Проклятое прошлое

Одним ноябрьским днем 1917 года поехали мы к престольному празднику в Студенские выселки, на хутора к родным. Каждый год мы туда ездили. Но этот праздник мне особенно памятен. Возвращаемся домой. Я сижу — правлю лошадью, мать сидит в телеге на соломе, отец идет рядом, опираясь на палку вместо трости.

Мать неожиданно для меня говорит:

— Ну, Миша, мы с отцом решили женить тебя. Года твои вышли. Надо посадить тебя дома, а то ты по театрам стал часто ходить... И помощница нужна в доме...

— Ты, наверное, скажешь, что и невесту мне нашли?

— А как же — есть и невеста.

— На ком же это вы думаете женить меня?

— Да на Дашке Мешковой, — она у нас как своя.

— Не женюсь я на Дашке!

— Что ты его уговариваешь, как красную девку? — говорит отец. — Женим на Дашке — тому и быть. [23]

По соседству с нами жила вдова Василина Мешкова. У нее два сына и дочь — Даша. Сыновья оба на войне. Сыновья женаты были, остались семьи, а пахать некому. У них лошадь была, у нас тоже. Тогда отец сговорился обрабатывать землю вместе с ними. Их три женщины, я — один мужчина. Я пахал, косил, они пололи, жали, вязали снопы и помогали возить. Тут-то и показала Даша себя как хорошая работница. Наши давно решили женить меня на ней. Но я не дружил с Дашей.

Как-то осенью сижу я дома, заходит Даша.

— Мама велела поехать тебе со мной на мельницу... Мешки тяжелые, я не донесу.

— Что я вам, работник, что ли? Попроси кого-нибудь, — сгрузят.

— Ну и черт с тобой! Поеду домой, скажу, что не хочешь ехать.

И верно — повернула домой.

Через неделю после разговора о женитьбе отец мне заявляет:

— В воскресенье едем благословлять, помолвку гулять будем. Я уже сговорился с Васильевной: она согласна отдать Дашу.

— Она-то согласна, да я не согласен...

— Ах, так ты еще разговаривать! — И влетело мне за это как следует.

Как ни уговаривал, как ни колотил меня отец, но все-таки я настоял на своем. Пошел отец к Васильевне, отсрочили помолвку.

Скверно стало жить мне в семье. Сядешь обедать, тут и начинается. Мать плачет, подает ложку — как собаке кидает. Часто я вставал из-за стола голодный.

На рождество я собрался пойти погулять. Отец сидел за столом, выпивал с приятелем Андреем Никаноровичем. Никанорович выпил, крякнул, закусил и говорит мне:

— Нехорошо, Миша, не слушать родителей, грех-то какой.

— Дедушка, ты-то хоть бы молчал, и так каждый день слышу одно и то же...

Тут отец встает: «Ты такие слова говоришь старику?» Да так дал мне, что кровь брызнула изо рта. Я упал, он хотел еще ударить, но я между ног проскочил — да в дверь. Он за мной долго бежал, но я резв был — не догнал. Оглянулся — стоит, грозит кулаком. Тут я ему крикнул: [24]

— Все равно не женюсь, хоть убей!

В конце концов я дал согласие жениться, но при условии, что только не на Дашке. Начали перебирать по пальцам, за кого бы это посватать: та нехороша — каждое лето хворает; другая девка хороша — но не отдадут, дом у нас плохой. Был бы новый или большой — отдали бы. Посватали у Костюхи Жаворонкова Катю.

— Малый-то у вас хороший, слов нет, — сказал сватам Костюха, — да куда же моя Катюха поставит свой сундук на колесах? Живут-то они в гнилушке, горницы — и то нет.

— Да они ж скоро построят новый дом.

— Ну, когда построят, тогда и поговорим.

После каждого сватовства отец опять за старое — за Дашку.

Приезжаю домой обедать. В этот день возил камни на завод. Дома была одна сестренка, — сидит и поет у окна. Не отпрягая лошадь, захожу, спрашиваю:

— Таня, а где же мама?

