Тетрадь первая

1. Раннее детство

Я, Веселовский Борис Владимирович, родился 1 (14) марта 1916 года в городе Казани.

Моя мама — Елена Николаевна Веселовская — окончила гимназию, потом была учительницей. Папа — Владимир Маркович Левитто — офицер царской армии. Случилось так, что отца еще до моего рождения срочно отправили на фронт. Намечавшаяся свадьба и венчание не состоялись. Отец успел отправить беременную маму из Москвы в Казань к своим родственникам.

В моей метрике отец не вписан, поскольку отсутствовал документ о бракосочетании. Вскоре после моего рождения мама со мной переехала в Подмосковье, в деревню Фроловское Волоколамского уезда, к своим родителям, где учительствовала в сельской школе.

Свою жизнь я помню с четырехлетнего возраста. Жили мы в школе. Бабушку не помню, а деда, Николая Веселовского, помню хорошо. Он был священником, но церковь тогда была закрыта, и дедушка все время сидел дома. Был он стар, мрачен, ко мне относился строго, воспитывал нравоучениями, так что за столом во время еды не раз мне попадало по лбу деревянной ложкой.

Не помню, как дедушки не стало. Наверное, он умер в больнице, и, как его хоронили, я не видел.

Рано утром мама брала меня в класс, и вместе с учениками я постигал азы грамоты. Читать начал рано, много выучил стихотворений и любил их декламировать.

Меня знала вся деревня. Отлично помню все детские забавы зимой и летом. Зимой — коньки; моя мечта — настоящие, блестящие «снегурочки», но приходилось прикручивать на валенки деревяшки с проволокой.

Помню, как мы бедно жили, впроголодь. Совсем не было сахара. Немного воблы мама привозила на лыжах из уездного города. В основном мы питались тем, что приносили в школу крестьяне в благодарность маме за ученье их детей. С лета у нас сохранялись сушеные грибы.

Моя мечта летом — длиннющий, пастуший кнут. Когда пастух утром выгонял из деревни стадо коров на луга, я с восторгом сопровождал его, восхищаясь громким щелканьем кнута, похожим на выстрел. Домой возвращался весь в пыли, за что попадало от мамы.

Помню, как однажды отправился я в конский табун, где на лугу паслись лошади. Собирался надергать волос из хвостов лошадей для хвостянки, которой оканчивается кнут. Наверное, я пожадничал, намотав на ладонь слишком толстый пучок хвоста. Когда, зажав кулак, дернул что есть мочи, пучок из хвоста лошади не выдернулся. Лошадь это вытерпела, но когда я повторил рывок — получил в грудь такой удар копытом, что далеко отлетел назад и поднял крик на всю деревню.

Потом мама рассказывала, как первыми в школу прибежали ребята с криком:

— Тетя Лена! Елена Николаевна! Твоего Борьку лошадь убила!

Конечно, мама была в шоке, пока не увидела меня живого и здорового.

Помню, мама заболела тифом. Остался я один жить в школе. Заботилась обо мне вся деревня. Кажется, все ко мне приходили и я у всех побывал, где меня кормили и оставляли на ночлег. Когда стриженая мама вернулась из больницы, я, не помня себя от радости, выложил ей все, чего нахватался за время ее отсутствия, такими словечками бравировал, что глаза у мамы полезли на лоб. Слова оказались, как сказала мама, «неприличными». Немало ей пришлось приложить усилий, чтобы я их больше не употреблял.

Пришла зима 1921 года. Однажды вечером в дверь постучали. Мама открыла ее, и в кухню вошел человек с рыжеватыми, слегка закрученными кверху усами, в черном пальто и круглой меховой шапке. Поставив на пол чемодан, он обнял маму, и они поцеловались. Потом он поцеловал меня и поднял.

— Вот твой папа, Боренька, — сказала мама.

Было поздно, когда мама отправила меня в кухню спать на мою любимую русскую печь. Прежде на ней любил греть косточки дедушка. После его смерти эта печь стала моим любимым ложем. Бывало, придешь с улицы, весь перемерзший и мокрый, скинешь все и мигом вскарабкаешься на теплые кирпичи, на мех дедушкиного кожуха.

Через пару дней, вечером, меня закутали, усадили в сани-розвальни. И я с отцом поехал в неведомую мне даль. Мама осталась. Помню, как приехали в большой город, вошли в ярко освещенную комнату, пили горячий кофе с молоком. Затем ночью ехали в холодном, без окон, полутемном вагоне, освещенном керосиновой лампой, раскачивающейся под потолком. На дощатых, вдоль стен нарах в вагоне ехали еще несколько мужчин и женщин с детьми.

Неожиданно вагон остановился. Я проснулся от наступившей тишины. В отодвинутую дверь ворвался яркий солнечный свет. По приставленной железной лестнице все начали спускаться из вагона.

Перед нашим вагоном стоял пыхтевший паровоз, который я видел впервые. Меня поразили огромные многоэтажные дома за путями. Мы пошли им навстречу. Дома стояли сплошными рядами. Меж ними сновали извозчики и автомобили. Снег куда-то исчез. Было тепло. Моему удивлению не было границ.

Отец улыбнулся моему раскрытому от удивления рту.

— Мы с тобой, Борюшка, приехали в город Варшаву, — сказал он и жестом руки подозвал извозчика.

Мы сели в фаэтон, и лошадь, громко цокая копытами, помчала нас по городу. Вскоре мы остановились у одного из домов, поднялись по лестнице, отец покрутил ручку звонка. Нам открыла женщина, мы вошли в квартиру и прошли в дальнюю комнату.

Отца обняла незнакомая красивая женщина, они объяснялись на непонятном языке. Наконец обратили внимание на меня.

— Эту тетю называй мамусей, — сказал отец. Улыбаясь, она потрепала мою голову. — Тебя она будет звать Бронеком...

Так состоялось знакомство с женщиной, которая, как я вскоре понял, должна была заменить мне маму. Хозяйкой квартиры была старушка, у которой была взрослая, уже в годах, дочь. «Мамуся» занималась собой, ничего не готовя на кухне. Она старалась научить меня польскому языку. Отец уходил на весь день и возвращался к вечеру. Он приносил в портфеле разную еду, все было очень вкусно. Некоторое время меня совсем не выводили на улицу. Довольно скоро я научился понимать «мамусю» и мог произносить основные фразы по-польски. Всю одежду мне купили новую. Обедали мы в ресторанах.

Очевидно, квартира чем-то не устраивала «мамусю», и мы переехали на улицу Маршалковскую, где сняли большую, светлую комнату на третьем этаже, с отдельным входом, без кухни и почти без мебели. Моей постелью был матрас на полу. Вскоре я совсем обвык, все понимал и научился говорить по-польски.

Мне разрешили выходить во двор, где моим другом стал мальчик моих лет — Янек, сын дворника. «Мамуся» посылала меня в ближайшие продуктовые магазины. Ее поручения я выполнял с большим желанием: очень вкусны были колбасы, ветчина, пышные булки и всякие сладости.

Несколько раз «мамуся» ходила со мной в парк. Лето было в разгаре, и парк благоухал зеленью и цветами. Однако скоро посещения парка прекратились. Все больше времени я проводил во дворе и на улице с Янеком.

Однажды Янек угостил меня вкусной халвой. Это удивило меня. Откуда у Янека халва? Потом как-то мы лакомились сладкими пряниками — угощением Янека. На мое любопытство Янек хитро улыбнулся и предложил пойти с ним. Мы зашли в кондитерскую.

— Стой у двери и смотри, — распорядился Янек.

Прячась за покупателей, он подкрался к витрине, просунул под стекло руку, ухватил большой кусок халвы и мигом вернулся к дверям. Мы отдышались во дворе, трапезу с Янеком я разделил, но вкус халвы показался мне не таким, как прежде.

Янек воровал. Это мне не понравилось. Наша дружба начала рушиться. Однажды Янек показал толстую пачку злотых. Почти половину предложил мне.

— Куда мне одному такое богатство? — сказал он и сунул деньги мне в карман.

Деньги я отдал «мамусе».

— Откуда это? — спросила она.

— Нашел, — буркнул я.

— Ладно! Иди! — сказала и, как мне показалось, обрадовалась.

С того дня я стал избегать Янека.

Отец все больше внимания уделял своей Зосе — так он звал «мамусю». О деньгах он меня не спросил, скорее всего не был осведомлен о них. Одиноко бродил я по Маршалковской, иногда далеко удаляясь от дома.

Однажды я увидел напротив нашего подъезда стоящий автомобиль. Когда на звонок открыла мне «мамуся», я увидел в комнате незнакомого мужчину в черной кожаной куртке.

«Мамуся» дала мне злотый на сладости и выпроводила гулять. Стоя у автомобиля, я разглядывал его с большим интересом. Мое любопытство прервал голос над головой:

— А, это ты! Хочешь покататься?

Человек в кожаной куртке усадил меня в автомобиль, сел рядом за руль. Мотор загрохотал, и мы помчались по Маршалковской. Моему восторгу не было границ — все мелькало и мчалось назад со страшной скоростью. В конце улицы автомобиль остановился.

— Понравилось? — спросил шофер, высаживая меня на тротуар. Я не смог вымолвить ни слова. — Беги, — добавил он, подтолкнув меня в затылок. Как после чудесного сна, брел я обратно к дому, натыкаясь на встречных варшавян. Так неожиданно первый раз в жизни встретился я с чудом ума человеческого — автомобилем, а шел мне шестой год. «Мамуся» почему-то не велела говорить о госте папе...

Как-то на другом конце Маршалковской я оказался рядом с домом, увешанным разными красивыми картинками с надписями большими буквами. Сверху красовалась большая надпись на Польском языке: «Люзьон» — это означало кино. Узнав, что есть детские сеансы и сколько стоит билет, я помчался к «мамусе» выпрашивать на кино деньги. К моей радости, она охотно дала мне пятнадцать грошей. В тот день я впервые побывал в люзьоне. Кино стало моим любимым развлечением.

Надвигалась зима. Неожиданно выпал снег. Чаще стала вспоминаться мама, ребята нашего села, катанье с гор на ледянках, на деревянных коньках. Я скучал. В Варшаве замерз пруд в парке. По льду бегала детвора, а отец почему-то не покупал мне коньки. Я написал маме во Фроловское письмо о своем житье-бытье. Просил прислать коньки, но ответа не пришло...

В начале лета мы поехали к родителям «мамуси» в село Ерусалимовку. Оно оказалось замечательным по красоте — сплошь цветущие сады и цветники вдоль реки. На ее крутом берегу — сосновый бор, невдалеке — водяная мельница. По другую сторону Ерусалимовки, за клеверными и гречишными полями, красовался молодой лес — гай.

Семья «мамуси», по фамилии Станчик, жила на краю села в старом доме, состоявшем из одной большой комнаты, кухни и пристроенного хлева. В семье — пятеро детей. «Мамуся» — старшая дочь, у нее две сестры — Станислава и Хелена, два брата — Тадек и Юрек. Тадек работал на мельнице, а самый младший, Юрек, был чуть старше меня. Семья жила бедно, недавно глава семьи потерял место лесника. Корова пала, остались куры и гуси. Был небольшой огород, клумба и вдоль забора много разных красивых цветов. Я сразу подружился с Юреком. Мы вместе выполняли разные порученные ему дела. Но вместе мы жили недолго.

Отец снял комнату в селе за рекой — она была рядом, быстрая и глубокая. Купаться «мамуся» не любила, и на реку мы ходили с отцом. До этого времени я ни разу не видел отца, раздетого до трусов. Теперь увидел у него на правом плече углубление. В него влезал почти весь мой указательный палец, а рука была заметно тоньше левой. Отец пояснил, что это ранение от немецкой пули (позже я узнал, что у мамы пропало молоко, когда она получила извещение о ранении отца). Плавал отец хорошо. Брал меня на середину реки, и я уверенно держался за его шею.

К концу лета отец с «мамусей» уехали в Варшаву, а я остался в Ерусалимовке. Нам с Юреком поручили заготовку сосновых шишек и хвороста — основного печного топлива. Ежедневно из соснового бора мы приносили по большой корзине шишек.

Питались скудно. В основном пища состояла из мятой картошки и свекольного борща, черного хлеба, соленых огурцов и лука. Отношения между всеми были натянутые. Юреку часто попадало ни за что ни про что. В этой семье я чувствовал себя чужим. Выполнял всякую работу, за что меня и кормили.

Уже лежал снег, когда приехал отец. Я расплакался и умолял забрать меня отсюда. Мы приехали в Варшаву, в ту же комнату. «Мамуся» встретила меня как чужого. Я страшно скучал по маме, по дорогим мне мальчишеским забавам.

Прошла и эта зима. Опять потеплело. Душу радовало весеннее солнце. В один прекрасный день отец приехал с извозчиком, быстро собрали негромоздкий скарб и прикатили на вокзал.

На другой день поезд прибыл в город Острог. Это на юге Польши, на Волыни. Здесь было совсем тепло. Распустилась зелень. Дом, куда приехали, находился почти за городом. Дома полудеревенского типа стояли редко среди высоких фруктовых деревьев.

В нашей половине дома находилась кухня, столовая и спальня. За стеной — хозяева дома, семья из шести человек. Детей четверо: старший сын Николай, моего возраста — Евгений, дочь — гимназистка (имени не помню), самая младшая, меньше меня, — Галина. Вокруг дома — большой фруктовый сад. Среди слив, вишен к яблонь стояло несколько высоченных груш и шелковиц.

По краям ухоженных дорожек и у забора разрослись кусты жасмина, роз и других разных цветов. Перед домом — большой двор, поросший густой, короткой травой. В конце двора — сарай. За ним — огород, где постоянно трудился глава семьи. Его жена хлопотала по дому.

Все дети, кроме Галины, учились. Дружба наладилась быстро. Много ребят приходило к нам из соседних дворов, большинство — русские и украинцы, были и поляки, и евреи. Мы объяснялись на смеси русского, украинского и польского языков. Наедине с отцом я говорил по-русски, с «мамусей» — по-польски. Моя кровать стояла на кухне у окна в сад. В остальные комнаты я никогда не ходил. В столовую кушать меня не приглашали, ел на кухне.

Отец с утра уходил в город по делам, связанным, как я догадывался, с какой-то торговлей. Ранним утром я просыпался, открывал окно, взбирался на сливу и долго лакомился хрустящими «венгерками».

Вскоре в сад приходили соседские ребята, собиралась компания человек в пятнадцать. Начинались наши забавы. Предводителем был Женя, его изобретательность в играх была неисчерпае-г мой. Играли в индейцев, рыцарей, казаков-разбойников, футбол, часто боролись, лазали по деревьям, «охотились» на свиней, придумывали другие забавы. У каждого имелись самодельные мечи, копья, щиты, луки и стрелы. Луки были из ореховых или вишневых палок.

Женя водил нас в дальний овраг — на полигон, где солдаты проводили учебные стрельбы. Там мы выискивали в глине пули из них на костре выплавляли свинец, оставшуюся оболочку насаживали на конец стрелы. Такая стрела летела очень далеко, точно поражала цель и пробивала жесть консервных банок.

Шел 1923 год. Мне исполнилось семь лет. Дома мной никто не интересовался. Видимо, никому я был не нужен. Там кипела своя бурная жизнь. Готовить приходила какая-то женщина-кухарка. Почти каждый вечер собиралась шумная компания, по воскресеньям она уходила то ли на реку Горынь, то ли в лес. Иногда возвращались на другой день.

Когда уволилась кухарка, «мамуся» вспомнила обо мне. Надо было натаскать воды, вымыть гору вчерашней посуды, бежать утром на базар за всякой всячиной. Таких дел хватало до вечера.

Однажды я ушел с ребятами рано утром, вернулся к вечеру. На плите — гора посуды, в бочке и ведрах — ни капли воды. «Мамуся» пожаловалась отцу. На мое молчание он несколько раз больно ударил меня стеком. Стек — это стальной прут в кожаной оплетке, которым всадник погоняет лошадь.

Как-то отец, еще лежа в постели, окликнул меня. Рядом, на стуле, лежал, поблескивая вороненой сталью, наган.

— До каких пор ты не будешь слушаться «мамусю»? — закричал он на меня Я стоял молча, не понимая, в чем виноват. — Застрелю как паршивца! — кричал отец, схватив наган. — Ступай вон!

Я пулей выбежал из спальни, забился в чулан, долго плакал, готовый повеситься. На душе было больно и горько.

Приближалась осень. В один из пасмурных дней отец собрал в сумку мои пожитки, и мы поехали на извозчике через весь город. По другую его сторону, километрах в пяти, раскинулось село Ольховка и несколько хуторов. Дальше — лес, по опушке которого проходила русско-польская граница.

Мы зашли в большой дом на хуторе. Отца встретили объятиями мужчина и женщина. Потом они поочередно обласкали меня. Это была семья бывшего офицера, фронтового друга отца, бежавшего из России. Фамилия их была Филимоновы. Для меня — дядя Коля, тетя Шура. У них был сынишка Алеша двух лет.

Другую половину дома занимал брат дяди Коли — Филипп с женой и двумя малолетними детьми.

На другой день отец уехал. Жизнь у этих людей оставила в моей памяти самые добрые воспоминания. Ко мне относились, как к родному человеку, я был всегда ухожен и накормлен. Маленького Алешу я полюбил и все время играл с ним. Он привязался ко мне. Дядя Коля любил петь украинские песни. Он рассказывал мне о России, хорошо отзывался о моем отце.

Дядя Коля зарабатывал на жизнь торговлей. У него был плоский деревянный ящик, куда он укладывал золотые и серебряные побрякушки: кольца, серьги, броши, браслеты, цепочки и разную блестящую мелочь. С этим ящиком дядя Коля уезжал. По нескольку дней его не было. Возвращался домой с гостинцами, а деньги отдавал тете Шуре — красивой стройной женщине с пучком черных волос. Она была великолепной хозяйкой и очень вкусно готовила. В кухне и комнате она поддерживала порядок и чистоту, а я старался ей во всем помогать. Она никогда не заставляла меня что-либо делать.

