11

Шумит, шумит наш горный поток по равнинному Полесью. Колонна уже вытянулась из села, когда я обогнал ее. За мною стайка связных и конные маяки батальонов. Пустили коней шагом.

И внезапно вновь загудела канонада по южной кромке Полесья. Надо уходить быстрее. Я стегнул коня. Через три километра галопа остановился, бросил поводья ординарцу:

— Дождусь тачанки здесь.

У развилки дорог — широкий пень дуба. Чем не кресло... Дорога, по которой шуршит позади наша колонна, лимитируемая средней скоростью воловьего шага, ведет на северо-запад. Лесная пустыня тянется более чем на шестьдесят километров. Только один островок — село Глинное — впереди.

Каково-то нам придется в этой глухомани?.. Обоз и людей мы кое-как подняли. С грехом пополам двинулись [64] с места. Опыт подсказывал, что тренированный, боевой коллектив быстро втянется в поход. Надо только три — четыре дня марша, а потом дать один день стоянки — для устранения неполадок — и дело пойдет. Это в смысле физической нагрузки. А если бой? Тогда потребуется что-то более решающее... Как у нас с политико-моральным состоянием? Этот вопрос неотступно преследовал меня в последние дни. Но отодвигали его организационные дела. Не то чтобы никто не занимался политработой — в ротах регулярно принимали сводки Информбюро, мы привезли с собой из Киева целую кипу центральных и украинских газет, — однако этого недостаточно. Это — лишь «текущая политика». Она велась в те дни даже более оживленно, чем когда бы то ни было раньше. Сказывалось соприкосновение с частями Красной Армии. Немалую роль сыграла и «сотня резерва», которая прибыла вместе со мною. Среди новоприбывших было немало политработников: Андрей Цымбал, Иосиф Тоут, Славка Слупский... Но политработу — в широком значении этого слова — тоже надо организовать. Постоянную, углубленную. И это тебе не обоз. Тут на волах не выедешь...

Хорошо было деду: у него какой комиссар работал! А мы двинулись в рейд совсем без комиссара. Еще в Киеве я говорил об этом в ЦК вместе с генералом Строкачом. Тогда и возникла мысль о переходе на армейский принцип организации политработы.

— Теперь вам потребуются уже не комиссары, — сказал генерал, — а замполиты. По армейскому образцу.

Все это было очень ясно в Киеве. А как быть здесь?.. Подъехал начштаба.

— Карту, Вася.

И пень срезанного наискосок дуба быстро превратился в штабной столик.

Склонившись над ним, мы шарим по карте взглядом, стараясь понять, что же ждет нас впереди.

Леса, леса, бескрайние, угрюмые. Хлипкие мосточки через болотистые канавы и речушки, а впереди — река Горынь и впадающая в нее Случь. По берегам Горыни, повторяя ее изгибы, то по правому, то по левому берегу проходит рокада — железная дорога, еще находящаяся в руках у немцев: из Ровно на Сарны и далее на север, [65] в Белоруссию — к Лунинцу и Барановичам. Городки и станции: Высоцк, Домбровица, Столин, Давид-городок.

— Железная дорога эта почти не работает, — подсказывает начштаба. — Со времен Сарнского креста.

— Видно, до сих пор она была не очень нужна гитлеровскому командованию. Но теперь?..

— Все ведь зависит от оперативной обстановки. Фронт приблизился...

Еще прикинули по карте, и, вскочив на коня, начштаба умчался вперед, к разведчикам. А я долго сидел на пеньке, пропуская мимо роты, и размышлял.

«...Войско у меня на вид какое-то несерьезное. Если глянуть на колонну с армейской точки зрения, прямо можно сказать — не в рейд двинулись, а на собственную погибель. Но сумели же вот эти хлопцы, галдящие в нестройных колоннах, одетые кто во что горазд, сковать в Карпатах восемь эсэсовских полков... Какой удивительный народ! Навстречу смертельным опасностям идут, а все — с шутками, улыбками, с милыми плутовскими искорками в глазах. Лишь у немногих, озабоченных текущими, постоянно требующими решений делами, сосредоточенны и суровы лица.

Можно и должно с такими хлопцами воевать и побеждать. Только думать надо хорошенько, заботиться о том, чтобы меньше терять в боях дорогих товарищей. Это — долг командира.

А комиссара?..

Его пока нет. И с заместителем по политчасти вопрос еще не решен. Годится ли для этой роли Солдатенко? Как люди его примут? На такую должность мало подбирать человека толкового, грамотного в военном и политическом отношении. Тут, кроме всех прочих качеств, необходимых командиру, требуется большая, широкая душа, чувство юмора, сердечность и вместе с тем несгибаемая воля...

Надо непременно еще понаблюдать за тем, как относятся бойцы к Солдатенко. Одно дело — личные впечатления и личные симпатии, другое — глаз и глас народа. Цымбал правильно раскусил Мыколу и правильно, мне кажется, «подает» его бойцам. Да и те вроде неплохо относятся к этому молчуну. Что немногословен он, это еще не порок для политработника. Политработа — не только в речах. Иногда одно слово, сказанное к месту и [66] с душой, стоит самой блестящей речи. А главное — боевой опыт есть у Мыколы...»

И проезжая мимо третьего батальона, где издали, как дикий мак, на обочине дороги мелькал малиновый верх кубанки Цымбала, я кивнул ему:

— Андрей Калинович! Ты бы в пятом батальоне побывал. Народ там еще новый. Необстрелянный.

— Что? Командира надо? — с надеждой спросил он.

— Командира или комиссара... Там видно будет. Командиром у олевцев Платон Воронько.

— Я и сам приглядываюсь к этим олевцам.

— Ты им больше насчет традиций. А?..

Но Цымбал что-то не очень схватывает это мудреное слово и, растерянно хлопая глазами, молчит.

— Насчет Солдатенко... Как там, в Собычине. Ну, выговор и благодарность одним снарядом.

— Понятно. Будет сделано, товарищ командир...

К вечеру — привал в селе Глинном. В первый день прошли всего двадцать три километра. Гнать особенно нельзя, нужно дать людям и лошадям втянуться, ведь на следующий день опять марш.

В здешних местах наши разведчики и старшины бывали не раз, имели знакомых. Среди подводчиков оказалось немало свояков. Из Олевского отряда многие — здешние жители...

Олевцы разместились на крайней улице. Через час я подошел к хате, где вел свою «политработу» Цымбал. Видимо, он успел уже рассказать несколько случаев о Ковпаке и Рудневе. «Хорошо, конечно, но надо и о тех, кто поведет их завтра в бой...» И, словно догадываясь, комбат-пять Платон Воронько спросил у Цымбала:

— А что там за история была?.. С одним снарядом?

— Это где, на Припяти, что ли? — с деланным безразличием переопрашивает Цымбал.

— Да вроде там. Тут молва идет — поучительный случай. Интересно очевидца послушать.

Слушатели придвинулись поближе. Кто-то подправил огонек. Стало светлее. Цымбал откашлялся:

— Как было дело? Перебросили мою вторую роту в Аревичи из тех самых Мухоедов, где меня подбили на засаде у Черниговского шоссе. Забрались мы за Припять. По всему видать, решило командование дать тут отдых отряду с недельку. Подремонтироваться. Стали [67] место для аэродрома искать. Нашли такую луговину — ровную, с твердым грунтом — возле села Тульговичи...

