21
В отданном тогда приказе по соединению глухо говорилось о тщательной разведке переправ через Буг. А именно это и было главной причиной нашей остановки в селе Мосур. Штаб упорно думал: не махнуть ли за Буг?
Вынуждали нас остановиться в Мосуре и многие другие обстоятельства. Конский состав требовал отдыха. Обоз нуждался в пополнении санями. Для повышения боеспособности соединения надо было провести некоторую переформировку. Из Луцка и Ковеля немцы интенсивно вывозили награбленное имущество как по железной дороге, так и автоколоннами: следовало выслать на коммуникации побольше засад и диверсионных групп. И, наконец, возникла острая необходимость получше разобраться в националистическом движении на Волыни, так как весь район западнее и юго-западнее Луцка кишел вооруженными бандами. [166]
Кроме того, нас крепко интересовала расположенная неподалеку отсюда школа «лесных чертей».
В наших руках были документы, свидетельствующие о сговоре гитлеровских тыловых органов охраны и администрации с бандеровцами. Бандеровская верхушка лихорадочно торопилась организационно укрепить свой союз с гестаповцами. Истинные приверженцы Бандеры готовились к подпольной борьбе против Советской власти — запасались оружием, налаживали связь по радио. Но простые люди, вовлеченные в эту заваруху под лозунгом борьбы с оккупантами, по-прежнему охотно действовали против мелких жандармских отрядов и тыловой немецкой администрации. Нам надо было всячески использовать это противоречие...
В раздумье прохожу мимо расположения разведроты. Смех, прибаутки. Собираются, видно, в поиск. Снаряжены, подтянуты — все один к одному.
У колодца — отделение Антона Землянки. Ведра поблизости не оказалось, или просто поленились бежать за ним. Воду достают какой-то плошкой.
— И с чего вы, хлопцы, воду пьете? Или селедки объелись? — спрашивает, подходя к ним, старшина разведроты Зяблицкий.
— Нет, товарищ старшина, селедки на обед сегодня не было. И рыбу соленую тоже не употребляли... Но хотим сообща с рапортом к комиссару взойти, чтобы, значит, из эскадрона Усача никого близко к нашей поварихе не подпускали... Прямо перевела всех нас. Усачу что? Придет, как кот возле сала, усами пошевелит, а мы потом все страдаем. Борщ в рот взять невозможно...
— А вы бы, хлопцы, свою красавицу на какую-нибудь постарше сменили. Сразу бы обезопасили себя на случай пересолов, — советует Тимка Арбузов, старшина из санчасти.
— Переменишь шило на швайку... Наша чистеха готовит хорошо: и вареники лепит, и картошку жарит. К тому же все может делать быстро, сноровисто... Пока, конечно, из эскадронцев никого поблизости нет... Мы понимаем, дело молодое, а все же придется какому ни на есть коннику в темноте бока пощупать, чтобы отвадить от нашей кухни...
— Напоились? Двинемся, что ли? Или еще черпать будете? — серьезно спрашивает Антон Землянка. [167]
— Только фляги наберем. Спасу нет, до чего жажда разбирает после соленого обеда.
— Хватит вам лясы-то точить. Поехали...
Уже третий день стоим в Мосуре. Но прав был Вася — наши не засидятся. Засады и мелкие группы диверсантов вышли на коммуникации: Ковель — Владимир, Владимир — Луцк, Владимир — Замостье.
В соединении торжество: получили из Киева две отрадные радиограммы. В одной сообщалось, что капитану Роберту Кляйну Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза. Вторая была адресована самому Кляйну. Его поздравлял с высоким званием Никита Сергеевич Хрущев и желал дальнейших успехов в борьбе с фашизмом.
А тем временем адресат рыскал где-то под Ковелем...
Еще днем ординарцы, смеясь, сообщили мне, что Цымбал здорово рассказывал о боевом пути Роберта Кляйна, о подвиге, за который он был представлен к Герою. И, когда стало смеркаться, я решил наведаться к рассказчику.
Поехал верхом. Подмораживало. Над селом спускался туман. Конь скользил копытами по ледку, который местами уже проваливался.
На площади, возле церквушки, встретил Мыколу Солдатенко.
— Ординарцы говорили, что очень интересно о нашем герое Цымбал рассказывает.
— Ага, — поддакнул Мыкола. — Вот и сейчас хлопцы опять собираются его слухать.
— Послухаем и мы, что ли? Где они тут?
— Та в школе. Там у них штаб батальона. И рота одна...
Мы тихо вошли в класс, где в полутьме лежали бойцы. Только дверь в соседнюю комнату — видимо, учительскую — была освещена. У просвета толпился народ. Мыкола Солдатенко молча указал мне на горку школьных скамей, сложенных у стенки одна на другую. Я примостился поближе к печке. Напротив была разостлана солома. На соломе лежало человек двадцать. Одни похрапывали, другие курили...
— Ну давайте, Андрей Калинович, пора уже, — просили связные. [168]
— Сейчас, сейчас, — отозвался Цымбал несколько неуверенно. Он заметил, что в учительскую вошел Солдатенко.
— Та вже починай! — сказал тот. — Знов про меня будешь? Брешешь — так бреши вже в глаза...
— Нет, товарищ Мыкола, тут разговор намечается про другого, — ответил Цымбал.
— И про вас они не брешут, а всю только правду рассказывают, — вступился за Цымбала связной Шкурат. — Очень даже подходяще говорят.
— Послухаем, — сказал, усаживаясь, Солдатенко.
— Значит, так, — начал Цымбал. — Идут бои за Киев. Это, когда я еще в бригаде Родимцева воевал. Держимся. Как зубами вцепились. Ну, Клейст, генерал фашистский, потыкался-потыкался и назад: правее завернул, на Умань пропер. А потом слух пошел, что уже и к Николаеву приближаются его танковые клинья. Семнадцатого чи девятнадцатого сентября, не помню точно, — приказ: Киев сдать. Ах ты, горе какое! Фашисты на Левобережье рвутся, впереди нас клещи сжимают. Ничего не поделаешь, подались мы к Борисполю. А прикрывала наш отход танковая бригада. Не упомню уж номера, да и, кто командовал ею, запамятовал. Но именно в той бригаде и служил в ту пору Роберт Кляйн. Значит, мы где-то рядом были — это точно. Только я выкарабкался живым-здоровым, а он остался. Ранили его в левую ногу.
— Откуда же он взялся под Борисполем? — не утерпел Солдатенко.
— Кляйн с Поволжья родом. С самого города Энгельса. Танкист. Лейтенант, кандидат партии. Да-а... И остался он, раненный, на огороде, когда фашисты в Борисполь из Киева прорвались. Раненых достреливают, других пленных тащат куда-то, как курят на зарез. А этот танкист Кляйн лежит себе пластом рядом с подсолнухом спелым. Нога перебитая — ни подняться, ни уползти. Он стебель подсолнуха зубами перегрыз, до решета добрался, выгрыз все семечки — и вроде сыт. Тут пить захотелось, а воды нет. Сами понимаете: солнце в полдень добре припекает. Горит весь наш Кляйн. Разум мутиться стал. Словом — смерть... День так прошел, ночь миновала, новая заря на востоке занялась. И вдруг вышла на огород дивчина — хозяйская дочка. Увидела [169] раненого. «Солдатику, тикай, — шепчет. — Немец у нас на дворе». А раненый свое: «Пи-ить». Глянула она на его рану страшную, тихо ойкнула... и убежала. Ну, думает Кляйн, — конец. Сейчас девчонка с испугу проболтается и фашисты придут. Небо у него в глазах черным-черно стало: потерял, значит, сознание. А через полчаса приходит в себя и чует — весь воротник мокрый. Это девчонка та самая зубы ему разжала и в рот воды из глека льет. Глотнул раз, глотнул второй, чуть-чуть отдохнул.
— Ох и жестокая ты, жизнь солдатская, — вздохнул в классе кто-то из слушателей.
Цымбал замолк, задумался, что-то вспоминая. Молчали и все остальные. Лишь потрескивали чурбачки в «парашюте».
Нарушил молчание Мыкола Солдатенко:
— Да кажи, що ж дальше, Андрей Калинович?
— А дальше было так: берет та дивчина серп и начинает кукурузу жать. Жнет и кладет бодылья прямо на раненого. Целую скирду наложила. Шуршат сухие листья. А затем словно ветерок подул — шепчет она: «Солдатику, ты живой?» — «Живой», — отвечает Кляйн. «Когда возможность будет, я опять приду и тебя сховаю», — говорит дивчина и сует под бок тыкву с водой... Промаялся Кляйн под скирдой кукурузной на огороде еще двое суток. Немцы рядом ходили. Слышал, как они между собой переговаривались, решая — трогать им хозяйскую дочку или нет. Был среди них какой-то капрал — баптист чи другой вангелист какой, ну, словом, старовер европейский. Запретил трогать...
Человека три из куривших в классе, на соломе, встали и тихонько подошли поближе к дверям учительской. А Цымбал продолжал:
— Лишь когда колонна фашистская ушла дальше на восток, Катерина — дивчина та самая — Кляйна на чердак перенесла. Объявился и фельдшер какой-то. Но у раненого только на второй месяц дело пошло на поправку. Так и пробыл он у тех добрых украинских людей всю зиму и к весне стал ходить. Только нога левая у него получилась короче правой...
Среди собравшихся в школе немало было людей родственной с Кляйном судьбы. Многих выходили в погребах, сараях, на чердаках сердобольные молодицы и девчата. [170] «Не поэтому ли, — подумал я, — слушают они Цымбала так внимательно?»
Мыкола опять не выдержал, заторопил рассказчика:
— Не тяни, Андрей Калинович, за душу. Сказывай без остановки. Дывись, яка нетерпячка у людей.
