Право на крылья

Суровое детство

Родился я в 1899 в селе Студенки Липецкого уезда, в бедной крестьянской семье.

Село Студенки ничем не знаменито. До революции среди жителей было девяносто процентов неграмотных. Хотя село расположено вблизи Липецка, никто не ходил ни в городской театр, ни в иллюзион. Занимались хлебопашеством и огородничеством, пили, по праздникам наряжались в пестрые, яркие костюмы.

Когда мне исполнилось семь лет, отец мой задумал переселиться в Сибирь, на новые места. Причиной поездки были раздоры его с отцом, который отписал все свое хозяйство дочери-монашенке.

Помню, как дед мой с материнской стороны рассказывал:

— Вот, Миша, слухай — я тебе расскажу, как отец с дедом жили. Когда отдавали мать за твоего отца, поехали мы двор и все хозяйство осматривать, а там и смотреть нечего. Стоит избенка, покрытая соломой, мы туда и зайти боялись... Зимой дело было, были мы в тулупах, боялись воротниками развалить двери. Свадьбу так и гуляли не у вас, а рядом, у Сосаниных... А теперь, гляди, дед-то богат стал и отца обижает, все отписал твоей матери крестной в монастырь, а ей на что?.. В святые попасть пожелала... Отец твой заработает на пропитание, а как же дядя Ваня? Ведь он не намного больше тебя. Вдруг да умрут дед-то с бабкой, куда он пойдет? Слышал я — его тоже хотят в монастырь отдать. Смехатура...

— А я, дед, не пойду в монастырь. Я в пастухи пойду, — страсть как люблю щелкать кнутом!

— Ну, это, Миша, видно будет.

Отец за тридцать рублей продал мерина, которого получил [12] в приданое за матерью, и купил два билета до Тайшета Иркутской губернии. Раньше туда уехали наши односельчане. Они писали, что прокладывается новая железная дорога и работы много.

Семья наша состояла из четырех человек: отец, мать, я и маленькая сестренка семи месяцев.

Тяжелые вещи сдали в багаж. Получили их через полтора месяца после приезда в Тайшет. Сундук оказался почти пустым — вещи украли.

Поселились мы в бане у одного нашего дальнего родственника — Дубинина, который давно жил в Тайшете и имел свой дом.

Отец начал работать на железной дороге: выгружал из вагонов уголь для паровозов. Работа была сдельная: за двенадцать — тринадцать часов выгонял полтора-два рубля. Зажили ничего, стали покупать к чаю белый хлеб, мясо есть почти каждый день, — не то что в деревне жили. Но не долго наше счастье длилось... Как-то вечером подали к станции два вагона угля. В этот день почти не было подачи, и все рабочие сидели без дела, покуривая за сараем... Вдруг подают два вагона. Начали спорить — кому выгружать? В конце концов уговорились пойти все. Открывают один вагон — что такое? — кирпичный чай. Открывают другой — чесуча... Вагоны по ошибке подали. «Вот это уголь... давай выгружать чесучу домой!»

Отец запротестовал, но его чуть не стукнули лопатой по голове:

— Привяжи язык! Знаешь, что бывает лягавым?

Из всей этой компании лишь отец был самоход, а все остальные переселенцы, не один раз судились и сидели.

Вернувшись домой, отец спросил у Дубинина, что такое «лягавый».

— Это тот, кто выдает товарищей; они таких не любят и при первой же встрече убьют. Уж такое правило: видел, а говори — не видел.

Утром приходит жандарм и говорит отцу: «Собирайся». Пошли.

Отец был запуган. В участке сказал, что ушел с работы рано и никаких вагонов не видел.

— Не бойся, Водопьянов, — уговаривали его, — мы тебя не выдадим, только укажи виновников.

Отец не указал.