«Действительно, все так и было, как рассказывает Цымбал», — и память, подстегнутая этим рассказом, уже забегает вперед. Как только мы обосновались в Аревичах, я пустил разведчиков вдоль реки — до Чернобыля, за которым Припять впадает в Днепр. Словом, к «мокрому углу». Задача им была такая: «Пройдете сколько сможете. Обследуйте дорогу, а главное — как на реке? Не собирается ли противник навигацию начать? Ледоход только что кончился». Через пять дней конная разведка доложила по рации: «Прошли благополучно до верховьев. Все в порядке, кругом белорусские партизаны. Достигли реки Пины, а за нею канал начался. На канале — скопление барж и буксиров, есть и пароходы».

А Цымбал будто вторит моим мыслям:

— И в это самое время Гитлер или, как его там, Рейхебан, что ли... Ну, в общем, удумали немцы Днепровский бассейн с Вислой соединить. Украину с Восточной Пруссией водяной петлей связать. Через этот королевский канал, Днепровско-Бугский еще иначе он называется... И сразу слух из штаба пошел, что на том канале — двадцать шесть пароходов.

«Так и было, — вспоминаю я. — И тогда же по рации разведчикам отдали приказание: следовать дальше, вниз по реке».

— А приходит наша разведка и докладывает: возле Мозыря видели пять пароходов. Тут наш подполковник взъерепенился. Хотел второй раз до Мозыря разведку погнать, уточнить, куда остальные делись: было двадцать шесть штук, а осталось всего пять. Но как раз в тот момент дед с комиссаром к разведчикам зашли. Ковпак послушал-послушал и говорит: «Слухай, Петро, на що хлопцы будут зря ноги бить? Цэ ж тоби не океан». — «И даже не Азовское море или, скажем, Сиваши какие», — поддакнул комиссар. «А цэ ж всего-навсего речка». — «А речка всегда течет в одну сторону», — говорит комиссар. «Никуды они от нас не денутся, — решает дед. — Все судна-пароходы мимо проплывут. Вот мы на них тут и подывымось. Потопим, а потом уже и посчитаем». [68]

Подождав, пока в огонь подбросили новую порцию лучины, Цымбал продолжал:

— Ну, про тот бой вам хлопцы еще не раз расскажут во всей подробности, а я обскажу, как Мыкола Солдатенко там отличился. Был он тогда командиром орудия. Орудие, конечно, партизанское, без панорамы. Но он и с таким управлялся неплохо. Присядет возле пушки, через ствол наводку точную сделает, снаряд в казенник да как шандарахнет... В общем, приспособил Мыкола свое орудие среди штабелей сплавного леса — примечайте, на самом берегу были те штабеля. Удобно замаскировали пушку, окопались и сидят. Ждут... О, тут вже должен я вам его характер обрисовать. В полный рост портрет-фото, ну и натура какая. Впрочем, рост Мыколы вы сами видели. Длинный он ростом, но худ. Это не то что Кульбака наш глуховский или, скажем, грузин Давид Бакрадзе. Те в плечах ширше будут. А у грузина еще и нога — сапоги номер сорок семь требует... Солдатенко ж как жердина. И характера молчаливого, хотя политруком роты уже в Карпаты ходил.

— Какой же из молчуна политрук? — спросил кто-то из олевцев. — Ни доклада сделать, ни беседы провести...

— В засаде с ним хорошо сидеть, — вздохнул Платон Воронько. — Или на диверсии.

— Так — то в засаде!.. А как на политработе управляется с таким характером? — удивился Слупский.

— Тут не в разговорах, товарищ лейтенант, дело. Тут зависит, кто с каким подходом к бойцам-партизанам... И главное — к мирному народу. В общем, какой из него политрук, я сам не знаю. Об этом начальство пусть раздумывает. Им виднее. Но что молчун он, так это точно. И, кроме всего прочего, украинец. Слобожанин наш.

— Упрям? — уточнил венгр Тоут.

— Не то чтоб без толку упертый, а так, можно сказать, настырный, и привычка у него знаешь какая? Вот задают ему, скажем, вопрос. Он встанет, как колодезный журавель, выпрямится, ногами посучит — видать, думка у него от ног вверх идет, — настоящий рейдовый партизан. Потолчет, значит, землю немного, подумает с минуту. Затем вытянет правую руку кверху, шапку на лоб сдвинет, постоит-постоит. Два пальца на это самое место сзади шапки покладет. По-украински оно потылицей называется. [69] Ну, почешет потылицу еще с минуту, а потом уже и скажет слова два — три, от силы пять. И замолчит.

— На полчаса?

— Как когда. Когда и на час. А то, может, и на целый день. Твердый человек. Комиссар его на переговоры с бандеровцами посылал. На Горьгни и на Случи. С Ганькой да с Бородой — втроем. Ковпак тогда говорил комиссару: «Правильная делегация, хай они попробуют з Мыколы слово вытянуть. Цей лышнего не скаже. Подорвутся, пока из него вытянут не то чтоб секрет какой, а и просто балачку про погоду или там про другие нейтральные дела. А Борода — обкрутыть Бандеру круг пальця, цей и выбрешется...»

— Так шо ж все-таки на Припяти? И выговор и благодарность, говоришь? Как же он их схлопотал? — перебил опять Платон Воронько.

— Поставил, значит, Мыкола расчет и пушку между штабелей. Подчиненные номера у него шустро действовали, без единого слова команды. Как-то они научились своего командира по носу, по пальцам разбирать. Нагнулся Мыкола, через ствол глянул и замер. Одни только пальцы ходят по системе наводки. А сам будто прилип к орудию. Чуть-чуть ногой шевельнет — мигом хлопцы правило налево. Нижним бюстом Мыкола поведет — враз укопали. Подбородком своим кивнул кверху — хлопцы снаряд в пушку р-раз — готов. А в конце цей подготовки Мыкола вынул пистолет и вступительную речь сказал.

— Объяснил, значит, задачу?

— Ага. «Хлопцы, будем топить хлот». А снарядов для пушки было у него тилько восемь штук. Потому и пришлось Мыколе речь держать.

— Раз снарядов в обрез, тут уже без речи не обойдешься, — засмеялся кто-то из связных.

На него зашикали, а Цымбал продолжал:

— Конечно. Пистолетом помахал и каже: «Як хто мне без команды стрельнэ, так девять грамм между глаз... Понятно? Мелочь там всякую — катера или баржи, то хай бронебойщики и минометчики кончают. А мы будем топить самый бильший пароход. Вольно! По номерам разойдись!..» А номера стоят как истуканы, глаза повылупили. Такой длинной речи от своего командира им никогда слыхать не приходилось... Однако скоро опамятовались и стали ждать. Лежат на песочке, загорают. [70]

— Понятно, — засмеялся нетерпеливый Вася Коробко, — прозевали, и за это выговор Мыколе?..

— Подожди, не лезь поперед батька...