В такой жизни очень быстро пробежали зимние дни. Но что-то у моих опекунов изменилось, и они переехали на новое место жительства, в город Ровно.

А перед этим за мной приехал отец, и мы уехали на попутной подводе по Луцкому тракту на какой-то хутор. Там в маленьком глинобитном домишке жила семья Бойко. Хозяин — крупного телосложения добродушный украинец, в прошлом матрос Балтийского флота, его жена — маленькая симпатичная эстонка. Они поженились в Ревеле (ныне — Таллин). В гражданскую войну они покинули родину, приехали в Польшу, где и обосновались на этом маленьком хуторе. Здесь у них родился сынишка Сережа. Был он года на два моложе меня.

Отец оставил меня в семье Бойко, а сам уехал. Разместили меня в маленькой кухне. Здесь был земляной, холодный пол. На этом полу, на мешке, набитом соломой, я спал/ В соседней маленькой комнатушке жили хозяева.

Возле дома был разбит небольшой огород, где росли огурцы, лук, картофель, фасоль. В пристроечке содержалось несколько гусей. Это была очень бедная семья, питались впроголодь. Мне казалось, что я никогда не наемся досыта.

Мне поручили выгонять и пасти гусей. Травы поблизости не было. Частенько под моросящим дождем сидел я на меже возле гусей и чувствовал себя самым несчастным на свете. Шепотом молил Боженьку, чтобы услышал меня и отправил в Россию к моей дорогой маме.

В кухне почему-то всегда было холодно, и согревался я лишь на своем мешке, когда ложился спать, укрывшись с головой самотканым рядном. Мучительно медленно тянулись дни. Уже зацвела картошка, выросли огурцы, когда неожиданно появился отец.

Не знаю, то ли разговор с Бойко, то ли мои слезы разжалобили отца, только на другой день, поблагодарив за приют, съехали мы из этого хуторочка. Приехали в Ровно, где нас по-родственному тепло встретила семья Филимоновых. Алеша повис на моей шее от радости. К нашему огорчению, меня нельзя было здесь оставить: семья ютилась в крохотной комнатушке, где и без того негде было повернуться.

Взяв у дяди Коли какую-то записку, отец повез меня в Ольховку, в тот же дом, где жил брат дяди Коли — Филипп. Он согласился меня приютить на какое-то время. Отец уехал.

Жена дяди Фили — тетя Дуся — была приветливая, добрая хозяйка. Было у них двое мальчиков. Даниилу, горбатенькому, хрипло дышавшему мальчику, шел четвертый год, но крепышом рос краснощекий двухгодовалый Алеша. Дядя Филя был кузнецом. Его кузня стояла поодаль от дома, рядом с ней — конюшня и коровник под одной крышей, где обитали лошадь и корова. Недалеко от дома рос картофель.

Дальше, за прудом, находилась усадьба отца дяди Фили — дедушки Егора. У него были большой фруктовый сад, конюшня, коровник и столярная мастерская. Меня разместили в кухне, спал я на брошенном на деревянный топчан мешке с соломой, который на день выносили в коридор.

В доме всегда было тепло. Тетя Дуся весь день что-то варила на йлите, а комната обогревалась отдельной печью. Семья жила в достатке, питались хорошо. Чужим я себя здесь не чувствовал. Мальчики привыкли играть со мной и не докучали родителям. Тетя Дуся каждый день относила для продажи молоко, дядя Филя работал в кузне.

У жителей Ольховки основным занятием было гончарное дело. Бывая у соседей, я наблюдал, как из глины делают горшки и всякую посуду, обжигают их в печах. Дядя Филя нередко на пару с каким-нибудь гончаром упаковывал румяную после обжига посуду в телегу, выезжал в окрестные села и выменивал на нее продукты — сало, растительное масло, муку, крупы, мясо.

Всеми силами я старался помогать в хозяйстве, чтоб хоть какая была от меня польза: таскал из колодца воду, носил дрова, кормил и поил корову и лошадь. Наиболее тяжело было убирать промокшую соломенную подстилку из-под коровы. Спрессованная солома с жижей никак не отрывалась вилами от пола, а когда удавалось подхватить большой ком этой массы, не хватало сил поднять его и выбросить из хлева через нишу выше моего роста.

Нравилось мне помогать дяде Филе в кузне. Я охотно раздувал ручными мехами горн, где раскалялись куски железа. Дядя Филя выковывал из них разные поковки: подковы, ободы для тележных колес, кочережки, ножи, ухваты и даже ножницы. Я восхищался мастерством дядя Фили. Из куска раскаленного железа из-под его молота появлялась вдруг нужная вещь.

Как-то я упросил дядю Филю разрешить мне небольшой кувалдочкой расплющить раскаленную железку. Сначала не ладилось, но скоро удары стали точнее и дело пошло. Со всех окрестностей приезжали к дяде Филе крестьяне. Он подковывал лошадей, оковывал телеги и колеса, я пытался ему помогать. Дядя Филя расхваливал меня тете Дусе, а она добавляла мнеполовник великолепных русских щей со свининой. Меня охотно отпускали к ребятам в деревню и к дедушке Егору.

Однажды в воскресенье дядя Филя вывел Серого, одел уздечку, привязал подпругой подстилку на спину, усадил меня на лошадь и предложил покататься недалеко от дома. Трудно передать мой восторг. Постепенно прошла робость, и я стал привыкать к лошади. Через несколько дней таких тренировок я стал ездить рысью и даже переходил в галоп.

Наступила осень 1925 года. Убрали картофель, запасли соломы и сена, напилили в лесу сухой ольхи и заготовили дрова. Дядя Филя привез в кузню уголь.

Дел стало меньше. Все чаще я стал ходить к дедушке Егору. Там меня привлекала его столярная мастерская, где по стенам было закреплено множество всякого инструмента. Дедушка что-то мастерил и пытался мне рассказать, что к чему. Он очаровал меня также книгами и набожными, красочными картинками. В красивом деревянном ящике лежала толстая стопа картинок. В крышку ящика была вделана увеличительная линза, через которую можно было рассматривать в увеличенном виде каждое изображение. Здесь были жизнеописания Иисуса Христа, девы Марии, всех апостолов. Хорошо, что мама научила меня читать и писать.

Из книг дедушки больше всего меня привлекла история Руси. Нашествия и битвы интересовали меня, и многое прочитанное запечатлелось на всю жизнь в моей памяти. Дедушка разрешал мне брать книги домой.

Отрываясь от книг, я думал: а что сейчас там, на моей родине? Как там живет моя мама? Что делают мои друзья — деревенские мальчишки? А ведь Россия была рядом! За деревней! Иногда ночью мы просыпались от беспорядочной стрельбы на границе. Взрослые говорили между собой о каких-то контрабандистах, о переходах через границу крестьян в Россию. Иногда через границу забредали коровы, и их возвращали назад через шлагбаум на краю деревни.

Все эти события занимали меня. В конце концов появилась мысль о том, что и я могу перейти границу и вернуться во Фроловское к маме. Я решил осуществить это намерение.

Наступил 1926 год. Мне уже исполнилось десять лет. В ту зиму выпало много снега, и он, отражая солнце, больно резал глаза. За несколько часов до обеда я отправился в деревню. По единственной улице, по ее левой стороне, шел я по тропке мимо Домов. Показался шлагбаум, по обе стороны его стояли пограничные будки с красными полосами. Учащенно забилось сердце. За Два дома до конца деревни я резко свернул влево и, как мог, быстро направился к границе. Глубокий снег затруднял движение. Все же я довольно быстро подошел к лесу и скрылся в нем. Никто меня не окликнул.

Стояла завороженная тишина, и только в груди стучало. Вдали, меж сосен, я увидел человека с винтовкой, одетого в тулуп, и направился к нему.

— Ты откуда взялся, малец? — окликнул часовой.

— Оттуда! — вымолвил я, кивком головы указывая на польскую сторону.

— И куда же путь держишь?

— Иду к своей маме...

— Ну ладно! Пойдем!

Скоро подошли к сплошному дощатому забору, за которым стоял большой рубленый дом. Начальник заставы и красноармейцы с любопытством и улыбками слушали мой рассказ.

Они одобрили мой рискованный поступок, хвалили за решительность и желание вернуться к маме. Были написаны какие-то бумаги. Их передал начальник красноармейцу, велел накормить меня и куда-то отвезти.

Ехали на санях. Меня обложили соломой. Уже вечерело, когда въехали в какой-то городок. Поместили меня в большую комнату, окно которой было забрано железной решеткой. Вдоль стены — сплошной дощатый топчан. В углу стояла низкая деревянная бочка, накрытая крышкой. От нее исходил запах уборной. Дверь за мной закрыли на замок. Сквозь узкое окно над дверью, которое было зарешечено, пробивался тусклый свет керосиновой лампы.

Вскоре в дверях открылось оконце, и мне просунули котелок с едой, ложку и кусок черного хлеба. Утром меня посадили в сани, и уже другой красноармеец повез меня дальше. Заметив мое грустное настроение, он пытался развеселить меня шутками.

Наконец въехали в большой поселок Славута, где дома стояли среди высоченных сосен. Остановились у высокого бревенчатого забора, поверх которого была натянута колючая проволока. В стороне стоял двухэтажный деревянный дом. Оставив меня в санях, красноармеец с пакетом побежал в дом. Потом нам открыли ворота, и мы проехали внутрь двора. На огороженном плацу вдоль забора стоял длиннющий барак с большим количеством входных дверей. Все окна — с решетками. Это была пересыльная тюрьма. Рядом с воротами, в проходной, размещался караульный наряд красноармейцев. Охранялась тюрьма и часовыми на вышках. Вся территория освещалась электролампами. В глубине двора, под навесом, стояла пара походных кухонь. В дальнем углу — большой туалет.

Камеры имели сплошные деревянные нары. Постельных принадлежностей на них не было. Часть камер была заперта, из открытых же задержанные могли перемещаться по всей внутренней территории. Мои соседи по нарам, в основном крестьяне, были простыми, безобидными людьми, озабоченными своими, по-разному сложившимися судьбами. Здесь было несколько семей с детьми. Тогда много крестьян из Польши переходило границу. Чаще это были украинцы, чья жизнь не сложилась. В то время Советская Россия таких крестьян принимала и обеспечивала им сносные условия. В закрытых камерах содержались уголовники. В большинстве это были контрабандисты.

В помещении я находился мало, целыми днями бродил по двору, коротая время. Предпочитал проводить его с поварами, которые все время варили еду. Я не ленился, подтаскивал дрова и следил за топкой котлов. Меня не обижали и кормили досыта.

Один из красноармейцев заинтересовался моей судьбой. Он часто приходил ко мне, был ласков, угощал вкусными булочками. Как-то он сказал, что скоро будет демобилизован из армии и если я захочу, могу поехать с ним в деревню. Я уже привык к этому дяде Ване, всегда радовался его приходу, но на его предложение не согласился — ведь скоро меня должны были отвезти во Фроловское к маме.

Наступило лето, в моей зимней одежде стало жарко. Я давно не мылся в бане, и у меня, как и у других, завелись вши. Это страшно огорчало меня. Воевал я с ними как мог, но все мои усилия были напрасны. За ночь от соседа они опять наползали на меня вместо уничтоженных. На мое счастье, в один прекрасный день за мной пришли. После бани мы сели с сопровождающим красноармейцем в поезд и приехали в город Шепетовку. Там в штабе ОГПУ (отдел государственного политического управления) меня еще раз обо всем расспросили, опять сводили в баню, дали чистое белье и форменную красноармейскую одежду, в том числе буденовку со звездой на ней. Жить меня определили в казарму красноармейского взвода.

Меня научили застилать по-солдатски койку и соблюдать воинский порядок. Наш взвод выполнял боевую задачу по охране штаба и тюрьмы ОГПУ. Каждое утро с нарядом красноармейцев я приходил в штаб и до вечера находился там, что-то рисовал за свободным столом и прислушивался к разговорам. Здесь наслушался всяческих интересных историй: как задержали нарушителя границы, о перестрелке с контрабандистами, о бое в лесу с бандой, о разных грабежах и разбоях.

Во дворе штаба, против тюрьмы, стояла походная кухня, где варилась еда арестованным. Здесь повар угощал меня вкусной гречневой кашей.

Быстро привык я к этой жизни в казарме, к красноармейцам, относившимся ко мне с вниманием и любовью. Как и все, я получал пайковый кусковой сахар, но им меня угощали и красноармейцы. Так что в моей тумбочке сахар не переводился. Тогда он считался редким лакомством.

Когда у меня заболело горло и поднялась температура, собралось целое совещание красноармейцев: как меня лечить?

Способ был найден. Полоску шинельного сукна смочили керосином, обмотали мне шею, уложили на койку, закутали и велели терпеть. Шею сильно щипало. Терпел я всю ночь. На другой день горло прошло.

Время шло и шло, а мне неоднократно отвечали в штабе: «Не можем найти твою маму». Не знаю, кто из начальства додумался, но меня решили поместить в городской детский дом.

Там в огромном холодном помещении стояло множество коек. Ночью под тоненьким одеяльцем я никак не мог согреться. Еды не хватало. Суп был чуть теплый или совсем холодный. Почти все ребята были старше меня. Многие из них не ночевали, возвращались откуда-то с добытыми продуктами — колбасой, салом, сладостями. В частых перебранках слышалась нецензурная брань, редкий день обходился без драк.

Я ни с кем не мог подружиться. Группы ребят по углам играли в карты. Через неделю житья в такой «компании» я сбежал. Пришел в штаб ОГПУ и заявил, что жить в таком детдоме не буду. Вечером красноармейцы забрали меня в казарму.

В начале осени меня пригласил в кабинет старший начальник. Он поинтересовался моим житьем-бытьем, а потом сообщил, что никак не могут найти мою маму, что она не живет во Фроловском и, где находится сейчас, никто не знает.

— За это время, — продолжал начальник, — на тебя, Борис, поступил запрос из Польши. Требуют вернуть тебя польским властям для передачи отцу. Мне приказано выполнить это требование.

У меня от такого известия зашумело в голове.

В тот же день меня снарядили в дорогу и препроводили в Славуту. Оттуда местный начальник ОГПУ и красноармеец на бричке повезли меня в сторону границы. Не помню, сколько длилась дорога, но в конце концов бричка остановилась на тракте недалеко от шлагбаума. На польской стороне тоже стояла бричка, возле нее — польский офицер с солдатом и мой отец в темном костюме и шляпе. Польские военные направились к шлагбауму. Начальник ОГПУ соскочил с подножки, помог сойти мне, и мы тоже пошли к шлагбауму. За несколько шагов до него нас окликнул красноармеец. Подбежав, он сказал мне:

— Борис, идти туда в буденовке нельзя.

Я снял буденовку и отдал ему. Поднялся шлагбаум. Военные встретились, обменялись какими-то бумагами, отдали честь и разошлись. Сопровождаемые польскими военными, мы подошли к бричке, где стоял отец. Сзади, на русской стороне, удалялся цокот копыт. Я смирился с мыслью, что отец меня убьет. Однако, взглянув ему в лицо, ничего свирепого не заметил. Напротив, как показалось, он улыбался. Подсаживая меня в бричку, отец проговорил:

— Дурень ты, дурень!

Было тесно, и отец усадил меня на колени. Ехали молча, пока не приехали в город Острог. Мы сошли у гостиницы и поднялись на второй этаж. В номере отец спокойным голосом, будто ничего не произошло, задавал мне вопросы, я коротко отвечал. Доверительной беседы не получилось.

Жили мы в гостинице недолго, помылись в бане, отец купил мне новую одежду.

Уезжали на извозчике. Проехали знакомый мост через реку Горынь. Показались хутора, за ними виднелась деревня Ольхов-Ка. Свернули к дому дяди Фили. Встреча была теплой. Взрослые размещались за столом в кухне. Я прошел в комнату к мальчикам, они обрадовались моему возвращению и наперебой торопились посвятить меня в свои ребячьи дела.

Отец уехал. После его отъезда тетя Дуся и дядя Филя забросали меня вопросами. С вниманием слушали мои рассказы. Пришли и соседи, взрослые и ребята. Всех интересовало: как там, в России?

А жизнь шла своим чередом. Пришла зима, выпало много снега. Надвигались праздники Рождества Христова. Тетя Дус купила в городе разной блестящей мишуры и цветной бумаги. Мы принялись делать игрушки на елку — разноцветные бумажные цепи, хлопушки, звезды, клееные домики и кубики. Елка получилась на славу. К веткам прищепками прикрепили подсвечники, вставили тонкие желтые свечи. Тетя Дуся напекла пирогов и плюшек.

Вечером мы услышали пение и увидели за окном большую красную звезду, изнутри подсвеченную свечой. Поющие девчата и парни были нарядно одеты, украсились блестящими нитями и мишурой. Это было рождественское колядование. Колядующих пригласили в дом и угостили пирогами.

Через неделю наступил новый, 1927 год. В первый его день Дети, подростки и молодежь, с полными карманами зерна утром ходили по домам и, набрав в горсть зерна, рассеивали его, приговаривая: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю».

Хозяева в благодарность угощали ранних гостей всякой выпечкой. Эти угощения прятались в торбу, висевшую через плечо. Всем было весело и радостно. В этот день после «посевания» я возвратился домой с полной торбой разной вкусной выпечки.

Незаметно бежали дни. Однажды, войдя в дом после уборки коровника, я увидел сидящего за столом отца. Выглядел он устало. Между взрослыми шел какой-то серьезный разговор. Я ушел в комнату к мальчикам. Потом отец расспросил меня о всех моих знакомых, делах, интересовался, что я читаю. Наверное, его беспокоило, что я нигде не учился, а ведь мне шел уже одиннадцатый год.

