Проклятое прошлое
Одним ноябрьским днем 1917 года поехали мы к престольному празднику в Студенские выселки, на хутора к родным. Каждый год мы туда ездили. Но этот праздник мне особенно памятен. Возвращаемся домой. Я сижу правлю лошадью, мать сидит в телеге на соломе, отец идет рядом, опираясь на палку вместо трости.
Мать неожиданно для меня говорит:
Ну, Миша, мы с отцом решили женить тебя. Года твои вышли. Надо посадить тебя дома, а то ты по театрам стал часто ходить... И помощница нужна в доме...
Ты, наверное, скажешь, что и невесту мне нашли?
А как же есть и невеста.
На ком же это вы думаете женить меня?
Да на Дашке Мешковой, она у нас как своя.
Не женюсь я на Дашке!
Что ты его уговариваешь, как красную девку? говорит отец. Женим на Дашке тому и быть. [23]
По соседству с нами жила вдова Василина Мешкова. У нее два сына и дочь Даша. Сыновья оба на войне. Сыновья женаты были, остались семьи, а пахать некому. У них лошадь была, у нас тоже. Тогда отец сговорился обрабатывать землю вместе с ними. Их три женщины, я один мужчина. Я пахал, косил, они пололи, жали, вязали снопы и помогали возить. Тут-то и показала Даша себя как хорошая работница. Наши давно решили женить меня на ней. Но я не дружил с Дашей.
Как-то осенью сижу я дома, заходит Даша.
Мама велела поехать тебе со мной на мельницу... Мешки тяжелые, я не донесу.
Что я вам, работник, что ли? Попроси кого-нибудь, сгрузят.
Ну и черт с тобой! Поеду домой, скажу, что не хочешь ехать.
И верно повернула домой.
Через неделю после разговора о женитьбе отец мне заявляет:
В воскресенье едем благословлять, помолвку гулять будем. Я уже сговорился с Васильевной: она согласна отдать Дашу.
Она-то согласна, да я не согласен...
Ах, так ты еще разговаривать! И влетело мне за это как следует.
Как ни уговаривал, как ни колотил меня отец, но все-таки я настоял на своем. Пошел отец к Васильевне, отсрочили помолвку.
Скверно стало жить мне в семье. Сядешь обедать, тут и начинается. Мать плачет, подает ложку как собаке кидает. Часто я вставал из-за стола голодный.
На рождество я собрался пойти погулять. Отец сидел за столом, выпивал с приятелем Андреем Никаноровичем. Никанорович выпил, крякнул, закусил и говорит мне:
Нехорошо, Миша, не слушать родителей, грех-то какой.
Дедушка, ты-то хоть бы молчал, и так каждый день слышу одно и то же...
Тут отец встает: «Ты такие слова говоришь старику?» Да так дал мне, что кровь брызнула изо рта. Я упал, он хотел еще ударить, но я между ног проскочил да в дверь. Он за мной долго бежал, но я резв был не догнал. Оглянулся стоит, грозит кулаком. Тут я ему крикнул: [24]
Все равно не женюсь, хоть убей!
В конце концов я дал согласие жениться, но при условии, что только не на Дашке. Начали перебирать по пальцам, за кого бы это посватать: та нехороша каждое лето хворает; другая девка хороша но не отдадут, дом у нас плохой. Был бы новый или большой отдали бы. Посватали у Костюхи Жаворонкова Катю.
Малый-то у вас хороший, слов нет, сказал сватам Костюха, да куда же моя Катюха поставит свой сундук на колесах? Живут-то они в гнилушке, горницы и то нет.
Да они ж скоро построят новый дом.
Ну, когда построят, тогда и поговорим.
После каждого сватовства отец опять за старое за Дашку.
Приезжаю домой обедать. В этот день возил камни на завод. Дома была одна сестренка, сидит и поет у окна. Не отпрягая лошадь, захожу, спрашиваю:
Таня, а где же мама?
Они с папашкой на базар ушли, закупать все, в воскресенье помолвка.
