На вражеских коммуникациях

Для победы в бою

Первая военная зима выдалась суровой. Что ни день — мороз за двадцать градусов. Часто дули штормовые ветры, то и дело налетали снежные заряды — огромные массы колючей леденистой крупы...

«Маленькой лодочке холодно зимой...» Так переделали на свой лад известную детскую новогоднюю песенку подводники, как всегда с юмором относясь к тяготам своего быта. Тяготы эти морозная зима усугубила. Ведь на подводных лодках система парового отопления включается только при стоянке у причала или у борта корабля-отопителя. В море же тепло исходит лишь от работающих механизмов да от дыхания людей. А мороз сжимает корпус лодки со всех сторон своими ледяными объятиями. На глубине стужа переносится легче, а когда лодка находится в надводном положении, порой кажется, что ее чуть ли не продувает насквозь.

Однако холод холодом, а на коммуникациях врага в эти морозные январские дни было весьма жарко. Гитлеровцы активизировали свои морские перевозки. О причинах этого гадать не приходилось. Здесь, на Севере, как и на других направлениях, блицкриг фашистов провалился. Не сумев прорваться к Мурманску, зазимовали они на сопках Муста-Тунтури. А это означало, что теперь им никак нельзя было обойтись без подвоза оружия, боеприпасов, продовольствия, теплого обмундирования, стройматериалов.

Вообще, вели себя фашисты уже совсем не так, как в начале войны. Тогда они были весьма самоуверенны. Позволяли себе не очень-то заботиться о защите своих морских сообщений. Порой отправляли в путь одиночные транспорты без всякого охранения. Но теперь все стало иначе: враг усилил боевое охранение конвоев, укрепил свои противолодочные силы. Благодаря нашим разведчикам [77] во главе с начальником разведотдела штаба флота капитаном 2 ранга Павлом Александровичем Визгиным мы имели довольно точные сведения на этот счет. Скажем, известно было, что трассу Тромсё — Петсамо теперь охраняла целая флотилия в составе 15 миноносцев, 45–50 сторожевых кораблей и тральщиков {5}.

В начале 1942 года фашисты громогласно объявили о том, что ими произведены большие минные постановки к востоку от двадцатого меридиана. Цель подобной «рекламы» была понятна — запугать наших подводников. Однако это не удалось. Бригада подплава, состоявшая уже из 21 подводной лодки, продолжала активные боевые действия.

Первой в 1942 году боевого успеха добилась «С-102» под командованием капитан-лейтенанта Леонида Ивановича Городничего. 10 января с борта ее поступила радиограмма о том, что в районе мыса Харбакен «эской» потоплен вражеский транспорт водоизмещением 2 тысячи тонн. Продолжая поход, «С-102» 14 января в Сюльте-фьорде обнаружила конвой в составе трех транспортов и пяти кораблей охранения. Последовал четырехторпедный залп — и ко дну пошли два транспорта. Лодке удался, так сказать, дуплет.

Атака «С-102» была столь поучительной, что разбор ее мы в бригаде решили провести в более широком, чем обычно, составе. На нем присутствовали не только флагманские специалисты, командиры дивизионов и подводных лодок, но и многие помощники командиров, командиры боевых частей. «С-102», правда, не первой на Севере добилась дуплета. Несколько ранее, в декабре, такая же удача улыбнулась экипажу «Щ-403» (командир капитан-лейтенант С. И. Коваленко). Но в том-то и дело, что тогда успешная атака стала действительно следствием удачи, счастливого стечения обстоятельств{6}. В данном же случае было проявлено мастерство, я бы сказал, в чистом виде. Для того чтобы занять позицию, с которой можно было нанести удар сразу по двум целям, Леониду Ивановичу Городничему пришлось весьма топко и изобретательно [78] маневрировать. Тут, конечно, надо отдать должное и опытному подводнику капитану 3 ранга М. Ф. Хомякову, находившемуся на борту. Под руководством Михаила Федоровича «С-102» вместе с «С-101» осенью 1941 года совершили переход с Балтики на Север. И вот теперь он приступил к исполнению обязанностей командира уже нового дивизиона бригады, в который помимо «эсок» вошла еще и «Д-3», переданная сюда из дивизиона М. И. Гаджиева.

Разбор похода «С-102» мне было вести по-особому приятно. Приятно помимо прочего еще и потому, что провожал-то я «эску» в этот боевой поход, если честно признаться, с неспокойной душой. Январский выход на коммуникации врага был для экипажа «С-102» вторым по счету. А первый, о котором я вкратце уже упоминал, сложился очень неудачно. Попав в сильный шторм, лодка получила довольно серьезные повреждения, да еще и потеряла человека: дивизионного штурмана старшего лейтенанта Е. Г. Кальнина сильной волной смыло за борт.

Мы знали, что лодки типа С, которые вместе с другими пополнили бригаду, — хорошие, перспективные лодки. Они по многим параметрам превосходили «щуки»: и по вооружению, и по скорости надводного хода, и по глубине погружения. На них было четыре носовых и два кормовых торпедных аппарата, два орудия — одно 100-миллиметровое и одно 45-миллиметровое. Мы знали также, что «эски» в первые месяцы войны хорошо показали себя на Балтике. Но после неудачного похода «С-102» у многих возникли сомнения: а пригодны ли лодки этого типа для суровых условий Заполярья? Достаточно ли им, в частности, мореходности?

На Балтике, да и на Беломорской флотилии, где «сто вторая» проходила по пути в Полярный ускоренный курс боевой подготовки, Городничий и его экипаж считались одними из лучших. Подумалось: если уж лучшие так спасовали перед штормом, что же тогда остальные? Для того чтобы разобраться во всем этом, я и послал на «С-102» командира дивизиона М. Ф. Хомякова, которого хорошо знал по совместной службе на Балтике. Знал как человека очень дотошного и вдумчивого.

Хомяков обстоятельно вник во все проблемы «эски» и на разбор прибыл с совершенно конкретными предложениями.

— Для лучшей управляемости в штормовых условиях, — докладывал он, — на подводных лодках типа С [79] необходимо сделать следующее: установить специальную штормовую цистерну, увеличить на пять-семь тонн объем цистерны быстрого погружения, увеличить высоту шахты подачи воздуха к дизелям...

То, что додумал за конструкторов Хомяков, требовало, конечно, основательной работы. И все же переделки, предлагавшиеся им, вполне реально было осуществить. Если и не сразу, не за один присест, то за два-три межпоходовых ремонта — вполне реально.

— Будем приспосабливать «эски» к Баренцеву морю, — сказал я, завершая разбор. — Ну а экипаж «С-102», похоже, уже адаптировался в новых условиях. Мне кажется, что своим дуплетом Городничий и его подчиненные доказали, что «эски» могут воевать на Севере. Или у кого-то еще остаются сомнения по этому поводу?

— Нет! — дружно прозвучало в ответ.

Вслед за «С-102» отличилась «К-23» капитана 3 ранга Л. С. Потапова, которая действовала в Порсангер-фьорде. 19 января на командный пункт бригады с «катюши» поступила радиограмма: «Артиллерийским огнем уничтожен транспорт противника...»

В походе «К-23» участвовал капитан 1 ранга В. П. Карпунин. Я с особым нетерпением ждал его возвращения. Знал, что Вячеслав Петрович вернется с ценными мыслям, наблюдениями, выводами. Хотелось их сверить, сопоставить со своими еще совсем свежими впечатлениями, полученными во время похода на «К-22». Тем более что «К-23», хоть и отправилась в другой район, задачи решала схожие: сначала ей надо было осуществить минные постановки, а затем крейсировать у баз противника, охотиться за его кораблями и транспортами.

И вот Вячеслав Петрович, заметно осунувшийся после двадцатисуточного похода, передо мной. Вечером, после традиционной торжественной встречи лодки и официального разбора, проведенного лично командующим флотом, мы уединились с ним на ФКП, и Карпунин снова и снова рассказывал о перипетиях похода.

В ходе него «К-23» не раз попадала в сложные ситуации. Так что поразмышлять было над чем. Взять ту же минную постановку, произведенную «катюшей» 6–7 января. В самый разгар ее, когда уже за кормой лодки осталось одиннадцать мин, заело минносбрасывающее устройство. Как стало позже известно, оборвался трос подающей тележки. Что было делать? Прекратить выполнение задачи? Уходить из фьорда для ремонта? Но где гарантия, [80] что вновь удастся незаметно пройти сюда и завершить начатое? Карпунин с Потаповым приняли смелое решение — не уходить из района минной постановки. Соблюдая скрытность, произвести ремонтные работы здесь, во фьорде. Все дневное время «катюша» маневрировала в глубине фьорда в подводном положении. Затем, с наступлением ночи, всплыла.

Ночь была лунная, видимость полная. Прекрасно видели подводники берег, дорогу на нем, проходящие автомашины. «К-23» находилась в теневой части фьорда, прямо под скалой, на которой располагался один из береговых постов врага. Старшина 2-й статьи С. Ф. Низовцев и старший краснофлотец А. Г. Пименов вызвались устранить неисправность, вскрыли минно-балластную цистерну, проникли в нее и принялись за ремонт. Дело это было не только сложным, но и очень опасным: ведь если бы фашисты заметили «К-23», ей надо было бы срочно погрузиться, а значит, пришлось бы заполнить водой цистерну, в которой находились двое моряков.

Через несколько часов Низовцев и Пименов закончили ремонт. Лодка поставила семь мин. И вновь неполадка, вновь пришлось рисковать. В конце концов поставленная задача была выполнена.

Так же настойчиво и смело действовали командир и экипаж «катюши» во время атаки вражеского транспорта, выполненной 19 января. Цель была обнаружена на кормовых курсовых углах, поэтому сразу выйти в атаку не представлялось возможным. «К-23» в надводном положении начала преследовать транспорт. Тот успел завернуть за мыс в бухту Сверхольт. Обогнув мыс, подводники увидели, что в поисках спасения капитан фашистского транспорта направил его к берегу. Судно выбросилось на отмель. «К-23» произвела торпедный залп, но торпеды не дошли до цели. Тогда был открыт артиллерийский огонь. Снаряды буквально прошивали корпус транспорта. Высокие языки пламени охватили его... Это, наверное, единственный в своем роде случай, когда фашистский транспорт был не потоплен, а, по сути, сожжен на берегу.

С интересом слушал я рассказ Карпунина. Однако уединились мы с ним не только для того, чтобы еще раз порадоваться победам, но и для того, чтобы теперь, после того как оба побывали в боевых походах, предметно поразмышлять над тем, какие же проблемы в первую очередь встают перед подводниками на данном этапе. О многом переговорили мы в тот памятный январский вечер.[81] Но о чем бы ни заходила речь, невольно возвращались к одной вызревшей у обоих мысли: настала пора по-настоящему налаживать в бригаде боевую подготовку.

— Вы понимаете, что получается, — делился своими тревогами Вячеслав Петрович, — люди действуют в море самоотверженно, с готовностью отдать, если потребуется, свою жизнь во имя победы. Но ведь порой эта самоотверженность обусловливается не объективными обстоятельствами, а собственными просчетами. Надо прямо признать, подводники у нас довольно часто идут в море недоученными. Вот и наш поход, хоть вроде бы прошел успешно, но если судить по строгому счету, то и напортачили мы в ходе него немало. Хорошо, что в той атаке, 19 января, удалось артиллерийским огнем уничтожить транспорт, а вот несколькими днями раньше другой фашистский транспорт от нас ускользнул. И что обиднее всего — из-за элементарных ошибок. Старшина торпедистов, перепутав команду, произвел выстрел торпедой раньше времени. Я потом разбирался с этим и убедился, что ошибка не случайна. Между боевыми походами должной подготовки у торпедистов не велось...

Да, трудно было возражать Вячеславу Петровичу, Я сам за время похода на «К-22», хоть в целом ее экипаж был подготовлен неплохо, подметил немало пробелов в выучке отдельных специалистов. Да и некоторые другие примеры свидетельствовали о том же. Так, скажем, в эти же январские дни вернулась из похода, не выполнив боевую задачу, «М-173» капитан-лейтенанта И. А. Кунца. А ведь имелась у экипажа отличная возможность открыть наконец после ряда неудачных походов свой боевой счет. Находясь в удобной позиции, на «М-173» обнаружили подводную лодку противника. Однако вместо успешной атаки вышел казус. Из-за плохой обученности вахтенной службы вместо приготовления торпедных аппаратов чуть было не произвели... срочное погружение. Это едва не привело к гибели командира корабля, остававшегося на мостике. Хорошо, что инженер-механик в последний момент, заподозрив неладное, задержал лодку на глубине четыре метра.

Я, честно признаюсь, с симпатией относился к Кунцу, атому, в общем-то, обаятельному и приятному в общении молодому командиру. Но недаром же говорят: «Нет такой должности — хороший парень». После случившегося пришлось поставить вопрос об отстранении капитан-лейтенанта Кунца от командования «малюткой». Нельзя же, [82] в самом деле, так запускать подготовку своих подчиненных.

Конечно, это был исключительный случай. Большинство командиров все же готовили свои экипажи к походам добросовестно и уж для отработки такого вопроса, как организация выхода в торпедную атаку, время непременно находили. Однако по-настоящему планомерной боевой учебы, в полной мере отвечающей потребностям военного времени, в бригаде налажено не было. И хотя еще в августе 1941 года мы получили приказ наркома ВМФ об особенностях организации боевой подготовки в новых условиях, оперативной перестройки тут у нас не произошло. На то имелись, правда, и объективные причины: очень много сил приходилось бросать на подготовку техники и оружия, на ремонтные работы. В первые военные месяцы вся жизнь экипажей, по сути, шла по одному неизменному кругу: вернулись с моря, устранили боевые повреждения, работая зачастую по 15–16 часов в сутки, — и снова в поход...

Но вот теперь становились видны издержки такого подхода, становился все более очевидным наш просчет. Без мастерства высшей пробы, без навыков, отработан-ных до автоматизма, победы в бою не добьешься. Бой, конечно, школа хорошая, самая строгая и взыскательная школа для военного человека. Да только дорогой ценой приходится платить за ту науку, которую получаешь уже в бою.

В общем, почувствовали мы, что пора сдвигать дело с мертвой точки, пора начинать требовать с командиров, как бы ни были они сами & их экипажи загружены ремонтными работами, проведения регулярных занятий и тренировок, отработки учебных задач и групповых упражнений. Этот вопрос был глубоко обсужден в штабе. Высказывалось немало ценных предложений. Говорилось, к примеру, о необходимости пересмотра курсов и программ боевой подготовки. В самом деле, старые, довоенного образца, нас и в мирное-то время не во всем устраивали. А что говорить теперь? Значит, надо было думать, искать, вносить необходимые поправки с учетом накопленного боевого опыта, тех задач, которые ставила перед нами военная обстановка.

Одно из первых тактических учений, которое мы вскоре провели, отражало именно такой подход, носило характер, так сказать, опытного учения. Проводилось оно ночью на прибрежном плесе — относительно безопасном [83] месте, которое еще в довоенное время использовалось в качестве полигона. Теперь, конечно, пришлось его дооборудовать, обеспечить прикрытием от самолетов противника, выставить дозор из противолодочных кораблей.

Участвовало в учении несколько подводных лодок и плавбаза «Умба». А целью его была проверка эффективности поиска кораблей противника ночью из подводного положения с помощью шумопеленгатора. Такой вопрос выбрали не случайно. Его поставила сама жизнь.

В одном из походов командир «М-176» капитан-лейтенант И. Л. Бондаревич — большой любитель технических новшеств, сторонник их активного использования — целиком построил поиск целей именно на таком методе. И ночью, и днем «малютка» большую часть времени находилась под водой. Акустик старшина 2-й статьи А. Т. Адамюк прослушивал глубины, а Бондаревич принимал решения по его докладам. За время пребывания в полосе боевого патрулирования Адамюк шесть раз докладывал командиру о том, что слышит шум винтов кораблей. Шесть раз лодка выходила в атаку, и каждый раз при сближении обнаруживались мелкие шхуны или мотоботы, торпедировать которые не имело никакого смысла, Так и вернулась «малютка» в базу ни с чем.

На разборе этого похода разгорелась довольно жаркая дискуссия. Одни командиры считали действия Бондаревича правильными, другие же считали, что так лучше действовать в дневное время, а ночью надежнее искать противника в надводном положении. Для того чтобы прийти к однозначному выводу, и решено было провести учение.

Штабом бригады был составлен подробный план. На плес вышли в основном те лодки, на которых имелась самая лучшая на тот момент гидроакустика. Привлекли всех лучших «слухачей» глубин. Каждая лодка несколько раз выходила в учебную атаку по плавбазе «Умба». В конце концов было совершенно определенно установлено, что Бондаревич несколько поторопился, начав использовать гидроакустику в ночное время. Днем, когда необходимо было обеспечить скрытность действий, конечно, имело смысл прослушивать глубины из подводного положения. Ночью же целесообразнее было попытаться обнаружить врага визуально: слишком несовершенными были еще наши шумопеленгаторы. Даже лучшие гидроакустики обнаруживали цели на весьма малых дальностях, и в ночных условиях для лодки, выходящей в атаку, [84] больше было риска попасть под таран вражеского корабля, чем шансов на успех.

Так или иначе, а проведенное опытное учение принесло пользу. Хотя бы тем, что по итогам его штаб выработал конкретные рекомендации командирам по использованию гидроакустических средств. Такие учения, так сказать, на злобу дня стали проводиться регулярно.

Больше мы теперь уделяли внимания и совершенствованию тактического мастерства командиров кораблей, выработке у них снайперских качеств. В одном из кабинетов установили для их тренировок новый тренажер, на котором можно было отрабатывать выход в торпедную атаку. Когда-то, еще в 1936 году, во время учебы в Военно-морской академии я разрабатывал его в порядке курсовой работы. Теперь пригодились старые идеи. Выбрав час-другой, набросал чертежи. Специалисты береговой базы изготовили необходимые детали. И вот тренажер — в действии! Хотя сделан он был довольно кустарно (приходилось на время тренировки, скажем, сажать возле прибора кого-то из краснофлотцев, чтобы он вручную передвигал макет корабля, по которому ведется «стрельба»), тем не менее появилась возможность довольно наглядно проигрывать различные варианты торпедных атак.

Не оставались в стороне от боевой учебы и военкомы лодок. Для них проводились специальные занятия по штурманскому делу, по минно-торпедному, артиллерийскому... Военкомы занимались с увлечением. Многие из них не имели глубоких тактических и специальных знаний, а военкому они тоже требовались: он ведь всегда рядом с командиром, так же отвечает за боевые дела и конечно же должен разбираться в тонкостях любой задачи. Со временем многие военкомы добились немалых успехов в освоении подводного дела. Некоторые могли, если того требовала обстановка, и в атаку торпедную выйти не хуже командира. Кстати говоря, судьба иных военкомов сложилась в дальнейшем так, что пришлось им на деле занять командирское место. Так, батальонный комиссар С. А. Лысов, военком, а затем замполит «К-21», войну закончил командиром лодки. После войны стал командиром лодки и Л. Н. Герасимов.

Пример командиров и военкомов играл помимо прочего важную мобилизующую роль. Ведь не все даже опытные подводники сразу поняли смысл усиления внимания к боевой подготовке. Конечно, условностей в ней не избежать. Но если в мирное время они воспринимаются [85] как само собой разумеющееся, то теперь, когда уже не первый месяц шла суровая, жестокая битва, когда люди не раз смотрели в лицо смертельной опасности и знали, что впереди у них немало еще более тяжких испытаний, психологически трудно было настроиться на серьезное отношение к учебным поединкам. Что ж, приходилось разъяснять, убеждать, в том числе и личным примером. И в конце концов сомневающихся в необходимости плановой, напряженной боевой учебы в бригаде подплава не осталось.

В январе был сделан первый шаг и к решению такого важного вопроса, как налаживание взаимодействия подводных лодок, находящихся в море. Жизнь постепенно подвела нас и к этому. О необходимости налаживания подобного взаимодействия и в штабе флота, и в штабе бригады говорилось давно. Всем было понятно, что лодка, ведущая поиск противника в одиночку, не имеющая достаточной информации об изменениях обстановки, ограничена в своих возможностях. Совсем другое дело, если б лодки наводились на цели, в том числе и по данным, получаемым от других лодок. И вот первая такая атака по наведению удалась.

Участниками данного события стали экипажи трех подводных лодок — «Щ-422», «К-22» и «М-171». Ну а главными действующими лицами — Колышкин, в очередной раз вышедший в боевой поход, на этот раз па «Щ-422», и командир «М-171» капитан-лейтенант Стариков. Дело было так. «Щука», вышедшая из базы 9 января, крейсировала в районе Тана-фьорд, мыс Нордкап. Поход складывался успешно. 18 января мы получили от командира «Щ-422» капитан-лейтенанта А. К. Малышева донесение о том, что лодкой торпедирован транспорт, а спустя пять дней еще одно — также об успешной атаке. За лаконичными строками радиограмм угадывалась рука комдива. Малышев, к сожалению, в предыдущих самостоятельных походах действовал неуверенно, можно даже сказать, боязливо. Когда его упрекали в недостаточной настойчивости и смелости, все сетовал — то на технику, то на подчиненных. Но вот вышел в море Колышкин, и, судя по всему, оказалось, что и техника работает как надо, и люди действуют подобающим образом.

Два пущенных на дно фашистских транспорта — это уже неплохой результат. Но на «щуке» оставались еще [86] неиспользованные торпеды, и А. Г. Головко принял решение не отзывать ее пока в базу, тем более что, по данным разведки, должны были проследовать очередные конвои врага.

Поздно вечером 26 января «Щ-422» и впрямь обнаружила конвой, выходящий из Тана-фьорда. Прозвучала команда о выходе в торпедную атаку, оставались считанные секунды до команды «Пли!». И тут на фашистских кораблях вдруг обнаружили «щуку», открыли по ней артиллерийский огонь. Помогла врагу лунная дорожка, на которой оказалась «Щ-422». Пришлось срочно погружаться, а затем уклоняться от вражеских бомб. Лодка получила довольно серьезные повреждения. Но спустя полчаса преследование прекратилось, и шумы винтов вражеских кораблей стали затихать. Видимо, фашисты торопились продолжить путь.

Подробности эти, впрочем, стали известны позже. А тогда почти ровно в полночь на флагманский командный пункт поступило радиодонесение за подписью И. А. Колышкина. Он коротко сообщал об обнаруженном конвое, его составе и курсе.

Здесь следует заметить, что об упущенных конвоях никто из подводников раньше с моря не докладывал. Да это и не рекомендовалось, тем более когда лодка только оторвалась от преследования. Ведь радиосигнал тут же может перехватить враг. Тем самым подводники обнаружат себя и вновь подвергнутся опасности. Но в этот раз Колышкин все рассчитал и взвесил. Состав конвоя и поведение гитлеровцев явно говорили за то, что долго заниматься преследованием лодки они не будут. Курс вражеского конвоя позволял предположить, что он пройдет как раз через два других маневренных района наших лодок. Колышкин знал, что через четыре дня после выхода «Щ-422» в соседний с ней район — район Сюльте-фьорда — должна была выйти «К-22». Он, правда, не имел сведений насчет того, что чуть дальше, в районе Вардё, находится еще и «М-171» (она вышла в море через две недели после «Щ-422»), но зато твердо знал: когда хоть чуть-чуть ослабевает шторм, какая-нибудь из «малюток» непременно выходит сюда. «Так что попробовать стоит», — решил Колышкин, и в этом его решении, как и во многих других, проявилась завидная интуиция, умение глубоко и всесторонне оценивать обстановку. Это была, что называется, разумная инициатива, о необходимости проявлять которую каждый знает, да не каждый умеет. [87]

Только я ознакомился с донесением Колышкина, тут же. телефонный зуммер: командующий флотом вызывает на флотский командный пункт. Надеваю шинель, иду. Через несколько минут я уже у входа в «скалу» — так стали называть на флоте ФКП. Возле массивной железной двери краснофлотец с оружием, за дверью — прямой и длинный коридор, напоминающий коридор какого-нибудь крейсера: стены, выкрашенные корабельной краской, вдоль них тянутся жгуты кабелей, трубопроводы, по обеим сторонам множество небольших помещений, похожих на каюты.

Напоминает обычную корабельную каюту и кабинет командующего. Обстановка его предельно скромна. Но сейчас А. Г. Головко находился не в своем кабинете, а в так называемом зале оперативной обстановки. В этом весьма просторном помещении, обитом свежим, пахнущим смолой тесом, несмотря на поздний час, было довольно много народа. Командующий накануне проводил разбор действий наших летчиков, которые 25 января успешно бомбили вражеские порты Линахамари и Киркенес. И вот едва закончился разбор, как поступило донесение от Колышкина. Командующий тут же приказал начальнику штаба флота С. Г. Кучерову направить «К-22» и «М-171» на перехват конвоя.

