До неба далеко

Маленький мир

Это было давно, ещё до Октябрьской революции. Покосившийся домик, сарай для скотины, поле, огород — вот весь мой маленький мир в детстве.

Я работал как мог вместе со взрослыми всю неделю, а по праздникам смотрел, как они пили, гуляли.

Бабушка заставляла меня выучивать с её голоса молитвы наизусть и ещё «преподавала» мне закон божий. Она рассказывала, что земля стоит на трёх китах, а я, конечно, верил ей.

И в то время, когда люди уже летали на самолётах, в мою голову вбивали, что «свод небесный — твердь есть», а на эту «твердь» ангелы золотыми молоточками приколачивают бриллиантовые звёздочки.

Как-то я спросил у бабушки:

— Бабуня, а до неба далеко?

— Так далеко, что и слова такого нет, чтоб сказать тебе.

— Жаль... Ангелов посмотреть охота: как они там с этими молоточками...

Бабушка обругала меня и сказала, что ангелов видеть нельзя. Я удивился: почему же чертей и ведьм можно видеть, а ангелов нельзя? Она опять рассердилась, [6] хотя отлично знала, что с ведьмами наши односельчане встречаются почём зря. По селу вечно ходили рассказы об этом.

Наслушавшись таких рассказов, я стал бояться ходить ночью.

Однажды шли мы с товарищами с поля, и почудилось нам, что кто-то за нами гонится.

— Ведьма! — крикнул кто-то.

И мы бросились бежать.

Несёмся во весь опор и слышим, что нас преследуют. Решили защищаться. Набрали камней и, зажмурясь от страха, давай их швырять в сторону нашего преследователя. Слышим — отстал. «Ага, видно, и чёрт камней боится!»

Пошли дальше, а за нами снова кто-то топает. Тут мы выпустили весь заряд камней и дали стрекача до нашего дома, который стоял на самом краю деревни.

Товарищи так домой и не пошли — ночевали у меня. А утром выяснилось: пропал ягнёнок у нашего лавочника. Работник всю ночь бегал искал, а к утру нашёл его всего избитого камнями. Бедный ягнёнок еле на ногах держался.

Жаль мне стало ягнёнка, но ребята уверяли, что в его шкуре ночью сидела ведьма.

Об этом случае я скоро забыл. Меня поразило другое.

Недалеко от нашего села был металлургический завод. Крестьяне ближних сёл и деревень возили туда железную руду, известковый камень. За каждый пуд [7] доставленного груза платили по две копейки. Как всегда, у весов собиралось много подвод. И вот однажды к заводу подкатил легковой автомобиль. Мы никогда ещё не видели такой диковинной машины. Не успели мы опомниться, как наши лошади с испугу шарахнулись в разные стороны... И пошла тут неразбериха: ломались телеги, колёса, несколько подвод скатилось под откос, покалечились лошади. Моя-то лошадёнка еле двигалась, а тут так хватила, что я с трудом догнал её. А господа в цилиндрах сидят в машине и смеются.

Свалил я камень, привязал свою лошадь к столбу и пошёл к конторе, где у подъезда стоял автомобиль. Мне страшно хотелось увидеть его поближе.

Эх, и позавидовал же я тогда шофёру! Важно сидел он за рулём в кожаной куртке. В любую минуту он может завести машину и поехать...

Возвращаясь домой, я всё время думал о машине. Мне хотелось скорее обо всём рассказать своим товарищам.

Около деревенской лавки стоял сын лавочника, Борис. Я не удержался:

— Борис, на заводе автомобиль стоит. Я его сам видел...

— Эка невидаль — автомобиль! — прервал он меня. — Я ещё не то видел в туманных картинах! — с гордостью добавил он. — Аэропланы летают, автомобилей сколько угодно, а какие города показывают! Разве такие, как наш? Липецк — просто тьфу перед ними!

— Какие это туманные картины?

— А на белом полотне. Там люди как живые бегают.

— А где показывают?

— В театре «Унион». Заплати двадцать копеек — и увидишь. Я каждые три дня хожу.

Я задумался. Чего только не творится на белом свете, а я ничего не знаю! Борис моложе меня, а ему [8] всё известно. Но ведь он сын лавочника — у него деньги есть, а я где возьму?

Отец у меня щедрым не был: даст в праздник три копейки, и больше не проси. Я стал ломать голову над тем, как бы набрать двадцать копеек. Каждое воскресенье меня посылали в церковь и давали десять копеек. На эти деньги я должен был купить просвиру за три копейки и три свечи: две потолще, по три копейки, — спасителю и божьей матери и одну потоньше — всем святым.

Тут я сообразил, что, если я поставлю свечку за копейку одной божьей матери, она за меня заступится перед остальными святыми. Таким образом, у меня останется целых шесть копеек.

Прошло немало дней, прежде чем я с большим трудом собрал желанную сумму. Она была для меня ключом к двери, за которой, как мне казалось, открывался большой мир.

После первого посещения кинематографа я не спал всю ночь. Жизнь моя словно перевернулась. Раньше я думал, что на манер моего существования устроен весь мир: люди живут, пашут, жнут, в церковь ходят... И вдруг оказалось, что есть большие города с огромными домами; есть бегающие и летающие машины; есть управляющие ими люди; наконец, есть машины, снимающие все эти чудеса для кинематографа.

Меня потянуло к какой-то другой жизни. Чтобы взглянуть ещё разок на волшебное полотно кинематографа, я готов был пуститься на всё.

Для меня было совершенно неважно, видел ли я уже какой-нибудь фильм или нет. Самый факт, что на экране появляются предметы, ничем не похожие на те, что я видел в деревне, вполне устраивал меня.

С тех пор мой маленький мир расширился. Я чувствовал, как медленно, но верно рушатся мои детские понятия. Меня потянуло в город, к бегающим и летающим машинам. [9]

Мои первый «полёт»

Занимаясь нашим небольшим хозяйством, я, как никогда, чувствовал, что где-то рядом идёт большая, кипучая жизнь, делается что-то очень важное. А я знаю всё то же поле, огород, сарай — и больше ничего. Шёл 1918 год.

Однажды мы с отцом чинили крышу сарая. Я сидел наверху и принимал солому, отец подавал. Вдруг мы услышали шум. Отец поднял голову и говорит:

— Вон летит аэроплан!

Я так резко изменил положение и отчаянно повернул голову, что свалился с крыши. Отец испугался, не напоролся ли я на вилы, потому что я страшно заорал. Он растерялся и сам стал кричать:

— Ми-ишка! Где ты там? Вылезай, что ли!