Прошло несколько дней, как приехал отец. В наших разговорах с ним речь шла о времени моего пребывания в России.

Я рассказал отцу о крестьянах, переходивших через границу в Россию целыми семьями. Заметил, что и он мог бы так поступить. Меня поддержал дядя Филя. Несколько дней отец был задумчив. Как-то, укладываясь спать, он как бы невзначай тихо сказал:

— Завтра, Боренька, пойдем с тобой в Россию...

Ночь тянулась долго. Я чувствовал, что и отец не спит. Утром собрались и простились со всеми. Был морозный солнечный день. Шагая впереди, я шел знакомым маршрутом. Все повторилось, как в прошлый раз. Правда, пограничник в тулупе на этот раз обошелся с нами строже. До Славуты нас конвоировали тем же путем. Отца содержали под стражей, а меня приветствовали как старого знакомого:

— А, Борис! Старый знакомый!

Как и прежде, я бродил по двору Славутской тюрьмы. Довольно часто я видел, как отца выводили за проходную и не скоро приводили обратно.

Однажды, уже весной, меня вывели за проходную. В кабинете двухэтажного дома представили молодой женщине с короткой стрижкой.

— Ну, здравствуй, Боренька! — сказала она, теребя мою грязную шевелюру. — Поедем с тобой к маме.

От неожиданности я оторопел и не мог вымолвить ни слова. Как оказалось, это была племянница отца Ольга, моя двоюродная сестра. Она работала в Москве в Президиуме Коммунистического Интернационала, была членом партии.

Моя встреча с мамой состоялась в Москве в одноэтажном деревянном доме по адресу: Большая Якиманка, 47. Мама заключила меня в объятия, исцеловала все лицо. Она постарела, похудела, коротко подрезала волосы.

Приехать в Славуту за мной она не могла, так как недавно вышла из больницы после операции по поводу аппендицита.

Жила она, а теперь и я, в комнате у сестры — тети Юли. За стеной в двух комнатах жила семья Шор из четырех взрослых. Мама и тетя Юля дружили с этой семьей. Кухня была общей.

Тетя Юля работала старшим корректором в «Правде». Мама — в редакции газеты «На вахте». Началась моя новая жизнь. Сразу возникло множество проблем. Надо было немедленно начинать учиться в мои одиннадцать лет. Разговаривал я с сильным польским и украинским акцентом. Предстояло пройти полное медицинское обследование. Оформление метрического свидетельства, прописка и многие другие формальности доставили маме немало хлопот.

Она наказала мне, чтобы я никогда и нигде ничего не говорил об отце и дедушке, о своей жизни в Польше, что отца я не знаю и он никогда с нами не жил, а приехали мы вместе из деревни фроловское. Фамилию мне присвоили мамину, а отчество записали с ее слов.

Вскоре маме прислали извещение, что ее муж Владимир Маркович Левитто (мой отец) приговорен к расстрелу. Забегая вперед, хочу сказать, что об отце я много размышлял в последующие годы. Многие его поступки мне были непонятны, но я убежден, что он был честным человеком и никаких преступлений не совершил, не воевал против Красной Армии. Он уехал из России, опасаясь за свою жизнь, так как в то время без суда и следствия расстреляли и убили многих офицеров Русской армии. Тогда из страны эмигрировало много людей разных сословий, которых потом стали называть «врагами народа».

В Польше отец влюбился в Зосю Станчик. Он не замечал, что она не отвечала ему взаимностью. Об этом свидетельствовали и ее отношение ко мне, и другие ее поступки. Эта связь для отца кончилась трагедией.

Отец меня искренно и горячо любил. Иначе не стал бы обманывать мать и нелегально переправляться со мной в Польшу. Он надеялся на новую, счастливую жизнь там, особенно для меня. Когда этого не получилось, он рискнул нелегально вернуться со мной на Родину. Он знал, что бывшему офицеру появиться нелегально в Советской России чревато смертельной опасностью. Но он пошел на это ради моего будущего. Честность офицера была недоказуема, а тем более если он возвращался из панской, буржуазной Польши, где правителем тогда был маршал Пилсудский.

Знай я тогда, в свои детские годы, все это — ни за что не уговаривал бы отца идти через границу в Россию. Таким образом, я стал косвенным виновником его гибели.

2. Новая жизнь

В первые дни новой жизни в Москве меня во двор не пускали. Мама, тетя Юля и Ольга накупили мне много интересных книг. Со мной специально много разговаривали, чтобы произношение слов и фраз было правильным. Когда я стал выходить во двор, познакомился с мальчишками, в моей речи акцент все же еще оставался и некоторые ребята меня передразнивали.

Со мной начала заниматься мамина знакомая учительница Елизавета Васильевна — тетя Лиза. Я ходил к ней на Зубовскую площадь, занимались по пять часов ежедневно. Эти занятия мне стали надоедать. Особенно я не любил арифметику. Учительница задавала на дом много заданий, совсем мало времени оставалось на игры с ребятами во дворе.

Мама видела, как мне тяжело, подбадривала, помогала делать уроки, напоминала, что осенью мне предстоит идти в школу сразу в третий класс. По воскресеньям мы с мамой куда-либо ходили. Побывали в Третьяковской галерее, смотрели в театре «Синюю птицу», были в зоопарке, на Воробьевых горах.

Оттуда открывался чудесный вид на Москву. Сверкали золотом многочисленные купола церквей. Особенно выделялся огромный купол храма Христа Спасителя. Любили мы ходить в Нескучный сад на берегу Москвы-реки. Вскоре на большей его части образовался Парк культуры и отдыха имени A.M. Горького. Сюда я частенько ходил один. Ольга записала меня в детскую школу плавания на водной станции, что у Крымского моста. Здесь я научился плавать брассом.

Учительница Елизавета Васильевна работала в 37-й средней школе на углу улицы Малая Дмитровка, у Страстной площади. Меня приняли туда сразу в третий класс.

Появились новые друзья — Паша Соколов, Миша Сафонов, Володя Сухов, братья Муратовы, Володя Мещеряков, Нина Столярова, Зента Ренеслац, Римма Болтянская, Муса Селимханов, Елена Холина, Нюра Волкова, Надя Гамзюк, Зоя Туманова, Ма-руся Гутцайт и другие.

Осенью мама стала работать в издательстве журнала «Огонек», недалеко от нашей школы, на Страстном бульваре. Мы часто вместе выходили из дому, проходя мимо Страстного монастыря, любовались его великолепием, высокими липами и древней, из красного кирпича, стеной, ограждавшей территорию храма. Сейчас здесь находится сквер, фонтан и кинотеатр «Россия».

В то время при «Огоньке» был организован пионерский отряд из детей работников журнала. Строй ребят нашего отряда сфотографировали, и мы красовались на обложке журнала.

В пионерском отряде моими лучшими друзьями стали Витя и Шура Раскины, Сева и Лена Перины, Шура Любков, Володя Захаров, Витя Петров, Мира Каждая, Ира Потапова, Марк Сер-дюковский, Миша Раппопорт, Лева Колодный, Ира Засул-ич. Меня назначили горнистом.

Быстро пробежала зима. Весной 1928 года мама получиля комнату в коммунальной квартире № 36 в доме № 75 (сейчас — 29) на Тверской улице, около Триумфальной площади (пл. Маяковского).

Нашими соседями были: семья Натальи Алексеевны Беловой семья Насановских и одинокая Наталья Александровна Правдина.

Теперь к маминой работе и моей школе было десять минут ходьбы вместо часа.

В начале июня наш огоньковский пионерский отряд выехал в лагерь, находившийся недалеко от станции Голицыне по Белорусской железной дороге.

Каждое воскресенье к нам приезжали родители, бывали у нас писатели — авторы журнала. Мы с увлечением слушали рассказы Михаила Кольцова и Мате Залки — нашего «партпапаши», как мы называли его тогда, прикрепленного к отряду от партийной организации.

Следующее пионерское лето прошло неподалеку от станции Востряково. К тому времени изменилась структура пионерской организации — при школах были созданы пионерские базы, наша школьная база получила 18-й номер.

В последующие годы мы выезжали в лагеря в разные деревни в районе Хотьково, что на Ярославской железной дороге.

Зимой я занимался в нескольких кружках в Центральной детской технической станции (ДТС) — столярном, слесарном, электротехническом. При «Огоньке» я закончил автомобильный кружок, научился ездить на автомобиле. Занимался в стрелковом кружке и достиг неплохих успехов в стрельбе из малокалиберной винтовки. Мне вручили значок «Снайпер 18-й пионербазы».

Долгое время я увлекался настольным теннисом. Вместе с Виктором и Шурой Раскиными мы входили в сборную команду «Огонька». Много времени я проводил в плавательном бассейне, вечерами любил ходить с ребятами на каток в сад Дома Красной Армии, в Самарском переулке, на стадионы «Юных пионеров» и «Динамо». Любимым нашим был каток во дворе дома № 26, на Петровке.

В те годы изменялась жизнь в стране. Стали исчезать продукты в магазинах. Сказались перегибы в проведении коллективизации в сельском хозяйстве. В некоторых районах страны в 1929–1931 годах люди голодали. Была введена карточная система. Мамина норма служащей и моя, детская, не обеспечивали нужное количество продуктов. У меня возникла мысль поступить в ФЗУ (фабрично-заводское училище), чтобы получить рабочую карточку, по которой норма продуктов была больше. Поступил в ФЗУ при депо Савеловского железнодорожного вокзала. Закончил его в 1932 году. Мне был присвоен пятый разряд слесаря паровозного депо.

Летом райком комсомола предложил мне поехать в пионерский лагерь помощником вожатого. Согласился. Лето пробежало быстро, а возвращаться на работу в депо не хотелось. Ежедневная опиловка гаек меня не интересовала. Не тому я учился в ФЗУ.

По совету друзей я вновь поступил учиться в ФЗУ, но теперь на специальность электротехника. Училище было при Управлении московскими зрелищными предприятиями (УМЗП).

По окончании учебы меня направили в Московский художественный театр имени Горького (МХАТ) работать электромонтером и осветителем. Здесь было интересно. Освоить специальность мне Помог старший электрик Иван Кузьмич Гусев.

Я любил посещать музеи. Побывав в политехническом музее и аэрохиммузее, я заинтересовался авиационной техникой, решил поступить в авиашколу. Оказалось, что сначала надо заниматься в аэроклубе при Осоавиахиме (Общество содействия авиации и химии). Меня приняли в планерную школу аэроклуба Дзержинского района.

Это было недалеко от работы. Учеба проходила по вечерам, без отрыва от работы. В июне 1933 года все курсанты в отпускное время выехали в лагерь Московской городской планерной школы около станции Трикотажная, что неподалеку от Тушинского аэродрома.

Началось обучение полетам на планере. Дисциплина была воинская. Мы жили в палатках, по группам. В нашей группе из десяти курсантов инструктором был Александр Сыромятников. Обучались на планере УС-3 конструкции Олега Константиновича Антонова.

С восхищением мы наблюдали показательные полеты командира отряда Кокарева и начальника летной части Ратникова на планере Г-7 конструкции Грибовского.

Вставали мы рано. Вытаскивали свой планер из ангара. В него садился инструктор, а мы растягивали резиновый амортизатор, Словно выстреленный из большой рогатки, планер срывался с места. После взлета инструктор выполнял развороты и призем лялся на ровном лугу. Потом начинали тренироваться курсанты, Амортизатор натягивали не полностью, и планер бежал не отры ваясь. При этом он подчинялся движениям рулей. Гора большой подковой охватывала луг. У ее подножия располагались более десяти планеров. То и дело была слышна команда: «На амортизаторе!» «Есть!» — хором отвечали курсанты. «На-а-тягивай!» — командовал инструктор. «Р-раз, два...» — начинали отсчет курсанты группы, растягивая усы амортизатора.

Инструктор определял количество шагов натяжения, давал команду: «Старт!»

Сидящий в планере левой рукой двигал рычаг вперед. Трос от штопора ввернутого в землю, соскакивал с крючка хвостовой балки, планер начинал движение, реагируя на действия рулями курсанта, который стремился выполнить пробежку прямо, бе: кренов. В случае успеха увеличивалось натяжение амортизатора! следующих пробежках — планер бежал быстрее и дальше. Наконец, если курсант действовал безошибочно, в очередной раз натя жение делали таким, чтобы планер оторвался от земли. И так до тех пор, пока планер не забирался на высоту 10–20 метров. В этом заканчивалась первая ступень обучения. Далее планер поднимался на склон горы: сначала — на одну треть ее высоты потом — на половину. Наконец планер затаскивался на самый верх горы. Отсюда совершался настоящий полет с разворотами, первый разворот выполнялся на 90 градусов, второй — на 180. Посадку совершали в долине, у флажка.

После выполнения зачетного полета заканчивалось обучение пилота-планериста второй ступени.

Моими друзьями-планеристами были Клавдий Егоров, Петр Голахов, Виктор Жмулин, Ира Эдельберг, Ольга Клепикова, длексей Борисов и другие. Все мы учились летать с огромным деланием и энтузиазмом и хотели стать настоящими пилотами, мечтали поступить в летные школы.

В Тушине тогда была Центральная школа летчиков-инструкторов Центрального совета Осоавиахима. Туда как раз шел набор курсантов. Принимали с восемнадцати лет. Мне не хватало восьми месяцев, и в справке я переправил год рождения. К экзаменам меня допустили, однако, несмотря на отличные оценки, в школу не приняли. Председатель комиссии, возвращая документы, сказал, чтобы приходил в следующем году и больше справки не подделывал.

Стремление учиться летать было велико, и я продолжал искать такую возможность. В городском комитете Осоавиахима мне предложили поступить в Московскую областную школу инструкторов-летчиков-планеристов. Сюда принимали с семнадцати лет. Я обрадовался этой возможности. Но возникло другое препятствие: надо было добиться разрешения уйти с работы, где я был обязан отработать три года после ФЗУ. Профсоюзный комитет МХАТа мою просьбу удовлетворил. Его председатель — режиссер Судаков — сказал: «В летчики надо отпустить!»

В июле я прибыл в школу на станцию Первомайская (ныне Планерная) по Октябрьской железной дороге. После бани, выдачи белья и воинского обмундирования нас разбили на группы, и мы стали обустраиваться в казарме.

Порядок всей жизни и учебы определяли воинские уставы и наставления. Все мы получили винтовки и патроны. Наша школа фактически являлась учебно-боевым воинским подразделением. Начальник школы Мартынов и комиссар Уткин являлись кадровыми офицерами Военно-Воздушных Сил (ВВС). Командиром отряда был Михаил Романов, командирами звеньев — Валентин Хапов, Виктор Расторгуев, Иван Карташов. Инструктором нашей группы был Артем Молчанов.

Весь распорядок дня был расписан поминутно: теоретическая Учеба, полеты, караульная служба, несение нарядов, работа на материальной части, воинская подготовка, самоподготовка, отдых. О степени нашей воинской и строевой подготовки можно судить по тому, что курсантский состав школы участвовал в военном параде 7 ноября 1933 года на Красной площади.

Мы освоили новый планер «Упар» конструкции O.K. Антонова. Окончание учебы и торжественный выпуск состоялся в декабре. Нам вручили удостоверения летчика-инструктора-планериста, и все мы разъехались по местам будущей работы.

1 января 1934 года меня зачислили в штат аэроклуба Дзержинского района Москвы. Первыми моими курсантами стали ученики девятых и десятых классов школы совхоза Марфино, в Останкине. Шефы школы купили на планерном заводе в Тушине планер. Ребята сами притащили его, и началась учеба. Летали на поле, недалеко от школы. Сейчас эта территория принадлежит ВДНХ. Научились летать более пятидесяти ребят. Преподаватель , физики Иван Маркович Капуста и десятиклассник Сергей Мягков стали инструкторами-общественниками.

Летом планер увезли в пионерский лагерь, где продолжали учебу и полеты.

В дальнейшем у меня учились группы планеристов различных организаций Дзержинского района — Центрального института труда (ЦИТ), заводов «Калибр» и «Борец», Министерства иностранных дел, Московского уголовного розыска (МУР), красильной фабрики и других организаций.

В августе меня назначили командиром звена. Планеристы нашего аэроклуба — Петр Голахов, Владимир Филиппов, Алексей Борисов, Василий Казаков — были моими друзьями.

В сентябре проводился слет планеристов Московской области, на котором в соревнованиях по технике пилотирования Петр Голахов и я поделили первое место. Меня премировали путевкой на обучение в Высшей летно-планерной школе (ВЛПШ) в Коктебеле.

В конце сентября с великой радостью ступил я на землю горы Узун-Сырт (гора Клементьева). Здесь, на плато, разместилась школа, ее возглавлял старший летчик Шабашев. Инструктором нашей группы был летчик Штамм, командирами звеньев — Виктор Ильченко, Игорь Шелест, Никодим Симонов, командиром отряда — Сергей Анохин.

Здесь предстояло научиться парящим полетам. Ощущение такого полета трудно передать словами. Фактически это полет птицы. В парящем полете человек как бы срастается с планером в единое целое. Нет шума работающего двигателя, слышен лишь мягкий шелест воздушного потока, рассекаемого крылом планера.

По звуку обтекающего воздушного потока планерист может определить скорость полета. Проконтролировав при определенных тонах звучания скорость по прибору, в дальнейшем можно определять ее на слух.

Запускали планеры с горы резиновыми амортизаторами. В хорошую погоду, когда дул сильный южный ветер — «южак», планер можно было запускать в полет с рук. Его поднимали на руках вверх и толкали с горы вниз. Планерист, планируя, набирал скорость, разворачивался вдоль горы и в восходящем потоке набирал высоту.

Гора Узун-Сырт имела высоту около 300 метров и тянулась более чем на семь километров, создавая при южном ветре перед С0бой мощный восходящий поток.

За время полета вдоль горы планерист оказывался на высоте 500–1000 метров. В дальнейшем он мог забраться на 1500–2000 метров и парить, медленно теряя высоту, очень долго.