Врешь!
Будет притворяться сам знаешь, а говоришь...
...И забилось у меня сердце. Что делать? Когда же они отстанут от меня? Решил скрыться из дому. Выпряг лошадь; плача, простился с сестренкой, которая тоже зарыдала.
Пошел сначала к писарю, просить удостоверение, чтобы получить в волости паспорт. Писарь не дал: «Молод еще сам брать паспорта, пусть придет отец». Тогда я пошел к дедушке. Прихожу, плачу, бабушка, глядя на меня, тоже в слезы. А дед говорит: «Прячься скорее, отец приехал убьет».
Я через двор на гумно. Снег глубокий, бегу, падаю, стараюсь добраться до соседнего сада...
Отец уехал, гроза миновала. Прожил я на полатях у деда два дня.
Бабушка говорит:
Иди, Миша, к отцу крестному, поживи там, а то отец узнает, что ты у нас, и нам влетит от него.
Пошел к крестному.
Нужно Федору Рыжкову за сеном съездить за реку. У нас зимой возили сено по праздникам, помогая друг другу. Пошел Рыжков к моему отцу. [25]
Лошадь дам, Федор Григорьевич, отвечает отец, да Мишки-то нет дома сбежал.
Вечером мне передали про этот разговор.
В три часа утра прихожу к Рыжкову.
Дядя, я съезжу тебе за сеном, но ты скажи, что обойдешься и без Мишки. Я съезжу и опять скроюсь.
Хорошо, сделаю, как ты говоришь.
Сижу, жду. Слышу скрип саней, а через минуту голос отца. Ну, думаю, пропал.
Входит отец.
Здорово, пропащий. Ты что это вздумал фортики выкидывать?
И буду выкидывать, пока не отстанете с Дашкой.
На этот раз обошлось без боя.
Как-то вечером собралось у нас много родных. Дед настаивал, чтобы женили меня на дочери Ивана Никитича Левшина.
У них и мед свой есть, и девка хорошая.
Дедушке давно хотелось породниться с богатыми Левшиными.
Ну, ты согласен взять ее? спрашивают меня.
А мне уж все равно, только бы не Дашку.
Пошел дед к Левшиным, назначили на завтра поглядушки. Собралось нас человек двенадцать родных глядеть. С хуторов был дядя Гриша мамин брат.
Приходим ждут уже. Лавки вымыты, на столе скатерть белая, на стене полотенца чистые; и свежей соломой застлан пол. Садимся каждый на свое место по старшинству: во главе стола сел дедушка, за ним отец, мать, а потом кто роднее и старше. Я сажусь позади, со мной рядом товарищ. Церемония происходит так. Невеста нарядилась в лучший наряд. Суют ей в руку тарелку, на тарелку ставят рюмку, наливают самогону. За переборкой у печки стоят ее родные, они-то и наполняют рюмку.
Невеста должна подойти вначале к дедушке, поклониться ему, он возьмет рюмку, выпьет, поставит обратно, а она опять идет за переборку наполнять рюмку, и так подряд, по очереди, ко всем. А когда она подходит в это время смотри, какова она: не хромает ли, не кособокая ли. Ко мне невеста подходит к последнему, но я не должен брать рюмку и пить, а должен встать, и мы одновременно кланяемся друг другу. Потом женихова сторона должна выйти во двор посоветоваться, а невестина остается в избе и тоже советуется. Потом снова собираются в избе. Жениха [26] уж тут не пускают. Если понравилась, начинают сговариваться, а если нет, то отказывают.
Ну, сколько же укладка? спросил отец.
Пятьдесят рублей.
Э, да это ты дорого, Иван Никитич, вот хотите двадцать пять рублей.
Сошлись на тридцати рублях, в приданое два полушубка, один новый, другой старый, но перешитый, полусапожки с галошами, валенок две пары и много другого добра.
Идем домой с дядей Гришей; покуривая, он говорит:
Зря ты ее берешь, уж очень она паршивая бабенка: маленькая и худая. Разве у нас в роду Плешаковых были такие?
