглядеть, что это за люди. Одеты все в кухлянки — значит, чукчи. А куда едут — на базу или обратно, неизвестно. Тогда я решил сбросить вымпел с запиской. Может быть, среди них найдутся люди, которые смогут прочесть по-русски; они укажут, куда лететь. Минут через пять вымпел был сброшен. Пока я делал круг, люди успели прочитать записку и дружно замахали руками в одном направлении, указывая мне путь на восток. Я сразу понял и в благодарность покачал машину с боку на бок, как у нас говорят лётчики — помахал крыльями.

Люди, которые указали мне путь, были челюскинцы, их уже успели спасти; они ехали в Уэлен.

Не успел я сесть в Ванкареме, как сразу же решил лететь в лагерь. Пока бортмеханик освобождал машину от лишнего груза, лётчик Бабушкин, который был комендантом аэродрома, сказал мне, каким курсом я должен лететь в море.

— Через сорок минут, — пояснил он, — ты увидишь на горизонте чёрный дым — это в лагере жгут костры.

Чтобы взять больше людей из лагеря, я оставил бортмеханика на берегу.

От Хабаровска до Чукотского моря я пролетел больше пяти тысяч километров, но они не запомнились мне так, как этот короткий, в сто пятьдесят километров, путь к лагерю. От края до края горизонта я видел только нагромождение льдов. Я внимательно смотрел вперёд, стараясь увидеть чёрный дым. От сильного напряжения уставали глаза, они слезились, горизонт становился мутным. Протру глаза, дам им немного отдохнуть и опять смотрю вперёд.

Ровно через сорок минут немного правее курса показался чёрный дым. Я даже закричал «ура» от радости.

И вот подо мной лагерь. Я сделал над ним круг. Между ледяными глыбами, которые часто передвигаются [142] с места на место, угрожая раздавить людей, стояли маленькие палатки. В стороне лежали две шлюпки, снятые с парохода на всякий случай. А на вышке развевался красный флаг, особенно выделявшийся на белом фоне.

Через несколько минут я благополучно посадил самолёт на крохотную площадку и, улыбаясь, крикнул:

— Кто следующий полетит на берег? Прошу на самолёт!

Меня окружили товарищи.

— Мы знаем, — сказал радист Иванов, — что вы к нам прилетели из Хабаровска, — а сам не спускает с меня глаз.

Смотрю — ещё подходят челюскинцы и, так же как Иванов, со всех сторон внимательно осматривают моё лицо, и так близко, что я сначала думал, что они хотят со мной целоваться. Я уже приготовил свои объятия, но оказалось совсем не то.

Один из челюскинцев не выдержал и спросил:

— Верно, что у вас, товарищ Водопьянов, золотая челюсть?

— Как это — золотая челюсть? — изумлённо спросил я.

— Нам товарищ Бабушкин сказал, что вам при аварии на Байкале раздробило челюсть, а кто-то добавил, что вам сделали золотую.

— Вас просто разыграли, — улыбаясь, ответил я.

...В этот же день я сделал два рейса и вывез со льдины семерых.

На другой день утром мы вылетели сразу на трёх самолётах: Молоков, Каманин и я. Это был последний рейс. В лагере оставалось шесть человек и восемь собак. Каманин взял на борт одного челюскинца и всех собак, Молоков — двух челюскинцев и вещи; я взял троих. Пока первые два самолёта поднимались в воздух, я заметил — что-то торчит из-под снега. Толкнул ногой — два пустых чемодана. Решил взять: найдутся [143] хозяева — спасибо скажут. И в самую последнюю минуту за торосами я увидел ещё что-то — оказалась целая груда тёплого белья, пар сто. Решил и это взять. Не оставлять — так ничего не оставлять.

Когда мы поднялись, Кренкель попросил меня сделать последний круг над лагерем, где среди пустых палаток гордо развевался красный советский флаг. Через сорок минут мы опустились в Ванкареме. Сколько было радости, трудно передать. Кренкель вышел из самолёта и начал щупать землю.

— Как я по тебе соскучился, — сказал он, — родная моя земля!

Кто-то из товарищей крикнул:

— Это ещё не земля, а лёд!

— Как, я на льду? — испугался Кренкель и побежал на берег.

Сто четыре отважных полярника были выхвачены из ледяной пасти, готовой ежеминутно разомкнуться и поглотить их лагерь. 13 апреля — ровно через два месяца после гибели парохода — все члены экспедиции были спасены.