А я лежу в соломе и кричу в полном восторге:

— Люди летят! Ой, люди летят на крыльях!

После я узнал, что на крыльях стояли не люди, а моторы, по два на каждом крыле. Самолёт этот был гигант тогдашнего воздушного флота — четырёхмоторный «Илья Муромец».

Пока мы с отцом заканчивали свою работу, в селе нашем происходил полный переполох: ведь самолёт показался над нашими Студенками впервые. Старухи выбежали из домов с криком: «Конец миру пришёл! Нечистая сила летит!»

В это же время более опытные наблюдатели — бывшие солдаты — заметили, что от самолёта отделяются какие-то предметы, и живо скомандовали:

— Бомбы! Ложись!..

Началась настоящая паника. Люди лежат, замерли и ждут: кто «конца света», кто взрыва.

Наконец кто-то из бывалых солдат, заметив место, куда была сброшена бомба, осторожно подполз к ней. Он обнаружил пакет с бумагами: это была пачка листовок с призывом молодого советского правительства на борьбу с белогвардейщиной... [11]

За ужином отец смеялся надо мной.

— Тоже, — говорил он, — лётчик нашёлся — с крыши летать! С крыши и курица летает!

А мне было не до шуток. И самолёт и листовка очень меня взволновали: идёт борьба за счастье и свободу народа, как там было написано, а я «летаю» с крыши сарая... Я страшно завидовал людям, сидевшим в самолёте и сбрасывавшим на землю слова правды и справедливости.

На другой день я сразу ушёл в город: решил посмотреть на самолёт и летающих на нём людей поближе. Но это было не так просто, как я думал. На аэродром, конечно, я не попал: нужен был пропуск. Я печально слонялся у ворот и с завистью смотрел на счастливцев, которые свободно входили туда. И всё же вышло, что слонялся я не зря. Я узнал, что в дивизион воздушных кораблей нужны обозные. Правда, принимали только красноармейцев, но разве это могло меня остановить! Напротив, это было очень заманчиво.

Я побежал в Липецкий военный комиссариат. Там мне сказали:

— Если хочешь поступить добровольцем в Красную Армию, то дай подписку, что будешь служить не меньше чем шесть месяцев.

Я готов был дать подписку хоть на шесть лет! Мысль о том, что меня берут в Красную Армию, для меня была огромной радостью.

Конюх на аэродроме

— Что ты умеешь делать? — спросил меня командир дивизиона воздушных кораблей, когда я явился к нему для прохождения службы.

— Всё, что прикажете, — ответил я.

— А что ты хотел бы делать? [12]

— Работать на ваших аэропланах.

— А за лошадьми ты умеешь ухаживать?

— Ясно, умею! — удивился я.

А сам думаю: «При чём тут лошади?»

И вдруг командир мне говорит:

— Вот и хорошо! Будешь у нас на аэродроме конюхом, обозным.

«Как же это?» — оторопел я. Командир прочёл на моём лице разочарование и поспешил утешить.

— Будешь подвозить бензин к самолётам, — объяснил он. — Ведь без бензина самолёт летать не может. Это очень важная работа — быть обозным.

— Хорошо, — сказал я. — Раз важная, то я согласен.

И началась служба. Действительно, мне поручили подвозить к самолётам бензин. После разъяснений командира я относился к этой «авиационной работе» с полной ответственностью.

Я был рад каждому случаю повертеться подольше около самолёта. Машины притягивали меня к себе, как магнит. Я старался как можно больше «помогать» механику: наливал бензин в бак, подавал инструмент, придерживал крыло, когда он пробовал мотор, при посадке самолёта бежал навстречу, чтобы помочь лётчику подрулить на место стоянки.

Вскоре я прослыл таким любителем авиации, что мне (до сих пор не знаю, в шутку или всерьёз) дали звание: «наблюдатель правого крыла» — я должен был следить за чистотой правого крыла самолёта. И я по-настоящему гордился своей работой. С какой любовью я чистил, мыл, вытирал крыло после каждого полёта и перед уходом в воздух! Я сам порой был не так чист, но «моё» крыло блистало, как зеркало.

В дивизионе ко мне относились неплохо, и скоро я дослужился до «повышения»: меня назначили командирским кучером. Мне выдали кожаную куртку, которая произвела такое впечатление на моих родных, что они даже назвали меня лётчиком. [13]

Вечерами я посещал школу для взрослых. Из всех учеников я, пожалуй, был самый беспокойный. Никто не задавал столько вопросов учителям, сколько я. Но нужно сказать, что учителя не были на меня в обиде и охотно рассказывали обо всём, что меня интересовало. Они понимали, что мне не терпелось наверстать то, что было упущено в детские годы.

Когда у нашего командира появилась машина, меня сделали помощником шофёра. В автомобиле я, разумеется, мало понимал, но, помогая шофёру мыть, заправлять и чистить машину, приглядывался, расспрашивал. Понемногу это чудо стало для меня проясняться. Шофёр был доволен своим помощником, но учить меня управлять машиной не хотел. Это меня очень огорчало, и я решил перехитрить его.

Рано утром, когда он ещё спит, заправлю машину, заведу мотор и начинаю: то назад, то вперёд... то назад, то вперёд... Далеко я уехать не мог. Все мои «манёвры» происходили на крошечной площадке, где даже нельзя было сделать разворот, но всё же эти упражнения принесли мне пользу.

Как-то мой шофёр раздобрился.

— Садись, — говорит, — за руль и попробуй управлять... Вот это педали, это конус, это тормоз, этим дашь газ, а вот это рычаг перевода скоростей. Не волнуйся, спокойно. [14]

А я нисколько не волновался: всё, что он мне показывал, я уже хорошо изучил, внимательно присматриваясь к его действиям, когда он вёл машину. Да и утренние занятия помогли.

Когда я поехал, шофёр удивился:

— Из тебя выйдет шофёр. Неплохо ведёшь.

Однажды он заболел. Командир дивизиона сам хорошо водил машину. Как-то в дороге он сказал:

— Какой же ты помощник шофёра, Водопьянов, если не умеешь водить машину!

— Виноват, товарищ командир, я умею!

— Ну-ка, попробуй!

Я смело берусь за руль, хотя ещё не вполне уверен в себе. Переезжаем железную дорогу. Стоп... На самом переезде неловко перевёл скорость, и мотор заглох.

— Что же ты! — говорит командир. — С таким шофёром ещё под поезд попадёшь. Нет, брат, видно, придётся тебя обратно, поближе к коням, переводить.

Я видел, что командир шутит, но переживал свой провал ужасно. Тут же я дал себе твёрдое слово выучиться управлять машиной, как сам командир. Это слово я сдержал.