На другой день пошли отказываться от невесты, а там говорят мы еще один полушубок добавим, если мало. Все-таки отказались.
Отец настаивал на своем, мама каждый день слезы проливала и приговаривала: «Сукин ты сын, и в кого же ты уродился?»
Дед тоже не стал меня больше защищать. Его обидело, что я отказался от рекомендованной им невесты.
Не раз поглядывал я на железную дорогу. Уехать, что ли, куда-нибудь да устроиться рабочим? Но не было документов.
Возьми мне паспорт, просил я отца, я устроюсь на заводе.
Нет, говорит, у нас и дома, что твой завод, только работай, а завод и без тебя обойдется. Вот женить тебя надо на Даше, а то ее уже сватают.
Ну и пусть сватают!
Опять скандал, побои.
Тогда я решил применить последний способ пойти и сказать Даше, что, мол, если ты пойдешь за меня замуж, буду каждый день тебя колотить, может быть, она и откажется.
И вот прохожу я мимо дома Мешковых, смотрю, в дверях стоит Даша. Подхожу к ней. В руках у меня была палка. Подошел и не знаю, что говорить.
Даша, выдавливаю из себя наконец, ты так и решила пойти за меня?
Мама отдает, а я не против.
Не ходи, Даша, за меня, какая у нас с тобой жизнь [27] будет? Ты ведь знаешь я злой, колотить буду каждый день.
Ну что ж, колоти; поколотишь-поколотишь надоест.
Ах, так! замахнулся палкой, а сам медлю ударить, выжидаю, пока она скроется за дверью, чтоб эффекту было больше.
Даша скрылась. Я сильно ударил в дверь и сказал:
Спасибо убежала, а то бы убил.
Слышу из-за двери ее голос:
Нос не дорос бить, губастый черт!
За обедом мать с отцом опять за свое.
Вот что, говорю я, а если потом с ней жить не буду, тогда что?
Ты только согласись, а там как хочешь.
Ну, говорю, смотрите. Я согласен.
Сразу у всех настроение изменилось.
Давно бы так! говорит отец.
Мать и обедать не стала, побежала к Мешковым.
Через неделю сыграли свадьбу. Прожили мы с Дашей недолго и развелись. Старые обычаи исковеркали и мою юность и Дашину. Проклятое прошлое! Как счастлива молодежь, не знающая всех этих унижений и трагедий, этого страшного быта старой деревни...
Люди на крыльях
Занимаясь нашим маленьким хозяйством, я, как никогда, чувствовал, что где-то рядом идет большая, кипучая жизнь, делается что-то важное. А я знаю все то же поле, огород, сарай и больше ничего. Шел 1918 год.
Однажды мы с отцом чинили крышу сарая. Я сидел наверху и принимал солому, отец подавал. Вдруг мы услышали шум. Отец поднял голову и говорит:
Вон летит аэроплан!
Я так резко изменил положение и повернул голову, что свалился с крыши. Отец испугался, не напоролся ли я на вилы, потому что я страшно заорал.
Он растерялся и сам стал кричать:
Ми-ишка! Где ты там? Вылезай, что ли!
А я лежу в соломе и кричу в полном восторге:
Люди летят! Ой, люди летят на крыльях! [28]
После я узнал, что на крыльях стояли не люди, а моторы, по два на каждом крыле. Самолет этот был гигант тогдашнего воздушного флота четырехмоторный «Илья Муромец».
Пока мы с отцом заканчивали свою работу, в селе нашем происходил полный переполох: ведь самолет показался над нашими Студенками впервые.
Старухи выбежали из домов с криком: «Конец миру пришел! Нечистая сила летит!»
В это же время более опытные наблюдатели бывшие солдаты заметили, что от самолета отделяются какие-то предметы, и живо скомандовали:
Бомбы! Ложись!..
Началась настоящая паника. Люди лежат, замерли и ждут: кто «конца света», кто взрыва.