— Та я ж не тяну... Поправился, значит, Кляйн и говорит Катерине: «Надо мне к своим уходить». А Катерина его, видать, любить стала, что ли. «Не уходи, Ромене! — Она его так по-своему звала. — Оставайся у нас, иначе меня в неметчину угонят. А как поженимся — может быть, и обойдется. Не уходи...» Ничего он ей не сказал на это, но еще на неделю остался. Все выспрашивал о партизанах. Слух о нашем брате уже и туда, в степя, дошел. Воспрянул танкист духом. Только где их искать, партизан тех?.. Однако собрался в путь. «Спасибо тебе за все, — говорит Катерине. — Не могу я больше». Ждал попреков от нее, а она отвечает: «Ну что ж, война. Я понимаю... Война и мое сердце переехала, а не остановилась...» Тяжелое у них вышло прощание. Що там было у нее, в ее женском сердце, того не знаю. Чи, может, патриотизм, чи, может, любовь — поди-ка разберись. Все перемешала тая война.
Задумались партизаны. Такое тоже приходилось многим переживать.
— Ушел-таки Кляйн?
— Ага. Аусвайс{9} он хороший достал и пошел на юг. Блукает по полям и дорогам уже не один день. Все партизан ищет, а их нет как нет. Немцы, правда, его не трогали. Но полицаи останавливали частенько. Вылупятся своими бараньими глазами на аусвайс, на печатку с черной вороной и начинают расспросы всякие. Только он быстро с ними наловчился обходиться. Документ под нос да как гаркнет по-немецки. «Ахтунг, ахтунг, русише швайн, доннэрвэттер!» — и поверх всего того немецкого русским матерком покроет. После такого полицаи сразу руки по швам... Блукал он так недели три и выбрался за Богдановы места. Лесок там есть и овражки с дубнячком. Чует Кляйн, где-то тут должны быть партизаны. Еще три дня блукал по тем оврагам. В них и спал, в села не заходя. Так его спящего и накрыли.
— Гестапо? — охнул кто-то. [171]
— Партизаны. Они тоже двое суток по его следу шастали, выслеживали: чего человеку надо. Проснулся он, а вокруг человек десять, и вопрос в упор: «Ты кто?» — «Никто. Партизан ищу». — «Эрих Кох, и полицаи, и Степан Бандера — все они тоже партизан ищут...» Должон я вам, хлопцы, сказать, что степной партизан — это человек совсем другого сорта, чем, скажем, мы. Осторожность и бдительность у них, в степу, — это самое главное. Я с теми степняками в госпитале лежал. Поверите — ночью, на кровати лежа, и то оглядываются. Каждые десять минут прокидается, голову сторчком круть-верть на все стороны — и снова спит. Отряды степных партизан по балочкам, по камышам да по плавням хоронятся. А народу в тех отрядах человек по десять — пятнадцать. Ну, от силы — полсотни. Не больше.
— В общем, уши торчком, глаза туды-сюды? — спросил Мыкола. — А воевать когда же?
— Воевать?.. Находят время и воевать... Но без осторожности там не повоюешь, когда под боком один-единственный лесок, а кругом степь на сотни километров. Правда, овражки там есть еще... Хотя тоже не ахти какие: камень с одного берега на другой перекинуть можно. Вот и приходится партизанам перебегать каждую ночь из одного овражка в другой...
— Ладно, будя про степняков. С Кляйном-то как?
— А что? Ничего особенного: стоит наш Роман-Роберт по рукам связанный. Командир вперед вышел. Конько — бывший учитель. В психологии он разбирался неплохо. Сразу понял, что перед ним не подосланный какой-нибудь гестаповец. Но как только Кляйн свою нацию открыл, Конько задумался. Отошел в сторону с комиссаром, и сели они там за кустами совещаться. Потом вышли и объявили Кляйну свое решение: «Принять тебя в отряд не можем». Видят — изменился в лице человек. Ну, как из петли вынутый!.. Сжалился товарищ Конько и говорит: «Все ж задание тебе даем. Поступай на службу к фашистам, раз ты их язык хорошо знаешь. Вот тут, в райцентре, и поступай. Ну, скажем, в эмтээс. Ты танкист — технику должен знать». Договорились насчет паролей. Документы Кляйну переменили, новую биографию ему придумали. Выходило по той выдуманной биографии, что Кляйн — фольксдойч из Бессарабии. [172]
И пошел Роберт к немцам на службу. Назначили они его механиком. Райончик неважнецкий, хотя и хлебный. Какое в районе начальство? Гебитскомиссар, жандармов человек двенадцать, зондеркоманда, в общем, двадцать пять — тридцать человек оккупантов, для запаху, как говорят. Да еще парочка агентов тайной полиции... Две шкуры Кляйн носил, и обе просвечивались: и полиция носом тянет, и подпольщики районные с него глаз не спускают. Однако Кляйна голой рукой не возьмешь. Втерся он все же в доверие к немецкому начальству. С самим гебитскомиссаром в карты стал играть. А тот взялся его просвещать, Геббельсову науку ему долдонит. Взвыл Кляйн от того учения. Грешным делом, стал подумывать: то ли сбежать куда глаза глядят, то ли петлю на шею. Советскому человеку душу всю выворачивает фашистская дребедень. Но тут как раз от Конько связной пришел с резолюцией командования: «Приказ считаем выполненным, зачисляем в подпольщики и разведчиком своим».
— Агентурным, значит? — спросил Сокол.
— Как водится... И с резолюцией той новое задание: охотником стать. Развел руками наш Кляйн: приказ есть приказ — надо выполнять. Стал охотником. Зайцев и куропаток наловчился стрелять. Полуторка задрипанная в его распоряжении была, чмыхалка такая, вроде примуса. Дребезжит, мотор чихает, но колеса крутятся. Выезжает Кляйн ночью в поле с двустволкой, к оврагу условленному подкатит, там партизаны ему на машину зайцев штук двадцать и прочей дичи понакидают, а сами наказ дают: «Вези, мол, все к самому гебитскомиссару». Фашист доволен: «Гут, гут». И уже сам Роберта торопит: «Скоро ль, фольксдойч, опять на охоту?» Так и стал Кляйн почти все время пропадать с машиной в степи. И вот однажды с вечера Конько говорит ему: «Третье тебе задание — отвези на машине десять хлопцев на сто километров. Они там часа два поработают, и ты их обратно сюда доставишь». — «Что ж, можно», — отвечает Кляйн. Погрузил он к себе в машину партизан с минами за плечами (так-то лучше на случай нежелательных встреч, побыстрее можно в кювет высадиться), и газуют они по степи прямо к станции Яготин. Минами теми свалили эшелон под откос — и опять к заветному овражку воротились. [173]
— Вот тебе и зайцы с утками-кряками! — засмеялся довольный Мыкола.
— Так за неделю-другую эшелончиков пять под откос аккуратненько было спроважено, — продолжал Цымбал. — То там шуруют, то совсем в другом месте. Каратели около железной дороги партизан по степи ищут, а их нэма, и неизвестно, кто шкоду делает.
— Вот тебе и охотники! — Вася Коробко даже зажмурился от удовольствия.
— Это волчьей тактикой называется, — сказал серьезно Цымбал. — Волк возле своего логова никогда овцу не задерет и свинью не зарежет.
— Правильно, — подтвердил Мыкола Солдатенко.
— Наладились они поезда щелкать. То под Яготином, на линии Киев — Полтава, то под Красноград махнут. Сбилось с ног гестапо. Села стали палить вблизи железной дороги. Полицманов с досады, должно быть, с полсотни расшлепали. А толку никакого. Ничего не могут унюхать.
— Так им и надо, — сказал серьезно Сокол.
— Ну, понятно, стали полицманы разбегаться кто куда.
— Не любят, стало быть, когда их самих шлепают...
— Да чего нам голову ломать над тем, что полицаям по вкусу, а что нет. Важно другое: выходит, и на юге, в степу, партизанить можно?
— А как же, конечно, можно. Но тактику соблюдать надо. Особенную — южную. Там колонной не попрешь, как вот мы, к примеру, ходим... А все ж дайте, ребята, про Кляйна закончить... В общем, целый год он «охотился», но в конце концов провалился. Губернатор в район сыщика опытного прислал под видом какого-то коммерсанта. Этот тоже по карточной игре был дока. Пристал в партнеры к гебитскомиссару и обратил, гад, внимание, что в ту ночь, когда Кляйн на охоте, непременно случается крушение поезда. Три месяца, стервец, в карты играл. И вынюхал, а мер не предпринимал: хотел Роберта-Романа со всем отрядом захватить. Но тот — тоже тертый калач — почувствовал, что погорел, и вместе с полуторкой смотался к партизанам. Теперь уже Конько ему не препятствовал. Хоть и немец, но проверенный человек. [174]
— А волчья тактика сорвалась? — полюбопытствовал Сокол.
— Не то чтобы сорвалась — время другое наступило. Уже сорок третий год шел. Лето. Курская дуга. Наступление Первого и Второго Украинских фронтов. К Днепру Красная Армия выдвигается. Стал тогда наш Кляйн под оберста — немецкого генерального штаба полковника — работать. Подбили раз такого на засаде. Самого оберста — в овраг, а сапожки, шинельку, кителечек, фуражечку сняли и Кляйна поднарядили. Ничего — подошло. Ордена, карта, планшет кожаный, бинокль, пистолет в кобуре с монограммой от самого Гудериана. Чем не оберст? Машина тоже классная досталась — «оппель-адмирал» называется. Мотается на ней «оберст» по степи, а за шофера у него был сам командир отряда — Конько. Не то чтобы не доверял Конько немцу Кляйну, а такой уж был он человек — хотел, чтобы в случае чего сам мог решение на месте происшествия принять. Кроме эмтээсовской полуторки, обзавелся отряд еще парочкой грузовиков. По утрам да в сумерки они все позади «оберста» за «оппель-адмиралом» по всей Полтавщине газуют, а днями по оврагам да балочкам ховаются.
— Тоже, значит, рейдовая тактика?
— А ты думаешь как? Только другого габариту — москиты, комары, а кусаются больно и спокойно спать фашистам не дают.
— А все ж сколько у них народа в отряде было?
— Точно не знаю. Но, пожалуй, с нашу роту отряд тот был, не больше.
— Ишь ты. Я бы и то злякався, — простодушно сознается бесстрашный разведчик Мурашко.
— Все дело в привычке. Ты привык к грохоту, чтобы уж если бой, так треску, шуму — на весь район. А степняки, я ж казав уже, — комары, москиты. Боеприпас весь на учете, баз нет, что у противника раздобудут, то ему же и возвернут. Сам понимаешь — много с собой на две — три машины не нагрузишь.