Всю гражданскую войну я провоевал в своём дивизионе. Сначала мы сражались в местах, где я родился. Недалеко от нашего города появился генерал Мамонтов, который хотел уничтожить Красную Армию и занять Москву, а вышло наоборот: Красная Армия разгромила Мамонтова. Потом нас перебросили на Украину для борьбы с Врангелем. Этому белому генералу помогали иностранцы. Они давали ему оружие, самолёты, даже присылали своих солдат. Но Красная Армия была непобедима. Врангель был разгромлен, так же как и другие враги советской власти.

За три года службы в армии приходилось мне быть и конюхом, и шофёром, и посыльным, и бойцом — я всем был доволен. Но мечта стать лётчиком меня не покидала, и я решил учиться. [15]

Лёша Сибиряк

Алексея Силова прислали в авиационно-разведывательный отряд, когда мы стояли вблизи Екатеринбурга, как называли тогда нынешний Свердловск. Время было тревожное. На Урал наступали банды белого адмирала Колчака.

Новичок с маленькой корзинкой в руке молодцевато прошагал через зелёное лётное поле и остановился перед палаткой, в которой помещался штаб. Носовым платком он смахнул пыль с ярко начищенных хромовых сапог, подтянул ремень на новенькой кожаной тужурке и поправил лётный шлем.

Мы возились в это время у моторов и, перепачканные с головы до ног машинным маслом, с любопытством и даже с какой-то неприязнью смотрели на щеголеватое пополнение.

Через полчаса прибывший вышел из штаба. Вид у него был уже совсем не такой лихой. Он постоял минутку-другую, сплюнул, махнул рукой и ленивой походкой направился к нам, мотористам.

Вот что произошло в штабе.

— Красный военлёт Алексей Силов прибыл в ваше распоряжение! — щёлкнув каблуками, громко отрапортовал новенький.

«Нашего полку прибыло!» — подумал командир отряда, с удовольствием рассматривая нового военлёта. Он встал из-за стола, шагнул навстречу Силову и долго тряс ему руку.

Стоило только взглянуть на Силова, чтобы сразу понять, что он не из бывших царских офицеров. Невысокого роста, коренастый, с льняным чубом и обильно усыпанным веснушками круглым добродушным лицом, он совсем не походил на вчерашнего поручика или штабс-капитана. В царской России к штурвалу военного самолёта допускались только офицеры — сынки помещиков, фабрикантов, высокопоставленных чиновников. Нижним чинам из рабочих и [16] крестьян доверяли лишь ремонт моторов и уход за машинами. После революции большинство авиаторов-офицеров оказалось в лагере белогвардейцев. Вот почему в Красной Армии в годы гражданской войны было мало самолётов и ещё меньше лётчиков. Кое-кто из бывших офицеров-лётчиков сорвал золотые погоны и перешёл на службу к красным. Им не всегда можно было доверять. Другое дело — свой брат-лётчик! Большие, в ссадинах и царапинах, тёмные мозолистые руки труженика были для Силова отличным «удостоверением личности».

— На каких самолётах летали? — спросил у него обрадованный командир отряда.

— На разных, — не очень уверенно ответил Силов. — На «Вуазене», например...

— Очень хорошо! У нас как раз есть беспризорный «Вуазен».

Командир взял документы Силова, и, пока читал их, на его бритых худощавых щеках появились красные пятна и быстро задвигались желваки.

— Что за чушь! — закричал он, стукнув кулаком об стол. — Вы говорите — лётчик, а по документам — механик!

— Свидетельства не имею, один глаз не совсем в порядке, но это ерунда, летать могу, — смущённо оправдывался Силов.

— Где учились?

— Самоучка.

Этого признания было достаточно.

Наш командир строгим, официальным тоном сказал:

— Вы назначаетесь мотористом. Лётчики-самозванцы нам не нужны... Можете идти.

— Очень хочу летать! — совсем как обиженный мальчишка прошептал «лётчик» у самого выхода.

Так появился у нас новый моторист. Вскоре, узнав получше непризнанного лётчика, мы по-настоящему полюбили его. «Лёша Сибиряк», как бойцы окрестили [17] Силова, потому что он был родом откуда-то из-под Красноярска, оказался на редкость весёлым, сметливым, задушевным парнем. Он уже второй год служил добровольцем в частях Красной Армии и стал очень квалифицированным мотористом. Руки у него были прямо золотые, да и голова тоже. Он неплохо изучил моторы разных марок, что было особенно важно, так как летали тогда на заграничных «гробах» — сильно потрёпанных машинах: всяких «Фарманах», «Вуазенах», «Моранах», «Лебедях»... Эти самолёты были похожи на непрочные этажерки из фанеры, полотна и проволоки, на которых стояли малосильные, капризные двигатели.

Тогда не хватало всего: запасных частей, инструментов, вместо бензина частенько наливали в баки спирт, а машинное масло заменяли касторкой. Нужно было немало смекалки, чтобы отремонтировать старый мотор, приспособить к нему какую-нибудь деталь, взятую с другого, отжившего свой век, самолётного двигателя.

Делать это становилось всё трудней и трудней. Наш «склад» деталей катастрофически уменьшался. Всё, что можно было снять со старых, негодных моторов, уже было использовано. А нужны были то шатуны, то поршни, то клапаны, а главное, часто ломались пружины.

Три боевые машины стояли у нас в бездействии из-за отсутствия нужных запасных частей.

А колчаковцы передвигают войска, готовясь, как видно, к решающему штурму Екатеринбурга. Нужно чуть ли не каждый час вылетать на воздушную разведку, а тут машины одна за другой выходят из строя.

Где взять детали? Над этим ломали головы и командование авиационно-разведывательного отряда и все механики, в том числе и Силов. Он был мотористом самолёта, на котором летал Шадрин. На плечах серой офицерской шинели этого лётчика светлели полоски от недавно снятых погон, а фуражку украшала [18] огромная, вырезанная из красной материи звезда. Шадрин никаких особых подвигов в нашем отряде не совершил, но был всегда дисциплинирован и исполнителен. Возвращаясь с разведки, он обычно доставлял подробные сведения о противнике. К тому же Шадрин был заправским оратором и с завидным красноречием выступал на всех собраниях и митингах, а они у нас бывали чуть не каждый день. Его у нас почему-то не очень любили, но уважали.

Двухместный французский старый «Вуазен», на котором летали Шадрин и Силов, был в числе трёх машин, не способных подниматься в воздух.