Наконец кто-то из бывалых солдат, заметив место, куда была сброшена «бомба», осторожно подполз к ней. Он обнаружил пакет с бумагами: это была пачка листовок с призывом молодого Советского правительства на борьбу с белогвардейщиной...
За ужином отец смеялся надо мной.
Тоже, говорил он, летчик нашелся с крыши летать! С крыши и курица летает!
А мне было не до шуток, И самолет, и листовка очень меня взволновали: идет борьба за счастье и свободу народа, как там было написано, а я «летаю» с крыши сарая... Я страшно завидовал людям, сидевшим в самолете и сбрасывавшим на землю слова правды и справедливости.
На другой день я сразу ушел в город: решил посмотреть на самолет и летающих на нем людей поближе. Но это было не так просто, как я думал. На аэродром, конечно, я не попал: нужен был пропуск. Я печально слонялся у ворот и с завистью смотрел на счастливцев, которые свободно входили туда. И все же вышло, что слонялся я не зря.
Подошел я к человеку, одетому с ног до головы в блестящую черную кожу, с маленькой металлической птичкой на фуражке, и полюбопытствовал:
Скажите, пожалуйста, что это за форма на вас надета? У моряков я видел не такая!
Это летная форма. Носят ее летчики и вообще кто служит в авиации.
А как бы мне попасть туда на службу? [29]
Человек в кожаном костюме внимательно посмотрел на меня:
Сколько тебе лет?
Девятнадцать!
Парень ты, вижу, крепкий. Из бедняков, наверно?
Само собой!
Что же, в армии нужны такие молодые люди, как ты. Фронт-то приближается к этим местам. Поступай в Красную Армию добровольцем и проси, чтобы тебя направили в авиационную часть.
Я побежал в Липецкий военный комиссариат. Там мне сказали:
Если хочешь поступить добровольцем в Красную Армию, то дай подписку, что будешь служить не меньше чем шесть месяцев.
Я готов был дать подписку хоть на шесть лет!
И вот, держа в руках направление от военкомата, с любопытством озираясь по сторонам, я шагаю по аэродрому на окраине Липецка. На заснеженном поле стоят огромные двукрылые аэропланы с красными звездами, очень похожие на гигантских стрекоз. Одну такую «стрекозу» человек тридцать, ухая, заталкивают в палатку ангар... Аэродром пересекает открытый автомобиль с какими-то военными и останавливается у маленького домика, около которого стоит часовой. Показав ему свою бумагу, в этот домик-штаб вхожу и я.
Извозчик
Что, товарищ боец, вы умеете делать? спросил меня командир дивизиона товарищ Ремезюк.
Все... И, увидев улыбку на лице командира, добавил: Все, что прикажете...
А с двигателем внутреннего сгорания вы знакомы?
Никогда в жизни не видел...
Вскоре выяснилось, что я ничего не умею делать, кроме как пахать, косить, молотить... А зачем это нужно бойцу Красной Армии?
Командир задумался. Потом еще раз улыбнулся и спросил:
А за лошадьми умеете ухаживать, товарищ боец? [30]
Могу! ответил я и подумал: «При чем тут лошади?»
Ну и хорошо, сказал командир. Будете у нас обозным бензин на лошади подвозить к аэропланам.
Мне лошадь и дома надоела! пробурчал я в ответ.
Вот что, товарищ боец, строго сказал командир, зачем вы вступили в Красную Армию? Защищать нашу молодую Советскую Республику! Так ведь? Надо, значит, и делать, что прикажут. А это очень важно подвозить бензин к аэропланам. Без бензина не полетишь...
Раз важно, значит, я согласен!
А какое у вас образование? спросил командир.
Какое там образование... Три класса, да и то третью зиму не доходил...
У нас открыта вечерняя школа для взрослых. Приказываю в обязательном порядке посещать ее, учиться.
Так я стал обозным и одновременно школьником на военном аэродроме. Лошадь мне попалась неплохая: сильная, сытая, не то что старая кляча, оставленная в отцовском доме. Я развозил громыхавшие на телеге железные бочки с бензином.