— Они с папашкой на базар ушли, закупать все, в воскресенье помолвка.

— Врешь!

— Будет притворяться — сам знаешь, а говоришь...

...И забилось у меня сердце. Что делать? Когда же они отстанут от меня? Решил скрыться из дому. Выпряг лошадь; плача, простился с сестренкой, которая тоже зарыдала.

Пошел сначала к писарю, просить удостоверение, чтобы получить в волости паспорт. Писарь не дал: «Молод еще сам брать паспорта, пусть придет отец». Тогда я пошел к дедушке. Прихожу, плачу, бабушка, глядя на меня, тоже в слезы. А дед говорит: «Прячься скорее, отец приехал — убьет».

Я через двор — на гумно. Снег глубокий, бегу, падаю, стараюсь добраться до соседнего сада...

Отец уехал, гроза миновала. Прожил я на полатях у деда два дня.

Бабушка говорит:

— Иди, Миша, к отцу крестному, поживи там, а то отец узнает, что ты у нас, и нам влетит от него.

Пошел к крестному.

Нужно Федору Рыжкову за сеном съездить за реку. У нас зимой возили сено по праздникам, помогая друг другу. Пошел Рыжков к моему отцу. [25]

— Лошадь дам, Федор Григорьевич, — отвечает отец, — да Мишки-то нет дома — сбежал.

Вечером мне передали про этот разговор.

В три часа утра прихожу к Рыжкову.

— Дядя, я съезжу тебе за сеном, но ты скажи, что обойдешься и без Мишки. Я съезжу и опять скроюсь.

— Хорошо, сделаю, как ты говоришь.

Сижу, жду. Слышу скрип саней, а через минуту голос отца. Ну, думаю, пропал.

Входит отец.

— Здорово, пропащий. Ты что это вздумал фортики выкидывать?

— И буду выкидывать, пока не отстанете с Дашкой.

На этот раз обошлось без боя.

Как-то вечером собралось у нас много родных. Дед настаивал, чтобы женили меня на дочери Ивана Никитича Левшина.

— У них и мед свой есть, и девка хорошая.

Дедушке давно хотелось породниться с богатыми Левшиными.

— Ну, ты согласен взять ее? — спрашивают меня.

А мне уж все равно, только бы не Дашку.

Пошел дед к Левшиным, назначили на завтра поглядушки. Собралось нас человек двенадцать родных глядеть. С хуторов был дядя Гриша — мамин брат.

Приходим — ждут уже. Лавки вымыты, на столе скатерть белая, на стене полотенца чистые; и свежей соломой застлан пол. Садимся каждый на свое место по старшинству: во главе стола сел дедушка, за ним отец, мать, а потом — кто роднее и старше. Я сажусь позади, со мной рядом товарищ. Церемония происходит так. Невеста нарядилась в лучший наряд. Суют ей в руку тарелку, на тарелку ставят рюмку, наливают самогону. За переборкой у печки стоят ее родные, они-то и наполняют рюмку.

Невеста должна подойти вначале к дедушке, поклониться ему, — он возьмет рюмку, выпьет, поставит обратно, а она опять идет за переборку наполнять рюмку, и так подряд, по очереди, ко всем. А когда она подходит — в это время смотри, какова она: не хромает ли, не кособокая ли. Ко мне невеста подходит к последнему, но я не должен брать рюмку и пить, а должен встать, и мы одновременно кланяемся друг другу. Потом женихова сторона должна выйти во двор посоветоваться, а невестина остается в избе и тоже советуется. Потом снова собираются в избе. Жениха [26] уж тут не пускают. Если понравилась, начинают сговариваться, а если нет, то отказывают.

— Ну, сколько же укладка? — спросил отец.

— Пятьдесят рублей.

— Э, да это ты дорого, Иван Никитич, вот хотите — двадцать пять рублей.

Сошлись на тридцати рублях, в приданое два полушубка, один новый, другой старый, но перешитый, полусапожки с галошами, валенок две пары и много другого добра.

Идем домой с дядей Гришей; покуривая, он говорит:

— Зря ты ее берешь, уж очень она паршивая бабенка: маленькая и худая. Разве у нас в роду Плешаковых были такие?

