Друга прикроет друг...
Лейтенант Гурьев начал летать в районе Сталинграда, когда фронт проходил еще за Доном. Он видел, как двигались на запад гурты скота, вереницы беженцев, до отказа груженные машины и телеги, навьюченные коровы, верблюды. По обочине дороги брели старики и женщины, толкая перед собой детские коляски с домашним скарбом, а рядом семенили малыши, месившие пыль голыми ножками. И все с тревогой поглядывали на небо: не видно ли со стороны Дона фашистских самолетов.
Советские истребители охраняли дорогу, вступая в частые схватки с гитлеровскими летчиками, пытавшимися поливать пулеметным огнем мирных, измученных людей, уходивших из родных мест. В одной из таких схваток Гурьев открыл свой боевой счет. От его пули загорелся вражеский истребитель «мессершмитт» и ярко пылающим костром неуклюже рухнул в степь. На своем «ястребке» Гурьев вывел тогда красной краской первую звездочку.
К концу августа сорок второго года поток беженцев иссяк, волна эвакуируемых с дальних мест прошла через Сталинград. По ночам далеко видны были в степи пожары — горели хлеба и села. Фронт приближался к огромному городу, привольно раскинувшемуся на шестьдесят километров вдоль Волги.
...Памятное утро двадцать третьего августа было душным и жарким. Накаленные солнцем земля и каменные здания не успевали охладиться за ночь. С восхода солнца дворники обильно поливали асфальт, газоны и деревья. Над их головой очень высоко кружился вражеский разведчик — «рама». В утренних косых лучах солнца блестели на виражах стекла кабины. Прерывисто урчали моторы двухвостого [379] самолета, уходившего на запад. Потом в небе над Сталинградом появились юркие «мессеры», а за ними тяжелые «юнкерсы» и «хейнкели».
С юга на север шли фашистские бомбардировщики. Их гнали и преследовали наши летчики, обстреливали зенитчики. Немецкие самолеты то появлялись из-за облаков, то вновь уносились в высоту для того, чтобы вынырнуть в другом месте и сбросить на Сталинград фугасные бомбы большой взрывной силы.
Население города перебралось в убежища, щели, землянки и подвалы.
Начались пожары.
Весь день на Сталинград друг за другом, волнами шли эскадры фашистских бомбардировщиков. Все центральные районы города пылали. Не менее шестисот вражеских самолетов, каждый из которых сделал два-три вылета, бомбили Сталинград.
После объявленной в этот день в городе воздушной тревоги так и не последовал отбой. Он наступил только после окончательного разгрома гитлеровских войск под Сталинградом — второго февраля.
Казалось, вражеским налетам не будет конца. Огромный цветущий город, в котором жило около полумиллиона человек, превратился в развалины. И ночью фашистские самолеты продолжали бешеную бомбежку Сталинграда, освещая его ракетами.
Враг потерял десятки самолетов, сбитых советской истребительной авиацией и зенитчиками. Но это не останавливало его. Бомбежка продолжалась.
Лейтенант Гурьев, как и все его товарищи по эскадрилье, почти весь тот день был в воздухе. Он возвращался на аэродром, заправлялся горючим, брал новые пулеметные ленты и вновь взмывал ввысь, бросаясь вдогонку за «юнкерсами».
Он сделал несколько боевых вылетов. На фюзеляже его «ястребка» прибавилась еще красная звездочка. Но на этот раз ее вывел не сам Гурьев, а его техник. Летчик же еле добрался до блиндажа, упал на койку и, не раздеваясь, заснул тяжелым сном, настолько он был обессилен.
Так началась для Гурьева великая битва у Сталинграда. Эскадрилье, в которой он служил, была поручена охрана переправ через Волгу в районе Тракторного завода. По нескольку раз в день поднимались в воздух «ястребки», завязывая скоротечные схватки с вражескими самолетами. [380]
И очень часто подбитые гитлеровские машины пыряли в темную от нефтяных пятен Волгу, по которой медленно плыли трупы и обломки разбитых катеров, шлюпок и барж.