Вся сложность, однако, заключалась в том, что не имелось точных сведений, где именно в данный момент находятся эти лодки. Командиры их — В. Н. Котельников и В. Г. Стариков, — соблюдая скрытность действий, об этом не доносили. Последняя радиограмма от Котельникова пришла прошлой ночью. Больше суток молчал и Стариков. Подтверждений о получении приказания комфлота от них не поступало: связь в целях все той же скрытности осуществлялась бесквитанционным методом.

Вот почему первым делом Арсений Григорьевич задал мне вопрос о том, какова вероятность, что радиограммы приняты на лодках. Повод для сомнений, что они дойдут до адресатов, имелся серьезный: уж очень ограниченными были возможности связи с лодками, находящимися в море. Перископными антеннами, позволяющими принимать сообщения на глубине, подводники пока не располагали. Так что если бы «К-22» и «М-171» находились в данный момент в подводном положении, никаких радиограмм они бы не получили.

И все-таки после некоторого размышления я высказал предположение, что радиограммы и Котельников, и [88] Стариков получили. А. Г. Головко, услышав это, вопросительно посмотрел на меня, ожидая пояснений.

— Ночь лунная, видимость хорошая, — доложил я. — Котельников должен поостеречься идти в глубь фьорда. Будет, думаю, держаться подальше от берега и из надводного положения наблюдать за обстановкой.

— Ну а Стариков?

— На «М-171» аккумуляторные батареи старые, изношенные. Ей, к сожалению, почти каждую ночь приходится отходить в район зарядки. Так что, скорее всего, она сейчас этим и занимается, а стало быть, находится тоже в надводном положении.

— М-да, изношенные аккумуляторы — это, конечно, плохо, — заметил А. Г. Головко, — но в сегодняшнем случае это может оказаться не к сожалению, а к удаче...

Время шло. Был уже час ночи. Но никто не уходил с командного пункта. Ведь по идее вот-вот должен был прояснить ситуацию Котельников. Оживленный разговор шел у карты северного морского театра.

— Конвой идет в сильном охранении, — заметил кто-то. — Наверняка оружие на фронт везут.

— Оружие? — переспросил находившийся здесь же член Военного совета А. А. Николаев. — А может, и нет. Для фашистов сейчас есть вещи и поважнее оружия. Наверное, не все товарищи знают, что «К-22», с которой мы так ждем вестей, несколько дней назад потопила фашистский транспорт. А вчера наши радиоразведчики перехватили любопытный разговор по поводу того, что вез, да не довез до места назначения утопленник. Товарищ Визгин, — обратился он к начальнику разведотдела, — расскажите присутствующим, о чем они там беседовали.

— Их сухопутное начальство, — улыбаясь, сказал П. А. Визгин, — вовсю клянет морское по этому поводу. Полушубки вез тот транспорт. Тридцать тысяч полушубков. Они для егерей в эти морозы поважнее любого оружия. А теперь по милости Котельникова мерзнет целая армия. Горькими слезами рыдают фрицы...

Да, в этом январском походе «К-22» уже добилась большого успеха. «Вот бы так и сейчас», — читалось на лицах всех, кто находился на командном пункте. Но, к сожалению, на этот раз выйти на цель «катюше» не удалось. В поступившей наконец от Котелъникова радиограмме сообщалось, что, несмотря на тщательное обследование района, конвой не обнаружен. Шифром [89] командир «К-22» доложил свое нынешнее место и место во время получения радиограммы. Мы быстро прикинули по карте. Получалось, что конвой, скорее всего, просто успел проскочить раньше, чем «катюша» дошла до места.

Теперь все надежды были на Старикова. Уж он-то имел запас времени достаточный. На всякий случай А. Г. Головко приказал послать на «малютку» еще одну радиограмму, уточняющую задачу.

Всю ночь я провел на ФКП флота в томительном ожидании. И вот наконец долгожданная радиограмма: «Конвой обнаружен. Двухторпедным залпом потопил транспорт...» Ну, а подробности атаки стали известны к вечеру того дня, когда «М-171» вернулась в Полярный.

— Мы получили приказание идти на перехват, когда уже почти заканчивалась подзарядка аккумуляторных батарей, — докладывал командир «малютки» на разборе. — Я рассчитал время. Получалось, что фашисты должны появиться в патрулируемом нами районе с четырех до пяти часов ночи. Мы успевали свободно. Пришли. Огляделись как следует на месте. Выбрали позицию поудобнее и стали ждать. Конвой немного припоздал на «свидание». Но в пять часов пятнадцать минут гидроакустик услышал шумы винтов. Потом и я в ночной бинокль увидел три силуэта: один покрупнее — транспорт тысячи на две и два поменьше... Хоть до транспорта было еще кабельтовых десять, он так удобно ложился на прицел, что я решил не терять времени — атаковал. Тут же погрузились и произвели послезалповое маневрирование. Через полторы минуты грохнул взрыв. Характерный, с лязгом рвущегося железа. Потом — пара глухих разрывов глубинных бомб. И тишина. Фашисты, думаю, не поняли, откуда их атаковали... В общем-то, действовать в этот раз нам было куда проще и спокойнее, чем обычно. Цель, можно сказать, на блюдечке поднесли.

— Ну а на кого транспорт будем записывать? — спросил я. — На вас или на Колышкина?

— Думаю, что справедливее всего разделить пополам, — улыбнулся Стариков.

Это, конечно, шутка. Потопленный транспорт, разумеется, записали на счет «М-71». Но радовала не столько очередная прибавка в боевом счете «малютки», сколько то, что прошел первую проверку новый и очень перспективный метод ведения боевых действий. Все [90] убедились, что наведение лодки на цель по данным другой лодки — дело вполне реальное. После этого при постановке боевых задач на поход командирам подводных лодок стало даваться конкретное указание: доносить обо всех обнаруженных конвоях, идущих ночью на восток. Со временем атаки по наведению стали получаться у нас чаще.

Принимались на флоте и меры для улучшения взаимодействия подводных лодок с авиацией. И хоть возможности у авиаторов вести разведку в интересах подводников были по-прежнему крайне ограниченными, тем не менее командующий ВВС флота генерал-майор авиации А. А. Кузнецов, представители штаба ВВС приезжали к нам в бригаду, всесторонне обсуждали этот вопрос. Было проведено несколько тренировок по отработке связи подводных лодок с самолетами. И это уже вскоре принесло плоды. В апреле «М-176» И. Л. Бондаревича первой на флоте выполнила успешную атаку по цели, данные о которой ей были переданы с самолета-разведчика. Ну, а к концу войны такие атаки стали обычным делом, о чем, впрочем, речь пойдет впереди.

Закончить рассказ о «жарком» январе хочется тем, как в последний день его, 31 января, бригада встречала возвращающуюся из боевого похода «Щ-422». Это была необычная встреча. И дело не только в том, что «щука», после того как «выложила на блюдечко» транспорт Старикову, сама тоже потопила еще один, уже третий по счету. Дело в том, что в этот раз мы встречали из похода первого в бригаде кавалера Золотой Звезды. 17 января из Москвы пришла телеграмма, в которой сообщалось, что высокое звание Героя Советского Союза присвоено Ивану Александровичу Колышкину.

Ставший привычным торжественный ритуал встречи лодки по такому поводу нам хотелось сделать еще торжественнее. Кто-то предложил построить на причале всех командиров-орденоносцев — своего рода почетный караул. Потом был митинг, на котором Иван Александрович Колышкин, очень смущенный и взволнованный оказываемыми ему почестями, сказал:

— Я отлично понимаю, что присвоенным мне высоким званием обязан прежде всего бойцам и командирам лодок. А вообще-то, у нас в бригаде многие бьют фашистов не хуже меня, я думаю, что и они скоро заслужат такие же высокие награды. [91]

Колышкин был прав. Военный совет флота к этому времени уже направил в Москву представления для присвоения звания Героя Советского Союза еще трем командирам — Н. А. Лунину, В. Г. Старикову и И. И. Фисановичу. 3 апреля 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР оно им было присвоено.

Получали высокие награды и подводные лодки. В январе была награждена орденом Красного Знамени «Д-3». В апреле она стала гвардейской. Тогда же звания гвардейских удостоились «К-22», «М-171», «М-174», а «М-172», «Щ-402» и «Щ-421» стали Краснознаменными.

Тревожные радиограммы

В феврале 1942 года мы проводили в очередной поход «Щ-403». Ее задача — высадить группу разведчиков в районе мыса Нордкап, на остров Магерё...

Высадка разведчиков в тыл врага — особо ответственное дело. Организация выполнения этой задачи у нас выработалась такая. К месту высадки лодка, как правило, подходит днем в подводном положении. Тщательно обследуется в перископ береговая черта, и затем лодка ложится на грунт. С наступлением темноты она всплывает и высаживает десантную группу, которая добирается к берегу на резиновых надувных шлюпках...

На словах вроде все просто. Но на деле, что ни возьми, — масса сложностей. Взять, скажем, ту же покладку на грунт. До войны мы не очень-то большое значение придавали отработке этого элемента. Считали, что, мол, на нашем театре с нашими глубинами это вряд ли пригодится. Но оказалось, что умение класть лодку на грунт необходимо, да не просто на грунт — на скалистое, неровное, зачастую с крутым наклоном дно.

Непростым делом было и удержание лодки у самого берега в тот момент, когда уже непосредственно производилась высадка. Сильно мешали подводникам приливные и отливные течения.

Незаурядного мужества и мастерства требовала и транспортировка разведчиков к берегу на резиновых шлюпках. Людям приходилось бороться с сильным накатом, который грозил перевернуть шлюпки. Я уж не говорю о том, что на берегу разведчиков и тех членов экипажа подводной лодки, которые обычно сопровождали их к берегу, могла о/кидать вражеская засада. [92]

В общем, трудностей хватало. Но несмотря на них, после первого «подводного десанта», высаженного с «М-173» в сентябре 1941 года, также успешно осуществляли высадки разведчиков и другие лодки — «М-172», «С-101», «С-102». В первых числах февраля отлично справилась с такой задачей «Щ-401». Ее поход мы в бригаде расценили как образец искусства кораблевождения. Выполняя боевую задачу в условиях очень плохой погоды, не видя берегов и, следовательно, не имея обсерваций практически с момента выхода из базы, командир «щуки» капитан-лейтенант А. Е. Моисеев и штурман старший лейтенант Н. А. Паушкин сумели довести лодку до Перс-фьорда, войти во фьорд и высадить разведчиков точно там, где намечалось. Использовали они при этом тогда еще нечасто применявшийся способ кораблевождения — каждые двадцать минут «брали» глубины эхолотом и по характеру изменения их уточняли свое место. Похвалив Моисеева и Паушкина за этот «слепой» переход, я объявил благодарность и флагманскому штурману капитан-лейтенанту Г. Е. Аладжанову. Хоть он и не участвовал в походе «Щ-401», это была, конечно, его школа.

В общем, подводники постепенно осваивались с новым для себя делом, выполняли задачи по высадке разведгрупп все увереннее и увереннее. Самые тесные контакты у меня и у штаба бригады завязались с флотскими разведчиками. Это было вполне естественно. Разведчики нуждались в средствах доставки, которые могли бы обеспечить максимальную скрытность высадки разведгрупп, и подводные лодки в этом смысле зачастую оказывались самым лучшим, а то и единственно возможным, вариантом. Нам же позарез были необходимы разведданные о маршрутах движения вражеских конвоев, противолодочной обороне противника. Нередко заброска разведгрупп во вражеский тыл производилась именно в наших интересах и по нашей просьбе.

Так было и в случае с «Щ-403». В районе мыса Нордкап, куда направлялась эта лодка, проходил один из наиболее открытых участков вражеской коммуникации. Наши лодки не раз совершали здесь успешные атаки по кораблям и транспортам противника, и не случайно позицию, (которая «нарезалась» в районе этого мыса, подводники меж собой называли хлебной.

А имей мы еще надежных наблюдателей, укрывающихся где-то в расщелинах скал, снаряженных хорошими [93] оптическими приборами, стереотрубами и своевременно сообщающих о появляющихся в этом районе конвоях, надо ли говорить, насколько бы возросла эффективность ударов подводников по врагу! Разговор об этом неоднократно заходил у нас с начальником разведотдела капитаном 2 ранга П. А. Визгиным. Но каждый раз останавливало одно обстоятельство. Уж очень неудобными для высадки разведчиков были берега Нордкапа. Высокие скалы здесь почти отвесно обрывались в воду, казались неприступными. Но вот однажды Павел Александрович сообщил, что в его распоряжении появились три норвежца, три патриота-антифашиста, выразивших горячее стремление внести вклад в борьбу с гитлеровцами, оккупировавшими их родину.

— Люди, судя по всему, надежные, — сообщил он. — И что ценно: хорошо знают интересующие нас места. Готовы пойти на риск. Так что дело за вами — готовьте лодку к походу...

И вот «Щ-403» в море. Вроде все было предусмотрено. В том числе и погода. Учитывая и без того непростые условия высадки разведчиков, мы специально выждали, когда выдадутся деньки потише. Когда «щука» выходила из базы, ветер не превышал трех баллов. Для этого времени года желать более благоприятных условий трудно. Относительно спокойная погода держалась и 12-го, и 13 февраля, пока лодка занималась тщательным обследованием места высадки, И весь день 14 февраля, пока она отлеживалась на грунте в непосредственной близости от уже окончательно выбранного места. Но именно в тот вечер, когда намечалась высадка, вдруг резко усилился ветер, разыгрался шторм.

Вскоре пришла радиограмма от командира «щуки» капитан-лейтенанта С. И. Коваленко. Начало ее звучало обнадеживающе: «Разведчики высажены». Однако дальше следовали весьма тревожные строки о том, что на берегу остались еще и два старшины с «Щ-403», сопровождавшие в шлюпках разведгруппу. Семен Иванович просил разрешения после подзарядки аккумуляторных батарей вернуться за людьми.

Звоню на флотский ФКП. Ответил С. Г. Кучеров. Он уже был в курсе дела. Обменялись с ним накоротке соображениями.

— Что-то не заладилось, видать, у Коваленко, — сказал Кучеров. — Но хорошо, что высадка прошла тихо, без стрельбы. Так или иначе, а решение командира, 94

я полагаю, правильное. Шторм мешает забрать моряков с берега. Надо подождать, пока непогода утихнет.

Однако шторм не утихал. К утру Коваленко вновь привел «Щ-403» к острову Магерё. Установить связь ни с разведгруппой, ни с теми, кто сопровождал ее, не удалось. Не удалось это и на следующий день. Всю ночь на 17 февраля «щука» курсировала в районе острова, и безрезультатно. В очередной радиограмме Коваленко снова просил разрешения продолжить поиски. Но теперь уже с этим никак нельзя было согласиться. Конечно, можно понять чувства Коваленко: оставить двух своих подчиненных в глубоком вражеском тылу, по сути, на произвол судьбы! Душа восставала против такого. Однако жестокая логика войны требовала нередко жестоких решений. Трезво оценивая обстановку, командование флота и бригады понимало, что дальнейшее пребывание «щуки» в непосредственной близости от вражеского берега может кончиться ее гибелью. Очень настораживало нас молчание высаженной разведгруппы. Трое суток прошло. Никаких сигналов о себе разведчики не подавали. Кто мог гарантировать, что фашисты не захватили их и что при очередном подходе подводной лодки к месту высадки ее не встретит засада?

Нет, рисковать кораблем и экипажем мы не могли. «Щ-403» было приказано прекратить поиски и направляться в отведенный ей для крейсерства маневренный район. Через некоторое время Коваленко сообщил, что приказание получено, «щука» следует в район Порсангер-фьорда. Кто бы мог предположить тогда, что это будет последняя радиограмма, подписанная им! Какой-то злой рок преследовал в этом походе «Щ-403». Прошло всего несколько часов — и вдруг, словно гром с ясного неба, совершенно неожиданное сообщение: лодка подверглась тарану вражеского корабля, получила сильные повреждения, при срочном погружении потерян командир. Подписал радиограмму помощник командира старший лейтенант П. В. Шипин.

Потерян командир — шутка ли? Сможет ли молодой помощник довести лодку до базы, ведь он ею самостоятельно почти не управлял? Эти тревожные мысли не давали покоя. Несколько обнадеживало лишь то, что Шипину было на кого опереться: не должен был допустить растерянности в экипаже опытный военком старший политрук Ф. В. Полянский. Можно положиться и на штурмана старшего лейтенанта Н. А. Беляева, и на командира [95] БЧ-5 инженер-капитан-лейтенанта П. С. Салтыкова.

По моей просьбе А. Г. Головко направил навстречу поврежденной «щуке» один из сторожевиков. Под его эскортом она и добралась до Полярного. Предстала «четыреста третья» перед нашими взорами просто-таки в изуродованном виде. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что ей чудом удалось избежать гибели.

После швартовки «Щ-403» мы с военкомом бригады И. П. Козловым собрали командный состав лодки в кают-компании плавбазы «Умба». Надо было подробнейшим образом разобраться во всех обстоятельствах потери командира «щуки» и двух старшин.

Непростое это было разбирательство. Люди подавлены, потрясены происшедшим. Сидят опустив голову. И чуть ли не каждый считает именно себя главным виновником разыгравшейся драмы. Военком Полянский, который докладывал первым, с этого и начал.

— Я, как военком лодки, — с каким-то надрывом произнес он, — прежде всего отвечаю за все. Готов к самым суровым мерам по отношению к себе.

Козлову пришлось остановить Полянского:

— Мы, товарищ старший политрук, сами разберемся, кто прав, кто виноват. А пока нам нужны не эмоции, а факты. Доложите лучше, как получилось, что старшина первой статьи Климов и старшина второй статьи Широков остались на вражеском побережье?

— Они пошли гребцами на шлюпках, — уже спокойнее начал рассказывать Полянский,

— ну, и чтоб помочь норвежцам при выгрузке продуктов и снаряжения. Мы их и намечали для этой роли. Оба смышленые, ловкие, физически крепкие. Да, видать, все же не совладали со штормовой волной. Минут через десять, как они ушли на шлюпках в ночь, в темень, глядим, а концы, которыми их шлюпки к лееру были привязаны, обвисли. Коваленко дал команду выбрать их. Вытащили перевернувшиеся шлюпки. Без весел, без всякого снаряжения. Стали подавать сигналы — никакого ответа. Люди как в бездну канули...

— Утонули? — спросил я.

— Не думаю. Должны были выбраться. Климов — пловец первоклассный. Да и Широков. Ну а сигналов наших они могли просто не заметить, видимость плохая была. [96]

— Какие же меры принимались для спасения?

— Буквально через пять минут отправили к берегу его краснофлотца Мехавкина на шлюпке. Но из-за сильного ветра и течения дойти до места он не сумел. Пятнадцатого утром попытался дойти до берега представитель разведотдела старший лейтенант Сутягин. Однако едва он отощел, как шлюпку перевернуло штормовым валом. Ну, а шестнадцатого уже наш помощник вызвался идти...

— Мы пошли вдвоем с Сутягиным, — негромко, явно волнуясь, продолжил рассказ Шипин, — думали, вдвоем-то выгребем. Куда там! Просто чертово место! Как понесло нас в открытое море. Хорошо, что на лодке заметили наши сигналы, вытащили... Боюсь, что разведчиков вместе с нашими старшинами могло так же отнести в сторону. И если они высадились, то, возможно, совсем не там, где мы их искали.

— Так... С этим, в общем, ясно, — заключил я. — Ну, а в каких обстоятельствах лодка подверглась тарану? Кто был на вахте, когда встретились вражеские корабли?

— Я, — поднялся лейтенант Р. К. Шилинский.

— Вы? — удивился Козлов. — Но ведь вы, кажется, еще не допущены к самостоятельному несению вахты?

— Допущен. Как раз перед походом получил допуск.

— Ну и как вы действовали?

— Видимость была всего два-три кабельтовых. Фашистские корабли — минзаг и два тральщика — выскочили из тьмы как призраки. Я сразу понял, что один из тральщиков намеревается таранить нас. Чтобы уклониться, скомандовал «Лево на борт!». Затем приказал прекратить зарядку аккумуляторных батарей. Вызвал на мостик командира, а когда он появился, доложил ему, что необходимо срочное погружение.

— Это был не командир, а я, — поправил Шилинского штурман старший лейтенант Беляев. — В такой темноте немудрено было перепутать. Командир же находился в первом отсеке и не успел еще добежать. А я сразу поднялся наверх из центрального поста. Вижу: увернулись мы от таранного удара и тральщик прошел у нас по корме. В упор можно было расстрелять...

— В это время, — продолжил Полянский, — и мы с командиром выскочили на мостик. Я успел заметить [97] только, что еще один корабль шел прямо на нас. Л с того, что прошел по корме, шарахнули из крупнокалиберного. И тут же кто-то скомандовал «Срочное погружение!»...

— Эту команду подал я, — сказал Беляев. — Тут же помощник, находившийся все это время, как ему и положено, в центральном посту, приказал инженер-механику Салтыкову заполнить среднюю цистерну и цистерну быстрого погружения (уравнительную Салтыков сам предусмотрительно заполнил еще раньше). Инженер-механик крикнул, поторапливая: «Скоро ли закроете люк?» Я видел, что те, кто находились на мостике, спускались вниз один за другим. На всякий случай крикнул: «Есть ли кто на мостике?» Никто не отозвался. Я решил, что спустились все, и задраил рубочный люк. Если бы знать, что там остался Семен Иванович!

— Но промедли мы хоть мгновение, лодка бы наверняка погибла, — заметил Шипин. — Фашистский корабль ударил нас килем, когда мы, к счастью, уже уходили на глубину. После тарана началась бомбежка. Взрывы гремят, пробка с подволока сыплется, из третьего отсека докладывают о пробоине в прочном корпусе... И тут обнаруживается, что нет командира. Тогда военком и говорит: «Принимай командование, помощник». Начали отрываться от преследования. К счастью, удалось это сделать довольно быстро...

Вот так постепенно разматывался клубок событий, происшедших на «Щ-403». Все яснее становилась роль каждого из членов экипажа. Конечно, действовали подводники не без ошибок. По идее лодке надо было бы сразу уклоняться от таранного удара срочным погружением. Но ведь это легко рассуждать со стороны, сидя в кабинетной тиши. В боевой же обстановке, когда па решения отводились считанные секунды, не так просто было все рассчитать и взвесить. Ситуация, в которой оказалась «четыреста третья», была крайне тяжелой, и то, что никто из моряков не растерялся, делает им честь. Даже молодой, совсем не опытный лейтенант Шилинский сделал немало, чтобы спасти «щуку». Ну а Беляев с Салтыковым, обеспечившие в критический момент не срочное, а просто-таки сверхсрочное погружение, заслуживали особой похвалы за решительные действия. О таких выводах я и решил доложить Военному совету. Козлов меня поддержал.

Но почему все-таки молчал Коваленко, оставшийся [98] на мостике? Был без сознания? Или, может, убит? Погоревав, посокрушавшись, отнесли мы его к пропавшим без вести. И только после войны удалось узнать судьбу командира «Щ-403». В ту злополучную ночь Коваленко не погиб. Он был тяжело ранен. Фашисты подобрали его в бессознательном состоянии на один из своих кораблей. Их медики ампутировали ему ногу, принялись лечить. Можно представить, как ликовали при этом враги: удалось захватить не кого-нибудь — командира подводной лодки! Они конечно же рассчитывали получить от него ценную информацию о фарватерах у наших баз, численном составе подводных сил... Еще не оправившегося от ранения, Коваленко начали допрашивать. Издевались, пытали, били. Но ничего не добились.

Тогда Коваленко бросили в концлагерь. Сначала в Норвегии, а позже перевели в другой, во Франции. Там он встретился с пленным английским подводником Прицкортом, которому за несколько дней до казни рассказал о своей «одиссее». Прицкорт же, оставшийся в живых, поведал об этой встрече нашим подводникам, которые после войны приезжали в Англию принимать трофейные немецкие корабли.

Еще позже в одном из германских архивов были найдены протоколы допросов Коваленко. Они также подтвердили, что командир «Щ-403» держался, несмотря на всю тяжесть своего положения, с достоинством, военной тайны не выдал.

Живой, веселый, широкоплечий, чубатый парубок с умными, проницательными глазами, с мягким украинским говорком — таким остался Семен Иванович Коваленко в нашей памяти. Меня всегда подкупала в нем эдакая математическая жилка, легкость, с которой он разбирался в любых, даже самых головоломных, расчетах, тактических задачах. Это неудивительно: до службы на флоте он учился в Харьковском политехническом институте. Оттуда по комсомольской путевке пошел в военно-морское училище. Не будь войны, из Коваленко, возможно, вышел бы талантливый ученый, исследователь: способностями он был наделен немалыми. Правда, мне порой казалось, что как командиру ему немного не хватает характера. Уж очень он был впечатлительным, очень чувствительно переживал любую неудачу. Я, проводя разборы, всегда старался учитывать это, дабы каким-нибудь неловким словом не повергнуть командира «Щ-403» в уныние... Как же мы порой неверно судим [99] о людях. Какая, оказывается, стойкость и сила духа скрывалась в этом человеке! Какой поистине железный характер!

