Пробный полет

Получив разрешение на «хуторской» вариант размещения бомбардировщиков, технический состав и группа обслуживания принялись за прокладку рулежных дорожек от аэродрома к хуторам. Приходилось заравнивать овраги, борозды, спиливать встречающиеся на пути деревья и корчевать пни, сносить изгороди и заборы. ДБ-3 рулил по готовой дорожке туда и обратно раза два-три и останавливался впритык к хуторским постройкам. Сверху на него накидывали маскировочную сеть. Возле каждого хутора размещалось не больше двух самолетов.

Майор Георгиади в это время с аэродромной командой и присланными Муем на помощь эстонцами удлинял взлетно-посадочную полосу. Тысячи сто метров для тяжелых бомбардировщиков явно мало. По грунту взлетать нелегко. Требовалось удлинить полосу еще хотя бы метров на двести. Для уменьшения веса самолета старший инженер авиагруппы военинженер 2 ранга Баранов предложил снять с некоторых машин часть оборудования, один пулемет и не брать воздушного стрелка. Это составляло по его подсчетам свыше 300 килограммов.

На размещение самолетов по «хуторскому» варианту ушло двое суток. Преображенский сам поднялся в воздух, чтобы посмотреть на аэродром и окрестности. Признаков стоянки бомбардировщиков не было видно. На [49] обочинах зеленого поля виднелись лишь «чайки» из эскадрильи майора Кудрявцева.

— Молодцы ребята, чисто сработали! — похвалил Преображенский.— Пусть теперь попробуют немецкие самолеты-разведчики обнаружить нас.

Летный состав к аэродромным работам не привлекался. Летчики и штурманы готовились к удару по Берлину. Занятия проводили командир полка полковник Преображенский и флагманский штурман капитан Хохлов. Маршрут от Кагула до Берлина, нанесенный на карты,— особенный. От Сааремаа до Штеттина он шел через Балтийское море и только потом до Берлина — над землей. Ориентиры в море — шведский остров Готланд и датский остров Борнхольм. Расстояние в оба конца — 1760 километров, в том числе 1400 километров над морем. Высота полета предполагалась близкой к практическому потолку — около 7000 метров. Времени на полет при условии одного захода на цель потребуется в среднем около семи часов. По расчетам горючего должно хватить для возвращения на свой аэродром. В случае же штурманской ошибки при выходе на цель и удлинения маршрута самолет может не дотянуть до Кагула, и ему придется садиться на воду или на занятую противником территорию. Для оказания помощи севшим в море бомбардировщикам на морской аэродром у поселка Кихельконна уже прилетели две двухмоторные летающие лодки Че-2 (конструкции Четверикова) под командованием капитана Усачева, а вот если доведется совершить вынужденную посадку на занятой противником территории, то следует сжечь ДБ-3 и через линию фронта пробиваться к своим. Запасной аэродром — в Асте, а если хватит бензина,— на материке, в Палдиски. От штурманов требовалось особое мастерство вождения самолета: определить свое место на море при плохой видимости чрезвычайно трудно, ориентироваться придется лишь по компасу, точному расчету времени и скорости полета с поправкой на метеоусловия.

Особое внимание Преображенский обратил на изучение целей. Каждому самолету он выделил военный объект, с тем чтобы как можно шире рассредоточиться над Берлином и охватить бомбардировкой весь город.

Летчики и штурманы тщательно изучили карту Берлина. В городе имелось десять самолетостроительных, семь авиамоторных и восемь заводов авиавооружения, [50] двадцать два станкостроительных и металлургических завода, семь — электрооборудования и тринадцать газовых, десятки складов военно-промышленного оборудования. Берлин обеспечивали электроэнергией семь электростанций, в его черте были двадцать четыре железнодорожные станции. Основными объектами бомбового удара для ДБ-3 являлись танкостроительный и авиамоторный завод «Даймлер-Бенц», заводы «Хейнкель», «Фокке-Вульф», «Шварц», «Симменс», «Цеппелин», железнодорожные станции, на которых сосредоточивались воинские эшелоны с вооружением и боеприпасами для восточного фронта, и электростанции.

Запасными целями являлись город Штеттин (третий морской порт Германии после Гамбурга и Бремена) — пункт ввоза железной руды из Швеции и город Кенигсберг со своими крупнейшими кораблестроительными верфями, паровозо- и вагоностроительными, химическими, литейными и машиностроительными заводами и складами горючего. Второстепенные запасные цели — порты Данциг, Гдыня, Пиллау, Мемель и Либава, где базировались корабли и суда немецкого военно-морского флота.

Задачей каждого экипажа было долететь до главной цели — Берлина. И только в случае неполадок в материальной части разрешалось сбросить бомбовый груз на запасную цель.

5 августа авиагруппа особого назначения была полностью готова к выполнению боевой задачи. К этому времени из Беззаботного прилетели в Кагул и остальные семь самолетов.

«Лондон, 26 июля (ТАСС). Как передает агентство Рейтер, английское министерство авиации сообщает, что во время налета на Берлин в ночь на 26 июля было сброшено некоторое количество бомб самого крупного калибра. В центре города появились огромные красные молнии. Четырехмоторные бомбардировщики с полным грузом бомб маневрировали при свете осветительных ракет, которые были сброшены, чтобы определить точное расположение объектов. Один из офицеров английских военно-воздушных сил рассказывает, что вначале германская зенитная артиллерия не подавала признаков жизни, но как только были сброшены бомбы, все зенитные батареи открыли огонь. Мы находились над самым [52] городом, говорит этот офицер. Направляясь туда, мы пролетели через полосу грозы и пробивались сквозь тучи, над Германией небо было чистое. Мы прорвались через два кольца прожекторов, прежде чем оказались над Берлином».

Преображенский положил «Правду» за 27 июля и взял свежий номер. Так же внимательно прочел сообщение о новой бомбардировке английской авиацией Берлина, Гамбурга и Киля.

«Лондон, 3 августа (ТАСС). Агентство Рейтер передает коммюнике английского министерства авиации, в котором говорится, что минувшей ночью английские самолеты подвергли бомбардировке Берлин. Это был один из наиболее интенсивных налетов, когда-либо совершавшихся на германскую столицу. В городе возникло много крупных пожаров. Бомбардировке подверглись также порты в Гамбурге и Киле, которым причинен огромный ущерб. Небольшое соединение английских самолетов совершило налет на доки Шербурга. Из всех операций четыре английских самолета не вернулись на свои аэродромы».

«Лондон, 3 августа (ТАСС). Как передает агентство Рейтер, английское министерство информации сообщает, что в налете на Берлин в ночь на 3 августа принимали участие крупные соединения английских четырех- и двухмоторных бомбардировщиков. Английские самолеты начали налет на Берлин во всех направлениях. После того как на город упала первая бомба, германская зенитная артиллерия открыла огонь по самолетам. Однако, поскольку над городом одновременно находилось значительное число бомбардировщиков, германская артиллерия не могла вести сосредоточенный огонь по отдельным самолетам. По заявлению летчиков, участвовавших в налете, наиболее интенсивной бомбардировке подвергся центр Берлина. Кроме того, большое количество зажигательных бомб было сброшено над западной частью города».

Преображенский отложил газету, задумался. Сведения эти очень скупы, но и по ним можно было представить противовоздушную оборону столицы фашистской Германии. Из разведданных ему было известно, что вокруг Берлина расположено около шестидесяти оборудованных по последнему слову техники аэродромов, позволяющих базироваться любым самолетам. Город [52] прикрывается армадой истребителей, в том числе и ночных с мощными фарами, которые встретят бомбардировщиков противника еще на подходе. Сам Берлин прикрыт аэростатными заграждениями, поднятыми на высоту свыше четырех тысяч метров. Зенитная артиллерия в радиусе до ста километров густо опоясывает город огненными кольцами. И везде прожектора. Их лучи освещают цели на высоте даже шести тысяч метров.

Заслон, казалось бы, непроходимый. Недаром Геббельс и Геринг кричат о непробиваемости неба над «столицей столиц мира». Но ведь английские летчики все же дошли до Берлина! Значит, дойдут и советские самолеты. Правда, англичанам намного легче: расстояние в два раза короче да и бомбардировщики помощнее.

Советский дальний бомбардировщик ДБ-3, или Ил-4, конструкции Сергея Владимировича Ильюшина был одним из лучших самолетов в мире по своему классу, и морские летчики очень гордились своей машиной, ласково называя ее «букашкой». Двухмоторный цельнометаллический моноплан был по-своему уникален и как нельзя лучше подходил для морской авиации. В военно-воздушных силах флота дальний бомбардировщик с успехом использовался в четырех вариантах: торпедоносца, минного заградителя, бомбардировщика и воздушного разведчика. Его тактико-технические данные вполне отвечали требованиям современной бомбардировочной авиации, что подтвердили первые недели войны. В максимальных цифрах они выглядели внушительно: полетный вес —13 тонн, потолок — до 10 тысяч метров, скорость — свыше 400 километров в час, запас горючего в баках — 3000 литров, что обеспечивало дальность полета до 2300 километров, бомбовая нагрузка — 3 тонны. ДБ-3 располагал бомбоотсеком для десяти стокилограммовых бомб и имел еще три наружных бомбодержателя под центропланом для подвески крупнокалиберных авиационных бомб весом 250, 500 и 1000 килограммов.

В вариантах боевого использования как торпедоносца ДБ-3 брал на внешнюю подвеску одну торпеду для высотного или низкого торпедометания, а как минный заградитель — одну мину с якорной установкой или две авиационные мины донные АМД-500.

В случае использования ДБ-3 в качестве воздушного разведчика на его борту устанавливалась аэрофотоаппаратура для плановой и перспективной съемки. [53]

Для отражения атак истребителей противника ДБ-3 имел на вооружении четыре пулемета системы ШКДС калибром 7,62 миллиметра со скорострельностью каждого свыше двух тысяч выстрелов в минуту.

Экипаж дальнего бомбардировщика состоял из четырех человек: летчика, штурмана, стрелка-радиста и воздушного стрелка. В случае вынужденной посадки на воду для их спасения на борту имелись надувная резиновая лодка и надувные спасательные жилеты.

Самолет располагал двойным управлением пилотирования в кабинах летчика и штурмана, внутренняя связь в нем осуществлялась по СПУ — самолетному переговорному устройству, а внешняя — через радиостанцию большой мощности.

Ничего не скажешь, грозная, современная боевая машина. Недаром кроме морской авиации ее взяла на вооружение и дальнебомбардировочная авиация Красной Армии. Расстояние от острова Сааремаа до Берлина и обратно ДБ-3 по своим тактико-техническим данным перекрывает свободно. А вот практически этот маршрут полета для него окажется сейчас предельным из-за изношенности моторов. Ведь за пять недель войны эти самолеты использовались в боях без какого-либо ограничения. Поэтому при полете на Берлин следовало особо учитывать данный фактор, как и бомбовую нагрузку, погоду, высоту полета, крейсерскую скорость и, что не менее важно, грунтовую взлетную полосу.

Полковник Преображенский рассчитал время полета. Самое выгодное время появления над Берлином — с часу до двух ночи. Значит, вылетать из Кагула надо вечером часов в девять-десять, а возвращаться придется в четыре-пять утра. Летние ночи на Балтике коротки, и, к сожалению, в темное время суток никак не уложиться. Это представляло серьезную опасность, так как немецкие истребители, базирующиеся на прибрежных аэродромах Латвии и Литвы, могут пойти наперехват перегруженным, да еще идущим с набором высоты ДБ-3. Помощь тихоходных «чаек» едва ли окажется достаточно эффективной. Точно так же «мессершмитты» могут перехватывать ДБ-3 и при возвращении на Сааремаа. Да, условия полета на Берлин очень тяжелы. Риск огромный. Об этом знали и летчики, и командование. Но налеты должны состояться невзирая ни на что.

— Погоду, погоду, погоду! — сердито требовал Жаворонков от стоявшего перед ним начальника метеослужбы штаба военно-воздушных сил КБФ капитана Каспина, которого летчики, шутя, называли «метеобогом».— Сейчас от погоды зависит все. Понимаете, все!

Они находились на подземном командном пункте 12-й отдельной эскадрильи, где теперь размещался штаб авиагруппы особого назначения.

— Нет погоды, товарищ генерал. Циклоны с Атлантики господствуют,— оправдывался метеоролог.

Каспин не обнадеживал. Он считал, что в ближайшие дни будет держаться густая облачность до 10 — 12 баллов, сильный порывистый ветер, дождь и, возможно, гроза. Балтика капризна. И даже когда нет облаков, земля не всегда бывает видна. Вечерами и особенно по утрам над ней расстилается такой туман, что балтийское побережье Германии может быть совсем закрыто. На Сааремаа тоже может быть неважная видимость: «островки» тумана могут появиться над лощинами и полями, закрыть аэродром Кагул. А вот метеоусловия в районе Берлина вообще неизвестны.

Выходило, что экипажам придется лететь вслепую от Кагула чуть ли не до самого Берлина. Морские ориентиры — острова Готланд и Борнхольм будут скрыты облаками, а прибрежные — возможным туманом. Штурманы в этих сложных условиях могут сбиться с курса и не доведут самолеты до цели. А если и доведут, то не дойдут на обратном пути до своего аэродрома, так как расчетного количества бензина хватит только на точно выдержанный маршрут. Придется садиться где попало, а это — большой риск.

А Ставка торопила. Немецкая авиация продолжала ежедневно бомбить Москву. При каждом докладе наркома ВМФ адмирала Кузнецова Сталин интересовался подготовкой ответного удара по Берлину. Нарком же, в свою очередь, требовал от Жаворонкова ускорить операцию. Да и Жаворонков не мог без конца ссылаться на нелетную погоду: в конце концов в Москве скажут, что же это за морские летчики, которые могут летать лишь при ясной погоде? Летный состав авиагруппы с нетерпением ждал полета на Берлин, а капитан Каспин дает прогнозы погоды один мрачнее другого. Вот тебе и «метеобог»! Правда, Преображенский не давал экипажам засиживаться. Он посылал их бомбить [55] морские порты Мемель и Либаву, где базировались немецкие корабли. Это помогало летчикам и штурманам досконально изучить подходы к своему аэродрому, привыкнуть к ночным полетам и посадкам, безошибочно определять входные ориентиры. Каждый вылет на бомбардировку полковник тщательно анализировал, отмечал удачные действия летчиков и штурманов и заострял внимание на упущениях.

Летчики и штурманы же жаловались на погодные условия. При наборе высоты они сразу же попадали в сплошную облачность. Сориентироваться в море было невозможно. Это заставило Жаворонкова еще серьезнее учитывать метеоусловия на маршруте Кагул — Берлин.

— Вот что, Каспин, я должен знать погоду на каждый час,— говорил Жаворонков.— Вы понимаете, капитан, как она нам нужна сейчас?

— Понимаю, товарищ генерал,— соглашался Каспин,— но я же не бог, нет погоды,— и он беспомощно разводил руками.

Жаворонков вызвал к себе командира эскадрильи летающих лодок Че-2 капитана Усачева. Посоветовавшись, Жаворонков, Каспин и Усачев решили с утра до позднего вечера осуществлять дальнюю разведку погоды по маршруту вплоть до Штеттина.

Несколько дней Каспин с Усачевым летали по маршруту к берегам Германии. Их метеосводки изучал начальник штаба авиагруппы капитан Комаров. Сведения были неутешительными. Погода ожидалась не ранее 8 августа.

Жаворонков принял решение: первый удар по Берлину нанести в ночь на 8 августа 1941 года, о чем шифровкой доложил наркому Военно-Морского Флота.

Ну а пока следовало послать в пробный полет на Берлин хотя бы пять дальних бомбардировщиков. Это давало возможность разведать маршрут над морем, проверить противовоздушную оборону на подступах к столице фашистской Германии и, учитывая изношенность моторов и сложность метеоусловий, практически определить бомбовую нагрузку на каждый самолет.

Генерал сам на карте начертил намеченный маршрут пробного полета, который по изломанной линии от острова Сааремаа пролегал на запад до центральной части Балтийского моря, затем шел на юг к немецкому [56]

порту Штеттину, углублялся до семидесяти километров в глубь территории и резко поворачивал на восток в направлении на Данциг. От Данцига линия маршрута снова выходила в центральную часть Балтийского моря и оттуда возвращалась на Сааремаа.

Правда, можно было бы от Штеттина дальние бомбардировщики возвращать по старому маршруту, но уж слишком заманчива запасная цель —Данциг. Ведь именно с его внешнего рейда ушел в Атлантику флагман фашистского военно-морского флота линкор «Бисмарк» в сопровождении быстроходного крейсера «Принц Ойген». И сейчас на внешнем рейде Данцига, по сведениям разведки, находится немецкая эскадра в составе линейного крейсера «Тирпиц», тяжелого крейсера «Адмирал Шеер», легких крейсеров «Нюрнберг», «Эмден», «Лейпциг», «Кельн» и нескольких эсминцев и миноносцев. То-то будет неожиданным для немецкой эскадры, когда на нее с тыла, из глубины немецкой территории, вывалятся советские бомбардировщики н начнут прицельное бомбометание по стоящим на якорях кораблям!