— Тогда мы тебя посадим... На тебя показали, что ты открывал вагон. [13]

До суда волынка тянулась полтора года. Повезли отца в Иркутск, посадили в тюрьму. Там он попал ламповщиком к политическим. Читать он не умел. Его научили грамоте, и он узнал, что его злейшие враги — помещики и капиталисты, но никак не верил в равенство и братство. Ему доказывали, что будет равенство, а он не соглашался: «Как это так — равенство: один работает, другой лентяй, один ученый, другой пахарь, — нет, уравнять нас нельзя».

Но не долго пришлось ему спорить, перевели его в Нижнеудинск. Пользовался там он доверием, ходил в вольные бани, жил в кирпичном тюремном сарае.

С тех пор как забрали отца, жизнь у нас круто изменилась. Квартиру пришлось сменить: только недавно переехали в хорошую, а теперь опять в баню.

Как-то раз мама с сестренкой уехала к отцу в Нижнеудинск на свидание. На другой день после ее отъезда приходит к нам сосед — дедушка Медведев с каким-то татарином. Хороший старик был этот Медведев, мы, ребята, особенно любили его. Всегда брал с собой в лес сено косить, — он косит, мы собираем, а потом еще покатаемся на дедушкиной лошади.

— Мать дома? — спрашивает дедушка Медведев.

— Нет, уехала к папе.

— Мы пришли нанимать тебя гонщиком вот к этому дяде. Поедешь? Здесь недалеко — верст сорок.

— Сколько тебе лет? — спрашивает татарин.

— Девять.

— Лошадью править умеешь?

— Умею, я в деревне еще правил, когда ездил с отцом в поле за снопами.

— Поедешь ко мне, работа не тяжелая, песок тебе будут насыпать, а ты его возить станешь, куда укажут, а сваливать будут свальщики. Вот и вся твоя работа. Пять рублей в месяц жалованья положу на готовых харчах.

Меня так и подмывало поехать: пять рублей, да еще править лошадью! Сразу согласился. Дедушку Медведева попросил — как только мама приедет, сказать ей, где я, чтобы не беспокоилась.

Работа моя действительно была не тяжелая, только рано вставать не хотелось, а вставали в четыре утра. По праздникам должен был я нянчить маленького татарчонка. Надоело мне нянчить дома, а тут снова пришлось. Однажды сижу я с ним, держу на руках. Захотелось угодить [14] хозяйке — начал я учить малыша креститься, как меня учили. Взял его правую ручонку и вожу — сначала к лобику, потом к животику... Вдруг как закричит хозяйка, как рванет ребенка к себе! И получил я щелчок за свои труды.

В карьере работало пятьсот лошадей. Делали насыпь новой железной дороги.

Рабочие звали меня «донским казаком» за барашковую шапку, которую я носил. Делал я все, что приказывали старшие: за водкой сбегать — пожалуйста, плясать заставят — пляшу. Всегда был веселый. А песок возил хорошо.

Раз еду к забою, смотрю — стоит мать и в руках держит сапоги. От радости у меня слезы закапали.

— Не плачь, сынок, — целуя, говорит мама, — смотри, какие я тебе сапоги привезла — новые, четыре рубля отдала.

Хозяин уж очень хвалил меня. Она осталась довольна.

В конце октября 1910 года я первый раз получил жалованье — всего 7 рублей 50 копеек, а 4 рубля удержали за спецодежду. Один забойщик сказал, что хозяин обсчитал меня на рубль, поругался с хозяином из-за меня, но тот не прибавил ни копейки.

Снял я свои новые сапоги и завернул деньги в портянку, чтобы не украли по дороге. Когда приехал в Тайшет, опять разулся, достал деньги, несу в руках, бегу, подпрыгивая от удовольствия.

Через неделю поехал к отцу. Я не раз уже ездил к нему. Мама торговала на столиках возле станции, проводники ее знали. Она посадит меня в вагон, попросит проводника, чтобы разбудил в Нижнеудинске и помог выбраться из поезда, а там я уже знаю, как пройти на кирпичные сараи.

Мне у отца жилось неплохо, я там был своим человеком. Арестанты любили меня, они-то и научили меня плясать. Правда, не один раз до слез доводили.