— Значит, пушка Мыколы и наша вторая рота на самом берегу. Ну, а сбоку Аревичей, на песчаной высотке, возле сосенок, комиссар наблюдательный пункт выбрал. И дед наш туда вышел. Глядят. Припять как на ладошке оттуда. Ближе к полудню показались на реке дымки. Потом загудело. Стали сиренами они перекликаться. Гундосые у них такие гудки, не то что наши на Днепре или на Волге. Ковпак матюкнулся. Связные сразу во все стороны, к реке. Поняли, значит, команду: приготовиться, без приказа не стрелять, запускать их в мешок огневой. Уже два глиссера — один настоящий, второй так, на катерок смахивает, дымит на угле или, может быть, на мазуте — мимо нашей роты проскочили. Молчим. Прошел еще один пароходишко, небольшой, вроде буксира. Не стреляем. Баржа самоходная плывет, и на палубе у нее полно пехоты. Как потом оказалось, рота речной полиции была там погружена. Ну, тут дали команду, и сразу со станкачей и ручников ту палубу зачали стричь да минами накрыли. Полицаи в воду прыгают, плывут к берегу, а их тут автоматами... Вслед за баржей еще один буксиришко и один катерок проскочили вниз. Там их Кульбака потопит, думаем, — стоял батальон Кульбаки ниже, у самого моста.

— А говорил — всего пять пароходов?! — не выдержал опять Вася Коробко. — Уже шесть получается...

Цымбал отмахнулся:

— Говорил же я вам, що вначале двадцать шесть насчитали, а к концу только пять оказалось: точных данных разведка не добыла... Так вот шесть штук прошло, а може, и семь, но упомню. А Мыкола молчит. Дед стоит на своем наблюдательном, в бинокль смотрит. Бой в самом разгаре. Он и опрашивает комиссара: «А що это наша пушка не стреляе?» Комиссар не отзывается. «А ну, малой, скачи выясни и доложи, почему пушка не стреляет»... «Малой» — это связной наш, Семенистый Михаил Кузьмич. Самый шустрый!.. Тот, конечно, на коня и — галопом в пойму. И как раз в это время на реке показался самый большой пароход. «Лейпциг» его название было. Мыкола встал во весь свой длинный рост, прижался к казеннику, руку на наводку положил. «О цэ наш», — [71] молвит. Номера замерли. А Мыкола подпустил пароход поближе и одним снарядом как даст ему прямо в машинное отделение. Капитан, видать, хотел пластырь на пробоину поставить, рулем судно на правый борт положил. Но не рассчитал, повернул слишком круто вправо и на мель посадил своего «Лейпцига». Мыкола опять встал во весь свой рост и говорит: «Этому хватит!» А «малой» по лугу скачет во весь опор. Осталось ему до Мыколы метров сто, как с того «Лейпцига» очередь из пулемета. «Малой» — кубарем с коня. Руднев смотрит с НП в бинокль. «Не видно — убило чи ранило малого?.. Или, может быть, сам спешился?» Рассвирепел тут Ковпак: «Комиссар, я до пушки, порядок наводить». На коня вскочил и — галопом к тем штабелям сплавного леса. Но скачет хитро, зигзагом, вдоль складок на луговине. Доскакал. На полном ходу с коня слетел, бросил поводья за штабелем леса и с нагайкой подбегает к пушкарям: «Сметанники! Туды-растуды и обратно! Кто командир орудия?» Мыкола встает во весь свой длинный рост. Под козырек взял. «Почему пушка не стреляе?» — кипит Ковпак и плеткой перед самым носом Мыколы размахивает. Мыкола вже хочет ответить, но ему надо вперед подумать минуты две.

— А потом двумя пальцами потылицу чесать, — залился смехом Вася Коробко.

— А рука занята — под козырек держит... Ковпак совсем терпение потерял. «Чертовы вы боги, а не артиллеристы. Вам бы сметану только собирать да за бабьи подолы держаться. Выговор командиру орудия!» Тут как раз подлетает к нам командир батальона, наш геройский Петро Леонтьевич Кульбака, бывший кооператор и дуже дипломат. Всегда имел к Ковпаку подход. Пушка значится за его батальоном, а выговор лишний в батальоне, конечно, ни к чему. Понимает, что говорить сразу наперекор нельзя: уж очень командир разгорячился. Начал издали, с рапорта. Тоже руку под козырек и завел на всю катушку: «Товарищ командир, Герой Советского Союза...» Такой рапорт заставил командира немного поохолонуть. Усмехнулся даже: «Ну, шо там у тэбэ?» А Кульбака на прежней ноте: «Так я насчет того орудия, товарищ командир, Герой Советского Союза...» — «Почему ж пушка твоя на стреляе?» — вже поласковее пытает Ковпак. «А не стреляет потому, что она, товарищ [72] командир, Герой Советского Союза...» Дед опять становится строже: «Да знаю вже, герой, герой... Ты мне прямо говори, почему не стреляе?» — «А не стреляет она потому, товарищ Герой... извиняюсь. Не стреляет потому, что он и одним снарядом в пароход попал». Ковпак вроде задумался. Посмотрел на обоих, подошел поближе к штабелям и выглянул. Пароход стоит как на привязи. Его теперь до следующего половодья с мели не стащишь. Хмыкнул дед я до Кульбаки: «Попал, говоришь? А чого пароход не тонэ?» — «Потому не тонэ, товарищ командир, Герой Советского Союза... Не тонэ потому, что сел на мель!» — «А ты не брешешь?» — спрашивает Кульбаку Ковпак. «Да хиба ж я когда вам брехал?» — обижается кооператор. «Ну ладно, выговор снимаю, объявляю благодарность», — говорит Ковпак. И цигарку закурил...

Пока шел этот рассказ, я все думал: «Правильный ли выбор?» Уж очень резко отличается Мыкола по своим личным качествам от Руднева, который казался нам образцом комиссара. Да и не только казался... Правда, после истории в Аревичах прошел без малого год. За это время Солдатенко побывал и в политруках роты, и в «дипломатах». Ему неоднократно давал поручения Руднев. Он уже заменял секретаря парторганизации Панина, когда того отсевали в Киев.

«Да, впрочем, что теперь раздумывать? Кандидатура Солдатенко уже послана нами на утверждение. Надо включать его в работу».

Я нашел Мыколу в третьем батальоне. Он сидел у Брайко, просматривал подшивку сводок Совинформбюро, делая какие-то заметки в записной книжке.

Не стал ему мешать. Поехал шагом дальше по затихшему селу, а про себя подумал: «Надо будет подсказать Цымбалу, чтобы он эту байку про Припять прекратил рассказывать. Для начала она годилась, а теперь хватит. Пусть сам Мыкола действует, новыми делами свой авторитет упрочивает. А мы поддержим...»

* * *

В конце второго дня марша наша колонна подошла к восточному берегу Горыни — напротив города Столица. Разведчики уже ждали нас. Сведения, полученные ими, были довольно утешительны. [73]

— Сплошной линии фронта нет. Но в городках и крупных селах гитлеровские гарнизоны, — докладывает Кашицкий.

— Явно очаговая оборона. Круговая, — добавляет Осипчик.

Конечно, если постараться, то можно было бы и проскользнуть между этими очагами. Но ощущалась потребность проверки боеспособности соединения, особенно новичков, в настоящем «деле».

