Верещагинские сапоги
В тот год на острове Сахалин должны были начать изыскания пути для постройки новой железной дороги. К городу Александровску подошел ледокол «Добрыня Никитич». Он привел пароход, на борту которого было пятьсот участников изыскательской экспедиции.
Люди сошли на берег. Им устроили радостную встречу. Все было хорошо. Но уже на другое утро оказалось, что все очень плохо из-за одной «мелочи»: все приехавшие были кто в валенках, кто в ботинках. Нечего было и думать о возможности начать работу. Без сапог и шагу ступить нельзя. А сапог, да еще в таком количестве, в Александровске не оказалось.
Экспедиция сидела в вынужденном бездействии. Каждый день этой своеобразной «безработицы» большой группы людей приносил государству огромные убытки.
Срывались сроки изыскания новой трассы.
Местные власти забили тревогу: полетели радиограммы во все населенные пункты Сахалина. Сапоги нашлись в селе Верещагине, за триста пятьдесят километров от Александровска. Тем временем весна наступала все более деятельно, лед отошел от берегов. Сообщение между населенными пунктами на собаках и лошадях было прервано. [106]
Как доставить эти сапоги?
Весенняя распутица сделала непроходимыми даже немногие тропинки. Морским путем тоже не воспользуешься: Верещагино расположено в северной части Сахалина, там стоит сплошной лед. Положение безвыходное.
В это время прилетел я, и меня сразу попросили слетать в Верещагино за сапогами.
— Без разрешения начальника управления, — ответил я, — не имею права никуда летать. Пошлите радиограмму в Хабаровск. Если разрешит — полечу с удовольствием.
В тот же день пришел ответ: «Категорически запрещаю вылет Верещагино».
— Это неважно, — говорят мне в исполкоме. — Мы создали специальную комиссию по этому вопросу и вынесли решение: объявить военное положение и мобилизовать вас для полета за сапогами. Отказаться вы не имеете права.
— Делайте что хотите, — ответил я, — но я не имею права лететь после такой радиограммы. А вдруг я поломаю машину? Что тогда? Ваша комиссия отвечать будет?
— Да ты пойми, — убеждали меня члены комиссии, начиная горячиться, — люди будут сидеть без дела полтора месяца! Ведь это же государственное дело... А ты рассуждаешь со своей колокольни!
Но я не рассуждал «со своей колокольни». Мне самому очень хотелось полететь, только я не мог пойти на такое нарушение дисциплины. Долго я ломал себе голову и наконец предложил такой выход:
— Вы свяжитесь с моим начальником по радио лично и попытайтесь убедить его. Скажите, что я лететь согласен. Каков бы ни был его ответ, я выполню то, что он скажет.
Утром мне сообщили, что начальник согласен, и я вылетел.
Село Верещагино стоит на берегу Татарского пролива. Полдороги я летел хорошо. Дальше попал в снегопад. С большим трудом добрался до места. Видимость отвратительная. Ищу место, где сесть. Только найду площадку, развернусь — и потеряю ее. Опять ищу... Летал минут сорок. В конце концов сел.
Машину нагрузили сапогами до отказа. Но вылететь обратно я не рискнул. Решил переночевать и попросил верещагинцев отправить радиограмму, что летчик Водопьянов прибыл и ввиду плохой погоды вылетит обратно завтра. [107]
Верещагинцы перепутали и отправили радиограмму в Хабаровск. Тем временем в Александровске поднялась паника.
Утром я, ничего не зная, спокойно вылетаю из Верещагина.
Повторилась та же история: сначала погода хорошая, но с полпути — мокрый снегопад. На крыльях стал намерзать лед.
По берегу идти нельзя — облачность его почти закрывает. Морем тоже идти плохо — все сливается в общий фон. Пришлось ориентироваться по плавающим льдинам, еще не отошедшим от берега. Все это изрядно меня задержало.
В это время в Александровске люди тревожно обменивались догадками. Воображение рисовало им жуткие картины: Водопьянов разбился... самолет сгорел...
Всю ночь, которую я спокойно провел в Верещагине, и полдня, когда я крутился над льдинами, на аэродроме дежурили члены «сапожной комиссии». Они поддерживали огонь в кострах, надеясь, что я еще прилечу.