Раз сели мы обедать, на второе — каша черная. Я поел и хотел вылезать, а тут один беспалый арестант, большой мой приятель, спрашивает: «Миша, ты куда? Съешь для друга вот эту ложку каши». А ложка деревянная, большая, целая тарелка войдет. Не желая обижать друга, стал есть. Только что съел, а другой друг — музыкант — ко мне: «Миша, съешь и для меня ложечку». — «Не хочу больше». Чувствую, как раздуло живот. «Уважь, Миша, на балалайке [15] играть каждый день буду и тебя выучу». Ну что делать, стал есть другую ложку. Только съел — третий: «Ну, Миша, а теперь за всех нас съешь вот эту ложку и довольно». Я заревел. «Ну ладно, — сжалились надо мной, — съешь в другой раз, только дай слово, что не обманешь». Пришлось дать слово, что в следующий раз съем за всех.

Отец встретил меня приветливо.

— Ну, как, работяга, дела? Был тут у нас хозяин твой — Бахитов.

— Да, папа, Бахитов, а ты откуда знаешь?

— А у него брат тут работает, он к нему на свидание заехал. Ну, слышу, рассказывает, что заработал в это лето хорошо, работали на трех лошадях — три работника и два гонщика. Трудно было с гонщиками, по под конец нашел в Тайшете одного малыша — Водопьянова. «Как зовут его?» — спрашиваю. «Миша». — «Да это ж мой сын!» Тут уж он тебя расхвалил. Полбутылки выпили за это дело.

— А он меня на рубль обсчитал.

— Не знал, а то б и рубль содрал!

Арестанты строили тепляк для сушки кирпича. Леса кругом было много, а в тюрьме можно было найти всяких специалистов. Отца назначили старшим мастером.

Возле бараков стоял маленький домик. Раньше там жил надзиратель, потом он перебрался на лучшую квартиру. Отец пришел к смотрителю тюрьмы просить разрешения жить в этом домике вместе с семьей. Снял шапку, стоит перед ним.

— Ваше благородие, будьте отцом родным... Положение у меня тяжелое — жена ходит последнее время, да еще двое ребят...

Смотритель согласился быть «отцом», хотя он был гораздо моложе моего отца.

— Хорошо. Только старайся.

И поселились мы всей семьей в этом домике.

Наступила весна. Отец решил отправить нас в Тайшет. Ожидая поезда на вокзале, я с любопытством глазел по сторонам. Один из ожидавших поезда спрашивает: «Мальчик, не знаешь, где тут найти гонщика?»

— Я гонщик. Прошлый год работал у татар.

— А пойдешь ко мне гонщиком?

— Пойду, но ты поговори с моей мамой.

Подходит он к матери, беседует, уговаривает отдать меня в гонщики. [16]

— Жена у меня добрая, — говорит человек, — ему неплохо будет. Жить будем вместе — одной семьей. Жалованья — на всем готовом — положу восемь рублей. Вам куда ехать?

— В Тайшет.

— Нам по дороге. Не доезжая Тайшета, мы и сойдем на станции Косыревка. Фамилия моя Белоусов.

— Ну что ж... — говорит мама. — Пусть едет. Только вы его не обижайте.

Работать у этого хозяина было неплохо. Но опять приходилось вставать затемно, а в праздники с утра уезжали косить сено. Сено заготавливали с праздника до праздника. Отоспаться было некогда.

Через три месяца хозяин отправил меня домой.

Приезжаю в Тайшет — темно, боюсь идти по улицам. Все же рискнул.

Подхожу к дому, сердце замирает от радости — приехал и привез массу денег, почти двадцать рублей! Стучу, слышу голос:

— Кто там?

— Я, мама, открой... А папа дома?

— Дома.

— А я денег привез много.

Вхожу, отец встает:

— А, сынок приехал! Ну, старуха, сходи-ка за полбутылкой, с приездом выпить надо.

Отец работал на кирпичном заводе у хозяина, получал «с тысячи», зарабатывал хорошо, но стал частенько выпивать и маму бить.