Лёша обшарил всё небольшое кладбище самолётов, но так и не нашёл нужных для мотора «Вуазена» пружин и клапанов. Он долго и мрачно шагал по аэродрому, наконец не выдержал и пришёл к командиру отряда.

— Отправьте меня в Сарапул! — попросил Силов без всякого предисловия.

— Почему? Зачем в Сарапул? — удивился командир.

— Там самолётов побитых уйма. Сам видел, когда к вам добирался. Сниму с них всё, что нам нужно... Только выдайте мне наган да мандат подлиннее...

— Постойте, постойте, — перебил его командир, — а ведь это неплохая идея! А как вы туда доберётесь?

— На перекладных, — коротко ответил Лёша.

— Одного я вас не пущу, — сказал после недолгого раздумья командир.

— Я с ним поеду! — решительно произнёс случайно присутствовавший при этом разговоре Шадрин. — Всё равно сейчас мне здесь делать нечего...

Они вернулись дней через пять. На аэродром торжественно въехала телега. Громыхало железо в мешках. Шадрин плёлся сзади, а Силов, помахивая кнутом, горячил еле плетущуюся костлявую лошадёнку. [19]

Ему, как видно, хотелось «с шиком», рысью подъехать к штабной палатке, но ничего из этого не получалось.

Лёша громко пел свою любимую частушку:

Мы окружили телегу:

— Что привёз, Сибиряк?

— Богатство.

— А где рысака добыл?

— Реквизировал.

Прежде чем доложить командиру о своём прибытии, Лёша старательно счистил с себя дорожную пыль...

Лёша в самом деле привёз целое богатство.

Двое суток мотористы не ложились спать, и все самолёты отряда оказались, как говорится, на лету.

Лёша Сибиряк был парень что надо! Нас только удивляло, что он каждое утро подолгу начищал свои сапоги щётками, которые возил с собой в корзинке, а мы все ходили замарашками. И ещё несколько смущала нас его самоуверенность.

— Летать проще простого, — говорил он. — Если хоть немного имеешь представление, как управлять машиной, садись и лети — остальное само придёт. В лётном деле, брат, смекалка нужна, самое главное — соображать быстро...

Мне по секрету он рассказал, что полгода назад на юге он пробовал летать. Самовольно сел в машину, и при старте, ещё на земле, у него вспыхнул мотор. Лёша, к счастью, отделался незначительными ожогами. Но что значат какие-то ожоги для человека, который хочет летать!

В другой раз он всё-таки самостоятельно поднялся в воздух, минут двадцать летал, но при посадке так [20] плюхнул машину на лётное поле, что у неё лопнула крестовина тележки шасси.

Незадачливый пилот понёс тогда наказание: его отчислили из части и направили в резерв, откуда он к нам и прибыл.

— Не повезло мне тогда, — вспоминал об этом эпизоде Лёша. — И не случайно это. Летал я в понедельник — в тяжёлый день и, когда шёл на аэродром, повстречался с попом — знаешь, какая это дурная примета?.. Не надо было лететь.

У Лёши Сибиряка молодой задор и желание летать оказались сильнее здравого смысла, и в нашем отряде он принялся за старое. Он так долго надоедал командиру с просьбами о разрешении полетать и тем самым доказать, что он лётчик, что тот не выдержал характера и дал согласие; правда, с одним условием: в первый полёт идти вместе с Шадриным.

Это было в воскресенье. В понедельник подниматься в воздух Лёша не решался и договорился идти в полёт во вторник, в девять часов утра.

Едва рассвело, сияющий Лёша уже готовил «Вуазен» к полёту. Вот и девять часов. Мотор работает, самолёт на старте. Шадрина нет. Десять часов — лётчика нет. Силов сидит в пилотской кабине, нервничает. Он знает, что достаточно одного движения руки, и машина пойдёт в воздух. Лётчика всё нет. Забыл он, что ли! Ждал, ждал его Силов и не утерпел, взлетел один.

Дул сильный порывистый ветер. На взлёте самолёт, управляемый неопытной рукой, развернуло, и он черкнул землю крылом. Лёша, однако, сумел быстро выровнять машину и стал набирать высоту.

Наш аэродром был расположен на небольшой поляне, окружённой лесом, тянувшимся на многие десятки километров. Над лесом всегда побалтывает, а тут ещё, как на зло, — ветер. Болтанка была сильная, с большим трудом Лёша управлял машиной одной рукой, а другой вцепился в борт. [21]

Как Лёша потом сам признавался, несколько минут полёта вконец измучили его. Он уже сам был не рад, что взлетел один. Когда же решил идти на посадку, оказалось, что высота ещё большая, а граница аэродрома уже под крылом. Лёша сбавил обороты мотора, а он совсем остановился, и машина камнем пошла вниз.

Мы, наблюдавшие за полётом Силона с аэродрома, очень волновались за жизнь товарища. Всем было ясно, что самолёт будет разбит. Примчалась санитарная двуколка. Шадрин, нервничая за своего моториста, чертыхался беспрерывно. Однако Лёше здорово везло. Каким-то чудом он сумел сесть позади аэродрома на мелколесье. Верхушки деревьев смягчили удар, самолёт чуть не развалился, а сам незадачливый пилот отделался испугом и незначительными ушибами.

К «лётчику» подошёл командир отряда:

— С точки зрения спортивной я вас вполне понимаю. Но вы нарушили приказ. За это десять суток гауптвахты... И чтобы больше не заикаться о том, что умеете летать!

Лёше ничего не оставалось делать, как снять ремень и последовать за конвоиром.

Отбыв наказание, обескураженный, переставший даже чистить свои сапоги, Лёша Сибиряк с помощью товарищей взялся за ремонт разбитой им машины.

Вскоре самолёт был исправлен, и Шадрин с Лёшей снова начали вылетать на разведку.

В один из тусклых осенних дней их самолёт не вернулся с задания.

«Погиб, наверное, наш Лёша», — думали мы и в память о нём даже почистили свои порыжевшие, старые сапоги.

Сообщить родителям моториста о его гибели мы, конечно, не могли, так как они находились на территории, занятой врагом. Мы частенько вспоминали Сибиряка, и однажды кто-то сказал: [22]

— А знаете, ребята, из Лёши обязательно бы вышел хороший лётчик!

И все с ним согласились.

Прошло недели три. За это время мы потеряли два самолёта. Погибло ещё несколько хороших товарищей. Мы уже перестали надеяться, что когда-нибудь увидим Лёшу Силова.

Но война есть война! Странные события случаются на ней. Одно из них произошло и с Лёшей Сибиряком.