Бывший Олевский отряд Федчука до сих пор участвовал только в засадах и мелких стычках. Многим командирам он не внушал серьезного доверия. Сам комбат Платон Воронько на мои вопросы только пожимал плечами:

— Кто ж их знает! Хлопцы вроде ничего, держатся бодро...

— А в глазах як? — спросил Солдатенко, уже понемногу входивший в новую для него роль замполита, хотя Киев пока и не прислал утверждения.

— Да в глазах большой лихости нет. Кроме того, бабы растравили. Со своими прощаниями да причитаниями.

— Как смотришь насчет Столина? — задал я прямо вопрос комбату.

— А чего же? Можно попробовать. Проведем сегодня ночью разведку...

— Нет уж, разведку вести некогда. Столин надо брать сегодня ночью. С ходу.

— Это посложнее. — Воронько почесал чуприну, сразу на глазах превращаясь из вихрастого поэта в рассудительного хозяина, вдумчивого комбата.

— Разведка проводилась, — поддержал меня начштаба Войцехович. — Правда, не из расчета на бой... Ты, Платон, потолкуй с Кашицким и Осипчиком. Возьми у них все сведения, а через час — полтора вместе с командирами рот давай к нам в штаб. Прикинем задачу вместе...

При подготовке боя за освобождение Столина расчет был на внезапность. Разведчики выяснили, что напротив города реку уже прихватило льдом.

— Хоть он и прогибается, но не трещит, — докладывал многоопытный Кашицкий. — Как в прошлом году на Припяти. Пехота может переправиться вполне благополучно. [74]

Неясно было одно: как укрепился противник в Столине, есть ли там проволочные заграждения, дзоты? Сложность заключалась еще и в том, что нельзя по тонкому льду перевезти наши пушки. Да и в пехоте я сомневаюсь: сумеют ли Олевские хлопцы сделать быстрый и незаметный бросок?

— Попробуем, — сказал Платон, но как-то не очень уверенно.

В полночь начался бой. И сразу же, с первой минуты, стало очевидно, что дело пошло неважно. Батальон Воронько перешел реку быстро и незаметно ворвался на улицы города, но в центре, огороженном колючей проволокой, застрял, залег. Началась тягучая перестрелка. Изредка бухал наш миномет, сухим треском отзывались автоматы, новые противотанковые ружья выплевывали сразу по целой обойме.

— Продвижения нет, — сказал через полчаса начштаба.

— Плохо. Теперь их не поднимешь, — чертыхался Солдатенко.

Вдруг залпами зажвакали немецкие минометы, завыли скорострелки и вражеские станкачи.

— Контратака. Эх, дела! — вздохнул начштаба и предложил дать приказ об отходе.

Выслали связного, но он застрял на льду. А без приказа, как выяснилось потом, Платон Воронько не решился отходить. Обстановка говорила, что единственное наше преимущество — внезапность с каждой минутой все более и более теряется. Когда же олевчане, не выдержав контратак, стали откатываться, фашисты усилили по ним огонь из минометов и станковых пулеметов. Необстрелянный батальон побежал и оставил на льду раненого своего командира.

— Это же позор! — буркнул Солдатенко Цымбалу, всего второй день «комиссарившему» у олевчан.

И Цымбал сам вторично повел отошедшие роты на лед. Наши пушки с берега держали Столин на прицеле, роты двигались бесшумно, и, пока они маскировались в темном лозняке, противник их не обнаружил. Но, как только фигуры бойцов зачернели на светлом ледке Горыни, по ним опять ударил шквал огня. Через несколько минут батальон снова откатился назад. [75]

Но задача все же была выполнена: раненого комбата вытащили волоком, положив его на большой тулуп, который легко скользил по льду. Однако при этом и Цымбал получил ранение, правда легкое, позволявшее ему остаться в строю.

12

На следующую ночь, обойдя Столин с севера, наши отряды форсировали Горынь. За сутки крепенького мороза лед прибавил прочности настолько, что колонна свободно могла перейти на западный берег реки. Только для тяжелых телег и пушек пришлось сделать узкий дощатый настил.

Ступив с настила в сторону, я вышел на темно-зеленый прозрачный паркет первого льда. Гляжу как зачарованный вниз и чувствую, как под ледяным панцирем сердито ворчит Горынь. Упругие гитарные струны гудят подо мной. Позванивают на стремнине быстрые струи... И вдруг словно покачнулась земля. Лед прогнулся.

— Товарищ командир. Шли бы вы по настилу, — сказал старший сапер Яковенко, мастер партизанских переправ.

По настилу двигалась пушка. «Вот куда ты уже попал, подарок киевских рабочих», — подумал я и зашагал вслед за нею.

В те несколько коротких минут, что я провел на западном берегу Горыни, все видимое пространство было покрыто черными фигурами бойцов, озабоченно перебиравшихся через реку. А из лесу молча выползали все новые и новые. Спокойно, деловито разбирались люди в темноте, и каждый находил свое место, выполнял свое дело. Даже новички не путаются под ногами и не нарушают слаженности движения.

В трех — четырех километрах за Горынью проходил тракт. И сразу за ним — железная дорога. На ней было заметно необычное оживление. Разведчики, высланные еще днем и поджидавшие нас в рощице недалеко от переезда, сообщили: за день по железке прошло более десятка эшелонов.

— Цифра небывалая на этой однопутной рокадной дороге. Что думаешь, начштаба? [76]

— Надо с ходу атаковать. Не сегодня-завтра тут будет фронт.

— Днем?

— Сейчас.

Через полчаса, после небольшой перестрелки, мы уже прошли через переезд, охранявшийся мадьярами. Под копытами свежеподкованных коней запела звонкая дорога.

— Начнут теперь наши быки разъезжаться ногами, скользить на гололеди, — намекает помпохоз Федчук.

Я помалкиваю...

На рассвете расположились в селе Колодно, в полутора десятках километров западнее Столина. Наше соединение уже бывало в этих местах в феврале 1943 года.

— Пересекаем свой старый маршрут, — говорили многие командиры. — Только тогда с Князь-озера шли мы с Ковпаком и Рудневым на юг, на Западную Украину.

Колодно и его окрестности расположены на слегка всхолмленной местности, за которой дальше, на север и на запад, простирается низменная равнина. Там на десятки и сотни километров чавкают, пузырятся бескрайние Пинские и Каширские болота.

С переходом рокады путь на запад был открыт. Теперь, если на рубеже Горыни фашистское командование и попытается воссоздать фронт, нам не страшно. Мы уже будем западнее его. Но перед нами расстилался другой, не менее трудный для нас фронт: вязкий, непроходимый фронт болот и топей, с отсечными позициями осушительных каналов, волчьими ямами бездонных трясин и густой чащобой непроходимого мелколесья.

— Для местных партизан эти дебри, может быть, и хороши, — резюмировал Петя Брайко, — но нам сейчас они не годятся.

— Тут можно залезть в такую пущу, что и не выберешься. Корми мошкару и пиявок до конца войны, — недовольно ворчал командир кавалерии Усач. Он не любил ни лесных дебрей, ни болот. Дай ему волю — обходил бы все места, где нельзя развернуться в лихой конной атаке.