Осенью я пошел в школу, а отец уехал верст за тридцать в тайгу шпалы тесать.

В начале декабря прихожу из школы домой, смотрю — какой-то старик сидит у нас. Увидел меня:

— Здравствуй, внучек, вот ты какой большой стал.

Узнал я деда. Говорит — за нами приехал.

— Не можем больше жить без вас. Старуха день и ночь кричит — поезжай, говорит, привези, пропадут они там, опять посадят Васю в тюрьму, такой уж проклятый край — Сибирь эта.

В этот же день поехали за отцом. Отец приехал, сухо поздоровался с дедом:

— Ты зачем приехал?

— Да, Вася, поедем, соскучились мы, мать каждый день голосит. [17]

— Не поеду я. Делать мне там нечего.

— Поедем, Вася, полдома подпишу. Хозяйство без тебя не идет.

— Обманешь, я знаю тебя.

— Вот, гляди, если не веришь.

Дедушка встал на колени перед иконами, начал креститься.

— Вот перед богом говорю, отсохни у меня язык, руки и ноги, если обману. Как приедем, так сразу и подпишу. Если не желаешь жить вместе, поставим тебе дом — у нас сруб есть большой, — живи один с богом. Лошадь дам, у нас их две. Сказал, полхозяйства отдам, значит, отдам, вот тебе крест святой, — и опять крестится на икону, а сам плачет.

И я заплакал; кроме отца, все плакали.

Когда отец согласился, сразу ожили все. Я был особенно рад — опять увижу бабушку, дядю Ваню!..

Возвращение домой

Приехали мы из Сибири под рождество. Бабушка была дома одна, дядя Ваня у соседа, подстригался к празднику. Как только увидела нас бабушка, бросилась к нам, целует папу, маму, обнимает, плачет.

Мы всплакнули все, даже отец прослезился, увидев свою мать.

Мой отец не любил своего отца, а мать любил.

Тут дядя Ваня пришел, побежал в лавку за баранками, по дороге зашел к родным, сообщил новость. В избу к нам набилось много народу, началось веселье... С неделю пили, пока объехали всех родных.

Весной наши решили построить кирпичный сарай. В компанию пригласили Андрея Никаноровича — одного деревенского кулачка. Отец стал напоминать деду про его обещания. А дед уже продал тот сруб, который нам обещал отдать. С подпиской половины хозяйства тоже все оттягивал. Уже не раз возникали скандалы, ругань между дедом и отцом.

Построили сарай. Начал отец делать кирпич. Дядя Ваня и сын Андрея Никаноровича помогали ему; я тоже стал работать. Дело пошло. [18]

Сарай построили на огороде Митьки Конного. За аренду земли платили три рубля в месяц. А избенка у этого Митьки стояла на куриных лапках. Отец пошутил как-то:

— Продай, Митрий, мне свои хоромы.

— Купи, — говорит, — я ухожу в отцовский дом.

— Ты не шутишь?

— Нет, не шучу.

— Сколько возьмешь?

— Сто пятьдесят рублей в два срока.

Решил отец купить этот дом и отделиться от деда, — все равно тот его обманул, отец это чувствовал. Где только взять деньги?.. Обратился к деду.

— Раз ты хочешь уходить от меня — нет тебе ничего, — сказал дед.

Тогда отец пошел на сборную избу и стал предлагать свою землю на шесть лет. Земли у нас было на две души. Вдруг и дедушка приходит на сборную избу. Не желая упустить землю, — она у нас была вместе, — предлагает отцу сдать ему.

— Грех тебе, батя, — говорит отец. — Четыре года ты владел моей землей, когда я был в Сибири, и ни копейки с тебя не взял, а теперь приходится родному отцу отдавать, да еще на шесть лет...

— А за что я привез вас из Сибири? За спасибо?

— Не верил я тебе еще там, когда ты приехал, и очень жалею, что поверил твоей клятве.