В середине дня окоченевшие люди грелись у костра и уже толковали о том, что надо посылать на розыски экспедицию.
Вдруг они услышали шум мотора...
Встретили меня очень радостно. Еще бы: благополучно прилетел, да еще сапоги привез!
В Александровске с сапожным вопросом было покончено, но лично мне еще пришлось им заниматься.
Возвращаюсь в Хабаровск. Начальник линии встречает меня словами:
— В Верещагино летал?
— Летал. По вашему разрешению.
— Никакого разрешения я не давал.
Я изумился:
— С вами же говорил председатель исполкома!
— Первый раз слышу.
Начальник рассказал мне, как он беспокоился, получив мою радиограмму из Верещагина.
— Разве можно было идти в такой рискованный полет? — ругал он меня.
— Зато мы выручили из беды целую экспедицию! — ответил я, а сам думаю: ловко меня эта «сапожная комиссия» провела! Оказывается, они и не думали с начальником разговаривать. [108]
Отряд «самоубийц»
— Итак, вы зачислены в отряд «самоубийц», — смеясь, сказали мне в редакции газеты «Правда».
— Риск — благородное дело! — улыбаясь, ответил я. — Волков бояться — в лес не ходить!
В каждой шутке есть доля правды. Совсем не случайно летный отряд особого назначения назвали отрядом «самоубийц».
В начале тридцатых годов самолеты поднимались в небо главным образом в почти безветренные, ясные дни, когда с высоты отчетливо видно, что делается внизу. Летчики больше ждали на земле хорошей погоды, чем летали. В темные часы суток старались не летать. Только смельчаки отваживались на ночные полеты. Правда, их с каждым днем становилось все больше. Советские летчики начинали борьбу за то, чтобы сделать нашу авиацию всепогодной, не зависящей от времени суток. Но все-таки мало кто решался отправляться в рейс, когда над землей стелется туман, или дует сильный ветер, или падает снег. Летчики же особого отряда должны были это делать.
Читателю газеты все равно, какая на дворе погода — идет проливной дождь или вихрем кружат снежинки, сияет солнце или стоит такой густой туман, что не видно пальцев на вытянутой руке. Подписчик должен получать свою газету по утрам.
Чтобы жители не только Москвы, но и Ленинграда, и Харькова, бывшего тогда столицей Украины (потом уже она была переведена в Киев), получали в одно и то же утро свежий номер «Правды», и был создан наш отряд.
Доставлять по воздуху в другие города пачки отпечатанных газет трудно и невыгодно. Куда проще — перебросить самолетом небольшой футляр с матрицами. Когда страница газеты набрана и сверстана, то есть расставлены по местам все заметки, статьи, заголовки, рисунки, фотографии, на специальном станке под высоким давлением с нее снимают копию на мокрый картон. Это и есть матрица. Картон быстро высыхает, на нем оттиснулась каждая буква, каждая запятая.
Матрица, можно сказать, фотонегатив газеты, с которого можно напечатать сколько угодно снимков. Для этого в любой типографии надо отлить с матрицы металлический [109] оттиск, так называемый стереотип, и поставить его на вал печатной машины. На это уходит полчаса. Для быстрой переброски матриц в большие города страны и была призвана на помощь авиация.
— Эта летная группа не зря будет называться отрядом особого назначения, — сказал, напутствуя нас, начальник Гражданского воздушного флота. — Отряду поручается ответственная, имеющая большое политическое значение, работа. Доставлять матрицы центрального органа нашей партии в крупнейшие города страны — почетное задание. Его надо выполнять безупречно. Не должно быть ни одного случая, чтобы по вине летчика целый город остался без газеты или получил ее с опозданием. Отряд должен стать показательным и летать круглый год днем и ночью. Кто боится, не умеет летать в любую погоду, тот пусть лучше уходит сразу.
Я был тогда молодым летчиком и не очень еще умел летать по приборам, не видя землю. Слушая начальника, я подумал: не отказаться ли мне? Но ведь он сказал: «Кто боится, тот пусть уходит сразу». Нет, я не трус, я не боюсь, а опыта, в конце концов, наберусь. Я откровенно поделился своими сомнениями с начальником.