Полетел он в хмурое октябрьское утро с Шадриным на разведку. Машина в порядке, баки заправлены полностью, летай сколько вздумается. Шадрин то снижал машину, то вновь поднимал её в высоту. Временами самолёт обстреливали с земли, а Шадрин всё летал, часто смотрел на карту, записывал что-то. Разведывательный полёт продолжался намного больше обычного.

Уж бензина было, как говорится, кот наплакал, когда Шадрин пошёл на посадку. Он удачно посадил самолёт и стал рулить к палаткам. Но что-то Лёша не узнал свой аэродром. Вдруг видит: бегут к ним солдаты с погонами.

— Товарищ командир! — закричал Силов не своим голосом. — Мы ведь к белякам попали!

— Какой я тебе, свинья, товарищ! — рявкнул Шадрин. — Я был, есть и буду господин поручик!

Тут Лёша сообразил, что Шадрин — предатель, перелетел к белым, и решил действовать по-другому. Он отдал честь и заискивающе произнёс:

— Слушаюсь, ваше благородие!

Самолёт окружили офицеры, Шадрин спрыгнул на землю, снял фуражку, перекрестился и восторженно воскликнул:

— Господа офицеры! Вы не можете представить, как я сейчас счастлив. Наконец-то я свободен! Теперь вместе с вами буду беспощадно драться за спасение единой, неделимой России. [23]

«Вот артист! — подумал Лёша. — Вчера только на собрании распинался за советскую власть и тоже счастливым себя называл».

Тем временем Шадрин рапортовал подошедшему седоусому толстому полковнику:

— Я доставил важные сведения о расположении красных войск и этот трофей.

Шадрин презрительно кивнул в сторону Лёши, стоявшего по стойке «смирно» с безмятежной улыбкой на своём круглом лице. Он решил не терять ни секунды и, взяв под козырёк, со слезой в голосе прочувственно произнёс:

— Премного благодарен вам, господин поручик, что вы перебросили меня на сторону людей, с которыми живут мои родители. Я — сибиряк, отец мой — георгиевский кавалер, у нас хозяйство: лошади, коровы, землишки порядочно. Так что я тоже счастлив, что попал наконец к своим... Спасибо, ваше благородие!

У Шадрина среди офицеров оказалось много друзей, а Лёшу сразу же арестовали.

На следующий день его привели к полковнику — командиру особой эскадрильи. В кабинете сидел ещё один офицер — подполковник из контрразведки, как позднее об этом узнал Силов.

— Ты большевик? — спросил подполковник.

— Так точно, ваше благородие, сочувствующий. Мы вместе с господином поручиком подавали заявления в партию. Только ему сказали, что примут, когда он проявит себя в бою, а меня сразу взяли.

— Говори, большевистская зараза, сколько у вас на аэродроме самолётов? Кто командует отрядом? — заорал полковник.

Лёша сразу смекнул, в чём дело. Говорить неправду нельзя, а сказать не хочется: может быть, Шадрин в чём-нибудь и ошибся. И он нашёл выход:

— Я предан своему офицеру, господину поручику, и мне нечего скрывать, наши сведения будут одинаковые, [24] но господин поручик больше меня знает, он записывал всё шифром...

А в том, что Шадрин, собираясь перелететь к белым, делал записи, Силов не сомневался. Конечно, он должен был козырнуть перед старыми друзьями.

— Откуда ты это знаешь? — осведомился подполковник.

Лёша по тону почувствовал, что попал в точку. Он оживился, стал отвечать смелее:

— Знаю. Если бы я тоже не мечтал перебраться на вашу сторону и повидаться с отцом и матерью, то давно бы его выдал.

— А почему ты не сказал об этом поручику Шадрину? Вам было бы легче вдвоём.

— Откровенно сказать, боялся. Вдруг он всё это делает, чтобы поймать кого-нибудь! Уж больно здорово он на собраниях за большевиков распинался!

— А каков шифр у господина поручика?

Тут-то Лёша немного растерялся и пожалел о том, что заварил кашу с этим шифром. Но он вовремя вспомнил о старшем брате, который работал в ВЧК. Тот рассказывал ему, что многие контрреволюционеры попадаются с шифром, который изобретают сами, для того чтобы записывать всё, что видят и слышат. Иногда это бывают цифры, иногда стихи. Лёша и ответил полковнику, что шифр господина поручика — это стихи и письма разные.

Несколько раз ещё допрашивали Алексея Силова, а потом всё-таки поверили ему и послали работать в походную мастерскую, ремонтировать моторы.

Как-то проходил мимо мастерских седоусый полковник. Лёша подошёл к нему строевым шагом и откозырнул по всем правилам воинской службы:

— Ваше благородие, разрешите обратиться!

— В чём дело?

— Господин полковник, вон там стоит старый «Вуазен». Разрешите, я его отремонтирую. У вас в эскадрилье будет ещё одна боевая единица. [25]

— Как — отремонтируешь? Мне доложили, что его надо списать, — возразил полковник.

— Если я не приведу «Вуазен» в боевую готовность, можете меня расстрелять! — бойко ответил Силов.

— Не понимаю, почему ты так стремишься отремонтировать эту брошенную машину? — спросил офицер.

— Я хочу на деле доказать вам свою преданность, господин полковник!

Подумав, командир эскадрильи дал разрешение и прислал Лёше даже помощника — моториста Егора Дубинина. Вдвоём они осмотрели брошенную машину. Полотно на крыльях было гнилым и в нескольких местах порвано. Многие детали мотора растаскали на запасные части.

— Как ты починишь такую рухлядь? — сердито заметил Дубинин. — И вообще, господин хороший, если хочешь выслужиться перед начальством, то лучше просись к полковнику в денщики!

Из одного этого замечания Лёша понял, что Егор может стать его хорошим союзником.

Через неделю мотор был собран, хотя и пришлось здорово потрудиться. Полотно заклеили. Машина получилась неказистая, вся в заплатках, но летать на ней можно.

Несколько раз опробовали мотор на земле. Работает хорошо. Тогда Силов попросил Шадрина проверить мотор в воздухе. Он согласился, но откладывал вылет со дня на день.

И вот однажды Лёша сказал Егору:

— Не попробовать ли нам самим, а то их не дождёшься. Кого из лётчиков ни попросишь, все как-то жмутся.

— Попробовать? — переспросил Дубинин. — А ты сумеешь?

— Кто его знает? В воздухе я за ручку держался.

Вначале Силов не очень доверял Дубинину — а [26] вдруг его нарочно подослали к нему, чтобы проверить?

Егор, как видно, тоже смотрел на Лёшу с опаской — больно уж прыток: сам вызвался ремонтировать негодный самолёт, выскочка!