— Черт с ней, с тактикой. Ты давай про Кляйна и Конько.
— А про кого ж я толкую?.. Значит, наступает наша армия: к Десне Рокоссовский жмет, южнее — Ватутин с Хрущевым Первый Украинский фронт ведут, еще южнее [175] — Второй Украинский. Танковые сражения идут уже на Полтавщине. Фашист с техникой за Днепр ползет. Думает на том берегу закрепиться. И в этой каше прифронтовой крутится машина «оппель-адмирал». За рулем — Конько с петлицами обер-вахтмайстера, а на заднем сиденье — такой важный «оберст» генерального штаба со стекляшкой в глазу. Они к этому времени уже и рацию себе раздобыли. Словом, разведка хоть куда, и ведет ее сам командир отряда.
— Ну, это не дело, чтобы сам командир в разведку ходил, — рассуждает Шкурат.
— Конечно, — соглашается Цымбал. — Но тут же обстановка не обычная. Три фронта наступают. Борьба за Днепр. В войсках специальный приказ Верховного Главного командования читали: кто первый за Днепр ногой ступит — тот Героем Советского Союза будет. Такого спроста не бывает. Как говорится, исключительное положение. Тут можно и командиру отряда в разведку идти. К тому же степняки-партизаны тоже особый приказ по рации получили. То ли от представителя Ставки — товарища Василевского, то ли от Хрущева или Ватутина. Словом, высокий приказ: «Разведать переправу через Днепр, подтянуть отряд к самому берегу». Подошли к переправе партизаны и на рассвете — в камыши. Как утята... «Оппель-адмирал» — фыр-фыр! — выскочил на шоссе и газует. Через Днепр проехали беспрепятственно, все высмотрели — и к своим. А часов в восемь утра из камышей по рации — стук-стук! Так, мол, и так: «Переправа мощная. Тяжелые танки выдержит, но заминирована. Войска идут беспрерывно, прут валом. Комендант переправы в блиндаже сидит возле машинки подрывной, только крутнуть и — все в воздух». Отстучали. Ждут. Через несколько минут по рации новый приказ: «Не дать врагу переправу взорвать. Продержать в своих руках несколько часов. На помощь вам вышли в рейд танки. Свяжитесь. Выполняйте». Выезжает снова «оппель-адмирал» на мост. Наш «оберст» направо и налево козыряет двумя пальцами. Конько нежные гудочки подает: дорогу ослобони, дорогу!.. Вклинились в немецкую колонну и прямо на мосту стали.
— А отряд? — пробасил кто-то из слушателей.
— Сидит в камышах, как лиса перед стадом гусей.
— А дальше? [176]
— Все как полагается... Выходит не спеша из «оппель-адмирала» «оберст», стеклышко на часового вскинул и пальчиком ему махнул. Часовой гусиным шагом вперед. Честь ему отдает. «Где комендант переправы? — спрашивает «оберст». — Позвать его сюда!» Побежал часовой в блиндажик. Комендант в чине обер-лейтенанта явился небритый. «Оберст» генерального штаба прочухан ему устроил: «Почему небрит? Почему сапоги грязные! Почему на переправе непорядок? Зенитки почему на левом берегу? Они на правом должны стоять».
— До зениток уже добрался...
— А как же! Приказывает немедленно зенитки те переправить. Десять минут сроку!.. Комендант побежал приказ выполнять. «Оберст» на перилах моста карту развернул. А Конько тем временем машину драит да по сторонам глядит. Через полчаса подбегает комендант переправы с рапортом: зенитки сменили огневые позиции. Но Кляйн опять принялся кричать, снова ему что-то не нравится. Отошел обер-лейтенант в сторонку как в воду опущенный. А другие немецкие офицеры, те, что с колонной на мосту были, к нему. Видно, заподозрили неладное. О чем-то расспрашивают коменданта и в сторону «оппель-адмирала» головами кивают. Потом направляются все к машине. Комендант переправы и тот смелости набрался: просит «оберста» предъявить документы.
— Ух ты! — выдохнул связной Шкурат. — Влипли ребята.
Цымбал пропустил это восклицание мимо и продолжал свой рассказ не прерываясь:
— Глянул Конько на офицеров, а у них уже и кобуры расстегнуты. Не оборачиваясь в сторону Кляйна, пробурчал негромко, будто самому себе: «Рванем напропалую». И осторожненько завел мотор «оппель-адмирала», сел за руль. А Кляйн как гаркнет: «Молчать! Разбаловались все тут...» Но комендант опять: «Ваши документы!» — и за пистолетом тянется. Наш «оберст» шагнул ближе к нему и спокойненько так переспрашивает: «Документы?» А сам в боковой карман руку опустил. Там у него еще парочка пистолетиков была. Кроме того, что в кобуре с монограммой самого Гудериана. Выхватил один из них и, не повышая голоса, говорит: «Именем фюрера», — да бац коменданта в лоб. Свалился комендант. Кляйн сунул пистолет обратно в боковой карман, [177] повернулся к остальным офицерам: «Кобуры застегнуть!» И на свою кобуру показывает. Те сразу серебряную монограммку и подпись самого Гудериана узнали. «Разойтись! Выполнять приказание!» — командует «оберст». Ну, сами понимаете, никому охоты нет от имени фюрера девять граммов в лоб получать. Разошлись. А «оберст» спокойно к машине подошел, сапожок на подножку поставил и говорит своему шоферу негромко: «Фу, пронесло, кажется... Давай, товарищ командир, подальше отсюда, а я дело до конца доведу». Обменялись боевые товарищи взглядами. Козырнул Конько двумя пальцами, развернул машину — и только пыль взвилась столбом. А «оберст» сигару закурил, прутик из верболоза вырезал вроде стека, по голенищу себя похлопывает, распоряжения отдает. По переправе прошелся раз — другой, потом с насыпи вниз спустился и — в блиндажик.
— Для наведения порядка?
— Ага. Осматривает все не спеша. Немецкие солдаты ему честь отдают а он вроде и не замечает. Проводку ищет, ту, которая тянется от блиндажа к шурфам у моста, полным взрывчатки. Нашел. Стороной самолеты как раз шли, не то немецкие, не то наши. «Оберст» солдатам сигарой в небо показал: «Ахтунг, мол, следить всем».
— Ты сам Калиныч как заправский немец стал. Здорово насобачился по-немецки шпрехать! — перебил рассказчика Шкурат.
На него зашикали, замахали руками. А Цымбал только подмигнул и повел речь дальше:
— Пока немецкая солдатня таращила глаза в небо, Кляйн нагнулся и тихо вырезал карманным ножом провода метра два. В Днепр сапогом его отшвырнул, концы землей замаскировал — ищи-свищи. Опять на мост поднялся... В общем, больше часа он один переправу немецкую держал. А Конько тем временем на восток газанул километров за двадцать пять. Танки советские встретил. Те за «оппель-адмиралом» сразу к мосту. Выскочили на насыпь, стрельбу подняли. А «оберст» телефонную трубку снял и подразделениям, что залегли на правом берегу, приказывает: «Именем фюрера, всем сложить оружие. Сопротивление бесполезно — русские нас окружили». Немцы — народ, конечно, дисциплинированный: [178] моментально организованным порядком «хенде хох!» И готово... К вечеру партизаны Конько вместе с передовым советским танковым отрядом прочно обосновались на правом берегу Днепра. Ночью на их плацдарм целая стрелковая дивизия переправилась. А к утру — и корпус.
Хлопцы оживились:
— Вот так Кляйн. А на вид тихоня.
— На вид он действительно так себе, мыршавенький мужичонка. Вроде как из окруженцев или из запаса.
— Да, у этого мыршавенького многим из нас поучиться надо.
— А откуда, Калиныч, тебе известно все то, о чем сейчас рассказывал?
Цымбал опять подмигнул лукаво:
— Будьте уверены — не выдумал. Сам генерал Строкач нам в госпитале об этом подвиге доклад делал. И о других, конечно. Он частенько раненых навещал, подбадривал, так сказать, морально нас подлечивал.
— Вот, брат, и не думали, что среди нас такой немец действует, — резюмировал Мурашко.
— Гляди, еще, может, и турки объявятся.
— Турки не турки, а венгерский комсомолец у Бакрадзе ходит в политруках...
Возвращаясь с Мыколой в штаб после этой беседы в Школе, мы окончательно решили, что Цымбала надо назначить заместителем по политчасти к командиру батальона Брайко.
22
Через день-два наши люди стали собираться из засад на вражеских коммуникациях. Действовали они успешно.
Давид Бакрадзе с новым комиссаром — венгром Иосифом Тоутом, водил две партизанские роты на Козельское шоссе, к селу Блаженики. Там заминировали мост через реку Турью и стали поджидать «добычу». Ждать пришлось недолго. Из Ковеля на Владимир-Волынский спешила небольшая колонна автомашин. Впереди — легковая, с офицерами. Бакрадзе помнил, как еще на горе Синичке я приказывал ему: «Открывать огонь из засады только тогда, когда сможешь различить, какого цвета глаза у фашистов». [179]
Тут была не гора, а равнина, и не егеря с эдельвейсами на пилотках, а быстро идущие машины. Хитрый старшина Боголюбов заблаговременно разобрал доски на мосту. Передняя машина застряла, утопив колесо в щель между балками. Задние поднаперли вплотную, затем развернулись и стали переезжать реку по льду. Партизаны пропустили их на свой берег и только тогда открыли дружный огонь. Стычка продолжалась не более пяти минут. Еще десять минут ушло на сбор трофеев, и роты Бакрадзе с трофеями, картами и пленными повернули обратно на Мосур.
— Гитлеровцы потеряли две легковые, десять грузовых машин и до двух взводов пехоты, — рапортовал Давид...
На Луцкое шоссе, как охотник в тайгу, вышел со своей знаменитой четвертой ротой омич Саша Тютерев. Этот сибиряк был мастером по засадам. Сержант действительной службы, он начал воевать вместе с Иваном Ивановичем Бережным в дивизии генерала Бирюзова. Не раз они на привалах рассказывали, как выходили вместе со своим генералом из окружения под Брянском. Особенно часто вспоминали бой на Севском шляху, под селом Ивановкой, в воскресенье 12 октября 1941 года. Генерал Бирюзов собрал тогда остатки своей дивизии и повел ее на прорыв. Через шлях прорывались под шквалом огня. Бирюзов был ранен. Наскоро перевязавшись, он продолжал руководить боем, пропуская мимо себя подразделения и обоз с материальной частью и ранеными.