— Ты же летал в трудных условиях, открывал линию на Сахалин, — успокоил он меня. — Справишься и здесь!
На Центральном аэродроме, там, где теперь выстроен главный воздушный вокзал столицы, стояли тринадцать самолетов нашего отряда. Это были старые машины разных типов, и среди них — новенький, зелено-голубой Р-5.
Здорово повезло. Самолет с бортовым номером «М-10–94» выделили мне для полетов с матрицами. Эта счастливая машина сыграла потом большую роль в моей жизни.
Бортмеханика прикрепили ко мне молодого, франтоватого, в новенькой кожаной куртке, фуражке с летным «крабом» и щегольских ботинках с ярко-желтыми крагами. Звали его Николаем Ласточкиным.
Утром я предупредил Ласточкина, чтобы он тщательно проверил самолет. Вечером опробуем его в воздухе.
Весь день механик с мотористом трудились на машине. Я ходил вокруг Р-5, любовался им. Уже на земле я полюбил его.
Наконец Ласточкин сказал:
— Через десять минут полетим!
«М-10–94» легко взмыл в воздух. Я обратил внимание, [110] как быстро машина набирала высоту. За несколько минут я достиг на ней две тысячи метров высоты. Самолет отлично вел себя в воздухе, развивал большую скорость.
Я вдоволь покувыркался в небе, делал глубокие виражи, «мертвые петли» и, довольный, посадил переоборудованный из военного в гражданский самолет на аэродром, подрулил на стоянку. Подошел инженер отряда. Спросил:
— Ну как? Все в порядке?
— Самолет ведет себя прекрасно. Можно идти в рейс, — ответил я.
Бортмеханик гордо заявил инженеру:
— Отрегулирован самолет отлично, на ручку не давит, на крыло не валит!
Я вскинул глаза на механика и подумал: «Откуда он знает, что не давит?»
В это время инженер обошел вокруг машины и вдруг остановился, удивленно посмотрел на меня, потом на механика:
— А почему правый элерон болтается? Почему он как тряпка повис? — повысил голос инженер.
Он подлез под крыло, тут же выскочил обратно и сквозь зубы процедил:
— Управление проверял?
— Так точно. И все ролики смазал, — дрожащим голосом ответил механик.
— А почему не законтрил концы тросов управления? Судить тебя за такие дела надо!
— Я доверился мотористу, — пролепетал Ласточкин.
— Проверять надо! — закричал инженер. — Доложу командиру. Ласточкина придется уволить.
— На первый раз дайте ему выговор, а там видно будет, — попросил я.
На другой день я получил задание: в два часа ночи вылететь в Ленинград с матрицами. Еще раз проверил по карте курс. Механику велел взять с собой карманный фонарик для освещения приборов на случай, если погаснет свет в кабине.
— А мы и без приборов долетим, я запомнил дорогу как свои пять пальцев. Точно по курсу проведу, — ответил Ласточкин.
Вылетели по расписанию. Небо закрыто густыми облаками. На земле пасмурно. Набрал над аэродромом четыреста метров и поставил самолет на курс. На темном фоне земли отдельными островками разбросаны электрические [111] огни. Разобраться, над каким районом летишь, трудно. Дальше пошел темный лес.
Настроение, прямо скажу, невеселое: остановись мотор, куда сядешь в такой темноте? Лечу уже двадцать пять минут, никакой железной дороги не вижу. Вдруг по приборной доске пробежал ярким пятном луч света. Оборачиваюсь и вижу: бортмеханик светит карманным фонариком то за один борт машины, то за другой.
Неужели с управлением что-то случилось?
Пошевелил руками и ногами — все в порядке: рули действуют.
Что тревожит Ласточкина? Вскоре свет фонарика потускнел, — видимо, ослабла батарейка. Я жестом показал, чтобы механик прислонил к уху переговорную трубку, спрашиваю:
— Что случилось?
— Железную дорогу искал, — невозмутимо ответил он. — Видно, она где-то в стороне... Сейчас вставлю новую батарейку. Будьте спокойны, найду!
У меня вырвался стон из груди: «Неужели человек не понимает, что с четырехсот метров высоты железную дорогу карманным фонариком не осветишь! Ну и повезло мне с механиком!»