Сдал отец землю, кое у кого занял, набрал восемьдесят рублей. При свидетелях отдал за избу первую половину, а семьдесят рублей уговорились уплатить через месяц. Тут же собрали мы свои пожитки и переехали в свой дом.

Дедушку из компании отец выключил, а на его место пригласил еще одного кулачка.

Пришло время платить за дом. Шестьдесят два рубля отец набрал, восемь рублей не хватает. В долг больше никто не дает. Опять обращается отец к деду:

— Ты пойми, через два часа платить надо, а то ведь пропадут те, что заплачены.

— Ну ладно, дам восемь рублей, но ты подпиши полнивы, которая в Орлине под рожью.

— Ведь она у меня последняя.

— Что ж что последняя... Даром деньги никто не даст.

И пришлось подписать своему же отцу последнюю полниву (полдесятины) посеянного хлеба. [19]

В школу я больше не ходил.

Осенью мы купили лошадь, разделались с долгами.

Зимой возили известковый камень на металлургический завод в трех верстах от нас. Отец ломал, я возил, а летом опять били кирпич.

Отец стал уже третьим компаньоном. Часто начал похаживать с Андреем Никаноровичем и Максимом Платоновичам (своими компаньонами) в трактир чай пить и заказывать сазанчика. А я с двумя работниками бил кирпич. Удалось выкупить часть земли.

Поехали мы пахать. Отец поставил меня к сохе, сказал:

— Держи краем борозды, огрехов не делай.

Начал я пахать, чувствую — не хватает силенки удержать соху. Не я направляю соху, куда надо, а она меня — куда не надо. Трудно было, устал быстро, но отцу не сознался. А он, увидев, что получается ничего, взял бадик и ушел, а мне сказал:

— Постарайся сегодня же кончить и к вечеру приезжай домой.

С тех пор стал я пахарем. К зиме купили еще одну лошадь, сложили из камня амбар для хлеба и хранения сбруи. Наняли работника и всю зиму не переставая возили известковый камень на тот же самый металлургический завод.

Отец почувствовал себя совсем хорошо, стал ходить в пивную, иногда по семь-восемь рублей прокучивал — столько, сколько мы на двух лошадях еле зарабатывали за день.

Летом 1913 года я уже делал все без исключения: косил, пахал, молотил, доски пилил; кирпич бить перестали — не было времени. Выкупили всю свою землю, стали заниматься только крестьянством, а зимой возили камни.

Самолет на экране

Это было давно, еще до Октябрьской революции. Покосившийся домик, сарай для скотины, поле, огород — вот весь мой маленький мир в детстве.

Бабушка заставляла меня выучивать с ее голоса молитвы наизусть и еще «преподавала» мне закон божий. [20]

Она рассказывала, что земля стоит на трех китах, а я, конечно, верил ей.

И в то время когда люди уже летали на самолетах, в мою голову вбивали, что «свод небесный — твердь есть», а на эту «твердь» ангелы золотыми молоточками приколачивают бриллиантовые звездочки.

Как-то я спросил у бабушки:

— Бабуня, а до неба далеко?

— Так далеко, что и слова такого нет, чтоб сказать тебе.

— Жаль... Ангелов посмотреть охота: как они там с этими молоточками...

Бабушка обругала меня и сказала, что ангелов видеть нельзя. Я удивился: почему же чертей и ведьм можно видеть, а ангелов нельзя? Она опять рассердилась, хотя отлично знала, что с ведьмами наши односельчане встречаются почем зря. По селу вечно ходили рассказы об этом.

Наслушавшись таких рассказов, я стал бояться ходить ночью.

Однажды шли мы с товарищами с поля, и почудилось нам, что кто-то за нами гонится.

— Ведьма! — крикнул кто-то.

И мы бросились бежать.

Несемся во весь опор и слышим, что нас преследуют. Решили защищаться. Набрали камней и, зажмурясь от страха, давай их швырять в сторону нашего преследователя. Слышим — отстал. «Ага, видно, и черт камней боится!»

Пошли дальше, а за нами снова кто-то топает.