— Стремительный марш сейчас нужен. Сплошной колонной. А такая местность нам ни к чему, — поддержал его Петя Брайко. [77]

— То ли дело, генацвале, в Карпатах, — весело поддразнивал товарищей Давид Бакрадзе. — Вышел на любую горку — и вокруг на сто километров видать!

Кульбака только головой завертел. Он терпеть не мог гор. Под Делятином, спустившись с Карпат, заявил во всеуслышание:

— Теперь хоть и помирать... На ровном месте и это лучше...

Да, горы, болота и непроходимые леса — далеко не лучшая местность для партизан-рейдовиков. Именно по этим причинам мы выбрали несколько иной путь. От Колодно свернули на юго-запад, где равнина немного подымалась, становилась пересеченной и лес не стоял бескрайним густым сплошняком.

— Нужно отклониться километров на сто пятьдесят и выйти в направлении Ковеля, — сказал я вечером начальнику штаба. — Давай прикинем по карте, а?..

Там, впереди, перед нашим мысленным взором простирался новый партизанский край, где дислоцировались отряды генерала Бегмы и крупные соединения под командованием двух Федоровых. Правее, поближе к Пинским болотам, огромный район занимало партизанское соединение Федорова-Ровенского, а юго-западнее, недалеко от станции Рафаловка, действовал Федоров-Черниговский. Их так и величали. Будто древних русских князей. А в военных переговорах и документах обязательно обозначали рядом с командиром фамилию комиссара.

— Это который Федоров? — спрашивал кто-нибудь из штаба.

— Тот, который Федоров-Дружинин, — отвечали ему. И спрашивающий знал, что речь идет о Федорове, совершившем рейд из Черниговщины. Комиссаром у него был Дружинин.

Или наоборот:

— Тот, который Федоров-Кизя?

Значило это, что речь идет о ровенском партизане, у которого комиссаром смуглый черноволосый Кизя...

— Тот, который Федоров-Кизя, нам сейчас ни к чему, — рассудил начальник штаба. — Наши заслоны с его заставами уже держат локтевую связь. Пока он, видимо, никуда не собирается двигаться. Передадим ему боевой привет и — ша-агом марш на запад. [78]

— Значит, будем держать курс на Федорова-Дружинина? Так, что ли? Тогда высылай вперед дальнюю разведку.

Впереди, в полустепной местности, которую нам предстояло проскочить в ближайшую ночь, находилось два — три полицейских гарнизона.

— Трудно понять, что там за войско. Какая-то помесь местной полиции с украинскими националистами и недобитками из власовцев, — докладывал новый замкомандира разведки Роберт Кляйн. Он уже понемногу осваивался с обстановкой, стажируясь у капитана Бережного.

— Мы думаем проскочить мимо. Не связываться же с этим сбродом? Пускай волынцы с ними повозятся, раз они до сих пор на своей земле эту пакость терпят, — резюмировал данные разведки начальник штаба.

Но связаться пришлось. Вечером, перед маршем, к Федчуку явилась депутация от подводчиков. Они хорошо помнили его обещание: после Горыни их должны отпустить домой. Федчук, хозяин своего слова, взмолился в штабе:

— Надо отпускать быков, товарищ командир. Народ и так обижен.

— Что поделаешь?! Сам вижу, что надо.

И мы разработали налет на бандитские гарнизоны.

— Занимать нам села нужды никакой нет. Только отсечь бы гарнизоны от фольварка, где имеются лошади. Эту мысль и внуши комбатам, — сказал я Войцехоаичу. — Ограничься устным распоряжением. Боевого приказа писать не будем. Не прибавит нам славы эта баталия.

Начштаба согласился:

— Не стоит на эту пакость и бумагу марать.

Хозяевам воловьих упряжек Федчук заявил:

— Каждый, кто приведет ладную повозку с лошадьми, сдавай ездовому, перегружай груз и отправляйся домой восвояси.

— А документы?

— Какие еще документы?

— О том, что мы были мобилизованы. Сколько дней пробыли, и все такое.

— Народ, видать, тертый, — хмыкнул Мыкола Солдатенко...

Налет прошел удачно. В группы прикрытия были выделены старики из Путивльского отряда. В группу захвата [79] фольварка тоже назначали лучшие роты из сумских партизан: по одной роте от второго, третьего и четвертого батальонов. Бой продолжался всего каких-нибудь сорок минут. Помог снегопад. Пушистые легкие хлопья прикрыли фольварк от прицельного огня. «Гарнизон» палил наугад, в белый свет, как в копейку. Вылезать из своих нор трусливая шваль и не думала. Так, постреливали впереди себя — для храбрости, что ли. Мы быстро, сноровисто сделали свое дело, и колонна ускоренным темпом двинулась дальше на запад. К утру зацепились уже за Рафаловские леса.

С рассвета в штабе стало многолюдно, словно в день получки в конторе какого-нибудь леспромхоза. Старшины рот и помпохозы батальонов являлись, окруженные толпами веселых и возбужденных подводчиков.

— Вот это я понимаю... Все честь по чести. Чинно, благородно. Как и надлежит настоящим военным, — разглагольствовал тот самый высокий седобородый старик, который еще в Собычине норовил смыться со своими круторогими волами. — Теперь документы получим и — погоняй до дому.

— Назад порожняком быстро отмахаем...

— Напрямки через Высоцк, — поддакивали старику два инвалида — один на деревянной ноге, другой с пустым рукавом.

— А може, и через Сарны. Там уже, мабуть, Армия наша Червона.

— Нет, через Высоцк будет сподручней. Там Сабуров наступает. Мы с ним лично знакомы.

— Старшина, подтверждай: груз сдан — принят! Новые, уже пароконные, повозки оборудованы. Счастливо вам оставаться, добрые люди!

Получив справки, подводчики тут же подпарывали подкладки пиджаков и шапок, припрятывая полученные от нас справки.

— Это чтобы перейти спокойно через рубеж! Там еще можно встренуться с немцами и их прихвостнями.

Командиры провожали первую партию подводчиков до околицы. Федчук держался гоголем. Подходил к своим землякам. (Среди них оказались уже и подвыпившие.) Прощался. Передавал приветы, поклоны, наставления. Мы с удивлением наблюдали за ним, и я увидел своего помощника в каком-то новом свете. Это был [80] народный вожак. Пусть вожак всего нескольких лесных деревушек, но вожак, признанный вожак!

— А мужик он у них, видать, авторитетный, — сказал мне Солдатенко.

— Что же такое авторитет, Мыкола? — спросил я у кандидата в комиссары.

Он задумался:

— Мабуть, щоб народ... уважал...

— И только?

Больше Мыкола ничего не добавил, но все поглядывал на меня испытующе.

Вернувшись в штаб, я сказал Войцеховичу:

— Ну, Васыль, теперь мы всерьез вышли на оперативный простор. До самого Западного Буга можно двигаться без остановки.

Видимо, и на меня действовало общее приподнятое настроение.

— Если уж на волах вырвались, то конями пойде-о-ом!

— Ход конем? Это как же понимать, товарищ командир? — спросил вдруг начальник штаба. — В смысле этих полицейских коней-кобылят или в смысле тактического хода... Как на шахматной доске...

— Поглядим дальше, Вася. Эту мысль обдумать надо. Как бы только не зарваться.