Аэродромы находились в степи, недалеко от Волги, у ракитовой рощи. Самолеты стояли среди деревьев, на просторном лугу. Они были прикрыты ветками с еще не опавшими листьями, и их трудно было заметить с воздуха.
В здании заброшенной МТС расположился ПАРМ — полевые авиамоторные мастерские. Штаб полка, столовая и общежития помещались в землянках, где всегда стоял приятный смолистый запах от свежих досок обшивки.
Однажды, когда все самолеты эскадрильи поднялись по очередной тревоге, на аэродроме появился молодой летчик с небольшим чемоданом в руке. Он то и дело останавливался, прикладывал ладонь козырьком к глазам и всматривался в небо, откуда доносился гул моторов и отдаленные прерывистые пулеметные очереди. Летчик подошел к группе механиков, так же как и он наблюдавших за небом.
— Развлекаются! — сказал он, подняв руку вверх.
— У нас часто бывает такое веселье! — ответил механик, не поворачиваясь в сторону говорившего.
Худой и длинный инженер эскадрильи, которого все звали за рост «дядей Степой», взглянул на кубики на петлицах новенькой гимнастерки прибывшего и спросил, слегка заикаясь:
— А вы к нам, товарищ младший лей... лейтенант?
Летчик лихо козырнул и посмотрел снизу вверх на инженера, хотя и сам был, что называется, «выше среднего» роста.
— Так точно, младший лейтенант Степанов... Явился для прохождения службы... — и добавил совсем другим голосом: — Разрешите к вам обратиться, товарищ военинженер третьего ранга, где я могу видеть лейтенанта Гурьева? Дружок он мне...
— А вот сейчас увидите, — ответил инженер, указывая рукой на «ястребок», стремительно приближающийся к аэродрому.
Делая крутой поворот, скользя на крыло, Гурьев плавно посадил свой самолет.
Он еще рулил по полю, а навстречу ему бежал его техник, а за ним Степанов. [381]
— Идти за краской? — весело спросил техник.
— Нет, Дмитрия, сегодня мимо... удрал, проклятый, — засмеялся коренастый, небольшого роста, но ладно сбитый летчик, выпрыгивая из кабины, и, любовно похлопав рукой по фюзеляжу, вдоль которого протянулась красная стрела с шестью звездочками, добавил: — Ничего, еще украсим...
Тут он увидел Степанова и бросился обнимать своего друга:
— Саша! Саша! Подожди минутку, только сниму парашют... И где ты, длинновязый, так долго копался, сатана, так тебя заждался...
— По-прежнему все стихами шпаришь, — рассмеялся Степанов. — Прежде чем попасть к вам в часть, пришлось срочно кончать высшую истребительную школу...
На встречу друзей, улыбаясь, смотрел техник, немолодой уже человек, с обветренным коричневым лицом, на котором топорщились, как щетка, жесткие седеющие усы, одетый в промасленный комбинезон.
— Узнаешь? — спросил друга Гурьев.
— Дмитрий! — радостно воскликнул Степанов. Он только сейчас узнал лучшего механика Горьковского аэроклуба, его наставника по технической части. Учитель и ученик обнялись.
— Ну, пошли к капитану, — сказал Гурьев. — Тебе повезло, вчера пригнали пять новых истребителей, один из них, наверное, командир даст тебе.
По дороге в штабную землянку Степанов достал из планшета три письма и отдал Гурьеву.
— Это от родителей, это — пишет начальник аэроклуба, а вот это от кого, не скажу, отгадай сам!
— От нее?
— Да, от Кати, — сказал, улыбаясь, Степанов.
В землянке при неярком, дрожащем свете фронтовой «молнии» Гурьев перечитывал письма.
— Что хорошего пишут твои? — спросил техник Лаврентьев.
— Все в порядке, — ответил Гурьев. — Отец сообщает, что его назначили начальником цеха. Старший брат стал директором завода... Петровский — начальник аэроклуба, рвется на фронт, но его не пускают — программу выпуска летчиков увеличили вдвое... Ну, а дальше — секрет... Могу только сказать, что Катя кончила десятилетку. В институт решила поступать после войны, [382] а сейчас учится на токаря. Пишет, что мечтает работать на моем станке...
