Три поросенка
Я отдыхал на своем «штатном» месте — на теплой широкой спине правого гребного электромотора. Его монотонное гудение успокаивало и убаюкивало. В нашем шестом отсеке тепло и уютно. Вот почему спать на жестком округлом теле электродвигателя мне нравится куда больше, чем в мягкой сетчатой койке в четвертом старшинском отсеке. Там холодно, особенно когда лодка идет в надводном положении и через отсек летит морозный ветер к работающим дизелям. К тому же беспокойно очень: в тесном проходе между рядами коек без конца снуют люди и во время качки нет-нет да и заденет кто-нибудь тебя локтем по лицу.
Но дело не только в тепле и уюте, хотя, сами понимаете, это обстоятельство немаловажное в длительном походе. Главное, почему мне нравится отдыхать в своем отсеке, — это то, что здесь я все время на боевом посту, рядом с подчиненными, и в нужную минуту [4] могу вмешаться, помочь, поправить. А я, вообще, считаю, чем больше старшина находится со своими матросами, тем лучше.
Уже засыпая, услышал возглас вахтенного по отсеку Аркадия Комкова:
— Торпедная атака!
Вскакиваю на ноги. Сна как не бывало. Занимаю свое место у переговорной трубы. Матросы тоже занимают боевые посты, докладывают об их готовности. Выслушав всех, кричу в раструб переговорного устройства:
— В шестом стоят по местам!
Гудят и гудят могучие электромоторы, неторопливо вращая гребные винты. А мы дрожим от возбуждения. Сколько времени мы ждали этой минуты! Только бы не сорвалась атака! Поспешно делаем все, что положено по боевой тревоге. Наглухо задраиваем переборочные двери, проверяем аварийный инструмент, ручной аккумуляторный фонарик, включаем переносную электролампу и подвешиваем к потолку — подволоку, чтобы она свободно висела на своем кабеле. Мы уже знаем: это надежно, лампочка не лопнет теперь при близком взрыве. Правда, все светильники на лодке установлены на специальных амортизаторах, но это мало помогает, и во время бомбежек лампочки все равно лопаются. На случай беды завертываю мегомметр (мы его зовем меггером) и переносный трехвольтовый вольтметр в полушубок и укладываю в укромный уголок — между электромотором и бортом. Эти приборы, особенно меггер, постоянно нужны нам, и остаться без них — перспектива не из приятных. Приборы надо сберечь обязательно. У нас уже как-то было: во время авиационной бомбежки вольтметр вылетел из своего гнезда, упал в трюм и разбился. Ох, как мы без него помучились!
Мы наглухо замурованы в своем отсеке. Толстые стальные переборки отделяют нас от других моряков экипажа. Мы не видим лиц товарищей, не слышим их голосов, не знаем, что творится в других помещениях корабля. Только переговорная труба и машинные телеграфы связывают нас с центральным постом, с командиром. Я припал ухом к раструбу, чтобы нe пропустить ни одной команды. [5]
Нас пятеро. Это весь личный состав нашего отсека. Четыре матроса и я, их командир. Если что случится — хлынет ли вода в отсек, вспыхнет ли пожар, — мы должны справиться своими силами. Справиться или погибнуть. Покинуть отсек мы не можем: через раскрытую дверь переборки вода или огонь распространятся по всему кораблю. Мы скорее умрем, чем пойдем на это. Закон морского братства нарушать никому не позволено.
Если не считать легкого гудения электродвигателей (мы так привыкли к нему, что и не замечаем), в отсеке тишина такая, что я слышу дыхание людей и не глядя могу определить, кто где стоит.
Неподалеку от меня Аркадий Комков управляет ходовой станцией левого электродвигателя. Стройный, плечистый парень двадцати трех лет. Служит на лодке с 1941 года, старожил, можно сказать. Уже третий год Аркадий избирается секретарем комсомольской организации корабля. Человек серьезный, авторитетный. Недавно его приняли в партию. На этого могу положиться больше, чем на самого себя. Остальные ребята народ не столь самостоятельный, за ними глаз да глаз нужен.