Снова и снова изучаем с Войцеховичем лежащую перед нами на карте местность. Зеленое море раскинулось до самой Вислы. Позади вытянулась Горынь. Впереди, с юга на север, пересекая наш маршрут, текут новые реки: километрах в ста западнее нас путаная кружевная вязь Стохода; еще сотня километров на запад — и там уже круто петляет, тоже стремясь на север, Западный Буг; южнее — Сан; севернее — мощная голубая лента многоводной Вислы. Все это рубежи боев начала первой мировой войны и позиционного гнилого отсиживания в окопах 1915–1916 годов. А к югу от нее в степной Волыни и в Галиция — гигантское поле трагического танкового сражения июня 1941 года.

Мы разглядываем театр будущего рейда по десятикилометровой карте. Но тянет больше к двухкилометровке. На ней ведь рельефнее местность, видишь все тропы, очертания лесных опушек и полян, конфигурацию [81] населенных пунктов. Сидишь над картой, и невольно напрашиваются сравнения и параллели.

— Во всяком случае, до Стохода путь свободен, — задумчиво говорит начштаба.

— Народ втянулся. Можно на завтра намечать сорокакилометровый марш? Как думаешь? Потянут?

— Разрешите пехоту посадить на санки?

— Да, если хватит саней. И марш можно начинать за два часа до наступления темноты.

— Попробуем. Леса. Вражеской авиации здесь что-то не густо.

— Да, друг Вася, с авиацией Гитлер подбился, как тот бык на льду. В авиации теперь перевес наш. Фронтовики все в один голос утверждают это.

13

Пользуясь установившейся хорошей санной дорогой и тем, что фашистскому командованию было явно не до нас, мы стремительно рвались на запад. Сарнами уже овладели войска Ватутина, и противник откатывался вдоль железной дороги на Ковель. В лесных дебрях хозяйничали местные партизаны. Мы вошли в тот район, который год тому назад шутя прозвали «районом дядей». По какому-то неписаному правилу командиры небольших диверсионных групп именовали себя схожими кличками. Тут были отряды «дяди Пети», «дяди Коли», «дяди Васи», «дяди Жени» и еще добрых полутора десятков «дядей». Потом эти «дяди» оказались Героями Советского Союза Бринским, Прокопюком, Карасевым, Бановым...

Только Ковель на юго-западе и Брест на северо-западе удерживались крупными немецкими военными гарнизонами, а вдоль железных дорог стояла сплошная линия блокпостов и мелких станционных гарнизончиков. Да еще где-то в глуши, в самом переплетении каналов и болотистых речушек, заблокировался полесский городишко Камень-Каширский. По слухам, фашисты передали его на попечение украинско-немецкой полиции, активно сотрудничавшей с бандеровцами. Все же остальное Полесье давно было в руках партизан.

Начштаба повеселел, хлопнул по плечу командира кавалерии, лихого Сашу Ленкина. [82]

— Ну, Усач, теперь уж мы всерьез вырвались на оперативный простор!

— Люблю размах и движение! — подкрутил ус Ленкин.

— Как это у тебя? Ночка темная, кобыла черная...

— ...Едешь, едешь да пощупаешь, не чертяка ли тебя везет, — закончил с удовольствием свою любимую присказку Ленкин.

Я прекрасно понимал настроение начштаба. У него, как и у всех, душевный подъем. Тонкая пуповина полуторамесячной сидячей жизни оборвалась. Как-то незаметно, хотя и не без крови, она была обрезана острым ножом горынского рубежа.

Стремительный трехдневный марш, маленький успех, и у людей проснулся выработавшийся уже рефлекс движения. А вместе с этим к ним вернулась лихость, беззаботность, отвага.

Дал команду по колонне: привал на тридцать минут, и спрыгнул с тачанки. Хотелось размять затекшие ноги. Через минуту где-то рядом быстро и осторожно затюкал топор. «Фу ты, черт! Никак для костра хворост рубят?» Пошел на звук приглушенных голосов. В свете выглянувшей луны блеснуло лезвие топора. Кто-то ловко обрубал снизу молодую пушистую елку. Кто-то, катясь шариком, подбирал лапник и оттаскивал его к кочке, густо покрытой прошлогодней, сухой и ломкой травой. «С комфортом даже на полчаса устраиваются»... Задумавшись, я остановился в стороне, наблюдая легкую и какую-то слаженную, милую сердцу возню хлопцев. Где-то совсем рядом сверкнул красный светлячок папиросы, тут же упрятанный в рукав. Послышался смешок, и чей-то густой простуженный голос произнес:

— Да, братва. А погодка-то не устоялась. Не разберешь: сани готовить или телегу ладить?

Затрещали сучья под мощными телами, подминавшими походную постель. Раздался смешок, и молодой голос захлебываясь сказал:

— Пусть про погоду думают старшина да господь бог. А мне вот лично жаль было от хозяйки нашей последней в путь трогаться. Ну и красива-а!.. Коса — в руку, росту — высокого, гладкая, как печка, не ущипнешь. [83]

— Хороша-то она точно хороша, — откликнулся кто-то другой, забравшийся в самую гущевину молодого ельника. — А бульбу на завтрак ни разу чищеной не подала. Все в мундире... Спать она, видать, хороша!

— А нам досталась такая карга, такая ведьма, не приведи бог, если ночью приснится! Испугаешься, — весело отозвался третий голос. — И куда только квартирьеры смотрят?

— Да они ж не обязаны выбирать тебе хозяек по вкусу.

— Это, конечно, так. А все ж...

— Чего, все ж? Бельишко нам эта самая ведьма всем выстирала, зачинила. Сапоги просушила и жиром смазала. Гляди, ноги как в печке, не сапоги, а благодать. И портяночки тоже всем сменила. А ведь нас у нее одиннадцать человек стояло.

— Ну что там портяночки, если сама ведьма!.. По мне пусть лучше портяночки ветхие, но хозяйка чтоб была...

На этом дискуссия обрывается — послышалась команда: «По коням!». Зашевелились хлопцы, поднимаясь с еловых лож. И через несколько минут колонна уже вновь двинулась в путь...

* * *

Пользуясь тем, что над лесами совсем не появлялась разведывательная авиация фашистов, мы постепенно переключились на дневные марши. Это облегчало движение, сберегало силы.

— Марш стал вроде как прогулка, товарищ командир, — потирая руки, говорил мне начштаба, подвалившись боком на розвальни.

Я ничего не отвечал на это.

Думалось о другом — о рейде и его цели. Правда, я не знал тогда ни конкретных формул, ни даже общей концепции советского оперативного искусства. Однако суть того, что называют «глубокой операцией», начал осмысливать как практик именно в эти дни. Примитивно, смутно чувствуя и, так сказать, по боевому опыту, на ощупь улавливая значение сложных и многообразных условий, которые создаются независимо от нашей воли (хотя зерно их командир обязан понять и использовать с максимальной выгодой для своего войска), я уже всем [84] своим естеством сросся с местностью, по которой мы двигались: с ее горизонтами, далями, четкими рисунками лесов и безбрежной зыбью равнин.