— Через полчаса генерала ранило вторично, а затем и в третий раз — тяжело, — рассказывал Тютерев. — Взвалили мы терявшего сознание комдива на палатку и понесли. Затем поймали обозную лошадь. Такой серый, в яблоках, конек был. Видать, из третьей батареи...
Так же самоотверженно действовал Тютерев и в Карпатах. Там его рота спасла жизнь Ковпаку. Тютерев был у нас общим любимцем.
— Смотри не зарывайся. До конца войны еще далеко, — напутствовал я его перед выступлением четвертой роты на Луцкое шоссе.
— За него не беспокойтесь, товарищ командир, — отозвался на это веселый Ленкин. — Тютерев же охотник. Сибиряк! Ходит тихо, ударит лихо. Усач сам из [180] Сибири и тоже напрашивался в засаду. Но я приберегаю его конников для «лисовых чортив».
Тютерев действительно и на этот раз ударил лихо. Пропустив пару легковых машин и один патрульный броневик, он укараулил-таки автоколонну в десяток трехтонных «оппель-блитцев» и восьмитонных «бюссингманнов». Машины ревели дизелями, подымаясь в гору медленно и натужно.
— Груженые. Но черт их знает чем!.. А если вдруг там живая сила? На таких дьяволах и батальон уместится, — забеспокоился старшина роты.
— Люди легче. Нет, эти машины с грузом. Не видишь, что ли, еле ползут, — успокоил Тютерев и тут же распорядился: — Огонь из пулеметов и автоматов вести по стеклам кабин. Бронебойкам бить по первой и последней. Гранаты использовать, только если будет выскакивать живая сила. Пр-р-риготовились... Начинай!
Бой в засаде — как пожар в засуху. Поднимается шквалом. Сразу — «ура-а!» Атака. И тишина.
Хлопцы Тютерева уже хозяйничают возле огромных автобитюгов.
— Подметки! Вакса! Шинели! Маскхалаты! — деловито перечисляет старшина.
Не успели допросить дрожащих шоферов, как по верхушкам сосен захлопали разрывные пули.
— Крупнокалиберный бьет, товарищ командир. Надо уходить.
— Исправных машин сколько?
— Да, наверное, штук шесть наберется.
— Шоферов по местам. Заводить машины и — за мной! — командует Тютерев, садясь рядом с шофером-немцем.
Пять или шесть поврежденных машин удалось оттащить с шоссейной дороги в лес. Но в нескольких километрах от шоссе они застряли в топком торфяном грунте.
Через час к месту происшествия на шоссе собралось до десятка фашистских бронеавтомобилей и два легких танка. Еще через полчаса моторы заурчали и на просеках, осторожно, ощупью двигаясь по следу машин, угнанных партизанами. Тютерев приказал перегрузить часть трофеев на подводы, а машины поджечь. С тем и вернулась четвертая рота. [181]
А западнее Владимира-Волынского на то же шоссе ходила к самому Грубешову пятая рота Ларионова. Этот молодой лейтенант воюет тоже хорошо, но не очень терпелив. Он больше годился для конницы. И мы уже поговаривали о том, что следует нам создать второй кавэскадрон на базе пятой роты.
— Добывай седла, Ларионов! — инструктировал его начштаба перед выходом в засаду.
Тут же сообщили ему и пароль для встречи с Мазуром. Но предупредили о наших подозрениях к этому человеку...
Ларионов возвращается, подбив несколько грузовиков. Однако это все — порожняк. Направлялся из Луцка в Грубешов. Тоже, наверное, ехали за шинелями и маскхалатами. На глухих хуторах западнее Грубешова Ларионов связался с поручиком Владеком из шестого уланского полка. Мазур познакомил их. В беседе поручик все время прощупывал, когда и на каком фронте Красная Армия перейдет Буг. Ларионов этого не знал, как, впрочем, и все мы...
Из разведывательных данных, которые приносят роты вместе с обильными трофеями, следует предварительный вывод: движение на вражеских коммуникациях становится все оживленнее.
И все более тяжелое раздумье охватывает меня. Не для этих же мелких стычек в засадах дошли мы до западной границы своей страны? Часами гляжу на карту: севернее нас — Ковель и Хелм, соединенные черным жгутом железной дороги; южнее — Владимир и юго-восточнее — Луцк; строго на восток — шоссе и железная дорога Ковель — Ровно; на западе — голубая лента Западного Буга. Куда наносить удар из этого четырехугольника, если ты воюешь всерьез, а не думаешь ограничиваться засадами и щелкать по две — три вражеские автомашины в сутки? Ведь со всех четырех сторон у тебя фронт! Нечеткий, прерывистый, сквозь который можно при желании без особого труда пробиться, так же как всего три дня тому назад пробились мы через переезд у села Подгорного. Но все же ты в окружении!
Давно ли жупел окружения заставлял холодеть сердца военачальников куда покрупнее нас?
— Эге-ге! — подхватывает мысль Войцехович. — Командующие армиями и то оглядываются, как только [182] засекают у себя на флангах подвижные группы противника.
Но то в полевых войсках. А для нас, совершавших тысячекилометровые рейды от Брянских лесов до Карпат, этот жупел, можно сказать, начисто выветрился. Давно воюем без флангов...
— Кончим войну — засядем за парты в академиях, напишем труды. Тема для дипломной работы сама напрашивается, — говаривал мне в свое время Руднев, еще задолго до решающей схватки с фашизмом окончивший военную академию.
— «Война без флангов»... А что, подходящее заглавие для диплома! — горячился я.
— Ну, за одно такое кощунственное заглавие тебя, брат, и на порог военной науки не пустят.
— А если более обтекаемое: «Война без фронта и флангов»? — спрашивал я наивно.
Хитро покручивая черный ус и прищуривая карий глаз, комиссар опять охладил мой пыл:
— Смеешься? Военная наука — это, брат, не по тылам врага бродяжить...
И нельзя было понять — шутит он или всерьез раскрывает свои сокровенные думы.
— Ты одевай эту свою крамольную мысль в ученый туман. Например, так: «К вопросу о возможности действий рейдирующей группы (отдельного полка, бригады, легкой дивизии) в оперативном тылу противника без четко выраженного фронта и флангов...» Ну и так далее. Чем длиннее заглавие, тем ученнее будет казаться труд. Учти это, на всякий случай.
Такие разговоры между нами бывали не раз. И почти всегда комиссар варьировал тему: «Война без фронта и флангов». Но мне хорошо запомнилось, как он с тревогой и настороженностью, каким-то даже враждебным взглядом обжег меня, когда я, бросив поводья мысли и бездумно дав ей шенкеля, взвился свечкой:
— А может быть, назвать «Война без тыла»? Как?
— Ты это брось! — погрозил рукояткой нагайки Руднев. — Как это — без тыла? Без тыла не бывает. А если вздумаешь так воевать, запомни — это смерть. Гибель!
Он нервно прошелся по поляне, затем, замедляя шаги, остановился против меня и добавил: [183]
— Будешь жив — почитай, брат, Михаила Васильевича Фрунзе. Вот голова!..
Вспомнив любимого комиссара, я снова мысленно возвращаюсь к конкретной обстановке, к четырехугольнику, в который мы влезли южнее Ковеля.
Итак, мы ведем войну «без четко выраженного фронта и флангов». На всех направлениях этого эфемерного фронта сейчас действуют наши засады и диверсионные группы. Ну, а где же наш тыл? В том-то и дело, что стараниями всех этих бандер и гончаренок в четырехугольнике, куда забрались мы сами, у нас плохо с тылом. По каждой из наших групп могут ударить эти шакалы. Рано или поздно раскусят же они наш маскарад. А ведь здесь действуют целых три куреня и школа «лисовых чортив». Значит, мы должны сами ударить по ним, пока они не разобрались. Это и есть наша ближайшая цель.
А главный удар? Ну, конечно же, по «лесным чертям»!
Отдаю приказание связному Шелесту:
— Вызвать комбата Брайко и с ним старшего армянской группы...
В последующие два дня хватало работы и штабникам, и разведчикам, получившим трудную задачу: так прощупать дислокацию, численность и вооружение школы «лисовых чортив», чтобы ни в коем случае не вызвать у противника подозрения.
Войцехович и его помощники часами просиживали над картами, донесениями, сводками. Но больше всех работал политсостав. Мыкола Солдатенко, комиссары батальонов Цымбал, Тоут, Шолин, политруки, парторги рот и агитаторы во взводах, помощник Мыколы по комсомольской части Миша Андросов, бывший секретарь райкома комсомола Надя Цыганко, все коммунисты и комсомольцы залезали в самые глухие хутора. Созывали там собрания жителей, распространяли наши листовки. Надо было изолировать банды от народа, лишить их тыла, поддержки, резервов. Конечно, немногие из тех, кто вел эту работу, знали ближайшую боевую цель. Мы не могли заранее раскрывать ее даже коммунистам. Направление главного удара, как и в войсках, маскировалось тщательно. [184]
С чисто военной стороной задуманной операции мы, конечно, справимся. Уверенность в этом была полная. А с политической? Очень уж крутая каша заварена здесь гестаповцами и их верным помощником Бандерой. Сумеем ли мы в ней разобраться? Не допустим ли где просчета?.. Об этом думал я. Думали и комиссары.
— Если уж теряем время и силы, то тут мало выбить «курсантов» из лесов, потеснить или разогнать их, — толковал я начальнику штаба, корпевшему над составлением боевого приказа. — Логика борьбы подсказывает самое решительное: окружение и полное уничтожение этого гадючьего гнезда.
Явился Брайко, а с ним Арутюнянц и Погосов.
— Как бы нам опять пароль узнать у «лисовых чортив»? — спросил Арутюнянца Войцехович.
— Есть там один человек, — сказал Погосов.
— Кто такой?
— Старший лейтенант Семенюк. Его они вроде военспеца держат.