Анатолий Панцов несет вахту у станции правого борта. Призван он во время войны, в учебном отряде зарядки настоящей не получил, а мнит о себе выше меры. Не упускает случая похвастаться своей осведомленностью, даже если ничего не смыслит в вопросе. Вообще-то парень грамотный — десятилетку окончил, но слишком гонора много. Спорит по любому пустяку, не останови — будет спорить до абсурда. Вчера, например, пытался всех уверить, что у волка ребра идут вдоль позвоночника и поэтому мешают поворачивать голову.
Хотя Панцов неплохо разбирается в технике и смекалкой не обижен, я держу его под пристальным вниманием: такому недолго оступиться.
Вспомогательные механизмы отсека обслуживает Иван Козлов — с виду добродушный малый, а на самом деле горячий, строптивый и колючий. Немала он нам крови попортил, пока раскусил, что такое дисциплина и для чего она. Если бы собрать в одно место картошку, которую он начистил, отбывая на камбузе [6] наряды вне очереди, наверное, в один вагон не вместилась бы. Ничего, обломался, теперь матрос как матрос. Образованием похвалиться не может, но руки у него золотые, еще до войны работал электромонтером на заводе, и, если требуется произвести какой-нибудь ремонт, Козлов тут как тут. И уж тогда ему не мешай. Часами будет копаться, дойдет до всего своим умом и сделает. И все знают: в это время с советом и подсказкой к нему не суйся, кровной обидой сочтет.
Пятым у нас Валентин Болгов, моторист. Вы спросите: почему моторист оказался в электромоторном отсеке? Он отвечает за линии гребных валов. Его боевой пост под нами, в трюме, где массивные подшипники обнимают вращающиеся стальные бревна, передающие движение от двигателей к гребным винтам. В трюме все окрашено алым суриком, и оттого Болгов всегда выглядит румяным, даже если лицо у него густо забрызгано машинным маслом. Болгов на вахте один со своими подшипниками и соединительными муфтами, не с кем ему и словом перекинуться. Но он никогда не скучает, всегда в хлопотах, а станет невмоготу, беседует сам с собой или поет тихонько. Сейчас молчит и то и дело выглядывает в люк, на меня смотрит: нет ли каких распоряжений.
Между прочим, Валентин Болгов попал на лодку по моему ходатайству. Подошел ко мне на пирсе молодой крепкий парень, обратился по всей форме и попросил :
— Товарищ старшина, помогите перевестись с береговой базы к вам на лодку. Воевать хочу.
Поясняю ему, что моряки, прежде чем попасть на подводную лодку, проходят специальное обучение в учебном отряде, от них требуется много знаний, крепкое здоровье, ловкость и выносливость.
— Вот увидите, я всему научусь. А моря я не боюсь: уже плавал на Каспии. Был мотористом на танкере, дизеля знаю. Похлопочите за меня, товарищ старшина. А я не подведу.
Парень мне понравился. Сказал о нем инженер-механику Саваренскому и так расхвалил матроса, что сдался наш несговорчивый Сергей Сергеевич. Через штаб бригады был оформлен перевод. Так появился у [7] нас новый член экипажа краснофлотец Валентин Васильевич Болгов.
Очень скоро все убедились, что пополнение прибыло хоть куда. В считанные дни Валентин изучил устройство лодки, освоил дизеля. Теперь он у нас один из лучших мотористов. Когда лодка идет в надводном положении, Валентин работает у дизелей в соседнем отсеке, а когда идем под водой, его вахта у нас, в электромоторном, у линий валов.
Болгов — прекрасный моряк, не знающий, что такое морская болезнь, и всегда с готовностью подменит товарища, если увидит, что того укачало. Набив карманы засаленных штанов черными сухарями, Валентин без смены простоит и две и три вахты. Поет севе потихоньку, а умелые руки его всегда заняты каким-нибудь делом.
Не в обиду моим друзьям, прошедшим подготовку в учебных отрядах, скажу, что самоучка Болгов ни в чем не уступал им. Знающий, находчивый, исполнительный, в любую минуту готовый помочь товарищу, никогда не унывающий, он стал всеобщим любимцем.