Впереди, конечно, шли разведчики. Они развернулись веером и прощупывают, разглядывают бугры, дороги и бездорожье. Справа, к Камень-Каширскому, рыскает со своим отделением неутомимый Кашицкий. Прямо перед нами мчится на трех санях долговязый Журов, и его длинная, как у журавля, шея вертится во все стороны, острые глаза пограничника шарят по горизонту. А налево, у самой железной дороги, гарцует верхом Миша Демин, более известный среди товарищей под кличкой Мишка Ария; его прозвали так за чудесный голос, которым он услаждает на привалах слух партизанок... А Шкурат и Мурашко — разведчики из третьего Кролевецкого? А Иван Дудка и ученики знаменитого Швайки? А уралец Берсенев? А бравая комсомолка Надя Цыганко? Все они освещают нам путь, делают нас — руководителей рейда — более зоркими и уверенными.

Но стремительность движения рейдирующих подразделений и частей зависит не только от хорошо поставленной разведки сил противника и умения командира противопоставить его разуму — свой. В партизанской войне особенно следует учитывать, как встретит тебя на «оперативном просторе» народ. В любой войне действия войск во многом зависят от окружающей их среды, а в партизанской — особенно. При движении в рейде партизанского соединения этим больше всего определяется успех или провал! Среда либо увеличивает твои силы многократно, либо, при неблагоприятных обстоятельствах, не только тормозит движение, но и умаляет боевую силу и результат рейда.

Мы уже познали это на собственной шкуре летом.

«Надо было не в Гуцулию переться, а на Советскую Подолию и на Хотин идти. Там революционные традиции Котовского да гайдучества были бы нашим резервом», — говаривали тогда не раз и Тутученко, и Бережной.

Теперь же мы двигаемся при самых благоприятных условиях по освоенному партизанами району. И это, бесспорно, облегчает нашу задачу. Переход через партизанский край — просто отдых. Надо его использовать. Лежу на розвальнях, и под скрип полозьев хорошо думается. [85]

Правильно ли у нас расставлены командирские кадры? Каждый ли из командиров стоит на том самом месте, где он может принести максимум пользы? Этого одним махом не сделаешь. Но главное, пожалуй, уже сделано: комбаты подобрались неплохие, командиры рот и политруки — тоже. А вот с разведкой вопрос еще не решен. Там дельный командир — капитан Бережной. Но его пора выдвигать — он возглавляет нашу главразведку с самых Брянских лесов. Кого же на место Бережного? Ну, конечно, Роберта Кляйна. Он уже пригляделся... Хуже дело с политсоставом. Здесь у нас явная слабина. Нельзя же на байках Цымбала политработу строить. Да и наш «комиссар Мыкола» тоже еще неопытен. Правда, газеты у нас пока есть и люди их читают, сводки Совинформбюро принимаются по радио исправно. Но это ведь не все. Это даже, пожалуй, не главное в том, чем определяется политико-моральное состояние личного состава... Политико-моральное состояние я представляю себе как тончайшее кружево отношений между людьми, их боевых дел, их быта, поступков. Многие из партизан побывали в плену. У многих оставил рубцы на душах трагический сорок первый год. Эти травмы не разглядишь сразу, но они есть... А характеры, а просто привычки? Вон в Глинном половина батальона слушала Цымбалову байку, столпившись у дверей, а другая половина дрыхла на соломе.

Еще недавно большинство из наших людей имело тесное общение с фронтом. Это, несомненно, дало им хорошую зарядку. Но любой аккумулятор, даже при самом бережном его использовании, рано или поздно откажет, если его вовремя не перезарядят. Надо, пожалуй, подсказать Солдатенко, чтобы он и остальные политработники почаще напоминали партизанам о нашей святой обязанности — помогать фронту. Ребята, конечно, и сами прекрасно понимают это, но текучка, ежедневные хлопоты могут заслонить в их памяти первоочередную нашу задачу. Особенно важно, чтобы помнили об этой задаче разведчики. Мы обязаны вести разведку не только на себя, а и на фронт...

В раздумьях не заметил, как отмахали за день по санной дороге километров шестьдесят. Поздно ночью разместились по хатам. Зашел в штаб, лег, а мысли все о том же. [86]

Захотелось кое-что записать. Зажег «летучую мышь», как всегда предусмотрительно оставленную ординарцем у постели. Но вскоре шорох за стеной заставил отвлечься от записной книжки. Покосившись взглядом в сторону окна, увидел приплющенный стеклом нос и озорные удивленные глаза подчаска. Делаю вид, что не замечаю его, и через минуту слышу разговор вполголоса:

— Маракует чегой-то над бумагой. Вот чудак. Я бы спал без задних ног на его месте...

— А чего не спишь? — добродушно спрашивает старший.

— Так я ж на часах...

— Сам ты чудак... Тоже — на часах...

Смешок, легкий тумак и возня. Слов не слышно.

Тушу свет, натягиваю кожух и спокойно засыпаю по рекомендации шустрого подчаска.

14

Так, относительно спокойно, мы продвигались еще два дня. Разведчики, высланные вперед и по сторонам, легко связывались с заставами и отрядами партизанского края. Штаб заботился о том, чтобы все многочисленные факты и даже слухи собрать воедино, воссоздать по ним общую картину и осмыслить ее. Нам надо было знать все, что делается на юге Волыни и на западе — там, за Стоходом.

Попутно приглядывались к быту и боевой работе многочисленных отрядов нового партизанского края. Разумная и необходимая специализация этих отрядов иногда доходила до крайностей. Здесь были отряды, сидевшие долгие месяцы на одном месте, но были и такие, у которых главным методом являлось стремительное движение и внезапное нападение на противника. Были отряды чисто разведывательные, были и сугубо диверсионные, никогда не принимавшие открытого боя, а действовавшие только миной и толом. Были конные и были пешие. Встречались громоздкие отряды с семьями, с обозом, стадом скота, с гусями и курами, с развитой системой оборонительных укреплений на определенном участке местности. И были боевые подпольные группы, действовавшие непосредственно во вражеских гарнизонах; днем люди, входившие в такие группы, работали у себя в хозяйстве, на хуторах, или даже служили в фашистских учреждениях, а ночью собирались для налетов, чтобы к [87] утру опять превратиться в хуторских дядьков или «подхалимствующих» служак. Словом, были всякие.

«Кто лучше, кто хуже?» — могут задать вопрос. Ответить на него даже и сейчас, когда с течением времени люди становятся объективнее и избавляются от временных пристрастий и заблуждений, нелегко. А мне тем более! Ворвавшись тогда в зимний простор партизанского края, я тоже был страстным представителем одной из крайностей этой профессиональной специализации...

Пятнадцатого января, остановившись на суточную передышку севернее станции Рафаловка, мы пришли в соприкосновение с соединением Федорова-Дружинина. Соединение это обосновалось здесь еще в начале лета сорок третьего года. В нем высоко и разнообразно была поставлена диверсионная работа.

— У Федорова-Дружинина собрались лучшие ученики полковника Старинова, — вспомнил Войцехович. — Мне об этих зубрах еще Платон Воронько рассказывал.

Завершив рейд из Черниговщины на Волынь, партизаны Федорова сосредоточили свое внимание на диверсиях вокруг Ковельского узла. Массированный удар по узлу дорог — главное, что было проделано партизанами Федорова летом и осенью 1943 года. В то самое время, когда мы действовали в Карпатах, они намертво блокировали Ковель.