...Через сутки произошло «боевое крещение» младшего лейтенанта Степанова.
Была дана ракета на взлет. Над аэродромом повис комок лилового дыма. Техник выбил ногой колодки из-под колес машины, и она рванулась вперед.
Степанов с особой остротой испытывал то радостное, чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывало его в начале полета. А сегодня был особенный полет — первый, боевой... Самолеты шли к переправе. По ту сторону Волги что-то горело, и черный дым пожара лениво расползался во влажном воздухе. Внезапно Степанов увидел под собой «Юнкерс-88». Летчик стал снижаться, набирая скорость. В стеклышке прицела вражеская машина занимала все больше и больше места. Степанов, держа пальцы на гашетке, не выпускал «юнкерса» из прицела. Все ближе и ближе гитлеровская машина. Пора! Степанов сбоку полоснул самолет с черными крестами.
Бомбардировщик стал крениться на левую плоскость. Левый мотор его задымил. Он повернул обратно и стал уходить неуверенно, как-то криво снижаясь. Теперь Степанов оказался у «юнкерса» в хвосте. Он отчетливо видел следы трассирующих пуль, которыми бил по нему стрелок «юнкерса». Чтобы вывернуться из пулеметной струи, Степанов круто сворачивал в сторону, отставал, потом опять догонял вражеский самолет. Наконец ему удалось нанести последний удар. Он атаковал бомбардировщик сверху и прошил его длинной очередью от моторов до хвоста.
Дымящийся «юнкерс», медленно крутясь, пошел вниз...
Первая красная звездочка появилась на фюзеляже истребителя № 9, на котором стал летать Степанов. Его «девятка» стояла на аэродроме рядом с «тройкой» Гурьева, как стояли когда-то рядом их станки в цехе автозавода в Горьком. Друзья были неразлучны и на земле и в воздухе.
Как правило, они вылетали со всей эскадрильей, но нередко парой отправлялись на «охоту». В таких случаях в полете Степанов особо бдительно охранял наиболее уязвимое место машины — хвост самолета своего друга, и сам каждые тридцать — сорок секунд обязательно поворачивал голову назад, оглядывая хвост своего «ястребка». Он делал это почти автоматически, по привычке, чтобы не [383] дать «мессершмиттам» атаковать внезапно. Ведь в воздушном бою побеждает тот, кто первым замечает противника.
Работы для летчиков особого полка истребительной авиации все прибавлялось и прибавлялось. На левом берегу, напротив Тракторного завода, как, впрочем, и у других переправ, скапливалось большое количество машин, танков и разной боевой техники, ожидавшей переправы. Надвигалась зима, по Волге с верховьев непрерывно плыл то мелкий битый лед, то крупные ледяные поля. Переправа через реку очень усложнилась. Буксиры обламывали об лед спицы колес, баржи сносило течением, срезало льдом. Ждать ледостава было нельзя. Готовящийся к наступлению фронт требовал усиленного пополнения. Переправа шла не только ночью, как раньше, но и днем. Истребители беспрерывно патрулировали в небе. К тому же они стали все чаще и чаще «охотиться» за транспортными машинами врага, которые снабжали засевших в Сталинграде фашистов боеприпасами и продовольствием.
В середине декабря было завершено окружение гитлеровцев под Сталинградом.
С утра дул западный ветер, шел густой тяжелый снег. И в этот нелетный день к Сталинграду подбирался отряд бомбардировщиков, сопровождаемый новыми быстроходными истребителями. Как видно, гитлеровцы решили воспользоваться снегопадом, так как думали, что при плохой погоде им удастся действовать безнаказанно. Получив донесение поста наблюдения, эскадрилья «ястребков» поднялась в воздух.