У Валентина было трудное детство. Он рано осиротел. Беспризорничал. Советская власть спасла мальчишку: попал он в детский дом, учился там, подрос, получил специальности шофера, дизелиста и слесаря, а потом уже полноценным специалистом плавал на Каспии. Во время войны призвали на флот, и он оказался мотористом электростанции береговой базы. Страдал из-за своей сухопутной профессии. Но вот исполнилась его мечта: он стал подводником. Почему парня так тянуло на подводную лодку? Сам он это объяснил просто:
— Должник я. Перед Советской властью, перед добрыми людьми, которые сделали меня человеком. Вот и хочется больше пользы принести.
Собираясь в море, Валентин обязательно захватывает с собой толстый, изрядно потрепанный том рассказов Чехова. В свободные минуты читает книгу вслух, читает так здорово, что слушатели — а в них недостатка нет — готовы сидеть часами, то грустя, то хохоча до слез.
...Не отрывая уха от переговорной трубы, я поглядываю на товарищей. Они застыли в ожидании приказаний. [8]
Слышу, как бьется мое сердце. Знаю: у всех сейчас такое состояние. Мы в бою. Люди озабочены одним, думают об одном, у них одно стремление — добиться победы.
Только бы ничто не помешало атаке! У нас и на этот раз плавание проходит не гладко. Мотористам вчера пришлось менять крышку цилиндра дизеля, которая дала течь. Это трудоемкая работа. Гайки крышек в базе завертывали намертво — ударами кувалды по ключу. А теперь кувалдой не воспользуешься: шуметь нельзя. На конец ключа надели трубу, и несколько человек грудью нажимали на этот рычаг. Потом надо было снять старую крышку и поставить новую. А весит такая игрушка несколько сот килограммов. Сутки мотористы Иван Жуковин, Александр Климов, Петр Добряк, Александр Логинов и Артем Агамов трудились в тесноте и духоте. К моменту всплытия для зарядки аккумуляторов дизель был готов.
Но нас ожидало новое испытание. Пока лодка шла по поверхности моря, волны часто захлестывали мостик, через рубочный люк вода лилась в центральный пост. Соленые брызги попали в коробку переключателя управления вертикальным рулем. Произошло замыкание, переключатель сгорел. Пришлось перекладывать руль вручную, что у нас не так-то просто: мало того, что тяжело — вдвоем еле повернуть штурвал, а главное то, что ручной привод руля находится в седьмом отсеке, вдали от центрального поста. Во время атаки это создало бы дополнительные трудности и могло отразиться на успехе боя. Нужно было любой ценой исправить поломку. Электрик Ануфрий Мозоль-ков долго возился с переключателем, но полностью восстановить его не смог — не было запасных деталей. Наконец он произвел соединения по упрощенной схеме. Электрический привод заработал. Сейчас, когда корабль идет в атаку, рулевые перекладывают рули с помощью электрических манипуляторов.
Мысленно я обегаю отсеки корабля. В носовом лихорадочно трудятся торпедисты, изготавливая к залпу свое грозное оружие. Николай Кононенко, Петр Шилкин и Александр Шилин вращают тяжелые рукоятки, открывая наружные крышки торпедных аппаратов. У автомата торпедной стрельбы — командир [9] минно-торпедной боевой части старший лейтенант Василий Михайлович Терехов. Это бывалый подводник, пришедший к нам с Краснознаменной подводной лодки «К-21», которая прославилась торпедированием фашистского линейного корабля «Тирпиц».
Отчетливо представляю я и второй отсек с его изумительным безмолвием. Здесь и шепота лишнего не услышите. Это потому, что тут находится гидроакустическая рубка. Шумопеленгаторы — чуткие уши корабля — следят за каждым движением врага. Гидроакустики Павел Сергеев и Евгений Новиков молча колдуют у хитрых приборов и время от времени докладывают в центральный пост об изменении пеленга на цель, об эволюциях судов и кораблей вражеского конвоя.
Но конечно, наивысшее напряжение переживают моряки третьего отсека, центрального поста управления. Здесь сосредоточие нервов, здесь мозг корабля. В тесной боевой рубке, расположенной над центральным постом, прильнул к окулярам перископа командир корабля Василий Андрианович Тураев.