Через тридцать минут полета впереди увидел много света. Это какой-то крупный населенный пункт. Посмотрел на карту. Должно быть, Клин. Не меняя курса, лечу дальше.
Облачность стала опускаться, высота уже двести метров. Проходит еще тридцать минут. По времени доджей быть город Тверь. И верно. Впереди нижняя кромка облаков освещается электрическим светом. Вот и сам город, слева железнодорожная станция, тут же мост через Волгу. Все в порядке! Лечу правильно.
Стало понемногу светать, внизу появился туман. Пошел бреющим полетом. Под самолетом замелькали деревья, станции, будки путевых сторожей. Двухколейная железная дорога, прямая как стрела, тянулась вдаль.
Но вскоре земля скрылась, окутанная туманом. Лечу вслепую.
Что делать? Решаю пробиваться вверх и лететь над облаками. Набираю высоту. Вот уже четыреста метров, потом пятьсот... Никакого просвета. Машину начало трясти. Глянул на указатель скорости. Стрелка подходит к отметке «сто километров», теряю скорость. Это очень опасно! [112]
Резко отдаю ручку управления от себя, самолет проваливается вниз. Сейчас врежусь в землю. Тяну ручку на себя. Опять уменьшается скорость. Сильно дует в левое ухо. Ясно, машина падает на крыло.
«Вот и все, — подумал я. — Провались все эти полеты. Кажется, в самом деле становлюсь самоубийцей!»
Неожиданно я увидел лес и успел выровнять машину. Не буду больше лезть в туман. А тут еще железную дорогу потерял. Где она — слева или справа? Верчу головой по сторонам. «Где же рельсы? Прямо хоть зажмурься и на пальцах гадай!» Вдруг увидел справа от себя, как из леса клубами вылетает темный дым. Он быстро перемещается. Вероятно, это дым из паровоза курьерского поезда. Значит, я лечу параллельно дороге.
Обогнав поезд, лечу дальше. Погода вроде улучшается. Кажется, порядок. Но посмотрел на компас и ахнул. Что такое? Я же лечу обратно в Москву!
Ясно. Шел по приборам, не раз терял направление и не заметил, как вернулся обратно к тому же месту, откуда попал в туман.
Развернул самолет, опять держу курс на Ленинград, рассчитывая, что солнце пригрело землю и туман поднялся. Но ошибся. Вскоре передо мной снова выросла темно-серая стена тумана.
Нет, уж больше рисковать не стану. Решаю сесть и переждать, когда улучшится погода. Ищу подходящее место. Под крылом пашни, но они малы. Два раза прицеливался посадить самолет на футбольное поле — мешали ворота. Увидел огороды, иду над ними — тоже недостаточная площадь для «аэродрома». А эти два смежных больших огорода, между собой не перегороженные, годятся!
Определив по дыму, идущему из труб, направление ветра, сел удачно. Самолет остановился шагах в пяти от домика, оказавшегося баней. Прибежали люди, окружили нас.
— Вот так птица! — услышал я детский голос. — Одного огорода не хватило, на два уселась!
— Чуть баню нашу не развалил, — сказала женщина.
— Такой не развалит, — защищал меня мужчина в порыжевшей кожаной куртке. — Не каждый сядет на огород. Летчик, хотя и молодой, летать, видать, мастер. — Он обвел глазами людей и, как человек, понимающий в летном деле, добавил: — Сам летал мотористом, когда работал на аэродроме. Знаю, как гробят машины. [113]
— Если бы я был хорошим мастером, — шепнул я бортмеханику, — то не сел бы здесь, а был уже в Ленинграде.
Лететь осталось более двухсот километров. Оставив Ласточкина у машины, я пошел на железнодорожную станцию, благо она была недалеко. Узнал по телефону, что туман по маршруту рассеивается, видимость до пяти километров, и обрадовался. Лететь можно!
Затащили Р-5 в самый конец огорода. Я сел в кабину, прикинул глазами длину летной полосы и спросил механика:
— Как ты думаешь, Николай, хватит для взлета площадки?
— Почти четыреста шагов намерил, должно хватить, — как всегда, не задумываясь, ответил Ласточкин.