Вечерами посещал школу. Из всех учеников я, пожалуй, был самый беспокойный. Никто не задавал столько вопросов учителям, сколько я. Но нужно сказать, что учителя не были на меня в обиде и охотно рассказывали обо всем, что меня интересовало. Они понимали, что мне не терпелось наверстать то, что было упущено в детские годы.
Днем же, выполнив свои несложные обязанности и накормив лошадь, я бежал на аэродром к самолетам.
Я был рад каждому случаю повертеться подольше около самолета. Машины притягивали меня к себе, как магнит. Я старался как можно больше «помогать» механику: наливал бензин в бак, подавал инструмент, придерживал крыло, когда он пробовал мотор, при посадке самолета бежал навстречу, чтобы помочь летчику подрулить на место стоянки.
Вскоре я прослыл таким любителем авиации, что мне (до сих пор не знаю, в шутку или всерьез) дали звание «наблюдатель правого крыла», я должен был следить за чистотой правого крыла самолета. И я по-настоящему гордился своей работой. С какой любовью я чистил, мыл, вытирал крыло после каждого полета и перед уходом в воздух! [31] Я сам порой был не так чист, но «мое крыло» блистало как зеркало.
Меня часто похваливал старший механик Федор Иванович Грошев. Впоследствии он стал лучшим полярным авиамехаником и прославился своими полетами в Арктику с летчиком Бабушкиным. Но и тогда уже он считался лучшим мотористом дивизиона. Небольшого роста, коренастый, с черными усиками, он никогда не сидел без дела, все время возился у «Ильи Муромца».
Говорил Грошев так быстро, что сразу и не поймешь:
Присматривайся, Миша, присматривайся! Ты парень не из ленивых. Может, чему и научишься. Аэроплан у нас замечательный. Можно сказать, первейший в мире. Ни в одной стране нет такого чудо-богатыря.
Грошев был прав. В то время четырехмоторные воздушные корабли, носившие имя героя древней русской былины, не имели себе равных. Их строил Русско-Балтийский завод в Петрограде по проекту русского инженера Игоря Сикорского. Этот великан развивал скорость до ста километров в час, поднимал десять пассажиров. Конструктор «Ильи Муромца» первым создал удобства для экипажа. Застекленная кабина самолета отапливалась. В войну «Илья Муромец» превратился в грозную летающую крепость. На нем было установлено три пулемета: в хвосте, наверху и у нижнего люка. Он поднимал до двадцати пудов бомб. Кроме того, на вооружении «Муромца» были металлические стрелы. Падая с километровой высоты отвесно, с душераздирающим визгом, они пробивали насквозь всадника с конем. Почти в каждый боевой полет «Муромец» брал с собой не менее пуда листовок. В гражданскую войну листовки были все равно что пули и снаряды. Они адресовались солдатам белой армии и призывали их вступать в Красную Армию, рассказывали правду о Советской власти, о нашей борьбе, о преступных замыслах белогвардейцев и хищных иностранных захватчиков.
Всю гражданскую войну я провоевал в дивизионе тяжелых воздушных кораблей «Илья Муромец». Сначала мы сражались в местах, где я родился. Недалеко от нашего города появился белый генерал Мамонтов. Со своими кавалерийскими полками он шел на Тулу и Москву. Конные отряды быстро передвигались. Найти и разгромить их было лучше всего с воздуха. Красная авиация творила чудеса в борьбе с мамонтовцами. [32]
Дважды вылетал наш командир на боевое задание. Но Мамонтов с превосходящими силами казаков усиленно наступал. Уничтожал все, что попадало под руку; невинных людей расстреливал. Отряду приказано было отступать обратно в Липецк.
Мы то отступали, то наступали, выполняя боевые задания, пока Буденный под Воронежем не разгромил войска Мамонтова.
Дивизиону был дан приказ командующего Восточным фронтом перебазироваться в город Сарапул, что стоит на берегу реки Камы.