Ну а что же старшины М. М. Климов и Н. Ф. Широков? Известна ли их судьба? Известна. Спустя двадцать лег после войны, в 1965 году, нашелся пропавший Климов. Приехав на традиционную встречу подводников-североморцев, он рассказал о том, что приключилось с ним и его другом после высадки во вражеский тыл.

Как мы и предполагали, сильный накат перевернул шлюпки, в которых они шли к берегу вместе с разведчиками. Утонула рация. Ушел на дно практически весь запас продовольствия. До берега пришлось добираться вплавь в ледяной воде. Один из норвежцев насмерть разбился о камни, другой некоторое время был без сознания и вскоре умер. Измученные, обессилевшие люди укрылись в заброшенной рыбацкой хибарке. Последний из норвежцев ушел, с тем чтобы попытаться установить связь с надежными людьми из местных жителей. Но не вернулся. Очевидно, фашисты схватили его.

Климов и Широков остались вдвоем. Без теплой одежды, без продовольствия. Питались прошлогодними морожеными ягодами да водорослями. Силы быстро покидали моряков, но они решили: лучше умереть, чем добровольно сдаться врагу. Однако плена избежать все же не удалось. Фашисты в конце концов обнаружили их и после безрезультатных допросов бросили в концлагерь в районе Тромсё. Здесь пути друзей разошлись. Климов побывал в заключении в разных районах Норвегии. Несколько раз пытался бежать. И однажды это удалось. Добрался до своих. Войну закончил автоматчиком одной из стрелковых дивизий. После демобилизации жил и работал в городе Люберцы Московской области.

Как и Климов, Широков с первых дней пребывания в плену пытался вырваться из фашистской неволи. В конце концов и ему это удалось. Войну он тоже закончил в рядах Советской Армии. После демобилизации жил и работал в Уфе. В 1952 году после тяжелой болезни умер.

Не успели еще утихнуть среди подводников волнения, вызванные походом «Щ-403», как разыгрались новые, не менее драматические события. [100]

21 февраля 1942 года из Полярного в Порсангер-фьорд вышла «Щ-402». Дела у экипажа этой лодки поначалу складывались весьма успешно. 27 февраля капитан-лейтенант Н. Г. Столбов сообщил о потоплении транспорта водоизмещением около 6 тысяч тонн. Через несколько дней «щука» подверглась атаке вражеских катеров. Когда, отозвавшись от преследования, «Щ-402» всплыла, подводники увидели, что весь мостик залит соляром. От близких разрывов бомб булевые цистерны дали течь. Оказалась повреждена и антенна.

Мы на ФКП, не зная об этом, волновались, почему Николай Гурьевич Столбов не выходит на связь. Накануне на лодку было передано приказание командующего флотом: следовать в другой, более отдаленный, район для прикрытия союзного конвоя «PQ-12». Наконец сеанс связи состоялся, и со «щуки» сообщили: «Идем в указанный район». Мы успокоились. Однако все волнения были еще впереди.

9 марта «Щ-402» заняла указанную позицию. А 10-го пришла вдруг крайне тревожная радиограмма, сообщавшая о том, что на лодке... кончилось топливо. Как это случилось? К сожалению, просчитался командир БЧ-5 инженер-капитан-лейтенант А. Д. Большаков. Поначалу, когда была обнаружена течь соляра из междубортных цистерн, он правильно предложил командиру продуть их и промыть водой, дабы за лодкой не тянулся демаскирующий масляный след. Но после этого не позаботился проконтролировать, сколько же соляра осталось на лодке. Считал, что его вполне хватит до конца похода. А между тем «щуке» нельзя было идти на дальнюю позицию. Когда же, прибыв туда, замерили количество топлива, выяснилось, что осталось не девять, как считал Большаков, а всего три с половиной тонны. Этого могло хватить ненадолго. В 22 часа 10 марта двигатель па лодке остановился. Не могла она двигаться и в подводном положении: разрядились аккумуляторные батареи.

Почти все специалисты штаба бригады собрались после получения тревожной вести у карты оперативной обстановки. Как же далеко застыла стальная лодочка с надписью «Щ-402»! 350 миль отделяли ее от Полярного. И всего 20 с небольшим — от вражеского берега.

Все взгляды — на флагманского механика Ивана Владимировича Коваленко и его помощников Петра Анисимовича Мирошниченко и Николая Никифоровича [101] Козлова. Но ведь они не волшебники. Топлива нет — значит нет: на воздухе двигатель работать не может. Коваленко, впрочем, надежд не терял.

— Масло, масло... — задумчиво повторял он. У них ведь еще осталось смазочное масло! Может, его как-то попробовать использовать в качестве топлива.

— На масле дизель долго не протянет, — резонно возражал Мирошниченко, — образуется нагар, и полетят поршневые кольца,

— И все же надо подумать...

Тем временем на флотском ФКП решали, кого же послать на помощь попавшим в беду. Задача была непростой. Корабли флота, как упоминалось выше, обеспечивали прикрытие конвоя «PQ-12». Фашисты проявляли небывалую активность. По данным разведки, в море на поиск конвоя они бросили большие силы, и в их составе свой «козырный туз» — линкор «Тирпиц», специально пригнанный на Север для борьбы с союзными конвоями. Практически все находившиеся в строю корабли пришлось задействовать и нам. Вышли навстречу конвою эсминцы «Громкий» и «Гремящий». По маршруту движения его были развернуты подводные лодки «К-23», «Д-3», «С-102», «Щ-422». Ни одну из них снять с прикрытия «PQ-12» никак было нельзя. Оставалось одно — послать на помощь «Щ-402» какую-то лодку из Полярного. Но какую? Ясно, что нужна была не просто лодка, а большая, крейсерская, чтоб могла взять запас топлива и для себя, и для «щуки». А все «катюши», как на грех, в ремонте. И серьезном.

Ближе всех к окончанию ремонтных работ был экипаж «К-21». Но и здесь, по нашему весьма напряженному графику, еще было дел суток на пять. Так или иначе, а другого выхода найти не удалось. Надо было ускоренными темпами заканчивать ремонт на этой «катюше» и отправлять ее в море.

— Поезжайте на «К-21» лично, — приказал мне А. Г. Головко, — мобилизуйте всех и вся. Завтра к полудню она должна выйти во что бы то ни стало.

Завтра к полудню... Это значит закончить ремонт за двенадцать часов вместо пяти суток. Задача казалась просто непосильной. Но с ней надо было справиться. Ведь в беде товарищи.

На «катюше» меня встретили командир «К-21», теперь уже капитан 2 ранга, Николай Александрович Лунин и [102] военком батальонный комиссар Сергей Александрович Лысов.

Лунин был буквально несколько дней назад назначен на эту лодку. Решение это мы приняли после очередного блестящего похода «Щ-421», совершенного в январе — феврале. Три транспорта пустил тогда на дно Лунин. Особенно впечатляющей была атака, совершенная 5 февраля. Так случилось, что «Щ-421» встретилась с вражеским конвоем в положении, удобном для атаки кормовыми торпедными аппаратами. Но кормовые торпеды уже были к этому времени израсходованы. Тогда Лунин сделал сложный маневр: развернул лодку через правый борт на 200 градусов, чтобы несколько удлинить атаку и выбрать наивыгоднейший курсовой угол и дистанцию для залпа. Десять минут продолжался этот поворот, в течение которого максимальное напряжение потребовалось и от рулевых, и от многих других подводников, и конечно же от самого Лунина. А закончилось все тем, что «Щ-421» буквально в упор вколотила три торпеды в фашистский транспорт.

Трудно говорить о красоте в нашем суровом и беспощадном деле. Но это была именно красивая атака. Она показала, что лунинское мастерство уже, так сказать, переросло рамки «щуки». Вполне логичным было решение дать ему проявить себя на лодке, обладающей большими боевыми возможностями.

Приняв «К-21» у прежнего командира, Лунин очень быстро освоился. Уже за те несколько дней, что он возглавлял ее, немало было сделано для того, чтобы сократить сроки ремонта. Но возможно ли сжать их до двенадцати часов?

— Раз поставлена такая задача, значит, надо выполнять, — отвечая на такой вопрос, отрезал Лунин.

Он, как всегда, верен своему стилю — предельно сдержан, немногословен. Лысов более разговорчив. Он сообщил о том, что до экипажа задача доведена. Работы на лодке развернуты. Полным ходом идет сборка главного двигателя и вспомогательных механизмов. На самых трудных участках трудятся коммунисты во главе с секретарем парторганизации мичманом П. И. Гребенниковым. Гляжу: у самого Лысова руки тоже в соляре. Военком, видать, только оторвался от работы.

Пошли по отсекам. Везде кипела работа. Особенно оживленно было у главного двигателя. Здесь находился командир электромеханической боевой части [103] инженер-капитан-лейтенант В. Ю. Браман. Лицо его, смуглое от рождения, казалось просто черным от усталости и напряжения. Но глаза блестели живо и уверенно. Четко и толково инженер-механик доложил о мерах, принимаемых для ускорения ремонта.

— Может быть, вам в помощь прислать специалистов с других лодок? — поинтересовался я.

— Вряд ли целесообразно, — покачал головой Браман. — Тут тесно. Лишние люди создадут только ненужную толкотню. А у нас каждый сейчас знает свой маневр... С ремонтом мы управимся. Меня, честно говоря, больше волнует другое: как мы будем в море передавать топливо на «щуку»? Никогда прежде делать этого не приходилось...

Да, подобные задачи в мирное время нами не отрабатывались. Подводники не имели для этого ни необходимых навыков, ни специальных технических средств. Командир береговой базы капитан 3 ранга Г. П. Морденко поднял па ноги специалистов тыла флота и всех своих коллег в других соединениях в поисках подходящих топливных шлангов, буксирных тросов. Все паши лучшие умы — Карпунин, Скорохватов, Гаджиев, Колышкин — занимались прикидкой возможных вариантов действий. За ночь разработали несколько схем передачи топлива. Продумали и то, каким образом осуществить буксировку аварийной «щуки», в том случае если передать топливо не удастся.

Однако обстановка могла, естественно, внести коррективы во все эти наметки. Многое надо было додумывать уже непосредственно в море. Поэтому было решено послать старшим на «К-21» М. И. Гаджиева. Керим не раз доказывал свою удивительную способность смело импровизировать, с честью выходить из самых невероятных положений. Верилось, что и в этот раз он сумеет проявить ее.

В полдень И марта «К-21» покинула базу. А в штабе флота и штабе бригады продолжали напряженно размышлять над тем, как же еще помочь «Щ-402», которая так долго дрейфовала у вражеского побережья. То, что фашисты в течение этих часов не обнаружили ее, казалось чудом, хотя чудо имело свои объяснения. Видимо, гитлеровцев очень занимал конвой «PQ-12». И, увлекшись им, они не заметили, что делается у них буквально под носом.

В тот же день, 11 марта, первое судно конвоя вошло в Кольский залив. Другие находились на подходе. Наши [104] лодки, развернутые для прикрытия, начали освобождаться. Командующий флотом принял решение направить на помощь «Щ-402» еще и «Д-3». По нашим расчетам, она успевала подойти в район нахождения «щуки» почти через сутки. «К-21» успевала раньше. Но и ей предстоял немалый путь. Удастся ли «Щ-402» все это время оставаться необнаруженной? Надеяться на это было трудно. И как же кстати оказалось тут инициативное предложение флагманского механика И. В. Коваленко. Иван Владимирович нашел-таки оригинальный способ использования остававшегося на лодке смазочного масла в качестве топлива. Для этого надо было в определенной пропорции разбавить его керосином, взятым из запасных торпед, — как бы приблизить тем самым масло по вязкости и температуре вспышки к соляру. Правда, не так-то просто подать это эрзац-топливо из соляровых бачков к дизелю. Но если помпой создавать в бачке постоянное давление, то, как полагал Коваленко, смесь подойдет в насосы.

В эфир полетела подробная инструкция на сей счет. Она подоспела очень вовремя. На «щуке» моряки времени не теряли и тоже искали выход из положения. До того чтобы смешать масло с керосином. Большаков и его подчиненные додумались сами. Но завести дизель им никак не удавалось. Своевременные, квалифицированные советы помогли ускорить дело.

К вечеру 11 марта лодка дала ход. Больше суток после этого Столбов молчал. И это был, пожалуй, один из немногих случаев, когда молчание не тревожило, а, скорее, обнадеживало: молчит, значит, соблюдая скрытность, уходит, уходит прочь от вражеского берега!

Потом пришла радиограмма от Лунина. Взволнованно и удивленно он спрашивал: «Куда девалась «Щ-402»?» Успокоили: все в порядке. Дали предположительные новые координаты «щуки».

Рано утром 13 марта Столбов сообщил место, до которого удалось дойти на импровизированном топливе: «Щ-402» находилась уже в 140 милях от береговой черты. Конечно, говорить о том, что опасность миновала, было еще рано. Но все же она теперь была гораздо меньшей. Тем более что «К-21» уже приближалась.

В полдень того же дня лодки встретились. А через два часа пришла наконец-то на ФКП радостная весть: «Топливо и смазочное масло переданы. «Щ-402» следует в базу своим ходом».

Очень четко прошел заключительный этап операции [105] по спасению попавшей в беду «щуки». Из всех заранее намечавшихся вариантов удалось осуществить самый простой и оптимальный. Лодки сошлись борт к борту. На «катюше» шланг присоединили к палубным приемникам. На «Щ-402», не мудрствуя лукаво, пропустили его через рубочный люк и рубку прямо в горловину топливной цистерны. Таким образом перекачали 15 тонн топлива.

Конечно, и этот «простой» вариант был не так уж и прост. Удерживать две связанные лодки на крутой океанской волне так, чтобы они не помяли друг другу корпуса, чтобы не порвались концы и шланги, — все это от обоих командиров потребовало немалого мастерства. Да и других проблем хватало. Скажем, после того как передали топливо, возник вопрос: а как передавать масло? Хорошо, что заботливый хозяйственник Г. П. Морденко, экипируя «катюшу» к походу, на всякий случай приказал доставить сюда с десяток пустых резиновых мешков, в которых обычно на лодках хранилась дистиллированная вода для аккумуляторов, и хорошо, что на самой «К-21» нашлись смекалистые моряки, догадавшиеся использовать эти мешки как емкости под масло.

14 Марта обе лодки благополучно возвратились в Полярный.

Весь ход спасения «Щ-402» мы разобрали в бригаде самым тщательным образом. Как-никак первый случай спасения лодки лодкой. Но последний ли? Резонно было предположить, что с ужесточением противоборства на морских коммуникациях такого рода ситуации могут возникать и впредь. На занятиях с командирами мы проиграли различные варианты буксировок, приема и передачи топлива. Береговой базе было дано указание обеспечивать все уходящие в море лодки достаточным количеством буксирных концов, топливных шлангов, другим имуществом, необходимым для спасательных работ. Планировалось также провести на полигоне специальное учение по оказанию помощи «аварийной» лодке.

Меры принимались вроде бы быстро, оперативно. Но события, как оказалось, развивались еще быстрей. Не в каком-то отдаленном будущем, а буквально через несколько дней одна из лодок, находившихся в море, попала в беду, и ее экипажу потребовалась неотложная помощь.

Случилось это с «Щ-421». В конце марта она вышла в поход под руководством нового командира капитан-лейтенанта 106

Ф. А. Видяева. С октября 1940 года Федор Алексеевич служил на этой же лодке помощником. Мужал, воспитывался, набирался опыта под крылом Лунина. Когда тот получил назначение на «катюшу», у командования бригады не было никаких сомнений в том, кого назначить на его место: конечно, Видяева. Подкупали его тактическая эрудиция, смелость мысли, а еще — настоящая верность морю. Свои юные годы Видяев провел здесь, на Севере, в Мурманске. Сразу же после школы пошел плавать матросом на рыболовный траулер. Исходил Баренцево море вдоль и поперек. Знал его прекрасно и любил всей душой.

Вскоре после назначения Видяева я побывал на «Щ-421», сходил на ней на Кильдинский плес. Федор Видяев уверенно, четко выполнял самые сложные вводные и по всем статьям показал себя практически готовым командиром. В принципе ему можно было доверить сразу же самостоятельное плавание, но решено было все-таки не отклоняться от ставшего уже привычным правила, чтобы новоиспеченного командира в первом боевом походе «обеспечивал» кто-то из старших. С Видяевым пошел П. А. Колышкин.

Уже первые дни похода показали, что в Видяеве мы не ошиблись. 28 марта на подходе к Лаксе-фьорду он обнаружил конвой противника и, атаковав один из транспортов, потопил его. Заслуживает внимания то, как это было сделано. Конвой шел противолодочным зигзагом. Транспорт, который Видяев выбрал для атаки, в самый последний момент вдруг неожиданно отвернул в сторону. Тогда молодой командир решил поднырнуть под конвой, пройти под ним и торпедировать транспорт залпом из кормовых аппаратов. Колышкин одобрил это решение, и оно принесло успех.

После этого фашистские корабли в течение двух с половиной часов преследовали и бомбили лодку, но Видяев вновь проявил выдержку и незаурядное мастерство. «Щ-421» осталась неповрежденной.

3 апреля мы в Полярном получили телеграмму из Москвы о том, что «Щ-421» вместе с другими лодками удостоена высокой награды — ордена Красного Знамени. Передали эту радостную весть на лодку и рассчитывали через несколько дней торжественно встретить ее из похода. Но вечером 8 апреля произошло непредвиденное: «Щ-421» подорвалась на вражеской мине, получила [107] серьезные повреждения, потеряла ход и способность погружаться.

Даже из тех лаконичных сведений, которые содержались в радиограмме Видяева, было совершенно ясно, что положение «Щ-421» еще тяжелее, чем то, в котором была «Щ-402». На лодке Столбова практически все механизмы оставались в исправности, не было лишь топлива. А тут — перебиты обе линии гребных валов, выведены из строя рули, в прочном корпусе полуметровая трещина. О том, чтобы устранить такие повреждения в море, не могло быть и речи. Надо было выручать товарищей.

К счастью, возможностей для оказания помощи на этот раз у нас имелось больше. Сразу же с получением тревожной радиограммы из Полярного смогли выйти два эсминца и «К-2». Но еще ближе к аварийной «щуке» находилась «К-22». Она действовала в соседнем районе.

Идя кратчайшим путем, меньше чем через четыре часа «катюша» подошла к району, где находилась «Щ-421». Правда, сразу ее обнаружить не удалось: над морем все было покрыто пеленой густого снежного заряда. Видимость — всею около кабельтова. К тому же место «щуки» к этому времени несколько изменилось. Стремясь подальше оторваться от вражеского берега, куда течением медленно, но неумолимо ее сносило, на лодке применили совершенно необычное средство: сшили из брезентовых чехлов парус, приладили его к перископу и таким образом ухитрились пройти около 9 миль.

На «К-22» этого не знали. Начав поиск, попытались связаться со «щукой» по ультракоротковолновой связи. Ответа не получили. И тут сказались опыт и мастерство участвовавшего в походе на «двадцать второй» флагманского связиста бригады Ивана Петровича Болонкина. Радисты «К-22» под его руководством сумели засечь работу в эфире радиостанции «Щ-421», которая передавала очередное донесение в Полярный Радиограмма была короткой, всего-то несколько знаков, тем не менее Болонкин определил по ней пеленг на «щуку», что облегчило поиск.

Вскоре лодки встретились. Виктор Николаевич Котельников, не мешкая, попытался взять поврежденную «щуку» на буксир. Однако шло время, а сделать это не удавалось: очень уж сильным было волнение моря.

В те тревожные часы мне пришлось быть в кабинете командующего флотом. Здесь же, как всегда в такие напряженные моменты, находились члены Военного совета флота. Все остро переживали за судьбу подводников, [108] находившихся у вражеского побережья. Казалось, отсюда, из глухой тиши подземелья, за сотни миль мы видели все, что происходило у Лаксе-фьорда. И то, как, будто на гигантских качелях, раскачивало на крутой зыби две наши лодки, как буксирные концы, едва успевшие связать их, лопались от неимоверного натяжения, как быстро редел и таял очередной снежный заряд и глазам подводников открывался такой близкий и такой недобрый берег...

А. Г. Головко сидел в своем кожаном кресле, кутаясь в наброшенную на плечи черную суконную шинель. Он был простужен, его познабливало. Командующий флотом вообще плохо переносил северный климат и сырость подземного обиталища. Простуды часто мучали его. Но крайне редко он давал болезни уложить себя в постель.

Корабельные часы, висевшие на стене, отсчитывали минуту за минутой. От Котельникова новых докладов не поступало. Но и так было понятно, что он по-прежнему безуспешно пытается взять «щуку» на буксир.

Нарушив затянувшееся молчание, кто-то предложил:

— Может, снять с «Щ-421» основную часть экипажа? Оставить человек десять ..

Головко встал, глубоко затягиваясь «Казбеком», зашагал из угла в угол.

— Положение «четыреста двадцать первой» безнадежно, — сказал он после некоторой паузы. — Наивно полагать, что гитлеровцы будут спокойно взирать, как мы выводим «щуку» у них из-под носа. И так они не по-немецки беспечны. Думаю, что нападения на наши лодки можно ждать с минуты на минуту. Вот почему, — тут он возвысил голос, — я думаю отдать Котельникову приказание снять с аварийной лодки людей, всех до единого. И уничтожить ее. — Командующий оглядел всех присутствующих и уже тише добавил:

— Вы понимаете, сколь тяжелое это решение. Поэтому я просил бы всех членов Военного совета высказать по нему свое мнение.

Решение и впрямь было тяжелым, беспрецедентным. Умом все понимали: иначе нельзя. Но как примирить свои чувства с этой необходимостью — потопить самим свой корабль! И это при том, что кораблей-то у нас пока еще было ой как не густо. Колоссальную ответственность принимал на себя Арсений Григорьевич Головко.

К чести членов Военного совета они не побоялись разделить ее с командующим. Первым высказался А. А. Николаев.

— Я полагаю, — сказал он, — что мнение ваше, [109] товарищ командующий, совершенно правильное. В такой ситуации мы не имеем права рисковать ни одним человеком.

— Время не терпит, — поддержал его С. Г. Кучеров. — Буксировка явно не удается. Как ни горько, но...

Решение было принято. Командир «К-22» получил четкие, ясные указания от имени Военного совета. И уже очень скоро мы поняли, как своевременно это было сделано. Сначала поступило тревожное сообщение из радиоцентра: данные радиоразведки говорили о том, что фашисты, похоже, наконец-то всполошились. Почти тут же пришло донесение от Котельникова. Он сообщал, что обнаружены самолет и корабль противника. Появились они, конечно, не случайно. Безусловно, это были разведчики. Но уже весь экипаж «Щ-421» перешел на «К-22». В 13 часов 30 минут с «катюши» произвели выстрел одной торпедой, и израненная «щука» ушла под воду...

Докладывая в базе о случившемся, Видяев, мужественный, сильный, никогда не унывающий Видяев, не сдержавшись, заплакал. Это была первая и единственная слабость, которую он позволил себе. А там, в море, перед лицом смертельной опасности, Федор Алексеевич держался просто молодцом. До последнего момента делал все возможное, чтобы спасти свой корабль, а когда получил приказание покинуть его, сделал это, как и подобает командиру, последним.

Самых высоких оценок были достойны и другие моряки погибшей лодки. Отлично показал себя, к примеру, помощник командира капитан-лейтенант А. М. Каутский. Он как раз был одним из тех, кто предложил и реализовал необычную идею: использовать брезентовый парус для того, чтобы уйти подальше в сторону моря.

Умело поддерживал моральный дух в экипаже военком политрук Н. Г. Афанасьев. Он постоянно находился на тех участках, где было в данный момент труднее всего, словом и личным примером воодушевлял людей.

И они показывали образцы мужества и самоотверженности. Особенно напряженно пришлось действовать тем, кто находился в кормовом отсеке. Когда лодка подорвалась на мине, сюда из поврежденных торпедных аппаратов и через трещины в корпусе хлынула вода. Краснофлотцы В. С. Качура, И. А. Жаворонков, П. И. Февралев, А. П. Новиков, П. Н. Сизмин под руководством старшины 1-й статьи К. Н. Дряпикова, задраив переборочную дверь, изолировали свой отсек и повели борьбу за живучесть, чем, по сути, спасли весь экипаж. [110]

Всех их, как и особо отличившихся моряков с «К-22», мы представили к награждению орденами и медалями.

Горечь потерь

Вначале мая установились настоящие весенние солнечные деньки. Как-то сразу осел и почернел снежный покров на сопках, а во многих местах и вовсе сошел, оголив серые гранитные валуны. На низкорослых, комлистых деревцах набухли почки, а под деревцами кое-где пробилась к свету слабенькая нежно-зеленая травка. Так уж устроена человеческая душа: она радуется наступлению весны, ждет, что именно в эту пору произойдет что-то значительное, какие-то перемены к лучшему. Однако первая военная весна оказалась для нас горькой, и осталась она в памяти порой тревог и печали. В эти весенние месяцы мы потеряли сразу же две лодки, два экипажа, больше ста боевых товарищей.

