Муха и пес
На одну маленькую зимовку, где было всего пять человек, прибыл груз.
Когда люди принялись разбивать ящики, то из одного ящика, где были свежие продукты, выползла муха.
Настоящая, живая муха в Арктике.
Кто ее знает, когда и где она заползла в этот багаж и как проделала большое путешествие, но факт был налицо: необыкновенная гостья, единственная на всю Арктику муха, прибыла собственной персоной на зимовку.
Люди страшно обрадовались и решили всячески оберегать драгоценную жизнь маленького насекомого.
На Большой земле на нее не обратили бы никакого внимания, но Арктика — другое дело! Здесь муха напоминала о привычной обстановке дома. Она была представителем юга, Большой земли!
Муха зажила на зимовке, как королева. На обеденном столе для нее специально держали блюдце с мелким сахаром, блюдечко с водой. «Обедала» она вместе со всеми, и людей ужасно потешало ее присутствие.
Никто не открывал двери без особой предосторожности, чтобы не выпустить муху на холод. Она свободно лазила по рукам и лицам зимовщиков, и они не позволяли себе смахнуть ее, чтобы не причинить ей вреда. Ради мухи даже был отстранен на второй план всеобщий любимец — пес Нелай.
Собака тоже была единственным представителем своей породы на зимовке. Ее привезли сюда совсем маленьким щенком и с любовью выхаживали. Всем был хорош пес, но одно огорчало воспитывавших его людей: пес был нем. Он не только не лаял, но даже не рычал, не визжал и вообще не издавал никаких звуков. Поэтому ему и дали имя Нелай.
Зимовщиков очень огорчало, что их питомец имеет такой изъян. Чего только они не делали, чтобы заставить собаку «заговорить»! Пробовали лаять сами, чтобы научить его; с рычанием бросались друг на друга, хрипели [151] и теряли голос, а пес только удивленно поглядывал на своих странных хозяев.
Они винили себя в том, что завезли сюда одинокую собаку, которой даже не у кого поучиться лаять — ведь единственным четвероногим другом Нелая был медвежонок, с которым они вместе росли.
«Может быть, — гадали люди, — собака потому и молчит, что берет пример с медвежонка? А может быть, она совсем немая от природы?»
Но сколько они ни ломали голову, ничего не придумали.
Между тем щенок, подрастая, превратился в хорошую, умную собаку, которую даже приучили помогать людям. Нелай легко научился возить в упряжке сани и регулярно доставлял с берега дрова для зимовки.
Дружба с медвежонком продолжалась. Они вместе играли, ели, только медвежонок мешал Нелаю работать: едва впрягут собаку в санки, он лезет играть и путается в упряжке.
Зимовщики додумались и впрягли зверя тоже. Удлинили веревку, вперед пустили собаку, а позади мишку, и он, пытаясь догнать друга, тянул свой хомуток.
Таким образом он приучился к упряжке, и друзья стали прекрасно работать вдвоем. Медвежонок тянул свой хомуток так усердно, что собаке и делать нечего было.
Зимовщики потешались над их возней и играми, радовались их росту, но вот появилась муха, и она все затмила. Ей даже было дано имя Южанка, в знак того, что она прибыла из теплых краев.
Теперь частенько в маленькой столовой, служившей также комнатой для отдыха, раздавался тревожный вопрос:
— Товарищи, а где же Южанка?
И все пятеро зимовщиков принимались за поиски, пока кому-нибудь не удавалось обнаружить ее местопребывание, что было не так легко.
Однажды, когда Южанку долго не могли найти, кто-то из товарищей заметил:
— И чего мы, в самом деле, с ней так носимся? Уж не открылось ли у нас какое-нибудь массовое арктически-психическое заболевание? На Большой земле, бывало, бьешь их и бьешь да ругаешься — не знаешь, как избавиться, а тут королевой сделали! Все равно как в песенке о блохе... Только что кафтан ей не сшили! [152]
Но однажды произошел совершенно непредвиденный случай, решивший судьбу обоих любимцев зимовщиков — и Южанки и Нелая.