Тут мы выпустили весь заряд камней и дали стрекача до нашего дома, который стоял на самом краю деревни.

Товарищи так домой и не пошли — ночевали у меня. А утром выяснилось: пропал ягненок у нашего лавочника. Работник всю ночь бегал искал, а к утру нашел его всего избитого камнями. Бедный ягненок еле на ногах держался.

Жаль мне стало ягненка, но ребята уверяли, что в его шкуре ночью сидела ведьма.

Об этом случае я скоро забыл. Меня поразило другое.

Недалеко от нашего села был металлургический завод. Крестьяне ближних сел и деревень возили туда железную руду, известковый камень. За каждый пуд доставленного груза платили по две копейки. Как всегда, у весов собиралось много подвод. И вот однажды к заводу подкатил легковой автомобиль. Мы никогда еще не видели такой [21] диковинной машины. Не успели мы опомниться, как наши лошади с испугу шарахнулись в разные стороны... И пошла тут неразбериха: ломались телеги, колеса, несколько подвод скатилось под откос, покалечились лошади. Моя-то лошаденка еле двигалась, а тут так хватила, что я с трудом догнал ее. А господа в цилиндрах сидят в машине и смеются.

Свалил я камни, привязал свою лошадь к столбу и пошел к конторе, где у подъезда стоял автомобиль. Мне страшно хотелось увидеть его поближе. Эх, и позавидовал же я тогда шоферу! Важно сидел он за рулем в кожаной куртке. В любую минуту он может завести машину и поехать...

Возвращаясь домой, я все время думал о машине. Мне хотелось скорее обо всем рассказать своим товарищам.

Около деревенской лавки стоял сын лавочника Борис. Я не удержался:

— Борис, на заводе автомобиль стоит. Я его сам видел...

— Эка невидаль — автомобиль! — прервал он меня. — Я еще не то видел в туманных картинах! — с гордостью добавил он. — Аэропланы летают, автомобилей сколько угодно, а какие города показывают! Разве такие, как наш? Липецк — просто тьфу перед ними!

— Какие это туманные картины?

— А на белом полотне. Там люди как живые бегают.

— А где показывают?

— В театре «Унион». Заплати двадцать копеек — и увидишь.

Я задумался. Чего только не творится на белом свете, а я ничего не знаю! Борис моложе меня, а ему все известно. Но ведь он сын лавочника — у него деньги есть, а я где возьму?

Отец у меня щедрым не был: даст в праздник три копейки, и больше не проси. Я стал ломать голову над тем, как бы набрать двадцать копеек. Каждое воскресенье меня посылали в церковь и давали десять копеек. На эти деньги я должен был купить просвиру за три копейки и три свечи: две потолще, по три копейки, — спасителю и божьей матери, и одну потоньше — всем святым.

Тут я сообразил, что, если я поставлю свечку за копейку одной божьей матери, она за меня заступится перед остальными святыми. Таким образом, у меня останется целых шесть копеек. [22]

Прошло немало дней, прежде чем я с большим трудом собрал желанную сумму. Она была для меня ключом к двери, за которой, как мне казалось, открывался большой мир.

После первого посещения кинематографа я не спал всю ночь. Жизнь моя словно перевернулась. Раньше я думал, что на манер моего существования устроен весь мир: люди живут, пашут, жнут, в церковь ходят... И вдруг оказалось, что есть большие города с огромными домами; есть бегающие и летающие машины; есть управляющие ими люди; наконец, есть машины, снимающие все эти чудеса для кинематографа.

Меня потянуло к какой-то другой жизни. Чтобы взглянуть еще разок на волшебное полотно кинематографа, я готов был пуститься на все.

Для меня было совершенно не важно, видел ли я уже какой-нибудь фильм или нет. Самый факт, что на экране появляются предметы, ничем не похожие на те, что я видел в деревне, вполне устраивал меня.

С тех пор мой маленький мир расширился. Я чувствовал, как медленно, но верно рушатся мои детские понятия.