Полковник Преображенский по достоинству оценил предлагаемый командующим ВВС флота замысел пробного полета на Берлин. Конечно, лучше было бы дальним бомбардировщикам возвращаться от Штеттина на Сааремаа по прежнему маршруту, хотя и в то же время заманчиво нанести неожиданный бомбовой удар по фашистской эскадре на рейде Данцига. Следовало лишь отказаться от прицельного бомбометания, на немецких кораблях мощная противозенитная артиллерия, десятки скорострельных зенитных пулеметов. Можно потерять боевые экипажи, а это сейчас неоправданно, ведь главная цель — Берлин.

Жаворонков согласился с доводами полковника.

— Кто возглавит пробный полет на Берлин? — спросил он.

— Командир первой эскадрильи капитан Ефремов,— ответил Преображенский.

— Приглашайте капитана Ефремова со своим штурманом сюда, на командный пункт...

Капитан Ефремов и штурман старший лейтенант Серебряков явились на КП быстро; они находились поблизости, в штабной землянке на занятиях по изучению обстановки в районе Берлина, которое вел прилетевший [57] из Москвы флагманский штурман авиации Военно-Морского Флота полковник Мастипан.

Боевую задачу на пробный полет поставил сам командующий ВВС флота, Серебряков тут же перенес маршрут на свою штурманскую карту. Лететь придется фактически вслепую: ночью и почти в сплошной облачности.

Определили бомбовую нагрузку на каждый самолет. Решили брать по 800 килограммов фугасных авиационных бомб ФАБ-250 и ФАБ-100.

Преображенский назвал остальные четыре экипажа ДБ-3 летчиков капитана Беляева, старших лейтенантов Семенова и Трычкова, лейтенанта Леонова.

В ночь на 5 августа пять дальних бомбардировщиков взлетели с аэродрома Кагул с интервалом в десять минут и взяли курс на Штеттин. Каждый ДБ-3 шел самостоятельно, радиосвязь между бомбардировщиками в воздухе запрещалась.

Ефремов перед взлетом посмотрел на часы: стрелки показывали ровно двадцать два часа. Сразу же с набором высоты самолет вошел в плотные слои облаков. Стрелка высотомера медленно ползла вверх, достигла отметки четырех тысяч метров, но облачности, казалось, не будет и конца. Можно было бы еще «поднимать» потолок, но тогда придется надевать кислородные маски, что затруднит работу.

Ефремов перевел ДБ-3 в горизонтальный полет, откинулся на спинку кресла. Сразу же почувствовал холод, ведь кабина летчика не герметична. На земле было жарко в меховом комбинезоне, а тут, на высоте, без него невозможно обойтись. Самолет затрясло точно на ухабах — попали в зону разреженных кучевых облаков. В образовавшиеся маленькие «окна» Ефремов пытался разглядеть море, но ничего не видно. Напрасная трата сил. Лучше смотреть на тускло освещенные приборы, они привычно успокаивают нервы. Полет фактически еще только начинался, впереди неизведанная и оттого загадочно-страшная немецкая земля. Как-то встретит она советские самолеты, первыми с начала войны появившиеся в воздушном пространстве фашистской Германии?

— Штурман, как там у вас? — поинтересовался по СПУ Ефремов, нарушив обычное для всех членов экипажа молчание во время полетов. [58]

— Все хорошо, товарищ командир. Приборы в норме,— охотно отозвался Серебряков.

— Стрелок-радист?

— Полный порядок на седой революционной Балтике! — послышался ответ младшего лейтенанта Анисимова.— Никаких отклонений! Не считая собачьего холода.

— Над Штеттином будет теплее,— пообещал Ефремов.— Немцы с удовольствием подбросят нам огонька...

И опять длительное молчание. Наконец голос штурмана:

— Товарищ командир, подходим к расчетной поворотной точке маршрута. Мы — над центральной частью Балтики. Прошу лечь на курс сто восемьдесят пять.

— Курс сто восемьдесят пять,— повторил Ефремов, разворачивая ДБ-3 почти строго на юг.

Снова молчание. В ушах беспрестанный, ровный рокот двух мощных моторов бомбардировщика. Где-то сзади следом идут ДБ-3 Беляева, Семенова, Трычкова и Леонова.

Стрелки часов давно уже перевалили за цифру «24» — начинались новые сутки, 5 августа 1941 года.

— Товарищ командир, подходим к береговой черте,— почти торжественным голосом передал Серебряков. Ефремову понятно было волнение штурмана: еще бы, они первыми подходят к территории фашистской Германии.

— Есть береговая черта! — воскликнул Серебряков.— Справа по курсу скоро будет Штеттин...

Сколько ни вглядывался Ефремов, внизу ничего не было видно. Штеттин закрыли толстые слои облаков, а спускаться ниже рискованно, можно напороться на аэростаты заграждения.

— Товарищи дорогие, друзья! — обратился по СПУ к своему экипажу Ефремов.— Летим над фашистской землей! Поздравляю! Мы — первые!

— Проторим дорожку,— отозвался стрелок-радист младший лейтенант Анисимов.— Потом сделаем из нее целый воздушный тракт Кагул — Берлин!

В томительном ожидании минуты полета тянулись медленнее обычного. Там, внизу, под крыльями родной «букашки» вражеская земля. И с нее вот-вот могли открыть огонь зенитки по неизвестному самолету.

Но фашистская земля упорно молчала. То ли немецкие зенитчики не слышат рокота моторов советского [59] бомбардировщика, то ли не стреляют из-за того, что не видят в облаках цели. Даже прожектора для поиска не используют, не хотят демаскировать свои позиции.

— Товарищ командир, подходим к конечной точке маршрута! -—доложил Серебряков. — Отдаленность от береговой черты — шестьдесят пять километров.

— Давайте на Данциг, штурман.

— А может, товарищ капитан, махнем до самого Берлина? — вмешался в разговор стрелок-радист Анисимов.— Ведь осталось-то совсем ничего!

— Наблюдайте повнимательней за верхней полусферой,— охладил пыл радиста-стрелка Ефремов.

— Есть, наблюдать за верхней полусферой! — понял свою оплошность Анисимов.— Извините, товарищ капитан....

В шлемофоне прозвучал голос штурмана:

— Курс на Данциг — семьдесят девять градусов...

Снова ожидание открытия огня немецкой зенитной артиллерией, но уже менее назойливое, чем раньше. Но немцы на земле по-прежнему молчат. А уже и Данциг. К нему ДБ-3 подходит с юго-запада, из глубины немецкой территории. Ни сам город, ни внешний рейд порта не видны, они надежно скрыты от наблюдения толстым слоем облаков.

— Данциг под нами! — сообщил Серебряков.— Подходим к цели. Даю боевой курс...

Внизу в темноте внешний рейд порта. На нем базируется немецкая эскадра во главе линейного крейсера «Тирпиц» и тяжелого крейсера «Адмирал Шеер». Но где конкретно корабли, в каком квадрате стоят на якорях, предположить невозможно. Поэтому бомбить приходится по расчетам штурмана, а они далеко не точны. За все время полета не было видно ни одного ориентира, чтобы определить истинное местонахождение бомбардировщика в воздухе. В данном случае скорее всего должен сыграть моральный фактор, пусть немецкие моряки теперь знают, что советские самолеты достанут их в своих портах.

Ефремов машинально посмотрел вниз: опять ничего не видно. Подумал, вероятность попадания бомб в цель ничтожна, ведь площадь данцигского внешнего рейда огромна.

— Боевой! Так держать! — послышался требовательный голос штурмана Серебрякова. [60]

Ефремов крепче сжал рукоятки штурвала, взгляд прикован к приборам. Полминуты он должен строго выдерживать определенный штурманом боевой курс.

— Цель! — выдохнул штурман и нажал кнопку электросбрасывателя. Ефремов ощутил знакомый до боли толчок; бомбардировщик словно вздрогнул, даже подпрыгнул, избавившись от тяжелого груза.

— Поше-е-ел! — протянул Серебряков.

Две бомбы ФАБ-250 и три ФАБ-100 полетели вниз на скрытый темнотой внешний рейд. На приборной доске тут же загорелись сигнальные лампочки, означающие: «бомбы сброшены, ложись на курс отхода». Ефремов развернул ДБ-3 строго на север. Корабельная зенитная артиллерия молчала. Должно быть, немецкие моряки-зенитчики прохлопали цель или, возможно, намерены открыть огонь по летящим следом бомбардировщикам капитана Беляева, старших лейтенантов Семенова и Трычкова и лейтенанта Леонова?

— Лиха беда начало! — удовлетворенно передал по СПУ своим помощникам Ефремов.— Возвращаемся на аэродром...

Летели опять в сплошной облачности. Лишь перед самым островом Сааремаа облачность стала редеть и появились сравнительно большие «окна».

Вот и Кагул.

— Штурман, сигнальную ракету! — приказал Ефремов.

Серебряков открыл астролюк и выпустил зеленую ракету. Тут же на земле темень вдоль посадочной полосы прорезал желтый луч, указывая направление. Ефремов с ходу повел ДБ-3 на посадку.

Едва бомбардировщик срулил с посадочной полосы на поляну, уступая место следом летящему ДБ-3, и заглушил моторы, как подкатила эмка, и из нее вышли Жаворонков, Преображенский и Хохлов. Они с нетерпением ждали доклада командира эскадрильи о первом результате пробного полета на Берлин.

— Товарищ генерал, задание выполнено, пробный полет экипажем проведен успешно,— доложил Ефремов.

— Ну а противовоздушная оборона у немцев как? — нетерпеливо спросил Хохлов.— Зениток понаставлено много?

— За все время полета над территорией противника нас никто не обстрелял. [61]

— И даже эскадра в Данциге?

— И даже эскадра.

— Странно,— пожал плечами удрученный Хохлов,— Дрыхли беспробудно, что ли, немцы в это время?!

Примерно через полчаса появился дальний бомбардировщик капитана Беляева и, сделав круг над аэродромом, благополучно приземлился. Потом совершили посадку самолеты старших лейтенантов Семенова и Трычкова. Доклады у всех были примерно одинаковы: пробный полет прошел нормально, бомбы сброшены на внешний рейд Данцига, зенитная артиллерия противника огня не открывала.

— Непонятно как-то?— недоумевал Хохлов.— Словно у немцев и зениток нет.

— Есть одна,— успокоил своего флагштурмана Преображенский.— Для тебя специально оставили...

Ждали возвращения дальнего бомбардировщика лейтенанта Леонова, с нарастающей тревогой все чаще и чаще посматривая на юг, но самолет не появлялся. В томительном ожидании прошел час, потом еще полчаса. Уже начинало светать, а Леонова все не было. С посадочной полосы возвратились в штабную землянку, понимая, что ждать бомбардировщик лейтенанта Леонова теперь бесполезно, видимо, с экипажем случилось несчастье. И не мудрено. В такую отвратительную видимость можно проскочить мимо Сааремаа, и тогда садиться придется где-то на материке на аэродромах Палдиски, Таллинна, а то и в Котлах или Беззаботном под Ленинградом. Бензина хоть и на пределе, но должно хватить.

Летчики всегда ждут из полетов своих боевых товарищей, надеясь на лучший исход. Ждали с волнением и возвращения экипажа Леонова или хотя бы сообщения о его судьбе, но безрезультатно. И лишь к полудню радист передал Жаворонкову радиограмму из штаба ВВС Краснознаменного Балтийского флота с известием о катастрофе ДБ-3 лейтенанта Леонова, врезавшегося в землю при заходе на посадку на аэродроме Котлы. Летчик лейтенант Леонов, штурман майор Котельников и стрелок-радист сержант Рыбалко погибли.

Весь личный состав авиагруппы особого назначения тяжело переживал потерю первого экипажа еще только начинавшейся [62] «Операции Б».

Второе рождение

Рано утром 5 августа нарочный привез на мотоцикле из Курессаре в Кагул шифровку командующего Краснознаменным Балтийским флотом на имя генерал-лейтенанта авиации Жаворонкова. Вице-адмирал Трибуц сообщал, что, по сведениям разведки, в эстонском курортном городе Пярну разместились командный пункт и штаб 18-й немецкой армии. Оттуда осуществлялось боевое управление дивизиями этой армии, пытающимися пробиться к Финскому заливу и отрезать главную базу флота Таллинн от основных сил советских войск. В Пярну же находилась и резервная дивизия, которая могла быть передислоцирована в Виртсу для форсирования пролива Муху-Вяйн и захвата первого из островов Моонзундского архипелага Муху. Командующий флотом требовал сегодня же нанести бомбовый удар по штабу 18-й армии в Пярну.

Жаворонков показал шифровку комфлота полковнику Преображенскому.

— Цель архиважная, если учесть, что свою резервную дивизию немцы нацелят на наш Моонзунд,— проговорил Преображенский.— Надо послать звено. Подвесим по три ФАБ-двести пятьдесят на каждую «букашку». Думаю, хватит для начала.

— Кто возглавит звено?

— Разрешите мне вести звено, товарищ генерал?

Жаворонков не возражал. Лучше командира авиагруппы особого назначения никто не выполнит задание командующего флотом. Расстояние от Кагула до Пярну небольшое, чуть больше ста километров. Советские дальние бомбардировщики неожиданно появятся над приморским городом со стороны Рижского зализа.

— Когда возможен вылет?

— Ровно в полдень,— ответил Преображенский.

Жаворонков заулыбался, удовлетворенно склонив голову:

— Самое купальное время! В Пярну отличные песчаные пляжи, немцы наверняка ими воспользуются. День-то обещает быть солнечным.

Преображенский тут же вызвал к себе флагштурмана капитана Хохлова и летчиков капитана Бабушкина и старшего лейтенанта Дроздова.

— Летим звеном бомбить штаб 18-й немецкой армии [63] в Пярну,— сообщил он и протянул Хохлову бланк.— Вот примерные координаты цели.

— В Пярну? — переспросил Хохлов, явно не удовлетворенный предстоящим боевым заданием. Нужно было передислоцировать авиагруппу особого назначения из-под Ленинграда на остров Сааремаа, чтобы отсюда бомбить Пярну. Берлин настоящая цель! Ему вчера очень хотелось участвовать в пробном полете на территорию Германии, но Преображенский и слушать не хотел об этом. А сегодня сам летит на довольно легкое боевое задание.— В Берлин надо уже лететь, товарищ полковник!

Преображенский неодобрительно покосился на флагманского штурмана, резко сказал:

— Придет время — полетим в Берлин. А сейчас летим в Пярну. Готовность,— он посмотрел на свои наручные часы,— через четыре часа тридцать минут.

Хохлов промолчал. Он знал, что командир непреклонен в своих решениях, Значит, так надо, полковнику виднее. А как хотелось Хохлову самому разведать маршрут на Берлин!

День выдался жарким. В полдень термометр показывал 27 градусов. Из-за повышенной влажности дышать было тяжело, как в жарко натопленной бане.

— Как в тропиках,— сказал Хохлов.— Ну и жара! Как-то наши моторы ее перенесут?

— Да,— ответил Преображенский,— самолеты у нас старые, все на них отражается. Ни к чему нам такое тепло.

К хутору, где стоял командирский ДБ-3, Преображенский и Хохлов подъехали на эмке. Стрелки-радисты сержант Кротенко и старший сержант Рудаков уже были на месте. С мотористами и оружейниками они снимали с бомбардировщика маскировочную сеть. Техник самолета старшина Колесниченко в последний раз обходил вокруг свою «букашку» (так летный и технический состав ласково называл ДБ-3). Вроде все в порядке, все исправлено, все проверено. Под фюзеляжем на внешней подвеске висели три фугасные авиационные бомбы ФАБ-250.

— Как машина? — поинтересовался Преображенский.

— Полный порядок, товарищ командир,— ответил Колесниченко. По его лицу текли капли пота,—Жарко [64] только очень. Боюсь, двигателям станет невмоготу. Их и прогревать не надо.— Он дотронулся рукой до лопасти стального винта: — Словно из печи. А все палит! Не балтийская нынче погода.

— В воздухе, на высоте, будет прохладнее,— успокоил старшину Преображенский и попросил дать парашюты.

— От винта! — последовала команда.

Фыр-фыр-фыр-р-р,— как бы нехотя зафыркал правый мотор, и все вокруг заглушил нарастающий мощный гул.

Преображенский запустил и левый мотор, дал газ — двигатели работали нормально.

От хутора до взлетной полосы было около полутора километров. ДБ-3 медленно полз по рулежной дорожке.

У старта уже стояли два ведомых ДБ-3, под фюзеляжами у них тоже были подвешены по три ФАБ-250. Генерал Жаворонков полагал, что девяти таких бомб с избытком хватит, чтобы разнести в Пярну командный пункт и штаб 18-й немецкой армии.

Подрулив к взлетной полосе, Преображенский затормозил машину и приглушил двигатели. Кажется, все в порядке. Он открыл фонарь и вытянул руку: сигнал о готовности. Над полем аэродрома повисла зеленая ракета. Взлет!