После обеда Нелай растянулся у двери и, сонно потягиваясь, приготовился вздремнуть. В это время Южанка бродила по тарелкам с остатками еды. Затем она перелетела к окну, потом к двери и наконец уселась на нос Нелая.
Нелай недоуменно мотнул головой, отогнал муху и слегка тявкнул.
Зимовщики затаили дыхание.
Муха, с обычной для их породы невозмутимостью, вертелась около носа Нелая и, очевидно, раздражала его: пес не привык к подобному беспокойству и начал сердиться. Но назойливой Южанке не было до этого решительно никакого дела. Она не долго думая снова уселась прямо на его нос. Тогда при общем восторге Нелай взвизгнул и тявкнул еще раз.
— Нелай залаял!.. Нелай залаял!.. — закричали зимовщики. — Ай да Южанка. Молодец муха, честное слово! — восклицали они.
Но этот «подвиг» дорого стоил мухе. Едва она снова уселась с прежним упорством на черный влажный нос собаки, та изловчилась, быстро вскинув морду, разинула пасть и... проглотила муху.
Зимовщики горевали недолго.
Муха «вылечила» их любимого пса, научила его «говорить», и они сочли, что этим она принесла свою пользу.
Вот и вся история про собаку и муху.
Полярные шутки
Полярным летчикам частенько приходилось сидеть на зимовках в ожидании погоды долгие дни и ночи. Времени в таких случаях бывало много. Коротали свободные часы игрой в шахматы, в особо излюбленную на Севере игру — домино. Мне на пути к исполнению одного задания пришлось как-то сыграть более четырехсот партий в эту игру.
Собираясь вечерком в кают-компании, люди тешили друг друга рассказами о небывалых приключениях — кто во что горазд. Сочиняли иногда истории вроде тех, какими [153] славится Мюнхаузен, и были простодушно рады, если удавалось провести друзей и они принимали вымысел за чистую монету. От нечего делать иногда начинали подшучивать друг над другом, как говорилось у нас — «разыгрывать». Шутки эти были безобидные, дружеские, но излишняя доверчивость ставила некоторых товарищей в смешное положение.
На острове Рудольфа собралось как-то много «гостей» — кроме основного состава зимовки, здесь застряли в ожидании погоды три самолета. В их экипажах были и «новички» — люди, впервые попавшие в Арктику. Их, конечно, легче всего было «разыграть»: они сами набивались на это.
Вот заходит однажды в комнату к молодым бортмеханикам один наш летчик. Ботинки у него только что были вымазаны густым слоем жира — на швах и на рантах остались белые следы.
— А разве хорошо смазывать ботинки сгущенным молоком? — спросил у него один из бортмехаников.
Летчик быстро смекнул, в чем дело, и не растерялся.
— А ты не знал? — ответил он. — Только сгущенным молоком и можно предохранить обувь от промокания. И главное — ноги никогда не обморозишь. Попробуй!
Парень стал внимательно рассматривать и щупать кожу.
Наклонился над ботинками, а летчик еле выдерживает, чтобы не расхохотаться вслух. Наконец сдержал себя и говорит:
— Чувствуешь, какие мягкие? Это от сгущенного молока!
Тут другой бортмеханик, ни слова не говоря, взял банку сгущенного молока, открыл ее и начал мазать свои ботинки.
— Ты, Ваня, погуще, — дружески советует ему летчик.
Ваня постарался, не пожалел молока. Час-другой прошел спокойно. Но когда он явился в своих сладких сапогах в кают-компанию, ему открыли глаза и хорошенько над ним посмеялись. Целый день он потом отмывал клейкую массу под назидательные замечания товарищей:
— А ты на слово не верь, думай сам. Даже школьники знают, что кожу смазывают жиром...
Тут же Ваня, который прославился сгущенным молоком, попался снова. Он весьма нетерпеливо относился [154] к тому, что нужно выжидать погоду, и много сетовал по этому поводу. Всем, конечно, не терпелось, но люди приучены были к условиям Арктики и зря не ворчали — этим делу не поможешь! А наш «молочный Ваня» испускал вздохи, стоны и ежеминутно повторял: «Когда же наконец мы полетим? Когда закончится это выжидание?»