Хотите узнать, что такое настоящий командир? Сходите в плавание на подводной лодке.
Командир корабля... Пусть он прост с виду, пусть весел и улыбчив, пусть до возрасту он чуть-чуть старше своих подчиненных — для нас он существо необыкновенное. В его руках не только власть. В его руках наши жизни. Его разум, воля, мастерство решают исход боя, а значит, и судьбу каждого из нас. Все зависит от него, от его таланта. Когда мы во вражеских водах, за сотни миль от родных берегов, командир корабля для нас высшая власть, слово его — закон. Нет, прямо скажу, нигде командир не пользуется таким абсолютным авторитетом, как на подводной лодке. Вот и сейчас на него устремлены десятки глаз, весь экипаж ловит каждое его слово. Командир далеко от нас — за два отсека, три стальные переборки отделяют нас от него, но, вслушиваясь в тихие, отрывистые фразы, доносящиеся из центрального поста, я мысленно вижу Тураева — твердого и спокойного. Только желваки на чисто выбритых щеках выдают его волнение. [10]
Время остановилось. Никогда еще так медленно не двигались стрелки часов. Ребята молчат. Побелели пальцы, стиснувшие рукоятки рубильников.
— Пли-и-и! — доносится по трубе протяжная команда. Лодка дергается раз, другой, третий, четвертый. Значит, четыре торпеды устремились одна за другой к фашистскому конвою. Попадут или нет? В любом случае нам не избежать вражеских атак. Жди бомбежки!
По привычке оглядываю отсек. Нахожу глазами клапан магистрали сжатого воздуха, аварийный инструмент. Надо быть готовыми ко всему. Когда над тобой многометровая толща воды, приходится быть всегда настороже. В любой момент может засвистеть, загреметь струя, упругая, как стальной прут.
Прошлый раз такое произошло, когда форсировали минное поле. Если лодка ползет среди мин, то не до разговоров. Примолкли все в отсеках, слушают. И вдруг эта могильная тишина взорвалась. Под настилом палубы что-то загремело, заревело. Заглянули в трюм. Из дейдвудной трубы, сквозь которую гребной вал выводится за борт, хлещет вода. Струи ее, упираясь в преграду, разбиваются в пыль, в трюме туман стоит. Болгов с клином и молотком попытался приблизиться к дейдвуду. Куда там, струей как ударило, выбило из рук и молоток, и клин. Хорошо, что руки остались целы, а то под таким давлением вода режет, как нож.
Докладываю в центральный отсек о случившемся. Поступает приказ: правый электродвигатель выключить, течь ликвидировать. И как можно скорее!
А как ее, проклятую, ликвидировать, это уж я должен решать. На раздумья и сомнения времени нет. Надо действовать. Закрываю кран переговорной трубы, приказываю плотнее задраить двери переборок и открываю клапан сжатого воздуха. С шипением воздух врывается в отсек. Пахнет перегорелым машинным маслом — сжатый воздух всегда так пахнет. В отсеке густеет туман — так тоже всегда бывает при сильном перепаде давлений. И на уши нам все больнее давит. Чтобы уменьшить боль, зажимаю пальцами нос и дую в него изо всей силы. Говорить нельзя: уши словно ватой заложило, да и все равно в свисте и грохоте [11] ничего не расслышать. Переговариваемся знаками.
Матросы, подготовив необходимые инструменты и материалы, ждут, то и дело заглядывая в трюм. Не слабеет течь. Прошло минут сорок, пока давление в отсеке настолько возросло, что почти сравнялось с забортным. Лишь тогда поток воды утихомирился. К тому времени трюм уже превратился в небольшой водоем. Вода уже выше колен. Холодная как лед. Щелкаем зубами, подбираемся к сальнику, отвертываем его крышку. Сильнее струя ударила, окатила с головой. Но обращать внимание на все эти неприятности недосуг. Набиваем сальник потуже, благо все у нас под рукой. Ребята удивлялись, что я тащу в отсек всякую мелочь, как сорока в свое гнездо. Сейчас убедились в пользе такого скопидомства. Ведь из отсека, находящегося под давлением, не выйдешь, не сходишь к мотористам за нужным гаечным ключом...