В период моей учебы в Коктебеле командир отряда Сергей днохин установил всесоюзный рекорд продолжительности полета йа планере ГН-2 конструкции Гурия Грошева, равный 36 часам. Только утихший «южак» и исчезновение вследствие этого восходящего потока не позволили Сергею перекрыть мировой рекорд.

Мы летали на уже упоминавшемся планере «Упар» Антонова и планере Г-9 конструкции Грибовского. Вывозные и учебно-показательные полеты проводились на двухместном планере ША-5 конструкции Шереметьева.

Полеты полетами, но я впервые оказался в Крыму, увидел море, внимал шуму прибоя, дышал насыщенным влагой морским воздухом, первый раз в жизни искупался в море...

В конце декабря 1934 года учеба в ВЛПШ была окончена. Это событие ознаменовалось торжественным вручением дипломов и большим банкетом. На другой день мы разъехались в разные места нашей необъятной Родины.

В Москве меня ждали нерадостные вести. Умерла тетя Юля — мамина сестра, у которой мы жили на Якиманке. При полете на планере погибла Стася Номаконова. Погибли парашютистки Люба Берлин и Наташа Бабушкина. Арестовали мужа нашей соседки — Николая Введенского. Она осталась одна с маленьким сынишкой Алешей.

В Москве было холодно, голодно и тревожно. Газеты сообщали о судебных процессах над разными «партиями», «вредителями» и «врагами народа». Продуктов не хватало, магазины пустовали, трудно было отоварить карточки.'

У авиаторов же — свои радости. Авиация в стране бурно развивалась. Росло число аэроклубов. Кроме районных в Москве появились аэроклубы при спортивных обществах, крупных заводах и предприятиях. Плакаты призывали: «Комсомолец — на самолет!» В райкомах и горкомах комсомола проводился спецнабор в летные школы Военно-Воздушных Сил Красной Армии. Ко Дню авиации готовился праздник авиаторов на аэродроме в Тушине. Строились рекордные планеры к предстоящему слету планеристов в Коктебеле.

Инструкторы-планеристы московских аэроклубов в ходе командирской учебы овладевали полетами на буксире за самолетом, вЫсшим пилотажем. Меня полностью захватила учебная работа в аэроклубе и тренировки в Тушине. Подготовкой по высшему пилотажу и полетам на буксире за самолетом руководил Владимир Михайлович Малюгин — бывший начальник военной подготовки в нашей областной школе инструкторов. Он работал в Центральном аэроклубе имени Александра Косарева в Тушине, одновременно испытывал планеры, изготавливаемые Тушинским планерным заводом. Летом 1935 года приказом по аэроклубу Дзержинского района меня назначили ответственным за строевую подготовку батальона авиационных спортсменов, которым предстояло участвовать в параде на Красной площади в День авиации.

Парад прошел успешно. Мне была объявлена благодарность.

Основным же для меня были полеты. В это время в ангаре на Тушинском аэродроме планерист Иван Карташев готовил к испытанию новый двухместный планер Г-18 конструкции Грибовского.

— Помоги мне! Облетаем его — похлопочу, чтоб ты гнал его на слет планеристов в Коктебель, — сказал мне Карташев.

Сам он собирался лететь в Коктебель на рекордном планере «Чайка» конструкции Емельянова. Предложение Ивана я принял с радостью, и мы стали доводить планер — крепили приборы, регулировали тросы управления. Полеты в Тушине, работа на планере в какой-то степени отвлекли меня от учебной работы у себя в аэроклубе.

31 августа 1935 года мы подготовили планер к испытанию. Буксировал нас самолет Р-5, пилотируемый летчиком Ястребовым. Иван, по комплекции крупнее меня, расположился во второй, более просторной кабине. На взлете, после отрыва, планер стал резко переходить в набор высоты, не слушаясь рулей. Иван немедленно отцепился от самолета, я в управление планером не вмешивался. Так повторилось несколько раз.

О поведении планера мы доложили конструктору Грибовскому. Конструктор предположил, что нарушена центровка планера. В моем присутствии в носовую часть планера, за шпангоуты, загрузили и закрепили несколько мешочков с песком.

Руководивший работами инженер сказал подошедшему Ивану:

— Все в порядке! Можете смело взлетать.

Самолет начал разбег, буксируя нас на тросе. Первым при буксировке отрывается от земли планер. Теперь наш планер хорошо реагировал на действия руля высоты. После отрыва Иван выдерживал высоту в один-два метра, ожидая момента отрыва самолета. Далее планер в полете выдерживается с небольшим превышением над самолетом, чтобы не оказаться в турбулентной струе от винта мотора. На заданной высоте планерист отцепляется от троса. Но всего этого у нас не произошло.

Когда самолет отделился от земли, наш планер стал произвольно вспухать, быстро набирая высоту и не слушаясь рулей. Трос натянулся под углом 45 градусов. Превышение планера над самолетом продолжало возрастать, что могло привести к складыванию крыльев от возникающей перегрузки.

Решение немедленно отцепиться возникло у нас одновременно, й мы оба дернули кольца отцепки. Освобожденный от натянутого троса планер продолжал некоторое время вспухать, теряя скоро-сть> затем перешел в крутое снижение. Я решил, что Иван выдергивает такой угол планирования для набора скорости перед посадочным маневрированием. Земля быстро приближалась. Пора было уменьшать угол планирования. Инстинктивно я взял ручку управления на себя и тут же почувствовал, что Иван делает то же самое. Однако планер не реагировал на наши усилия. Земля молниеносно приближалась. Чувство беспомощности в такой ситуации непередаваемо...

Грохот удара и разрушающейся кабины я еще слышал, ощутил обжигающую боль на лице и в паху, где проходили лямки подвесной системы парашюта. С трудом я выбрался из-под обломков, в перевернутой второй кабине на привязных ремнях повис потерявший сознание Иван. Аэродром у меня раскачивался под ногами, пока я не ударился лицом о землю... Очнулись мы в Боткинской больнице.

Через две недели я появился в своем аэроклубе. За это время в моем звене у инструктора Казакова курсантка поломала планер, упав в речку Яузу. Начальство обвинило меня в ослаблении мето-дико-учебной работы в звене. Через пару дней я получил повестку явиться в райком комсомола.

— В военное училище заявление подавал? — спросил секретарь Дзержинского райкома комсомола Земсков.

— Подавал еще в начале года, — ответил я.

— Покажи комсомольский билет. Я выложил книжицу.

— Исключаем тебя из комсомола за сокрытие социального происхождения! Можешь идти!..

Я вышел из кабинета в растерянности. Идя по Петровке, долго не мог сообразить, что произошло. Наконец всплыли в памяти Детские годы, отец... Возник вопрос: как узнали? Я и сам забыл о перипетиях своего раннего детства, во всех анкетах писал: «отца не знаю», «отец с семьей никогда не жил». Фамилия у меня мамина. В моих документах нигде отец не значился. Да все прояснилось дома. Оказывается, председатель мандатной комиссии штаба ВВС решил уточнить у мамы сведения о моем отце. Мама была честным человеком и никогда не говорила неправду, в данном случае она могла солгать, могла назвать любого несуществующего человека. Этого она не сделала, сказала правду. Еще просила о состоявшемся разговоре мне не сообщать. Дома, разрыдавшись, она только и повторяла: «Борюшка! Я тебе испортила всю жизнь!»

На другой день, выйдя на работу, я расписался в ознакомлении с приказом, где в итоге значилось: «...уволить « из аэроклуба за сокрытие социального происхождения и аварию планера» . На руки мне была выдана соответствующая справка.

Все случившееся подавило меня, главным было моральное потрясение. К нему прибавились и материальные потери. Нужно было получать талоны на продукты на четвертый квартал, а при такой справке на работу меня никуда не принимали. Числиться иждивенцем я не мог, ни по возрасту, ни по здоровью. Я оказался бесправным иждивенцем у мамы. Ее скудного пайка советской служащей не хватало ей одной. А тут появился здоровый нахлебник. Мне в горло не лез кусок хлеба. Потянулись месяцы Бог знает какого существования. Не знаю, что удержало меня в то время от принятия рокового решения...

Как-то мне встретился однокашник по школе — Жора Алкасов. Он привел меня к себе в небольшую комнатушку в доме на Тверском бульваре, где жил у старенькой бабушки. Заглянули еще человек шесть парней нашего возраста, выставили несколько бутылок водки, разной закуски, и началось застолье. Жора поведал им о моем положении.

— Ничего! — сказал один из парней. — Мы тоже нигде не работаем, но вот видишь — не голодаем и не унываем! Найдем и тебе дело! Давай выпьем за знакомство!

Несколько раз прикладывался я к доверху налитому стакану. Спиртное не действовало на меня. Блатная пьяная речь этой компании ясно высветила ее «дела», за какую «работу» мне предлагалось взяться... Больше с Жорой мы не встречались.

Я написал заявление в горком и ЦК комсомола, в авиационный отдел Центрального комитета Осоавиахима, просил восстановить в комсомоле и на работе. Ответов не последовало.

В авиационном отделе меня хорошо знали и приветливо встречали, готовы были предоставить летную работу, но... после восстановления в комсомоле.

Аналогичная участь постигла и одного моего бывшего курсанта, инструктора-общественника Сергея Мягкова. Ему тоже был закрыт путь в авиацию. У него в родословной был дедушка-священник. Тогда от людей требовали классовой чистоты, из-за чего ломались их судьбы. Многого я тогда не понимал, и для меня странным и удивительным показался арест нашей соседки по квартире Натальи Алексеевны Беловой, бывшей секретарем партячейки в «Огоньке». Ее увезли ночью неизвестно куда, больше я ее никогда не видел. А в ее комнате поселилась другая семья. Тогда же из нашей квартиры съехали Насановские, их комнату заняла семья Алексея Канищева.

У мамы на работе начались неприятности, и она уволилась из «Огонька», подыскав другое место работы. Новый сосед, Алексей Канищев, сломал ногу и находился дома. Мы познакомились. Он отнесся к моему положению с искренним сочувствием. Высказал мысль, что с такой справкой меня не возьмут на работу никуда, разве только в артель. У него был друг директор артели. Алексеи написал ему рекомендательную записку. Так я был принят в дртель «Мосрадио» на улице Трифоновской на должность бригадира электромонтеров.

Жизнь пошла веселее. Дело я знал. Коллектив оказался хороший и дружный. Работа спорилась, и я старался забыть авиацию. Дри артелях — в системе промкооперации — было образовано спортивное общество «Спартак». Много молодежи нашей артели занималось в разных спортивных секциях. Я записался сразу в несколько: в конькобежную, лыжную, плавания, гимнастическую, а потом и в секцию бокса.

Выходные дни и вечера были у меня заняты занятиями в этих секциях. В лыжной секции был тренером мастер спорта Михайлов. В бассейне — Кислухин. В гимнастической — Романов и Вольфинзон. В конькобежной — Аниканов. Секцией бокса руководил Самойлов. Все они — мастера спорта.

Работа в цехе и спорт целиком поглотили меня. Это спасло меня от ненужных раздумий. Домой я возвращался к ночи, усталый, и засыпал мертвецки. Однажды, идя на работу, у проходной прочитал объявление: «Желающие могут записаться в аэроклуб «Спартак»...» Далее перечислялись условия поступления и адрес. Кровь в голову хлынула от слова «аэроклуб».

Несколько дней я косился на это объявление. Наконец душа не выдержала, и я побрел в переулок у Никитской площади, в здание художественного техникума, где аэроклуб «Спартак» снимал помещение для занятий. Мне нужно было узнать, кто преподаватели, кто летчики, имеет ли аэроклуб отношение к системе Осоавиахима, в которой я ранее работал. Если да — бесполезно поступать, если нет — можно попытаться, возможно, удастся полетать.

Мои надежды оправдались. Аэроклуб «Спартак» не имел никакого отношения к Осоавиахиму. Я быстро собрал необходимые Документы. В анкете и автобиографии ничего не написал об отце, скрыл исключение из комсомола. Меня зачислили курсантом аэроклуба. Начались теоретические занятия по вечерам. По воскресеньям ездили на аэродром в Теплый Стан. Знакомились с самолетами У-2 (По-2), мыли их. Появились новые друзья: Алексей Роднов, Борзов, Леонид Кусков, Валентина Головленкова, Наташа Киселева и другие. Спортивные секции отошли на за-Дний план.

Забегая вперед, скажу: дружба с Наташей Киселевой закончилась женитьбой.

Заниматься было легко. Почти все предметы ранее мной изучались, а некоторые я преподавал сам.

Наступило лето 1936 года. Все курсанты взяли отпуска по отношениям от командования аэроклуба. Мы выехали в лагеря на аэродром у Теплого Стана, размещались в сельской школе. Начались учебные полеты.

Летчик-инструктор Взнуздаев удивленно посматривал на меня в воздухе и после посадки отмечал правильные действия, радовался моим успехам и ставил в пример другим. Ему было невдомек, что его курсант сам был летчиком-инструктором.

Вскоре он представил меня к самостоятельному вылету. После проверки моей техники пилотирования начальником летной части аэроклуба, которая прошла успешно, я выполнил самостоятельный полет по кругу.

Почти месяц я летал самостоятельно, прежде чем выпустили в самостоятельный полет очередного курсанта. Все думали, что у меня какой-то особый дар к полетам.

Мне было, предложено освоить программу летчика-инструктора, и я с радостью согласился, хотя на душе было неспокойно. Не покидала мысль: вот узнают все обо мне и опять отстранят от полетов. Мне продлили отпуск без сохранения содержания. Однажды над нашим аэродромом стали появляться один за другим воздушные поезда. Планеры отцеплялись от буксировщиков и садились на наш аэродром. На нем собирались проводить слет планеристов. Моя душа ушла в пятки, когда я увидел среди планеристов своих старых друзей. Один из них, Клавдий Егоров, увидев меня на стоянке, закричал:

— Смотрите, ребята! Южак-то, оказывается, вынырнул в «Спартаке».

Меня еще в Коктебеле прозвали Южаком за то, что по утрам чуть свет, определив направление ветра, я всех будил криком: «Южак»! «Южак»! «Южак» дует — летать будем!»

Сейчас меня не радовала встреча с друзьями. Ребята, наверное, забыли о той горестной эпопее, когда я оказался чуть ли не «врагом народа».

К этому времени мне улыбнулось счастье: меня вызвали в горком комсомола и возвратили комсомольский билет как несправедливо исключенному. Сказали, что членские взносы надо уплатить за весь прошедший год. Меня оставили работать инструктором в аэроклубе московского «Спартака».'

Теперь я редко бывал дома. На следующее лето выехал в лагерь, на аэродром.

Мама осталась в комнате одна. Ранее ее частенько навещал знакомый по работе. Потом у них начали портиться отношения. Мама переживала, стала много курить. Однажды она попросила меня сделать так, чтобы этот человек больше не приходил. Я переговорил с ним: он больше у нас не появлялся. Потом мама объясняла, что все годы жила мной и не хотела заводить новую семью. Когда же мои дела наладились, она решила устроить свою личную жизнь, но ничего хорошего не вышло.

10 февраля 1937 года она родила дочь Таню. Девочка оказалась болезненной, и у мамы на нервной почве пропало молоко. Моя подруга по аэроклубу Наташа Киселева бывала у нас частенько и помогала маме. Потом стала навещать ее почти ежедневно, даже в дни моего отсутствия.

Наташа мечтала о счастливой семейной жизни. Она любила меня и была готова на все, лишь бы остаться со мной. К ее огорчению, я не собирался жениться. Убеждал, что еще не время, лучше подождать, пока я стану настоящим летчиком и смогу обеспечить семью. В начале 1938 года я решил уйти в армию, в Военно-Воздушные Силы.

По моему рапорту военкомат направил меня в авиационную бригаду под Оршу, в Белоруссию. Сюда также прибыли многие инструкторы московских аэроклубов. К нашему сожалению, бригада оказалась вооруженной самолетами Р-5. Они были и в аэроклубах, мы же все мечтали стать летчиками-истребителями.

Вскоре бригада перебазировалась в Брянск, а летом мы выехали в палаточный лагерь на берегу Десны. Все мы летали в тренировочном отряде. Командир бригады полковник Гущин не хотел нас отпускать, когда мы окончили летную программу, но мы настаивали, и нас откомандировали в разные летные училища. Наша группа в десять человек в декабре прибыла в 30-ю Читинскую школу пилотов (ЧШП) имени А.К. Серова обучаться на самолетах-истребителях И-16. ЧШП состояла из четырех учебных эскадрилий, по 240 курсантов в каждой. Мы были рады зачислению в эту школу.

Мою радость омрачало личное горе — умерла мама, ее похоронили на Ваганьковском кладбище. Тане шел второй год. Я хотел отдать ее в дом младенца, но Наташа категорически возражала. За год она привыкла к Тане, стала ей второй матерью.

— В таком случае, — сказал я, — нам надо с тобой пожениться, иначе как бы ты не осталась одна с чужим ребенком. В авиации бывает всякое.

Мы оформили брак, договорились, что Таня будет нашей дочерью.

Так что в Читу я прибыл женатым. Скоро пришел приказ о перебазировании школы. Мы прибыли в город Батайск под Ростовом, на место расположения бывшей школы гражданских пилотов. Летала наша эскадрилья на истребителях И-16 на аэродроме У села Кулешовка, под городом Азовом. Ускоренный выпуск состоялся в мае 1940 года. Всем нам присвоили звание младший лейтенант.

Мечта сбылась — я стал летчиком-истребителем! Некоторых выпускников оставили в школе инструкторами — Василия Киселева, Николая Нестеренко, Алексея Маресьева, Анатолия Кожевникова, Ивана Мартынова и других. Все мы помним и благодарны нашим наставникам — командиру эскадрильи Казанскому, командирам отрядов Хвостикову и Калачеву, командиру звена Герасимову, инструктору нашей группы Кириллову. Несколько человек, в том числе и я, были командированы в 160-й истребительный полк, базировавшийся под Горьким. Нам полагался отпуск, и я приехал домой.