В конце апреля не вернулась из похода «Щ-401». Боль утраты для меня лично усугублялась еще и чувством личной вины за нее. Дело в том, что накануне командир «щуки» капитан-лейтенант Аркадий Ефимович Моисеев из района боевых действий донес о двух успешных атаках. При этом сообщалось, что были израсходованы все носовые торпеды. Остались только две торпеды в кормовых аппаратах. По данному докладу нами не было принято какого-либо конкретного решения — «щуку» можно было отзывать в базу, а можно было и не отзывать. Исходя из общей обстановки последнее вроде казалось резонным: ведь ожидались новые конвои врага. Но тут, однако, не следовало подходить сугубо практически. Управляя за сотни миль лодками, крайне важно было учитывать и психологический фактор. Положа руку на сердце, скажу: никто лучше меня не мог знать особенности характера, психологии командиров лодок. И я, прекрасно зная Моисеева, должен был понять, что его доклад об израсходованных торпедах — это не просто доклад для сведения. Это своего рода просьба отозвать лодку в базу. Иной командир мог попросить об этом напрямую, а самолюбивый Моисеев не мог. Я, именно я, должен был понять, что на лодке что-то неладно, почувствовать состояние командира и поставить вопрос перед командующим о возвращении «Щ-401» в базу. Увы, какие-то хлопоты отвлекли, не дали как следует вдуматься в текст радиограммы. Больше «щука» на связь не вышла. [111]

Обстоятельства гибели «Щ-401» остались неизвестными. И никто за нее меня никогда не упрекнул. Но ощущение личной вины, осталось на всю жизнь: мог ведь предотвратить горькую потерю, мог, но не сделал этого... Быть может, мысли об этом тем горше, что гибель «Щ-401» как бы потянула за собой и еще одну беду — гибель «К-23», на которой вышел в боевой поход замечательный подводник и мой дорогой товарищ Магомет Гаджиев.

Те дни и часы, когда мы с тревогами и надеждами ждали вестей с «катюши», впечатались в память с удивительной четкостью. Помнится буквально все, до малейших деталей, до часов и минут...

Несколько дней после выхода из Полярного «К-23» занималась поиском пропавшей «Щ-401» в районе Танафьорд, мыс Нордкин. 8 мая Гаджиев донес, что поиски результатов не дали, «катюша» отправляется в отведенный ей маневренный район. Четыре дня от нее никаких сообщений не поступало. 12 мая мы проводили на ФКП совещание по вопросам ремонта лодок. Я как раз что-то говорил и вдруг, словно почувствовав недоброе, замолчал. За дверью кабинета раздались торопливые шаги, и через секунду-другую встревоженный оперативный дежурный протянул мне бланк радиограммы с «К-23», На нем стояла пометка «Экстренно». Текст был с большими искажениями: «...транспорт торпедами... два сторожевых корабля артиллерией уничтожены... квадрат... курс Ост... имею повреждения от стрельбы...» Дальше еще несколько слов, совсем неразборчивых — то ли какая-то просьба, то ли просто номер радиограммы — и подпись.

Я тут же передал бланк флагманскому связисту Болонкину:

— Чем вызваны такие искажения?

— Дело тут, конечно, не в качестве приема, — ответил он, — скорее всего, поврежден передатчик.

Тут же меня вызвали к телефону. Степан Григорьевич Кучеров сообщил, что принято решение немедленно отозвать «К-23» в базу. Указание об этом послано.

— Ясно, что они попали в жаркую переделку, — заметил начальник штаба флота, — главное, чтоб повреждения не мешали лодке погрузиться. Пока вроде об этом не сообщают. Будем ждать новых вестей. Да и вообще за эфиром следите повнимательнее. Вот что... Давайте-ка подключайте все свои наличные средства связи. Мы должны сейчас слышать все, что только возможно... [112]

Я тут же дал соответствующие указания Болонкину. Помимо обычных дежурных средств радиовахта была открыта на всех больших и средних подводных лодках и на плавбазе «Умба». Открыли радиовахту и наши соседи — моряки бригады эсминцев и ОВРа. Ну и, разумеется, внимательно вслушивались в эфир радисты флотского узла связи.

Ни одной радиограммы с «К-23», к сожалению, больше не поступило. Но кое-что о том, что происходило с ней, удалось узнать. Наши радиоразведчики перехватили несколько радиограмм, переданных противником открытым текстом. Судя по ним, в районе, где находилась «К-23», с 13 часов 20 минут до 18 часов 30 минут действовали четыре «юнкерса». В 15 часов 50 минут один из них обстрелял нашу подводную лодку из пулемета, и она погрузилась.

Погрузилась! Это слово на какое-то время обнадежило. Выходит, «катюша» все же не потеряла способности погружаться. Значит, у нее есть возможность уйти от преследования на глубину. Но тут же новая радиограмма. «юнкерс» передал на свой аэродром просьбу выслать еще одну машину. С аэродрома приказали самолету оставаться в данном районе для связи.

Что же это? Выходит, они продолжают преследовать «двадцать третью»? В 17 часов 12 минут в эфире произошел оживленный диалог, из которого стало ясно, что на помощь первому самолету вылетит второй с двумя бомбами весом по 250 килограммов. Затем фашисты затихли. А к 19 часам все самолеты вернулись на свой аэродром{7}.

Анализ всех этих данных позволял предположить, что, атаковав и потопив фашистский транспорт торпедами, «К-23» подверглась бомбежке со стороны кораблей охранения. Вероятно, была повреждена бортовая цистерна с топливом, весьма хрупкая на подводных лодках типа К, и лодка все время «обозначала» свое место выходившим на поверхность моря соляром. В связи с этим, очевидно, на лодке было принято решение всплыть и отразить атаку сторожевиков артиллерией с одновременным использованием надводной скорости для отрыва. О результатах артиллерийского боя Гаджиев и донес в базу. Вероятно, и сама подводная лодка получила серьезные повреждения от вражеских снарядов и один из главных двигателей [113] был выведен из строя. Это подтверждает тот факт, что расстояние от Окс-фьорда, где произошел бой со сторожевиками, до места, где «К-23» была обнаружена самолетами противника, она прошла за 3 часа 50 минут, то есть со скоростью 13,5 мили в час. Такая скорость характерна для подводных лодок типа К, идущих под одним главным дизелем средним ходом. Если б были исправны оба дизеля, вряд ли «катюша» отходила бы от берега противника, не используя полную мощность двигателей.

В 15 часов 50 минут «К-23» подверглась обстрелу с воздуха и, несмотря на полученные повреждения, вынуждена была погрузиться. Но что же дальше? Удалось ли ей оторваться от противника? Эти вопросы волновали и тревожили каждого из нас. Через определенные промежутки времени наши передатчики посылали запросы на «катюшу». Но она не отвечала.

Тем не менее никто не верил в трагический исход. После традиционного вечернего доклада, который в тот день прошел на редкость скомканно и сумбурно, на ФКП бригады за полночь засиделись командиры дивизионов и флагманские специалисты. Все были убеждены если б фашисты потопили «катюшу», они б не преминули громогласно покричать об этом в эфире. Все дружно ругали связь и связистов: мол, они виноваты во всех наших волнениях — ни принять, ни передать ничего толком не могут...

Бедный Болонкин! Сколько ему за время войны доставалось таких вот незаслуженных упреков. Бледный, сжавшийся, сидел он за столом и, хоть лучше всех знал, что никаких промахов со стороны службы связи не было и нет, старался даже подтвердить обвинения в свой адрес.

— Да, вполне возможно, что радиограммы просто не дошли. Прохождение радиоволн сейчас отвратительное. Середина мая — пора магнитных бурь...

Мы по-прежнему усиленно прослушивали эфир. «К-23» молчала. С других же лодок радиограммы приходили регулярно. И никакие магнитные бури не мешали.

14 мая хорошее сообщение пришло с «М-176», которая действовала в Варангер-фьорде: торпедированы транспорт и миноносец противника. И. Л. Бондаревич провел атаку прямо-таки мастерски. Точно выпустив первую торпеду по транспорту, спокойно выждал, когда на расчетный угол упреждения подойдет нос идущего следом за ним миноносца, и выпустил вторую торпеду. Транспорт был потоплен, а миноносец, судя по всему, поврежден. [114]

16 мая отличилась еще одна наша лодка — «Д-3», на которой кстати, вышел в свой первый боевой поход начальник штаба бригады капитан 1 ранга Б. И. Скорохватов. Почин У Бориса Ивановича получился хороший. Первый транспорт «Д-3» торпедировала еще 2 мая. Теперь же к этому успеху прибавился еще один. Командир «Д-3» капитан 3 ранга Михаил Алексеевич Бибеев успел пронаблюдать в перископ результат своей атаки: мачты потопленного судна, торчащие из-под воды, и пять сторожевых кораблей, мечущихся вокруг него. Правда, после этих мгновений торжества пришлось пережить весьма неприятные минуты яростной бомбежки. Но все в итоге закончилось для подводников благополучно.

Все эти известия о боевых успехах в другое время вызвали бы бурю радостных эмоций в бригаде. Но в те майские дни радость нашу омрачали мысли о пропавшей и не подающей уже несколько дней никаких сигналов «катюше».

А тут еще новые волнения! В тот же день, 16 мая, утром оперативный дежурный по бригаде встревоженно доложил:

— Нашу лодку бомбят на траверзе полуострова Рыбачий!

— Какую лодку? Почему у Рыбачьего?

— Это береговые артиллеристы с Рыбачьего сообщили, — пояснил оперативный. — Что за лодка — они сами пока не разобрались. А преследовали ее два фашистских сторожевика. Артиллеристы отогнали их в море.

«Может, это Гаджиев прорывается домой?» — мелькнула было мысль. Но вскоре последовал новый доклад:

— Это «малютка». Она всплыла в 35 кабельтовых от берега. Фашисты отошли кабельтовых на 70 и ведут по ней огонь.

Час от часу не легче. Это, выходит, «М-172». Она единственная из «малюток» находилась в эти дни в море. Звоню на ФКП флота в надежде выяснить подробности. Оперативный по флоту сообщил:

— Наши артиллеристы открыли огонь по фашистским сторожевикам. Прикрывшись дымовой завесой, те отошли. Но «малютке», видно, здорово досталось: еле движется.

Он вдруг прервал свое сообщение. В трубке были слышны какие-то переговоры, и тут еще одна новость, от которой замерло сердце: [115]

— С Рыбачьего сообщают: появился «юнкерс». Бомбит лодку.

Пытаюсь связаться с А. Г. Головко. По телефону прямой связи отвечает С. Г. Кучеров:

— Командующий ставит задачу авиаторам. Да, да... Бросаем все что можем на прикрытие «М-172». Еще не хватало, у своих берегов терять лодки...

И вот наконец в Екатерининскую гавань в сопровождении двух малых охотников вошла многострадальная «малютка». Встречать ее высыпала чуть ли не вся бригада.

Первым сошел на пирс командир «малютки» капитан 3 ранга И. И. Фисанович. И уже по тому, как тяжело, пошатываясь, ступал он, каким бледным, изможденным было его обычно такое жизнерадостное, улыбчивое лицо, можно было понять, что командиру и экипажу «М-172» пришлось пережить тяжелейшее испытание.

А случилось вот что. Поздно вечером 15 мая Фисанович обнаружил конвой противника. Большой, тяжело груженный транспорт шел в охранении двух сторожевиков и трех тральщиков. «М-172» находилась как раз на курсе конвоя. Фисанович принял дерзкое решение: прорваться внутрь охранения с головы каравана и нанести удар по транспорту наверняка, с предельно малой дистанции.

Все удалось, как задумывалось. По левому борту лодки прошел, не заметив опасности, головной сторожевик. Разворачиваясь на боевой курс, «малютка» пропустила по корме тральщик и всадила торпеду в железную глыбу транспорта, что называется, в упор. От близкого взрыва лодку даже сильно встряхнуло. Но вслед за этим почти тотчас раздались и взрывы вражеских глубинных бомб. Фашисты, должно быть, заметили след торпеды, выпущенной «малюткой», и, определив по нему место нахождения лодки, бомбили очень точно.

На «М-172» погас свет, вышел из строя гирокомпас. Но самое опасное — то, что, судя по всему, произошло и на «К-23», — дала течь цистерна с соляром. По штилевой поверхности моря за «малюткой» тянулся маслянистый, радужный след, который облегчал врагу преследование. А тут еще и запас энергии в аккумуляторных батареях иссякал. Двигаться вперед можно было только малым ходом.

Для того чтобы выйти благополучно из подобной переделки, у экипажа «сто семьдесят второй» имелся, [116] пожалуй, всего один шанс из тысячи. И подводники сумели его использовать. Главную роль в этом, безусловно, сыграл командир, который смог очень точно оценить обстановку и принять несколько принципиально важных решений. Прежде всего он весьма разумно решил держать при отходе генеральный курс на восток — под прикрытие своих береговых батарей. Иначе противник мог бы гонять слепо мечущуюся лодку, пока не иссякла электроэнергия.

Магнитный компас после бомбежки работал очень ненадежно, так что уходили подводники от преследования, ориентируясь с помощью эхолота по глубинам. Отличную выучку и навигаторское чутье показал при этом молодой штурман старший лейтенант И. М. Шаров.

В результате близких разрывов бомб на «малютке» периодически заклинивало рули, выходили из строя различные приборы и механизмы. Люди упорно боролись за живучесть корабля и техники. Видя такое отчаянное сопротивление, фашисты в один из моментов пустились на хитрость: бомбить стали не наобум, а по строгой системе — минут 15–20 выжидают, застопорив ход, слушают глубины, а затем следует серия от 10 до 35 глубинных бомб. Тут снова, в который уж раз, прекрасно проявил себя гидроакустик старшина 2-й статьи А. В. Шумихин. Можно представить, каково ему было внимательно прослушивать шумы преследующих кораблей, когда в ушах буквально гудело от нескончаемой канонады. И все же он четко и спокойно делал свое дело. Фисанович благодаря его докладам ясно представлял обстановку и умело управлял лодкой.

В этом тяжелейшем походе на «М-172» находился представитель штаба бригады — флагманский врач 3. С. Гусинский. Честно говоря, разрешение ему на выход в море я накануне давал с большим сомнением. Военврач 3 ранга Гусинский у нас по праву считался прекрасным медиком. Но как-то не хватало ему военной выправки. Бледное худощавое лицо, несколько рассеянный взгляд. К тому же было известно, что Гусинского сильно укачивает, даже на катере в Кольском заливе.

До этого в боевые походы флагманский врач не ходил. Да и нужды такой не возникало: на лодках имелись лекарские помощники, которые могли, если требовалось, и рану перевязать, и другую медицинскую помощь оказать. Главные же заботы флагманского врача были в базе: тут и организация работы бригадного лазарета, и проведение занятий с теми же лекарскими помощниками, и многое [117] другое. Но на этот раз Гусинский настоял, чтобы его отпустили в поход. Дело в том, что в самом разгаре были его опыты по разрабатывавшемуся им специально для условий северного театра режима регенерации воздуха на подводных лодках. Военврач к этому времени провел уже немало разного рода исследований и экспериментов на лодках, находившихся в базе. И теперь решил проверить полученные выводы на боевой практике, в походе. На «М-172» он явился с многочисленными стеклянными колбами, пробирками, специальными приборами для замера количества кислорода, углекислоты...

Прямо скажем, в научном плане поход на «М-172» Гусинскому мало что дал. После первых же оглушительных взрывов большинство приборов военврача разбилось вдребезги. Да и вообще, в те полные смертельной опасности часы было, конечно, не до исследований. Но все же присутствие Гусинского на борту «малютки» оказалось совсем нелишним. Как и подобает флагманскому специалисту, коммунисту, он вел себя мужественно, хладнокровно и делал все что мог для спасения корабля и экипажа.

Так как электроэнергию приходилось всячески экономить, регенерацию воздуха на лодке отключили. С каждым часом дышать становилось все труднее. Некоторые моряки начали терять сознание. И вот тут как нельзя кстати оказались энергия, воля и компетентность флагманского врача. По его рекомендации подводники стали рассыпать содержимое патронов регенерации по отсекам. Тех, кому было особенно плохо, он заставлял брать в рот горлышки этих патронов и дышать через них. Это улучшило самочувствие подводников.

Десять часов продолжалась жестокая бомбежка. 324 глубинные, 4 авиационные бомбы, почти четыре десятка артиллерийских снарядов выпустил враг по «малютке»{8}. Как у нас было принято, после возвращения лодки в базу на нее сразу же отправились флагманские специалисты для составления списка полученных лодкой повреждений, ремонтных ведомостей. Закончив работу, они представили огромный, на нескольких листах, перечень: «...десять вмятин в прочном корпусе и боевой рубке с обоих бортов. Порвана труба аварийного охлаждения дизеля. Разошлась по швам топливная цистерна пятого отсека. Сорван верстак с тисками. Клапаны вентиляции балластной цистерны № 4 развернуло на 180 градусов. Смята магистраль [118] воздуха низкого давления. На киле вмятина и трещина длиной в 50 сантиметров. Смещены электромоторы турбонасоса. Нарушена центровка всех рулей и линии вала..»{9}

И так далее, и так далее... Читал я этот бесстрастный технический перечень — и просто не по себе становилось: что пришлось пройти и испытать людям! Но тут же еще одна мысль: а все-таки прочно сделаны корпуса наших лодок, надежна уральская сталь. Такое выдержать! Да и подводники под стать ей: не дрогнули перед лицом смертельной опасности, выстояли, вернулись в базу живыми и невредимыми... А может, и «К-23» сейчас вот так же, израненная, но живая, движется к Полярному? Как хотелось верить в это.

Летели и летели в эфир каждые полчаса позывные «К-23». Где ты, Керим? Где вы, наши дорогие товарищи?..

Куда ни придешь — все разговоры о них. Пока никто не говорил «были». Пока еще все старательно избегали прошедшего времени. Да и просто невозможным казалось сказать «был» о таком оптимисте и жизнелюбе, как командир «К-23» капитан 3 ранга Леонид Степанович Потапов. Он был одним из старейших подводников в нашей бригаде, одним из старейших коммунистов — членом партии с 1920 года. Флотскую службу Потапов начинал политработником, служил политруком канонерской лодки «Свердлов» на Амуре. В 1933 году он окончил военно-морское училище и пошел уже по командной линии. Но комиссарский стержень остался в Потапове. Он был очень близок к людям, умел увлечь их на любое, самое трудное дело.

Эти качества были присущи и военкому «катюши» батальонному комиссару Дмитрию Михайловичу Галкину. У нас в бригаде Галкин по праву считался одним из самых опытных и авторитетных политработников...

Прекрасные люди составляли экипаж «К-23»! Отличный штурман старший лейтенант Л. И. Дзевялтовский, трудолюбивый инженер-механик В. Э. Семенов, отважный командир БЧ-2–3 старший лейтенант В. Д. Колчин... Трудно было даже думать о том, что никого из них больше увидеть не придется. Но шли дни, и, увы, все яснее становилось, что на этот раз чуда не произойдет. И хоть по-прежнему подводники то и дело поглядывали на [119] мысок, из-за которого обычно появлялись возвращавшиеся с моря лодки, хоть в разговорах звучало порой «У них еще должно быть немного соляра... У них еще осталась вода... У них еще есть шоколад...», надежд тем не менее становилось все меньше и меньше. И вот настал день, когда их не осталось совсем. Помощник начальника штаба капитан-лейтенант В. С. Денисов, всегда по-особому подтянутый, бравый, в тот раз, принеся на подпись очередные приказы, был просто не похож на себя.

— Что с вами? — спросил я.

Денисов молча положил на стол листок с машинописным текстом — проект приказа по «К-23»... Буквы запрыгали перед глазами: «Истек срок автономности... Считать исключенной из корабельного состава...» Да, хоть все уже были готовы к печальной вести, но именно мне — такова уж судьба комбрига — предстояло официально утвердить тот скорбный факт, что «К-23» не вернется в базу. И именно с этого мига гибель лодки становится фактом.

Я бы покривил душой, если б сказал, что горечь потерь, гибель товарищей не сказывались на моральной и психологической обстановке в бригаде. Конечно же, сказывались, и очень сильно. И важно было сделать все для того, чтобы как можно быстрее поднять боевой дух подводников, направить эмоции людей в нужное русло, вызвать у них еще большую ненависть к врагу, горячее стремление продолжить священное дело павших товарищей, отомстить за их гибель фашистам.

Главная роль тут, как и во многом другом, принадлежала политотделу и штабу бригады. Флагманские специалисты и работники политотдела старались в такие дни чаще бывать среди подводников, на лодках, боевых постах. Проводились беседы, митинги, собрания. Политотдельцы использовали и такую форму, как выпуск листовок о павших в боях за Родину. В них обычно приводились краткие биографические данные героев, их основные боевые дела, а затем шли страстные слова о том, что подвиги павших никогда не будут забыты, что дело чести каждого из нас — равняться на них, так же смело и беззаветно сражаться за свободу и независимость Родины.

Многое подсказывалось самой жизнью, если хотите, сердцем. Вспоминаю такой эпизод. Вскоре после объявления приказа о гибели «К-23» ко мне обратился писарь [120] старшина 1-й статьи В. А. Захаров, выполнявший у нас обязанности почтальона. Оказывается, у него собралась большая пачка писем для Гаджиева и его соратников, и он не знал, что с ними делать.

Взял я эти письма у старшины, посмотрел адреса. И защемило в груди. Представилось, как ждут ответа на свои письма матери, жены, дети наших погибших товарищей, с каким нетерпением и тревогой заглядывают они каждое утро в почтовые ящики и как однажды найдут в них казенные похоронки... Конечно, смерть есть смерть. Погибшего не вернешь. Но хоть что-то для родственников тех, кто пал в бою, мы можем сделать? Хоть как-то сумеем облегчить их горе?

Поделился этими мыслями с военкомом бригады, и Иван Панфилович Козлов, как часто бывало, понял меня с полуслова:

— Можно собрать посылки детишкам погибших, — предложил он, — шоколад, консервы... Думаю, каждый подводник согласится отдать часть своего пайка. И еще. Раздадим эти оставшиеся без ответа письма на лодки. Пусть моряки напишут семьям, не по-казенному, от души. Ну а на родину погибших командиров напишут работники штаба и командиры лодок.

Так и сделали. На каждое из писем отвечала определенная группа подводников. Мне вместе с Б. И. Скорохватовым, И. А. Колышкиным, Н. А. Луниным, В. Н. Котельниковым, 3. С. Гусинским и другими выпало писать письмо в Дагестан — на родину Магомета Гаджиева. Собравшись вместе, мы долго сочиняли его. Сначала мыслилось просто обычное письмо родным Керима. Но в итоге получилось нечто большее — по сути, обращение от имени всех североморских подводников ко всему дагестанскому народу.

«Нам, делившим с Магометом горе и радость в суровые дни Великой Отечественной войны, — писали мы, — хочется поведать вам об этом большом и сильном воине, любимом нашем товарище...

Магомет Имадутинович был благородным воином, его пылкое сердце было полно нежной любви к своей Родине и неумолимой ненависти к ее заклятым врагам — фашистским варварам. Гаджиев горячо любил жизнь и потому презирал смерть...

Никто, никогда, ни в каком деле не видел его безразличным, вялым. Ото был человек великой страсти, высокой принципиальности... Жизнерадостность, простота, [121] человечность, отеческая забота о подчиненных, справедливая взыскательность и непримиримость к недостаткам отличали Гаджиева. За это все любили Гаджиева, Гаджиеву верили, за Гаджиевым шли в огонь и воду.

Магомет Имадутинович — командир большой военной культуры. Он в совершенстве освоил управление подводной лодкой, непрестанно учился в боях, своим быстрым умом схватывал все новое, что появлялось в ходе сражений, создавал свою, гаджиевскую, тактику, не знающую себе примера...

Пройдут годы и десятилетия, залечатся раны, нанесенные нашему народу фашистскими варварами, но никогда не померкнет в наших сердцах светлый образ Магомета Гаджиева, отдавшего свою жизнь за дело великого Ленина, за свободу и счастье своего народа.

Народная молва воздаст ему должное. Много песен и былин будет сложено о богатыре-подводнике Магомете Гаджиеве. Бессмертие его имени!

Хочется сказать большое спасибо дагестанскому народу, воспитавшему такого прекрасного воина. Мы верим, что из среды этого народа выйдут тысячи достойных подражателей Гаджиева, которые, так же как и он, заслужат наивысшую награду — вечную всенародную славу и благодарность»{10}.