Как-то раз отозвал его в сторонку старший бортмеханик и говорит:
— Есть средство разогнать туман, только они все ленятся. Я тебя научу. Смотри никому не говори, сделай сам!
— А я сумею?
— Проще пареной репы!
— Ну говори!
— Нет, сейчас в кают-компании народу много — нас могут услышать.
— А когда же скажешь?
— Вот завтра приходи пораньше сюда, когда никого не будет, и я тебя научу. Все расскажу подробно.
На другой день видим: наш Ваня повеселел. Ходит посвистывает, смотрит с видом победителя — готовит всем сюрприз! Бортмеханик рассказал нам, в чем дело, и все с любопытством ожидали, чем это кончится.
Вечером мы собрались в кают-компании и попрятались кто куда — за портьеры, за пианино, один очень солидный товарищ залез под стол, другой лег на пол и прикрылся географической картой. Те, кто не уместился, заняли посты у входной двери.
Наступает час свидания.
Ваня, немного торжественный и взволнованный, является первым. Потом приходит бортмеханик. В кают-компании тишина.
— Ну, говори! — обращается Ваня.
— Только ты не удивляйся: это очень простое дело.
— Тем лучше, что простое: скорей сделаю. Надоело так сидеть.
— Ну так вот. У тебя насос для накачки воздуха в резиновые матрасы есть?
— Есть! Даже два! — радостно сообщил Ваня.
— Так ты возьми насос, который получше, пойди на высокое место, стань лицом к полюсу... Потом...
— Ну, что тянешь?
— ...качай что есть силы — и разгонишь туман! — закончил свой рецепт бортмеханик. [155]
Что тут поднялось в кают-компании, трудно передать: кто лежал — вскочил, кто стоял — упал. Через двери ввалилась группа хохочущих и кинулась в объятия тех, кто прятался в комнате. Стоявший за портьерой в припадке смеха так вцепился в нее, что оборвал. Материя вместе с карнизом упала на пол. Это вызвало новые приступы хохота. Еле отдышались.
— Ну, брат Ваня, — сказали ему зимовщики, утирая слезы, — больше не попадайся, потому что мы не выдержим. Так смеяться уж просто вредно для здоровья...
Но попадались не только «зеленые» полярники, а и бывалые арктические «волки».
Один «розыгрыш», начатый на острове Диксон, прошел с таким успехом, что последствия его докатились до Москвы, приведя в изумление работников Главсевморпути.
Было это так. Сидели мы вечером в кают-компании, и один из зимовщиков рассказал историю о том, как он спасся от шести белых медведей с помощью... ракетницы.
— Прихожу это я, — говорит он, — на метеостанцию. А ночь полярная была темная. Облака нависли низко. Записал я с помощью карманного фонаря показания приборов и только хотел идти обратно домой, вдруг вижу — меня окружают белые медведи. Что делать? Винтовку я с собой не взял. Хорошо, что со мной была ракетница — на случай, если заблужусь в пургу, чтобы дать о себе знать... Я прицелился в медведя, который был совсем близко от меня, и угодил ему прямо в глаз. Он как заревет — и завертелся на одном месте. А остальные врассыпную кто куда...
Долго зимовщики рассказывали нам всякие были и небылицы в расчете, что людей с Большой земли нетрудно провести на «арктической экзотике». Но пришел и наш час! Они стали расспрашивать у нас, что нового в Москве!
У меня в экипаже был механик — что называется, «палец в рот не клади». Вот он начал зимовщикам рассказывать про новинки.
— В Москве, — говорит он, — инженер Коптяев изобрел часы с героями. Видел я такие часы у начальника полярной авиации. Они интересны тем, что на циферблате вместо римских или арабских цифр нарисованы герои. Первый — Ляпидевский, потом — Леваневский, Молоков, Каманин и так далее. [156]
Я слушаю его и думаю: как это я ничего про эти часы не слыхал? Но потом смекнул, в чем дело, а он продолжает:
— Посмотришь на такие часы и сразу скажешь: половина Слепнева — значит, половина пятого, или там Доронин с четвертью — значит, семь часов пятнадцать минут. Страна должна знать своих первых героев! А когда, — продолжал он, не унимаясь, — стрелка дойдет до какого-нибудь часа, открывается форточка и высовывается белый медведь. Он издает столько рычаний, сколько в это время часов... Делают такие часы пока только для полярников, да и то по специальным заявкам. Модель еще оригинальная — не освоена для массовой продукции...