Ничего не было видно сквозь густую пелену снега. Степанов старался разглядеть хвост гурьевской машины. Они попали в густую тучу и круто взмыли вверх. Окутанный туманом со всех сторон, Степанов перестал ощущать направление и только по высотомеру видел, что поднимается. Но вот туман поредел, и истребители выскочили из облаков. Навстречу им засияло солнце. Степанов облегченно вздохнул, увидев перед собой гурьевскую «тройку», и тут же заметил, как прямо на них, чуть ниже двигаются вражеские бомбардировщики. Они плыли тесным строем — углом вперед. Их было много. Степанов насчитал до десятка машин, а потом сбился со счета. А с боков шныряли вражеские истребители. [384]
«Что сейчас сделает Гурьев: свернет или проскочит над ними?» — не успел подумать Степанов, как его «ведущий» врезался в клин вражеских машин. Строй их мгновенно рассыпался, смешался. Гитлеровские летчики были, должно быть, поражены такой неслыханной дерзостью. Несколько вражеских самолетов повернули обратно, другие бросились вниз, в спасительную тучу.
Степанов, проскакивая среди вражеских самолетов, стрелял почти наугад. Машин так много, что все равно в какую-нибудь попадешь. В него тоже стреляли. Мельком глянув вниз, Степанов заметил пылавший бомбардировщик, который, переворачиваясь, падал вниз.
Гурьева он ни на секунду не терял из виду и все время боя «висел на его хвосте», защищая друга... Небо быстро пустело. Только три немецких истребителя кружились вокруг Гурьева. Степанов нырнул под один из них, сделал «горку» и полоснул по брюху очередью. Гитлеровец шарахнулся в сторону и исчез. Другая вражеская машина, сраженная Гурьевым, пылала внизу в степи, растопляя вокруг снег. Летчик третьего истребителя был опытен и напорист. Он нападал на Гурьева, отскакивал и вновь нападал. Лишь когда гитлеровец заметил Степанова, он решил уйти. Но это ему не удалось. Степанов стремительно бросился вдогонку.
Но почему Гурьев так странно ведет себя? «Тройка» то скользит на крыло, то переходит в штопор, то падает почти в отвесном пике.
«Ваня ранен, он теряет управление. Почему же он не прыгает?» — мучительно думал Степанов, яростно бросаясь в атаку на уходившую вражескую машину. Он поймал ее в прицел и резанул сбоку очередью. Гитлеровец перевернулся через крыло и неторопливо нырнул в степь.
Почти одновременно Гурьев вышел из пике и с глубокого виража врезался в землю.
«Погиб, погиб старый и верный друг!»
Степанов снизился и бреющим полетом прошел над местом падения гурьевского «ястребка», но ничего не смог различить: опять пошел снег. На последних каплях горючего он дотянул до своего аэродрома.
Бортмеханик Василий Дмитриевич Лаврентьев — «хозяин» гурьевской «тройки» и молодой сержант, недавно ставший обслуживать машину Степанова, ожидали на аэродроме «своих», чтобы принять самолеты. Бортмеханики [385] на полевом аэродроме были неутомимыми и изобретательными тружениками. Когда они отдыхали — неизвестно. Почти каждую ночь, на морозе, они возились около самолетов, ремонтируя моторы, заделывая пробоины от пуль в плоскостях и в фюзеляже. А к рассвету обычно истребители стояли в полной боевой готовности. Баки были заправлены горючим, пулеметы заряжены, все приборы проверены. Недаром техников звали «хозяевами самолетов». Они знали, что малейший их недосмотр, самая крошечная недоделка могут привести к несчастью в воздухе, и без устали трудились под назойливым осенним дождем или на студеном зимнем ветру. Их лица были обветрены, руки в трещинах от бензина и от жгучих прикосновений к ледяному металлу. Утро заставало их всегда у самолетов, в ожидании сигнала к вылету, готовых в любую минуту рывком повернуть лопасти воздушного винта и тем самым запустить мотор. А когда летчики, уверенные в своих «ястребках», взмывали в небо, «хозяева» их машин не уходили с аэродрома.