На другой день пошли отказываться от невесты, а там говорят — мы еще один полушубок добавим, если мало. Все-таки отказались.

Отец настаивал на своем, мама каждый день слезы проливала и приговаривала: «Сукин ты сын, и в кого же ты уродился?»

Дед тоже не стал меня больше защищать. Его обидело, что я отказался от рекомендованной им невесты.

Не раз поглядывал я на железную дорогу. Уехать, что ли, куда-нибудь да устроиться рабочим? Но не было документов.

— Возьми мне паспорт, — просил я отца, — я устроюсь на заводе.

— Нет, — говорит, — у нас и дома, что твой завод, только работай, а завод и без тебя обойдется. Вот женить тебя надо на Даше, а то ее уже сватают.

— Ну и пусть сватают!

Опять скандал, побои.

Тогда я решил применить последний способ — пойти и сказать Даше, что, мол, если ты пойдешь за меня замуж, буду каждый день тебя колотить, — может быть, она и откажется.

И вот прохожу я мимо дома Мешковых, смотрю, в дверях стоит Даша. Подхожу к ней. В руках у меня была палка. Подошел и не знаю, что говорить.

— Даша, — выдавливаю из себя наконец, — ты так и решила пойти за меня?

— Мама отдает, а я не против.

— Не ходи, Даша, за меня, какая у нас с тобой жизнь [27] будет? Ты ведь знаешь — я злой, колотить буду каждый день.

— Ну что ж, колоти; поколотишь-поколотишь — надоест.

— Ах, так! — замахнулся палкой, а сам медлю ударить, выжидаю, пока она скроется за дверью, чтоб эффекту было больше.

Даша скрылась. Я сильно ударил в дверь и сказал:

— Спасибо — убежала, а то бы убил.

Слышу из-за двери ее голос:

— Нос не дорос — бить, губастый черт!

За обедом мать с отцом опять за свое.

— Вот что, — говорю я, — а если потом с ней жить не буду, тогда что?

— Ты только согласись, а там как хочешь.

— Ну, — говорю, — смотрите. Я согласен.

Сразу у всех настроение изменилось.

— Давно бы так! — говорит отец.

Мать и обедать не стала, побежала к Мешковым.

Через неделю сыграли свадьбу. Прожили мы с Дашей недолго и развелись. Старые обычаи исковеркали и мою юность и Дашину. Проклятое прошлое! Как счастлива молодежь, не знающая всех этих унижений и трагедий, этого страшного быта старой деревни...

Люди на крыльях

Занимаясь нашим маленьким хозяйством, я, как никогда, чувствовал, что где-то рядом идет большая, кипучая жизнь, делается что-то важное. А я знаю все то же поле, огород, сарай — и больше ничего. Шел 1918 год.

Однажды мы с отцом чинили крышу сарая. Я сидел наверху и принимал солому, отец подавал. Вдруг мы услышали шум. Отец поднял голову и говорит:

— Вон летит аэроплан!

Я так резко изменил положение и повернул голову, что свалился с крыши. Отец испугался, не напоролся ли я на вилы, потому что я страшно заорал.

Он растерялся и сам стал кричать:

— Ми-ишка! Где ты там? Вылезай, что ли!

А я лежу в соломе и кричу в полном восторге:

— Люди летят! Ой, люди летят на крыльях! [28]

После я узнал, что на крыльях стояли не люди, а моторы, по два на каждом крыле. Самолет этот был гигант тогдашнего воздушного флота — четырехмоторный «Илья Муромец».

Пока мы с отцом заканчивали свою работу, в селе нашем происходил полный переполох: ведь самолет показался над нашими Студенками впервые.

Старухи выбежали из домов с криком: «Конец миру пришел! Нечистая сила летит!»

В это же время более опытные наблюдатели — бывшие солдаты — заметили, что от самолета отделяются какие-то предметы, и живо скомандовали:

— Бомбы! Ложись!..