Через некоторое время прилетели мы в Москву. Вызывает меня начальник полярной авиации и спрашивает:
— Что это вы на Диксоне наговорили полярникам? Получаю от них радиограмму: просим забронировать для нас часы с героями. И передают целый список, один даже жену свою вписал.
— А вы что им ответили? — спросил я.
— Запросил Диксон, какая температура была у радиста, когда он передавал эту радиограмму.
Пустые поиски
Пришлось нам как-то из-за плохой погоды приземлиться на пустынном острове архипелага Земли Франца-Иосифа. Какой остров нас приютил, мы не знали. Конечно, хотелось определиться.
Несколько дней мы ждали хорошей погоды. Наконец видимость немного улучшилась.
Вооружившись биноклем, я тщательно исследовал каждую темную точку на ослепительно белом снежном покрывале.
Вдруг я заметил черный силуэт, сверху покрытый снегом, как нависающей на глаза шапкой.
«Дом... Да... А если не дом, то склад!»
Есть чему радоваться! Ведь возле каждой, пусть одинокой, постройки, возведенной рукой человека в Арктике, всегда возвышается гурий. Это груда камней, скрывающих под собой бутылку с запиской. Прочитав ее, мы узнаем точные координаты острова, кто и когда посетил впервые эти [157] места. Такой же обычай соблюдают путешественники в горах: они оставляют в бутылке записку о том, кем и когда совершено восхождение на вершину. Только здесь башню из камней называют не гурием, а туром. Впрочем, как бы такая памятка ни называлась, нет на земле человека, который без трепета приблизился бы к ней. Встретить на пустынной далекой земле, где нет живого существа, следы ее первого, может быть уже забытого и давно погибшего покорителя, — это ни с чем не сравнимое чувство. Тут вами овладевают и радость, и волнение, и великая гордость за человека, и уважение к еще неизвестному имени вашего предшественника.
Не скрывая своего восторга, я позвал товарищей. Радист и бортмеханик вооружились биноклями. Они подолгу вглядывались в черный силуэт и полностью подтвердили мои предположения.
— Без сомнения дом! — уверенно сказал радист. — И недалеко. Не дальше двух-трех километров.
«Меньше слов, больше дела», — решили мы. И, захватив винтовку на случай встречи с «белым хозяином» этих мест, я весело зашагал к домику.
Вселивший в нас столько надежд загадочный предмет оказался гораздо ближе, чем мы предполагали. Я насчитал всего до него пятьсот шагов. Но меня постигло жестокое разочарование.
Рассчитывая найти домик, в крайнем случае склад, я остановился у самого обыкновенного камня, да еще таких ничтожных размеров, что, если бы он накрепко не примерз к земле, я бы его легко донес до самолета.
Так я впервые столкнулся на практике с изумительным явлением Арктики — зрительной рефракцией. До этого я знал о ней только из книг.
Раздосадованные напрасными надеждами, мы залезли в спальные мешки и крепко заснули. Утро порадовало нас новым улучшением погоды. Стало совершенно ясно. На юго-западе открылась цепь островов, хорошо различаемых даже невооруженным глазом. Ближе других к нам был остров с высокой горой. Мы исследовали его в бинокль.
— Как, по-твоему, — осторожно спросил я бортмеханика, — далеко до этих гор?
— Чепуха! — уверенно ответил он. — Километров пять-шесть, не больше.
— А не обманывает нас рефракция? [158]
Тот смерил меня недоумевающим взглядом:
— О рефракции смешно говорить! Сегодня видимость прекрасная. Вон посмотри. — Он указал рукой на камень, вчера так жестоко разочаровавший нас, и с веселой улыбкой добавил: — Теперь простым глазом видно, что перед нами не дом и не склад.