Но ничто так не сближает людей, как совместный труд. Мало-помалу Лёша узнал, что его помощник родом из Тулы, что он попал к белым прямо из царской армии. Служить ему здесь не по душе, но и красных он боится: вдруг расстреляют? Много часов провели они в задушевных беседах, и Лёша сумел убедить Егора в том, что если они смогут принести пользу, советской власти, то их не только не расстреляют, но ещё и спасибо скажут.

— Какой же от нас может быть толк? — спросил как-то Егор. — Расположения войск мы не знаем.! Только про нашу эскадрилью расскажем. Маловато будет.

Силов успокоил его:

— Мы с тобой прилетим на самолёте. Разве это не польза будет? Вот если бы нам ещё удалось посадить у наших Шадрина, то тогда совсем здорово было бы.

И мотористы стали думать о том, как заставить поручика сделать вынужденную посадку там, откуда он убежал.

Случай представился дня через три. Все лётчики эскадрильи получили задание совершить на рассвете бомбовый налёт на узловую станцию, недавно занятую советскими войсками.

Егор готовил к вылету самолёт Шадрина. По совету Лёши, он налил в баки машины ровно столько горючего, чтобы хватило долететь до расположения красных. На обратную дорогу — ни грамма! Чтобы лётчик не догадался об этом, было сделано так, что стекломер всё время показывал полный бак. К тому же трубку стекломера нарочно вымазали грязью, чтобы Шадрин никак не смог разобраться в том, сколько осталось бензина. [27]

Чуть посветлел небосклон, когда самолёты с бело-красно-синими кольцами на крыльях, царскими опознавательными знаками, стали один за другим уходить ввысь. Как только последний самолёт поднялся на задание, Лёша дал команду Егору запускать мотор их машины.

Рулить Лёша умел хорошо и после пробега по прямой поднял самолёт в воздух. Вначале машину стало сильно кренить, но он сумел выровнять её.

Часовой несколько раз выстрелил им вслед, но не попал.

Поднявшись на значительную высоту, новоявленному лётчику удалось «прицепиться» к железной дороге и полететь вдоль неё. Какая высота, какая скорость, далеко ли до линии фронта — ничего этого он не знал.

Минут через сорок полёта перепуганный Егор наклонился к его уху и крикнул:

— В нас стреляют... Пробит радиатор... Вода уходит!

«Раз стреляют — значит, внизу наши», — подумал Алексей. Впереди он увидел луг и пошёл на посадку. [28]

«И можете мне поверить, машину я не сломал, только погнул заднюю ось!» — хвастался потом Лёша Сибиряк, вспоминая свой воздушный побег от врагов.

Через несколько минут Лёша и Егор были задержаны красноармейцами. Сначала им не поверили, что они приземлились добровольно.

— Вот какие дела творятся сегодня, — услышал Лёша разговор двух красноармейцев. — Только одного белого лётчика в плен взяли, как эти сами прилетают.

Он с радостью понял, что Шадрин волей-неволей вернул украденный им самолёт.

...Лёшу Сибиряка и Егора Дубинина для выяснения под конвоем отправили к нам в часть.

Мы были несказанно удивлены, когда увидели его, старательно перепрыгивающего через лужи, стоявшие на лётном поле.

Лёша шёл по аэродрому, весело распевая:

Командир отряда расцеловал его.

— К нам поступило пополнение, — не то в шутку, не то всерьёз сказал он: — два самолёта и два моториста. Где взять лётчика?.. Придётся вам подучиться, товарищ Силов!..

— Вот и выходит, что летать-то совсем нетрудно, — говорил мне час спустя Лёша. — Была бы смекалка!

«Да, смекалка и находчивость нужны в полёте, — подумал я. — Если они помогли человеку, который не умеет летать, то лётчику помогут вдвойне».

«Возьмите меня в школу!..»

Командование нашей части поручило мне очень ответственное дело: привезти пятьдесят комплектов нового обмундирования из Москвы. [29]

В первый раз в жизни я поехал в такую важную командировку, да ещё в Москву! Приехал я ненадолго и старался использовать каждый час, каждую минуту на ознакомление с городом. Буквально дни и ночи бродил я по улицам столицы.

Каково же было моё удивление, когда меня, совершенно чужого в Москве человека, вдруг окликнули по имени! Оказывается, и у меня в столице есть знакомые! Да ещё кто — сам Лёша Сибиряк! Я обрадовался и долго с восторгом глядел на бортмеханика из нашего дивизиона, горячо пожимая ему руку.

С первых же слов выяснилось, что Лёша учится в Москве, в лётной школе. Это меня сразило.

— Добился всё же своего!

— Трудно было. Операцию глаза пришлось делать.

— Да ну!

— Теперь всё в порядке. Как бог летаю, на «отлично».

— Вот бы и мне тоже!.. — невольно отозвался я с завистью.

— Это не так уж трудно, — утешил меня Силов. — Пойди к нашему начальнику лётной части — он очень хороший человек. Попроси как следует — так, мол, и так, давно мечтаю. Думаю, что он тебе поможет.

В те времена я легко верил, что всё может быстро сделаться по-моему. Через час я уже сидел неподалёку от здания школы, на одной из скамеек Петровского парка, и пристально разглядывал всех прохожих. Начальника не оказалось, но мне сказали, что он должен скоро быть. Я задумал: если угадаю среди множества людей, шедших в школу, кто начальник, значит, будет удача.

Несмотря на мою «многолетнюю», как мне тогда казалось, службу в Красной Армии, я был ещё очень тёмен и охотно положился на загаданную примету, совершенно не подумав о том, что, находясь на действительной [30] военной службе, я вообще не имел права без ведома и разрешения командира определяться в какую-либо школу...

Согласно моему гаданию, всё сначала пошло отлично. Когда к школе подъехал на велосипеде человек с приветливым, гладко выбритым лицом, да ещё в кожаной куртке, меня кольнуло в сердце. Я так и подскочил: он!

Едва человек успел занести ногу, чтобы сойти с велосипеда, я уже стоял возле него и готовился произнести речь. Но почему-то вместо подготовленной речи выпалил только одну фразу:

— Возьмите меня в школу!.. — От волнения я даже забыл осведомиться о том, действительно ли сам начальник стоит передо мной. Правда, я быстро одумался и добавил: — Ведь вы начальник лётной части школы товарищ Арцеулов?

— Я Арцеулов, — улыбнулся он, освобождая брюки от резинок, которые обычно носят велосипедисты. [31]

Я молчал как пень, потому что самое главное уже сказал, и думал, что теперь дело только за его ответом.