Началась настоящая паника. Люди лежат, замерли и ждут: кто «конца света», кто взрыва.

Наконец кто-то из бывалых солдат, заметив место, куда была сброшена «бомба», осторожно подполз к ней. Он обнаружил пакет с бумагами: это была пачка листовок с призывом молодого Советского правительства на борьбу с белогвардейщиной...

За ужином отец смеялся надо мной.

— Тоже, — говорил он, — летчик нашелся — с крыши летать! С крыши и курица летает!

А мне было не до шуток, И самолет, и листовка очень меня взволновали: идет борьба за счастье и свободу народа, как там было написано, а я «летаю» с крыши сарая... Я страшно завидовал людям, сидевшим в самолете и сбрасывавшим на землю слова правды и справедливости.

На другой день я сразу ушел в город: решил посмотреть на самолет и летающих на нем людей поближе. Но это было не так просто, как я думал. На аэродром, конечно, я не попал: нужен был пропуск. Я печально слонялся у ворот и с завистью смотрел на счастливцев, которые свободно входили туда. И все же вышло, что слонялся я не зря.

Подошел я к человеку, одетому с ног до головы в блестящую черную кожу, с маленькой металлической птичкой на фуражке, и полюбопытствовал:

— Скажите, пожалуйста, что это за форма на вас надета? У моряков — я видел — не такая!

— Это — летная форма. Носят ее летчики и вообще кто служит в авиации.

— А как бы мне попасть туда на службу? [29]

Человек в кожаном костюме внимательно посмотрел на меня:

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать!

— Парень ты, вижу, крепкий. Из бедняков, наверно?

— Само собой!

— Что же, в армии нужны такие молодые люди, как ты. Фронт-то приближается к этим местам. Поступай в Красную Армию добровольцем и проси, чтобы тебя направили в авиационную часть.

Я побежал в Липецкий военный комиссариат. Там мне сказали:

— Если хочешь поступить добровольцем в Красную Армию, то дай подписку, что будешь служить не меньше чем шесть месяцев.

Я готов был дать подписку хоть на шесть лет!

И вот, держа в руках направление от военкомата, с любопытством озираясь по сторонам, я шагаю по аэродрому на окраине Липецка. На заснеженном поле стоят огромные двукрылые аэропланы с красными звездами, очень похожие на гигантских стрекоз. Одну такую «стрекозу» человек тридцать, ухая, заталкивают в палатку — ангар... Аэродром пересекает открытый автомобиль с какими-то военными и останавливается у маленького домика, около которого стоит часовой. Показав ему свою бумагу, в этот домик-штаб вхожу и я.

Извозчик

— Что, товарищ боец, вы умеете делать? — спросил меня командир дивизиона товарищ Ремезюк.

— Все... — И, увидев улыбку на лице командира, добавил: — Все, что прикажете...

— А с двигателем внутреннего сгорания вы знакомы?

— Никогда в жизни не видел...

Вскоре выяснилось, что я ничего не умею делать, кроме как пахать, косить, молотить... А зачем это нужно бойцу Красной Армии?

Командир задумался. Потом еще раз улыбнулся и спросил:

— А за лошадьми умеете ухаживать, товарищ боец? [30]

— Могу! — ответил я и подумал: «При чем тут лошади?»

— Ну и хорошо, — сказал командир. — Будете у нас обозным — бензин на лошади подвозить к аэропланам.

— Мне лошадь и дома надоела! — пробурчал я в ответ.

— Вот что, товарищ боец, — строго сказал командир, — зачем вы вступили в Красную Армию? Защищать нашу молодую Советскую Республику! Так ведь? Надо, значит, и делать, что прикажут. А это очень важно — подвозить бензин к аэропланам. Без бензина не полетишь...

— Раз важно, значит, я согласен!

— А какое у вас образование? — спросил командир.

— Какое там образование... Три класса, да и то третью зиму не доходил...

— У нас открыта вечерняя школа для взрослых. Приказываю в обязательном порядке посещать ее, учиться.