— Чей старший лейтенант? Обер-лейтенант, что ли?
— Нет, наш. Бежал с нами из плена. Хорошо знает военное дело. Профессор «лисовых чортив».
— Ну и дела!.. Сможете установить связь с ним? Он не продаст?
— Что вы, товарищ командир! Вот вам моя рука. Рубите, если что. Хотите, я привезу его к вам?
— Нет, лучше оставить его на месте. Пусть добывает для нас пароли, сообщает нам расположение постов. Да и в момент нашего наступления он может спутать им все карты.
— В бою перейти трудно. Или пуля в спину от тех, или в горячке боя от своих пуля в лоб.
— Пусть выполняет приказ. Хочет замолить грехи — пускай идет грудью. А там... как его солдатское счастье вывезет...
23
Над нами проходила какая-то воздушная трасса противника. С интервалом в десять — пятнадцать минуть с северо-запада на юго-восток одна за другой шли тяжелые транспортные машины: иногда парами, иногда тройками, а чаще в одиночку. Шли знакомые нам трехмоторные «Ю-52». Темно-серые, в пасмурном небе казавшиеся [185] аспидно-черными. Тупорылые, медлительные, с обрубленными крыльями тяжеловозы — воздушные битюги.
Обратно они возвращались под вечер веселее, как будто налегке. По опыту прошлого года, когда под Ровно наши доморощенные зенитчики сбили одну такую машину, мы знали, что при обратных рейсах они часто возят офицеров-отпускников.
На этот раз вместе с грузовыми «юнкерсами» изредка следовало какое-то невиданное воздушное чудище. Огромная машина с громоздким фюзеляжем, похожая на лохматого шмеля, волокла под своим пузом пять или шесть пар колес. Создавалось впечатление, что воздушный тяжеловоз везет подцепленный к брюху танк. Шесть моторов этой махины ревели дружно, сотрясая стекла в избушке.
Большинство самолетов проходило на приличной высоте. Трудно было достать их ружейно-пулеметным огнем и даже бронебойками. А зениток у нас не было. Пришлось строжайшим приказом удерживать рьяных партизан от беспорядочной, неорганизованной стрельбы.
Но некоторые машины проходили на высоте ниже двухсот метров. Этих можно было попытаться сбить. И еще с утра начальник штаба распорядился установить в каждой роте на специальных турелях из колес телеги по одному — два пулемета.
Попытка удалась. Как раз в то время, когда мы сидели за разработкой плана уничтожения «лисовых чортив», возле штаба раздались крики постового:
— Горит, горит!
Выбежав из хаты, мы еще с крыльца заметили уходящий за крышу дома черный дымный след. Обежав дом, я увидел «Ю-52». Он шел на посадку, волоча за собой, как Змей Горыныч, лохматый хвост маслянистого дыма. Из-под самолета вырывалось оранжевое пламя.
Сразу за селом, у мелколесья, на припорошенной снегом торфянистой луговине, машина пропорола брюхом черную борозду. Из самолета выскочили четыре человека в комбинезонах. Побежали к овину, стоявшему на отшибе села. Но туда уже скакали наши верховые. [186]
Через несколько минут к штабу привели четырех пленных.
Самолет горел, все больше и больше оседая к земле. Изредка в машине раздавались глухие взрывы, а потом началась беспрерывная трескотня. Я вернулся в штаб и только часа через полтора вспомнил о летчиках. Их допрашивали в хате, отведенной для особого отдела. Допрос походил чуть ли не на торжественное заседание. Летчики стояли у стены навытяжку, а за столом, покрытым вышитой скатертью, сидели контрразведчики — майор Жмуркин, майор Стрельчуков, старший лейтенант Колесник и два «наших немца» — Вальтер и Кляйн. Если ко всему этому прибавить еще двух секретарей (уже исписавших довольно большую кипу бумаги), то станет ясным, как должны были чувствовать себя пленные.
При нашем появлении весь контрразведывательный синклит вскочил на ноги. Это, видимо, больше всего подействовало на летчиков.
— Прошу продолжать, — сказал я, по привычке пристраиваясь в закутке, отгороженном дощатой перегородкой за русской печью.
Жмуркин зашел ко мне и показал кучу листов, исписанных стандартными вопросами-ловушками. Однако ни на один из этих вопросов не последовало вразумительного ответа. Кроме сведений чисто биографических, фашистские летчики ничего не сказали. Но и из этих скупых показаний пленных Жмуркин сумел извлечь «рациональное зерно». Он довольно четко обрисовал мне лицо экипажа:
— Командир корабля — член «Стального шлема», национал-социалист. Штурман тоже национал-социалист с 1930 года. Радист — член гитлеровского союза молодежи. Четвертый, назвавшийся летнабом, оказался более разговорчивым. Рассказал не только о своей принадлежности к национал-социалистской партии, но и о наградах. Награжден он железными крестами первого и второго класса, орденом Румынии, медалями за пребывание на Восточном фронте в сорок первом — сорок втором годах и знаками отличия за Судеты и Крым. Летал раньше на боевых машинах.
— Не густо. [187]
Жмуркин развел руками.
А по ту сторону дощатой перегородки упорно задавались стандартные вопросы. Переводчики переводили их, и на все следовали одни и те же стандартные ответы: «Не знаю... По служебному положению не обязан знать... Честь офицерского мундира не позволяет мне говорить об этом...»
— Ваша комиссия явно зашла в тупик, — сказал я Жмуркину. — А ну-ка, уберите свой протокол. Что вы их бумажками пугаете?
Когда мы вошли в горницу, летчики вторично вытянулись и звонко щелкнули каблуками. «Ага, значит, все же понимают, что мы начальство...»
— Дайте мне с этим, который воевал в Румынии, потолковать! — сказал я старшему лейтенанту Колеснику, бывшему бессарабцу, хорошо владеющему румынским языком. — Ты имел, кажется, какое-то касательство к авиации?
— Так точно, учился в румынской королевской авиашколе.
И мы открыли за дощатой перегородкой «румынский филиал». Зазвучала музыкальная румынская речь.
— А ну, дай ему стакан нашего первача, партизанского...
Первач возымел свое действие. Через некоторое время пленный стал даже напевать:
Фрунзе верди ди овес,— Ну вот, это уже другое дело.
Три оставшихся в горнице летчика встревоженно переглянулись.
Я опять моргнул Жмуркину, чтобы убрал со стола бумаги. Но тот понял мой кивок по-своему, и неизвестно откуда на столе появилась бутылка с ликером.
Что ж, можно и с этими попробовать испытанное уже средство. Пригласил пленных сесть за стол.
Они присели. Выпили. И без всякого нажима стали, по выражению наших особистов, «раскалываться». [188]
Один только командир корабля, раньше всех почему-то захмелевший, упорно доказывал нам, что он не имеет права говорить ни слова о секретном оружии, которым фюрер спасет Германию.
— Ну и не надо нам его секретного оружия, — резюмировал я. — Пусть назовет соединение, к которому принадлежал подбитый нами самолет. И заодно посоветуйте ему олиться своему фашистскому богу, что жив еще.
— Это другое дело, — с готовностью согласился командир корабля и стал докладывать: — Самолет «Ю-52» номер 809869-М-9–1 входил в состав первого соединения военно-транспортной авиации. Штаб — Германия, город Целла. Авиагруппа этого соединения, под командованием майора Шмидта, базируется на аэродроме Бяла Подляска в двадцати километрах западнее Бреста. В состав группы входят четыре эскадрильи «Ю-52» по двенадцати самолетов каждая и шестимоторные «Ме-323» в количестве до двадцати пяти машин.
Так вот что значат эти огромные воздушные шмели с целой тележкой под пузом!
И вдруг летчик, как говорят, «осекся». Он с тревогой взглянул на майора Стрельчукова, который стал делать в блокноте какие-то записи.
— Я ведь ни слова не сказал вам о секретном оружии? — встревожился командир со сбитого корабля.
Опять это секретное оружие? Вот не дает оно ему покоя! И я сказал Вальтеру и Кляйну:
— Успокойте его. Сообщите, что мы можем даже выдать ему справку о том, что он не проболтался... об этом секретном оружии.
А за перегородкой, уже совершенно явственно, не считаясь со своим новым положением, «клиент». Колесника снова затянул песню. Ту самую, которую орали румыны и немцы, наступая на осажденную Одессу:
Унде-й друмул ла Одесс?..— Ишь как развезло его! — усмехнулся Войцехович. — А ну, спой ему что-нибудь из наших партизанских...
— Не поймет, — ответил Колесник. — Я ему по-румынски ответ сейчас составлю. Только на наш, партизанский лад: [189]
Фрунзе верди де пелин,После небольшой паузы за перегородкой послышалось всхлипывание.
— Что, не нравится? — спросил Колесник своего «клиента» уже по-русски.
Они вышли из-за перегородки.
— Немец, а похож на цыгана, — разглядывая пьяные слезы на лице летнаба, сказал Солдатенко.
— Тироль? — наугад спросил я.
— О я! О я! — забормотал, стирая с лица слезы, летнаб.
Дальше уже не представляло большого труда выяснить, что аэродром, с которого они летали, расположен на южной окраине Бялы Подляской, что охраняется он установками счетверенных зенитных пулеметов, что авиагруппа майора Шмидта ежедневно совершает рейсы в направлениях: Тернополь, Минск, Бобруйск, Львов, Одесса, Рига. Грузы, которые доставляются ими в указанные пункты, — это, главным образом, боеприпасы, запчасти к пулеметам, авиамоторы, а при обратных рейсах — раненые и офицеры-отпускники.
— Надо занести все эти трассы на карту, — шепнул Войцехович. — При составлении маршрутов будем располагать наши стоянки на трассах. Нащелкаем таких вот еще, пока низко летают.
И на столе появилась карта. Пленные сразу прикусили языки.
Я мигнул Колеснику:
— Отвлекай!
— О, донна Клара-а-а!.. — заорал тот во всю глотку. Летчики сначала даже вздрогнули, но сразу заулыбались и подтянули:
Их хаб дих танцен гезеен.— Подтягивай! — закричал Колесник Вальтеру, который сидел в обнимку с радистом. [190]
А тем временем мы с Журкиным подсели к летнабу и штурману. И снова, уверив их, что не будем допытываться о секретном оружии, стали интересоваться маршрутами. Войцехович быстро наносил трассы на карту. При этом он проявил удивительный такт: не требовал, чтобы летчики сами брали в руки карандаш, ни о чем их не спрашивал. Только чертил.