Преображенский постепенно увеличивал обороты винтов на обоих моторах. Корпус самолета начал содрогаться. Отпустив тормоза, он дал газ, и ДБ-3 побежал по серовато-черной полосе к маячащей впереди стене зеленого леса. Главное — и этому он учил своих летчиков — выдержать точное направление. Уклонение в сторону хотя бы на метр-два и исправление этой ошибки удлинят пробег, а взлетная полоса в Кагуле и так коротковата для тяжелых бомбардировщиков.

ДБ-3 пробежал больше половины полосы, но еще не оторвался от земли. Преображенский выжал газ до предела. В нагретой солнцем кабине жарко, а в затянутых меховых регланах вообще спасу нет. Пот заливает лицо, мешает наблюдению. Преображенский то и дело дует вверх, стараясь сбить капельки с ресниц. Руками смахнуть их нельзя, пальцы крепко держат рукоятки штурвала. Наконец ДБ-3 нехотя оторвался от земли и, едва не задевая шасси за верхушки деревьев, с трудом перевалил через зеленую стену. Моторам явно не хватало тяги, это Преображенский сразу же почувствовал при разбе-

64

ге, но почему? Старшина Колесниченко доложил: двигатели в порядке. А он очень опытный техник.

Слух резанули хлопки: начал «стрелять» правый мотор, его тяга быстро падала. Перегрев! Преображенский убрал шасси, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, но бомбардировщик все равно не набирал высоты. Силы одного мотора недостаточно для этого, к тому же машина перегружена. Развернуться и сесть на аэродром нельзя, так как скорость слишком мала, на развороте может опрокинуть, и тогда конец... Единственный выход — немедленно садиться прямо по курсу.

Поглядел вниз: перед глазами мелькают кусты, серые пни и темные камни-валуны. Леса, к счастью, нет. Опасны лишь валуны. Садиться на «брюхо» нельзя, под фюзеляжем бомбы. Один удар — и взрыв.

Выпустив шасси, Преображенский все же приземлил бомбардировщик. Самолет, ударяясь о неровности, запрыгал, затрясся, сзади что-то заскрежетало, хвостовая часть поднялась вверх, грозя опрокинуть машину навзничь. Преображенский изо всех сил тянул на себя штурвал, но рули бездействовали, не срабатывали и тормоза. На пути вырос хутор, обнесенный дощатым забором. ДБ-3 легко протаранил его. Прямо перед кабиной летчика — хуторские постройки. «Не задавить бы кого»,— пронеслось в голове Преображенского. Самолет, заметно теряя скорость, катился на сарай. Хвостовая часть наконец опустилась вниз и зацепилась за валун. ДБ-3 резко затормозил, его левая плоскость уперлась в камышовую крышу сарая. Машина развернулась и встала как вкопанная.

Хохлов тут же открыл нижний люк штурманской кабины и первым выпрыгнул на землю. Не устояв, повалился на бок. Над ним, чуть поскрипывая, угрожающе покачивались три фугасные бомбы. Держатели оказались крепкими. «Повезло нам!» — подумал штурман.

Оба стрелка-радиста, как только бомбардировщик коснулся земли, легли на пол кабины, чтобы уберечься от болтанки. Но тут на них обрушилась груда земли, прижав к перегородке бомболюка. Оказалось, что камень-валун распорол дно фюзеляжа и в образовавшееся отверстие набился грунт.

Кротенко и Рудаков открыли колпак, выскочили из самолета и бросились на помощь летчику и штурману. «Как они там?» Хохлова они увидели лежащим на земле [66] под авиабомбами, а летчика — сидящим в кабине с открытым фонарем. Преображенскому никак не удавалось отстегнуть парашют, руки его дрожали, из носа текла кровь: видимо, при посадке он ударился о приборную доску.

— Живы? — спросил Преображенский.

— Живы, живы — одновременно ответили обрадованные стрелки-радисты.

— Везучи же мы, черт подери!

— Мать говорила, я под счастливой звездой родился,— засмеялся Кротенко.

Встал Хохлов и, потирая ушибленную руку, подошел к стрелкам-радистам.

— Со вторым рождением вас, дорогие товарищи,— через силу улыбнулся он.

— И вас, товарищ капитан,— ответил Рудаков.

«Со вторым рождением,— Преображенский повторил про себя слова штурмана.— Нет, дорогой Петр Ильич. Меня надо поздравлять с третьим...»

...В тот памятный день он летел в штаб авиабригады вместе со своим товарищем боевым летчиком Николаем Челноковым. Старенький, видавший виды самолет Р-6 тянул нормально. И вдруг его словно подменили, он стал неуправляем: сначала задрал нос, потом завалился на левое крыло и, кувыркаясь, пошел к земле. Напрасно пытался Преображенский вывести Р-6 в горизонтальное положение, рули не действовали.

Удар о землю отозвался в ушах далеким эхом...

Придя в себя, Преображенский первым делом подумал о Челнокове. Жив ли он? С трудом выбравшись из кабины, увидел неподвижно лежащего в крови товарища. В горле будто застрял колючий комок, не хватало воздуха.

— Коля! Коля-я! Ты жив? Жив? — тряс Преображенский товарища.

Челноков не отвечал, казалось, что он совсем не дышит.

Откуда-то появились двое мужчин с носилками и девушка в белом халате — должно быть, врач. Они подхватили Преображенского, пытаясь уложить его на носилки.

— Челнокова, Челнокова берите! — закричал Преображенский, вырываясь из рук санитаров.— Он же разбился, а не я!.. [67]

Девушка склонилась над Челноковым, пощупала пульс.

— Да он еще жив,— удивленно произнесла она и приказала санитарам: — Быстро его отнесите, а потом сюда.

Санитары осторожно положили Челнокова на носилки. Он очнулся, едва приоткрыл глаза.

— Пи-и-ить,— вырвалось из сухих губ, и сознание вновь покинуло его.

— Жив, Коля, жив! Ура! — закричал Преображенский.

Не дожидаясь возвращения санитаров, девушка схватила Преображенского за руку и потащила за собой.

— Вам тоже надо в госпиталь, идемте же,— твердила она.

Преображенский упирался. Боли он не чувствовал и хотел немедленно выяснить причину аварии. Несмотря на уговоры врача, он лазил по разбитой машине, заглядывая под каждый обломок. Наконец нашел: авария произошла из-за имевшегося ранее разрыва троса руля глубины, который техник самолета почему-то не скрепил болтом, как положено, а лишь соединил проволокой.

— Чтоб тебе ни дна ни покрышки! — выругал техника Преображенский и со злостью плюнул. На землю полетел выбитый зуб. Одной рукой схватился за лицо: нос разбит, ладонь оказалась в крови. Другая рука не действовала, правый глаз закрывала большая опухоль от сильного ушиба.

Семнадцать дней пролежал Преображенский в госпитале. Врачи сделали все возможное, чтобы поставить летчика в строй.

Жена Таисия в эти дни должна была ехать в родильный дом — ждали третьего ребенка. Преображенский не мог ее в таком положении волновать. Для нее он улетел в срочную командировку в Москву. Таисия получала частые весточки от мужа. По договоренности, летчики отвозили письма Преображенского в Москву, а оттуда они уже шли обычной почтой.

Когда Преображенский вернулся домой, его ждала радость: родился сын. Провести жену с аварией не удалось. Она тут же заметила все ее следы, и Преображенскому пришлось во всем признаться.

Чувствовал он себя неплохо, но из-за руки и глаза медики не допускали его к полетам. Преображенский [68] бурно возмущался. Дело дошло до командира бригады. И лишь благодаря его заступничеству врачи дали наконец желаемое заключение: «Годен к полетам»...

И вот теперь вторая авария. И в какое время? Идет подготовка к полету на Берлин, а он, командир полка и командир авиагруппы особого назначения, разбился в простейшей ситуации, на глазах у всех. Что теперь подумают летчики? Не потеряли бы они уверенность из-за этого нелепого случая. Преображенский не находил себе места, обвиняя и ругая себя за неудачный взлет.

Из дома вышли хозяин хутора с дочкой — белокурой хрупкой девушкой. Они несли большой глиняный кувшин и четыре кружки.

— Тере,— поздоровался хозяин и из кувшина начал наливать в кружки молоко.

— Тере, тере, отец! — смущенно ответил Кротенко.— Вот, пожаловали к вам... Уж извините за такое неожиданное вторжение.— Он показал на палящее солнце:— Оно подвело! Моторы перегрелись.

Эстонец закивал в ответ.

— Кю-ша-йт,— по слогам произнесла трудное слово девушка, подавая летчикам наполненные доверху кружки.

Преображенский взял кружку и пил, совершенно не чувствуя вкуса молока. Ощутил лишь холод внутри, видно, хозяева только достали молоко из погреба.

Увидев на лице хмурого летчика кровь, девушка побежала в дом и тут же вернулась с чистым полотенцем. Протянула его летчику.

— По-жа-люй-ста...

— Спасибо,— поблагодарил Преображенский, вытер лицо, увидел кровь на полотенце и через силу выдавил улыбку: — Пустяки. Не то еще у нас бывает...

Кротенко достал из своей кабины бортовой паек,, вынул четыре плитки шоколада и отдал девушке.

— Возьми, красавица. От нас, от летчиков. За гостеприимство.

— Спа-си-ба,— тщательно выговаривая, произнесла девушка.

— А молоко у вас вкуснущее! Давно не пробовал такого. И холодное. Хорошо в такую жарищу.— Кротенко протянул пустую кружку эстонцу, и тот снова наполнил ее. [69]

К хутору подкатила эмка. Из нее вышли генерал Жаворонков, начальник штаба авиагруппы капитан Комаров и старший инженер авиагруппы военинженер 2 ранга Баранов.

— Кто из вас родился в сорочке? — спросил Жаворонков. На его лице светилась добрая улыбка, он не скрывал радости, что все целы.

— Если сегодняшний день считать вторым рождением, то все, товарищ генерал, — ответил Хохлов.

— Я так и думал!

Генерал подошел к бомбардировщику, у которого уже по-хозяйски хлопотал Баранов, осмотрел его, потом взглянул на пробитую им брешь в заборе и удивленно покачал головой. Ему, как и всем остальным, казалось невероятным, что перегруженный ДБ-3 смог удачно произвести посадку на такой непригодной местности. Что это: счастливая случайность или мастерство пилота?

— За машину не беспокойтесь, товарищ полковник,— сказал Баранов.— Через двое суток будет как новенькая. Еще в Берлин на ней полетите. Ручаюсь.

Видя подавленное состояние Преображенского, Жаворонков отвел его в сторону и, положив руку на плечо, сказал:

— Не переживайте, командир полка. Главное, все живы остались. А летчики понимают, что с каждым такое может случиться. Так что выше нос. Впереди у нас Берлин!

Преображенский и Хохлов уехали на аэродром вместе с Жаворонковым. Стрелки-радисты Кротенко и Рудаков остались ждать трактора. К вечеру покореженный ДБ-3 был доставлен в Кагул, и ремонтники под руководством Баранова спешно принялись за работу.

Даешь Берлин!

Военком 1-го минно-торпедного авиационного полка батальонный комиссар Оганезов прилетел из Беззаботного на остров Сааремаа вместе с капитаном Плоткиным. Он привез несколько сот тысяч отпечатанных на немецком языке листовок, которые стрелки после бомбардировки должны были сбросить на Берлин.

Дел в эти горячие дни у Оганезова было много. С раннего утра и до позднего вечера его можно было [70] видеть то у летчиков, штурманов или стрелков, то у техников и мотористов, оружейников и заправщиков, то у аэродромной команды или в подразделениях тыла. Всюду слышался его голос. Комиссар рассказывал о положении на фронтах, об энтузиазме тружеников советского тыла, о злодеяниях гитлеровцев на временно оккупированной территории.

— Вот пусть увидят берлинцы, как их солдаты глумятся над беззащитным мирным населением,— показал он листовку, на которой была изображена изуверская казнь советской девушки. Эта фотография была изъята у убитого фашиста.— А это — наша работа! — Он вынул вторую листовку, где на фото была запечатлена хваленая немецкая техника, разбитая советскими воинами.— Так будет и впредь!

На третьей листовке были показаны трупы убитых на фронте гитлеровцев.

— Узелок на память! Пусть знают, что ожидает каждого, кто пришел к нам с мечом.

Текст четвертой листовки гласил:

«Немецкие солдаты! Почему вы должны погибать за узурпаторские, бредовые планы Гитлера? Свержение Гитлера — это путь к переустройству Германии, к миру. Гитлера надо уничтожить. Ваша жизнь нужна для будущего Германии. Да здравствует свободная Германия! Долой Гитлера!»

Оганезов поддержал предложение своего помощника — военкома авиагруппы особого назначения старшего политрука Полякова о «персональных подарках» руководителям рейха от летчиков Краснознаменной Балтики. На бомбах, предназначенных для бомбардировки Берлина, каждый экипаж делал броскую надпись белой или красной краской: «Подарок Гитлеру!», «Герингу!», «Геббельсу!», «Гиммлеру!», «Риббентропу!».

— Ох, хороши подарочки, друзья-товарищи! — хвалил военком.— Сразу узнают, от кого. А то ведь хвастунишка Геббельс весь эфир засорил. Трубит-орет, что «ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в столице спокойно. Советская авиация уничтожена». То-то он будет беситься, когда мы появимся над их «надежно защищенной твердыней» и «персональные подарки» красных летчиков Балтики посыплются с неба! Мы будем над Берлином, друзья. Обязательно будем! Даешь Берлин!

Оганезов радовался, что подготовка к полету проходила успешно. Личный состав работал с энтузиазмом, не считаясь со временем. Лишь бы поскорее приблизить этот волнующий, долгожданный для каждого час — час возмездия за удары по родной Москве.

Преображенский удивлялся работоспособности военкома полка, открыто восхищался его, казалось, неиссякаемой энергией. Везде-то он бывал, все знал,, всюду успевал. Полковнику с Оганезовым было легко работать, они всецело доверяли и понимали друг друга.

Немалую помощь Оганезову в период подготовки к удару по Берлину оказывал начальник политотдела Береговой обороны Балтийского района полковой комиссар Копнов, постоянно находившийся в Кагуле. Он привез с собой кинопередвижку, развернул походные библиотечки, обеспечивал всех воинов свежими газетами и журналами. Копнов беседовал с летным и техническим составом о сложившейся обстановке на Моонзундском архипелаге, о местном населении, недовольном вторжением гитлеровских войск на территорию Эстонии и готовом с оружием в руках защищать свою землю, приводил героические примеры из далекой истории Моонзунда, когда эстонцы и русские совместными усилиями обороняли острова от иноземных захватчиков.

На Копнова возлагалась также политическая работа в подчиненных Береговой обороне Балтийского района подразделениях — 12-й отдельной эскадрилье и зенитных батареях, предназначенных для прикрытия аэродрома Кагул.

Оганезов рассказывал Преображенскому, что личный: состав прекрасно подготовился к операции и нетерпеливо ждет ее начала.

— Да, ребята у нас молодцы! Такие обязательно долетят до Берлина.

Настроение у летчиков и штурманов, стрелков-радистов и воздушных стрелков было приподнятое. Все с воодушевлением готовы были выполнить приказ — на Берлин! Вызывал у военкома некоторое недоумение лишь один человек — командир 2-й эскадрильи капитан Гречишников. Держался он как-то обособленно, был замкнут, раздражен. В таком состоянии вряд ли целесообразно пускать его в ответственный полет, хотя [72] он и один из самых опытных летчиков в полку. Конечно, Оганезов мог бы вызвать капитана на откровенный разговор, но лучше, если бы беседу первым начал Гречишников. Во всяком случае, если утром в день вылета капитан не придет к нему, военкому придется пригласить его к себе.

Гречишников пришел сам. Глаза его воспалились, лицо было мрачным, он то и дело нервно покусывал нижнюю губу, сдерживая себя. Молча протянул измятый, много раз читанный листок письма.

Огнезов читал не торопясь, болезненно морщил «большой лоб, бросал сочувственные взгляды на хмурого капитана. Письмо прислали из-под Николаева друзья семьи Гречишниковых. Они сообщали горестную весть: мать Василия замучили фашисты.

Оганезов вернул письмо Гречишникову.

— Тебе, Василий, представляется возможность лично отплатить Гитлеру за гибель матери,— сказал он.

— Только ли за мать! — воскликнул Гречишников.— А за жену? За детей?..

Он поведал военкому о своем неудачном предвоенном отпуске в белорусском селе Петрикове, на родине жены, куда они приехали всей семьей. В день начала войны Гречишникова срочно отозвали в полк, а жена Ксения с детьми осталась в Петрикове. Село заняли гитлеровцы, и если они узнают, что Ксения жена летчика, коммуниста,— ей несдобровать.

— Ишь сколько бед на тебя свалилось,— сочувственно произнес Оганезов, остро ощущая жгучую боль Гречишникова за своих родных, и подумал: «Может быть, не стоит в таком возбужденном состоянии посылать капитана на Берлин, пусть немного успокоится, придет в себя?»