Вот почему мы держим под рукой помимо положенного инвентаря и инструмента вещи, на первый взгляд не представляющие никакой ценности: кусочки свинца и резины, железные и медные полоски, болтики с гайками, сальниковую набивку, обрезки кабеля. Многое из этого даже не предусмотрено табелем снабжения и потому приобретено нами подчас не совсем законными путями.
Вы знаете, как трудно что-нибудь выпросить у нашего боцмана мичмана Д. В. Васильева. Вот уж Плюшкин так Плюшкин! Чтобы заполучить у него банку краски или немного ветоши, два часа уговариваешь. И в конце концов не даст. «Пускай отдохнет!» — любимая его фраза. «Пускай отдохнет!» — и банка с краской, которую он уже протянул было вам, снова возвращается в его кладовку, до отказа набитую всяким добром. Обращение к совести »а боцмана не действует. Помогает только обращение к старпому. Лишь получив его приказание, Дмитрий Васильевич, ворча и стеная, расстается со своими богатствами. И обязательно скажет: «Грабеж среди бела дня!» Вот почему все, что у нас припрятано в отсеке, боцман считает приобретенным сомнительными способами.
Многие мелочи, которыми мы запаслись, в походах оказались куда нужнее огромных табельных бугелей [12] (для заделки пробоин на толстых трубах) или громоздких деревянных пробок — чурбанов (на случай образования в корпусе дыр от артиллерийских снарядов).
Бьемся с сальником. Заменили набивку. Вновь зажали гайки. А вода течет. Сколько ни бились, ничего не сделали. Льется вода. Помаленьку, не так, как раньше, но льется. Больше затягивать сальник нельзя — растет нагрузка электромотора от увеличившегося трения. Вылезаем из трюма, сдираем с себя мокрые рубахи и штаны, голышом кутаемся в полушубки и скорее горячие электромоторы обнимать. Еще пять часов мы просидели под адским давлением, потихоньку стравливая воздух в соседние отсеки. Это нужно было делать очень осторожно: всех нас свалила бы кессонная болезнь. Когда воздух начали стравливать, туман в отсеке стал настолько густым, что ничего не было видно. У ходовых станций работали на ощупь. И, лишь миновав минное поле, лодка наконец всплыла. В спокойной обстановке трюм осушили, сальник быстро поправили...
Как видите, даже без бомбежки нам может крепко доставаться...
Но сейчас мы думаем не о бомбежке, не об опасности. Мы слушаем: взорвутся или нет выпущенные нами торпеды. Ох, как медленно секунды тянутся! Панцов часам не верит, считает шепотом: «Пятьдесят шесть... пятьдесят семь... пятьдесят восемь...» Я постукиваю пальцами по стеклу часов: не остановились ли...
Приказано держать ход шесть узлов. Электромоторы загудели сильнее. За бортом тихий звон: это вибрирует надстройка. Мы морщимся: мешает слушать. Так будут взрывы или нет?
И вот он, далекий раскатистый гром. Одна попала! Потом еще два взрыва подряд, чуть слабее. Неужели и эти попали? Мы переглядываемся с улыбкой, а сами все еще не верим. Обменяться мыслями не успели. Вздрагивает, прыгает палуба под ногами. В борт ударяет что-то жесткое, тяжелое, ударяет так, что, кажется, сталь прогнулась. С потолка градом сыплется пробковая крошка. Еще, еще удары. Словно кто-то исполинским молотом дубасит по кораблю. Лопаются и гаснут лампочки. И только наша переноска [13] продолжает гореть, раскачиваясь, как маятник, на своем кабеле. Мечутся тени по полутемному отсеку.
Враг сбрасывает глубинные бомбы сериями. Грянет несколько взрывов, не успеем после них опомниться, барабанят новые. Замечаем, что все они теперь у нас за кормой. А над головой слышен шум винтов. Догадываемся: командир, чтобы вывести лодку из-под удара, направил ее под вражеский конвой. Потому и падают бомбы в стороне: противник потерял нас.