— Что ж... Давайте познакомимся. Пройдёмте ко мне, — приветливо сказал мне Арцеулов.

Проходя за ним в кабинет, я подумал: «Ну, теперь дело в шляпе: ведь если бы он хотел мне отказать, то отказал бы сразу. Ан нет — он в кабинет повёл, значит...»

Но это значило только то, что Арцеулов оказался действительно очень хорошим человеком и, несмотря на всю несуразность моего поведения, не пожалел времени, чтобы объяснить всю наивность моей просьбы.

Необычайная дружеская ласковость его тона так сильно на меня подействовала, что я даже не почувствовал отчаяния при отказе. Он спокойно и мягко, вроде как на тормозах, помог мне опуститься с неба на землю.

Мы условились, что если командир нашей части не будет возражать, то я займусь подготовкой, а через год приду снова, и тогда меня примут.

На прощание Константин Константинович спросил меня, долго ли я ещё пробуду в Москве, где я обедаю, где ночую. На два последних вопроса я не мог дать ему вполне определённого ответа.

— Вот что, — сказал он: — так как мы уговорились, что вы безусловно придёте скоро в школу, то пока можете ночевать в общежитии и питаться с нашими курсантами.

Он тут же вызвал какого-то человека и отдал распоряжение приютить меня на два дня.

Находиться среди учлётов — одно это было для меня уже счастьем. Правда, мне пришлось воспользоваться гостеприимством лишь один день, но зато как много я узнал за это время! Я впервые услышал настоящий профессиональный разговор о науке летать и понял, что это серьёзная наука. [32]

Очень большое впечатление тогда на меня произвёл рассказ одного старого лётчика, Егорова, о начальнике Константине Константиновиче Арцеулове.

Дело было вечером, после ужина, когда у занятых целый день людей появляется возможность поболтать. Курсанты вместе с инструкторами сидели за столом, не торопясь расходиться... Разумеется, меньше всех торопился я. Все знали о моём разговоре с начальником и относились ко мне уже как к «будущему лётчику»...

Героем дня чувствовал себя молодой, среднего роста, с пушком чёрных усиков Володя Абанин.

— Мне сегодня, — взволнованно начал он, — инструктор показал, как делать вираж с переменными рулями. Красота! Руль глубины при вертикальном вираже является рулём поворота, а руль поворота — рулем глубины. Минут пять он меня вертел. Так прижимало к сиденью, что думал — провалюсь вместе с креслом вниз. «Ну как, понял?» — спросил меня инструктор. «Понял», — неуверенно ответил я. «А ну-ка, попробуй». Ну, я и попробовал: загнул такой вираж, что не заметил, как сорвался в штопор — три витка сделал. И влетело же мне! «Тебе, — говорит инструктор, — на корове ездить, а не на самолёте летать!» Три раза срывался, потом наловчился так, что теперь любой вираж могу сделать без инструктора.

Вот эти-то слова и задели за живое Егорова. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он сказал:

— Вы, молодёжь, которая хочет летать, приходите на готовенькое. Всё разработано, проверено — учись, и только. Вам даже кажется, что стоит человеку переступить порог школы, как он становится чуть ли не «хозяином воздуха» — лётчиком... А в наше время всё было иначе. (Егоров очень гордился тем, что ещё до революции работал вместе с Арцеуловым в Севастопольской школе.) Мы были тогда и лётчиками и инструкторами, а многие рисковали своей жизнью, чтобы поднести теперь вам точную науку безопасного [33] полёта... Вот этот самый штопор. Если бы вы знали, сколько было волнений и страхов, когда Арцеулов задумал намеренно войти в штопор, из которого никто тогда не выходил живым!.. Теперь-то эта фигура кажется вам довольно простой, не так ли?

Конечно, не только я, но все, кто был в столовой, заинтересовались словами Егорова и попросили его рассказать историю первого штопора.

— Я начал свою работу в авиации, — сказал он, — в 1913 году. Тогда я был ещё мотористом, в этом же году сделался гражданским, а потом и военным лётчиком. Самолёты у нас тогда были только иностранные: «Блерио», «Моран», «Ньюпор», «Фарман». Скорость их была как будто небольшая, восемьдесят пять — девяносто километров. Но всё же не только ученики, которые уже начали летать самостоятельно, а даже и сами инструктора, потеряв скорость самолёта, попадали в штопор и гибли.

Из штопора никому не удавалось выйти. В Херсоне разбился капитан Самойлов, в Гатчинской школе — капитан Дмитриев и поручик Серов, подпоручик Артемьев с пассажиром; пилоты в Одессе, Севастополе — везде, где только летали... Жертв штопора было много. О штопоре шло много разговоров, но как предотвратить катастрофу, что предпринять, никто не знал.

Константин Константинович был тогда начальником истребительной группы Севастопольской школы авиации на реке Каче. Представьте себе наше изумление, когда он заявил, что, кажется, нашёл решение проклятого вопроса и хочет проверить его на практике.

«Что же вы думаете сделать?» — спросили мы его.

«А вот увидите, как я войду в штопор и выйду из него!» — ответил он.

Можете себе представить наше волнение! Нам казалось, что опыт, задуманный Арцеуловым, равносилен самоубийству... [34]

От споров в это время было не передохнуть... Бывало, Константиныч вычерчивает свои схемы на чёрной классной доске, а кто-нибудь из старых, опытных инструкторов подойдёт и выкинет такую штуку: возьмёт тряпку, сотрёт плавную линию вывода из штопора, начерченную Арцеуловым, и вместо неё выведет прямую до земли... Да ещё поставит внизу крест!

Пробовали пугать новатора «дурными предзнаменованиями». Для этого был повод: некролог об Арцеулове, ходивший в то время у нас по рукам. В школе имелся экземпляр французского журнала, в котором было чёрным по белому написано: «Нам телеграфируют из Москвы, что известный русский военный лётчик Арцеулов, внук знаменитого художника Айвазовского, нашёл доблестную смерть в воздушном бою над полями Галиции». И портрет Константиныча в траурной рамке... Это было чистое недоразумение, но некролог всё же имелся налицо... Как-никак — дурная примета.

«Неужели ты всё-таки решишься?» — спрашивали его без конца. А французские лётчики, прикомандированные в качестве инструкторов к нашей школе (были такие лейтенанты Мутак и Линьяк), — те говорили прямо:

«Даже во Франции никто не рисковал делать штопор. Эта попытка — безумие, и она несомненно повлечёт за собой гибель лётчика и машины».

«Что же? — отшучивался Арцеулов. — Вашей прессе не придётся печатать некролог второй раз. Хватит с меня и одного... А впрочем, увидите сами».