Крепкая, боевая дружба связывала летчиков с техниками. Особенно близки были Ваня Гурьев и его «хозяин» — Дмитрич. И сейчас, волнуясь, что долго не возвращается Гурьев, Лаврентьев рассказывал сержанту со степановской «девятки» о летчиках-друзьях:
— Ты не знаешь, что это за золотые ребята!.. Корень их надо знать — потомственные рабочие, сыновья наших старых сормовских слесарей. Они вместе в ремесленном учились, потом вместе токарями стали работать. Их станки стояли рядом. Почти каждый день, за двадцать километров приезжали они к нам в аэроклуб — уж очень хотелось им научиться летать. Когда началась война, оба уже были инструкторами летного дела. Казалось, что еще нужно?! — летают хорошо, кадры готовят, нет ведь, пусти их на фронт... Ну и добились своего. Сначала Гурьев и я ушли, а потом вытащили сюда и Степанова... Ну, что их так долго нет?.. Все наши уже вернулись... Пора им, пора, ведь горючее уже на исходе...
Лаврентьев нервно шагал по посадочному полю, посматривая на часы, и сокрушенно качал головой.
Из штабной землянки уже несколько раз прибегал вестовой.
Наконец из-за низкого облака выскочил истребитель и с ходу сел на аэродром.
Когда Степанов вышел из кабины и, сдернув шлем [386] с головы, подставил разгоряченное лицо ветру, все поняли, что случилась беда.
Летчик обнял Лаврентьева:
— Не уберег я Ваню, сбили, проклятые...
У старого техника по коричневому морщинистому лицу скатилась слеза и повисла сверкающей капелькой на седеющих усах.
Лаврентьев достал из кармана своей кожаной куртки румяное яблоко.
— Ему приготовил, а его нет...
Яблоко упало и покатилось. Оно заалело на снегу, как огромная капля крови.
...Вечером в землянку зашли командир эскадрильи и инженер. Степанов, лежавший ничком на койке, вскочил на ноги.
— Мы пришли вас поздравить, — сказал командир, протягивая белый листок, — от всей души поздравить. Только что получена телеграмма, ваша жена родила сына.
— Спасибо, — тихо ответил летчик. — Большое спасибо. Вот какой сегодня день — друга потерял, сына нашел. Я обязательно назову его Иваном...
— Я тоже сердечно поздравляю! — «Дядя Степа» энергично встряхнул руку Степанова.
— И вот что я хочу вам предложить, — продолжал командир. — Пока вы не успокоитесь, летать вам будет трудно, к тому же ваш самолет как решето. Потребуется время, чтобы его залатать как следует. Берите отпуск дней на десять и поезжайте домой, увидите сына и подготовите стариков Гурьевых к печальной вести.
— Я не могу этого сделать. Сейчас наступают решающие бои под Сталинградом, а я буду разъезжать по личным делам...
— А я не могу в таком состоянии допустить вас к полетам, — возразил командир. — Все равно будете без дела сидеть. Поезжайте лучше в отпуск.
— Война не скоро кончится, — вмешался в разговор инженер. — До Берлина еще далеко. Работы всем хватит. Конечно, поезжайте домой. Если вы разрешите, — он обратился к командиру, — то я вместе со Степановым отпустил бы и техника Лаврентьева. Они земляки. Да и самолета нет теперь у Лаврентьева, а отпуск он заслужил...
Долго сидели в землянке, склонившись над картой Степанов и Лаврентьев. На карте-пятикилометровке в сорок [387] седьмом квадрате красным карандашом было отмечено место, где упал самолет Гурьева.
Близко к полночи летчик и техник вошли в штабную землянку.
— Решили все-таки идти в отпуск? — спросил капитан.
— Решить-то решили, но не сейчас, — ответил Степанов и рассказал о том, что он с Лаврентьевым собрались сходить в степь, чтобы самим убедиться в гибели Гурьева. Район этот фашистами не занят... — Похороним Ваню, а может... на войне всякое бывает...
Командир вначале возражал, считая, что не следует рисковать, степь кишмя кишит гитлеровцами, а главное — риск бесцельный: и обломков самолета не удастся найти, все занесло снегом...