Нам теперь прибавилось работы. Как только начинает рваться очередная серия бомб, командир приказывает увеличить ход. Затихают взрывы — и мы переводим электромоторы на самый малый, чтобы противнику в наступившей тишине труднее было нащупать нас. Комков и Панцов манипулируют рубильниками и регуляторами оборотов, как одержимые. Лица их блестят от пота.
Лампочка все качается на шнуре. Сыплется с подволока пробка. Перекатываясь по кренящейся палубе, дребезжит битое стекло.
Время по-прежнему движется страшно медленно. Может, часы остановились от сотрясения? Постукиваю по стеклу. Нет, минутная стрелка ползет, только уж очень лениво.
Полчаса бомбы рвались поблизости. Затем взрывы стали тише. Хотя они и не прекращаются, но уже ясно, что преследователи потеряли нас и бомбят сейчас море просто для очистки совести.
Переводим дух. Козлов подсчитывает черточки, которые он ставил карандашом на кожухе распределительного щита. Насчитал сорок две. Значит, сорок две глубинные бомбы разорвались возле нас. Лодка выдержала. Никаких сколько-нибудь серьезных повреждений на корабле нет. Мелкие поломки, разбитые лампочки и плафоны — не в счет.
Из центрального командуют перевести электромоторы на экономический ход. Лодка погружается на глубину восьмидесяти метров — так безопаснее форсировать минное поле. Направляемся в район зарядки. Пора уже. Во время атаки и уклонения от преследования мы так разрядили аккумуляторы, что сейчас опасаемся, хватит ли электроэнергии дойти до назначенной точки. [14]
Хлопки взрывов остаются далеко за кормой. Фашисты не сунутся на собственное минное море, которое на этот раз из страшного нашего врага превратилось в союзника.
Достаем запасные лампочки, ввертываем их вместо разбитых. В отсеке сразу становится веселее. Осматриваем все кругом и еще раз убеждаемся: замечательный наш корабль. Молодцы кораблестроители, спасибо им! Спасибо сталеварам, прокатчикам, токарям и фрезеровщикам, кузнецам и прибористам, спасибо тысячам других рабочих, строившим наш корабль. Их труд помогает нам одерживать победы, спасает нас, когда нам бывает туго. Спасибо вам, заботливые сердца и золотые руки советских людей!
Палуба усеяна пробковой крошкой (ею для теплоизоляции оклеен изнутри весь корпус лодки), осколками стекла и разным мусором, вылетевшим из сокровенных мест, куда и во время приборок не проникает рука с тряпкой. Сметаем весь этот хлам. Матросы смеются: еще парочку таких бомбежек — и в лодке будет идеальная чистота.
Стряхиваем пробку с волос и плеч. Выдергиваем подолы рубах из брюк: за пазухой тоже пригоршни пробковой крошки.
Через три часа минное поле остается позади. Стопорим двигатели и всплываем — пока лишь на перископную глубину. Показываться на поверхности моря еще рано: слишком светло.
Командир корабля обходит отсеки, поздравляет моряков с победой. Побывал он и у нас. Мы наконец-то узнали, как все произошло. Первая торпеда пустила ко дну вражеский сторожевик водоизмещением в восемьсот тонн. Он выскочил откуда-то сбоку и нарвался на удар, который предназначался транспорту. Но вторая торпеда все же угодила в транспорт. Тяжело нагруженное судно водоизмещением в восемь тысяч тонн потонуло мгновенно. Везло оно, судя по необычно низкой осадке, никелевую руду. Третья торпеда уничтожила тральщик, который шел чуть позади транспорта. Гибель всех трех кораблей командир наблюдал в перископ.
Капитан 3 ранга поблагодарил нас за четкую работу и направился в следующий отсек. [15]
Вытираю почище руки ветошью и, пока еще не запустили дизели (когда они заработают, все вокруг будет трястись как в лихорадке), принимаюсь за выпуск очередного боевого листка. Часть материала появляется сразу: своими впечатлениями об атаке делятся в небольших заметках Комков и Болгов. Остальное поступит после всплытия, когда можно будет ходить из отсека в отсек.