Сказал об этом Гречишникову.

— Да что вы, товарищ батальонный комиссар! — Гречишников весь вспыхнул, глаза его лихорадочно заблестели.— Да я пешком готов идти до Берлина, чтобы отомстить фашистам. Это мое право, мой долг, сына, мужа, отца

— Тогда лети, Василий! — Оганезов обнял летчика.— И отплати за мать, замученную фашистскими извергами, отплати за любимую жену, за сынишку-несмышленыша, за дочку. Лети, Василий, и бей крепче фашистов в их собственном логове! [73]

— Я буду над Берлином! Клянусь! — торжественно произнес Гречишников.

Разговор с командиром эскадрильи заставил Оганезова по-иному оценить свою роль как военкома. Теперь мало агитировать людей лететь на выполнение важного боевого задания, а надо самому участвовать в этом полете и личным примером, на деле показать, на что способен комиссар. Конечно, он не летчик и не штурман, вести самолет не может. Зато на полигоне ему не раз доводилось поражать мишени из пулемета.

Оганезов решительно направился в штабную землянку к командующему военно-воздушными силами ВМФ.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал?

— Я вас слушаю, Григорий Захарович,— Жаворонков рукой показал на табуретку.

— Разрешите мне лично лететь на Берлин, товарищ генерал? Воздушным стрелком.

Жаворонков добродушно улыбнулся, вспомнив, как и сам он хотел с подобней же просьбой обратиться к наркому Военно-Морского Флота адмиралу Кузнецову и повести один из самолетов на Берлин.

— Я справлюсь, товарищ генерал! — заверил Оганезов, подумав, что командующий, видимо, сомневается в умении военкома стрелять из пулемета.

— У нас с вами и здесь, на аэродроме, забот по горло, Григорий Захарович,— отказал Жаворонков.— Ведь от правильней подготовки экипажей зависит успех всей операции.

О своем разговоре с командующим Оганезов не сказал Преображенскому, впервые скрыв от него свое намерение.

С раннего утра 7 августа 1941 года инженеры, техники, мотористы, оружейники начали готовить тринадцать дальних бомбардировщиков к полету. К 15 часам уже были заправлены баки бензином, проверены связь и навигационные приборы, испытаны пулеметы, опробованы моторы. В каждый самолет загрузили по 800 килограммов бомб: шесть ФАБ-100 и четыре ЗАБ-50.

Преображенский доложил командующему военно-воздушными силами ВМФ план удара по Берлину. Он считал первый налет разведывательным и потому брал в него в основном командирские кадры. [74]

На Берлин идут три звена. Первое звено возглавляет сам Преображенский. В его состав входят экипажи летчиков капитана Плоткина, старшего лейтенанта Трычкова и лейтенанта Дашковского.

Вторым звеном командует командир 2-й эскадрильи капитан Гречишников. С ним идут экипажи капитана Беляева, старших лейтенантов Фокина и Финягина.

Третье звено поведет командир 1-й эскадрильи капитан Ефремов. В его составе летят экипажи капитана Есина, старшего лейтенанта Русакова и лейтенантов Кравченко и Александрова.

— Одобряю,— заключил Жаворонков.— Желательно только, чтобы вы подольше бомбили Берлин. И со всех направлений. Пусть фашисты почувствуют силу нашего удара.

Кажется, сделано все. Преображенский спокоен, уверен в успехе. Накануне из Москвы, из штаба ВВС Военно-Морского Флота, были присланы план Берлина с помеченными целями и схемы противовоздушной обороны.

Преображенский вызвал летчиков и штурманов на командный пункт. Уточнив цели, маршрут полета, ориентиры, полковник сказал:

— Взлетать будем звеньями, через пятнадцать минут. Строй в воздухе — «ромб». Высота полета над морем будет зависеть от погоды. Высота над целью — не менее шести тысяч метров. Тогда нам не будут страшны аэростаты заграждения, да и немецкие зенитки не смогут вести прицельный огонь. Рассредоточиваться над городом — по моему сигналу огнями. Возвращение в Кагул — самостоятельно, по прежнему маршруту. Задача наша заключается в том, чтобы как можно точнее поразить цели и больше времени воздействовать на Берлин.

Ответив на вопросы, Преображенский предупредил:

— Для скрытого подхода к Берлину радиостанциями не пользоваться. При встречах с немецкими ночными истребителями огня воздушным стрелкам не открывать.

Последнюю метеосводку штурманы должны были получить за час до вылета. Жаворонков уже послал по маршруту Че-2 на разведку погоды.

Дальнейший распорядок дня предусматривал для летного состава отдых до самого ужина. В 20.00 — построение на аэродроме, [75] в 21.00 — вылет.

Перед вылетом на задание, считал командир полка, каждый летчик должен осмыслить поставленную боевую задачу, продумать предстоящий полет и хорошо отдохнуть. Сам же полковник любил посидеть с баяном в руках и погрустить под свою любимую песню «Степь да степь кругом». В полку знали эту слабость командира. И когда он брал баян, летчики присаживались невдалеке, задумчиво слушали песню. Простая, задушевная мелодия уносила их в родные края, где остались дорогие их сердцу люди.

Припомнилось и Преображенскому...

...Родился он в старинном русском селе Волокославенское, стоящем на древнем пути, по которому речные суда с Волги перетаскивали волоком в Сухону.

Евгений рано научился играть на гармошке, а потом легко освоил и баян. Но музыкантом он не стал, а выбрал профессию отца, сельского учителя. Поступил в педагогический техникум в городе Череповце. Там в кружке Осоавиахима впервые столкнулся с военным делом — стрелял из малокалиберной винтовки, получил значок ворошиловского стрелка, занимался военно-прикладными видами спорта, участвовал в военизированных походах.

По комсомольской путевке пришел Евгений в военно-морское авиационное училище. В первый самостоятельный полет, дав путевку в небо, его выпустил командир отряда школы, известный летчик Василий Молоков.

С тех пор Преображенский налетал уже свыше полумиллиона километров, прошел все командирские ступени, стал командиром прославленного полка и вот теперь, через несколько часов, должен лететь на бомбардировку столицы фашистской Германии — города Берлина....

Начальник штаба Береговой обороны Балтийского района подполковник Охтинский, приехавший в Кагул, был немало удивлен, увидев в руках командира полка баян. Преображенский кивком поздоровался с ним — они уже успели подружиться, доиграл песню, мечтательно вздохнул.

— Душа песни просит. А вы, Алексей Иванович, любите песни? — вдруг спросил он.

— Да, конечно,— ответил Охтинский.— Только повеселее.

Преображенский озорно сверкнул глазами, развел мехи баяна и лихо заиграл плясовую. [76]

— Хотите нашу развеселую вологодскую, а? Чтоб ноги сами заходили!

Охтинский заулыбался. Оживились и летчики, которым невольно передалось веселое настроение командира.

Преображенский вдруг резко сжал растянутые мехи и поставил баян на самодельный столик.

— Шабаш на сегодня! — встал он.— Пора и в гости лететь. Гостинцы уже подвешены.

Ровно в 20 часов летный состав был на аэродроме. На зеленом поле стояли двенадцать дальних бомбардировщиков, готовых к вылету. К этому времени вернулась из разведывательного полета Че-2. Каспин был расстроен, погода не улучшилась, на пути ожидаются густая облачность, дождь, туман. С Атлантики идет циклон, а это значит, что в южной части Балтийского моря все небо не один день может быть закрыто плотными облаками. Единственно, чем мог порадовать летчиков Каспин,— это что на Сааремаа будет стоять пока хорошая погода.

— И на том спасибо,— усмехнулся Преображенский.— Хоть взлетать да садиться будем в нормальных условиях.

Каспин раздал метеосводки штурманам. Преображенский посмотрел на часы.

— Разрешите приступить к выполнению операции, товарищ генерал? — обратился он к Жаворонкову. Генерал одобрительно кивнул.

— Приступайте, Евгений Николаевич.

— По самолетам! — раздалась команда Преображенского.

Летчики и штурманы направились к своим машинам, возле которых уже стояли стрелки-радисты, воздушные стрелки и техники самолётов. Теплыми взглядами и дружескими рукопожатиями их провожали те, кто помогал готовиться к полету и теперь в томительном ожидании оставался на аэродроме. Мысленно каждый из них был с улетавшими экипажами, от всего сердца желая им благополучного возвращения.

Преображенский вызвал эмку. Он решил объехать аэродром, чтобы еще раз убедиться в готовности к полету всех экипажей. С ним поехали военком полка Оганезов и флагштурман капитан Хохлов.

Доклады летчиков были обнадеживающими: материальная [77] часть проверена, моторы готовы к запуску, настроение экипажей отличное, уверенность в выполнении боевой задачи полная. Преображенский внимательно, по-отцовски вглядывался в лица летчиков, штурманов, стрелков, с кем уже много раз доводилось бок о бок, крылом к крылу громить ненавистного врага. Сейчас им всем вместе предстоит лететь в глубокий тыл, в сам Берлин, над которым еще ни разу не появлялись краснозвездные самолеты. Именно им, морским летчикам Балтики, суждено было проложить путь к фашистской столице. Сначала этот путь пройдет только по воздуху, а потом настанет тот счастливый день, когда советские воины дойдут туда и по земле. В это верил каждый.

Эмка подкатила к флагманскому самолету. Возле него находились старший инженер Баранов и техник старшина Колесниченко. Машина была в полном порядке, от позавчерашней аварии не осталось и следа. Подновленный краской, четко виделся бортовой номер 2816.

По лицам облаченных в меховые комбинезоны стрелков-радистов Кротенко и Рудакова струйками тек пот. Они помогли летчику и штурману надеть такое же обмундирование и пристегнуть парашюты.

— Ну, пора, товарищи,— чуть дрогнувшим от волнения голосом проговорил Преображенский.

Он простился с Барановым и Колесниченко. Оганезов обнял и расцеловал каждого члена экипажа флагманской машины. Он был взволнован больше чем когда-либо и не скрывал этого.

— Я верю, дорогие товарищи, что вы благополучно долетите до этого проклятого Берлина. Бейте фашистов в их логове по-моряцки, по-балтийски! Пусть они почувствуют силу наших ударов возмездия. Весь мир будет знать о советских летчиках, ударивших по Берлину. Мы ждем вас. Возвращайтесь с победой!

Преображенский, Хохлов, Кротенко и Рудаков поднялись в свои кабины. Хохлов тут же вынул из полетной сумки штурманские карты с нанесенным маршрутом до Берлина. Вместе с картами выпал двусторонний гаечный ключ 17 на 9. Как он оказался в полетной сумке? Кто его туда положил и зачем? Видимо, техник самолета старшина Колесниченко при осмотре креплений приборов машинально, по забывчивости сунул в лежащую рядом полетную сумку штурмана. Хотел выбросить [78] через нижний люк на землю, но потом решил оставить: «Пусть летит на Берлин. Раз уж оказался в моей сумке...»

Время на исходе. Хохлов открыл астролюк, по пояс вылез наружу и с ракетницей в руке застыл в ожидании команды.

— Сигнал! — приказал Преображенский. Над аэродромом вспыхнула, рассыпаясь каскадами искр, зеленая ракета.

— От винта! — послышались команды.

Аэродром ожил. Все громче и громче ревели моторы, самолеты дрожали, будто от нетерпения. Летчики, разогревая двигатели, опробовали их на полных оборотах.

На старте, куда поочередно стали выруливать машины, распоряжался начальник штаба авиагруппы капитан Комаров. Туда же пришел и Жаворонков. С двумя флажками в руках — белым и красным он давал разрешение на взлет.

Высоко в небе над Кагулом уже кружили маленькие «чайки», заблаговременно поднятые в воздух. Они должны были прикрыть бомбардировщики от возможного нападения немецких истребителей.

Первой вырулила на старт флагманская машина. Жаворонков показал белым флажком на взлетную полосу: «Взлет разрешаю». Генерал приложил руку к фуражке, прощаясь с экипажем.

Самолет Преображенского медленно покатился по взлетной полосе. Моторы гудели натужно, убыстряя ход тяжело нагруженной машины, все ближе подходившей к кромке аэродрома. Со стороны казалось, что бомбардировщик не сумеет преодолеть темно-зеленый барьер леса, окружавшего аэродромное поле. Но самолет все же оторвался от земли, перевалил через лес и начал набирать высоту.

Следом за ним помчались друг за другом ДБ-3 капитана Плоткина, старшего лейтенанта Трычкова и лейтенанта Дашковского.

В воздухе самолеты построились ромбом и полетели в сторону Балтийского моря.

Через пятнадцать минут стартовало звено капитана Гречишникова, а еще через пятнадцать взлетели экипажи звена капитана Ефремова.

«Иду на Берлин!» — приняли радисты короткую радиограмму от Преображенского. [79]

Первый налет на Берлин

Бомбардировщик медленно набирал высоту. Моторы работали на полных оборотах, от их мощного надрывного гула дрожали стекла кабин.

Внизу, под крыльями, проплывал узкий, длинный полуостров Сырве, клином уходящий на юг, к Ирбенскому проливу. Слева синел Рижский залив, справа — Балтийское море, а впереди, за проливом, угадывался приплюснутый, скрытый сизой дымкой Курляндский берег Латвии, занятый врагом.

Мелькнула песчаная оконечность полуострова Сырве — мыс Церель с полосатым маяком, служащим для штурманов исходной точкой начала маршрута и входным ориентиром при его завершении.

Море освещали косые лучи опускавшегося к горизонту солнца. Ветер играл волнами, и их гребни, подсвеченные солнцем, переливались разноцветьем.

Курляндский берег Латвии тонул в темной вечерней дымке, над ним стояла стена облаков. А справа небо было чистое, горизонт горел багрянцем, слепил глаза. Но солнце все ниже и ниже опускалось к морю, и вот уже его край коснулся воды.

— Товарищ командир, все тринадцать самолетов в воздухе, идут курсом на цель,— доложил по самолетному переговорному устройству сержант Кротенко.

— Добро,— ответил в микрофон Преображенский. Он слегка потянул на себя штурвал, и ДБ-3 пошел ввысь.— А погодка как нельзя лучше,— сказал он Хохлову, показывая на румяную полосу заката.— Берлин будет как на ладони. Можно производить даже прицельное бомбометание.

— Если зенитки станут молчать,— отозвался Хохлов, сверяя курс.

— А мы их обхитрим!

И вдруг все пропало: небо, море, полыхающая вечерняя заря. Самолет врезался в облака. В кабине стало темно, светятся лишь циферблаты многочисленных приборов.

«Начинается,— подумал Преображенский.— Все, как и предупреждал метеоролог,— вспомнил он о капитана Каспине.— Может быть, вверху облачность поменьше?»

Штурвал на себя. Самолет нехотя идет в высоту. [80]

— Кротенко, передавай: пробивать облачность! — приказал стрелку-радисту.

Стрелка высотомера медленно ползла по циферблату. Три тысячи пятьсот метров.... Четыре тысячи... Четыре тысячи пятьсот. В кабине заметно похолодало, за бортом — тридцать два градуса мороза. Облака сгущались, превращаясь в плотные темные тучи. Преображенский вел машину вслепую, по приборам. Надежда, что облачность скоро прекратится, таяла с каждой минутой. Ей, казалось, нет ни конца ни края. Самолет бросало с крыла на крыло, кидало вверх и вниз, временами трясло, точно на ухабах.

— Надеть кислородные маски,— приказал Преображенский.

Чтобы вырваться из облачного плена, надо подняться еще выше. Стрелка высотомера как бы нехотя миновала отметку пяти тысяч метров, пяти тысяч с половиной и, наконец, шести тысяч метров.

Кабина негерметична, и в ней стало совсем холодно. Пальцы уже почти не чувствовали штурвала. Стекла очков покрылись инеем. Высота шесть с половиной тысяч метров.

— За бортом сорок шесть градусов ниже нуля,— раздался в наушниках голос Хохлова.

— Знатный морозец! Где мы?

— Возле датского острова Борнхольм,— ответил Хохлов.

Долго лететь на большой высоте мучительно трудно: дает себя знать недостаток кислорода. Подступает тошнота, дышать тяжело, холод сковывает лицо и руки, пробирается под меховой комбинезон. Нелегко приходится стрелку-радисту старшему сержанту Рудакову: в его приборе произошла утечка кислорода. У Преображенского не выдержали барабанные перепонки — из ушей потекла кровь.

«Надо дойти! — упрямо твердил он про себя и крепче сжимал штурвал.— Обязательно надо!»

— Подходим к территории Германии,— сообщил наконец штурман.

«Балтийское море позади. Над землей, подальше от берега, облачность должна кончиться»,— размышлял Преображенский.

Действительно, вскоре промелькнуло звездное небо. И снова мутная пелена окутала кабину. Но облака уже [81] были другими, просветы стали появляться чаще и продолжительнее. А потом облачность осталась внизу, и взору открылась чистая звездная пустыня, над которой недвижно висела сиявшая луна.