Как в чудесной сказке, люди из лагеря челюскинцев были перенесены по воздуху на твёрдую землю. На другой же день члены Политбюро вошли с ходатайством в правительство учредить звание Героя Советского Союза и присвоить его семёрке лётчиков, которая спасла челюскинцев: Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепнёву, Водопьянову, Доронину.

Это была огромная честь и счастье. Это говорило о всенародном признании успехов нашей авиации и лётчиков; а что признание действительно всенародно, мы убедились во время нашего пути в родную Москву.

Эти дни никогда не забудет ни один из членов коллектива, возвращавшегося из далёкого Чукотского моря в столицу нашей Родины.

Шестьдесят семь дней длилось путешествие, и не [144] было часа, чтобы советские люди не дарили любовью и приветом завоевателей Арктики.

Ещё на побережье Чукотского моря немногочисленное население полуострова устроило челюскинцам самую горячую встречу. А между тем чукчи сами оказали неоценимую помощь делу спасения лагеря. Они помогли создать авиабазу в Ванкареме, перебрасывали туда бензин на своём первобытном транспорте — ездовых собаках. На нартах чукчей некоторые из спасённых были переправлены из Ванкарема в Уэлен. И, когда теперь чукчи выражали своё восхищение подвигом челюскинцев, те, в свою очередь, сердечно благодарили их. Мы, лётчики, просто многим обязаны чукотскому населению: если бы не его помощь, то не знаю, как бы справились мы со своей задачей.

Вот это ощущение единства с народом, сознание общности наших целей и радость победы и были замечательны в те дни.

Когда наш пароход подошёл к Владивостоку, нас встречали сотни тысяч людей. Как снег на голову, откуда ни возьмись, на палубу посыпались белые душистые ландыши: их метко сбрасывали встречавшие челюскинцев самолёты, приветственно покачивая крыльями. Казалось, что спасению советских людей радуются и земля и небо.

А потом начался, уже по рельсам, путь в Москву.

От Владивостока до Москвы сто шестьдесят остановок — сто шестьдесят митингов. Где бы мы ни останавливались, в любое время дня и ночи поезд встречали колхозники и горожане со знамёнами и цветами, везде просили задержаться и рассказать обо всём, как жили на льдине; как спали, чувствуя под собой зловещее шуршание и треск готовых разойтись льдов; как пришлось сделать тринадцать аэродромов и как они по очереди ломались; как никто из челюскинцев не хотел улететь со льдины первым... Просили показать номера стенной газеты «Не сдадимся!». На одной [145] станции поезд не остановился, но шёл очень тихо. Рядом с вагоном бежала старушка. В руках она держала узелок и кричала:

— Детки, что же вы не остановились? А я вас ждала, вам пирожочков испекла!

Челюскинцы не раз смотрели смерти в глаза. Ни один мускул не дрогнул на их лицах. А когда увидели такую встречу, слёзы навернулись на глаза.

Мы несли вахту встреч до самой Москвы. Дежурили два челюскинца и один лётчик — Герой Советского Союза. Помню, только кончилось моё дежурство — поезд подъехал к Омску. Большой город, там организован митинг. Надо выходить. Все уехали на площадь, где собрался народ. В нашем вагоне остались только я и двое проводников. Я сплю, и вдруг на перроне появились партизаны — те, что защищали молодую советскую власть от белогвардейцев в гражданскую войну.

Проводники меня разбудили:

— Давай принимай народ!

Партизаны вручили мне огромные торты, на которых кремом было написано: «Привет челюскинцам и героям-лётчикам!». Потом подают что-то тяжёлое. Оказалось — два жареных поросёнка...

На всём пути нас просто заваливали цветами, всяческой старательно приготовленной едой и трогательными подарками собственного изделия — «на память».

Наконец 19 июля мы в Москве! По улице, усыпанной цветами, мимо тысяч улыбающихся лиц, машущих рук мы едем на Красную площадь, где нас встречают члены правительства во главе с товарищем Сталиным.

Тогда мне казалось, что я нахожусь на какой-то необыкновенной высоте. Пришёл я в себя, когда уже был на трибуне Мавзолея.

По площади нарядными колоннами шли москвичи. Они приветствовали челюскинцев и лётчиков. [146]

Когда я думал о высокой чести носить звание Героя Советского Союза, я всегда размышлял так: ни в какой другой стране мира награда так не выражает чувства народа, как в нашей стране, потому что ни в какой другой стране пожелания народа не исполняются так точно и свято, как у нас.

И поэтому каждый человек, которого наше правительство отметило наградой, должен ценить её, как доверие великой партии, правительства и. чудесного нашего народа. [147]