Смех и шутки сразу прекратились, когда настал день, назначенный для полёта. Это было в 1916 году.

Как всегда в осенние дни, в Крыму стояла великолепная погода. В небе ни облачка... А на аэродроме — целая буря. Арцеулов пошёл в свой «безумный», как тогда говорили, испытательный полёт. С замиранием сердца мы следили за манёврами его машины. И вот на высоте тысячи пятисот метров самолёт как бы замер [35] на секунду на месте. Мотор затих. Затем машина, свалившись набок, быстро завертелась в штопоре.

Боюсь, что мы внизу чувствовали себя намного хуже, чем он там, наверху. Правда, он уверял нас перед полётом, что хорошо продумал всё теоретически, но... мы же знали, сколько народу уже погибло, и плохо верили в спасительную теорию.

Со страхом глядя в небо, мы увидели, что после нескольких витков самолёт перестал вращаться и, перейдя в пикирующий полёт, плавно выровнялся. Снова заработал мотор. Но едва мы успели перевести дыхание, как он повторил этот опасный номер ещё раз. На высоте двух тысяч метров машина вдруг опять замерла на месте, затем, свалившись набок, снова завертелась в штопоре. На этот раз падение продолжалось дольше, и мы снова начали беспокоиться. Каков же был общий восторг, когда Арцеулов опять вывел самолёт из штопора и после пикирующего полёта плавно перешёл на планирующий спуск!..

Так был найден выход из штопора... Константин Константинович ещё несколько раз повторил свой опыт, а затем подал рапорт начальнику Севастопольской школы полковнику Стоматьеву, предлагая ввести штопор в программу обучения истребительной группы.

Насколько мне известно, во Франции и других странах штопор ввели в обучение намного позже.

Представляете себе, как кропотливо нужно было анализировать полёт, как верно представить себе режим штопора, чтобы найти это решение? Нужна была ещё и большая уверенность в своём искусстве пилотажа, прирождённая смелость, чтобы в окружении всеобщего недоверия решиться на практическую проверку. Вот какой человек ваш начлёт, — закончил свой рассказ Егоров.

Я был совершенно потрясён этим рассказом. Я понял, что пилотом быть не так-то просто. Многое ещё [36] надо изучить, сидя спокойно на земле, прежде чем проявить храбрость в полёте. Слова «теоретические расчёты» даже немного напугали меня: ведь я был, в общем, неграмотным парнем. Но желание летать от этого не только не уменьшилось, а стало ещё больше.

Вернувшись к своим, я долго рассказывал им о том, с каким замечательным человеком познакомился в Москве. С большим уважением и любовью я отношусь к Константину Константиновичу и по сей день. Он и сейчас при случае вспоминает: «Возьмите меня в школу!» — и мы оба от души смеёмся.

— Хорошо, что ты тогда не «остыл», а продолжал упорно добиваться своего! — говорит мне теперь Арцеулов.

— Хорошо, что я встретил такого человека, который не только не «остудил» меня, а ещё сам оказался прекрасным примером для будущего лётчика, — отвечаю я.

За рулём и у мотора

Кончилась гражданская война. Меня направили в Москву, в Главвоздухофлот. Но в Москве мне сказали:

— Можете ехать домой: ваш год демобилизуется. «Вот тебе и фунт!» — подумал я и заявил:

— Я и так недавно из дому. Хочу служить ещё!

Вижу, люди смеются, глядя на моё расстроенное лицо.

— Ладно, — отвечают, — раз хочешь — служи. Что умеешь делать?

Такой же вопрос мне задали три года назад, когда я пришёл в Красную Армию добровольцем. Тогда мне пришлось ответить, что я умею делать «что прикажете», а не умел я ничего. Теперь я гордо ответил:

— Я водитель автомашины! [37]

Опять посмеялись — и послали меня сдавать экзамен на шофёра. Экзамен я сдал и начал самостоятельно ездить по Москве.

Какое огромное расстояние теперь отделяло меня от первых детских впечатлений и смутной жажды более интересной жизни! Но от своей затаённой мечты — летать — я был почти так же далёк, как и тогда.

Вскоре меня всё же демобилизовали. Чтобы быть поближе к своей мечте, я поступил на работу в учреждение, которое называлось «Промвоздух». Близости к авиации я от этого никакой не испытывал. Единственно, что было «воздушным» в моей тогдашней жизни, — это ночёвки под открытым небом. Квартиры у меня, конечно, не было. Вещей — тоже. И, пока товарищи не узнали о моём положении, я спал на скамейках Петровского парка, благо лето стояло хорошее. Но никакие лишения не могли охладить мой интерес к работе: ведь я ездил по улицам Москвы! Это искупало всё.

Интересная была тогда Москва! Когда теперь вспоминаешь, кажется, что прошло сто лет... Мостовые из булыжника. Извозчиков больше, чем автомобилей. Улицы узкие. И ковыляли по ним, подскакивая на ухабах, всякие виды транспорта «как бог на душу положит». При ужасных мостовых (которые мне тогда казались вполне хорошими) и таком беспорядочном движении шофёру надо было быть начеку: уличные «пробки» и всяческие столкновения были довольно частым явлением. Если же у автомобиля посередине улицы глох мотор или случалась какая-нибудь другая неприятность, шофёр подвергался издёвкам со стороны почтенных, бородатых извозчиков. Эти представители умирающего средства передвижения были очень рады, когда приключалась беда с передовым транспортом.

Если приходилось подливать воду в закипевший радиатор, они «сочувственно» подсказывали:

— Овса, овса теперь маленько подсыпь, она и [38] пойдёт!.. Без овса далеко не уедешь. Уж мы-то знаем...

И тут они поднимали хохот на всю улицу.

Теперь, когда я еду по блестящим магистралям столицы, мне кажется, что это совсем другой город, а тот, по которому я ездил более тридцати лет назад, существует только в моих воспоминаниях.

Но Москва с её узкими улицами и трёхэтажными домами и тогда была нам дорога. Я колесил по её закоулкам два года. Конечно, за такой срок я прекрасно изучил мотор и, когда мне представился случай, с радостью перешёл на работу по ремонту авиационных моторов в «Добролёт».

Там я снова приблизился к лётным интересам, лётным людям. Бригадиром у нас был Фёдор Иванович Грошев, известный своими полётами на Севере с лётчиком Бабушкиным.

Через полгода с помощью этого замечательного человека я настолько хорошо изучил мотор, что меня назначили бригадиром.

Так, медленно, терпеливо, я приближался к своей мечте. [39]