— Штеттин,— доложил Хохлов.

Преображенский посмотрел вниз. Город был незаметен, На аэродромном поле скользили узкие лучики прожекторов, освещая длинную посадочную полосу: шли, по-видимому, ночные полеты.

— Может, сядем? — улыбнулся Преображенский.— Для нас тут и световое «Т» выложили. Ишь какие гостеприимные.

— Принимают нас за своих,— сказал Хохлов.— Прямо руки чешутся — вот бы долбануть.

— Да, хороша цель,— согласился командир.

Самолет опять нырнул в непроглядную тьму. Хохлов в который раз принялся производить расчеты на случай, если придется бомбить Берлин вслепую. Но облачность вскоре пропала. В лунном свете хорошо была видна автострада Штеттин — Берлин. Минут через десять впереди по курсу показались пятна света.

— Подходим к Берлину! — произнес штурман.

— И здесь нас явно не ждали,— кивнул полковник на незатемненный город.— Что ж, тем лучше. Прикинь поточнее, Петр Ильич!

Вспыхнули и тут же погасли аэронавигационные огни флагманского ДБ-3. Вспышки повторились еще два раза. Преображенский подавал своим ведомым условный сигнал: выходить на цели самостоятельно. Он толкнул штурвал вперед — бомбардировщик послушно пошел на снижение.

Под крыльями проплывали освещенные улицы, прямоугольники кварталов. Самонадеянность фашистов была видна во всем.

— Ах, сволочи, обнаглели дальше некуда. Ну подождите, сейчас мы вам всыплем!

— Цель через пять минут,— сообщил Хохлов.

Россыпи огней все ближе и ближе. Видна узкая лента реки. Блеснуло озеро.

Преображенский чувствовал, как сильными толчками билось сердце, руки крепко сжимали штурвал. Как долго ждал он этого мгновения и вот наконец дождался — фашистская столица под крыльями его самолета! [82]

А внизу все тихо, спокойно. Не видно прожекторов, молчат зенитки.

— Ну, раз долетели до Берлина по воздуху, то по земле тем паче дойдем! — крикнул полковник в микрофон.

Неожиданно прямо по курсу возникло громадное черное пятно. Преображенский инстинктивно потянул штурвал на себя. И вовремя. Под бомбардировщиком проскользнул аэростат заграждения. Значит, ниже спускаться нельзя, над городом висят аэростаты.

— Подходим к цели,— доложил Хохлов. Он напряженно всматривался в огни на земле.

— Цель под нами! — наконец произнес штурман.

— Начать работу,— приказал Преображенский. И, не выдержав, крикнул: — Давай, Петр Ильич!

Его охватил боевой азарт. Там, внизу, объект. Сейчас фашисты узнают, что такое война. Они думали, что могут спать спокойно, пока горят чужие города и села. Нет, не выйдет: что посеешь, то и пожнешь!

Хохлов с яростью нажал на кнопки электросбрасывателя. Бомбы устремились вниз. Самолет, освободившись от тяжелой ноши, вздрогнул, как бы подпрыгнул.

— Как, пошли? — спросил Преображенский.

— Пошли! — ответил штурман. Сердце его ликовало, прыгало от радости: «Это вам за Москву! Это вам за Ленинград!»

Кротенко заметил внизу желтовато-красные взрывы. Тут же сообщил о попадании:

— Есть! В точку!

Он открыл нижний люк и ногой вытолкнул пачку листовок.

— Почитайте на досуге!

Вспышки все новых и новых взрывов появлялись повсюду. Это бомбили военные объекты ведомые командира капитан Плоткин, старший лейтенант Трычков и лейтенант Дашковский. Гигантским пламенем охвачено бензохранилище. Ослепительным фейерверком взлетел на воздух склад боеприпасов. Горят вокзалы. Огненные столбы взметнулись над промышленными районами.

— Хорошо! Хорошо! — кричал Преображенский, а у самого горло пересохло от волнения.

В городе выключили освещение, Берлин погрузился во тьму. Сотни прожекторных лучей начали полосовать небо, Как только на земле взорвались первые бомбы, [83] открыли огонь зенитные пушки, крупнокалиберные пулеметы. Сначала стрельба велась беспорядочно, но с каждой минутой огонь становился организованнее. Вспышки орудийных выстрелов отчетливо были видны с самолетов. В небе бушевал ураган стальных осколков.

Преображенский решил развернуть машину на обратный курс.

— Передавай, Кротенко, на аэродром,— приказал полковник.— Мое место — Берлин. Работу выполнил. Возвращаюсь.

Кольцо огненных разрывов вокруг советских машин все сжималось. Идя на высоте шесть с половиной тысяч метров, они почти полчаса выполняли противозенитные маневры. Самолеты вздрагивали, резко кренясь от взрывных волн, и то меняли направление полета и высоту, то шли на приглушенных моторах.

Опасность быть сбитыми над вражеской территорией увеличилась. В воздухе появились ночные истребители фашистов. Освещая фарами пространство перед собой, они пытались перехватить бомбардировщики, но те, ловко уклоняясь от встречи, проскочили сквозь этот заслон невредимыми.

Преображенский с тревогой подумал, хватит ли им горючего. Однако беспокойство его оказалось напрасным. Бензина оставалось достаточно, все пока соответствовало расчетам, сделанным до вылета.

Вот уже и побережье. Слева пылал Штеттин. «Значит, кто-то из наших все же не пробился к Берлину, бомбил запасную цель»,— определил Преображенский.

Зенитный огонь прекратился. Бомбардировщики, обойдя прибрежные аэродромы, вырвались на просторы Балтики. Наконец можно снизиться. Все сняли кислородные маски, с наслаждением дышали полной грудью. Теперь, когда нервное напряжение спало, Преображенский поудобнее уселся в кресле, слегка разжал пальцы рук, расслабил онемевшее тело.

Хохлов в изнеможении откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Так бы и лежал без движения, не думая ни о чем. Но через минуту снова склонился над картой, стал уточнять маршрут полета. Курс надо выдерживать точно, чтобы долететь на свою базу без отклонений.

Дальний бомбардировщик капитана Есина подходил к Берлину одним из последних. Штурман лейтенант Нечепоренко проверил расчеты.

— Товарищ капитан, до цели двадцать пять минут полета,— передал он по самолетному переговорному устройству капитану Есину.

И как бы в подтверждение его слов прямо по курсу тут же засветилось яркое пятнышко, растекаясь по горизонту. Неужели Берлин освещен? До чего же самоуверенны немцы, не опасаются налетов авиации союзников на свою столицу!

Пятнышко, на глазах превращающееся в зарево. Вдруг небо начали полосовать тоненькие лучики света. Стало ясно, первые советские дальние бомбардировщики наконец-то засечены немецкой противовоздушной обороной, правда, уже после того, когда бомбы были сброшены на город.

Нечепоренко освободил ручку и ножные педали от креплений и перевел их в рабочее положение. Ему, штурману, в случае выхода из строя летчика, надлежало брать управление самолетом на себя.

Если полковник Преображенский и идущие следом за ним экипажи свободно, без помех дошли до Берлина и сбросили бомбы на запланированные цели, то последним советским дальним бомбардировщикам приходилось испытывать на себе всю мощь ударов опомнившейся столичной противовоздушной обороны. Десятки, сотни прожекторных лучей полосовали ночную высь, отыскивая в небе неизвестные вражеские самолеты; зенитная артиллерия, захлебываясь, вела беспрестанный огонь в надежде поразить хотя бы один бомбардировщик или просто сбить прицельное бомбометание. Справа и слева от ДБ-3, внизу под фюзеляжем Нечепоренко видел в свете луны белесые шапки разрывов зенитных снарядов. Но они пока появлялись еще далеко, не угрожая «букашке». Однако с подходом к границе Берлина шапки разрывов все плотнее и плотнее окружали бомбардировщик. Невольно закрадывалось сомнение: дойдем ли? Зенитный огонь очень интенсивен, а до цели еще несколько томительных минут полета. Есин в противозенитном маневре бросил ДБ-3 в сторону, стараясь уйти от огня, но снаряды рвались повсюду. Лучше идти напрямую, машина перегружена, маневр затруднен, можно самому напороться на шальной зенитный снаряд. [85]

Одно желание — дойти скорее до цели, освободиться от груза бомб, а там безразлично, что будет.

Нечепоренко больше не обращал внимания на устрашающие шапки разрывов снарядов, сейчас надо сосредоточиться на боевом курсе: Берлин под крыльями.

— Подходим к цели,— предупредил он Есина.

Как можно точнее в эти последние минуты следует подобрать боевой угол разворота прицела. Ведь от этого зависит точность бомбометания. Кажется, родная «букашка» наконец легла в заданном направлении. Теперь открыть бомболюки, снять предохранитель с электросбрасывателя.

— Боевой!

Полминуты боевого курса — выхода самолета на расчетный угол сбрасывания бомб, самый ответственный момент для всего экипажа, особенно для летчика, который обязан строго выдержать направление, скорость и высоту полета.

— Так держать!

Наступает долгожданный миг, ради которого с огромным риском появились над столицей фашистской Германии—Берлином! Нечепоренко с силой надавил пальцем на кнопку электросбрасывателя. Десять ФАБ-100 посыпались из бомболюков на встревоженный город. Облегченный самолет точно попытался подпрыгнуть, его моторы заработали ровнее, без надрывной натуги.

С высоты семи километров бомбы упадут на землю лишь через сорок секунд. Штурман обязан убедиться, с какой точностью они легли на цель. Затаив дыхание, Нечепоренко через прицел всматривался в темную землю. Вот они красноватые точки — взрывы фугасных авиационных бомб! Одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая... Все десять легли по огненной цепочке!

— Есть цель! — передал он капитану Есину.— На курс отхода!

Есин тотчас развернул ДБ-3 на обратный курс. Дело сделано и неплохо, если судить по радостному, возбужденному голосу штурмана. Теперь осталось преодолеть наиболее опасный маршрут полета до Балтийского моря, а там станет легче. Всего лишь полчаса!

Нечепоренко начал уточнять курс возвращения, склонившись над штурманской картой, как кабину осветило ярким, режущим глаза светом. Обернулся на источник [86] света: прямо на него надвигались два луча фар-прожекторов немецкого ночного истребителя. Кажется, лучи насквозь прожгут бомбардировщик, но в следующее мгновение они взметнулись ввысь: Есин резко развернул самолет с уходом вниз и ловко вышел из освещенной полосы. Но не надолго. Цепкие лучи немецкого истребителя снова захватили советский бомбардировщик, на него понеслась огненная трасса снарядов и пуль. Они прошили темноту в полсотне метров над кабиной штурмана; за трассой промелькнула и черная тень самого ночного истребителя.

— Стрелок, Нянкин, ты чего спишь? — закричал по самолетному переговорному устройству на стрелка-радиста рассерженный Есин.— Врежь ему, наглецу! Сбей спесь!

— Не видел я ночника, товарищ капитан! — оправдывался Нянкин.— Сразу как-то он... Гляжу, одни лучи. Ослепил...

Можно было понять растерянность стрелка-радиста, впервые встретившего в воздухе немецкого ночного истребителя с мощными фарами-прожекторами. К тому же для скрытности воздушный стрелок не имел права самостоятельно, без команды летчика открывать огонь по самолетам противника.

— Ладно, увернулись... Впредь, Нянкин, не зевать! — предупредил Есин.

— Есть, товарищ капитан! Понял! Проучу фашистского ночника...

Дважды освещенного ночным истребителем советского бомбардировщика заметили с земли, и тотчас несколько прожекторов попытались захватить его в перекрестия лучей. Однако расстояние оказалось слишком большим, свет рассеивался, очень сильно ослабевал, и увидеть с земли точку-цель было невозможно. Отчаявшись, немецкие зенитчики открыли огонь из орудий среднего калибра. Десятки шапок-разрывов окружили ДБ-3, постепенно сжимая кольцо. Особенно их много вырастало впереди, по курсу; немецкие зенитчики отрезали путь отхода советского самолета к спасительному Балтийскому морю. Бомбардировщик от близких ударов взрывных волн сильно трясло, отбрасывая в стороны. Есин то и дело менял курс: уклонялся вправо или влево, бросал послушную «букашку» вверх и вниз. Перегрузки иногда достигали предела, и в такие критические моменты [87] невольно закрадывалось сомнение: не развалился бы корпус самолета.

Из всего экипажа штурман Нечепоренко был наиболее спокоен и, главное, уверен в благополучном завершении первого налета на Берлин. И не потому, что пилот капитан Есин, мастер своего дела, выведет «букашку» из любых передряг. Просто ему, лейтенанту Нечепоренко, больше не суждено падать с воздуха на землю. За последние неполных полтора года он уже дважды попадал в катастрофы и оба раза чудом оставался в живых. «Вы, Тихон Иванович, свой лимит по падениям уже выбрали полностью,— сказал командир полка полковник Преображенский.— Теперь всю войну провоюете и останетесь целым и невредимым»...

...В первую катастрофу лейтенант Нечепоренко попал 26 февраля 1940 года. Тогда после очередной бомбардировки линии Маннергейма самолет был подбит зенитным снарядом, однако летчик на одном моторе все же дотянул изрешеченную машину до своего аэродрома. Бомбардировщику предстоял длительный ремонт, и лейтенанта временно определили штурманом на самолет Р-6, используемый в качестве воздушного танкера по перевозке горюче-смазочных материалов.

С неудовольствием воспринял Нечепоренко новое назначение, пусть и временное. Успешно провоевал почти всю зимнюю войну с Финляндией, а теперь его в извозчики, доставлять горючее на аэродром острова Лавенсари.

Первый рейс на Лавенсари был совершен успешно, хотя погода и не благоприятствовала полету. Перед вторым рейсом техник самолета дополнительно загрузил хвостовую часть фюзеляжа ящиками с запчастями. При взлете центровка Р-6 была нарушена, и с высоты ста метров он свалился в штопор и врезался в землю. Штурман получил тяжелое ранение, а летчик и техник самолета отделались сравнительно легкими ушибами.

Очнулся Нечепоренко в полевом госпитале уже после операции. Глаза ничего не видели, лицо сплошь забинтовано, нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой. Казалось, конец всему, налетался, быть теперь вечным калекой. Уж тогда бы разбиться насмерть...

Настроение больного несколько улучшилось после снятия повязок, Он боязливо открыл глаза и, к неожиданной [88] радости, увидел свет. «Я же не слепой, я зрячий! Значит, надо жить!»

Лечение затянулось более чем на полгода, Нечепоренко уже дважды съездил в санаторий на Черноморское побережье Крыма, чувствовал себя вполне нормально. Однако военно-врачебная комиссия к полетам его категорически не допускала. Он понял, что в морской авиации ему больше не служить и попросил командование перевести его на должность командира торпедного катера. Четыре года срочной он прослужил на торпедных катерах, был главным старшиной мотористов, потом захотел стать морским летчиком и поступил в Ейское военно-морское авиационное училище.

В переводе на торпедные катера Нечепоренко категорически отказали. И вскоре он был, наконец, назначен штурманом звена в экипаж лейтенанта Селиверстова...

Вторая катастрофа произошла 11 июля 1941 года. После нанесения бомбового удара в составе звена по скоплению танков и механизированных частей немцев под городом Порховом ДБ-3 лейтенанта Селиверстова на обратном курсе был обстрелян зенитной артиллерией. Один из снарядов угодил в левую плоскость, пробил баки с бензином и маслом, поджег мотор, ранил летчика. Ценой невероятных усилий лейтенант Селиверстов дотянул подбитый бомбардировщик до линии фронта, пересек ее на высоте всего лишь около ста метров. И тут от перегрева рассыпался правый мотор, самолет быстро терял скорость и готов был завалиться в штопор. Последним усилием летчик направил бомбардировщик на вершины соснового леса, это было единственно правильное решение, ибо ветви деревьев смягчили удар. Нечепоренко потерял сознание, а когда очнулся — с трудом вылез из смятой штурманской кабины. Его глазам предстала страшная картина: сплющенный самолет придавлен вывороченными с корнями соснами, от места правого мотора поднимался пар, к нему по плоскости текли струйки бензина из пробитого бака. Вот-вот вспыхнет пожар, и бак с бензином взорвется.

Первая мысль о командире. Что с ним? Если он не пытается выбраться из кабины, значит, нет сил. Тяжело ранен.

Нечепоренко отстегнул лямки и быстро сбросил с [89] себя мешающий свободному движению парашют. По левой плоскости добрался до кабины летчика. Так и есть, Селиверстов тяжело ранен, над правым виском видна кровь. Начал что было сил бить кулаком по целлулоиду фонаря, изранил пальцы в кровь, с трудом проделав отверстие. Дальше стал обеими руками вырывать куски прочного целлулоида. В нос ударил едкий запах дыма: струйки бензина дотекли до раскаленного металла от остатков мотора и вспыхнули. Нечепоренко с силой потянул на себя безжизненное тело командира, по плечи он уже был вытащен из кабины. И тут взметнулся в высь огненный столб: взорвался правый бак с бензином. Взрывной волной Нечепоренко сбросило на землю. Он тут же поднялся на ноги и стремглав вновь забрался на плоскость. Потянул что было сил Селиверстова из охваченной пламенем кабины, но мешал на летчике парашют, а снять его через пробитое отверстие в фонаре кабины не представлялось возможным.