Наташа была рада концу нашей разлуки. Жилось ей с Таней несладко. Девочку одолевали болезни, она оказалась своенравной и капризной. В Москве, в Кисельном переулке, жили родственники Наташи — мама и две сестры. Старшая, Шура, была замужем, у нее росла дочь Валя, ровесница Тане. Мы оставляли Таню у них, а сами, как могли, отдыхали и развлекались. Всем нравилась моя военная форма летчика. Я тоже не без гордости любил ходить в ней с Наташей в театр, к друзьям — всюду. Военная форма вошла в привычку, стала обычной одеждой.

Вернулся я в полк с Наташей, а Таня пока осталась у Шуры на все лето.

Наш аэродром располагался в чудесной местности. Рядом — деревня Сейма, вся в садах, недалеко — речка. Мы сняли отдельную комнатушку в деревенском домике с садом, пчелиными ульями и цветниками. В полку шла обычная учебно-боевая подготовка. По воскресеньям в хорошую погоду выезжали на автобусах на Оку. Коллектив полка жил дружно, как одна семья. Воинская дисциплина и порядок мне не были в тягость. К этому я привык с юных лет, когда учился и работал ъ аэроклубах.

В конце августа десять летчиков откомандировали в Прибалтику, в распоряжение штаба Прибалтийского военного округа. Мы прибыли в Ригу, пока без жен. Сашу Бобровницкого, Колю Кузнецова, Гришу Власенко, Пылаева и меня откомандировали в город Каунас, который тогда был столицей Литвы. Явились в штаб 8-й авиационной истребительной дивизии, которой командовал полковник Гущин — бывший командир брянской бригады. Всех нас зачислили в 31-й истребительный авиаполк, который базировался в Каунасе. Аэродром располагался на правом, высоком берегу Немана, вплотную примыкая к городу.

Полк состоял из четырех эскадрилий по 15 истребителей. Каждая эскадрилья имела свой ангар и двухэтажное здание, где размещался штаб, учебные классы, службы обеспечения. Это создавало полную автономность в деятельности подразделения. Многие летчики полка участвовали в боях в Испании, командир полка майор Путивко был награжден за боевые подвиги там двумя орденами Красного Знамени.

Несмотря на наш немалый опыт в полетах, нас называли в полку желторотиками. Да мы и сами чувствовали себя такими в сравнении с боевыми асами полка. Нас, прибывших, зачислили в 4-ю эскадрилью, которой командовал капитан Овечкин.

Семейные летчики жили в городе. Наташа и я — любители природы — от квартиры в городе отказались, сняли комнату в деревне, вблизи аэродрома. Хозяин — Ионас Рашкявичус — работал сторожем на мясокомбинате, его жена Роза — домашняя хозяйка. Воспитывали они троих детей — двух девочек, пяти и восьми лет, и мальчика четырех лет. В этом же двухэтажном кирпичном восьмиквартирном доме снимал комнату летчик Костя Привалов.

В деревне кроме одноэтажных деревянных было шесть таких домов под красными черепичными крышами. В них были все удобства: электричество, водопровод, батарейное отопление, канализация; во дворе — асфальтированные дорожки. В то время жизнь в Литве нам казалась сказочной. Все было гораздо дешевле, чем в Москве. Литовский лит приравнивался к нашим 98 копейкам, но на него можно было купить раз в 5–6 больше товаров, чем на рубль. Поражало изобилие товаров и продуктов в магазинах. Очередей ни за чем никогда не возникало.

Наш хозяин получал 300 литов в месяц. Нам, летчикам-истребителям, полагался оклад в 1000 рублей, однако нам выплачивали 250 литов. Этого с избытком хватало на всю семью. А ведь сторож получал больше! На крылечке у каждого дома стояла обувь всех его обитателей. На тротуарах, особенно около учреждений, парковалось множество велосипедов. Крестьяне вывозили на отдаленную главную дорожную магистраль бидоны с молоком и там оставляли заказчику. Никогда ничего не пропадало.

За все время жизни в Литве не помню ни одного недружественного инцидента. Любопытство литовцев было неистощимо, они задавали много вопросов: «Как там у вас люди живут?», «У нас на месячную зарплату можно купить три костюма, а у вас?» Как же тяжело было нам отвечать на такие вопросы! Язык не поворачивался признавать, что жизнь у нас хуже, что все втридорога.

Мы выкручивались в ответах как могли. А тем временем цены начали повышаться и в Литве. Сначала в обращении были литы и рубли, но скоро литовские купюры были изъяты. Единой валютой стал рубль, Литва перешла на единые союзные цены. В несколько раз подорожали товары и продукты, а заработная плата населения осталась прежней. Тогда мы не пытались вникать в законы экономики, нас интересовали законы аэродинамики, баллистики и полеты.

Осенью 1940 года мы уехали в отпуск в Москву. Мы уже отвыкли от высоких цен, пока жили в Литве, и только удивлялись, как быстро тают отпускные деньги. Пришлось досрочно вернуться в Каунас. Хорошо, что для коллекции я сохранил литовские монеты разного достоинства. На эту коллекцию мы прожили остаток отпуска.

А в полку изучали новый секретный истребитель И-200. Потом его стали называть МиГ-1. Этот истребитель превосходил по летно-тактическим данным наш И-16.

В начале 1941 года было уже 60 новых машин, хватало на каждого летчика. Мы были заняты их сборкой и с нетерпением ждали дня, когда увидим этот истребитель в воздухе. В марте прибыл из Москвы летчик-испытатель и выполнил показательный полет. Истребитель быстро набирал высоту и лучшие свои качества выявлял на расчетной высоте 7000 метров.

Первыми в самостоятельный полет были выпущены летчики управления дивизии, потом командир полка Путивко и командиры эскадрилий. Дело осложнялось тем, что не было двухместной машины-спарки с двойным управлением. Летчик вылетал сразу самостоятельно.

Естественно, что не обошлось без поломок, сроки самостоятельных вылетов рядовых пилотов отодвигались. Между тем ресурс основных наших машин — И-16 вырабатывался и подходил к концу. Боеготовность полка снижалась: прежних машин не стало, новыми еще не овладели.

На нашем же аэродроме располагался другой, 15-й истребительный полк, имевший еще более старые машины — И-15. Он также перевооружался новой техникой. К весне 1941 года в нашем полку еще не вылетело самостоятельно на «мигах» и половины летчиков, а те, кто уже летал на них, уехали в Москву для участия в первомайском воздушном параде.

Именно тогда в наше воздушное пространство стали залетать на большой высоте одиночные немецкие самолеты-разведчики. Вскоре нарушения границы чужими самолетами стали почти ежедневными. Они углублялись далеко на нашу территорию. Дежурное звено «мигов» поднималось по тревоге и довольно быстро настигало нарушителя, однако открывать огонь было запрещено, поскольку с Германией был заключен договор о ненападении. Нарушители не подчинялись командам наших истребителей «Следуй за мной» (команды отдавались эволюци-ями по международным правилам). Наши летчики довольствовались тем, что, подойдя вплотную к нарушителю, замечали его бортовые номера. Затем эти данные сообщались далее по инстанциям.

В начале июня дежурило звено Евтушенко. В ясном небе появился разведчик, тройка наших «мигов» быстро его настигла. Сбавляя скорость, чтобы не проскочить нарушителя, звено подошло к «Юнкерсу-88». Неожиданно все три истребителя сорвались в штопор. Один летчик вывел свой «миг» из штопора почти у самой земли. Второй покинул машину и спасся на парашюте. Командир звена Евтушенко штопорил до земли и погиб. Его похоронили на городском кладбище в Каунасе. Летчики других дежурных звеньев за гибель товарища намеревались сбить очередного нарушителя. Об этом командир полка сообщил в штаб округа. Оттуда пришел повторный приказ: «Огонь не открывать».

10 июня полк перебазировался на полевой аэродром в 30 километрах северо-западнее Каунаса. Нам предстояло участвовать в маневрах всех родов и видов войск, дислоцированных в Литве, против группы войск, расположенных в Латвии.

Полеты немецких разведчиков прекратились. Наступила атмосфера полного спокойствия. Никаких намеков и предположений о военных действиях со стороны немцев ни у кого из летчиков не возникало. Правда, на занятиях по изучению военного потенциала соседней Германии преподаватель — офицер особого отдела — анализировал военную ситуацию в Европе, ход воздушной войны между Германией и Англией, однако вывод его был оптимистичен: «От нас это еще далеко. Если возможны какие-либо действия против Советского Союза, то не раньше осени».

Всех нас успокаивал договор с Германией о дружбе, но мы знали, что началось перевооружение не только нашего полка, но и частей всех других родов войск, расположенных на западе страны. Возможно, оно и стало одной из причин, заставивших Гитлера назначить срок вторжения на более раннее время. Логично предположить, что Гитлер не мог ждать перевооружения Красной Армии. Это срывало и затруднило бы его планы экспансии на восток.

Не случайно активизировалась и немецкая воздушная разведка. Ее интересовал новый советский истребитель. Что за машина? На что способна? Определить это не так сложно. Засекли время взлета, набора высоты, скорость срыва в штопор, а значит, и посадочную скорость, по ней и крейсерскую. Явно поняли, что это высотный истребитель. Значит, на малых высотах его качества значительно хуже. По фотоснимкам с близкого расстояния можно определить вооружение и радиофикацию. Оставалось следить за ходом овладения этим истребителем летчиками нашего полка.

Это облегчалось тем, что в городе согласно договору о дружбе размещалась немецкая комендатура по репатриации немецкого населения. Так что немцы знали, что летчики полка еще не все научились взлету и посадке. До групповой слетанности и ведения Учебного воздушного боя было еще далеко. Ни один летчик не произвел в воздухе ни одного выстрела как по воздушным, так и по наземным целям.

Дома — свои заботы и хлопоты. Наташа была беременна, и я отвез ее в роддом. Таня в свои четыре года осталась хозяйничать одна. За ней присматривала квартирная хозяйка Роза. В лагере на досуге ребята нашей эскадрильи помогали мне и другим будущим отцам подобрать имена новорожденным.

Мне постановили, если родится дочь, назвать Галей, если сын, — Анатолием в честь летчика-истребителя Анатолия Серова, имя которого носила оконченная мной летная школа. Чаще других ездил в Каунас комиссар полка Степанов. Будущие отцы поручали справляться в роддоме, когда кто у кого родится.

Мне удавалось на велосипеде приезжать домой, проведать Таню. Она то по-литовски, то по-русски торопилась рассказать о своем житье. Однажды утром в эскадрилью пришел комиссар Степанов и объявил всем, что моя жена Наташа родила. Поднялся крик со всех сторон:

— Кого? Галю или Толю?

— И Галю, и Толю! — был ответ.

— Ура-а-а! Качать его!..

Через пару дней я навестил Наташу. Галя и Толя оказались здоровенькими. Уменьшенного, правда, веса: по два с небольшим килограмма. При повторном визите все было нормально.

Мы договорились, что я приеду за ними 21 июня во второй половине дня. В тот день, перед ужином, никому не доложив, договорившись с водителем нашей «санитарки», я поехал в роддом за Наташей и детьми.

Заплаканная Наташа сообщила, что недавно, около часа назад, вбежала в палату медицинская сестра и сказала, что оба наших ребенка умерли. Мы были потрясены и озадачены. Как же так? Были здоровы — и вдруг такое! Таня не понимала, почему плачет мама.

Расстроенным и мрачным я вернулся в часть. Ребята, ничего не зная, принялись было меня ругать:

— Где пропадал? Уже час, как батя (так называли командира полка) приказал явиться к нему! Мы с ног сбились!

Доложив бате о прибытии, я ждал накачки. Этого не случилось.

— Задание тебе. Бери машину, всю молодежь, езжайте в Каунас, а утром 22 июня, не позже 10.00, пригоните управленческие И-16 и пару Ут-2...

Мы проезжали через центр города. Несколько ребят выскочили около ресторана. На аэродроме в штурманском классе нашей эскадрильи расположились четыре летчика и два техника.

До моего дома было недалеко, но беспокоить Наташу в ночное время не хотелось. Сдвинув столы, мы расстелили комбинезоны, достали из своих «тревожных» чемоданчиков белье, разделись до трусов и улеглись. Стихла наша болтовня.

Мне не спалось. Дремоту нарушил сильный грохот. Я приподнялся. В большом окне занималась заря воскресного утра 22 июня 1941 года.

3. Война

На травянистом летном поле, поседевшем от росы, я увидел воронки, как пунктир, перекрывшие весь аэродром. Из них букетами поднимались сизые дымки, похожие на те, что возникают от разрывов цементных учебных бомб.

Решив, что начались учения, я громко прокричал:

— Вставайте, сачки! Мы дрыхнем, а седьмая дивизия нас уже долбит!

Наша литовская дивизия была восьмой. В Латвии базировалась седьмая. На учениях мы должны были действовать как «противники».

Едва ребята на мой возглас подняли головы, как начался вновь грохот разрывов, и мы увидели, что на другой стороне аэродрома, в расположении 15-го полка, в щепы разлетелись ящики с «мигами», в ангарах вспыхнули пожары.

Сообразив, что на учение это не похоже, мы мгновенно стали одеваться, стремясь быстрее покинуть здание и бежать к самолетам.

Не успев надеть второй сапог, я замешкался и потянулся к изголовью, где был планшет с картой. Из штурманской я выбежал последним, держа в одной руке сапог, в другой планшет. В конце коридора, едва я ступил на лестницу, раздался страшный грохот. Очнулся я под обломками, засыпанный штукатуркой. Ничего не видно и невозможно дышать. Поначалу подумал: газы, потом понял, что задыхаюсь от штукатурной пыли.

Выкарабкался в сторону полоски света, пробивавшейся из щели неприкрытой двери. Отдышался и осмотрелся. Слева алел восток, где показался оранжевый край солнца. Впереди — открытая дверь в погребок с баллонами сжатого воздуха, там оказались мои ребята.

Я предложил немедленно покинуть наше «убежище», пока не рухнул бетонный потолок. Мы быстро перебежали в кювет у аэродромного ограждения. Отдышались и обратили внимание на здание, где ночевали. Оно было полностью разрушено. Горели штабы других эскадрилий. Огромный пожар пылал на территории 15-го полка. Неожиданно появились на небольшой высоте четыре тройки бомбардировщиков «Хейнкель-111» в сопровождении «мессершмиттов».

Как могли, мы прижались к основанию кювета. Разрывы бомб покрыли летное поле. Видимо, не все бомбы были сброшены — бомбардировщики прошли над городом, направляясь в сторону Кармелавы, на наш полевой аэродром.

От проходной и караульного помещения к небольшой роще Убегали красноармейцы и несколько техников.

Мы решили добираться поодиночке до уцелевших самолетов и пытаться взлететь по краю аэродрома. Основное летное поле было все в воронках. Только мы начали выбираться из кювета, как со стороны восходящего солнца над зданиями мясокомбината появилась четверка истребителей «Мессершмитт-109».

Видимо, они заметили нас. Мы влипли в противоположную сторону кювета. Снаряды прошли над нами. В следующее мгновение я кинулся в сторону штаба полка, где на стоянке виднелся истребитель И-16. Машина оказалась цела. Запуск ее двигателя осуществлялся с помощью специального автомобиля — автостартера, управляемого водителем по команде техника или летчика. Для вылета мне был необходим парашют, кроме основного своего предназначения являвшийся сиденьем для летчика.

На счастье, мне попался красноармеец из охраны, не успевший убежать. По моему приказу он побежал за парашютом, а я кинулся к автостартеру, надеясь возле него найти водителя. Он был на месте. Все складывалось удачно. Мы подъехали к самолету. Запыхавшийся красноармеец принес парашют, поясняя: «Никого не было там, пришлось ломать дверь». Поблагодарив за смекалку, я его отпустил. Соединив храповики стартера и двигателя самолета, я полез в кабину.

Только я собрался подать рукой команду на раскрутку, как дверка автомобиля распахнулась, выскочил водитель и бросился в сторону кювета. Взглянув вверх, я все понял. Над головой шла группа бомбардировщиков. Пришлось последовать примеру водителя. Аналогичные попытки запустить двигатель истребителя повторялись дважды. Наконец винт завращался и мотор заработал. Отъехал стартер. Я стал прогревать двигатель. Опять увидел бегущих. Бомбардировщики приближались. На полном газу начал разбег по самому краю аэродрома. Непрогретый двигатель давал перебои. Быстро приближалось стоящее впереди шестиэтажное здание. Но фортуна улыбнулась мне, истребитель взлетел, едва не зацепив крышу.

Убрав шасси, я осмотрелся. В небе — никого. Оказавшись в родной, привычной стихии, я почувствовал себя уверенно. Внизу распластался Каунас и извивающаяся лента Немана. В городе дымили очаги пожаров, но деревушка, где мы жили, была цела. Взглянув на красные черепичные крыши шести ее домов, я развернулся на Кармелаву.

Скоро увидел аэродром, воронки на нем, лежащий во ржи «миг». На опушке леса, у стоянок самолетов, — несколько очагов пожара. Не хотелось идти на посадку. Пользуясь возможностью, над аэродромом выполнил несколько фигур. После посадки зарулил на стоянку эскадрильи. Здесь наши самолеты стояли под маскировочными сетями.

Едва выключил двигатель, как на летном поле показалась мчавшаяся эмка командира полка. Батя подробно расспросил об обстановке на аэродроме в Каунасе и уехал в расположение штаба.

Дежурство в первой готовности продолжалось поэскадрильно. Вылетевшая по тревоге первая эскадрилья барражировала в зоне аэродрома. В это время немецкие самолеты не появлялись. При заходе эскадрильи на посадку появилась большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Бомбы рвались на летном поле, истребители штурмовали наземные цели, расстреливая рулящие «миги». Находившееся в воздухе звено наших истребителей атаковало бомбардировщики, но после первой короткой очереди пулеметы не работали.