Так я стал обозным и одновременно школьником на военном аэродроме. Лошадь мне попалась неплохая: сильная, сытая, не то что старая кляча, оставленная в отцовском доме. Я развозил громыхавшие на телеге железные бочки с бензином.

Вечерами посещал школу. Из всех учеников я, пожалуй, был самый беспокойный. Никто не задавал столько вопросов учителям, сколько я. Но нужно сказать, что учителя не были на меня в обиде и охотно рассказывали обо всем, что меня интересовало. Они понимали, что мне не терпелось наверстать то, что было упущено в детские годы.

Днем же, выполнив свои несложные обязанности и накормив лошадь, я бежал на аэродром к самолетам.

Я был рад каждому случаю повертеться подольше около самолета. Машины притягивали меня к себе, как магнит. Я старался как можно больше «помогать» механику: наливал бензин в бак, подавал инструмент, придерживал крыло, когда он пробовал мотор, при посадке самолета бежал навстречу, чтобы помочь летчику подрулить на место стоянки.

Вскоре я прослыл таким любителем авиации, что мне (до сих пор не знаю, в шутку или всерьез) дали звание «наблюдатель правого крыла», — я должен был следить за чистотой правого крыла самолета. И я по-настоящему гордился своей работой. С какой любовью я чистил, мыл, вытирал крыло после каждого полета и перед уходом в воздух! [31] Я сам порой был не так чист, но «мое крыло» блистало как зеркало.

Меня часто похваливал старший механик Федор Иванович Грошев. Впоследствии он стал лучшим полярным авиамехаником и прославился своими полетами в Арктику с летчиком Бабушкиным. Но и тогда уже он считался лучшим мотористом дивизиона. Небольшого роста, коренастый, с черными усиками, он никогда не сидел без дела, все время возился у «Ильи Муромца».

Говорил Грошев так быстро, что сразу и не поймешь:

— Присматривайся, Миша, присматривайся! Ты парень не из ленивых. Может, чему и научишься. Аэроплан у нас замечательный. Можно сказать, первейший в мире. Ни в одной стране нет такого чудо-богатыря.

Грошев был прав. В то время четырехмоторные воздушные корабли, носившие имя героя древней русской былины, не имели себе равных. Их строил Русско-Балтийский завод в Петрограде по проекту русского инженера Игоря Сикорского. Этот великан развивал скорость до ста километров в час, поднимал десять пассажиров. Конструктор «Ильи Муромца» первым создал удобства для экипажа. Застекленная кабина самолета отапливалась. В войну «Илья Муромец» превратился в грозную летающую крепость. На нем было установлено три пулемета: в хвосте, наверху и у нижнего люка. Он поднимал до двадцати пудов бомб. Кроме того, на вооружении «Муромца» были металлические стрелы. Падая с километровой высоты отвесно, с душераздирающим визгом, они пробивали насквозь всадника с конем. Почти в каждый боевой полет «Муромец» брал с собой не менее пуда листовок. В гражданскую войну листовки были все равно что пули и снаряды. Они адресовались солдатам белой армии и призывали их вступать в Красную Армию, рассказывали правду о Советской власти, о нашей борьбе, о преступных замыслах белогвардейцев и хищных иностранных захватчиков.

Всю гражданскую войну я провоевал в дивизионе тяжелых воздушных кораблей «Илья Муромец». Сначала мы сражались в местах, где я родился. Недалеко от нашего города появился белый генерал Мамонтов. Со своими кавалерийскими полками он шел на Тулу и Москву. Конные отряды быстро передвигались. Найти и разгромить их было лучше всего с воздуха. Красная авиация творила чудеса в борьбе с мамонтовцами. [32]

Дважды вылетал наш командир на боевое задание. Но Мамонтов с превосходящими силами казаков усиленно наступал. Уничтожал все, что попадало под руку; невинных людей расстреливал. Отряду приказано было отступать обратно в Липецк.

Мы то отступали, то наступали, выполняя боевые задания, пока Буденный под Воронежем не разгромил войска Мамонтова.

Дивизиону был дан приказ командующего Восточным фронтом перебазироваться в город Сарапул, что стоит на берегу реки Камы.