Кажется, прошла целая вечность, прежде чем Нечепоренко каким-то чудом удалось все-таки вытащить из кабины лейтенанта Селиверстова и вместе с ним рухнуть на центроплан. Одежда на летчике и штурмане горела, языки пламени охватывали уже и левую плоскость.

К счастью, на помощь пришли стрелок-радист и воздушный стрелок, наконец-то выбравшиеся из-под обломков бомбардировщика; все вместе они свалились на землю и отнесли Селиверстова в сторону от горящего ДБ-3.

Вскоре над местом катастрофы закружил санитарный самолет У-2; один из штурманов ведомого бомбардировщика засек место падения самолета командира звена лейтенанта Селиверстова и вот теперь прилетел на помощь. У-2 сел рядом, на полянке, из него вышли командир эскадрильи капитан Ефремов, военврач и штурман, запомнивший место катастрофы.

Лейтенанта Селиверстова доставили в полевой госпиталь на У-2, остальные члены экипажа добрались до аэродрома по железной дороге с эшелоном, эвакуирующим семьи железнодорожников из Пскова в Ленинград...

«Вы, Тихон Иванович, свой лимит по падениям уже выбрали полностью. Теперь всю войну провоюете и [90] останетесь целым и невредимым,— Нечепоренко снова повторил про себя слова командира полка полковника Преображенского.— Да, но ведь я падал на землю, а тут море, вода?» — насторожился он. Огляделся по сторонам. Шапок от разрывов снарядов становится все меньше и меньше. Вскоре они пропали вовсе. Бомбардировщик благополучно пробил все заградительные огни и вышел на просторы Балтийского моря. Теперь они вне опасности!

И вдруг в наушниках испуганный голос стрелка-радиста краснофлотца Нянкина:

— Немецкие истребители-ночники! Догоняют нас с верхней задней полусферы! Вижу огни от их фар!..

Нечепоренко забеспокоился. Неужели фашисты послали вдогонку свои истребители? Обычно немецкие летчики опасаются летать над морем, а тут, видимо, рискнули.

Сколько ни всматривался Нечепоренко в густую синь неба, лучей от фар-прожекторов немецких ночных истребителей не видел. Зато ярко светились три звезды точно в указанной Нянкиным верхней задней полусфере. Видимо, от напряжения, а еще вернее, от взбучки командира за провороненное нападение ночника еще при отходе от Берлина их-то и принял Нянкин за лучи фар-прожекторов немецких истребителей.

— Товарищ командир, тревога ложная,— сообщил Нечепоренко.— Стрелок-радист, товарищ Нянкин, пора научиться отличать огни фар немецких ночников от небесных светил. Не первый год служите!

— Ничего, бывает,— примирительно сказал Есин. — Главное, наблюдение за воздухом не ослаблять.

Он пошел на снижение. На высоте четырех тысяч метров экипаж снял кислородные маски. Кажется, вволю и не надышишься, свежий воздух пьянил, тут же начинала сказываться усталость, клонило ко сну. А впереди еще более двух часов полета над Балтийским морем. Погода явно не балует. Сразу же врезались в грозовые облака, крупные капли дождя захлестали по фюзеляжу.

По подсчетам Есина, бензина до Кагула вполне хватало. Следует лишь постараться идти по кратчайшему расстоянию до Сааремаа. Точное местонахождение в воздухе можно определить лишь по ориентирам, а вокруг непроглядная темнота: густые облака сменялись грозовым дождем.

Время тянулось медленно. По расчетам уже вышли на траверз шведского острова Готланд, на его южной оконечности постоянно работает маяк. Вот бы воспользоваться им!

— Товарищ командир, слева по курсу световой маяк Готланда. Лучшего ориентира нам и не сыскать. Если вы пробьете слои облаков...— предложил Нечепоренко.

— Попробую пробить,— согласился Есин со штурманом и повел бомбардировщик на снижение.

Стрелка высотомера медленно поползла вниз. Нижнюю кромку облаков удалось пробить на высоте чуть более тысячи метров. Нечепоренко открыл астролюк, высунул голову по плечи, ощутил на лице сырую сильную встречную струю воздуха. Пристальный взгляд на запад, в темноту. Кажется, что-то промелькнуло или просто от перенапряжения рябит в глазах? Нет, это свет, световые проблески шведского маяка. Взять пеленг на маяк и угол визирования проблесков его огней не составляло для него труда. Опустившись в кресло, он быстро определил место ДБ-3 в воздухе. Расхождения с расчетными данными оказались вполне допустимыми, что обрадовало штурмана. На радостях он невольно запел свою любимую песню, забыв что тумблер связи по СПУ включен:

Дывлюсь я на нэбо,

Та и думку гадаю...

— Штурман, лейтенант Нечепоренко, что там у вас? — сердито спросил Есин.

— Концерт в честь первого успешного удара по фашистскому Берлину, товарищ капитан, — засмеялся стрелок-радист Нянкин.— Исполнитель артист-орденоносец Тихон Нечепоренко, он же штурман по совместительству, — съязвил он.

— Лишним разговорам шабаш! Концерт артиста-орденоносца перенесем на аэродром,— произнес Есин.— А до него еще надо дойти.

— Дойдем! Считайте, мы уже почти в Кагуле, — заверил Нечепоренко.— Вот точный курс, товарищ командир...— передал он Есину изменение курса на Сааремаа, скорость полета и время появления над аэродромом. [92]

Ночью на аэродроме никто не сомкнул глаз. Техники, мотористы, оружейники, краснофлотцы аэродромной команды собирались группками и вполголоса, словно боясь нарушить тишину летней ночи, говорили об улетевших товарищах. Взгляды их невольно обращались на юго-запад, в темную синь неба, куда улетели дальние бомбардировщики Преображенского. Все они страстно желали летчикам поскорее нанести бомбовый удар по фашистской столице и вернуться невредимыми.

На командном пункте возле развернутой на столе карты сидели сосредоточенные Жаворонков, Оганезов, Комаров и Охтинский. Толстая красная линия брала начало почти в центре острова Сааремаа и, пересекая все Балтийское море, шла на Берлин. Взгляды всех присутствующих в землянке были прикованы к этой линии — маршруту полета бомбардировщиков Преображенского. «В какой точке сейчас наши самолеты?» — думал каждый.

Охтинский приехал в Кагул не только для того, чтобы проводить экипажи в первый, самый трудный полет. По поручению генерала Елисеева он должен был проинформировать Жаворонкова об ухудшении для советских войск обстановки в Эстонии. Перед подготовкой к вылету Охтинский не хотел волновать командующего военно-воздушными силами ВМФ. А теперь, когда все успокоились, можно было и разъяснить сложившуюся обстановку.

Жаворонков слушал подполковника не перебивая.

7 августа дивизии 18-й немецкой армии вышли к Финскому заливу на участке Юминда — Кунда. 8-я армия Северо-Западного фронта оказалась разрезанной на части: ее 11-й стрелковый корпус отступил к Нарве, а 10-й начал отходить к Таллинну. На главную базу Краснознаменного Балтийского флота нацелены семь немецких дивизий. Части 10-го стрелкового корпуса отходят на подготовленные под Таллинном рубежи, на которых вместе с вновь сформированными бригадами морской пехоты будут оборонять город.

— Комендант Береговой обороны предполагает, что две резервные дивизии из Пярну немцы могут бросить на остров,— закончил Охтинский.

— Да, положение трудное,— сказал Жаворонков.— Придется летать на Берлин как можно чаще, пока это еще возможно. [93]

Время шло медленно. Генерал то и дело глядел на часы. В пепельнице лежала груда окурков. В землянке витали сизые облачка дыма.

— Тяжело там ребятам. Под потолком небось идут. Холодновато придется. За бортом, как на Северном полюсе. И воздух разрежен на такой высоте. Кислородное голодание...— задумчиво проговорил Оганезов.

— Интересно, о чем завтра будет кричать немецкое радио? — поинтересовался Комаров.

Оганезов пожал плечами.

— Да ни о чем.

— Как это так?

— Да просто не поверят, что советские самолеты оказались над Берлином. И Геббельс, и Геринг заверяли немцев, что этого никогда не будет.

Прошло еще долгих полчаса. По расчетам Комарова, Преображенский должен был бы уже отбомбиться и возвращаться обратно. Но от него никаких вестей нет. Генерал нетерпеливо поглядывал в сторону радиорубки, находившейся за стеной. Он ждал появления радиста с бланком радиограммы, а его все не было. Неужели что-то случилось?

Радист будто вырос в дверях. Глаза его радостно блестели.

— От полковника Преображенского, товарищ генерал! — он протянул Жаворонкову радиограмму.

Жаворонков выхватил бланк, впился в него глазами.

— «Мое место — Берлин. Работу выполнил. Возвращаюсь»,— прочитал он вслух.— Молодчина Преображенский! Молодцы летчики-балтийцы! Теперь мы Берлину покоя не дадим. Проторили дорожку...

Весть о возвращении бомбардировщиков мигом облетела аэродром. Волновало одно: все ли самолеты возвращаются? Так не хотелось терять боевых товарищей.

Наступило утро. Тихо, совсем тихо на аэродроме. Все вокруг ждет пробуждения. Темные деревья и трава, цветы с еще закрытыми лепестками, птицы в соседнем лесу — все ждет священного мига, когда встанет солнце и возвестит начало нового дня. И так же нетерпеливо, как природа ждет наступления нового дня, ждут возвращения самолетов люди на аэродроме, готовые соединить счастье победы с торжеством ликующего утра. [94]

Охтинский вместе со всеми пристально всматривался в пустынное серое небо, напряженно прислушивался.

— Летят! Братцы, летят! — закричал вдруг техник флагманского самолета старшина Колесниченко и побежал к посадочной полосе.

Охтинский напряг слух и уловил далекий звук моторов самолетов. Техник не ошибся.

— Наши летят! Наши,— закричали со всех сторон.

Гул моторов нарастал с каждой секундой, и вот уже из утренней дымки вынырнул первый бомбардировщик и сразу же пошел на посадку. По номерному знаку вышедший из штабной землянки Оганезов узнал машину заместителя командира второго звена капитана Беляева. За ним шли на посадку еще несколько ДБ-3 из второго и третьего звеньев. А где же остальные?

Беляев подрулил к командному пункту, заглушил моторы и сошел на землю. Рядом остановились и другие машины. К летчикам бросились все, кто стоял у командного пункта. Обнимали, жали руки, хотели качать, но летчики, молчаливые и мрачные, сторонились товарищей, пытаясь поскорее освободиться от них.

Оганезов понял: случилось что-то неладное. Спросил:

— Отбомбились?

— Да,— резко ответил Фокин.

— Чего же вы тогда такие... колючие? — удивился Оганезов.

— Отбомбились. Только по запасной цели. По Штеттину! А до Берлина не дошли,— Фокин махнул рукой и тихо, про себя выругался.

— Погода прескверная, товарищ батальонный комиссар,— пояснил Беляев.— Не пробились. Решили по Штеттину...

— А остальные вот пробились! — Оганезов повысил голос.

— Как?! — плечистый, сильный Фокин подался весь вперед.

— Преображенский радиограмму из Берлина дал.

Фокин до боли сжал кулаки, скрипнул зубами.

— А мы... Эх, надо было одному идти,— он тяжко вздохнул и пошел прочь, ругая на чем свет стоит себя, своего штурмана и заместителя командира звена. А ведь ему так хотелось быть над Берлином! И что теперь скажет полковник Преображенский? Как же так получилось, что они оказались хуже всех?! [95]

Капитан Беляев направился на командный пункт для доклада генералу Жаворонкову.

— Ничего страшного не случилось,— успокоил его рядом шагавший Оганезов.— По запасной цели ударили. И это неплохо для начала. А до Берлина еще долетите.

Примерно через час посты ВНОС доложили о приближении к острову с юга группы самолетов:

— Летят наши!

— Наши летят, наши! Преображенский! Из Берлина!..— снова разнеслось над аэродромом. На летное поле высыпали все, кроме дежурной и караульной служб.

Первым из-за леса вывалился бомбардировщик Преображенского и с приглушенными моторами пошел на посадку. Остальные делали по кругу, а то и по два, прежде чем приземлиться. Оганезов видел, что садились все как-то неуверенно, что было непохоже на летчиков полка. Видимо, сказывались огромная усталость и чрезвычайное напряжение от длительного полета.

Военком считал подходившие самолеты. Все благополучно вернулись. Последним сел капитан Гречишников, единственный из второго звена, долетевший самостоятельно до Берлина. «Отлично, Василий! Значит, отомстил фашистам за гибель своей матери. Отомстил за жену и детей!» — подумал военком.

Когда Оганезов вместе с Жаворонковым подошли к флагманской машине, Преображенский, Хохлов, Кротенко и Рудаков со снятыми шлемами сидели на влажной от росы траве. Лица осунувшиеся, рты ловили свежий воздух и жадно вбирали его в легкие — по всему чувствовалось, что люди устали, как не уставали до сих пор никогда.

При виде командующего Преображенский встал, надел шлем и приложил руку к виску.

— Товарищ генерал, вверенная мне авиагруппа задание Ставки выполнила. Бомбы сброшены на Берлин.

Жаворонков подошел к полковнику, обнял его и трижды поцеловал. Расцеловал он и капитана Хохлова, и стрелков-радистов.

— Дорогие вы мои соколы! Герои! Богатыри! Сердечное вам спасибо. Спасибо от всех. Не посрамили гордое звание летчика-балтийца! Донесли наше Красное [96] знамя до Берлина. Показали всему миру, на что способна советская авиация! Честь вам и слава!

В тот же день все немецкие радиостанции сообщили:

«В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации в количестве до 150 самолетов пытались бомбить Берлин. Действиями истребителей и огнем зенитной артиллерии основные силы авиации противника рассеяны. Из прорвавшихся к городу 13 самолетов 9 сбито».

Эта фальшивка ошеломила англичан. Спустя сутки лондонские газеты недоуменно заявили, что в ту ночь вследствие крайне неблагоприятных погодных условий ни один из английских самолетов в воздух не поднимался.

Сомнения немцев и англичан рассеяло сообщение газеты «Правда». Она писала:

«В ночь с 7 на 8 августа группа советских самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы. Все наши самолеты вернулись на свои базы без потерь».

Второй налет на Берлин

Получив срочное сообщение от командующего военно-воздушными силами ВМФ об успешном налете на Берлин, нарком ВМФ адмирал Кузнецов тут же позвонил в приемную Верховного Главнокомандующего и попросил записать его на прием к Сталину.

— Вопрос касается бомбардировки Берлина,— сказал он Поскребышеву.

Минут через пять раздался ответный звонок. Кузнецов снял трубку.

— Товарищ Сталин вас примет, Николай Герасимович,— раздался голос секретаря.— Приезжайте.

Сталин выглядел усталым и утомленным, видимо, опять трудился всю ночь. Он поздоровался с наркомом ВМФ за руку, предложил сесть.

— По вашим глазам вижу, что принесли хорошую весть, товарищ Кузнецов.

— Да, весть действительно хорошая. Очень хорошая. Сегодня ночью дальние бомбардировщики под командованием полковника Преображенского бомбили Берлин,— доложил Кузнецов.

Сталин поднял голову, в его глазах блеснул радостный огонек.

— Значит, свершилось первое возмездие немецким фашистам за Москву!

— Так точно. В Берлине вспыхнули десятки пожаров. Летчики наблюдали много взрывов.

Кузнецов рассказал о подробностях налета, сообщенных Жаворонковым. Из тринадцати дальних бомбардировщиков лишь часть достигла Берлина, а остальные сбросили бомбы на запасную цель — морской порт Штеттин и подожгли его. Первый налет надо считать разведывательным.

— Для начала вполне было достаточно и одной эскадрильи дальних бомбардировщиков,— согласился Верховный Главнокомандующий.

— Все наши самолеты благополучно вернулись на свой аэродром. Однако,— Кузнецов не в силах был скрыть довольную усмешку,— министр пропаганды Германии Геббельс в первой утренней радиопередаче поведал миру, что немецкие истребители и зенитная артиллерия сбили на подходах к Берлину девять... английских самолетов. А нам точно известно, что англичане в эту ночь на Берлин не летали.

— Англичане и немцы разберутся во всем сами,— Сталин встал из-за стола и прошелся вдоль стены.— А ваши морские летчики достойны самых больших похвал,— он остановился возле наркома ВМФ.— Самых больших! Они первыми, пусть и по воздуху, проложили путь в Берлин. Исторический путь!

Сталин вызвал своего секретаря.

— Подготовьте приветственную телеграмму летчикам-балтийцам, бомбившим столицу фашистской Германии город Берлин. Телеграмма пойдет за моей подписью.