Три пулемета «мига» стреляли через плоскость вращения винта, специальной регулировкой добивались, чтобы пули проходили между лопастями винта. Эта система не была еще отлажена. Крыльевые крупнокалиберные пулеметы системы Березина и зарядные ящики были сняты со всех машин, так как своим большим весом способствовали срыву в штопор, переходу из простого штопора в плоский и невыходу из него. Это подтвердилось, когда звено Евтушенко сорвалось в штопор, а он сам погиб. Теперь после отказа оружия в воздухе техники-оружейники снимали с мотора капот и пытались устранить дефект. Если учесть, что снять капот мотора легко, а обратно одеть сложно из-за старой, «шомпольной» конструкции, времени на устранение неисправности уходило много.

Таким образом, в самый критический момент полк оказался безоружным. Ощущая безнаказанность, авиация противника обнаглела. Бомбардировщики шли группа за группой. В интервалах между бомбовыми ударами истребители штурмовали на аэродроме все видимые цели. Гонялись буквально за каждым человеком.

Аэродром сплошь покрылся воронками и вывороченными валунами. Большими оказались потери в личном составе. У стоянок самолетов в разных местах лежали убитые в лужах запекшейся крови. Около 12 часов дня со стороны деревни появилась лошадь с подводой.

Это наши официантки везли на аэродром обед. Они были одеты в цветастые платья и платочки. Наша эскадрилья была первой, куда они заехали. Почти у всех, кроме меня, отсутствовал аппетит. Я быстро проглотил несколько порций второго и компота. Не успели девочки отъехать, как появились вражеские бомбардировщики. Наверное, им хорошо была видна цветастая одежда девчат.

Весь груз бомб обрушился на нашу эскадрилью. Вырытая земляная щель оказалась битком набитой людьми. Земля, словно живая, вздрагивала и качалась. Тишина наступила внезапно.

Из-под тяжести лежащих на мне людей не сразу удалось выбраться. Самым верхним оказался командир звена Куровский. видимо, он не уместился весь в щели, и его тело было иссечено осколками. Он был еще жив. Лежа на спине, он смотрел в ясное небо большими голубыми глазами. Гимнастерка на его груди вздувалась от фонтана бьющей крови. Я расстегнул ворот, разорвал гимнастерку и пытался остановить кровь. Потом бросился бежать через аэродром за санитарной машиной. Но все оказалось тщетным...

Недалеко от щели из земли торчало колесо телеги. Лошадь исчезла. Виднелся присыпанный клок женской одежды — белый в синий горошек... Правая нога шасси моего истребителя была перебита, и машина лежала на крыле, черными струйками вытекало масло из пробоин на двигателе...

Из всех налетов немецких бомбардировщиков за эти восемь часов первого дня войны этот налет мне показался самым страшным. После этого налета взлететь с аэродрома было уже невозможно, да и не на чем. Несколько ранее семь «мигов» взлетели и взяли курс на Ригу. Это все, что осталось от 60 самолетов полка.

В расположении нашей эскадрильи откуда-то появился батя. Его приказ был краток: «Оставшемуся в живых личному составу полка индивидуально, кто как сможет, добираться в Ригу, в штаб округа».

Вместе с однокашником по училищу лейтенантом Пылаевым я направился в сторону Кармелавы на шоссейную дорогу Каунас — Шяуляй — Рига. Мы прошли по открытой местности около километра, когда на нас спикировала четверка «мессершмиттов». Мы бегом бросились к деревне. У ближайшего дома заметили бетонный круг. Это оказался колодец. Мы с ходу вскочили туда, и тут же по бетону ударили снаряды.

Когда мы выбрались из колодца, увидели на шоссе ужасную картину. На обочинах и в кюветах лежали убитые и раненые люди, лошади, перевернутые машины. Здесь были местные жители, семьи военнослужащих, военные разных родов войск.

Вдоль дороги двигались воинские машины, танки, артиллерийские орудия. Они торопились занять где-то оборону против оказавшихся в нашем тылу прорвавшихся немецких войск. Линии фронта не существовало. В штабах — полная неразбериха. Одни части двигались на запад, другие отходили на восток. Воздух то и дело оглашался ревом немецкой авиации, несущей смертоносный груз. Не было видно в небе наших самолетов. И мы, два летчика, двигались со всей этой массой в сторону Риги, оставив безнадежные попытки найти попутный транспорт.

Вскоре нас обогнала эмка и остановилась. Дверца открылась, и нас окликнул командир нашей дивизии полковник Гущин. Он расспросил нас о положении дел в полку. На наш вопрос, как дела в других четырех полках дивизии, ответил:

— Ничего, Веселовский, не знаем. Ни с кем нет связи. Вас с собой взять не можем. Видишь, машина набита битком.

Наступившую ночь мы коротали в кустах. К вечеру другого дня под Шяуляем нас настигла дивизионная машина ПАРМ (полевая авиаремонтная мастерская). Водитель остановился, увидев на нас «родную» форму. Мы втиснулись в будку-фургон, где среди технического имущества и верстаков оказалось несколько авиатехников.

Через несколько часов будку вдруг стало бросать из стороны в сторону, в передней части крыши засветились рваные отверстия. Затем резкое торможение — и все смешалось. Все летело вперед и переворачивалось. С полок на нас падало всякое имущество, потекла какая-то жидкость. Выбрались мы с трудом через заднюю дверь, увидели: на небольшой высоте разворачивался на повторный заход «мессершмитт».

От новой атаки укрылись в кустах. Машина потеряла ход. Я и Пылаев по общему решению продолжили путь, а техники остались ремонтировать машину. Прошло еще двое суток. Неожиданно наша одежда стала расползаться в клочья. Оказалось, что в ПАРМе на нас вылилась кислота. Наш вид стал трагикомичным. Попутные машины проскакивали мимо. Остановить одну из них удалось лишь с помощью пистолетов. Вдобавок нас уже давно мучил голод. За все время пути нам удалось съесть по паре булочек.

Наконец показалась Рига. В штабе ВВС Прибалтийского округа мы оказались 26–27 июня. Там узнали, что прилетевшую 22 июня нашу семерку «мигов» рижские зенитчики приняли за вражескую, обстреляли и несколько машин сбили и повредили. Среди сбитых оказался и мой сосед по дому Костя Привалов. Командир полка Путивко получил приказ следовать с оставшимися летчиками на аэродром в Псков. Батя и трое летчиков перелетели туда на уцелевших «мигах». Остальные выехали на автобусе зарубежного производства. Дорогой автобус был обстрелян нашими солдатами, принявшими его за вражеский. Несколько летчиков при этом были ранены. В Пскове, на железнодорожных платформах, оказалось десятка два ящиков с «мигами». Некоторые были повреждены бомбами.

За сутки машины были собраны и готовы к полетам. Кроме боев в воздухе с численно превосходящим противником истребители вылетали на штурмовку танков. Это была бессмысленная задача. Истребитель не мог поразить танк своим вооружением, а сам был легко уязвим. Через пару дней в полку осталось всего два «мига».

Когда над аэродромом появилась армада примерно в 60 бомбардировщиков и 40 немецких истребителей, батя не выстрелил из поднятой вверх ракетницы. Он подал сигнал рукой сидевшим в кабинах «мигов» командиру эскадрильи Ковшикову и комиссару Баймалуху покинуть машины.

Все укрылись в землянке. Мы понимали, что пара истребителей ничего бы не сделала в этом случае. Командир полка решил не посылать людей не верную гибель. Бомбежка станции и города была беспрепятственной. На аэродром приехали несколько общевойсковых генералов.

— Почему не были подняты истребители? — набросились они на батю. — Расстрелять!!!

Командира спас очередной налет и прибывший позже командующий округом. На другой день батя собрал оставшихся летчиков, назначил меня старшим и приказал на автобусе ехать в тыл по аэродромам и, обнаружив истребители, прибыть на них для защиты Пскова. Позже нам сообщили: батя взлетел один на И-16, вел бой с шестью «мессершмиттами», двух сбил, но погиб и сам.

На аэродромах, куда мы прибывали, никаких истребителей не оказалось. Так мы доехали до Орла. Здесь на одном из аэродромов старшим оказался командир эскадрильи старший лейтенант Василий Сталин (сын И.В. Сталина). Тогда был порядок, что старшим начальником на аэродроме был летный командир, даже если командиры вспомогательных частей были старше его по званию. Василий Сталин расспросил нас об обстановке в прифронтовой полосе, в свою очередь сообщил, что в гарнизоне находятся более 500 летчиков-»безлошадников», что все аэродромы подверглись массированным бомбардировкам противника, в результате которых пострадала авиационная техника и сотни летчиков остались без самолетов.

Узнав о цели нашего прибытия, Василий обещал передать нашей группе самолеты, как только они поступят. Его эскадрилья была вооружена истребителями МиГ-1, а так как мы были знакомы с ними, он просил помочь в боевом дежурстве в случае необходимости. Оказалось, что в эскадрилье не было достаточно подготовленных летчиков. Наш 31-й полк был, пожалуй, первым, где началось освоение этих боевых машин.

Мы разместились неподалеку от аэродрома, на территории ботанического сада, в одном из бараков. Сюда, под Орел, немцы остерегались прилетать в дневное время, но бомбили по ночам ежесуточно. Приходилось ночами отсиживаться в щелях.

Василий Сталин почти не покидал штабное помещение на аэродроме, там же и ночевал. Я иногда приходил к нему, и мы подолгу беседовали под аккомпанемент бомбежек. Вскоре прибыли ящики с истребителями ЯК-1. Мы рассчитывали их получить, как договаривались. В эти дни наши войска оставили Псков, о судьбе нашего полка ничего не было известно.

Случайно в столовой из рассказа прибывшего авиатехника мы узнали, что наш 31-й истребительный полк находится в Рязани, на аэродроме Дягилево. Полк пополнился летчиками, получил новые истребители МиГ-3, и командование разыскивало нашу группу.

Немедля я отправился к Василию. От тут же сделал запрос и получил подтверждение. На другой день мы тепло распрощались со всеми и выехали поездом в Рязань.

Командовал гарнизоном на аэродроме Дягилево генерал А.В. Беляков — бывший штурман чкаловского экипажа. Распорядившись о нашем размещении и питании, он через окно кабинета на втором этаже указал мне пальцем на стоявший внизу самолет Ли-2, к которому нам следовало прибыть утром.

На этом самолете Беляков отвез нас в Луховицы, где был расквартирован наш полк. Рядом с деревней на лугу замаскированные копнами сена стояли 60 истребителей МиГ-3.

Прибывших летчиков распределили по всем четырем эскадрильям. Летали каждый день на групповую слетанность, воздушный бой, стрельбу по наземным целям. В середине августа был получен приказ вылететь полку под Харьков, на аэродром Лебедянь.

Туда ушли самолеты Ли-2 с техсоставом и нашими личными вещами. Мы проложили на картах маршрут. Вылетом руководил сам генерал Беляков. Взмахом белого флажка он давал разрешение на взлет. Когда наша эскадрилья подрулила к старту, Белякова подозвали к полевому телефону. Переговорив, он показал нам красный флажок и, скрестив руки, дал команду выключить двигатели. Было получено указание высшего начальства задержать вылет одной эскадрильи. В Дягилево так же «притормозили» одну эскадрилью из другого полка.

Из них был сформирован новый, 283-й истребительный полк, ему предстояло воевать под Ленинградом. Командиром полка назначили майора Александра Никитича Мальцева, нашей 2-й эскадрильей командовал капитан Иван Николаевич Токарев. Половина эскадрильи были летчики в звании сержант. Еще в 1940 году, после нашего выпуска, вышел приказ наркома обороны Тимошенко о присвоении звания сержант всем выпускникам авиационных училищ, в то время как училища других родов войск продолжали выпускать офицеров в звании младший лейтенант и лейтенант.

Это был абсурд, несовместимый с логикой, страшный моральный удар. В авиационных училищах начались бунты, многих арестовали или исключили из училища и отправили в пехоту.

Маршала Тимошенко прозвали «лучший друг авиации». Его нововведение сказалось и на боевой подготовке летчиков, внесло неразбериху в руководство подразделениями. Случалось, что сержанты как летные командиры командовали офицерским составом. При гибели командира звена, эскадрильи в командование ими вступали молодые летчики-сержанты. Им подчинялись приданные части — батальоны авиационного обеспечения (БАО) и другие, командовали которыми старшие офицеры. Эта неразбериха в авиации продолжалась до конца 1942 года, пока Верховный Главнокомандующий не отменил этот приказ «лучшего друга авиации». Пополнение молодых летчиков стало поступать на фронт в офицерском звании.

Наш комэск в свои 35 лет был опытным летчиком-истребителем. Он стремился передать нам свой опыт. Он менял ведомых и с утра до вечера отрабатывал с каждым тактику и технику ведения воздушного боя. Вечером после полетов командир эскадрильи проводил тщательный разбор допущенных ошибок. На следующий день все повторялось. Как только выдерживал капитан Токарев такую нагрузку! Он был один, а нас девять! «Дрался»с каждым, а с некоторыми взлетал повторно. В «бою» никто не мог зайти ему в хвост. Ночами мы ломали голову: как это сделать, как добиться превосходства, каким маневром? Не знаю, то ли командир устал, то ли у меня прибавилось мастерства, но однажды после лобовой атаки и нескольких боевых разворотов командирский истребитель оказался у меня впереди. Правда, взять в прицел его не удалось, но все же я был у него в хвосте. Какие только эволюции не предпринимал командир: перевороты, боевые развороты, полупетли, — моя машина, как прилипшая, шла за ним.

Потеряв высоту до 300 метров, командир покачиванием крыльев дал понять, что «бой» окончен — радиостанций тогда на наших самолетах еще не было. Удовлетворенный, я вплотную пристроился к ведущему, и мы парой пошли на посадку.

Вечером, как обычно, шел разбор ошибок. Когда очередь дошла до меня, командир коротко изрек: «Сегодня младший лейтенант Веселовский дрался лучше. Садитесь». И все же я был на седьмом небе.

Моя семья осталась на территории, оккупированной немцами. Ничего не знал я о Наташе и Тане. Было известно, что Каунас немцы заняли на третий день войны. Не было связи и с родственниками Наташи. В душе у меня теплилась надежда, что, возможно, Наташе удалось добраться до дома. Была вера, что неудачу на фронте временные и мы вот-вот начнем изгонять фашистов.

В конце августа наш полк в составе двух эскадрилий на 20 истребителях МиГ-3 вылетел из Рязани на Ленинградский фронт. Летели за лидером — бомбардировщиком Пе-2. Метеообстановка была сложной: грозовая облачность и ливневые дожди, видимость снизилась почти до нуля. Лидер куда-то пропал, и командир полка сам завел всех нас на посадку у населенного пункта Кесова Гора. Посадочная площадка была оборудована на бывшем картофельном поле, она раскисла от ливня. На рулении из-под колес вылетала картошка. К счастью, все обошлось без происшествий. Вылетели мы отсюда на другой день. Прифронтовой аэродром находился южнее Тихвина, у деревни Шибинец. Взлетная грунтовая полоса длиной с километр, шириной метров пятьдесят находилась в живописном смешанном лесу, у небольшой речки с водяной мельницей.

Самолеты мы укрыли в углубленных капонирах за западной стороной взлетной полосы. После заруливания полоса была тут же замаскирована подвижным кустарником и деревцами. Нашим жильем стали две землянки, еще одна — штабная. На мельнице была кухня и столовая. У самой деревни расположился батальон авиационного обслуживания с необходимой техникой и заправщиками.

После обеда начальник штаба полка майор Фатюшенко доложил летному составу обстановку на плацдарме, показал на карте линию фронта. Она пролегала по западному берегу реки Волхов до Киришей на юге, далее поворачивала на северо-запад к Синявино и Ладожскому озеру.

В это время года заканчивались белые ночи, темнота наступала лишь на короткое время. В землянках спали на сене, не снимая комбинезонов, под аккомпанемент пролетавших одиночных немецких бомбардировщиков. Иногда воздух сотрясали разрывы бомб. Это немцы пытались обнаружить наш аэродром и наугад сбрасывали свой смертоносный груз. Просыпались мы от рокота прогреваемых техниками моторов наших истребителей. В первое же утро командир эскадрильи Токарев приказал мне быть готовым к вылету с ним на разведку.

— Запуск двигателя — по ракете! Взлет — парой! Мы набрали высоту 1500 метров. В левом пеленге мы шли на запад на первое боевое задание. Реку Волхов пересекли у плотины Волховской ГРЭС. Линию фронта обозначили пожары, дым и огневые вспышки артиллерийской стрельбы. Сквозь пелену дыма едва просвечивалось Ладожское озеро — горел Шлиссельбург. Кроме нас, в воздухе никого. Командир, маневрируя, изучал обстановку на земле. На подходе к узловой станции Мга на нас обрушился шквал зенитного огня. Ясное небо стало черным от шапок разрывов, нити снарядных трасс стали проходить между нашими машинами, заставляя разомкнуться. Казалось, конца не будет этому полету. Наконец командир стал разворачиваться. В это время я услышал хлопок слева, словно кто-то стукнул палкой по крылу. Глянув, увидел, что отсутствует часть консоли — торчали обломанные деревяшки и болталась обшивка. Мотор работал нормально. Я приблизился к ведущему, но командир не увидел повреждения крыла моей машины. Разрывы зенитного огня остались позади. Стало спокойнее.