К этим строкам, написанным вскоре после гибели Магомета Гаджиева, остается добавить еще, что в октябре 1942 года прославленному подводнику посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Прикрываем конвои

Летом 1942 года число результативных атак, совершенных подводниками Северного флота, резко уменьшилось. Что же случилось? Сказывалось, конечно, то, что вновь пришел в северные края полярный день, очень затрудняющий действия подводных лодок. Но была и еще одна, пожалуй, более существенная причина. Дело в том, что в эти летние месяцы на коммуникациях противника находилось порой всего по одной-две лодки. Основные же силы бригады — практически все большие и средние лодки, а иногда и некоторые «малютки» — мы [122] вынуждены были бросить на выполнение новой для нас задачи: на прикрытие конвоев союзников.

Движение союзных конвоев на Севере началось с августа 1941-го. До конца года североморцы приняли из Англии и Исландии семь конвоев с поставками по лендлизу. Обратно было отправлено четыре конвоя. Караваны, следовавшие из Англии и Исландии в СССР, получили по инициалам одного из сотрудников Британского адмиралтейства индекс «PQ», обратные — индекс «QP» {11}.

Первое время морские перевозки осуществлялись практически беспрепятственно. Гитлер не придавал им особого значения, полагая, что с осуществлением блицкрига, с выходом вермахта на линию Архангельск — Астрахань с арктическими конвоями будет покончено. Поражение гитлеровцев под Москвой, крах планов «молниеносной войны» и перспектива войны затяжной заставили Берлин по-иному взглянуть на конвой. Уже в начале 1942 года фашисты перебазировали в норвежские порты и фьорды самые мощные надводные корабли германского флота: линкор «Тирпиц», тяжелые крейсеры «Адмирал Шеер», «Лютцов», «Адмирал Хиппер», легкий крейсер «Кёльн», две флотилии эсминцев. Была также резко увеличена численность авиации и подводных сил. С марта враг уже начал наносить по союзным конвоям систематические удары.

За организацию движения конвоев и их непосредственное охранение отвечало Британское адмиралтейство. Однако важная роль в решении этих задач отводилась и Северному флоту. На его операционную зону, простиравшуюся к востоку от меридиана острова Медвежий (20 градусов восточной долготы), приходилась значительная часть союзной коммуникации — несколько сот миль.

Должен оговориться, подводные лодки не играли решающей роли в прикрытии конвоев. К выполнению этой задачи привлекались чуть ли не все основные силы флота. Командующему флотом и его штабу приходилось разрабатывать и осуществлять весьма масштабные операции, в которых участвовали не только надводные и подводные корабли, но и авиация. И даже береговая оборона. Постепенно сложилась примерно такая принципиальная схема их действий.

Как только становилось известно о выходе очередного конвоя, штаб флота приступал к развертыванию [123] выделенных для прикрытия сил. Первыми вылетали разведывательные самолеты, которые добывали данные о передвижениях противника, метеообстановке, границах льда на трассе и т. д. Затем бомбардировщики начинали наносить удары по вражеским аэродромам. Восточнее острова Медвежий конвой уже прикрывали североморские эсминцы и самолеты-истребители. В поиск подводных лодок противника последовательно включались самолеты и сторожевые корабли, потом малые охотники. При приближении конвоя к порту назначения приводились в боевую готовность специальный отряд поиска и сопровождения отставших транспортов, а также аварийно-спасательные средства. На подходах к Кольскому заливу и горлу Белого моря усиливалась дозорная служба. В местах повышенной минной опасности производилось контрольное траление фарватеров.

Подводные лодки обычно развертывались на позициях прикрытия за двое-трое суток до подхода конвоя к операционной зоне Северного флота. Причем действия их строго координировались с действиями английских подводных лодок. Наши подводные корабли, как правило, развертывались ближе к норвежскому побережью, английские — мористее.

Действия флота с участием стольких сил для нас были в новинку. Они требовали тщательной организации взаимодействия. В дни, предшествующие выходу очередного конвоя, с нарастающим напряжением начинал работать штаб флота, особенно его оперативный отдел. Очень непростое это дело — все до мелочей предусмотреть, ничего не упустить, точно рассчитать, когда, какие силы и средства должны включиться в выполнение общей задачи ..

Бывая по неотложным делам у командующего на ФКП, в штабе флота, я всегда старался улучить минутку, чтобы заглянуть к операторам. Здесь можно было почерпнуть подробную информацию об обстановке на театре военных действий, обогатиться какими-то интересными, нестандартными мыслями, идеями. В помещении стоял дым коромыслом — курили буквально все, и беспрестанно. Морскими картами, схемами, таблицами были устланы все столы, а нередко и пол. Кипела работа: операторы анализировали обстановку, производили сложные расчеты, которые затем должны были воплотиться в слаженные, подчиненные единому замыслу действия флота. [124]

Возглавлял оперативный отдел капитан 2 ранга Александр Михайлович Румянцев. Невысокого роста, крепкого спортивного сложения и обаятельной внешности человек. Меня всегда восхищала эрудиция Румянцева. Он, скажем, прекрасно знал корабельный состав флотов Германии, Англии, США, организацию их управления, тактику их действий. Когда возникал по ним какой-то вопрос, обходился без справочников. Любимым его коньком была история военного искусства. Подчеркиваю, не только военно-морского (это само собой), а вся история развития военного дела. Румянцев мог в подробностях рассказать о любом сражении А. В. Суворова. Прославленный полководец вообще был его кумиром. Он часто в разговорах сыпал изречениями из его «Науки побеждать». Всех людей он делил для себя на «суворовцев» и «несуворовцев». «Суворовец» — это высшая похвала, это офицер стоящий, надежный, с военной косточкой.

Удачно дополнял начальника оперативного отдела его заместитель капитан 2 ранга Г. С. Иванов. Он отличался огромной работоспособностью. Насколько я знаю, основную массу черновой работы, без которой в штабе не обойтись, брал на себя именно Георгий Семенович. После назначения Румянцева начальником штаба эскадры — это было уже в 1944 году — Иванов возглавил отдел. Особенно отличился он при планировании морской части Петсамо-Киркенесской операции.

Был у нас, подводников, и свой, так сказать, полпред в оперативном отделе — капитан 2 ранга С. Е. Гуров. Он в свое время немало послужил на лодках. Боевые возможности лодок, методы их использования были, естественно, хорошо знакомы ему. И это во многом заслуга Гурова, что в планах штаба флота специфика подводных лодок, как правило, учитывалась точно.

Следует, однако, самокритично признать, что при планировании первых четырех развертываний подводных лодок на прикрытие конвоев явно подвела инерция мышления и оперативного отдела штаба флота, и штаба нашей бригады. Развертывания эти проводились в марте — апреле, когда из Англии и Исландии проследовали в Архангельск и Мурманск «PQ-12», «PQ-13», «PQ-14», «PQ-15», а в обратном направлении — «QP-9», «QP-10», «QP-11». Наши лодки, прикрывая конвои, размещались в так называемых специальных маневренных районах, «нарезанных» довольно далеко от норвежского побережья по маршруту движения транспортов. Это поначалу [125] казалось совершенно оправданным. Однако жизнь показала неэффективность подобной тактики использования подводных сил. За два месяца ни одна из лодок, развертывавшихся в этих самых специальных маневренных районах, так и не встретила ни одного боевого корабля противника. А вот те немногочисленные «малютки», которые оставались на основных позициях неподалеку от побережья, у выхода из баз действовали куда более эффективно. Так, «М-171» удалось подстеречь и торпедировать фашистскую подводную лодку, которая, судя по всему, выходила на перехват конвоя. «М-171» и «М-172» (командиры лодок В. Г. Стариков и И. И. Фисанович) дважды обнаруживали эсминцы противника. И хоть атаковать не смогли, сделали о них оповещение по флоту, что помогло надводным силам прикрытия встретить нападение во всеоружии и отогнать эсминцы от конвоев.

Мы извлекли из этого необходимые уроки и уже в мае развертывание подводных лодок на прикрытие каравана «PQ-16» произвели более гибко. Больше было выделено лодок для действий у баз врага с задачей выслеживать и атаковывать выходящие в море боевые корабли гитлеровцев.

Одной из этих лодок, «М-176», пришлось выдержать небывалое испытание — настоящую дуэль с вражеской субмариной. Произошло это вечером 28 мая. «Малютка» находилась в надводном положении, когда вахтенные заметили силуэт подводной лодки противника, идущей на выход из фьорда. Капитан 3 ранга И. Л. Бондаревич тут же дал команду на погружение и начал маневрирование для выхода в торпедную атаку. Однако противник заметил нашу «малютку» и тоже ушел под воду. Начался поединок, испытание на выдержку и самообладание, на боевое мастерство. Командир «М-176» действовал очень расчетливо. Во-первых, он увел «малютку» на глубину, ориентировочно превышающую известную нам глубину, на которую устанавливались вражеские торпеды. Во-вторых, в моменты когда фашистская лодка шла на сближение, «малютка» подставляла ей корму, лишая тем самым противника возможности произвести таранный удар или торпедную атаку. В-третьих, «малютка» маневрировала в основном на малом ходу, что позволяло экономно расходовать энергию аккумуляторных батарей.

Фашистский же командир, противостоявший Бондаревичу, держался самоуверенно. Как видно, он рассчитывал быстро расправиться с «малюткой». Его субмарина [126] двигалась под водой на больших скоростях. Но время шло. Обе лодки по-прежнему маневрировали под водой. В конце концов у фашиста сдали нервы. В течение двадцати минут он расстрелял весь свой запас — десять торпед. И все они прошли мимо. Прошли над «малюткой».

Ну а затем наступила развязка. У фашистской лодки иссякли аккумуляторные батареи, и она вынуждена была всплыть. А «М-176» развернулась для атаки и всплыла под перископ. Она сблизилась с противником до 8 кабельтовых и выпустила две торпеды. Через минуту экипаж услышал глухой взрыв. С вражеской подводной лодкой было покончено.

В двадцатых числах июня началась подготовка к прикрытию очередного союзного конвоя «PQ-17». От нашей бригады к участию в этой операции привлекались пять лодок: «Щ-403», «Щ-422», «К-2», «К-22» и «К-21». В тот раз штаб флота и штаб бригады подплава с особой тщательностью подходили к выбору маневренных районов для лодок. Так, скажем, «К-21» ставилась задача патрулировать у выхода из Альтен-фьорда, где, по данным разведки, находились крупные силы фашистов, в том числе и их самый большой корабль — линкор «Тирпиц».

Это был один из новейших кораблей германского флота. Громадина в 52 600 тонн водоизмещением, 243 метра длиной, 36 — шириной. На линкоре имелось мощное артиллерийское вооружение, два трехтрубных торпедных аппарата, четыре гидросамолета. Экипаж его состоял из 1600 человек.

Фашисты не хотели рисковать таким кораблем. Прибыв на Север в начале года, он появлялся в море лишь однажды: в марте вместе с тремя эсминцами участвовал в потоплении оторвавшегося от своего каравана безоружного транспорта «Ижора». После этого гитлеровцы вновь надолго упрятали «Тирпиц» в глубине скалистого фьорда.

Но в эти июньские дни возможность выхода «Тирпица» в море была весьма реальной. Очень многое заставляло думать о том. Враг проявлял прямо-таки бешеную активность. Фашистские самолеты ежедневно бомбили корабли и военные объекты нашего флота. Особенно тяжело приходилось Мурманскому порту, ремонтным заводам. Во время одной из бомбежек получила повреждения подводная лодка «Щ-404», стоявшая на слипе судоверфи. [127] И вот теперь ремонтные работы на «щуке» приходилось начинать, по сути, заново.

Заметно активизировались и подводные силы врага. Фашистские лодки все чаще стали нападать на наши корабли и суда, блокировали горло Белого моря. Бывали дни, когда наблюдательные посты флота за сутки регистрировали до полутора десятков случаев обнаружений вражеских субмарин.

В эти дни наша бригада понесла две тяжелые потери. Только что радовались мы такому счастливому исходу подводной дуэли «М-176» с подводной лодкой врага, но вот пошла «малютка» в очередной поход — и не вернулась. Не вернулась в базу и «Д-3». Погиб один из лучших экипажей. Горько было сознавать, что ушли из жизни наши товарищи капитан 3 ранга М. А. Бибеев, старший политрук Е. В. Гусаров, бессменный партийный вожак коммунистов «Д-3» мичман А. П. Анашенков...

Да, фашисты, судя по всему, замыслили дать нам решительный бой на море. Ну а куда может быть направлен их главный удар? Конечно же, по очередному конвою. Это понимали многие. Это хорошо понимал командующий флотом А. Г. Головко. Помнится, он не раз высказывал свою озабоченность по этому поводу главе британской военно-морской миссии на Севере контр-адмиралу Бевану.

— Зря беспокоетесь, господин адмирал, — безмятежно отвечал Беван. — Операция надежно обеспечена. Мы воюем не первый год. Проводка транспортов для нас — обычное дело.

Британская военно-морская миссия, которую возглавлял контр-адмирал Беван, прибыла в Полярный летом 1941 года, когда началось движение союзных конвоев. В задачу ее входило согласование с командованием Северного флота всех практических вопросов, связанных с конвоями, а также с действиями союзных флотов на северном морском театре.

В распоряжении миссии имелась радиостанция для связи с адмиралтейством, базой в Исландии, кораблями и конвоями в море. Перед выходом очередного конвоя представители миссии сообщали командованию Северного флота состав конвоя, дату и время его выхода, маршрут движения и другие сведения. В свою очередь наше командование информировало англичан о мерах, принимаемых с нашей стороны для обеспечения охраны и встречи конвоя. [128]

В целом контакты между командованием флота, соединений, представителями британской миссии и другими английскими моряками можно было назвать деловыми. Нередко эти отношения приобретали характер дружеских.

Когда одна из английских подводных лодок возвратилась в Полярный с победой, мы поздравили ее экипаж. Англичане не остались в долгу. Их нередко можно было увидеть среди встречавших очередную нашу лодку из похода. Если же какая-либо из наших лодок не возвращалась с позиции, Беван и его подчиненные считали своим долгом прийти на ФКП бригады и лично выразить соболезнование, разделить наше горе. Мы были признательны союзникам за это.

В дни прибытия союзных конвоев Военный совет флота обычно устраивал приемы в честь английского командования. Проходили они в очень теплой обстановке.

Хорошев помнится. Помнятся совместные концерты и встречи по футболу, состязания по перетягиванию каната и просмотры английских и американских кинофильмов (преимущественно исторических и приключенческих), которые любезно предоставлялись нам союзниками... Все это было, несмотря на суровость военной обстановки, частые налеты вражеской авиации. Все это помогало нам лучше понимать друг друга, глубже осознавать общность интересов в борьбе с общим врагом — германским фашизмом.

Конечно, в общении наших моряков с английскими давал себя знать языковой барьер. Русским языком владели лишь некоторые офицеры миссии. Среди наших, знавших более или менее английский, тоже было совсем немного. Переводчики имелись только в распоряжении командования. И все же моряки как-то ухитрялись объясняться и понимать друг друга. Сначала с помощью жестов, простых слов. А со временем из уст иного краснофлотца можно было услышать и довольно сносные английские фразы. И англичане делали успехи в русском. Вот только иногда случались казусы с идиоматическими выражениями. Не так-то просто объяснить британцу, что значит, скажем, «тянуть канитель» или «сесть в галошу», кто такой Гулька и чем так знаменит «гулькин нос»...

Кстати говоря, такого рода забавный казус произошел через много лет после войны с прекрасной книгой мемуаров И. А. Колышкина «В глубинах полярных морей», которая была издана в Англии под заголовком [129] «Подводные лодки в арктических водах». Одна из глав в этой книге у Колышкина называлась «Мы двужильные...». Переводчик, должно быть, долго размышлял над тем, как донести смысл этой фразы до английского читателя, и остановился в итоге на весьма оригинальном варианте — «Мы играем роль ломовых лошадей...».

В год празднования 30-летия Великой Победы я в составе делегации советских ветеранов войны посетил Великобританию. Было немало теплых встреч с представителями Общества англо-советской дружбы, британскими ветеранами. А в один из дней мне пришлось дать интервью корреспонденту газеты «Дейли экспресс». Он долго расспрашивал о пашем сотрудничестве с английскими союзниками в годы войны на северном морском театре, а под конец задал, видно, давно мучивший его вопрос: «Какое все-таки отношение имеют к советским подводникам ломовые лошади?»

Долго не могли разобраться в этом недоразумении. Когда разобрались, вместе рассмеялись.

Непонимание непониманию рознь. Далеко не всякое лишь забавно. К сожалению, в годы войны бывали и такие случаи, когда разум отказывался понимать иные действия и приказы английского командования. Причем я говорю в данном случае не только о пас, советских моряках. Некоторые приказы Британского адмиралтейства были совершенно непонятны и английским морякам.

Вспоминаю, как был растерян новый глава английской миссии контр-адмирал Фишер, сменивший Бевана, когда в Полярный пришло известие о том, что английские корабли охранения по приказу первого морского лорда адмиралтейства адмирала Паунда бросили па произвол судьбы транспорты каравана «PQ-17» и отошли на запад. На блестящем, вальяжном Фишере просто не было лица.

— Это недоразумение, — твердил он, — все скоро выяснится...

Однако и по сей день, многие годы спустя, Британское адмиралтейство не внесло ясности в историю «PQ-17». О трагической участи этого каравана написано немало книг, исследований, поэтому я не буду повторяться и напомню лишь основные факты.

«PQ-17» вышел из Хваль-фьорда (Исландия) 27 июня 1942 года. В состав его входило 36 транспортов {130} (в том [130] числе два советских — «Азербайджан» и «Донбасс»). Эскорт каравана составляли 19 боевых кораблей. Кроме того с конвоем следовали две крупные группы кораблей прикрытия {12}.

Несмотря на активные приготовления врага, большую часть пути каравану удалась пройти незамеченным. Только 1 июля его обнаружила фашистская подводная лодка Массированные атаки по конвою начались 4 июля. Фашистские торпедоносцы повредили три союзных судна и советский транспорт «Азербайджан». Транспорты союзников были добиты кораблями эскорта, а поврежденный «Азербайджан» продолжал следовать с конвоем.

Стало ясно, что дальнейший путь будет нелегким и опасным. И вот тут-то, в самый критический момент, когда «PQ-17» находился еще западнее острова Медвежий, и последовал тот самый роковой приказ английского командования. Корабли прикрытия покинули конвой. Транспортам было приказано рассредоточиться и добираться до советских портов в одиночку.

Это развязало руки гитлеровцам. Они могли теперь охотиться за безоружными судами, практически ничем не рискуя. До Мурманска и Архангельска сумели дойти лишь 11 транспортов. В трюмах затонувших судов пошло на дно более 3 тысяч автомобилей, 430 танков, 210 самолетов, почти 100000 тонн других грузов. Погибли 153 человека {13}.

Тяжелые, горькие потери... И совершенно естественно возникают вопросы: что стояло за трагедией конвоя «PQ-17»? кому же был обязан Гитлер этой незавоеванной победой? чем было вызвано столь постыдное и таинственное бегство английских боевых кораблей, которое даже один из гитлеровских адмиралов назвал «непостижимым»?

В разное время разные объяснения давались этому. Само Британское адмиралтейство ссылалось на полученное в ночь па 4 июля разведдонесение о выходе в море фашистской эскадры во главе с линкором «Тирпиц», в связи с чем оно, дескать, было вынуждено отозвать боевые корабли, дабы не рисковать ими. В некоторых публикациях это решение трактуется как некий хитроумный замысел: англичане, мол, пытались использовать конвой «PQ-17» в качестве своего рода приманки, для того чтобы [131] заманить «Тирпиц» подальше в открытое море, а затем отрезать его от баз Норвегии и уничтожить.

Самым правдоподобным, однако, выглядит такое объяснение: разгром «PQ-17» был в известном смысле выгоден британским политикам. Его можно было использовать как предлог для затяжки дальнейших поставок по лендлизу. Собственно говоря, это потом и произошло. Очередной конвой — «PQ-18» — проследовал из Англии в СССР лишь в середине сентября, а затем движение конвоев вообще прекратилось до конца года. Так или иначе, но оправданий позорному приказу Британского адмиралтейства, обернувшемуся трагедией, не было и нет.

На ФКП, в кабинете командующего, практически круглосуточно не выключался радиодинамик. Если ничего особенного не происходило, слышался лишь мягкий шорох эфира. Но если где-то в небе или на море разгорался бой, сюда, в подземелье, доносилось его горячее дыхание — команды, доклады... А. Г. Головко мог работать, принимать людей, но всегда прислушивался к тому, что происходило в эфире. В любой момент он мог сам включиться в переговоры. Командующий как бы держал свою руку на пульсе боевой жизни флота, и часто он был в курсе того или иного события раньше, чем совершал посадку самолет, принимавший участие в бою, раньше, чем появлялись в базе надводные корабли, подводные лодки, катера, возвращавшиеся с моря.

В эти июльские дни сюда, на ФКП, то и дело доносились отголоски трагедии «PQ-17». То прозвучит сигнал о помощи, то мольбы, то проклятия... Страшно было слышать все это. Командующий флотом бросил на спасение гибнущего конвоя все, что мог. С 5 по 10 июля эсминцы, сторожевые корабли и тральщики ежедневно производили поиск транспортов в районе от Кольского залива до мыса Канин Нос и до параллели пролива Маточкин Шар. В поисках активно участвовала авиация.

Для перехвата боевых кораблей противника в Порсангер-фьорд в дополнение к ранее развернутым подводным лодкам была выслана еще одна — «М-173». Дольше, чем намечалось поначалу, держали мы на позициях прикрытия «К-22» и «Щ-403», хотя аккумуляторные батареи на обеих были сильно изношены. К сожалению, это обстоятельство сказалось на действиях лодок. «К-22» трижды обнаруживала подводные лодки противника, но атаковать [132] их не смогла. «Четыреста третья» сама была атакована фашистской подводной лодкой, но, к счастью, сумела благополучно уклониться от трех торпед.

Успешнее всех лодок, развернутых для прикрытия «PQ-17», действовала «К-21» под командованием капитана 2 ранга Н. А. Лунина. Ей выпала встреча с самим «Тирпицем», которого так боялась английское морское командование. Об этой встрече и атаке, совершенной «катюшей» по линкору, тоже написано немало. Но, честно говоря, мне лично не доводилось читать ничего более четкого и ясного об этом событии, чем то, что было изложено самим Николаем Александровичем Луниным в донесении о боевом походе, которое легло на мой стол вскоре после того, как лодка вернулась в Полярный. Это донесение заслуживает того, чтобы привести его с максимальной полнотой.

«5 июля, — писал Лунин, — усилилась интенсивность полетов самолетов противника, освещающих район подлодки. Командир получил извещение по радио о выходе в море немецкой эскадры, произвел зарядку аккумуляторной батареи, и в 16.00 лодка погрузилась...

В 16.33 вахтенному командиру акустиком было доложено о шумах справа по носу. Лодка легла на курс сближения. В перископ ничего не обнаружено. Со вторым подъемом перископа вахтенный командир обнаружил прямо по носу на дистанции 40–50 кабельтовых подлодку противника в надводном положении.

В 17.12 командир обнаружил в перископ два миноносца. То, что принималось первоначально за лодку, оказалось головным миноносцем, которому рефракция приподняла кончик трубы и мостика.

В 17.18 командир подводной лодки обнаружил верхушки мачт больших кораблей, идущих строем фронта в сопровождении миноносцев. Головные миноносцы энергично обследовали район. Сблизившись с «К-21» до дистанции 15–20 кабельтовых, миноносцы повернули обратно и пошли на сближение с эскадрой.

В 17.25 командир подводной лодки опознал состав и определил ордер эскадры противника: «Тирпиц» и «Адмирал Шеер» в охранении восьми миноносцев типа «Карл Галстер», идущих сложным зигзагом. Командир принял решение атаковать носовыми аппаратами линкор «Тирпиц».

В 17.36 эскадра повернула «все вдруг» влево на 90–100 градусов и выстроилась в кильватер с дистанцией [133] между линкором и тяжелым крейсером 20–30 кабельтовых. Подлодка оказалась относительно линкора противника на расходящихся контркурсах. Командир подводной лодки развернулся вправо, стремясь выйти в атаку носовыми аппаратами.

В 17.50 эскадра повернула «все вдруг» вправо, линкор «Тирпиц» показал левый борт, курсовой угол 5–7 градусов. Опасаясь срыва атаки, командир подводной лодки развернулся на кормовые торпедные аппараты и в 18.01 произвел четырехторпедный залп...

В момент залпа подводная лодка находилась внутри строя эскадры. «Адмирал Шеер» справа по носу уже прошел угол упреждения, внутри маневрировали четыре миноносца. Головной миноносец охранения линкора «Тирпиц» резко повернул влево и лег на обратный курс. У командира подводной лодки имелось опасение, что он идет прямо на лодку.

С выпуском первой торпеды был опущен перископ, а с выходом четвертой лодка, дав полный ход, погрузилась на глубину.