— Это бесполезная затея, — кричал инженер, заикаясь более обычного. — Пло-о-о-хо придумано, очень пло-о-охо. Мы можем потерять лучшего после Гурьева летчика и самого опытного техника.
Но друзья так настойчиво просили разрешения, что командир в конце концов согласился.
Рано утром, когда Степанов и Лаврентьев, встав на лыжи, отправились в путь, их окликнул «дядя Степа»:
— Вот возьмите на дорогу, — и он протянул им алюминиевую флягу, — чистый спирт. Пригодится на холоде...
Друзья перешли Волгу в том месте, южнее города, где сейчас возвышается первый шлюз канала Волга-Дон, и углубились в степь.
Весь день падал мокрый, тяжелый снег. Лыжи с трудом скользили, то и дело приходилось их снимать и счищать налипшие снежные комья. К тому же Лаврентьев был неважный лыжник. Но они шли без отдыха, упорно пробираясь по компасу к сорок седьмому квадрату.
Степь была пустынна. В этих местах вообще редко встречается жилье человека, а те деревушки и хутора, которые и были разбросаны по неоглядной степи, сгорели. Лишь обожженные кирпичные трубы одиноко торчали из снежных сугробов.
Ни одна живая душа не попалась навстречу. Только к концу дня три волка (их развелось множество в военные годы) неспешно трусцой побежали наперерез путникам. Короткая очередь из автомата заставила их повернуть и стремглав умчаться в степь.
Когда стали сгущаться сумерки, Степанов и его товарищ с радостью набрели на кошару. В углу заброшенной [388] овчарни они нашли немного прелого сена и, закопавшись в него, продремали до рассвета.
За ночь погода изменилась. На смену снегопаду пришел трескучий мороз. В сухом холодном воздухе было далеко видно. Степанов и Лаврентьев шли уже в том районе Сталинградской степи, который условно обозначен на карте квадратом № 47. Вот где-то здесь, недалеко лежит недвижимым их погибший друг.
Сильно волнуясь, заранее готовя себя к тому страшному, что сейчас предстанет перед их глазами, они скользили по затвердевшему насту.
— Вот, вот вижу! — закричал вдруг Степанов и, сильно оттолкнувшись палками, стремительно рванул вперед.
В степи возвышался холм. Обильный снег совсем закрыл обломки самолета. Друзья бросились откапывать его. Голыми руками они лихорадочно обламывали уже успевшие затвердеть снежные пласты. Показалось изуродованное крыло и на нем... черный фашистский крест. Это был не «ястребок» Гурьева, а подбитый им или Степановым вражеский самолет.
— Мне сразу показалось, что это не он, — хладнокровно заметил Лаврентьев, — уж больно куча велика...
В трехстах метрах дальше была найдена и гурьевская машина. К удивлению, она оказалась не очень разбитой. Как видно, летчику удалось спланировать и с грехом пополам произвести посадку. На сиденье кабины запеклась кровь. Но ни в кабине и нигде поблизости трупа друга Степанов и Лаврентьев, как ни искали, так и не нашли.
— Что это значит? — спросил Степанов. — Куда же он делся?
— Это значит, что Ваня жив и ушел, — радостно ответил Лаврентьев. — Но куда он ушел, вот в чем вопрос.
Никаких следов обнаружить не удалось. Если они и были, их все равно занесло снегом.
Впереди, в километрах трех-четырех, маячили какие-то строения. Над одной крышей лениво поднималась струйка дыма и расползалась в морозном воздухе.
— Пойдем туда, — предложил техник. — Может, что узнаем и... отдохнем немного.
Трудно передать радость друзей, когда в первом же домике на краю поселка они увидели лежавшего на хозяйской кровати Ваню Гурьева. Да, это был он, живой и даже веселый. Карие глаза его счастливо сверкнули в прорези сплошь забинтованного лица. [389]
— И где ты, длинновязый, так долго копался... — как всегда шутливо приветствовал он друга.
Степанов бросился его обнимать...
— Осторожно, плечо...