Пленных, как видно, это вполне устраивало. При такой форме допроса они говорили куда охотнее. Совесть их перед майором Шмидтом и даже перед самим фюрером была чиста. Неважно, что в последующие пятнадцать — двадцать дней на выведанных у них трассах мы сбили еще четыре самолета, в том числе один шестимоторный гигант «Ме-323». Можно было бы и больше, но Федорчук начал ворчать:
— Расход боеприпасов огромный. Ну их к черту, эти самолеты!..
Это было верно. Стоянки на воздушных трассах противника пришлось отменить.
24
Еле дождались мы двадцать пятого января — срока возвращения всех наших подразделений из засад. Арутюнянцу удалось связаться с Семенюком, и тот сообщил пароли и отзывы еще на два дня. Обещал выполнить и другое наше задание — сеять панику в школе.
— Я говорил вам, парень он свой. Все сделает, — нахваливал Семенюка Арутюнянц, довольный результатами своих переговоров с ним...
Двадцать шестого января в 16.00 мы покинули село Мосур и направились к железной дороге. Южнее села Туропина подошли к переезду. Там оказались два дзота. Их пришлось брать с боем. Дзоты были блокированы партизанской пехотой и быстро разбиты артогнем. Но это не могло не осложнить наших действий. Звуки боя, наверное, насторожили «лесных чертей». На полную внезапность рассчитывать уже трудно. Окружить школу на тесном пятачке вряд ли удастся.
Начштаба подскакал к моей тачанке:
— Какие будут указания?
— «Невод» надо растягивать пошире.
— Значит, и «сетей» надо больше? [191]
— Нет, резервы пока не трогай. Давай, Васыль, вперед кавалерию! Наверное, «черти» шевелятся уже там, в своем болоте...
После перехода железной дороги второй батальон Кульбаки двинулся на Осу и Буду, третий — Брайко — налево, через Турью, а первый батальон с кавэскадроном должен был ударить по школе прямо в лоб.
Успех дела решили кавалеристы. Ленкин столкнулся с разведкой «лисовых чортив». Наши выкрикнули пароль. Те подпустили вплотную, но, увидев звездочки на головных уборах, пытались оказать сопротивление. Несколько бандитов было убито, двое взято в плен. Пленные подтвердили наши предположения: канонада у переезда вызвала тревогу у «лесных чертей». Но с места школа еще не снялась. Семенюк сумел убедить тамошнее начальство, что до возвращения разведки с этим следует повременить.
— Надо действовать молниеносно, — торопил Усача его бравый помощник Семен Тутученко. — Потеря нескольких минут может сорвать дело. Все решает быстрота.
Но Усач и сам отлично понимал это. Сообщив в штаб соединения обстановку и препроводив к нам захваченных разведчиков противника, он на галопе бросил эскадрон вперед. Вслед за эскадроном развернулись стрелковые роты. Для быстроты маневра пехоту пришлось сажать на сани.
И все-таки «лесные черти» успели выскочить из своего логова. Верные девизу Бандеры — предательство, шантаж и провокация, они хватали по хуторам женщин, детей, стариков и бежали, смешавшись с жителями. Это очень затрудняло наши действия: открывать огонь было нельзя.
Разделив эскадрон по взводам, Ленкин скомандовал:
— На галопе обогнать толпу! Дедов и баб не трогать. Вооруженных топтать конями и в клинки!
Таким образом эскадрон Усача, численностью не более восьмидесяти пяти кавалеристов, разогнал и наполовину уничтожил «отборные войска» Бандеры. «Лесные черти», бросая оружие и теряя шапки, не оказав сопротивления, разбегались в разные стороны. Но далеко уйти им не удалось. В дело вовремя вступил пехотный «невод» из второго и третьего батальонов. [192]
Довольный Войцехович потирал руки:
— Чуете? Широкими крыльями охватывает пехота округу от Осы и Буды до Доминополя.
Трескотня винтовочной стрельбы, недовольная воркотня пулеметов и задиристое фырканье автоматов разносились по округе, прижимая к болотам остатки уже переставшей существовать школы «лесных чертей».
Однако к полудню, когда, подытожив донесения комбатов и доклады связных, мы готовы уже были свернуть боевые порядки в походную колонну, где-то в самом центре нашего кольца что-то опять завозилось, заворочалось: над лесом потянулся серпантин трассирующих пуль, поднялись там и сям ракеты, забухал миномет, над хуторами взметнулись языки пламени и черный дым.
— Кажется, кроме «школы покойников», тут еще есть что-то? — спросил я у начштаба. — Немедленно выяснить.
— Связные, галопом вперед! — скомандовал Войцехович. — И сразу же с донесениями обратно. Капе командира через полчаса будет вон на тех хуторах. Волчек называются. А позже — по обстановке.
Только взвились вверх ошметки грязи пополам со снегом. Заекали конские селезенки. Полминуты — и конные связные скрылись: понимают, что в такой момент главное — не терять времени.
Когда штаб развернулся на хуторах Волчек, обстановка уже несколько прояснилась. Оказывается, наш «невод» загреб и другую стаю хищников: кроме офицерской школы «лесных чертей», в кольце оказался весь курень Сосенко (он же Антонюк).
— Состав — семь линейных сотен, одна конная сотня и небольшая группа узбеков, бежавших из немецкого плена. Из узбеков, задержанных насильно, Сосенко пытается создать особые подразделения, — доложил Семенюк, сумевший перебежать к нам где-то на стыке кавэскадрона и батальона Брайко.
Маленького роста, очень подвижный, с хорошо натренированным телом, Семенюк стоит свободно, и лишь играющие у него на скулах желваки выдают волнение. А глаза острые, наблюдательные, с хитрецой.
— Почему раньше не сообщили нам об этом? — строго спросил я перебежчика. [193]
— Курень Сосенко подошел сюда только вчера под вечер. Держит путь на юг.
— Точнее?
— На Порыцкие леса. А дальше — Карпаты. Клым Савур, назначенный ихним главкомом, стягивает силы в Карпаты... Вы не успели завершить окружение. Охватили банду только с трех сторон.
— Уйдут они на юг?
— Могут уйти. Кони у них добрые.
Плохо. Можно было бы послать Усача наперерез, но он уже с рассвета на рысях и галопе. И это после ночного марша!
— Дайте мне ваших хлопцев с минами. Насыплю тому Сосенке горячих гвоздей на дороге, — предложил вдруг Семенюк.
Я сразу ухватился за это предложение. Приказал вызвать капитана Кальницкого.
Пригодился и новый наш, второй кавэскадрон, сформированный недавно из пятой роты Ларионова. Его я послал в обход противника.
«Невод» надо было сужать, а уже вечерело. Прочистку леса к ночи начинать нельзя. Продвинувшись километра на два вперед и сократив таким образом фронт, наши батальоны закрепились.
Всю ночь активно действовала разведка. А с рассветом на бандитов насел со всей своей напористостью Бакрадзе. Противник явно уклонялся от боя. Издали отстреливаясь, он пытался ускользнуть на юг только одному ему известными тропками. Впереди всех бежало кулацкое ядро куреня. В нем было до сотни человек, все на оседланных конях. Остальных — преимущественно мобилизованных крестьян — Сосенко умышленно оставлял в качестве заслона. До поры до времени они беспорядочно палили в воздух, но при первом же броске нашей пехоты стали поднимать кверху руки. Вот здесь и важно было не упустить момента. А многих из партизан ослепляло чувство мести за погибших и раненых товарищей.
— Как бы хлопцы не наломали дров, — озабоченно сказал я Солдатенко.
— Обязательно наломают, — отвечал Мыкола. — У мине у самого зубы скрипят. Я б того Бандеру или, скажем, Антонюка прямо бы загрыз. [194]
— Степан Бандера далеко. Где-нибудь под Берлином. А вот Антонюка загрызть надо. Или в петлю его.
— Ой, утечет, подлюга. Я вже раскусив его тактику. Там, на хуторах, дедами и детишками прикрывался, а тут, бачишь, здоровых мужиков не жалеет. Бросает их на смерть, только бы самому шкуру свою волчью унести.
Наша атака действительно иссякала. Вокруг пленных — бледных, с поднятыми руками — задерживались не только бойцы, но даже и командиры. Отдавать распоряжения тем, кто еще шел вперед, было некому, и они тоже постепенно замедляли шаг. Кто-то увидел «знакомого» бандеровца и заехал с размаху ему по сопатке. Кто-то заметил добротные сапоги и под дулом автомата предлагал сдавшемуся в плен «добровольный» обмен на опорки. Угрозы, насмешки — все это было неизбежно. Но случались и расстрелы в горячке. Особенно в тех взводах, где имелись убитые и раненые.
Мыкола Солдатенко махнул рукой:
— Ну, я пошел в цепь, товарищ командир. Там теперь самая главная политработа.
— В добрый час! — крикнул я ему уже вдогонку.
— За мной, комсомольцы! — с высоты своего жердиного роста, сидя на таком же худющем маштаке, скомандовал Мыкола Мише Андросову, который тоже был довольно долговязым парнем.
Они взяли наметом и быстро скрылись там, где первый батальон Бакрадзе прочесывал лес. Через минуту следом за ними поскакал еще один конник. Из-под папахи его выбились длинные волосы, словно это был какой-нибудь польский гусар времен Тараса Бульбы.
— Надька Цыганко, — узнал начштаба.
Это была действительно она — политрук взвода конной разведки и комсорг первого эскадрона.
Через полчаса атака возобновилась в новом, все более убыстряющемся темпе. Сказалась работа замполита и его многочисленных помощников в боевых порядках. Прибыв в батальон, Мыкола Солдатенко послал на правый фланг Мишу Андросова, на левый — Надю Цыганко, а сам двинулся с ротой, занимавшей центральное положение. Произносить речи времени не было. Ограничился несколькими словами:
— Коммунисты и комсомольцы! Пленных не трогать. [195] Куркульня уходит. Вперед! А с темными людьми разберемся после боя.