Через 2 минуты 15 секунд по секундомеру из отсеков, а также акустиком доложено было о взрыве двух торпед. Шумы миноносцев то приближались, то удалялись, атаки глубинными бомбами не последовало. И только в 18.31 по корме лодки, при постепенно уменьшающихся шумах кораблей, послышался раскатистый взрыв продолжительностью до 20 секунд и затем, последовательно в 18.32 и в 18.33, также раскатистые взрывы, непохожие на взрывы отдельных глубинных бомб.

В 19.09 командир подводной лодки осмотрел горизонт, всплыл и донес по радио об атаке линкора «Тирпиц» и курсе отхода эскадры.

Состояние погоды благоприятствовало атаке: сплошная облачность с чистым небом на горизонте, видимость полная, зыбь с барашками 2–3 балла, ветер 3–4 балла» {14}.

Как это было принято у нас, свой отчет Лунин заключил выводами о предположительных результатах атаки:

«Попадание двух торпед при атаке по линкору достоверно, что должна установить разведка. В то же время допускаю возможность, что головной миноносец, повернувший в момент выстрела на контркурс, перехватил одну из [134] торпед на себя. В пользу этого предположения свидетельствуют последующие большие взрывы...»{15}

По этим выводам мне нужно было дать свое заключение для доклада командующему. Любую атаку мы всегда стремились оценить объективно, я бы сказал, максимально взыскательно. И в тех случаях, когда возникали хоть малейшие сомнения, не засчитывали экипажу потопление или повреждение атакованного корабля или транспорта. Попадание же в «Тирпиц» не вызывало сомнений. Отчет Лунина и представленные им приложения к нему — калька с маневрированием подводной лодки «К-21» и кораблей противника, расчеты выхода в атаку — все это убедительно свидетельствовало об успехе торпедного удара.

Вскоре после лунинской атаки фашистскую эскадру обнаружил английский разведывательный самолет, патрулировавший в районе Нордкапа. Им было сообщено по радио об одиннадцати неопознанных кораблях, идущих со скоростью 10 узлов.

Сообщение это весьма показательно. Лунин во время атаки определил ход «Тирпица» в 22 узла. И вот спустя какое-то время после нее такое резкое снижение скорости! Только крайние обстоятельства могли заставить фашистов сделать это в районе, где они должны были опасаться советских и английских подводных лодок.

6 июля уже наши разведывательные самолеты обнаружили немецкую эскадру у норвежских берегов. Отказавшись от атаки конвоя, она уходила на юг по-прежнему малым ходом. Через несколько дней контр-адмирал Фишер сообщил нам, что, по данным английской разведки, «Тирпиц» встал на ремонт в Альтен-фьорде и что англичане считают это следствием атаки советской подводной лодки.

Итак, данные нашей и английской разведок подтверждали успех торпедной атаки «К-21». И это я отразил в своих выводах, которые были доложены Военному совету флота. В течение всей войны ни у наших, ни у английских моряков других мнений по торпедированию «Тирпица» не возникало. Странными выглядят в связи с этим попытки некоторых западных историков, предпринятые много лет спустя, принизить совершенное Н. А. Луниным и его экипажем. Результативность атаки подвергают сомнению на том основании, что в корабельном журнале [135] «Тирпица» никаких записей о попадании торпед не обнаружено.

Между тем, известно множество фактов, свидетельствующих о том, что фальсификация корабельных документов, ложные записи в них или, наоборот, отсутствие записей о реальных событиях были в годы войны довольно распространенным явлением в германском флоте.

Впрочем, дело ведь не только в том, попал Лунин в «Тирпиц» или не попал. Как ни оценивай результат торпедного удара «К-21», сам по себе активный поиск, произведенный этой подводной лодкой, ее дерзкий прорыв в походный ордер вражеской эскадры, наконец, сам факт атаки по линкору имели значение, которое невозможно переоценить. Именно эти действия «катюши» да еще плюс ко всему ее радиодонесение в штаб флота о координатах фашистской эскадры, которое, как совершенно определенно установлено, было перехвачено германскими радистами, побудили командование гитлеровского флота отказаться от нанесения ударов по конвою «PQ-17», вынудили его повернуть свои корабли назад, в норвежские шхеры.

Вот ведь какая удивительная картина получается! Целая армада английских кораблей, убоявшихся тени «Тирпица», бросила на произвол судьбы беззащитный конвой (и это в то время, когда немецкая эскадра во главе с «Тирпицем» еще не вышла из Альтен-фьорда), а одна советская подводная лодка смело двинулась навстречу фашистской эскадре и остановила ее, по сути, уберегла караван «PQ-17» от еще более страшной участи. Понятно, как такое сопоставление колет глаз кое-кому на Западе, понятно, почему так упорно стремятся там хоть как-то принизить значение блестящей лунинской атаки.

Словом и делом

Летом 1942 года тревожные вести приходили с южных фронтов. Фашисты рвались к жизненно важным центрам нашей страны — к берегам Волги, к грозненской нефти, к господствующим высотам Кавказского горного массива.

В конце июля нам вновь было приказано сформировать отряд добровольцев, на этот раз для посылки на Северный Кавказ. И вновь, как и в первые дни войны, это буквально всколыхнуло бригаду. Вновь в самой яркой [136] форме проявились патриотизм наших людей, их горячая любовь к Родине, готовность пойти на самопожертвование во имя нее. Добровольцев опять набралось гораздо больше, чем требовалось. Из их числа мы отобрали сто человек и в начале августа торжественно, дав наказ не посрамить чести подводников на сухопутье, проводили их.

Наши посланцы не посрамили свою бригаду, свой флот. В годы войны мы, правда, нечасто получали сведения о них. Но после многое стало известно. В 1973 году на одной из встреч ветеранов, которая проводилась в городе Орджоникидзе, мне довелось повстречать своего бывшего подчиненного — краснофлотца с «Щ-422» Михаила Труппа. Он в числе других подводников в августе 1942 года был отправлен на Кавказ.

Михаил Трупп рассказал о том, как североморцы ехали на фронт, как их эшелон разбомбили в районе озера Баскунчак, как после этого разошлись дороги у подводников — одних направили в Поти, где затем распределили по разным частям, других, и в их числе М. Труппа, сложным путем через Астрахань и Грозный привезли в район Эльхотово, где подводники и приняли первый бой. Эту группу североморцев в составе 36 человек сразу бросили на один из самых трудных участков: им была поставлена задача выбить фашистов с одной из вершин в районе Сунженского перевала. После первого же боя из 36 человек в живых осталось лишь 14. Но приказ моряки выполнили.

— Как сейчас помню тот бой, — говорил Михаил Трупп. — Одним рывком подняться по крутому склону и выбить фашистов из траншей нам не удалось — уж очень сильным был вражеский огонь. Залегли. Лежим, вжимаясь в каменистый грунт, и кажется, нет силы, способной оторвать тебя от земли. И вдруг слышу голос нашего парторга старшины первой статьи Андреева: «Коммунисты, вперед!» Вижу, как, надев вместо касок бескозырки, поднимаются в атаку все наши — Гриша Померанцев, Саша Сонников, Ваня Ревякин... За ними — остальные. Мы ведь почти все были коммунистами...

Да, они в большинстве своем были коммунистами. Именно коммунисты первыми подавали рапорта с просьбой направить на сухопутный фронт, когда возникала такая необходимость. Да и мы при отборе в отряд всегда отдавали предпочтение им — самым зрелым, надежным бойцам. Конечно, жаль было расставаться с такими. Тем [137] более что на их место, как правило, приходили необстрелянные, неопытные подводники, и это создавало, конечно, немалые трудности для бригады. Но иначе поступать мы не могли. В противном случае сами наши подчиненные просто не поняли бы нас.

Впрочем, здесь надо подчеркнуть, что к лету 1942 года коммунисты вообще стали составлять у нас в бригаде большую часть личного состава. Несмотря на то что мы регулярно отправляли значительное число воинов на сухопутные фронты, партийные ряды не только не редели, но, наоборот, быстро росли.

Именно в ленинской партии люди видели главную силу, способную привести наш народ через все испытания к победе над ненавистным врагом. Отсюда и потребность связать свою судьбу с ней. Вступая в ВКП(б), подводники видели в этом возможность внести больший личный вклад в борьбу с фашизмом. Известно ведь, что привилегия у коммунистов одна — быть всегда впереди, быть там, где труднее, где опаснее всего.

Конечно, подводники воевали в специфических условиях. Здесь не приходилось поднимать людей в атаку, вести их за собой навстречу свистящим пулям. Но и здесь хватало своих, не менее сложных ситуаций, когда требовался и страстный призыв, и личный пример мужества, стойкости, отваги. Когда в боевом походе враг обнаруживал лодку и начинал яростно бомбить ее, именно коммунисты возглавляли борьбу за живучесть в своих отсеках. Когда возникало повреждение в минно-балластной цистерне и кому-то надо было идти устранять его с риском оказаться затопленным в ней, взгляд командира с надеждой останавливался на коммунистах. Когда лодка попадала в безвыходное положение и возникала угроза захвата ее врагом, именно коммунист вставал с гранатой у снарядного погреба для того, чтобы, если понадобится, выполнить последний приказ...

Пример коммунистов очень много значил и в повседневной жизни. По их инициативе, скажем, регулярно проходили кампании по сбору средств в Фонд обороны. Собирали мы деньги на постройку авиаэскадрильи «Советское Заполярье», на постройку танков.

А как много делали парторганизации лодок для мобилизации людей на ускоренное проведение ремонтных работ! Взять, скажем, парторганизацию «М-172». После того как в тяжелом майском походе она получила многочисленные повреждения, кое-кто из специалистов высказывал [138]

сомнения в успешности ремонта. Но иначе думали коммунисты экипажа. Инженер-капитан-лейтенант П. Г. Строганов, мичман Н. П. Тихоненко, старшина 1-й статьи В. С. Тертычный работали, что называется, каждый за троих, увлекая на ударный труд товарищей. По предложению парторга старшины 1-й статьи Шумихина весь экипаж был разбит на две бригады — «Адмирал Ушаков» и «Адмирал Нахимов». Соревнование, развернувшееся между ними за темпы и качество ремонтных работ, еще более ускорило дело. Лодка постепенно оправлялась от повреждений.

Сильные боевитые парторганизации сложились у нас на «К-21» (парторг мичман П. И. Гребенников), «К-1» (парторг мичман Е. А. Курышкин). Со временем стали появляться экипажи, которые полностью состояли из членов и кандидатов в члены ВКП(б). Первым таким полностью коммунистическим стал экипаж на «Д-3» (парторг мичман А. П. Анашенков). К августу 1942 года полностью коммунистическим стал и экипаж «М-171».

Возглавлял парторганизацию «М-171» старшина 1-й статьи А. М. Лебедев. Как и А. В. Шумихин, он был одним из лучших наших гидроакустиков. Так уж получалось, что на «малютках» парторгами часто избирали представителей именно этой профессии. Это, конечно, случайное совпадение, хотя его, в общем-то, можно попробовать объяснить. Гидроакустик — это, как правило, один из наиболее подготовленных во всех отношениях моряков. Он всегда на острие атаки, всегда на виду у всего экипажа. Тот же Лебедев был отличным специалистом, владевшим помимо основной еще двумя смежными специальностями. Боевые заслуги его неоспоримы: более половины потопленных «М-171» кораблей и транспортов были обнаружены именно им. Грудь Алексея Лебедева украшали три боевых ордена. Такой человек конечно же был достоин доверия товарищей.

Надо сказать, что Лебедеву, как и другим парторгам «малюток», в связи с отсутствием на этих лодках штатных военкомов приходилось нести особую нагрузку. В боевом походе парторг организовывал работу агитаторов, руководил выпуском боевых листков, проводил беседы с подводниками по содержанию сообщений Совинформбюро... Несмотря на молодость и отсутствие навыков но ведению партийно-политической работы, справлялся с этим старшина весьма неплохо, был надежной опорой командира во всех делах. В августе 1942 года Лебедеву выпала [139] честь вместе с командиром лодки В. Г. Стариковым принимать из рук представителя Мурманского обкома ВЛКСМ Почетное Красное знамя ЦК ВЛКСМ, которое было учреждено для награждения экипажа лучшей подводной лодки ВМФ, уничтожившей наибольшее число фашистских боевых кораблей и транспортов.

Из секретарей партийных организаций лодок я бы особо выделил еще мичмана Н. А. Егорова — секретаря парторганизации «Щ-402». В редкостном даже для военного времени испытании пришлось проявить этому коммунисту свои высокие партийные качества.

13 августа на «щуке», которая находилась в это время на боевой позиции в районе Тана-фьорда, произошел взрыв аккумуляторной батареи. Случилось это глубокой ночью, когда производилась ее зарядка. В результате взрыва погибли 19 человек, и в том числе командир «четыреста второй» капитан 3 ранга Н. Г. Столбов, военком старший политрук Н. А. Долгополов. Положение было очень тяжелое. Лодка потеряла способность погружаться. Дизели не запускались. Вышли из строя все навигационные приборы и радиоаппаратура. И вот в этой-то обстановке наибольшее самообладание проявил парторг Егоров. Он объявил экипажу, что принимает на себя обязанности военкома, и предложил другому коммунисту — командиру БЧ-5 инженер-капитан-лейтенанту А. Д. Большакову возглавить лодку. Вдвоем они сумели мобилизовать людей, организовать устранение повреждений. Больше всего затруднений было с запуском дизелей. Но в конце концов выход нашелся: электрики, собрав все переносные аккумуляторы, сумели дать питание на обмотку генератора. Лодка дала ход, направилась к своим берегам. Вместо погибшего штурмана прокладку пришлось вести электрику старшему краснофлотцу Н. А. Александрову, который был знаком с азами навигации — до войны окончил мореходное училище. 15 августа «щука» вернулась в Полярный.

Но почему произошел взрыв, который стоил жизни девятнадцати нашим товарищам? Причины трагедии были до обидного нелепыми. Нарушение правил зарядки аккумуляторов привело к тому, что в лодке накапливался водород. Непосредственным же возбудителем взрыва, как установила комиссия под руководством помощника флагманского механика Н. Н. Козлова, расследовавшая обстоятельства случившегося, мог стать либо огонь командирской зажигалки, найденной в центральном посту, либо {140] длинная искра от неисправного электрического чайника, которым, как выяснилось, пользовались на «щуке».

Вдвойне горько было сознавать, что люди погибли не в бою, а в результате нелепой случайности. Так или иначе, а из этого тяжелого происшествия надо было извлечь самые серьезные уроки на будущее. Надо было повернуть людей лицом к вопросам взрывопожаробезопасности, которым, что греха таить, в бригаде до этой поры настоящего внимания не уделялось. Командование, штаб приняли необходимые меры. Но вряд ли они оказались бы эффективными без поддержки партийных организаций. Коммунисты и здесь сказали свое весомое слово. После случая на «Щ-402» на всех лодках прошли партийные собрания по этому поводу. Партийные активисты проводили с личным составом большую разъяснительную работу, добиваясь осознания каждым моряком жизненной важности неукоснительного выполнения мер безопасности на подводных лодках. И что особенно важно, в экипажах благодаря партийцам установилась атмосфера строжайшего спроса за малейшие нарушения требований инструкций.

Опора командира на партийную организацию, на коммунистов, их дружная, согласованная работа — в любом деле это решающий фактор успеха. В качестве примеров, подтверждающих такую посылку, уместно будет сказать о двух экипажах — «М-173» и «Щ-422». Как уже говорилось раньше, эти две лодки долгое время были в числе самых неудачливых в бригаде. На обеих было решено сменить командиров. На «М-173» вместо капитан-лейтенанта И. А. Кунца был назначен капитан-лейтенант В. А. Терехин, один из лучших наших помощников командира, прошедший хорошую школу сначала на «Щ-421» у Н. А. Лунина, а потом на «Д-3» у М. А. Бибеева. На «Щ-422» вместо капитан-лейтенанта А. К. Малышева пришел капитан-лейтенант Ф. А. Видяев, который после гибели «Щ-421» на некоторое время оказался не у дел. И в Терехине, и в Видяеве можно было не сомневаться. Однако мы с военкомом бригады И. П. Козловым понимали, что сама по себе смена командиров перелома к лучшему в боевых делах не гарантирует. Надо, чтобы произошел перелом в сознании моряков, чтобы они сумели преодолеть неуверенность, вызванную предыдущими неудачами, почувствовали себя сильным, сплоченным, единым воинским коллективом, способным решить любую, самую сложную задачу. [141]

Были приняты меры для усиления партийного ядра в этих экипажах. Перевели сюда ряд надежных, проверенных в боях подводников с других лодок. Позаботились о надлежащей расстановке партийного актива, о том, чтобы в каждом отсеке на «М-173» и «Щ-422» был хотя бы один коммунист. Все это очень скоро дало свои плоды.

«Малютка», которая до этого не имела на своем счету ни одного потопленного фашистского транспорта, в первом же походе под командованием Терехина (было это в середине марта) вернулась с победой. Затем в течение весны и лета «М-173» совершила еще три боевых похода на вражеские коммуникации, и все три завершились потоплением вражеских транспортов. Самых добрых слов заслуживали и новый командир Валерьян Александрович Терехин, и весь экипаж, и в первую очередь те, кто был главной опорой командира, — коммунисты капитан-лейтенант А. М. Гаврилов, старший лейтенант Ю. М. Бойко, мичман М. И. Кулешов, старшины 1-й статьи И. А. Хитров, Г. Т. Лопата и другие.

Отличный теперь экипаж был на «малютке». Многого он мог бы добиться. И как жаль, что короткой оказалась его боевая биография. В августе «М-173» не вернулась из очередного боевого похода.

У «Щ-422», после того как ее возглавил Видяев, тоже стал быстро расти боевой счет. 24 августа в районе мыса Кибергнес она потопила транспорт в 4 тысячи тонн водоизмещением, 28 августа — еще один в 6 тысяч тонн. В сентябре — новый поход и новый успех: «Щ-422» вступила в бой с двумя сторожевиками и двухторпедным залпом отправила один из них на дно. Эта смелая торпедная атака — один из немногих случаев уничтожения подводной лодкой преследующего ее противолодочного корабля. В дальнейшем о Видяеве стали говорить как о командире-новаторе, обладающем собственным, оригинальным стилем атаки. Удары он наносил обычно по центральным объектам конвоев с очень короткой дистанции — с «пистолетного выстрела».

Ни в коей мере не умаляя таланта Видяева, в то же время замечу: вряд ли он решился бы раз за разом проводить в жизнь свои дерзкие замыслы, если б не мог со спокойным сердцем полагаться на опыт и волю военкома «щуки» старшего политрука А. Е. Табенкина, мастерство и ответственность своих подчиненных, и прежде всего опять же коммунистов старшего лейтенанта А. В. Мамотина, мичманов Н. Д. Завьялова, А. И. Волкова, [142] Я. Ф. Чернобая, старшин 2-й статьи А. П. Наседкина, П. Ф. Селина и других. Тот же «пистолетный выстрел», характеризующийся предельной скоротечностью атаки, требовал максимального напряжения воли не только командира, но и всего экипажа, требовал высочайшей боевой слаженности. Сам Видяев, кстати говоря, очень хорошо понимал это. Когда его просили поделиться секретами своих боевых успехов, он обычно с застенчивой улыбкой пояснял:

— Понимаете, главный секрет — в людях. Они у нас на «Щ-422» замечательные...

Такие процессы, как бурный рост партийных рядов, неуклонное усиление партийного влияния буквально на все стороны жизни и боевой деятельности подводников, шли и развивались, разумеется, не сами собой. За ними стояла большая, многогранная идейно-воспитательная и организаторская работа, проводимая политорганами — политическим управлением Северного флота и политотделом бригады.

Всю партийно-политическую работу на флоте возглавлял член Военного совета дивизионный комиссар Александр Андреевич Николаев. Я лично был знаком с ним задолго до прихода на Север — еще в 1931 году довелось встретиться с ним в Учебном отряде подводного плавания. Я учился здесь в то время на помощника командира подводной лодки, а Николаев был секретарем партийного бюро школы подводного плавания, которая входила в состав Учебного отряда. Он пользовался большим авторитетом среди слушателей и курсантов за принципиальность, за честность, за то, что не боялся, если требовалось, и в конфликт вступить ради чистоты партийного дела.

Вспоминается такой случай. Как-то в одном из классов произошло ЧП: преподаватель по общественным наукам А. В. Болгов поставил слушателям 22 двойки. Причем все за один и тот же вопрос — об отношении к крестьянству в социалистической революции. Дело в том, что сам преподаватель трактовал этот вопрос неправильно, не по-ленински. Конфликт разгорелся довольно жаркий, и очень важным оказалось то, что А. А. Николаев, разобравшись в нем, занял четкую, принципиальную позицию. В итоге Болгову строго указали, двойки отменили и впредь «вольности» в преподавании общественных наук не допускались. [143]

Вот такую же партийную честность, бескомпромиссность проявлял Александр Андреевич и на высоком посту члена Военного совета. Надо ли говорить, сколько было за время войны разного рода острых трудных ситуаций, когда от командования флота требовались особая решительность, умение брать тяжелый груз ответственности на свои плечи! В таких ситуациях, насколько я могу судить по личным наблюдениям, Николаев всегда играл активную роль, не прятался за широкую спину командующего, служил ему надежной опорой. Он не боялся, как это бывает с иными руководителями, за свое кресло, во всех делах и решениях исходил из одного — из интересов флота.

В любое время можно было прийти к Николаеву, и, как бы он ни был занят, в приемной ждать человека не заставлял, быстро разбирался, в чем дело, и, если требовалось, тут же принимал конкретные меры, чтобы помочь в разрешении проблем. Я сам не раз бывал у него. Причем не только по вопросам партийно-политической работы или воспитания людей. Александр Андреевич никогда не отказывался помочь и в решении разного рода специальных вопросов. Довольно часто приходилось обращаться к нему, скажем, по проблемам, связанным с судоремонтом. Своих силенок, своей ремонтной базы нам нередко не хватало, и Николаев по нашей просьбе выходил на Мурманский обком, на первого секретаря обкома М. И. Старостина, других партийных руководителей. Подключали, бывало, портовиков, рыбаков.

Случалось, член Военного совета и сам предлагал весьма оригинальные технические идеи, позволяющие ускорить ремонтные работы на той или иной лодке, чем не раз удивлял наших инженеров-механиков. Удивляться тут, впрочем, было нечему: сам Александр Андреевич вышел из подводников. В свое время он окончил Учебный отряд подводного плавания по специальности моториста, несколько лет служил старшиной команды на лодке.

А. А. Николаев любил приходить в бригаду. С завидной для его довольно крупной фигуры ловкостью он спускался в центральный пост какой-нибудь из лодок, шел по отсекам, зорко подмечая малейший непорядок. А закончив дела, сядет, бывало, с краснофлотцами и старшинами, заведет с ними задушевный разговор. Подводники были рады такому случаю: многие надеялись узнать от дивизионного комиссара что-либо новое о положении на фронте, в тылу, на оккупированных фашистами территориях. [144] Член Военного совета вел такие беседы откровенно, не скрывая иных даже весьма тяжелых подробностей, Но при этом умел воодушевить люден, зарядить их верой в победу над вероломным врагом. Верой, которой сполна был заряжен сам.

Правой рукой А. А. Николаева был начальник политуправления флота Николай Антонович Торик. Это был совсем молодой руководитель, но опыт он имел уже немалый, в том числе и боевой. Во время войны с Финляндией Н. А. Торик был комиссаром одного из десантных отрядов. На Северный флот Николай Антонович пришел в апреле 1940 года с поста заместителя начальника политического управления Краснознаменного Балтийского флота. Несколько раньше Торик работал в политическом управлении РККФ помощником начальника по комсомольской работе. Комсомольская закалка чувствовалась в нем. Она проявлялась в постоянном стремлении Николая Антоновича к живым, неизбитым формам партийно-политической работы, способности быстро сходиться с людьми. Торик часто бывал на подводных лодках, принимал непосредственное участие во многих мероприятиях, проводимых в бригаде.

Этого же Торик требовал и от своих подчиненных. В политуправлении вообще не в ходу был кабинетный стиль работы. Политуправленцы большую часть времени находились непосредственно в частях и на кораблях. Нередко они направлялись туда, где складывалась самая напряженная обстановка. На флоте хорошо знали, к примеру, о мужестве и твердой воле заместителя начальника политуправления Михаила Александровича Юдина, о том, что в критический момент боя на мысе Пикшуев он поднял батальон в контратаку и это определило успех обороны на данном участке.

Многие политуправленцы принимали участие в боевых походах подводных лодок. Такие походы становились, как правило, образцовыми с точки зрения партийно-политического обеспечения. По их итогам работниками политуправления писались поучительные и конкретные методические разработки о том, как вести партийно-политическую работу в боевой обстановке. Все это помогало в учебе молодых военкомов лодок, было хорошим подспорьем для партийного и комсомольского актива.