— Хорошо, товарищ Сталин,— ответил секретарь и вышел.

Сталин вновь прошелся вдоль стены.

— Теперь наши удары по Берлину надо наращивать, товарищ Кузнецов,— заговорил он.— Пусть гитлеровцы в своей столице на себе почувствуют мощь советской авиации. Я уже дал распоряжение командующему Военно-Воздушными Силами Красной Армии товарищу Жигареву о выделении из состава дальнебом-бардировочной авиации еще двух эскадрилий. ДБ-три. Они на днях поступят в распоряжение генерала Жаворонкова.

— Второй островной аэродром в Асте готов к их приему,— сказал Кузнецов. [98]

— Очень хорошо. Дальнебомбардировочную авиацию надо сразу же бросить на Берлин. Время не ждет.

— Так и сделаем. Дорожка уже проторена,— заверил Кузнецов.

Вошел секретарь с бланком правительственной телеграммы. Сталин взял бланк, сел за стол и внимательно стал читать текст. Что-то зачеркнув и поправив, он подписал телеграмму, вернул секретарю.

— Товарищ Кузнецов, представьте к наградам тех, кто бомбил Берлин и активно участвовал в подготовке этой ответственной операции,— распорядился Сталин.— Особо отличившихся представьте к званию Героя Советского Союза.

— Есть! — ответил Кузнецов, радуясь за своих летчиков и гордясь их мужеством и отвагой.

Второй налет на Берлин Жаворонков решил произвести в ночь на 9 августа. Пока немецкое верховное главнокомандование опомнится, пока вражеская агентура будет разыскивать советские самолеты, бомбы снова посыплются на их столицу.

Измученные экипажи безмятежно спали, в то время как техники, мотористы и оружейники готовили бомбардировщики к новому вылету.

Жаворонков и Комаров сидели в штабной землянке и прикидывали возможные варианты нового удара по фашистской столице. Неожиданно приехал комендант Береговой обороны Балтийского района.

— Поздравляю с первым успешным налетом, Семен Федорович,— пожал Елисеев руку Жаворонкову.— Моонзундцы гордятся: с нашей земли бомбили Берлин!

Жаворонков был рад, что комендант, несмотря на занятость, приехал поздравить морских летчиков с успешным выполнением задания Ставки Верховного Главнокомандования — так она стала называться с 8 августа.

— Только что нами получена телеграмма от товарища Сталина,— сказал Елисеев.— Приказано мне лично доставить ее героям-летчикам.

Авиагруппа особого назначения имела на вооружении радиостанцию, предназначенную лишь для связи с самолетами, находящимися в воздухе. Специальный транспорт с радиооборудованием, вышедший из Кронштадта, не дошел до Сааремаа, немцы потопили его в Финском заливе. Поэтому радиосвязь с Большой землей [99] авиагруппа осуществляла через Береговую оборону Балтийского района. Нарком ВМФ все указания Жаворонкову давал через генерала Елисеева, соответственно и донесения авиагруппы шли через него.

— Надо немедленно довести содержание телеграммы до всего личного состава,— сказал Жаворонков.

— Экипажи спят, товарищ генерал,— осторожно напомнил Комаров.

— Ведь такое радостное событие, капитан! От самого товарища Сталина поздравление. Будите людей,— разрешил Жаворонков.

Комаров разбудил экипажи и построил их на спортивной площадке возле сельской школы. Летчики, штурманы, стрелки недоумевали: проспали всего лишь несколько часов, усталость все еще давала себя знать. Значит, что-нибудь случилось, если подняли их раньше намеченного срока. К тому же приехал начальник гарнизона островов Моонзундского архипелага.

Преображенский с заспанным, чуть припухшим лицом доложил Жаворонкову о построении экипажей.

Жаворонков вышел на середину строя.

— Товарищи! К нам пришла радостная весть,— сказал он.— Ее привез комендант Береговой обороны Балтийского района генерал-майор Елисеев. Пожалуйста, Алексей Борисович...

Елисеев достал бланк, развернул его и торжественно, чеканя каждое слово, начал читать:

«Телеграмма. Правительственная! Москва. Кремль. 8 августа.

Поздравляю летчиков Краснознаменной Балтики с успешным выполнением задания Ставки — ответным ударом по военным объектам Берлина. Своим беспримерным полетом вы доказали всему миру крепнущую мощь советской авиации, способной громить захватчика на его собственной территории. Уверен, вы и впредь будете достойно бить немецко-фашистских оккупантов как на нашей советской земле, так и на земле агрессора. Желаю летчикам новых боевых успехов в деле окончательного разгрома врага всех свободолюбивых народов мира— германского фашизма. Сталин».

— Ура-а! Ура-а! — раздались дружные возгласы. Усталость сняло как рукой. Летчики, штурманы, стрелки поздравляли друг друга. Еще бы! Их благодарит сам Сталин! Верит, что они еще не раз принесут в [100] фашистскую столицу на своих самолетах грозное возмездие. И они — летный состав авиагруппы особого назначения — оправдают высокое доверие Верховного Главнокомандующего!

Жаворонков пригласил Елисеева на праздничный обед. Елисеев отказался. Очень много срочных дел. Вчерашнее резкое изменение боевой обстановки на эстонском участке фронта в связи с выходом немецких войск к Финскому заливу заставило его бросить все силы и средства на строительство оборонительных сооружений восточного берега острова Муху. Именно там, согласно плану «Беовульф II», гитлеровцы намечают с Виртсу через семикилометровый пролив Муху-Вяйн высадить десант до дивизии включительно. «День X», к сожалению, не известен моонзундцам, но он может наступить быстрее, чем хотелось бы, ведь район Таллинна и Моонзундский архипелаг находятся уже в тылу немецких войск, и, видимо, захват их командование группы армий «Север» считает делом решенным. Елисеева очень беспокоили две немецкие резервные дивизии, находящиеся в Пярну. Уж не намереваются ли гитлеровцы использовать одну из них в качестве десанта на остров? Или бросят на штурм Таллинна?

Елисеев, направляясь на остров Муху, забрал с собой и начальника штаба подполковника Охтинского. Представителем Береговой обороны Балтийского района в авиагруппе остался начальник политотдела полковой комиссар Копнов.

— Прошу вас о любом изменении обстановки информировать меня, Алексей Борисович,— попросил Жаворонков.— Это очень много значит для наших налетов.

Праздничный обед прошел шумно и весело. Повара постарались на славу, официантки — девушки-эстонки с соседних хуторов едва успевали разносить по столикам всевозможные закуски и горячие блюда. Снабженцы раздобыли у рыбаков местные деликатесы: малосольного лосося, красную икру, копченого угря, маринованные миноги и сладкую копченую салаку. Были на столе домашнее жаркое из молодого поросенка и щи из свежей капусты по-флотски. Те, кто сегодня летал на боевое задание, выпили лишь по две маленькие рюмки коньяку: за успешное выполнение первого удара и за благополучное возвращение из второго полета. [101]

Говорили все сразу, перебивая друг друга. Делились впечатлениями о налете на фашистскую столицу, рассказывали о злоключениях, выпавших на долю каждого летчика, штурмана, стрелка-радиста и воздушного стрелка.

Преображенский радовался, глядя на веселые, возбужденные лица боевых друзей. В их кругу он чувствовал себя словно в домашней обстановке, каждый ему был хорошо знаком, каждого он знал, каждому верил. Все вместе они празднуют сегодня свою первую победу и готовы опять вылететь на боевое задание.

Преображенский вдруг забеспокоился. Только сейчас он заметил, что среди них нет Фокина.

— Где старший лейтенант Фокин? — спросил он у Комарова.

— Не знаю, товарищ полковник. Вроде был здесь при построении.

— Товарищ Фокин в комнате отдыха,— сказала старшая официантка Элла.— Я приглашала его. Он отказался...

Преображенский не дослушал Эллу, встал из-за стола и пошел в спальное помещение.

Фокин лежал на койке прямо в обмундировании.

— Больны, Афанасий Иванович?

Фокин приподнял большую, чисто выбритую голову, увидел полковника и попытался закрыться подушкой.

— Больны, что ли? Я же вас спрашиваю!

— Нет. Не болен...

— Тогда в чем дело?

— Эх, товарищ полковник, товарищ полковник,— Фокин тяжко вздохнул, засопел.

— Спали?

— До сна ли тут!

— Почему не на обеде?

— Не хочу.

— Да что с вами? Боевой летчик и вдруг раскис! Афанасий Иванович, не узнаю вас,— Преображенский нарочно говорил с упреком, догадываясь о состоянии летчика.

— Я же не дошел до Берлина! — вырвалось с болью у него из груди.— Не дошел! Мне... стыдно ребятам в глаза смотреть. Я, старший лейтенант Фокин, которого вы, товарищ командир, часто в пример ставили, и не дошел! Не дотянул... [102]

— Знаете, Афанасий, а ведь и у меня при подходе к территории Германии появилась мысль отбомбиться над Штеттином. Когда в месиво попал, в сплошные кучевые облака,— просто сказал полковник.

— Но все-таки вы дошли до Берлина! — воскликнул Фокин.— И другие дошли.

— И вы сегодня дойдете, уверен.

— Я лечу?

— Конечно! Как же без вас?

Фокин встал, вытянулся во весь свой богатырский рост, расправил широкие плечи. Как клятву произнес:

— Сегодня я обязательно дойду до Берлина! Слово коммуниста, товарищ командир!

— Верю, Афанасий, верю, друг мой боевой,— полковник дружески подтолкнул Фокина к двери.— А сейчас быстро обедать. Красавица Элла вам такие блюда подаст — пальчики оближете!

В 20 часов построение у подземного командного пункта, последний инструктаж, получение метеосводки. И в 21 час — взлет.

Опять летели три звена: первое возглавлял Преображенский, второе — капитан Гречишников и третье — капитан Ефремов.

В состав звеньев вошли экипажи капитанов Плоткина и Есина, старших лейтенантов Фокина, Трычкова и Финягина, лейтенантов Кравченко, Александрова, Русакова и Мильгунова.

Увеличили калибр бомб. Кроме ФАБ-100 и ЗАБ-50 на самолетах, моторы которых были меньше изношены, на внешнюю подвеску поместили по одной или по две ФАБ-250.

Полет Преображенский опять определил как разведывательный. Действия над Берлином оставались прежними: каждый бомбардировщик выходит на цель и возвращается на аэродром самостоятельно. Высота бомбометания — до семи тысяч метров, ниже нельзя, так как гитлеровцы откроют ураганный огонь по советским самолетам.

Капитан Каспин, только что вернувшийся с капитаном Усачевым на Че-2 из полета по маршруту, предвещал ухудшение погоды. За сутки облачность стала гуще и выше, возможен дождь и на высоте даже изморозь.

— Погода — дрянь,— рассматривая метеосводку, проговорил [103] Хохлов.— Тоже мне метеобогом называется,— покосился он на Каспина.— Не мог по-дружески получше погодку дать.

— Циклон бушует,— уклончиво ответил Каспин.

— Товарищи! Сегодня все должны долететь до Берлина. Это наш ответ на поздравительную телеграмму из Ставки,— сказал Оганезов. Он уже успел объехать все самолеты и вручить стрелкам объемистые пачки листовок.

Первым взлетел флагманский ДБ-3.

— Иду на Берлин! — сообщил на землю Преображенский.

Длинным темно-зеленым клином пронесся под крыльями полуостров Сырве. Его оконечность — мыс Церель с полосатым маяком — Преображенский так и не увидел: бомбардировщик врезался в стену облаков.

«Метеоролог оказался прав,— подумал он.— Попробуем пробить облака».

Моторы гудели натужно, самолет медленно набирал высоту. Три тысячи метров. Три тысячи пятьсот... Четыре тысячи... А сплошному мутному месиву, казалось, не будет и конца.

Пять тысяч метров. Над головой наконец открылась густая синева вечернего неба, а под фюзеляжем — горы облаков, устрашающе черных по курсу и красновато-рыжих справа, подсвеченных лучами заходящего солнца.

Левый мотор начал фыркать, задыхаться. Опять перегрев! Винить техника самолета Колесниченко тут не за что. Моторы заметно износились и при большой нагрузке греются. Преображенский сбавил обороты левого мотора, давая ему возможность несколько охладиться, благо за бортом минус 40.

— Что случилось, Евгений Николаевич? — спросил в микрофон Хохлов, заметив, что один двигатель работает с малой нагрузкой.

— Левый барахлит, штурман.

— Что с ним?

— Греется.

— На таком-то морозище!

— Дал ему отдохнуть. А там посмотрим...

О возвращении Преображенский и думать не хотел, хотя в сложившейся ситуации имел на это полное право. Ведь все летчики дали клятву в ответ на поздравительную [104] телеграмму из Ставки долететь сегодня до фашистской столицы. Так разве он, командир, может повернуть назад? В конце концов можно и на одном моторе идти.

Чистая полоса неба кончилась. Опять облака. Снова надо идти вверх, там и похолоднее будет для мотора, и облачность меньше.

Шесть тысяч метров. В кабинах минус 36 градусов. Холод пробивает теплую меховую одежду, проникает до костей.

— Кротенко, как вы там?

— Ничего, товарищ командир. Терпимо. Порядок у нас,— ответил Кротенко. Чтобы как-то согреться, он без конца крутил турельную установку и притопывал ногами, обутыми в унты. Его сектор наблюдения — верхняя полусфера, а Рудакова — нижняя. Старшего сержанта точно и мороз не брал; прижавшись к люковому пулемету, он внимательно смотрел вниз. Мучила лишь качка, когда самолет летел в облаках. Его хвост прыгал во все стороны точно на ухабах. А тут еще стало трудно дышать, воздуха в кислородной маске не хватало, хотя баллон открыт на полный доступ.

Холод при кислородном голодании как бы уходит на второй план. Руки и ноги становятся непомерно тяжелыми, тело словно чужое, непослушное, усталость страшная, и оттого появляется безразличие ко всему. Лицо покрывается холодным потом. Пот на спине, на шее, на груди. Все начинает кружиться перед глазами, и нет сил, чтобы удержаться, уцепиться за что-либо рукой. Огненные круги в глазах, к горлу подступает тошнота.

Если стрелки-радисты осуществляют лишь наблюдение, то каково летчику, ведущему машину в темноте, и штурману, определяющему курс?! Даже если будет еще хуже, еще тяжелее, ни Кротенко, ни Рудаков об этом не скажут.

— Штурман, Петр Ильич, как вы там? — поинтересовался Преображенский.

— Ни черта не вижу. Стекла очков покрываются пленкой льда. Не успеваю счищать,— ответил Хохлов.— А вы как?

— Глаза болят. Все прыгает... Придется опускаться ниже,— полковник отжал рукоятки штурвала от себя, и бомбардировщик послушно пошел на снижение.

Высота четыре тысячи пятьсот. Дышать легко, но вокруг [105] темень. В густых облаках самолет словно все время на что-то натыкается, его трясет и бросает из стороны в сторону. На стеклах кабин появилась тонкая пленка льда.

— Петр Ильич, у меня не работает компас,— услышал в шлемофоне голос командира Хохлов.— Что с ним такое? Да и второй тоже... Вот беда. Замерзли они, что ли? Надежда теперь только на ваш компас.

Хохлов взглянул на штурманский компас и побледнел. В глаза бросился пузырь под стеклом котелка. Если он расширится,— конец главному аэронавигационному прибору. Видимо, то же самое произошло и с компасами в кабине летчика. А отчего бы? Вроде все в порядке? Только разве что холод...

— Командир, мой компас работает как часы! — не решаясь волновать Преображенского, ответил Хохлов.

Если выйдет из строя и штурманский компас, тогда наступит полная потеря ориентировки. И так ничего не видно в сплошном черном месиве, да еще приборы отказали. Все что угодно, но компас надо спасти.

Скрюченными от холода пальцами Хохлов снял унты и меховые чулки. Меховыми чулками он прикрыл компас, защищая его от пронизывающего холода, а закоченевшие ноги вновь сунул в унты.

Облака стали реже, появились просветы, над головой засверкали звезды. И тут сквозь гул моторов донеслись частые ухающие звуки. «Вражеские зенитки! — безошибочно определил Преображенский.— Но откуда?!»

— Петр Ильич, слышишь? — спросил он.

— Слышу.

— Где мы?

— Над морем. На траверзе Свинемюнде.

Преображенскому стало ясно: гитлеровцы выставили в море корабли, и они обстреливали советские бомбардировщики, идущие на Берлин. Стреляли скорее для виду, попасть в такой тьме едва ли надеялись. Зенитным огнем они показывали советским экипажам, что их обнаружили, а следовательно, будут ждать впереди.

— В белый свет как в копеечку! — пошутил Кротенко.

Огонь кораблей встревожил Преображенского. Что-то будет, когда они полетят над территорией Германии? [106]

Опасения его оправдались. Едва достигли Штеттина, как воздух начали полосовать прожекторные лучи, открыли огонь зенитные батареи. Ясно было, что корабли успели сообщить в Штеттин о летевших советских самолетах, и вот теперь вражеские зенитки били не переставая. В облаках не видно разрывов снарядов, но когда ДБ-3 появлялся в чистом ночном небе, то летчики ясно видели красноватые вспышки и слышали характерный сочный звук.