Те, что не успели обменять свои опорки на сапоги, с минуту, может быть, и поворчали, но, увидев рывок коммунистов, бросились вместе с ними, на ходу перезаряжая автоматы. А те, у которых обмен состоялся, только перебросились мимолетной шуткой:
— Походи, бандера, в моей пилотке малость, а я в твоей смушковой шапке как-нибудь потерплю. Если мороз прихватит уши, снегом три. Главное, по-первости не забудь об этом. А там привыкнешь — и дело пойдет!..
Пленные растерянно смотрели вслед партизанам, не веря своим глазам и ушам. Потеря папахи или даже ладного кожушка — это же чепуха, мелочь по сравнению с теми ужасами, которыми их пугала кулацкая пропаганда.
Те, что посообразительнее, тут же вызывались быть нашими проводниками. Они показывали командирам рот и взводов наиболее короткие и удобные тропы для выхода наперерез врагу.
Антонюк-Сосенко бежал стремглав. А когда напоролся на мины, поставленные Кальницким по указке Семенюка, то и совсем прекратил сопротивление. Банда была деморализована. На исходе второго дня боя, по данным разведки, с Антонюком осталось не более полусотни конных и человек семьдесят пеших. Все они были связаны круговой порукой преступлений.
На следующий день пешие тоже превратились в конных. Правда, без седел.
Преследуя их, наши люди увлеклись: вырвались из лесов и болот, проскочили шоссе и были уже в холмистой Волынской степи. Все быстрее уходила назад зубчатая кромка леса.
Преследование остатков разбитого куреня продолжалось и на третий день. Враг совсем не отстреливался. Он просто бежал и уже доскакал до северных границ Львовщины, где за городом Порыцком синели на горизонте новые леса. А в них почти наверняка должен быть еще один курень из армии Клыма Савура.
— Видать, все-таки под счастливой звездой родился этот Антонюк. Ушел! — резюмировал на третий день [196] начштаба, пристраиваясь к кавалькаде связных позади моей тачанки.
— Нагнали страху на бульбашей, — засмеялся связной Шелест.
— Главное, что простым дядькам немного мозги проветрили, — рассудительно сказал Дудка — связной из четвертой роты Тютерева. Он лихо сдвинул набекрень серую смушковую шапку, добытую при разгроме «лесных чертей».
— Мужики волынские клянутся и божатся больше с бандерами да клещами дела не иметь... Отбили мы им охоту, — посмеивались добродушно и другие.
Посоветовавшись с Мыколой, мы дали команду прекратить преследование.
— Надо взвесить обстановку и переходить к другой, более важной цели, — сказал я Войцеховичу.
Не сразу заметил, как затихла моя кавалькада.
— Гляди, Шелест! — долетело до меня тревожное бормотание Дудки. — Командир против шерсти бороду гладит. К чему бы то?..
Приметы, суеверия, предрассудки в нашем бесшабашном войске уживались с зоркой наблюдательностью. Я уже давно заметил это и следил за собой, чтобы неосторожным жестом не сделать промаха. Спохватившись, разозлился: «Э, да ну их к чертям... с их приметами».
Бои с бандами сослужили нам немалую службу. Во-первых, появились изрядные трофеи — оружие и в особенности хозяйственные припасы. Последних хватило бы нам не на один месяц, вздумай мы вести сидячую партизанскую жизнь. Большое значение имел и психологический эффект: победа досталась сравнительно легко. Это поднимало и престиж командования, и веру бойцов в свои силы. Даже партизаны из бывшего пятого батальона, расформированного в Мосуре за трусость, и те сейчас подняли нос кверху. Надо было поддержать этот порыв и закрепить его...
А штаб? Командование? Мы ведь тоже были солдаты, и увлечение было нам не чуждо. Но штаб обязан побольше думать и размышлять.
— Не слишком ли увлеклись мы преследованием? [197]
Вот ушли на юг километров на сто пятьдесят. А зачем это?
— Даже и Кульбака не заметил, что до Карпат ближе стало.
— Еще за одной — двумя бандами погонимся — и опять вскочим с разгона в Карпатские горы.
— Чего доброго...
«Неужели все-таки возня с Гончаренко, «лесными чертями» и Антонюком, отнявшая у нас без малого десяток дней лучшего для рейда зимнего времени, была ошибкой?» — думалось мне.
Эх, если бы человек способен был угадывать будущее! Скольких бы ошибок он избежал или исправил их вовремя. Дар предвидения — это, пожалуй, самый высокий дар природы.
Но, как узнали мы позже, ошибка наша заключалась тогда в том, что мы рассматривали разгром банды Антонюка и школы «лесных чертей» только с военной точки зрения. Лишь много времени спустя нам стало известно, что в этой довольно ординарной с военной точки зрения операции особенно важной была политическая сторона дела. Именно она блестяще удалась и намного превзошла военную. На шестой сессии Верховного Совета Украины отмечалось, что в декабре 1943 года между командиром отряда «УПА» Антонюком и заместителем гебитскомиссара города Владимира-Волынского состоялся сговор: немцы обязались снабжать оружием националистические банды, а представители «УПА» — помогать фашистам грабить крестьян...
Значит, мы, разгромив эту банду, не только сорвали сговор разбойников, но и помогли украинскому народу разобраться, кто его друг, а кто недруг, помогли партии пригвоздить к позорному столбу заклятых врагов нашего правого дела. Партия большевиков назвала их настоящим именем: «украинско-немецкие националисты».
25
Приближался конец января. Мы еще не знали, что на правом фланге Первого Украинского фронта Ватутин уже подготовил операцию, которая непосредственно коснется и нас: удар во фланг противника силами двух кавкорпусов и тринадцатой армии. [198]
— Раз уж занесло нас так далеко на юг, то надо и тут делать свое партизанское дело! Ход конем вообще-то удался, — ворчал на следующий день не то в оправдание, не то в укоризну начштаба.
— Только с разгона конь твой прыгнул на одну лишнюю клетку, — поправил я его шахматные аналогии. — Не пора ли сделать следующий ход? А?
— Какой фигурой ни ходи, товарищ командир, но надо подготовить этот ход пешками, — мудрил Войцехович.
— Согласен. Значит, снова мелкие диверсии?
Остановились пока на этом варианте.
Обстановка на фронте быстро изменялась, особенно на нашем направлении. Мы поняли это еще раньше, чем приняли сводки Совинформбюро. Угадали по бегству противника. По дорогам мчались на запад фашистские колонны и обозы. Отдельные мелкие группы проскакивали и на юг.
— Тут-то их и будут вылавливать наши партизаны. Обоз, штаб, санчасть остановим. Пускай приводят себя в порядок. И сразу несколько рот пошлем в разные концы в засады.
Особенно отличился в одной из таких засад командир взвода Устенко из третьего батальона.
Бравому комвзвода вначале не везло. Его хлопцы впустую пролежали целые сутки где-то на лесной опушке юго-западнее Луцка, но так и не дождались фашистских обозов. Длинную ночь и весь день серое небо тихо сеяло на землю вперемежку то дождь, то мокрый снег, то колючую крупу. Никакой поживы не было. Вечерело. Нужно было возвращаться в батальон.
Устенко приказал взводу сниматься и поручил своему помощнику вести людей к деревне, маячившей за лощинкой километрах в двух от места засады. А сам остался проверить, не забыл ли кто из хлопцев диски или оружие.
Вообще-то это был только повод: никакой самый захудалый партизан оружия никогда и нигде не забывал. Просто Устенко грызла горькая досада, и он захотел остаться наедине с самим собой.
«Это же позор! В батальоне теперь осмеют, — размышлял он. — Чуть не сутки мучить людей на дожде и холоде, и никакого тебе результата». [199]
Как у всех талантливых людей, у него хватало завистников. Менее способные командиры взводов и даже рот не раз высмеивали его простецкий наряд и совсем не военное, несколько панибратское обращение с бойцами: «Командовать не умеет. Ни тебе выправки, ни голоса, ни взгляда командирского».
Устенко был щупленьким мужичонкой лет этак под тридцать. Но военные задания выполнял всегда блестяще. И вдруг — такое невезение.
Раздумывая о невеселой встрече в батальоне, он тихо насвистывал что-то, вышагивая взад и вперед там, где только что была засада. Затем лощиной вышел к дороге и вдруг позади, в каких-нибудь трехстах метрах от себя, заметил взлетевшую в небо ракету. Комвзвода оглянулся, инстинктивно прыгнул в кювет, лег за кучу битого щебня. По дороге, из-за бугра, прямо на него выползал небольшой обоз.
«Возов двенадцать — пятнадцать», — быстро прикинул Устенко.
Повозки были доверху нагружены чемоданами и узлами. Возницы шли рядом с лошадьми, спотыкаясь о колеи и выбоины. Шоссе здесь было изрыто гусеницами танков. Двигаться по нему приходилось только шагом.
Рядом с повозками, кроме обозных, тащилось по два — три эсэсовца.
«Всех вместе десятка три — четыре наберется, — с тоской подумал Устенко. — Эх-ма... помирать, так с музыкой!»
Оценивающим взглядом он окинул полтораста метров дороги, отделявших его от первой повозки. Вот где, а не на опушке леса надо было выбирать место для засады. Возле рощи противник, конечно, шел настороже, может быть, посылал к ней разведку. Наверное, прочесывали и кустарники. А вышли из леса — сразу оружие сложили на телеги...
Пока Устенко разглядывал и обдумывал все это, передняя телега уже вплотную подтянулась к каменной куче. Мелькнула быстрая, лихорадочная мысль: «Пропустить половину колонны и бить сразу в трех направлениях. По голове и по хвосту — гранатами, по центру — из автомата».
Еще перед засадой Устенко, как всегда, насовал в карманы штанов и бушлата штук шесть гранат «лимонок» [200] и повесил на пояс четыре бутылки. Теперь все они веером лежали на камнях, под рукой.
«Только бы не вздумал какой-нибудь эсэсовец зайти за кучу дорожной щебенки по нужде. Тогда — конец...» Но эсэсовцы, усталые, потные, брели еле волоча ноги, держась руками за телеги. Лошади, храпя и фыркая, тащили за собой перегруженные возы.