По часам уже полночь. Но какая может быть ночь в Заполярье в конце июня? Всплыли на поверхность. Кругом светло как днем. Мотористы запустили дизели. Их торопливый стук разносится далеко по морю.
Закончился славный для нас день — 20 июня 1944 года.
За ночь зарядили аккумуляторы. Снова вышли на «охоту». Бороздим студеное море, обшариваем каждую бухточку, заглядываем в фиорды. Пусто!
День за днем уходят на поиски. Ни одного транспорта! Так безрезультатно и плавали, пока не получили приказ возвращаться в базу. Повеселели матросы. Скоро милая земля, где нас ждут горячая баня, койка с чистыми простынями, свежий хлеб и прочие блага береговой жизни.
В отсеках разворачивается генеральная приборка. Чистим все до блеска. Не забываем и себя. Инженер расщедрился и выделил для матросов три резиновых мешка с дистиллированной водой, которую обычно тратим только на заливку аккумуляторов и бережем пуще глаза. Сейчас мы умываемся этой водой, умываемся до пояса прямо над раскрытым трюмом. В нашем теплом отсеке действует походная парикмахерская: острыми ножницами можно подрезать отросшие за поход вихры. Вместе с грязью и копотью сбриваем жесткую щетину со щек. Чересчур заросших подстригает машинкой трюмный Костя Симухин.
Всплываем в точке рандеву. Болгов переключает соединительные муфты. Один из главных электромоторов разобщается с гребным валом и соединяется с дизелем. Теперь электродвигатель будет вращать дизель, который на время превратится в компрессор, станет нагнетать воздух в балластные цистерны, вытесняя из них воду. К нам подходят корабли эскорта [16] (большие охотники) и сопровождают лодку в Кольский залив.
Балласт продут. Оба дизеля переключаются на винт. Лодка увеличивает ход. У входа в залив это необходимо: здесь нас могут подстерегать вражеские субмарины.
И вот уже показалось Полярное. Лучшие из моряков вызываются на верхнюю палубу — им предоставляется право произвести победный салют. Три орудийных выстрела гремят над заливом. Это мы рапортуем стране о том, что у врага тремя кораблями стало меньше.
Нас поздравляет командующий флотом. А потом с пирса хлынула на лодку толпа друзей. На узкой палубе сразу становится тесно. Нам жмут руки, хлопают по плечам, тискают что есть силы, угощают табаком. И все расспрашивают, как проходило плавание, но никто не слушает наших рассказов, да и нельзя ни рассказывать, ни слушать в таком гомоне и в такой тесноте. А над нами — голубое небо и солнце. И воздух, свежий, пьянящий воздух! Мы были лишены всего этого почти целый месяц.
Вечером командир береговой базы торжественно заявляет нам, что мы заслужили трех поросят. Это традиция — подносить возвратившимся из похода подводникам поросят — по одному за каждый потопленный вражеский корабль. Но командир базы тут же просит извинения: поросят пока нет, кончились они, слишком удачным был для подводников месяц. И заверяет: будут поросята, обязательно будут, но позже. Ну что ж, подождем, жареные поросята от нас не уйдут. Да и не до них нам сейчас. Все другим заняты. Почтальон вручает нам целые пачки писем. Читаем и перечитываем листочки, дышащие родным теплом.
Ночью долго не можем уснуть. Чуть закроешь глаза, и кажется, что койка под тобой качается. Оказывается, и к твердой земле привыкать надо.
Ворочается на койке Анатолий Панцов. Шепотом окликает меня:
— Товарищ старшина, вы не спите?
— Нет еще.
— Знаете, мне все не верится,
— Что не верится? [17]
— Да то, что мы три корабля потопили. Уж очень просто: раз — и трех штук нет! Никогда не подумал бы, что это так легко...
Легко и просто... Я задумался. Нет, все намного сложнее, чем кажется Панцову. Мы прошли большой и трудный путь, пока достигли успеха, своей первой большой победы. Мы долго готовились к ней. Несколько лет...