— Верно!
Мне это показалось убедительным. А так как гористый остров был явно недалеко, я решил забраться на его вершину, чтобы с нее как следует оглядеться и, возможно, определиться.
Сказано — сделано.
Рассчитывая скоро вернуться, я взял винтовку и на всякий случай плитку шоколада, чтобы подкрепиться. Товарищи почти насильно навязали мне несколько кусков сахару, который я терпеть не могу.
Попрощались.
Подгоняемый тридцатиградусным морозом, я легко зашагал по снегу.
Я смело шел вперед, не боясь заблудиться или потерять ориентировку. Слева были хорошо видны волны Баренцева моря.
Мне давно не случалось ходить пешком, и теперь прогулка в ясный морозный день доставляла большое удовольствие.
Иду час — остров не приближается. Иду два — дорога стала трудней: ровный пастил уступил место торосам и айсбергам.
Теперь я чаще оглядываюсь и нередко за ледяными горами не вижу своего самолета.
Пройденное расстояние заметно увеличивается. Самолет постепенно превращается в черную точку, а до острова еще далеко. Мне начинает казаться, что я снова стал жертвой рефракции, но с обратным явлением: вчера, например, камень казался далеко, а нашли мы его совсем близко; сегодня же я никак не мог дойти до острова, который, казалось, был совсем рядом.
Так рассуждал я сам с собой, вглядываясь в очертания острова.
Странное дело — я шел к нему около трех часов, а за это время он совсем не приблизился; больше того: теперь мне стало казаться, что он отодвинулся еще дальше. Это заставило меня принять окончательное решение. [159]
Взглянув в последний раз на желанный, но недостижимый остров, я круто повернул обратно и пошел по своим следам.
На обратном пути начали сказываться первые признаки усталости. Я съел плитку шоколада, чтобы подкрепиться, и вскоре почувствовал мучительную жажду. Сделал еще несколько шагов — и страшно захотел присесть и отдохнуть. Но одет я был легко и сесть побоялся: застынут ноги, и я не смогу идти дальше.
Так прошел час или полтора. Стало еще труднее. Я уже напрягал последние силы и уничтожал ненавистный мне сахар, закусывая снегом.
В начале пути я часто оглядывался: боялся, как бы не встретиться с белым медведем. Теперь винтовка обратилась в палку. Я шел, опираясь на нее и совершенно не заботясь о том, попадется ли навстречу медведь.
Не покидала одна мысль: «Только бы благополучно добраться до самолета...»
Я все время шел в темных очках — светофильтрах, спасающих от полярной слепоты. Мои очки вспотели, замерзли, и через них ничего не стало видно. Я опустил их на подбородок и продолжал идти с открытыми глазами.
Снег сверкал ослепительно.
Мороз сильно пощипывал. Обессиленный, задыхаясь, я едва дошел до самолета. Наша жалкая палатка в эту минуту мне показалась чудесным дворцом.
Немало времени прошло, пока я пришел в себя от усталости. Наконец я снова обрел дар речи и рассказал по порядку о всех своих злоключениях.
Товарищей поразил мой рассказ.
— Да, — в раздумье заметили они, — удивительная здесь природа... Нельзя верить собственным глазам...
— Теперь я понимаю, — сказал радист, — что зимовщики говорили нам правду. Помните, на мысе Желания нам рассказывали, что случилось, когда они нас встречали?
— Нет. А что?
— Ну как же! Они жгли для нас костры на аэродроме и подбрасывали в огонь нерпичье сало — оно прекрасно горит и дает густой, черный дым. Вдруг увидели приближающуюся черную точку. Обрадовались, что самолет, а точка пропала! Они еще сала подбросили — точка появилась. То есть, то нет. Они прямо с ума сходить начали: что с самолетом делается? Стали внимательно вглядываться — и оказалось, что прямо около них крутится [160] привлеченный запахом сала большой белый медведь. Они его черный нос приняли за самолет... Тогда я им не поверил.
— А теперь веришь?
— Еще бы! Уж теперь-то я на всю жизнь запомнил, что такое рефракция.