Через пять минут все стало ясным. В воздушном бою с тремя самолетами противника лейтенант Гурьев был ранен в правое плечо. От жгучей боли он на мгновение потерял сознание, но сумел все-таки прийти в себя, заставить самолет повиноваться его воле и, управляя левой рукой, кое-как посадить машину. На земле он сразу потерял сознание, сказалось нервное напряжение и потеря крови. К тому же при посадке он сильно разбил лицо. Сколько лежал в беспамятстве в кабине, Гурьев не помнит. Он пришел в себя от звонких детских голосов, внезапно нарушивших степную тишину. Ребята с хутора видели, как падает краснозвездный самолет, и помчались на его поиски. Они-то и доставили на салазках летчика к себе домой. Старушка, бывшая когда-то санитаркой в районной больнице, сумела хорошо промыть рану, остановить кровотечение и перевязать летчика.
Через сутки три неразлучных друга отправились в обратный путь, в свою часть. Впереди шел Степанов, прокладывая лыжню. За ним Гурьев, с трудом передвигаясь с помощью только одной палки. Замыкал шествие Лаврентьев.
Волга была уже недалеко, когда они увидели небольшой отряд лыжников, шедший из Сталинграда. Лыжники двигались довольно неумело, как-то странно размахивая палками.
Лаврентьев сразу определил:
— Фашисты!
Гитлеровцев было десять человек. Очевидно, это были разведчики, искавшие, нет ли где недостающего звена в тесной цепи советских войск, сомкнувшейся вокруг Сталинграда.
Уходить было поздно. К тому же вражеские разведчики заметили трех человек, шедших в пустынной степи, и теперь с гиканьем бежали им навстречу. Надо принимать неравный бой.
Друзья залегли за небольшим холмом. У Степанова и Лаврентьева были автоматы. Гурьев держал наготове в левой руке пистолет.
Когда до гитлеровцев оставалось шагов полтораста, воздух резанула короткая автоматная очередь. Высокий [390] немец, шедший впереди, упал ничком в снег. Остальные залегли и открыли ответный огонь.
Перестрелка продолжалась около получаса. Судя по тому, что гитлеровцы несколько ослабили огонь, у них были потери. Был ранен и Лаврентьев. У Гурьева кончились патроны.
Гитлеровцам, видно, надоело отстреливаться лежа на снегу, и они пошли в атаку. Семь немецких солдат, согнувшись в три погибели, кинулись к холму. У Степанова уже были на исходе патроны в диске автомата. Стараясь стрелять так, чтобы ни один выстрел не пропал зря, он уложил еще двух фашистов. Остальные же поползли в сторону.
Степанов отбросил свой автомат и схватил оружие Лаврентьева, громко стонавшего от боли.
Гитлеровцы больше не стреляли. Они отползали все дальше и дальше. Очевидно, разведчики решили просто уйти — степь ведь велика, зачем перестреливаться с отчаянными русскими, когда их можно обойти стороной. Пять гитлеровцев встали на лыжи и, низко пригибаясь, помчались вниз по склону. Последней пулей Степанов настиг еще одного из них.
С Лаврентьевым дело было плохо. Он уже не стонал. Все лицо у него было в крови. Кровь сочилась из правой руки и левого бедра. Дыхание стало прерывистым.
Степанов наложил ему жгуты, замотал голову бинтом из индивидуального пакета. Но как доставить тяжело раненного к своим? Гурьев нашел выход. Он предложил связать две пары «трофейных» лыж, брошенных немецкими разведчиками, и положить на эти самодельные салазки техника.
Так и сделали. И Степанов потянул за собой тяжелую ношу. Гурьев пытался ему помогать здоровой левой рукой.
Мороз все крепчал и крепчал. Очень пригодился спирт «дяди Степы». Глоток его, поддерживая силы измученных людей, согревал их. Долго брели они, пока не встретили наконец наш танковый батальон, шедший к переправе на малой скорости.
...Степанов увидел своего сына Ваню только после окончания войны. Несколько лет Герои Советского Союза, гвардии подполковники Гурьев и Степанов работали летчиками-испытателями новых реактивных истребителей. Их верный друг Лаврентьев трудился на том же заводе мастером сборочного цеха. [391]