В предыдущих главах я не раз упоминал фамилию военкома бригады бригадного комиссара И. П. Козлова. Вместе с ним бок о бок мы проработали больше полутора [145] лет. вместе прошли самый трудный, начальный, период войны. Я видел в Иване Панфиловиче активного, прямого и откровенного политработника, надежного товарища и советчика, стремился обговаривать с ним все свои решения, указания. Он тоже делился без утайки своими комиссарскими хлопотами. Не скажу, что паша совместная деятельность представляла собой эдакую идиллию. Случались и несовпадения мнений по отдельным проблемам, но в целом работали мы дружно, согласованно, плодотворно.

Иван Панфилович был хорошим оратором. Любил выступать перед большой аудиторией, перед строем моряков. Его страстные, эмоциональные выступления зажигали людей, вызывали у них боевой порыв. А вот в непосредственном общении с людьми Козлов был, пожалуй, излишне суховат, официален. Не хватало ему порой умения установить душевный контакт с моряками. Для политработника, тем более работающего на лодках, это следует, конечно, считать недостатком.

В отличие от штаба бригады, состав которого был очень стабилен, в нашем политотделе работники менялись довольно часто. Кого-то забирали в политуправление, кого-то по тем или иным причинам переводили на другие флоты. Некоторые из инструкторов назначались на другие должности у нас же в бригаде. Тем не менее, несмотря на кадровую текучку, политотдел работал довольно эффективно. Большая заслуга тут принадлежала его начальнику полковому комиссару Алексею Протасовичу Байкову, который давно служил в бригаде, знал ее специфику, людей. Многое делали для поддержания высокого боевого духа у подводников инструкторы политотдела Я. Р. Новиков, А. С. Бабушкин, В. В. Смирнов и другие.

Когда издавался очередной приказ Верховного Главнокомандующего или происходили какие-то важные события на фронте, политотдельцы дружно отправлялись на корабли, беседовали с людьми, вели разъяснительную работу. Перед уходом лодки на боевую позицию кто-то из них непременно проверял ход подготовки к походу, инструктировал военкома, партийный и комсомольский актив.

Памятны многие агитационно-пропагандистские акции, предпринимавшиеся политотделом. Очень хорошо помню, скажем, какое воодушевление вызвало в бригаде предложение обратиться с письмом-призывом к своим боевым товарищам — подводникам-черноморцам. Это обращение было принято на торжественном митинге, подписано лучшими нашими воинами. Через некоторое время [146] пришел ответ от черноморцев, которые рассказывали о своих боевых делах, призывали в свою очередь нас умножать удары по врагу.

Большое внимание политотдел бригады уделял наглядной агитации. Регулярно выпускались плакаты, листовки о подводниках, отличившихся в боях, удостоенных высоких наград. Для воспитания у моряков ненависти к врагу использовались факты злодеяний фашистских захватчиков па оккупированных территориях, о которых становилось известно из писем, получаемых подводниками из родных мест.

В октябре 1942 года в армии и на флоте было введено единоначалие. Институт военных комиссаров отменялся, вместо военкомов вводились должности заместителей командиров по политической части.

Вновь последовали довольно существенные кадровые перемещения. Ушел из бригады И. П. Козлов — командование сочло, что в новых условиях его целесообразнее использовать в другом месте. К новому месту службы убыл и А. П. Байков. Начальником политотдела бригады был назначен Рудольф Вениаминович Радун, который приехал к нам с Балтики, с должности военкома бригады ОВРа Главной базы. Состоялся и целый ряд других назначений и замен. Кроме того, менялись звания политработников: скажем, дивизионный комиссар А. А. Николаев стал теперь контр-адмиралом, Радун, ходивший до того в бригадных комиссарах, стал капитаном 2 ранга.

Перестройка есть перестройка. Конечно же, возникали в связи с ней на первых порах определенные трудности. Но в целом можно сказать, что командный и политический состав бригады оказался готовым к ней. На лодках, в общем-то, многие элементы единоначалия существовали всегда. В боевой обстановке командиру так или иначе приходилось зачастую принимать решения самому, не дожидаясь согласия или совета комиссара. Скажем, с обнаружением противника командир лодки должен принять незамедлительные меры для выхода в атаку, иначе он просто упустит вражеский конвой. Военкомы у нас, как правило, не вмешивались в оперативные и тактические решения командиров, а сосредоточивали свое внимание на том, чтобы всеми доступными им средствами и способами обеспечивать их выполнение. В свою очередь большинство командиров видели в комиссаре боевого соратника, верного [147] друга и товарища, выполняющего с ними одну главную задачу — обучения и воспитания личного состава, подготовки его к бою, и в той же мере отвечающего за ее выполнение. Ну а когда командир и комиссар не заняты дележкой власти, а с уважением и пониманием относятся друг к другу, образуется дружная пара, которой по силам очень многое. В качестве примера таких пар я бы назвал командира «К-21» Н. А. Лунина и комиссара этой лодки С. А. Лысова, командира «К-1» М. П. Августиневича и военкома А. М. Федорова, командира «Щ-404» В. А. Иванова и военкома А. М. Алимова... Некоторые из таких пар не распались и после ликвидации института военных комиссаров, продолжали в новых условиях работать столь же дружно и согласованно.

Хороший контакт сразу же наладился и у меня с новым начальником политотдела. Он очень быстро включился в боевой ритм, которым жила бригада, освоился со своими новыми обязанностями и заработал энергично, инициативно.

Рудольф Вениаминович развил все лучшее, что было в деятельности политотдела до его прихода, и в то же время внес много нового, своего. Он очень чутко уловил, в частности, то, что в стиле работы с людьми по прошествии более года с начала войны нужны были определенные поправки. Довольно долгое время у нас преобладал агитационный, если можно так выразиться, митинговый стиль. И это было, в общем-то, вполне закономерно и оправданно, когда мы стояли перед необходимостью поднять людей на яростную, жестокую борьбу с врагом, мобилизовать их чувства и волю. Но прошло время. Люди попривыкли к военной обстановке, втянулись в активную боевую деятельность. Война, как это ни странно звучит, стала нашими буднями. И все яснее и яснее становилось, что надо как-то учитывать это в партийно-политической работе. Конечно, никто не собирался отказываться от яркого лозунга, страстного призыва. Роль их в боевой обстановке колоссальна. Но жизнь диктовала и то, что наряду с таким же активным использованием агитационно-массовых форм надо больше внимания уделять конкретному человеку, его настроениям, заботам, нуждам.

Такую линию и повел Р. В. Радун. Он сам, другие работники политотдела стали углубленнее, кропотливее заниматься индивидуальной работой с подводниками. Этого же Рудольф Вениаминович требовал от командиров лодок, их заместителей по политической части. С этих [148] позиций он подходил и к работникам штаба. Прямо скажу, поначалу не все из них воспринимали эти требования как следует. Кое-кто из флагманских специалистов привык, работая на лодках, ограничиваться только узкотехническнми проблемами. Но со временем настойчивость Радуна дала плоды, сумел он расшевелить даже самых завзятых «технарей». В конце концов и те увидели, что когда приборы и механизмы не заслоняют для тебя людей, их обслуживающих, многие вопросы решаются гораздо проще и эффективнее.

А Радун не успокаивался. Он стал браться за такие дела, которые еще недавно многим казались просто немыслимыми в военное время. В одном из старых, не использовавшихся до того надлежащим образом бараков по его инициативе был оборудован прекрасный клуб, где стали проводиться концерты художественной самодеятельности, демонстрироваться кинофильмы. Затем он распорядился, чтобы на территории бригады были смонтированы радиотрансляционные точки и личный состав имел возможность регулярно слушать сообщения Совинформбюро и другие передачи. Когда ударили первые заморозки, начальник политотдела вызвал хозяйственников и приказал им создать базу для занятий лыжным спортом, а также залить каток.

Умел Радун в любое, вроде бы даже давно знакомое всем дело внести какую-то живинку. К примеру, у нас на каждой лодке велась боевая история — своего рода летопись ратных дел экипажа. Но делалось это зачастую довольно формально, события, в которых участвовала лодка, описывались, как правило, в общей, очень сжатой форме. Радун, дабы вдохнуть жизнь в хорошую форму работы, затеял нечто вроде конкурса на лучшую боевую историю экипажа. Выдержки из них зачитывались по радиотрансляции, использовались в наглядной агитации. Командиры лодок, другие подводники стали ревниво следить за этим делом. В экипажах выявились, так сказать, литературные таланты, которые были привлечены к написанию боевых историй. И таким образом, это дело превратилось в отличное средство воспитания у людей гордости за свой корабль, его традиции.

Раз уж речь зашла о традициях, то подчеркну, что в ту пору данный вопрос приобрел для нас особое значение. Бригада пополнилась новыми лодками. В октябре в Полярный прибыли две лодки типа «Ленинец» — «Л-20» и «Л-22» и три «малютки» — «М-119», [149] «М-121» и «М-122». А несколько позже пришло еще пять «малюток» — «М-104» ( «Ярославский комсомолец»), «М-105» ( «Челябинский комсомолец»), «М-106» ( «Ленинский комсомол»), «М-107» ( «Новосибирский комсомолец») и «М-108». Комсомольские наименования четырем лодкам были присвоены по просьбе молодежи, комсомольских организаций ряда областей, которые и собрали средства на постройку этих кораблей. В Полярный приезжали делегации комсомолии Ярославской, Челябинской и Новосибирской областей, которые в торжественной обстановке передавали лодки североморцам.

Новичков надо было быстро вводить в строй. Штаб бригады обеспечивал прохождение всеми новыми экипажами ускоренного курса боевой подготовки. Ну а политотдел был озабочен созданием на этих лодках прочных, сплоченных коллективов. Молодых, необстрелянных подводников знакомили с героическими страницами боевого пути, пройденного бригадой. Особое внимание уделялось распространению конкретного боевого опыта: новичкам ведь в ближайшее время предстояло начинать свою боевую деятельность, причем на совершенно незнакомом и таком сложном театре военных действий, как заполярный. Дабы помочь им лучше подготовиться к этому, решено было организовать цикл бесед об особенностях боевых действий подводных лодок в условиях зимы и полярной ночи. Инициатором этого полезного дела был опять же Р. В. Радун.

Долго можно рассказывать об этом человеке. Как много полезного успел он сделать для соединения! А ведь проработал он с нами совсем немного — чуть больше трех месяцев — и погиб, участвуя в боевом походе. Но след он оставил добрый, заметный. И это, наверное, самое главное для политработника — след, оставленный в сердцах и памяти людей.

В тактической группе

В последние месяцы 1942 года задачи, которые приходилось решать подводникам, были очень разнообразны. Три «малютки» — «М-171», «М-172» и «М-174» — произвели высадки очередных разведгрупп на вражеское побережье. Три другие лодки — «К-3», «С-101» и «С-102» — выходили на прикрытие союзных конвоев, точнее сказать, на прикрытие переходов [150] одиночных транспортов, ведь кроме «QP-15», вышедшего из Северодвинска в Исландию, других конвоев в это время не формировалось. Союзники вновь прекратили движение их, на этот раз до наступления полярной ночи. Перевозки осуществлялись лишь одиночными транспортами вдоль кромки льдов. Но и эти перевозки, естественно, нуждались в прикрытии.

«С-102» в начале октября выходила на поиск фашистского рейдера «Адмирал Шеер», который пиратствовал в наших арктических водах. Однако с посылкой ее мы несколько запоздали, и встреча с врагом не состоялась.

Две новые лодки — «Л-20» и «Л-22» вместе с «К-1» — в эти месяцы выполнили ряд минных постановок. Здесь надо, видимо, хотя бы коротко сказать, что представляли собой лодки типа «Ленинец». В отличие от «катюш», для которых минные постановки, можно сказать, — смежная специальность, «ленинцы» главным образом предназначались именно для них. Это были подводные минные заградители. В две минные трубы, расположенные в кормовой части, они могли принимать до 20 мин. В то же время эти лодки имели и мощное торпедное вооружение — шесть торпедных аппаратов в носу и два в кормовой надстройке, были и два артиллерийских орудия. С таким вооружением многое по силам. Командир «Л-22» капитан 3 ранга В. Д. Афонин в одном из первых же походов попытался сделать почин: вывел свою лодку в атаку по вражескому транспорту, но первый блин, как говорится, был комом — ни одна из четырех выпущенных торпед цели не достигла. Транспорту удалось уклониться от них.

К сожалению, список наших побед в последние месяцы 1942 года, вообще, не очень-то велик. Решение всех тех задач, о которых сказано выше, заставляло, естественно, отвлекать силы от действий на вражеских коммуникациях. Для непосредственной охоты за фашистскими конвоями удавалось выделять совсем немного лодок. Наиболее же удачливой оказалась «Щ-403».

После драматического февральского похода, в котором был потерян командир «четыреста третьей» капитан-лейтенант С. И. Коваленко, а сама лодка подверглась таранному удару, она долго стояла в ремонте. За это время здесь сменилась довольно большая часть экипажа. Пришел и новый командир — капитан-лейтенант К. М. Шуйский. Один из первых же походов под его [151]

командованием принес успех — 11 августа «щука» четырехторпедным залпом потопила вражеский танкер. Ну а в декабре она отправила на дно транспорт водоизмещением 7 тысяч тонн.

Победы эти говорили, с одной стороны, о том, что экипаж «щуки» сумел полностью оправиться после тяжелого испытания, а с другой — свидетельствовали о незаурядном таланте нового командира. Нам было особенно важно убедиться в этом: ведь назначению Шуйского на «Щ-403» предшествовала весьма непростая, драматическая история. Еще до войны Константин Матвеевич командовал лодкой, считался одним из лучших командиров на Севере. Но осенью 1939 года случилось непредвиденное. Шуйский обеспечивал выход в море подводной лодки «Щ-424», командир которой не имел допуска к самостоятельному управлению кораблем. У выхода из Кольского залива в «щуку» врезался один из рыболовецких траулеров, капитан которого грубо нарушил правила судоходства. В считанные минуты подводная лодка затонула. Спаслись лишь те, кто находился в момент столкновения на мостике. Среди них был и Шуйский. Вины Константина Матвеевича в случившемся не было, однако его привлекли к суду и поначалу приговорили, как и главного виновника случившегося, к высшей мере наказания. Потрясенные столь вопиющей несправедливостью, подводники написали письмо в Москву в защиту Шуйского. Через некоторое время приговор был пересмотрен: расстрел заменили десятилетним заключением. Когда же началась война, Военный совет флота ходатайствовал о реабилитации и возвращении опытного подводника в боевой строй. Ходатайство на этот раз удовлетворили полностью. Константин Матвеевич прибыл в бригаду и несколько месяцев исполнял обязанности помощника командира «К-3», где зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. И вот теперь он в бою доказал, что высокая командирская должность доверена ему по праву.

В целом же, однако, повторю, результаты боевой деятельности бригады в последние месяцы 1942 года удовлетворить нас не могли, тем более что и потери мы понесли серьезные: не вернулась из похода «К-2», та самая «К-2», которая положила начало традиции победных салютов подводников; погибла и совсем недавно пришедшая в бригаду «М-121». Очень короткой и неудачливой оказалась судьба этой «малютки». Командир [152] «сто двадцать первой» капитан-лейтенант В. П. Кожакин успел сводить ее лишь в один поход. Второй же, увы, оказался последним.

Подводя итоги четвертого квартала и года в целом, штаб бригады старался взыскательно проанализировать свою деятельность, работу командиров, всего личного состава. За год-то сделано подводниками было немало: совершены десятки трудных боевых походов на вражеские коммуникации, выполнено множество успешных атак. Но в отчете, который мы составляли в канун Нового года, победных реляций по этому поводу не бы то, преобладали строгие, сдержанные формулировки. Главная мысль была такой: противник постоянно усиливает свою противолодочную оборону, совершенствует средства и приемы ее, и нам, чтобы не отстать, не уступить в этом противоборстве, нужен еще более настойчивый поиск новых, неожиданных для врага способов действий.

Бригада продолжала пополняться. Одна за другой вливались в ее строй новые «малютки». А 25 января пришла в Полярный «С-51» под командованием капитана 3 ранга И. Ф. Кучеренко. Это была первая посланница Тихоокеанского флота, прибывшая на Север. По решению Государственного Комитета Обороны с Тихого океана к нам в Заполярье должны были перебазироваться шесть подводных лодок: четыре «зеки» и две типа «Ленинец»{16}.

И вот, преодолев тысячи миль, «С-51» первой прибыла на Север.

Мне было поручено организовать встречу «эски» в море. Точка рандеву — район Териберки. 24 января мы прибыли сюда на эсминце «Куйбышев» и стали ждать подхода лодки. Такая встреча была не только актом традиционного флотского гостеприимства. Имелся тут и чисто практический смысл: какими бы хорошими моряками ни были тихоокеанцы, Север — это Север. Даже опытному мореплавателю не так-то просто с первого раза уверенно пройти такое, скажем, сложное в навигационном отношении место, как Кильдинская Салма. К тому же в эти дни бушевал жестокий шторм.

Ждали мы на эсминце недолго. «С-51» пришла на рандеву словно по расписанию. Обменялись позывными [153] и двинулись в Полярный. Перед входом в Кильдинскую Салму я приказал командиру эсминца капитану 3 ранга П. М. Гончару выйти в голову лодке, чтобы вести ее по фарватеру. А волна была так велика, что лодка то взлетала высоко вверх, то совсем пропадала из виду меж запененных водяных валов.

В заливе было потише, и я смог перейти на лодку. Командир «пятьдесят первой», Иван Фомич Кучеренко, крупный, кряжистый человек, представился мне и после короткого доклада начал сразу, что называется, брать быка за рога:

— Ремонт надо форсировать, товарищ комбриг. Нам бы хотелось побыстрее отправиться в первый боевой поход.

Что можно было оказать на это? Даже беглого взгляда на «эску» оказалось достаточно, чтобы увидеть: потрепало ее в труднейшем походе через три океана здорово. Ремонт мог затянуться не на один месяц. Да и прежде чем отправлять экипаж на встречу с врагом, его требовалось как следует подготовить, напитать боевым опытом. Но настрой тихоокеанцев не мог не радовать. Свежие силы, свежее пополнение бригаде было как нельзя кстати. Планы на новый, 1943 год мы строили самые серьезные.

В эти дни существенные изменения произошли в организации боевого управления подводными лодками, находящимися в море. Если раньше оно было централизованным — с выходом лодки в море команды, информация, адресованные ей, шли через командный пункт флота, — то теперь практически все вопросы управления передавались на ФКП бригады. Конечно, как я уже подчеркивал, ни я, ни штаб бригады и раньше не стояли в стороне от этого важного дела. Но одно дело заниматься выработкой рекомендаций, предложений, оставаясь, в общем-то, за широкой спиной комфлота, и совсем другое — когда вся тяжесть ответственности ложится на твои плечи, когда именно тебе надо принимать решения, от которых во многом зависит результативность боевых походов, а зачастую и жизнь подчиненных.

Первое время после передачи управления лодками на ФЦП бригады мы с капитаном 1 ранга Б. И. Скорохватовым проводили практически без сна: и днем и ночью занимались отладкой оперативной службы, связи. Большая нагрузка в эти дни легла и на многих специалистов штаба, в особенности на флагманского связиста [154] капитана 3 ранга И. П. Болонкина, специалиста по разведке капитан-лейтенанта М. П. Галковского, флагманского штурмана капитан-лейтенанта М. М. Семенова, назначенного вместо капитана 3 ранга Г. Е. Аладжанова, который ушел с повышением в штаб флота.

Особенно много хлопот было с налаживанием четкого, бесперебойного обеспечения подводных лодок информацией о противнике. Потребность в такой информации возрастала потому, что лодки теперь, как правило, вели поиск вражеских конвоев методом крейсерства в довольно обширных маневренных районах. Чтобы такое крейсерство не было «слепым», требовалось как можно больше знать об обстановке на театре и добиваться как можно более быстрого прохождения сведений о ней на лодки. Для этого пришлось, в частности, внести некоторые изменения в организацию связи. Если раньше мы обходились четырьмя получасовыми сеансами связи в сутки, то в начале 1943 года число сеансов передач в направлении «берег — подводная лодка» было увеличено до восьми. Кроме того, для передачи оперативных разведывательных данных о вражеских конвоях по таблице условных сигналов было дополнительно введено еще восемь пятиминутных сеансов.

Все эти и другие меры стали довольно быстро приносить отдачу. Успешно действовала в начале года «Л-20» под командованием капитана 3 ранга В. Ф. Таммана. Эта лодка, кстати сказать, открыла боевой счет подводников в новом году, потопив 1 января вражеский транспорт в районе мыса Нордкап. Тут же какой-то остряк пустил по бригаде каламбур: «Врезал Тамман фрицам по первое число». К первым числам у Виктора Федоровича Таммана, этого немногословного, несколько хмуроватого, но очень обаятельного человека и опытного моряка, похоже, действительно имелось особое отношение. Ровно через месяц, 1 февраля, он со своим экипажем вновь отличился, причем на этот раз сделал дуплет: одним залпом потопил транспорт и сторожевой корабль.

Под стать «Л-20» действовали и другие лодки. «Щ-404» под командованием капитана 3 ранга Владимира Алексеевича Иванова в девятидневном походе уничтожила два довольно крупных транспорта. По одной успешной атаке записали на свой счет кавалеры Золотой Звезды гвардии капитаны 3 ранга И. И. Фисанович и В. Г. Стариков. [155]

В этот же период происходило второе становление экипажа Краснознаменной «Щ-402», получившей серьезные повреждения при взрыве аккумуляторной батареи. Командиром сюда вместо погибшего

Н. Г. Столбова пришел капитан 3 ранга А. М. Каутский, тот самый Каутский, который с лучшей стороны проявил себя, будучи помощником командира на «Щ-421». Замполитом стал бывший инструктор политотдела капитан 3 ранга Я. Р. Новиков. Экипаж, существенно пополнившийся молодежью, после завершения ремонта прошел ускоренный курс боевой подготовки и в середине января вышел в море. На обеспечение командира, как обычно, вышел комдив И. А. Колышкин. И вновь Иван Александрович обеспечил уверенный дебют своему подопечному. А. М. Каутский под его руководством дважды выводил «щуку» в атаку на вражеские конвои, и оба раза удачно — на дно после метких залпов пошли два транспорта противника.

Все эти победы, конечно, радовали нас. Они подтверждали, что мы на правильном пути, что переход к новой организации управления подводными лодками, находящимися в море, в целом прошел нормально. Но, естественно, хотелось развить успех. В связи с этим в штабе бригады все чаще стала высказываться мысль: не пора ли опробовать вариант группового использования подводных лодок? До сей поры подводники выполняли только одиночные атаки. Каждая лодка действовала самостоятельно, находясь на боевой позиции или крейсируя в отведенном ей маневренном районе. Но и в том, и в другом случае удары, наносимые по вражеским конвоям, получались как бы растянутыми по времени и месту, разрозненными и недостаточно мощными. Конвой, подвергшийся атаке одной из наших лодок, к моменту встречи с другой успевал уже обычно восстановить свой боевой порядок, принять меры по усилению противолодочной обороны. Вот почему очень заманчиво было послать в какой-иибудь маневренный район не одну, а, скажем, сразу две лодки, которые бы атаковывали вражеские конвои, находясь в тактическом взаимодействии друг с другом. Мощь торпедного удара по противнику в этом случае была бы куда выше, а в случае необходим мости после торпедной атаки можно было бы пустить в ход и артиллерию.

В общем-то, идея эта была не нова. О возможности действий подводных лодок в составе тактичезких групп [156] говорилось еще до войны. Но на практике этот метод не проверялся по одной простой причине — лодки не были оснащены приборами, которые бы позволяли им поддерживать связь между собой, находясь в подводном положении. Но вот в январе 1943 года на «катюшах» стали устанавливать новые ультразвуковые акустические приборы типа «Дракон». И это обстоятельство поставило идею группового использования подводных лодок на практическую почву. Вообще-то, предназначались «Драконы» главным образом для обнаружения и атак кораблей и судов противника, а также для обеспечения безопасности плавания подводных лодок. Но можно было использовать их и как приборы подводной связи.

Наш главный специалист в штабе по гидроакустике инженер-капитан-лейтенант Р. Б. Френкель вместе с дивизионным связистом капитан-лейтенантом В. А. Гусевым при участии специалистов отдела связи флота сразу же после установки первых приборов на двух «катюшах» — «К-3» и «К-22» — стали опробовать их. Разработали специальную таблицу условных сигналов. Обучили способам приема и передачи их с помощью «Драконов» гидроакустиков подводных лодок. Не прошло и двух недель, как мне доложили, что связь в подводном положении удается поддерживать довольно надежно, и предложили провести тактическое учение в море, для того чтобы проверить возможности новых приборов в условиях, так сказать, приближенных к боевым.