Неожиданно спереди появилось два «мессершмитта». Они шли навстречу ниже нас. Когда «мессеры» были почти под нами, командир выполнил переворот и устремился в атаку. Я повторил его маневр, не отставая. Выходя из пикирования на большой скорости, мы подходили к противнику снизу. Приблизившись почти вплотную, Токарев открыл огонь. Убедившись, что второй «мессер» у меня в прицеле, я нажал на гашетки пулеметов. Результата не видел, так как в это время сорвало фонарь, воздушная струя ворвалась в кабину и унесла шлемофон, растрепав волосы. Когда я пристроился к ведущему вплотную, Токарев увидел все, что было с моим самолетом. Он сбавил скорость и стучал кулаком по своей голове, что означало: «Как мотор?» Я показал большой палец. Токарев улыбнулся и, махнув рукой вперед, закрыл фонарь своей кабины.

Никаких признаков посадочной полосы не было видно в лесу, но зеленая ракета обозначила ее место. Быстро раздвинулась маскировка, и мы зашли на посадку по одному. Наш воздушный бой с «мессерами» наблюдали с земли. В штаб пришло донесение: оба истребителя противника сбиты. Это случилось 9 сентября 1941 года в 10 часов 5 минут в районе населенного пункта Кириши.

Осень выдалась на редкость красивой, действительно золотой. Но утренняя роса с каждым днем уступала место седому инею. Небольшое озерко около наших землянок стало затягиваться стеклянным ледком. Приходилось пробивать его каблуком сапога, чтобы умыться.

Обычно еще с вечера мы знали, какая предстоит боевая работа. Были и неплановые вылеты по тревоге, которые выполняло дежурное звено самолетов, замаскированных в начале взлетной полосы. Летчики звена сидели в кабинах, готовые к запуску двигателей и взлету по сигнальной ракете.

Плановые вылеты эскадрилий выполнялись для сопровождения бомбардировщиков, штурмовиков, для прикрытия своих войск от налетов вражеской авиации. На разведку вылетала пара истребителей. По тревоге приходилось вылетать на перехват бомардировщиков, шедших бомбить Тихвин. Сопровождали мы и транспортные самолеты Ли-2, доставлявшие грузы через Ладожское озеро в осажденный Ленинград. Они шли бреющим полетом над самой водой. Это редко обходилось без воздушного боя. над Ладогой с немецкими истребителями. Если во время прикрытия штурмовиков Ил-2 — «горбатых», как мы их называли, — в воздухе не оказывалось противника, мы вместе с ними штурмовали наземные цели: артиллерийские батареи, автомашины, траншеи. За смертоносные удары немцы называли штурмовики Ил-2 «черной смертью».

В основном вылеты на задания проводились поэскадрильно. Одна эскадрилья уходила — летчики другой садились в кабины и ждали команды на вылет. Взлетавшая эскадрилья пристраивалась к идущим бомбардировщикам или штурмовикам. Истребители сопровождения шли двумя группами: одна — непосредственного прикрытия — шла в стороне и сзади метров на 200. Другая — сковывающая группа — шла выше на 300–500 метров.

Командир эскадрильи Токарев всегда вел сковывающую группу, Во всех вылетах я был у него ведомым. Наша задача: сковать боем появившихся истребителей противника и не дать им возможности атаковать бомбардировщики. Летчики группы непосредственного прикрытия отсекали прорвавшиеся «мессершмитты», не отходя при этом от охраняемых бомбардировщиков. Задача считалась успешно выполненной, если все бомбардировщики оставались в сохранности и наносили бомбовый удар по заданной цели, даже если у истребителей сопровождения были потери.

В нашу дивизию, которой командовал Герой Советского Союза полковник Николай Степанович Торопчин, входило пять полков. Севернее Тихвина, на аэродроме у деревни Кейвакса, стоял полк на «чайках». У города Волхова, у деревни Плеханове, а так же на аэродроме у Ладоги стояло три полка на «мигах». Они выполняли аналогичные задачи. Мы часто встречались в воздухе и нередко приходили на помощь друг другу. На «пятачке», как называлась окруженная ленинградская территория, истребителей базировалось мало. Там недоставало обеспечения для боевой работы. Нам рекомендовали на «пятачке» не садиться. Только крайняя ситуация могла заставить это сделать, что и случилось однажды со мной. Мы сопровождали через Ладожское озеро транспортные самолеты Ли-2. На нас обрушился рой «мессеров». Каждый из нас дрался с несколькими «мессерами». Когда бой кончился, у меня осталось совсем мало горючего и пришлось сесть на «пятачке», на Комендантском аэродроме. Ко мне подбежали рабочие авиационных мастерских. Они быстро залатали пробоины и подогнали к самолету заправщик.

— Как у вас тут дела? — заговорил я с одним из рабочих.

Он вынул из кармана и протянул немецкую листовку. На ней значилась дата, когда фашисты собирались быть в Ленинграде и предлагали встречать гостей.

— Вот им, — рабочий показал кукиш, — а не Ленинград!

— Сейчас стало полегче, добавили хлеба, теперь получаем сто пятьдесят грамм! — отвечал он на мой вопрос. — Так что бейте этих стервятников, а мы тут не подкачаем!..

Немецкой авиации под Ленинградом было намного больше, чем нашей, особенно самолетов-истребителей. Наш МиГ-3 уступал немецкому «Мессершмитту-109» по всем статьям. Лишь на больших высотах он имел превосходство в скорости. Немцы это знали и вели боевую работу на малых и средних высотах. Все немецкие объекты и укрепления были прикрыты зенитками. Наши бомбардировщики несли большие потери не только от истребителей, но и от зенитного огня.

В район Синявино мы ежедневно сопровождали группы бомбардировщиков Пе-2. Чего только не сыпали на немецкую оборону — от разных бомб до фосфорных шариков, горящих даже в воде. И тем не менее вражеские средства обороны оказались неподавленными. Готовилась Синявинская операция по прорыву кольца блокады в направлении Шлиссельбурга. Когда наши части пошли в атаку, немцы встретили атакующих ураганным огнем. Операция не удалась, погибли десятки тысяч солдат.

Каждый день из боевых вылетов кто-то из летчиков не возвращался. Особенно большие потери были в 1-й эскадрилье. В конце сентября из утреннего вылета на сопровождение бомбардировщиков вернулся лишь один заместитель командира 1-й эскадрильи Саша Анюточкин. Долетел чудом — вся его машина была в пробоинах, из мотора текло масло. Не вернулась и половина бомбардировщиков. На наши расспросы Саша лишь рукой махнул: «Встретила нас тьма «мессеров».

Следующий вылет был нашей эскадрильи. Взлетели восьмеркой. Три истребителя пристроились к бомбардировщикам. Наша сковывающая пятерка во главе с Токаревым расположилась выше. Шли на станцию Лодва на высоте 1000 метров. Не доходя до цели, как обычно, показались приближающиеся многочисленные точки, увеличивающиеся в размере. Действительно «тьма», вспомнил я слова Анюточкина. С одной стороны, такая масса вражеских машин позволяет быстро атаковать цель, а с другой — не успеешь открыть огонь, как тебе самому сядет на хвост «мессер».

В такой ситуации даешь одну-две прицельные очереди, но результат стрельбы увидеть не успеваешь, так как видишь немца на хвосте и резким маневром пытаешься уйти от его огня.

Начинается карусель воздушного боя. Чуть замешкаешь — будешь расстрелян. Возвратившись на аэродром, о результатах такого боя в большинстве случаев ничего конкретного сказать нельзя.

— Вел воздушный бой с превосходящими силами противника, стрелял. Сбил или не сбил — сказать не могу.

В тот раз все происходило именно по такой схеме. Я открыл огонь в лобовой атаке. Успел дать очередь после боевого разворота и сразу же ушел скольжением от трасс пристроившегося мне в хвост фрица. Снаряды прошли в полуметре над кабиной. Немец не отставал, никакими маневрами не мог я от него оторваться, а он настойчиво подбирал момент для решающей очереди.

На помощь мне никто не приходил. Видимо, вся группа рассеялась и летчики вели индивидуальные бои. Двигатель работал на максимальном режиме, я выжимал все из себя и машины. Стремился пилотировать на максимальных перегрузках, надеясь, что фриц слабее меня и у него в глазах потемнеет раньше. Не раз выскакивали предкрылки, предупреждая срыв в штопор. Наконец убедившись по трассам, что немецкому асу в меня не попасть, я обеспокоился тем, что у «мига» меньше топлива, нежели у «мессера». Единственное спасение — тянуть фрица на высоту. Это мне удалось, несмотря на круговерть маневров.

Уже на высоте 5000 метров «мессер» стал «проваливаться», выше — отставать. Если бы не оставшиеся капли горючего, можно было поменяться ролями. Из этого боя из нашей пятерки домой не вернулся Коля Ленюк. Наши бомбардировщики успели зайти на цель. Бомбы легли прицельно. Все бомбардировщики вернулись на свой аэродром.

Земля сообщила, что в этом бою было сбито четыре «мессера». К концу сентября 1941 года в нашем полку осталось шесть летчиков — командир полка Мальцев, командир 2-й эскадрильи Токарев, ее комиссар Алексей Годовиков, заместитель командира эскадрильи Саша Анюточкин, Миша Горлов и я. Оставшиеся самолеты были потрепаны, все в заплатах. Пять «мигов» были переданы в другую часть. Один ремонтировался на аэродроме. К нам прибыли остатки другого полка — сержанты Толя Сорокин, Коля Денчик, Саша Лазарев и капитан Леонид Горячко, знакомый мне по Каунасу. Встреча с Леонидом была дружеской и радостной. Мы ждали транспортный самолет, чтобы убыть на переформирование и получить новые самолеты. Немцам стало известно, что на нашем аэродроме нет больше истребителей, и они нагло на небольшой высоте проходили нашу зону и безнаказанно бомбили Тихвин.

Это особенно переживал наш командир Токарев. Он мастерил зенитную установку и готовился поразить немцев. Как-то в первые дни октября в чудесный, с легким морозцем денек мы небольшой группой стояли у штабной землянки. Развлекались анекдотами и всякой болтовней. Вдруг появились «Хейнкели-111». Шли на Тихвин. Вскоре оттуда донеслись разрывы. Бомбардировщики безнаказанно повторяли заходы, поражая выбранную цель. Видимо, бомбы попали в склад горючего — столб черного дыма поднялся на большую высоту и стоял неподвижно в спокойном синем небе. От досады мы приумолкли. Кто-то выругался, когда немецкие самолеты возвращались назад.

Едва они скрылись, как на большой высоте, оставляя за собой инверсионный след, появился «Юнкерс-88». Он шел на Тихвин, видимо намереваясь фотографировать результаты бомбежки. В это время из палатки, где ремонтировали МиГ-3, выбежал инженер полка и доложил командиру о готовности машины к облету. Взгляд командира полка остановился на мне.

— Давай! Облетай. И — вот! — Он ткнул пальцем вверх, указав на движущегося разведчика.

— Понял! — был мой ответ.

Мотор уже был запущен. Привычно наброшен парашют, привязные ремни, сектора газа — вперед, разбег и взлет. На высоте надеть кислородную маску трудно. Пришлось ее прижимать ко рту рукой. Когда я набрал высоту разведчика, он, не дойдя до Тихвина, стал разворачиваться обратно. Видимо, он обнаружил меня по инверсионному следу, но это не спасло его. Зайдя ему в хвост, я с небольшой дистанции прицельно открыл огонь. Красная трасса уперлась в туловище «юнкерса», из правого двигателя потянулся сизый шлейф. Резко перейдя в пикирование, разведчик пытался уйти от огня, но я не отставал. Дистанция не увеличилась. На пикировании методично, очередь за очередью, всаживал я в него. Он дергался, но никак не загорался. Так и скрылся в приземной облачности. Потом из района Будогощи сообщили о врезавшемся в лес «юнкерсе». По времени определили, что это тот самый разведчик. Это был четвертый сбитый стервятник на моем счету. Прошел неполный месяц боевой работы нашего 283-го полка. Фактически его не стало, как не стало нашего 31-го полка в первый день войны. А сколько погибло людей!

Для нас же, оставшихся в живых, жизнь продолжалась, чувства обострились. Все стало выпуклым, ярким, ощутимым. Природа стала казаться иной — мы поняли цену жизни, стали дороги друг другу, словно породнились. Обязаны этому мертвым и живым. Умирать из нас никто не хотел, но мы смирились с мыслью, что кто-то сегодня не вернется. Но если расставаться с жизнью, то отдать ее следует подороже, чтобы не было обидно. Идя в атаку, мы кричали не только: «За Родину!», «За Сталина!». Мы так же кричали: «За Ваню!», «За Петра!», «За Наташу!», «За Таню!», «За Ленинград!».

Недавние бои не покидали наши мысли, подолгу мы не могли уснуть. Лишь утро прерывало переживания и раздумья. Избавиться от такого состояния помогало спиртное — «сто грамм» за каждый вылет. Выпьешь перед ужином триста граммов — и приходит желанный сон. Спишь тогда мертвецки, пока гул моторов не разбудит. За этот месяц пришлось привыкнуть к спиртному, до этого не только водку — пива в рот не брал.

Отвлекали нас от фронтовой действительности и ленинградские артисты. Они приезжали к нам, и мы с удовольствием прослушивали их концерты. На весь лес из громкоговорителя доносился голос Клавдии Шульженко: «...синенький скромный платочек...»

Осталось в моей памяти еще одно немаловажное событие. В сентябре меня и других летчиков приняли в ряды ВКП(б). Партийные билеты нам вручили, когда мы дежурили в кабинах машин в готовности к немедленному вылету. Было нам в то время по 20–25 лет.

4 октября на транспортном Ли-2 мы прибыли в Москву, на Центральный аэродром. Нас разместили здесь же в гостинице. Предстояло получить «миги» на 1-м авиационном заводе, приготовившемся к эвакуации. Цехи были пусты, на платформах стояли станки и разное оборудование.

В одном из цехов стояли на козелках 20 «мигов», на них предстояло установить оборудование и электропроводку. Этим предстояло заняться нам вместе с несколькими рабочими: почти весь персонал завода и летчики-испытатели были уже эвакуированы.

В первый свободный день я отправился домой. Там меня встретила Наташина мама — Ольга Петровна. О Наташе у нее не было никаких известий. Своими мыслями я делиться не стал — слез и без того было много. Мои предположения были самые печальные. Что может быть с женой летчика, комсомолкой, попавшей на третий день войны в лапы фашистов? Ответ напрашивался самый горестный.

Домой я больше не приходил: избегал слез Ольги Петровны. Через пару дней с молодым пополнением летчиков мы выкатили «миги» из цеха, сами их облетали и перелетели на подмосковный аэродром Монино.

Ежедневно с наступлением темноты звучала сирена воздушной тревоги. Столица озарялась разрывами зенитных снарядов, бомб и пожарами. Небо прочерчивали лучи прожекторов, выискивая вражеские бомбардировщики. Противовоздушная оборона (ПВО) столицы была мощной, и лавина зенитного огня стеной преграждала путь к городу. Но отдельные бомбардировщики прорывались и сбрасывали свой смертоносный груз.

Стояли сильные морозы. Несмотря на холод, мы дежурили в кабинах истребителей все светлое время суток. Ночью работали другие полки. Нам было разрешено выезжать до утра в Москву. Электрички не ходили, были сняты все силовые провода. Мы выходили вечером на Щелковское шоссе и на попутных добирались в город. Чаще такие «путешествия» я совершал с Леней Горячко. Время проводили у моих школьных друзей, не обращая внимания на воздушные тревоги и гром разрывов.

К 7 ноября в сорокаградусный мороз в Москву пришли сибирские части. Был проведен парад войск на Красной площади. Отсюда войска ушли на передний край обороны Москвы. Страшный холод был удобным моментом для нанесения удара по фашистам. Стояли густые туманы. Наступление наших частей началось без участия авиации.

В эти дни на Ленинградском фронте немцы заняли город Тихвин, стремясь замкнуть второе кольцо блокады. Нашему полку был дан приказ вылетать на Ленинградский фронт.

14 ноября в тридцатиградусный мороз мы вылетели из Монино. Заночевали на аэродроме в Рыбинске. На другой день прибыли на аэродром у деревни Матурино, около города Череповца. Далее в сторону Ленинграда аэродромов не было. Неподалеку от станции Бабаеве, у села Володино, расчистили полосу, пригодную для полетов. Нашему полку присвоили 740-й номер и придали 148-й дивизии ПВО, которой командовал генерал Король.

Капитал Леонид Горячко был назначен командиром 1-й эскадрильи. Меня назначили командиром звена во 2-й эскадрилье капитана Токарева. Нашей задачей была оборона железной дороги на участке Череповец — Бабаеве — Тихвин и всех примыкающих населенных пунктов. В обязанности полка входил перехват немецких самолетов-разведчиков. Они появлялись на большой высоте и шли вдоль железной дороги, фотографируя перевозки по этой единственной железнодорожной магистрали к блокадному Ленинграду.

Для успешного выполнения поставленных задач полк был рассредоточен. 1-я эскадрилья перелетела на аэродром у Володино, ближе к Тихвину. Наша эскадрилья осталась в Матурино. Работали ежедневно, вылетая по одному. Взлетевший истребитель занимал указанную зону над железной дорогой. Таким образом, вся дорога от Тихвина до Череповца была прикрыта истребителями нашего полка. Участок от Череповца до Вологды прикрывался другим полком. На территории всей нашей зоны ответственности располагались посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи), оснащенные звукоуловителями с раструбами, как у граммофона. Наш начальник штаба майор Фатюшенко постоянно имел с ними связь. Посты сообщали о появившемся самолете или о его звуке.

На наших самолетах были установлены радиостанции. Мы получили возможность переговариваться в воздухе и держать связь с командным пунктом. Правда, радиостанции РСИ-УЗМ часто отказывали, а обнаружить разведчика на большой высоте в облачную погоду без радионаведения — задача чрезвычайно сложная.