«До Берлина еще полчаса! — подумал Преображенский.— Надо бы подняться выше, да кислородные приборы что-то барахлят». Он был уверен, что все остальные самолеты на предельной высоте и огонь зениток им не страшен, и был немало удивлен, когда увидел за собой ДБ-3.

— Кротенко, кто там у нас на хвосте сидит? — спросил он стрелка-радиста.

— Трудно разглядеть бортовой номер, товарищ командир.

— А вы постарайтесь.

— По всей вероятности, старший лейтенант Фокин... Да он к нам с самого начала привязался. Ни на метр не отстает.

«Как же он ориентируется? — подумал Преображенский.— Ведь мы летим без аэронавигационных огней. Ах да, по искрам из выхлопных патрубков,— догадался он.— Вот молодец Афанасий! Видно, хочет дойти до Берлина во что бы то ни стало».

Весь оставшийся путь до Берлина летели в сопровождении лучей прожекторов и огня зенитных батарей. Перед самым городом плотность заградительного огня увеличилась. В воздухе появились ночные истребители-перехватчики с ярко светящимися фарами. Они, точно метеориты, стремительно проносились по темному небу. Главное — не попасть в их лучи-щупальца. А в темноте они могут даже проскочить рядом и не заметить.

Берлин был затемнен.

— Ага, научили мы их светомаскировке! — развеселился Хохлов. Он радовался, что вывел машину на цель.

Кварталы города хотя и не совсем ясно, но просматривались. Хохлов вел машину точно по боевому курсу.

— Есть цель!

— Давай, Петр Ильич, посылай «подарки»,— сказал Преображенский.

Сработали пиропатроны. Бомбардировщик подпрыгнул вверх, освободившись от тяжелых бомб. Кротенко открыл нижний люк и вытолкнул пачку листовок.

— Вижу два взрыва! — доложил Рудаков, наблюдая за нижней полусферой.— Еще один! Еще... Горит!

— Порядок,— сказал Преображенский.— Возвращаемся...

Обратный путь над территорией Германии был еще опаснее. Зенитки будто взбесились. Вокруг сверкали шапки разрывов снарядов. Лучи прожекторов ставили сплошные световые завесы. А высота лишь четыре тысячи пятьсот метров, выше забираться нельзя, так как можно задохнуться от нехватки кислорода. Миновали зону обстрела, а тут — новая опасность. По небу метались грозные светлячки — ночные истребители с включенными фарами, надеясь поймать своим лучом советские бомбардировщики. Скорость у истребителя высокая, вооружение сильное, попадись в луч — и конец.

— Слева немецкий истребитель! — доложил Кротенко. Он вцепился в турельную установку, намереваясь полоснуть его пулеметной очередью. Но огня приказано не открывать.

Преображенский скосил глаза налево, заметил мелькнувшую рядом тень. «Пронесло!»

И тут же в глаза ударил ослепительный сноп света: ДБ-3 оказался в смертоносном луче другого ночного истребителя. «Попались все же...» — мелькнуло в голове. В следующее мгновение Преображенский резко отжал рукоятки штурвала от себя и бросил бомбардировщик вниз. Немецкий истребитель проскочил выше. «Ушли»,— вздохнул облегченно экипаж.

Над Балтийским морем лететь стало легче, можно было даже снизиться. Ни вражеских зениток, ни прожекторов, ни ночных истребителей. Сплошные бесконечные облака. Кажется, будто и не летишь вовсе, а висишь во тьме. Лишь монотонно гудят моторы, да качает, точно в легковой автомашине, идущей по плохой проселочной дороге.

Напряжение спало, зато навалились усталость и сонливость. Так бы вот и закрыл глаза. Хотя бы на несколько минут. Но до аэродрома еще очень далеко, и внимание снижать нельзя. [108]

— Петр Ильич, точно ли ты послал «подарки» Гитлеру? — спросил Преображенский, чтобы как-нибудь отвлечься.

— Точнее быть не может,— ответил Хохлов.

— Сегодня же он объявит тебе благодарность.

— А завтра мы ему снова «подарочек» от моряков Балтики.

Замолчали. Говорить не хотелось, было тяжело произносить слова. Монотонное гудение моторов усыпляло. Преображенский напряг всю свою волю.

— Где мы находимся, штурман?

— На траверзе Либавы.

Через минуту, как бы в подтверждение слов штурмана, справа донеслась дробная канонада: вражеские зенитчики открыли огонь.

«Молодец у меня штурман! С таким хоть куда. В сплошных облаках летим, а определил свое место словно в хорошую видимость»,— тепло подумал Преображенский о своем помощнике.

— Петр Ильич, как ты себя чувствуешь?

— Нормально, Евгений Николаевич.

— А я что-то того... Глаза режет. Возьми на полчасика управление.

— Добро, командир. Беру управление,— с готовностью ответил Хохлов, давая возможность полковнику немного передохнуть. Он отодвинул от себя штурманскую карту, поднял с нее гаечный ключ 17 на 9, сунул его в полетную сумку и тепло подумал о нем: «А волшебный у меня ключик! Счастливым оказался! Оба раза удачно слетали на Берлин. Талисман мой да и только. Теперь я никогда не расстанусь с ним...»

Дальний бомбардировщик Есина подходил к Берлину последним, как и при первом налете. На этот раз немецкая противовоздушная оборона встретила советские самолеты еще до подхода к Штеттину. Темное небо рассекали сотни разноцветных лучей прожекторов, повсюду шапки разрывов зенитных снарядов, казалось, простреливается все огромное воздушное пространство от Штеттина до самого Берлина.

Есин не рыскал по сторонам с целью отклонения от зенитного огня, а вел ДБ-3 напрямую, по кратчайшему расстоянию. Вероятность попадания на высоте семи километров не очень-то велика, да и время, такое дорогое [109] в этот момент, нельзя терять. Любое отклонение скажется на изменении курса, скорости и высоты полета.

Нечепоренко с любопытством глядел на безумную пляску беснующихся вокруг лучей прожекторов. Ни один из них так и не нащупал советский бомбардировщик и оттого ошалело кидался из стороны в сторону, вспарывая темноту. Силы у лучей не хватало, они заметно ослабевали на семикилометровой высоте и сверху уже представляли из себя светлые пятна. Шапки разрывов в основном появлялись под фюзеляжем. Иногда они, точно огромные пузыри от дождя, лопались поблизости от плоскостей, и тогда взрывные волны клали ДБ-3 на крыло или подкидывали вверх.

До Берлина оставалось пятнадцать минут полета. И тут зенитная артиллерия прекратила огонь. Стало ясно, на перехвате сейчас появятся ночные истребители. Это гораздо опаснее. Из цепких лучей-щупалец истребителя не так-то просто вырваться.

— Стрелок-радист, все внимание на ночников! — предупредил Есин.— Не давай истребителям выходить на прицельную стрельбу.

— Есть, понял, товарищ капитан!— отозвался Нян-кин.

Немецкий ночной истребитель появился неожиданно, справа по курсу. Свои фары-прожектора он включил в самый последний момент на очень близком расстоянии. Видимо, испугавшись столкновения, летчик взмыл вверх, и в каких-то десятках метров страшной тенью ночник промелькнул над кабиной штурмана.

— Пронесло,— с облегчением выдохнул Нечепоренко. Он был почти уверен, что истребитель теперь навсегда потерял «букашку», но тот через минуту зашел в атаку снизу.

— Немецкий ночник! — закричал Нянкин.— Подходит с задней нижней полусферы!..

Стрелок-радист открыл огонь из пулемета по приближающемуся истребителю, но это не сбило его с курса атаки. И если бы Есин не бросил самолет резко вправо и вниз, неизвестно чем бы закончилась дуэль стрелка-радиста с немецким летчиком.

Истребитель проскочил мимо, а ДБ-3, к радости экипажа, вошел в спасительные облака. Насколько их слой толст — неизвестно. Но хорошо бы облачность тянулась [110] до самого Берлина! Ведь осталось всего десять минут полета.

Облачный слой оказался до обидного небольшим, бомбардировщик всего около минуты пробивал его. Не успел стрелок оглядеться, как к правой плоскости протянулась огненная трасса снарядов и пуль: подстерег все же истребитель советский самолет, немецкий летчик точно рассчитал момент его выхода из облаков. Пулеметная очередь стрелка радиста уже была выпущена впустую; истребитель на большой скорости промелькнул рядом.

Нечепоренко надеялся, что и в третий раз ночник промахнулся, но верная «букашка» вдруг начала заваливаться носом. С ужасом заметил, как правый мотор тут же снизил обороты. Тяга значительно упала, самолет идет на снижение. Стрелка высотомера скатилась до отметки шесть тысяч метров, дальше спускаться нельзя, на высоту до пяти с половиной тысячи метров подняты немцами аэростаты заграждения. Говорить сейчас что-либо Есину бесполезно, капитан лучше него понимает, в какое сложное положение они попали. Разумнее всего сейчас бы освободиться от груза бомб, но ведь Берлин совсем рядом!

Снижение прекратилось, подбитый правый мотор тянул, хотя и далеко не на полную мощь. И тут новое испытание: снова ураганный огонь зенитной артиллерии. В кабине стало светло, лучи прожекторов уже доставали снизившийся советский бомбардировщик. Перекрещиваясь десятками, они ловили самолет, давая целеуказание зенитным батареям.

Внимание Нечепоренко слева по курсу привлек особо яркий пучок света: лучи прожекторов, уставшие от длительной пляски, словно замерли, затем медленно начали клониться в сторону Берлина. В центре их перекрестия он вдруг увидел силуэт дальнего бомбардировщика. В следующее мгновение на его месте блеснуло оранжевое пламя. Стало ясно, ДБ-3 взорвался. Очевидно, один из зенитных снарядов точно угодил в бомболюк, авиабомбы сдетонировали и развалили самолет на куски.

До боли защемило сердце. Кто из его боевых товарищей погиб на подходе к Берлину? Капитан Есин в Кагуле взлетал последним, двенадцатым. Перед ним стартовал ДБ-3 старшего лейтенанта Финягина со [111] штурманом лейтенантом Диким. С Сашей Диким они дружили, вместе учились в Ейском военно-морском авиационном училище. Перед взлетом они крепко обнялись и пожелали друг другу боевого успеха, обязательно вернуться на аэродром и отметить победу. А может быть, взорвался другой самолет? Чей же тогда? Десятым взлетал экипаж капитана Плоткина. Его штурман лейтенант Рысенко тоже учился вместе с ними...

Нечепоренко сильно тряхнул головой, словно стремился избавиться от неприятных мыслей. Склонился над расчетами, ввел коррективы в угол прицеливания, ведь теперь высота шесть тысяч метров. Кажется, все в порядке.

— Подходим к цели!

Уже открыты бомболюки, снят предохранитель с электросбрасывателя. Сигнальными огнями штурман довернул ДБ-3 точно на боевой курс.

— Боевой! Так держать!

Как только заветная черточка вползла в пузырек прицела Нечепоренко нажал кнопку электросбрасывателя. Восемь зажигательных и фугасных авиационных бомб полетели на город, в котором уже бушевали десятки пожарищ от сброшенных бомб ранее отбомбившихся самолетов.

— Пошли, родимые!

Напряженный взгляд в прицел на затемненный Берлин. Вздох облегчения, радости, гордости: красноватые точки, все восемь, вспыхнули почти одновременно.

— Есть цель!

Есин развернул подраненную «букашку» на обратный курс. Освобожденному от бомбового груза самолету лететь гораздо легче, но подбитый правый мотор тянет вполсилы.

.И опять, в который уже раз, впереди огненный маршрут до самого Балтийского моря. Снова устрашающие шапки разрывов зенитных снарядов окружили самолет, сопровождая его полет до Штеттина. Есин привычно бросал бомбардировщик в стороны, вверх и вниз, сбивая прицельный огонь немецкой зенитной артиллерии. И так все долгие полчаса полета. Слева проплыл горящий Штеттин — опять кто-то не дошел до Берлина и бомбил запасную цель, еще немного и «букашка» войдет в спасительное воздушное пространство над Балтийским морем. Зенитки уже больше не сопровождают [112] самолет. Можно чуточку расслабиться, как вдруг холодящий сердце крик стрелка-радиста по СПУ:

— Истребитель справа! Перехватывает нас!..

Есин скосил глаза в указанном стрелком-радистом направлении, заметил мощный луч от фары-прожектора немецкого ночного истребителя и в ту же секунду отжал ручку штурвала от себя, направив бомбардировщик круто вниз, в облака. И вовремя! Истребитель пронесся рядом, потеряв в зоне видимости советский самолет.

Около тысячи метров летел вниз ДБ-3, пока не достиг облаков. Есин перевел его в горизонтальный полет.

— Молодец, стрелок-радист,— похвалил он Нянкина.— В самый раз заметил ночник. Спасибо тебе. Выручил.

— Вот только резануть по нему не успел,— попытался оправдаться довольный похвалой командира Нянкин.

— Ничего. Основное в нашем деле — засечь истребитель.

— Полюбили нас немецкие ночники,— вмешался в разговор штурман.— Четыре атаки произвели! Надо же...

Снизились до четырех тысяч метров, сняли кислородные маски. Под фюзеляжем темные нагромождения облаков. Есин определил, что снарядом или пулей поврежден наддув правого мотора. Пока он работает, но может и заглохнуть от перегрева.

— Стрелок-радист, Нянкин, подготовь резиновую лодку к действию,— приказал Есин.

— Что, так опасно, товарищ капитан? — встревожился стрелок-радист. Есин усмехнулся.

— На всякий пожарный...

— Ох, давненько я не плавал на любимой резиновой лодочке по не менее любимому Балтийскому морю да еще при штормяге в шесть баллов! — пошутил Нечепоренко.

На шутку штурмана никто не ответил. Впереди предстоял двухчасовой полет над бушующим морем с поврежденным мотором.

На затянутый утренней сизой дымкой аэродром Кагул дальние бомбардировщики садились с ходу. Самолеты сруливали с посадочной полосы на поляну, летчики [113] глушили моторы, и усталые, измученные экипажи неуклюже вылезали из кабин, как по команде ложились на мокрую от ночной росы траву и тотчас погружались в сон. У всех было только одно-единственное желание — спать, спать, спать...

Мгновенно заснул и Преображенский, пристроившись рядом со штурманом. Очнулся он от осторожного прикосновения руки Оганезова. Рядом с военкомом полка стоял по-отцовски улыбающийся Жаворонков.

— Товарищ генерал,— полковник встал, пытаясь надеть на голову тяжелый шлем.— Товарищ генерал...

Жаворонков остановил его движением руки.

— Я все уже знаю, Евгений Николаевич. Молодцы, что и говорить. Герои!

— Все вернулись? — спросил полковник Оганезова. Военком отвернулся, подавил вздох.

— Кто не пришел?

— Ваня Финягин...

— А может быть, еще придет?! — сон как рукой сняло с Преображенского. Оказывается, он не так уж и мало спал. Солнце давно вышло из-за леса. Времени вполне было достаточно, чтобы старший лейтенант Финягин прилетел в Кагул. Что с ним? Сбит над Берлином? Получил пробоины от зенитных снарядов и сел на воду где-то посреди Балтийского моря? На резиновой надувной лодке экипаж может продержаться несколько часов и даже суток.

— Летающие лодки капитана Усачева уже полетели по маршруту,— угадав, о чем думает Преображенский, сказал Оганезов.— Хотя есть свидетели, что старший лейтенант Финягин сбит зенитками при подходе к Берлину. Штурман лейтенант Нечепоренко и стрелок-радист старшина Кудряшов из экипажа капитана Плоткина видели в небе мощный взрыв.

На машине подъехали к командному пункту. Жаворонкову надо было уже докладывать наркому ВМФ о втором налете, а один самолет не вернулся.

— Ждать больше не будем,— сказал он начальнику штаба авиагруппы. — Давайте составлять шифровку...

Капитан Комаров в журнале боевых действий в разделе «Потери боевого состава» вынужден был сделать запись:

«09.08.41. ДБ-3 № 391113. Финягин, ст. лейтенант — летчик. Дикий, лейтенант — штурман. Марокин, старшина — [114] стрелок-радист. Шуев, краснофлотец — стрелок-радист.

Самолет не возвратился из района южной части Балтийского моря после бомбоудара по г. Берлин. Судьба экипажа неизвестна».

Газета «Правда» сообщила:

«В ночь с 8 на 9 августа группа наших самолетов совершила второй полет в Германию, главным образом с разведывательными целями, и сбросила в районе Берлина на военные объекты и железнодорожные пути зажигательные и фугасные бомбы. Летчики наблюдали пожары и взрывы. Действия германской зенитной артиллерии оказались малоэффективными.

Все наши самолеты вернулись на свои базы, кроме одного, который разыскивается».