Такое учение было подготовлено и проведено в конце января на Кильдинском плесе. Я находился на борту «К-3». На борту «К-22» находился капитан 1 ранга В. Н. Дотельников, который после гибели М. И. Гаджиева возглавил первый дивизион. Двое суток мы проводили совместное плавание. Днем и ночью, в надводном и подводном положении. Отрабатывали связь и наблюдение при групповых действиях, совместные торпедные атаки, уклонение от противолодочных сил противника и организацию последующей встречи. И все получалось просто здорово, что называется, без сучка без задоринки. На разборе учения все специалисты штаба и командиры лодок единодушно высказались за то, чтобы в ближайшее время опробовать новый метод уже в боевых условиях. И хоть порой возникало сомнение: не торопимся ли мы, все же аргументы в пользу новшества казались весьма убедительными. К тому же именно в зимнее время проходимость сигналов, посылаемых прибором [157] прибором «Дракон», была наилучшей. Летом же, когда вода в море нагревается и разница в температуре различных слоев ее возрастает, дальность действия приборов могла снижаться в три-четыре раза.

Обо всем этом я доложил командующему. Он дал согласие на совместный поход «К-3» и «К-22». Срок выхода — 3 февраля. Район действий — от Вардё до мыса Нордкин.

И вот последние приготовления к выходу в мор. Черные рубки двух «катюш», ошвартованных рядышком, горделиво возвышаются над пирсом. То и дело лязгает подъемный кран: идет погрузка боезапаса. Моряки береговой базы подвозят тележки с ящиками, картонными коробками, большими цинковыми банками.

Я с утра на лодках. И тут же капитан 2 ранга Р. В. Радун. Поход предстоял очень необычный и ответственный, поэтому было решено: пойдем в море оба: я — на «К-3», которая назначена флагманским кораблем, Радун — на «К-22».

На «двадцать второй» также пойдет В. Н. Котельников. Его задача — помочь в управлении лодкой командиру капитану 3 ранга В. Ф. Кульбакину.

В таком походе, где многое зависит от связи, разумеется, не обойтись без опытного связиста. Поначалу планировалось, что пойдет сам флагманский связист бригады И. П. Болонкин. Но буквально в самый последний момент пришло распоряжение из Главного морского штаба откомандировать Ивана Петровича в Москву для решения ряда важных специальных вопросов. Пришлось срочно искать замену. Дивизионный связист капитан-лейтенант В. А. Гусев — человек легкий на подъем, — получив приказание идти в поход, в несколько минут собрал свой походный чемоданчик и вскоре уже был на «К.-22», хлопотал возле аппаратуры.

Вместе с собой на «К-3» я взял флагманского штурмана бригады капитан-лейтенанта М. М. Семенова.

Оживленно было на пирсе в минуты проводов. Как всегда, прибыли сюда А. Г. Головко и А. А. Николаев. Прошли по лодкам, буквально каждому подводнику пожали руку, каждому сказали добрые слова напутствия, У трапа «К-3» простился с ними и я.

— Ну, комбриг, — сказал мне на прощание командующий, [158] — веди свою эскадру. Да смотри, чтоб снарядов не только для боя, но и для салютов хватило.

Одна за другой отошли «катюши» от пирса. Развернувшись, двинулись к выходу из гавани в кильватерном строю: впереди «К-3», за нею «К-22».

Скрылся из виду Полярный. А я все не уходил с мостика. После стоячего, затхлого воздуха подземного командного пункта не мог надышаться свежим морским ветром. Внизу разбивались о маслянисто-черный борт «катюши» волны, и соленая пыль проносилась над кораблем, орошая лицо. За кормой лодки, издавая резкие гортанные крики, неслась беспокойная ватага белоснежных чаек.

В первые месяцы войны мы все заметили, что значительно поубавилось в Кольском заливе этих птиц. Распугали их взрывы вражеских бомб. Куда-то исчезли эти вечные спутницы моряков, и каким-то неприветливым, недобрым стало море без них. Но вот прошло время, и, хоть война еще в самом разгаре и вражеские самолеты довольно часто появляются над Кольским заливом, чайки вернулись. Вернулись, как возвращается жизнь на горячие пепелища освобождаемой от фашистской нечисти советской земли. И сердце воспринимало это как тоже одно из предвестий пока далекой, но такой желанной Победы.

...Одна за другой лодки вышли из залива. Тут нужна была особая осторожность. Кто знает, может, где-то в глубине подстерегает нас вражеская субмарина. Даем ход 15 узлов и идем противолодочным зигзагом.

Сумерки быстро сгущались над морем. И вот уже мгла хоть глаз коли. В час ночи мы прибыли в район мыса Харбакен и на скорости 7 узлов в надводном положении начали совместное патрулирование маневренного района. Курсы старались располагать с таким расчетом, чтобы, проходя в 2–3 милях от берега, просматривать всю прибрежную полосу.

Заснеженный пестрый берег был виден прекрасно, а вот силуэт «двадцать второй», которая держалась всего в 2–3 кабельтовых за нами, с трудом просматривался даже в бинокль. Это и понятно: защитная окраска лодки на то и рассчитана, чтобы сделать ее как можно менее заметной со стороны. Но в данном случае нам надо было обязательно видеть друг друга. Для этого старались четче держать место в строю, добиваться большей синхронности в выполнении каждого маневра. И в [159] общем-то это нам удавалось. Всю ночь «катюши» вели совместный поиск, меняя скорости, курсы, и ни разу, даже на короткое время, не потеряли друг друга. Целей, подходящих для атаки, мы, однако, не встретили. Видели, правда, вражеские мотоботы, которые, судя по всему, несли гидроакустическую вахту. Лодки по моей команде уклонялись от них погружением.

С рассветом с «К-3» длинным проблеском затемненного зеленого фонаря дали условный сигнал. Обе лодки погрузились и продолжили поиск уже в подводном положении. Целей все не обнаруживалось. Но это не значит, что время проходило в бесплодном ожидании. Нет, мы использовали каждую минуту для отработки совместных действий. Лодки осуществляли различные перестроения, проигрывали различные варианты торпедных атак. Время от времени «катюши» подвсплывали — уточнялось их положение относительно друг друга. И вновь за работу.

Четко, уверенно распоряжался в центральном посту командир «К-3» капитан 3 ранга Кузьма Иванович Малофеев, Подтянутый, жилистый, сухопарый — в самом облике его чувствовалась незаурядная воля, большая внутренняя сила. Это был один из опытнейших командиров в бригаде. Его командирская биография началась еще в 1936 году на Балтике. Во время финской кампании Кузьма Иванович несколько раз выводил в боевые походы «С-3», которую он тогда возглавлял, и за отличие в боях был награжден медалью «За боевые заслуги». Ну а здесь, на Севере, он уже удостоился за ратные успехи такой высокой награды, как орден Ленина.

Опыт Малофеева для меня был большим подспорьем. Ему не приходилось, так сказать, разжевывать те или иные указания. Все он понимал с полуслова, хорошо представлял надводную и подводную обстановку, чувствовал своего коллегу с «К-22» Василия Федоровича Кульбакина. А для совместных действий это крайне важно.

В отличие от командира его замполит капитан 3 ранга В. И. Медведицкий на «катюше» недавно. Пришел он к нам в бригаду тоже с Балтики месяц назад. Многое для него было внове. Но к походу он подготовился добротно. И актив подготовил. Пройдя по отсекам, я в этом убедился: все партийные и комсомольские активисты знали, чем им в данный момент надо было заниматься. Агитаторы в отсеках еще раз разъясняли [160] товарищам задачи, поставленные на этот поход, готовились первые выпуски боевых листков. Самого Медведицкого я застал в радиорубке. Замполит, как заправский радист, принимал очередную сводку Совинформбюро. Приняв аккуратно стал переписывать ее в тетрадь.

— Это зачем? — поинтересовался я.

Медведицкий охотно пояснил:

— Собирать людей на политинформацию в походных условиях не всегда возможно. Ведь любое лишнее движение требует дополнительных затрат воздуха. Для того чтобы избежать этого, мы и завели специальную тетрадь. После принятия очередной сводки пускаю ее по отсекам. Моряки читают записи по группам и индивидуально. Потом возвращают ее в центральный пост, где с последними известиями с фронтов могут ознакомиться те, кто сменяется с вахты...

Прямо скажем, молодец Медведицкий! Заслуживало похвалы и поддержки его стремление организовать партийно-политическую работу гибко, с учетом обстановки и специфики подводной службы. В боевом походе на подводной лодке действительно не до митингов и собраний. Тут нужны иные формы. Исключение лишь одно — собрания по приему в партию. Такое намечалось провести и в этом походе.

— Пять комсомольцев подали заявления с просьбой принять их в ряды ВКП(б), — сообщил мне Медведицкий.

— Когда же вы полагаете провести собрание?

— После первой успешной атаки по врагу, — оказал замполит. — Так решили коммунисты экипажа. Пусть вступающие покажут себя в бою...

Прошли еще одни сутки. Совместное патрулирование и в надводном, и в подводном положении осуществлялось уверенно и спокойно. Правда, к вечеру 5 февраля что-то не заладилось с «Драконом», установленным на «К-3». Я пошел к гидроакустикам выяснить, в чем дело. Мой однофамилец главный старшина А. М. Виноградов и старшина 2-й статьи М. П. Боровик, разложив схемы, искали причины неполадок.

— Что случилось?

— Пока не можем понять, — доложил Виноградов. — Наши сигналы перестали проходить на «двадцать вторую».

Надо ли говорить, как некстати была эта поломка. Пришлось, как это предусматривалось планом на случай [161] потери подводной связи, обеим лодкам всплыть. Благо, к этому времени над морем вновь уже сгущалась темнота.

В 21 час мы получили радиоинформацию с ФКП флота о выходе вражеского конвоя из Тромсё. Вскоре начали то и дело обнаруживать мотоботы и катера противника. Нам удавалось незаметно расходиться с ними контркурсами. Такое усиление движения мотоботов и катеров определенно говорило о том, что они обследуют район перед подходом конвоя. Значит, мы были на верном пути.

Около 23 часов капитан-лейтенант К. А. Соболевский, несший вахту на мостике, доложил о том, что слева на траверзе, в глубине Конгс-фьорда обнаружены два еле заметных пятна. Несколько минут я, Малофеев и Семенов всматривались в сторону фьорда: два пятна то смутно обозначались, то исчезали во мгле.

— Там, в Конгс-фьорде, — заметил флагманский штурман Семенов, — есть три небольших островка. Может, это они «дразнят» нас?

Решили пока воздержаться от входа в фьорд. Я спустился вниз, пошел в первый отсек проверить готовность торпедного оружия и поговорить с торпедистами. И вдруг с мостика донеслось:

— Комбрига просят срочно подняться наверх! Я мгновенно выскочил на мостик.

— Все-таки пятна перемещаются, — доложил Сеченов. — Пеленг на них не меняется. Они передвигаются вместе с нами.

— Идем во фьорд! — приказал я.

«К-3» повернула в сторону берега. С мостика было видно, как вслед за нами повернула, пристраиваясь в кильватер, и «К-22». Все хорошо. И вдруг — что такое? «Двадцать вторая» не удержалась в строю, продолжая катиться влево, и в считанные мгновения исчезла в темноте.

Мы не успели дать никакого светового сигнала. Да и в данной ситуации очень опасно было делать это. Некогда было и ждать, пока на «К-22» исправят свою ошибку. Каждая минута промедления могла обернуться тем, что конвой противника ускользнет от пас.

А в том, что впереди в фьорде движется конвой, сомневаться уже не приходилось. Два странных пятна, приобретая все более и более отчетливые очертания, наконец превратились в силуэты двух крупных транспортов. [162] Я приказал Малофееву проводить атаку самостоятельно, не ожидая подхода «двадцать второй».

Кузьма Иванович напряженно всматривался в тьму, пытаясь точнее определить курс и состав конвоя.

— Что же это?! — удивленно воскликнул он. — Неужели без охранения идут?

В самом деле, возле транспортов, казалось, не было ни одного боевого корабля. Но это только казалось. Через несколько минут, когда «катюша», подвернув в сторону противника, приблизилась к конвою, из тьмы проступили очертания нескольких сторожевых кораблей. Плотная туманная дымка, стлавшаяся над морем, делала их почти невидимыми.

Оценив обстановку, мы поняли, что позиция наша для атаки совсем невыгодна. Поэтому Малофеев решил, идя в надводном положении, параллельно конвою, обогнaть его и атаковать с наиболее удобной позиции. Я одобрил это решение.

Видимость была очень плохая. Но теперь, когда конвой мы уже обнаружили, это оказалось нам на руку. Мы-то фашистов не теряли из виду, они нас не замечали. Малофеев все спокойно рассчитал. Вывел «катюшу» на оптимальный курсовой угол. Самый крупный транспорт конвоя тысяч на восемь водоизмещением будто сам собой выкатился на наши торпеды. Прозвучала команда «Пли!» — и четыре серебристые дорожки побежали к вражескому судну. Три из них вонзились в него. Один за другим громыхнули взрывы. Ночь озарилась огромным костром. Хорошо было видно, как мечутся по палубе ошалевшие от страха фашисты.

Пожар быстро разгорался, но затем так же быстро стал гаснуть. Удар оказался сокрушительным: транспорт затонул в считанные минуты на глазах у всех нас, находившихся на мостике.

Малофеев тем временем дал команду на разворот, для того чтобы выстрелить из кормовых аппаратов по приближавшемуся второму судну. Но с одного из кораблей охранения заметили нас. Вспыхнул прожектор. Метнулся раз-другой по темной воде и уперся прямо в мостик «К-3», освещая нам лица, слепя глаза. Тут же рядом засверкали снопы трассирующих пуль. Громыхнули пушки.

Рисковать было нельзя. Я приказал Малофееву произвести срочное погружение. Ускользнули из района [163] атаки мы очень удачно. Фашисты, видимо, находились в шоке и толком не сумели организовать преследование.

Через час, форсировав минное заграждение, тянувшееся вдоль берега, «К-3» всплыла. Вокруг — лишь пустынное море. Можно было перевести дух и осмыслить происшедшее. Первый вопрос: где же «К-22»? Почему она не поддержала нас в атаке по конвою? Еще один вопрос: что же все-таки с «Драконом»? Главный старшина Виноградов, увы, ничем порадовать не может. Прибор, правда, работает, но очень ненадежно.

— Неженкой оказался этот «Дракон», — хмуро сетовал главный старшина. — В спокойных условиях работал нормально. А как подрастрясло его качкой да вибрацией, он и скис.

Да, как ни жаль, но технические неполадки нарушили многие из наших планов. Отсутствие надежной подводной связи чрезвычайно затрудняло дальнейшие совместные действия двух лодок. Впрочем, для того чтобы думать об этом, первым делом надо было найти «К-22». Для этого мы направились в заранее обусловленную на случай потери контакта с «двадцать второй» точку встречи в районе мыса Харбакен.

Несмотря на то что стояла уже глубокая ночь, никто на лодке не спал. Во всех отсеках царило оживление. Все обсуждали перипетии прошедшего боя. Все задали оценки атаки. Какую я мог дать оценку? Конечно же, далеко не все получилось так, как задумывалось. Но претензии за это мог предъявить лишь к самому себе и штабу бригады: видно, не все продумали, не все предусмотрели мы при планировании этого экспериментального похода, проявили некоторую поспешность в подготовке его. К людям же, к экипажу «К-3», претензий быть не могло. Все действовали смело, мужественно, с полной отдачей. Хотелось бы, разумеется, еще большей результативности в атаке. Но и один крупный транспорт, пущенный на дно, — это чувствительный удар по врагу и весомый успех.

Вот почему я счел необходимым вновь обойти отсеки, поздравить каждого из моряков. Особых поздравлений заслуживали торпедисты краснофлотцы А. А. Бордаков, К. И. Филиппов и их командир боевой части, еще, кстати, один мой однофамилец, старший лейтенант Н. Н. Виноградов. Четырехторпедный залп был ими выполнен престо отлично. [164]

В ответ на похвалу гордостью вспыхивают лица подводников. Виноградов, зардевшись, замечает:

— Мы уже подготовили новые «гостинцы» для фашистов. Взгляните, товарищ комбриг...

Пройдя в глубь отсека, где тускло поблескивают своими маслянистыми боками готовые к зарядке в торпедные аппараты торпеды, вижу, что на них аккуратно выведены надписи: «За погибших товарищей!», «За Сталинград!», «Кровавым фашистам от североморских подводников»... Делать подобные надписи на торпедах — тоже стало одной из многочисленных традиций подводников. Это тоже агитация, тоже одно из средств поддержания боевого настроя у людей. А такой настрой ой как нужен сейчас экипажу, ведь поход только начался. И впереди еще много труднейших испытаний.

Используя небольшое затишье, коммунисты корабля, как и намечалось, собрались после боя, для того чтобы обсудить заявления товарищей, решивших связать свою судьбу с ленинской партией. Парторганизация на «К-3» большая, кают-компания для собраний давно стала мала. Проводят их в первом отсеке. Рассаживаются моряки кто где: прямо на металлических пайолах, в проходах между торпедными аппаратами и запасными торпедами.

Первым рассматривается заявление краснофлотца Д. Я. Афанасьева. Его биография коротка: сын рабочего, до призыва на флот сам успел поработать на судостроительном заводе в Ленинграде. На «К-3» служит с начала войны, зарекомендовал себя хорошим специалистом. Сегодня во время атаки отлично обслуживал вверенные ему механизмы, обеспечил их безотказную работу. Мнение коммунистов единодушно: Афанасьев достоин быть кандидатом в члены партии.

Затем после тщательного обсуждения принимаются кандидатами в ВКП(б) комсомольцы М. П. Ужегов, И. С. Хабеев, Г. Н. Прохоров, А. И. Никонов.

Ну что ж, парторганизация существенно пополнилась. А значит, экипаж стал еще сильнее, еще сплоченнее перед лицом новых испытаний.

А испытания наши продолжались. Уже через несколько часов, ранним утром, придя в назначенную для рандеву точку, подвсплываем, поднимаем перископ, и вдруг Малофеев, прильнувший было к окуляру, как ошпаренный отскочил:

— Фрицы!

Мгновенно следует команда на погружение, но я [165] перед этим успеваю взглянуть в перископ и увидеть близкие силуэты трех фашистских кораблей. Угораздило же нас так неловко вынырнуть: буквально под носом у врага. Лодка еще летела на глубину, когда ухнул первый взрыв глубинной бомбы. Однако глазастые у фашистов сигнальщики! Считанные секунды был наш перископ над водой, и поди ж ты — засекли. К счастью, наш маневр уклонения враг не разгадал. Бомбы ложились в стороне. Девять взрывов насчитали мы. Вреда нашему подводному крейсеру они не причинили.

На время отходим от опасного места подальше, а голову терзают беспокойные мысли: «Случайна ли эта встреча? А может, фашисты каким-либо образом пронюхали о нашей точке рандеву и теперь караулят пас там?» Такие же мысли одолевали и Малофеева:

— Что будем делать, товарищ комбриг?

Что делать? Надо, видимо, все-таки искать «двадцать вторую». Переждем несколько часов в безопасном месте, а затем повторим попытку.

В 13 часов мы вновь пришли в точку встречи. На этот раз проявили максимум осторожности: самым тщательным образом осмотрели район. Он был пустынен. Всплыли. Никого...

Я попросил М. М. Семенова определить наше местонахождение как можно точнее. Видимость неважная, и даже небольшая штурманская ошибка может помешать нам встретиться с «К-22».

— Место точное, ручаюсь, — заверил Семенов.

Ну что ж, флагманскому штурману можно было верить. Это специалист надежный. Еще будучи дивизионным штурманом, он в нескольких боевых походах проявил себя с самой лучшей стороны.

Прошло два часа, и наконец-то прозвучал долгожданный доклад: «По пеленгу... подводная лодка!» Всматриваемся в пасмурную, подернутую серой дымкой даль — и видим знакомые очертания «катюши». Пришла-таки на свидание! Р. В. Радун, В. П. Котельников, В. Ф. Кульбакин на мостике «двадцать второй» радостно махали меховыми рукавицами.

Через несколько минут лодки сблизились, и мы прямо с мостиков обменялись информацией и впечатлениями.

— С победой! — поздравил нас Радун. — Мы хорошо видели, как вы вчера врезали по фашистскому транспорту. [164]

— А что случилось у вас? Почему не принимали участия в атаке?

— Потеряли «К-3» из-за ошибки рулевого, — доложил Котельников. — При повороте он перевалил и не успел одержать... Затем, двигаясь в Конгс-фьорд, обнаружили и вас, и конвой. Пытались выйти в атаку по второму транспорту, но не удалось: «К-3» оказалась на фоне его, стрелять было опасно, поэтому от залпа отказались...

Постепенно вырисовалась вся картина вчерашней атаки. Потеряв связь, мы, естественно, утратили возможность координировать действия друг друга. И «К-22» действительно оказалась на неудачной позиции. Вдобавок она, как и «К-3», подверглась артиллерийскому обстрелу, поэтому ей тоже пришлось срочно погрузиться и начать уклонение от преследования. Затем «двадцать вторая» направилась сюда, к месту условленной встречи, и точно так же, как и мы, напоролась здесь на фашистские корабли.

Судя по всему, гитлеровцы болтались здесь все же случайно, ибо теперь нам никто не мешал. Обе лодки спокойно подзарядили аккумуляторные батареи. Затем была проверена работа «Драконов». Все вроде бы опять получалось неплохо. Настроение еще больше поднялось. Вчерашние заминки казались случайными. Когда лодки расходились для того, чтобы продолжить выполнение задач похода, мы прокричали друг другу: «До встречи!» Кто ж мог знать тогда, что никакой встречи уже больше не будет, что больше никогда не доведется увидеть своих товарищей.

До вечера лодки находились в подводном положении, вели совместный поиск. Периодически обменивались запросами о слышимости. С «К-22» сообщали, что слышат нас на три балла (для оценки качества приема у нас была принята двенадцатибалльная шкала). Около 19 часов гидроакустик М. П. Боровик доложил, что слышал четыре отдаленных слабых щелчка, чем-то напоминающие пистотолетные выстрелы. После этого связь с «К-22» прервалась. Мы подвсплыли на перископную глубину и осмотрел горизонт — он был пустынен. Никаких шумов кораблей гидроакустики не прослушивали. Что же это были за странные щелчки? Имели ли они отношение к чему-то о учившемуся с «двадцать второй»? Это для нас так и осталось загадкой. [167]

Весь следующий день 8 февраля мы прождали «К-22» в условленной точке. Но она не пришла на встречу. Не состоялось рандеву и 9 февраля... Терять время дальше было неразумно. Я принял решение действовать по запасному варианту: раздельно. Мы перешли в северную часть маневренного района. Здесь нас ожидал новый боевой успех. В 9 часов 50 минут 12 февраля, когда «К-3» находилась в подводном положении у мыса Сейбунес, Боровик услышал шум винтов. «Катюша» пошла на сближение с целью.

— Всплывать под перископ, — приказал К. И. Малофеев.

Он прильнул к окуляру, осмотрел горизонт, затем уступил место у перископа мне. В окуляре видны были труба и четыре высокие мачты. С первого взгляда показалось, что это буксируют большой корабельный артиллерийский щит со спущенным полотнищем. Но буквально через три минуты после сближения «щит» превратился в конвой из двух больших транспортов, идущих в охранении шести боевых кораблей.

Позиция у нас на этот раз была удобной для атаки.

— Бей, командир, полным залпом по самому крупному! — сказал я. — Только не надо торопиться. Пусть транспорт подойдет поближе.

— Аппараты товсь! — скомандовал Малофеев, вновь склонившись у перископа. Спокойно выждал необходимое время и лишь тогда резко выдохнул:

— Пли!

Шесть торпед одна за другой понеслись к конвою. Раздался мощный глухой взрыв, а вслед за тем явственно послышался металлический скрежет разламывающегося судна.

Позже мы узнали, что нами в тот день был потоплен транспорт «Фехенхайм» тоннажем 8116 брутто-тонн, на борту которого находились полк пехоты и большое количество боеприпасов{17}.

Фашисты яростно преследовали «катюшу», сбросили на нее более 30 Глубинных бомб, по ничего добиться не смогли. Мы благополучно ускользнули от преследования, а сутки спустя двинулись к родным берегам.

Смешанные чувства владели нами: с одной стороны, возвращались не с пустыми руками — уничтожены два крупных транспорта, с другой — тревожно было за «К-22». Известно ли в базе что-нибудь о ней? [168]

Увы, в Полярном худшие предположения подтвердились. С того самого злополучного 7 февраля «двадцать вторая» никаких сигналов не подавала. И хоть запас автономности у «катюши» к тому времени еще не окончился, тяжело было на сердце: мы уже очень хорошо знали, что означает вот такое затянувшееся молчании. Прошли дни — не осталось и робких надежд на возвращение наших товарищей. Пришлось смириться с тем, что В. Н. Котельников, Р. В. Радун, В. Ф. Кульбакин, В. А. Гусев и все остальные, находившиеся на «К-22», погибли.

Вот так, к сожалению, на горькой ноте завершился первый опыт группового использования подводных лодок. [169]