Патрулирование и перехват в одиночку также осложняли задачу. Вести бой с тремя бомбардировщиками или с одним разведчиком на большой высоте одному истребителю тяжело: у бомбардировщика подходы к нему со всех сторон прикрыты спаренными пулеметами. На немецких самолетах-разведчиках летали опытные пилоты и стрелки. Нередко разведчик уходил, а наш истребитель возвращался подбитый, изрешеченный пулеметным огнем. У нас было много боевых вылетов, а сбитых фашистов мало. Но поставленная задача выполнялась. Возможность нанесения бомбовых ударов по железной дороге и населенным пунктам была исключена. Каждую попытку разведки с больших высот мы пресекали, однако нередко ценой потерь. Погибли Иван Маркин из 1-й эскадрильи, Толя Сорокин из 2-й. Комиссар 1-й эскадрильи Алексей Годовиков вступил в бой с тремя бомбардировщиками. Израсходовав весь боекомплект, таранил бомбардировщик, при этом погиб.

Хоронили Алексея в Череповце. Прикрывая процессию с воздуха, я видел нескончаемую колонну жителей города, следовавших за гробом. Алексею Николаевичу Годовикову было присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.

В феврале 1942 года Тихвин был освобожден. Отступая на Будогощь по единственной дороге через болотистую лесистую местность, немцы понесли огромные потери, причем в основном от нашей авиации.

Тихвинская группа немецких войск была уничтожена, тем не менее полеты разведчиков участились. Двух из них сбил капитан Токарев, по одному — Миша Горлов, Леонид Горячко и Коля Денчик. В начале марта пришел приказ о присвоении звания лейтенант Михаилу Горлову и мне. В газете мы прочитали Указ Верховного Совета СССР о награждении орденом Ленина Лени Горячко и орденом Красного Знамени меня. В этом месяце Леня чуть было не погиб. Он посадил изрешеченный, с отказавшим двигателем истребитель на фюзеляж в лесистой местности.

Однажды в солнечный, морозный день на высоте около 9000 метров я быстро настиг разведчика. Зайдя ему точно в хвост, — а это одно из удобных положений, когда стрелку вести огонь мешает его же хвостовое оперение, — я с близкой дистанции нажал на гашетку пулеметов. Огня не последовало. Решил продолжать сближение и рубить винтом хвост самолета. Когда до него оставалось метров пятнадцать, хвостовое оперение резко ушло влево и тут же две струи пулевых трасс впились в носовую часть моей машины — это результат противотаранного маневра, выполненного немецким летчиком и позволившего стрелку открыть огонь. Впоследствии выяснилось, что, неся потери от таранных ударов, немцы разработали противотаранные маневры. Этого я еще не знал. Меня обдало горячими брызгами воды и масла — кабину заполнил пар, ничего не стало видно. Я резко отвернул вправо, уходя от прицельного огня, отодвинул фонарь кабины — стало видно небо и большое белое облако. Оно образовалось от выброса из разорванной рубашки моего двигателя горячей, более ста градусов, жидкости в атмосферу, где температура воздуха была минус сорок. Посты наблюдения по облаку решили, что истребитель врезался в разведчика. Так и доложили командованию. А «хейнкель» тем временем уходил, я же быстро терял высоту.

Внизу безлюдная лесистая местность и пятна заснеженных полян. В стороне показалась извилистая нить железной дороги. Направил машину ближе к ней. Мысль покинуть самолет с парашютом не приходила в голову. Все внимание — на спасение истребителя. Не только шасси, но и закрылки решил не выпускать — они первыми коснутся земли и будут сорваны. С небольшой высоты заметил деревушку. Возле нее — два поля, разделенных перемычкой леса. Планируя, зашел так, чтобы в случае неудачи на первом Поле произвести посадку на втором. Выключил зажигание и бензокран, уперся левой рукой в основание прицела, чтобы не удариться головой о приборную доску при приземлении.

К земле подошел на минимальной скорости, но машина неслась в полуметре от земли над заснеженным полем и никак не садилась. Только на втором поле машина коснулась брюхом снежного покрова. В конце пробега (скольжения по снегу) машина наткнулась на какое-то препятствие. Хвост поднялся, и его занесло в сторону, меня ударило обо что-то головой. Я потерял сознание. Когда очнулся, увидел кровь на руках, она струйками стекала с лица.

Расстегнув привязные ремни и замок парашюта, я выбрался на крыло. Взгляд упал на широкую борозду, пропаханную самолетом, метрах в пятнадцати из-под снега торчал стабилизатор реактивного снаряда (PC). От увиденного меня бросило в жар. Под каждым крылом моего истребителя висело по три PC! Они приняли первый удар при посадке, оторвались, но не взорвались.

Я совсем забыл о них, уделяя все внимание вынужденной посадке, иначе воспользовался бы парашютом. Потом мне говорили, что родился в рубашке. Со стороны деревушки приближались лыжники. Подъехав, один из них вскинул винтовку и скомандовал:

— Руки вверх!

— Да вы что? Я же свой, русский!

— Не бреши, фашист! Мы видели, как наш ястребок врезался тебе в хвост!

— Да вы посмотрите на самолет! Разве фашисты на своих самолетах рисуют красные звезды?

Наконец крестьяне признали во мне своего и помогли добраться до деревни.

Волею судьбы случилось так, что с другой стороны деревни месяц назад упал Толя Сорокин, врезавшись своим истребителем в заболоченный берег речушки. Там стояла высокая тренога, с помощью которой техники тщетно пытались хоть что-то извлечь от глубоко ушедшего в болото самолета. К вечеру за мной прилетел самолет У-2. Виновато, неловко чувствовал я себя в эти дни. Друзья меня подбадривали. Оказалось, что разведчика, сбившего меня, в своей зоне перехватил и сбил мой друг Леня Горячко.

Снова начав боевую работу на другой машине, я вновь обрел себя в коллективе эскадрильи. Теперь на перехват вражеских разведчиков мы вылетали парами. Приказом по полку меня наградили денежной премией — 5000 рублей.

К весне 1942 года наши потери оказались весьма значительными. Оставшиеся летчики были объединены в одну эскадрилью. Пришлось чаще дежурить на земле и в воздухе. Полк пополнялся прибывающими из разных мест летчиками, имевшими боевой опыт. Отыскивали летчиков и в местах заключения, осужденных еще в мирное время. Среди них был Олег Чумаков, с которым я служил в Каунасе. За месяц до начала войны он был осужден на пять лет лишения свободы. Худого и ослабленного, с лицом землистого цвета увидели мы его. Он скоро поправился, вошел в строй и начал боевую работу. Наш командир эскадрильи Иван Николаевич Токарев получил новое назначение — командиром полка под Мурманск.

Эскадрильей стал командовать Саша Анюточкин. Меня назначили его заместителем. Теперь мне пришлось вылетать парой с разными летчиками — Колей Денчиком, Сашей Кобзаревым, Мишей Горловым. Довольно часто мы летали с Леней Горячко. «Мигов» осталось мало, да и ресурс их исчерпывался. Мы стали получать американские истребители «киттихаук».

То, что мы стали летать парами на перехват разведчиков, сказалось на результатах. Потери наши уменьшились. Несколько самолетов-разведчиков сбил я с Леней Горячко. Запомнился один из вылетов на перехват парой. Леня взлетел на «миге», я на «киттихауке». «Миг» набирал высоту быстрее. Первым атаковал вражеского разведчика на высоте около 9000 метров Леонид. Я находился немного ниже. Немец, очевидно, меня не видел. Пытаясь уйти от огня «мига» пикированием, он снижался в мою сторону, прямо под огонь моих пулеметов.

«Юнкерс» приземлился на пахоте у деревни Хвойная, южнее Бокситогорска. Его экипаж погиб, не успев взорвать радиолокационную установку в фюзеляже. Так впервые были получены данные о применении немцами радиолокаторов на самолетах. Нам объявили благодарность и наградили нас ценными подарками.

Однако немцы пытались на больших высотах с разных сторон прорваться к железной дороге, несмотря на потери, стремились вскрыть состояние перевозок на Ленинград.

В начале мая 1942 года на наш аэродром прилетел транспортный самолет. Было приказано отправить на нем меня и Леню Горячко в Москву для получения наград. Награждение состоялось 5 мая в Кремле. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин вручил Лене Горячко орден Ленина, мне — орден Красного Знамени. Кроме нас были награждены еще 34 летчика с других фронтов. На память нас сфотографировали.

Я успел забежать домой — сведений о Наташе не было.

А тем временем к нам в полк прибыло пополнение выпускников авиационных школ и училищ. Для ввода их в боевой строй из других полков нашей дивизии прилетели опытные летчики. Среди них два испанца, защищавших небо республиканской Испании в 1936–1937 годах, — Ладислав Дуарте и Антонио Ариас. Вместе мы обучали молодых летчиков воздушному бою, вылетали на боевые задания.

В конце сентября 1942 года меня и Антонио Ариаса откомандировали в Москву в распоряжение Ставки Верховного Главнокоандования . Василий Сталин, уже в звании полковника, комплектовал из опытных летчиков дивизию в составе трех полков. Соединение направлялось под Сталинград. Наше прибытие в Москву оказалось запоздалым. Антонио получил назначение в ПВО Москвы, меня командировали в город Иваново, где доукомплектовывался 46-й истребительный авиационный полк, и назначили заместителем командира 1-й эскадрильи. Ею командовал капитан Николай Магерин.

Полк возглавлял майор Мухин, его заместителем по политической части был майор Бушуев, а штурманом — Иван Лагутенко. В полку осталось несколько опытных летчиков, остальные — выпускники авиационных школ и училищ, не имеющие боевого опыта. Полтора месяца почти ежедневно я был занят тренировкой молодежи. Отрабатывали полеты строем, воздушный бой, стрельбы по наземным целям и пилотаж парой.

Готовность летчиков к боевой работе проверила прибывшая из Москвы комиссия ВВС, и 46-й истребительный полк, вооруженный американскими истребителями «киттихаук», в конце ноября вылетел на Северо-Западный фронт, где начал боевую работу с аэродрома у деревни Выползово...

К осени 16-я немецкая армия, занимавшая плацдарм под Демянском, была почти полностью окружена. Войскам Северо-Западного фронта ставилась задача замкнуть кольцо окружения, пленить или уничтожить демянскую группировку противника.

Разгорелись ожесточенные наземные и воздушные бои. Мы работали в основном над узким, четырехкилометровой ширины, коридором, по которому снабжалась немецкая 16-я армия из Старой Руссы.

В нашу 5-ю гвардейскую дивизию, которой командовал полковник Иванов, входили еще 28-й и 72-й истребительные авиационные полки. Они летали на «эркобрах». Американский истребитель «эркобра» почти не уступал немецкому «Мессершмитту-109». Летчики на них вели бои значительно успешнее, чем мы на «киттихауках». Наши «китти», как мы их звали, во многом уступали «мессерам». У них была меньше скорость и гораздо больше вес, что затрудняло бой на вертикалях. Мы стремились вести бой на виражах, а «кобры» не уступали немцам на вертикалях. Такое взаимодействие было успешным. Когда в зоне боя не было рядом летчиков из братских полков, нам доставалось. Возвращались пощипанными, появились потери. Однажды мы вылетели восьмеркой на прикрытие наших войск. Над линией фронта на нас обрушилась большая группа «мессеров». Отражая атаки то сверху, то снизу, мы рассредоточились и вели бой парами.

Моим ведомым был молодой, но способный летчик сержант Коля Трещин. Нас непрерывно атаковали три пары. Мы едва успевали подставлять свои лбы пикирующей паре, как тут же приходилось встречать атакующих снизу. Так мы огрызались довольно долго, благо горючего у нас было больше. Случилось так, что, когда я перевел машину из очередной вертикали в вираж, Коли рядом не оказалось. Он почему-то отстал, был далеко внизу и, задрав нос машины, стремился подойти ко мне. В это время к нему снизу пристроилась в хвост пара «мессеров». Коля их не видел. Оказать ему помощь мгновенно было невозможно. По рации я закричал:

— Коля! «Мессер» в хвосте! Коля! «Мессер» в хвосте! Но Коля на мой крик не реагировал. Пикируя, я несся к нему, но не успевал. С близкой дистанции фашист открыл огонь. Машина Коли перевернулась и в плоской спирали пошла к земле. Атаковавший немец в крутом наборе высоты шел на меня. С близкой дистанции прицельно я дал длинную очередь и последовал за Колиной машиной, надеясь увидеть, как он покинет самолет. Этого не произошло. Машина упала в лес. Потом я осмотрелся: вверху увидел «мессер», за ним тянулся черный шлейф дыма. Возле него держались остальные пять. Стало ясно, почему они меня бросили. «Мессер» качался с крыла на крыло, потом перешел в крутое пикирование и взорвался в лесу. «Так тебе и надо, сволочь! Это тебе за Колю!» Закончился еще один бой, в котором погиб еще один мой товарищ — Коля Трещин.

В конце декабря мы взлетали шестеркой на очередное задание. Перед нами ушла в небо восьмерка «кобр» 28-го полка. У них была уже высота 1000 метров, когда мы набрали 600. Вдруг с запада на их эшелоне появился наш самолет Ту-2, а за ним — шестерка «мессеров». Они гнались за Ту-2 от самой линии фронта, увлеклись погоней и очутились чуть ли не над нашим аэродромом. «Кобры» немедля их атаковали. «Мессеры», пытаясь уйти со снижением, попали прямо под наши прицелы. Из шести фашистов четыре оказались сбиты. Они совершили вынужденную посадку на озере Валдай. Один летчик был ранен и отправлен в госпиталь, троих фрицев доставили в нашу дивизию, где вечером в присутствии всех летчиков они отвечали на наши вопросы.

Наступил 1943 год. Бои за ликвидацию демянского котла продолжались с нарастающей силой. Ежедневно мы вылетали по 5–6 раз. Едва успевали пополнить боекомплект, залатать пробоины, заправиться топливом, как взвивалась ракета и мы вновь выруливали на взлет. В эти дни группу нашей эскадрильи приходилось возглавлять мне. Комэск Николай Магерин замещал командира полка, который после вынужденной посадки в поле был нездоров.

17 января мы вернулись из второго вылета, заправиться успели лишь четыре истребителя, как подъехала штабная эмка и офицер штаба передал приказание немедленно выруливать на взлет, задание получим в воздухе, передадут по радио. Я сидел в кабине и показал офицеру на заправщика, который подъезжал к очередной машине для заправки.

— Начальник штаба приказал выруливать четверкой. К вам пристроится четверка из другой эскадрильи, — пояснил офицер.

На задание с нами шла четверка 2-й эскадрильи, ведомая Василием Гутором. Такой смешанный состав ничего доброго не сулил. Это подтвердилось сразу. Чтобы определиться, каким порядком пойдем, я по радио вызвал Гутора, но он меня не услышал. Это могло объясняться тем, что связь проверяется поэскадрильно и настройка на одну частоту в разных эскадрильях незначительно отличается. Наконец я связался с Гутором через своего ведомого лейтенанта Сашу Малышевского.

Наша четверка заняла место сковывающей группы. Четверка Гутора шла ниже, непосредственно прикрывая десятку штурмовиков Ил-2. На подходе к линии фронта я заметил шестерку «мессеров», приближающихся к нам. Необходимо было их отвлечь и дать возможность «горбатым» работать над целью.

— Передай Гутору, что мы с тобой парой свяжем «мессеры» боем, — сказал я своему ведомому.

Замысел мой удался. Шестерка «мессеров» соблазнилась боем с парой истребителей, пропустив «горбатых» к переднему краю немецкой обороны. Их сопровождал Гутор шестеркой. Минут пять на нас двоих набрасывались три пары немцев. Маневрируя тактически грамотно, огрызаясь, мы оборонялись. Видя безрезультатность атак, «мессеры» прекратили бой и ушли вверх, где их взяли в оборот наши «кобры».

Мы с Сашей Малышевским подошли к своей группе, встали в общий круг, прикрывая работающих «горбатых». Согласно последнему приказу штурмовикам предстояло держать под ударом участок обороны немцев не менее двадцати минут — это не менее четырех заходов на штурмовку эресами (PC) огневых точек и укреплений врага. За это время пехота приближалась вплотную к немецкой обороне для решающей атаки.

Когда «горбатые» выполняли четвертый, завершающий заход на штурмовку, в наушниках раздался отчетливый голос земли:

— Дубок! Дубок! «Мессер» в хвосте!

Это предупреждение последовало от офицера штаба нашей дивизии, координировавшего боевую работу авиации с наземными войсками и находившегося в окопах пехоты. Такое предупреждение означало, что кому-то из нас зашел в хвост «мессер».

Видимо, это был свободный охотник. Такую тактику применяли немцы довольно широко. Прикрываясь облачностью или заходя со стороны солнца, охотник выискивал жертву, подкрадывался сзади сверху на большой скорости и с короткой дистанции открывал огонь, после чего с набором высоты скрывался в дымке или в облаках.

В тот день погода для охотника благоприятствовала. Держался мороз за тридцать градусов, образуя сильную дымку и снижая горизонтальную видимость, при этом в зените светило солнце. Как обычно, когда в воздухе нет противника, мы прикрывали «горбатых», образуя круг. Это обеспечивало наблюдение друг за другом. Когда последовало предупреждение с земли, я усиленно всматривался в пространство впереди себя, охраняя заднюю полусферу шедшего впереди истребителя.

Мою безопасность обеспечивал мой ведомый Саша Малышевский. Вдруг боковым зрением я увидел, как фонтанчиками рвется в клочья обшивка крыла, а через образовавшуюся рваную дыру выплескивается бензин. Я понял, что атакован «мессером», и попытался резким маневром выйти из-под огня. Очередные снаряды пришлись по капоту двигателя, в верхнюю часть фонаря кабины и по фюзеляжу. Очевидно, перебило тягу управления — машина резко дернулась вверх, войдя в непонятное положение.

Морозная струя воздуха обожгла лицо. Попытки покинуть кабину не увенчались успехом из-за центробежных сил, прижимающих меня к сиденью. Земля была близко. Не помню, дергал ли я кольцо, но парашют сработал. Меня вытянуло потоком воздуха из кабины...