— Эх и шляпы мы с тобой, товарищ бортмеханик! Не обратили внимания на две сосны, которые растут на пути набора высоты.
— Вы сами выбирали площадку для посадки и сами должны позаботиться о взлете! — нахально ответил Ласточкин.
— Замечание правильное. Мне эти деревья не перетянуть и не обойти на высоте.
Люди, помогавшие тащить самолет, слышали наш разговор. Один из них, высокий старик, посоветовал:
— Поговорите, товарищ летчик, с лесником, а мы в два счета смахнем сосны. Они на огороде как ячмень на глазу сидят.
— Где можно найти лесника? — спросил я.
— Вот он тут стоит, с черной бородой... Владимир Иванович! С тобой хочет поговорить летчик. У меня на огороде две сосны надо убрать. Полету мешают!
Лесник подошел к самолету.
— Без разрешения лесничества не могу дозволить валить деревья, — отрезал он.
— Далеко отсюда до лесничества? — спросил механик.
— Верст десять будет до района.
— Завтра, может, улетите! — услышал я насмешливый голос.
— Послушайте, товарищ лесник, как ваша фамилия?
— Зачем это вам?
— Удобней разговаривать, когда называешь по имени и фамилии.
— Владимир Иванович меня зовут, а фамилия Завьялов. [114]
— Владимир Иванович! Меня ждет город Ленина. Вернее, не меня лично, а матрицы, они лежат вот здесь, в кабине самолета.
— Какой газеты матрицы? — спросил мужской голос.
— Центральной газеты «Правда». Сегодня должна выйти в Ленинграде. Могу показать удостоверение, выданное редакцией. Там ясно сказано: «Всем местным партийным и советским организациям оказывать содействие летчикам, которые перевозят матрицы в центральные города Союза». Так что вам отвечать не придется, товарищ Завьялов.
— Ладно! В случае чего, — он обратился к присутствующим, — вы, товарищи, будете свидетелями.
Через полчаса запустили мотор и, чтобы сократить взлетный пробег, по два человека взялись за концы крыльев. Я дал полный газ мотору и кивнул головой, чтобы отпустили крылья. Молодец Р-5! Рванул с места, набрал скорость и, не добегая до бани, пошел в воздух. Все в порядке!
Через час сорок минут мы прилетели в Ленинград. В этот день газета «Правда» вышла с опозданием всего на три часа.
Пожар в воздухе
После короткого отдыха мы с бортмехаником заправили самолет горючим и полетели в Москву.
Погода стояла чудесная. Редкие кочевые и дождевые тучки плыли по небу, но влаги в них было еще мало, чтобы вылиться на землю дождем. Я решил тренироваться водить самолет вслепую. Не зная характера облаков, залез я в черную тучку. Самолет, как пушинку, подхватила невидимая сила, начало бросать в разные стороны. А с приборами не разберешь, что творится; стрелки мечутся, катушка компаса вертится. Я даже подумал: «Как бы при такой болтанке крылья не отвалились».
Чего я только не делал, чтобы вырваться из плена облаков: давал полный газ мотору, отжимая ручку управления от себя, а самолет все несет и несет вверх.
А тут механик вытаращил глаза — не поймет, что творится, машет рукой, чтобы я уходил вниз.
И наконец разъяренная туча, как ребенок надоевшую ему игрушку, бросила самолет вниз. Где-то сбоку я увидел [115] землю, это уже не страшно — высота большая. Поставил машину в горизонтальное положение и опять полез — только не в темное облако, а в светлое, в нем меньше болтает...
Я усиленно продолжал тренироваться и так наловчился, что стал водить самолет в любую погоду.
Вот только бортмеханик Ласточкин после такой тренировки отказался летать со мной, а я и не возражал. Насильно мил не будешь!
Долго я летал хорошо. Матрицы доставлял точно в срок. Бортмеханик ходил со мной другой — Володя Александров, парень серьезный. Свое дело он знал отлично.
В начале ноября назначили меня доставить матрицы в Харьков. Почти весь путь предстояло идти ночью. Но я уже приспособился к ночным полетам. Моросил мелкий холодный дождик. На аэродроме темно. Идешь к самолету и не видишь, куда ступать ногой. Привык я и к этому.