«Три подводы прошло. Как подойдет пятая — начну!»
Но тут Устенко заметил, что на седьмой повозке не было ни чемоданов, ни узлов — одно оружие: автоматы, карабины, два ручных пулемета. Там же, свесив ноги, сидели спиной к партизану два офицера.
«Пропущу еще две», — решил он. И взял три гранаты: в правую руку — одну, в левую — две. Кольцо первой рванул зубами, и три взрыва, один за другим, прогремели почти без пауз.
Колонна скучилась. Спереди и сзади образовались пробки от бившихся в судорогах лошадей. К повозке с оружием сразу бросилось десятка два эсэсовцев. Но она была так близко от Устенко, что гранату он подкатил под нее, как кегельный шар. Взрыв был хлестким, скрежетнули осколки и обсыпали спину Устенко белыми отрубями каменной крошки. Повозка перевернулась в кювет. Подбегавших к ней эсэсовцев Устенко встретил очередью из автомата. Длинной — патронов на двадцать пять. Несколько шагов перебежал в сторону и дал очередь назад — патронов в двадцать. Очередь направо — десять патронов. Налево — десять. Еще шесть — семь патронов — и диск кончится. Значит, стрелять больше нельзя. Времени для перезарядки автомата нет. Гранат — две. Снова вправо и влево полетели гранаты. И в тот же момент Устенко скомандовал:
— Рота — справа, рота — слева! Батальон, вперед!
Затем последовала виртуозная, понятная на всех языках русская матерщина. И уже по-немецки: «Хенде хох!»
Эсэсовцев было еще человек двадцать. Они все подняли руки. Но на поясах доброй половины из них болтались в кобурах парабеллумы, вальтеры, кольты. Секунда-другая — и фашисты разберутся в обстановке.
Рассчитав расстояние до опрокинутой повозки, Устенко стремглав бросается вперед, хватает немецкий [201] ручной пулемет и наводит его на скучившуюся толпу эсэсовцев. Так лежал он с минуту, не спуская глаз с мушки и чувствуя, как холодный, липкий пот стекает по спине, а правое веко начинает дергаться. Если хотя бы один — два гитлеровца, пусть даже раненные, но с пистолетами в руках, остались на флангах — пропал бы Устенко.
«Пусть пропаду, теперь знаю — не даром», — подумал он со страхом и торжеством, готовый нажать гашетку и выпустить разом всю ленту пулемета. Но в это время от деревеньки уже бежали партизаны его взвода. До слуха Устенко донеслись их выкрики:
— Вперед! Выручай командира! Может, еще живой!..
Мы долго расспрашивали героя: как это он все рассчитал, все так быстро сообразил.
— Не помню, — застенчиво отвечал Устенко. — Действовал быстро, знаю, а как рассчитал — не помню.
Материальным результатом этого подвига были двадцать два пленных эсэсовца и богатые трофеи: девять подвод, двенадцать автоматов, два пулемета и шестнадцать карабинов. Да еще пятьдесят четыре чемодана, которые так и не довезли эсэсовцы до Западного Буга.
Через несколько дней радисты приняли сводку Совинформбюро об освобождении Луцка. Политруки читали ее во всех подразделениях. А Устенко, словно оправдываясь, говорил:
— Ну от, бачите? То ж немаки от кавалерии тикали. От Червоной Армии. А когда тикают, да еще всякая тыловая мразь фашистская, так их бить в самый раз. Як куропаток во время линьки: бегает плохо, летать не может и голову под крыло прячет. Знай только бей! Ей-ей...
Устенковские трофеи стали достоянием всего батальона. Захваченное у противника в бою всегда делилось у нас только среди участников данного боя. Мы строго придерживались этого правила. Но на сей раз Устенко заартачился: он ничего не хотел брать себе лично. Комвзвода долго и задумчиво шагал среди трофеев, небрежно откидывая кованым сапогом крышки чемоданов, и, сплюнув, отошел в сторону. Лишь по настоянию комбата он сделал наконец выбор: взял старинные карманные часы фирмы «Павел Буре». Часы были [202] с восьмидневным заводом, огромные, но с маленьким циферблатом, сквозь который просвечивал маятник. На тыльной стороне крышки имелась выгравированная дарственная надпись: «Лейб-гвардии унтер-офицеру Трублаевичу Кириллу за отличную стрельбу».
— За якого-то отличного стрелка я рассчитался, — хмуро сказал Устенко. — Думаю, что трофей этот мне по полному закону будет. А?
Больше он ничего не взял. Да и часы эти через два месяца где-то под Беловежской пущей подарил мне. Почти насильно... А через день пал на поле боя. Погиб он ярко, так же как жил, — защищая жизнь нескольких тысяч мирных жителей, которых фашисты угоняли в Германию на каторгу.
Но тогда, под Луцком, солдатская судьба даровала Устенко еще два месяца жизни. Может быть, по этой причине да по часам, которые я храню у себя по сей день, и запомнился его подвиг на дорогах Волыни в те самые дни, когда правый фланг Первого Украинского фронта, осуществляя замысел Хрущева и Ватутина, совершал свой «ход конем».
На других дорогах в ту пору тоже действовали наши засады. Кроме двух основных направлений, по которым отходили фашистские войска из Луцка на Грубешов и из Ровно на Львов, нами контролировалась еще и шоссейная рокада, соединявшая эти две магистрали.
На середине ее лежал уездный городишко Горохов. И первого февраля основные наши силы расположились километрах в пятнадцати западнее этого города.
— Тут, пожалуй, можно денька на два — три стоянку сделать, пока роты находятся в засадах, — сказал начштаба и тяжело вздохнул: — Эх, и гнилая же здесь зима.
Третья военная зима действительно была для нас непривычной — расплакалась, раскапризничалась. Пехота еле вытягивает из грязи ноги. Обозы стали в тягость. И сани и телеги, и не разберешь, на чем ехать. Лошади напрягаются изо всех сил, каждые полкилометра всхрапывают, останавливаются, тяжело нося потными боками.
— Но надо же и по главной магистрали ударить.
— На Львов? [203]
Решаем отправить туда в рейд один батальон налегке — без обоза...
По данным разведки, в Бродах, как раз на полпути между Ровно и Львовом, расположился крупный штаб. Те же данные говорят, что по железной дороге, соединяющей эти два важных пункта, через каждые десять — пятнадцать минут проходят эшелоны.
— Любая мина сработает, — спешит заверить капитан Кальницкий.
Третьего числа, утром, как только закончился болотный марш, мы вызвали в штаб Петю Брайко. Начальник штаба сидел, склонившись над столом, — выписывал из приказа установленный для батальона маршрут. Брайко, как всегда, лихо щелкнул каблуками.
— Здорово, Федот Данилович, — сказал Войцехович, называя комбата по имени его предшественника Матющенко.
Я удивился:
— Это почему же такое?
— Да он такой же хитрый, как и тот, Матющенко, — ответил Войцехович.
— Садись, Брайко! — И я пододвинул табурет к самым своим коленям. Заглядывая прямо в глаза шустрого, всегда готового к бою комбата, спросил: — Как люди, устали?
— Есть малость.
— А лошади?
— Еще больше...
— Сани заменили на телеги?
Войцехович бегло посмотрел в какую-то ведомость и ответил за Брайко:
— Наш Петро всякий приказ выполняет быстро. Конечно, заменил.
Я задумался, поглядывая то на карту, то на Брайко. Комбат неспокойно заерзал на табурете, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тянешь? Говори уж!»
Я хлопнул его рукой по колену и сказал:
— Есть дело. Надо провести одну трудную диверсию. Мы решили поручить ее тебе. Как ты думаешь? А?
— Я готов, — сказал комбат вставая.
— Сиди, сиди. Если готов — хорошо. Давай поближе к карте. [204]
Три головы склонились над картой. Еще раз пристально заглядываю комбату в глаза, проверяю, не робеет ли:
— Смотри сюда, в район Дубно — Львов. Здесь под ударами наших войск немцы быстро отходят на запад. Одновременно ими предпринимаются усилия задержать успешное наступление Красной Армии на севере к Ковелю. Значит, с запада в этот район должно беспрерывно идти подкрепление. А удирая, они увозят в Германию награбленное добро. Так вот, сегодня в пятнадцать часов без обоза и хозчасти, только с боевыми силами батальона, выходите в район Буды. Прибыть туда надо пятого февраля. В ночь на шестое тремя диверсионными группами на участке Рудня — Дубно пустить под откос не менее трех эшелонов. Кроме того, на железной и шоссейной дорогах поставить семь — восемь фугасов замедленного действия. Срок замедления не более как на пять суток. Треба вывести из строя весь этот участок дороги. В ночь на седьмое переберитесь в район хутора Сытенки и повторите то же самое на перегоне Радзивилов — Рудня. Понятно?
— Понял, товарищ командир.
— Обратный маршрут тебе укажет начальник штаба. Вернуться не позднее десятого февраля. Не опаздывай. Уйдем на запад... Для выполнения задачи батальону придается группа минеров во главе с капитаном Кальницким. С ними полтонны взрывчатки.
Еще раз мы все вместе смотрим на карту, разглядываем черные и красные полосы коммуникаций и словно видим там бегущие на восток поезда с танками, представляем, как через несколько дней все это будет грохотать, ломаться, грудой лома лететь под откос.
— Вопросы есть? — обращаюсь я к Брайко, перед тем как отпустить его.
— Есть. Где сейчас, хотя бы приблизительно, проходит линия фронта?
«Ах, если бы я сам знал, где она!» — думаю про себя, а вслух отвечаю:
— Точными данными сегодня не располагаю. Но примерно мы оторвались от своей армии километров на сто — сто пятьдесят. Так вот, веди разведку и на восток. Ты же не первый год в партизанах воюешь. Должен знать, что в партизанской войне наперед всего спланировать [205] и предусмотреть невозможно. Поэтому и посылаю тебя. Надеюсь на твою инициативу, решительность и быстроту. А главное, конечно, на хитрость, уважаемый Федот Данилович, — шуткой закончил я постановку задачи. — Ну, ни пуха тебе, ни пера.
Через два часа облегченный батальон Брайко стремительно двинулся на юг — резать Львовскую коммуникацию.