Матрицы уже погружены. Сажусь в кабину. Механик запустил мотор. Меня немного удивило, как быстро он заработал. Через несколько минут попробовал мотор на полном газу — работает удовлетворительно. Правда, обороты немного сбавил, но я на это не обратил особого внимания. «Холодный еще», — подумал я.
Прожектор на взлетной полосе я просил не включать — он слепит глаза. В противоположной стороне аэродрома я замечаю светящуюся точку и, не теряя ее из виду, иду на взлет.
Постепенно набираю скорость. Плавно тяну ручку на себя. Машина повисла в воздухе. Сделав круг над аэродромом, беру направление на станцию «Красная Пресня». Слева — Москва. Она вся в огнях. Серые облака клочьями повисли над столицей.
Вот и станция. Не успел я поставить машину на курс, как под капотом появились искры. Они как фейерверк забрызгали во все стороны.
Что же случилось? Искать причину пожара некогда. Я быстро развернул самолет и взял обратное направление, на аэродром. Высота двести метров. Мотор остановился. Ясно: до аэродрома не дотянуть. Хотя люди там, как видно, заметили, что мы возвращаемся, зажгли прожектора.
Вот уже лучи света совсем близко. Подтянуть бы еще немного — и все в порядке, но не выходит. Направляю машину туда, где темно, там меньше строений. Нажимаю кнопку, под крыльями загораются две ракеты, освещают [116] землю. Вижу огород, за ним мелькнул забор. Дальше препятствий не замечаю — ровное место.
Колеса самолета плавно коснулись земли. Р-5 покатился, уменьшая скорость.
Куда я попал? Еще немного пробежать — и машина, и я с механиком спасены! Но радоваться было рано.
Удар! Что-то затрещало, и все стихло. А под капотом продолжало гореть. Механик схватил огнетушитель, но он не сработал. Я вылез из кабины, быстро поднялся на верхний капот. В воздушной трубе увидел огонь и животом навалился на трубу. Механик в это время пустил в ход шлем и рукавицы. Пожар удалось потушить.
Когда немного пришли в себя, увидели целую гору старых бревен и досок.
— Ну, Володя, вероятно, мы небольшую дачу спихнули!
Через несколько минут показались огни автомобильных фар.
Лучи света шарили по сторонам, искали самолет.
Долго искали нас и наконец обнаружили груду леса и покосившееся крыло самолета. Ясно: мы разбились. Жутко стало. Водитель остановил машину.
Дежурный издали крикнул:
— Водопьянов!!! Михаил Васильевич!..
— Машину гробанули, а сами целы, — ответил я.
Когда автомобиль подъехал к месту аварии, товарищи бросились обнимать нас.
— А мы-то думали, вы разбились. Какое счастье, что вы живы!
На другой день на место вынужденной посадки приехала аварийная комиссия, пришли и мы с механиком. Члены комиссии осмотрели место нашей посадки, покачали головами, а председатель сказал:
— Да-а... Это большое счастье, что вы не разбились. Скажите, какая звезда вас охраняет?
Попали мы, оказывается, на бывший артиллерийский полигон. Кругом — ямы, воронки от разорвавшихся снарядов. В двадцатых годах построили здесь площадки для выступления артистов в торжественный день Первого Мая. И вот между этих препятствий самолет довольно удачно прошел, и только последняя эстрада помешала, но это было не так страшно, скорость движения уже погасла.
Аварийная комиссия нашла и причину пожара. Нам на аэродром привезли не сжатый воздух для запуска моторов, [117] а по халатности — баллоны, заряженные кислородом. Поэтому с полуоборота и запустили двигатель. Под действием кислорода воздушные клапаны мотора загорелись, вот отчего появились искры, похожие на бенгальский огонь.
Наш добрый друг Р-5 поврежден меньше, чем можно было ожидать. На редкость он оказался прочным. Но все-таки его «раны» надо лечить основательно.
Под строгим контролем бортмеханика Александрова рабочие отряда разобрали машину, перевезли ее в ремонтные мастерские и аккуратно сложили под навесом.
Самолет «М-10–94» стал ждать своей очереди на ремонт.