Во главе боевой группы черниговских отрядов стояли опытные партийные работники. О периферии этого подполья мы в то время по причинам конспиративного порядка, конечно, знали мало. Нас больше интересовало, как у них обстоит дело с разведкой и не сможем ли мы осветить себе путь на запад без особых хлопот для наших разведчиков. Именно с этой целью я вместе с замполитом Солдатенко и начштаба Войцеховичем решил сделать визит в знаменитый Лесоград.

— Пока мы с Мыколой будем с генералом дипломатию разводить, ты, Васыль, вызнай в штабе, что у них там новенького. В особенности, как там насчет немецких гарнизонов за Стоходом, — сказал я Войцеховичу.

В качестве эскорта с нами напросились Вася Коробко и Николай Сокол. Им охота была повидать земляков.

Конечно, у этих ребят нашлась в соединении куча дружков. Особенно среди подрывников. Когда я увидел, как встретили федоровцы Васю Коробко, мне, пожалуй, [88] впервые стало ясно, какого отличного разведчика-диверсанта приобрели мы в лице этого мальчугана.

Федоров и Дружинин приняли нас радушно. Разговоры вначале шли насчет успехов Советской Армии. Далекая канонада фронта изредка доносилась даже до этих мест. Затем наша беседа коснулась и ближайших задач. Напряжение летнего удара, перекликавшегося с «рельсовой войной» белорусских партизан, потребовало большего расхода взрывчатки. Теперь у черниговцев ощущался острый недостаток в боеприпасах, и особенно в толе.

— Диверсанты у меня — орлы. Но они ж на голодном пайке сидят, — искренне сетовал Федоров. — Уже давно в котлах свою «мамалыгу» варят — вытапливают взрывчатку из неразорвавшихся авиабомб и снарядов.

А Дружинин сказал напрямик:

— Ты, новоявленный командир, везешь, наверное, тола уйму? Одолжил бы тонну-другую. А? Если жалко подарить, могу дать расписку. После войны отдадим. Хочешь, даже с процентами?

Но тут я при всем желании ничем помочь не мог. Учитывая особенность нашей тактики, а может быть, по причине особого пристрастия Старинова к отрядам диверсантов (для него мы, рейдовики, были пустым местом, в чем отчасти сами были виноваты, так как орудовали минами неохотно и не очень умело), толу и мин нам выделили действительно мало. В самый обрез.

— Неужели опять до Карпат думаешь добраться? — допытывался Дружинин.

«Ишь ты куда гнет», — отметил я про себя, не особенно склонный раньше времени бахвалиться своими планами. Этому учили и Руднев и Ковпак. «Раньше времени не кажи гоп», — наставлял дед. «Чтобы потом не пришлось краснеть», — вторил ему комиссар Руднев.

Федоров был немногословен, но радушен. Он сам лично вызвал своего начальника штаба капитана Рванова, с которым мы вместе действовали под Брагином.

— Вот разведданными товарищи интересуются. Так вы всем, чем надо, помогите.

Отношения между нами устанавливались самые лучшие. Да и с чего бы им быть плохими? Мы ведь делали общее дело. [89]

Но, конечно, каждый соблюдал и свои интересы. Хлопцы Федорова тоже шныряли возле нашего народа, и гостеприимный хозяин вдруг огорошил меня новой просьбой:

— Слушай, подполковник, отдал бы нам одну из своих пушек...

Я вытаращил глаза: он что, всерьез или шутит? Вторично отказывать было совсем неудобно. «Придется откупиться килограммами двести толу». А Дружинин, со свойственным ему юмором, уже припирал меня к стенке:

— Ты, брат, не только все вооружение под Киевом загреб, а и экипировался на славу. Форс гвардейский, погоны золотые. Наверное, у тебя в запасе и полковничьи погоны есть? Давай хоть этим поделись, а? А то звание мне военное присвоили по радио, а хожу в ватной тужурке, как охламон какой. Неудобно, брат, — подталкивал он меня локтем. — Командир — генерал, а комиссар — так себе. Выручи...

Запасные погоны у меня действительно были, и я охотно отдал их.

— Бери, и двести килограммов толу в придачу. А за пушку извините, товарищи, себе очень нужна.

— Ну, правильно, — сказал Дружинин на этот раз уже серьезно. — И за это, брат, большое спасибо. Наш Егоров и его хлопцы за каждые двести граммов, за каждую шашку толовую зубами держатся.

— Нет, зачем же, раз товарищам так трудно расставаться, — немного обиженно отозвался генерал.

Но тут принесли из радиоузла сводку Совинформбюро. Дружинин громко стал читать ее. Сводка была радостной. Все присутствовавшие в штабе склонились над картой. Мысленно представляли себе приближающуюся линию фронта. Она шагнула за рубеж Горыни и где-то вдоль Збруча подходила к верхнему течению Днестра.

«Но и мы уже глубоко в тылу врага. К тому же у нас появились хорошие кони, а завтра будут еще лучше», — думалось мне под чтение сводки.

Политработники Федорова-Дружинина тщательно записывали в блокноты названия населенных пунктов, изредка переспрашивая комиссара. Когда кончили читать сводку, Федоров сразу подал команду: политрукам [90] разойтись по лагерю для проведения политчаса. Вместе с ними вышел и наш замполит Мыкола Солдатенко.

— Пойду перенимать опыт, — шепнул он мне перед уходом. Но сделал это так, чтобы его слышали и командир, у которого мы были в гостях, и комиссар Дружинин.

— Ну что ж, — сказал польщенный этим генерал. — Пускай перенимает. Дело общее.

Я был доволен инициативой замполита: во-первых, потому, что тут действительно было чему поучиться, ну, а во-вторых, и потому, что этот его шаг как-то уменьшал неловкость, связанную с нашим отказом передать пушку.

Беседа с Федоровым продолжалась больше часа. Конец ей положил сам хозяин:

— Ну что ж, соседи дорогие, попробовали пищу духовную, а теперь давайте отведаем и пищу, так сказать...

— Греховну-у-у-ю, — пробасил один из федоровских комбатов, крепкий, ладный, в черном дубленом тулупе.

— Прошу отобедать с нами, — пригласил генерал.

На штабном столе появились украинские миски с парящей картошкой. Их споро расставляла перед нами полногрудая женщина. Она же внесла и бутыль с мутноватой жидкостью.

Хозяин начал с тоста:

— За боевую дружбу и с пожеланием успеха!

Затем последовало новое присловье, и на столе появилось второе блюдо.

— Не отведаете ли галушек?! Наши, черниговские, — немного жеманно потчевала нас та же женщина.

Мыкола Солдатенко довольно крякнул: — Оцэ так адъютантша! О цэ так галушки!

Дружинин поперхнулся и изо всех сил нажал под столом каблуком на мою ногу. Озорные его глаза заблестели, а я только скрипнул зубами: комиссарский каблук угодил как раз на любимую мозоль.

— Неважнецкий у тебя дипломат комиссарит, — сказал Дружинин.

Но я тоже был самого высокого мнения и о черниговских галушках, и о пышной адъютантше, хотя и досадовал на бестактность простодушного Мыколы.

В остальном все было чинно, благородно. Покушали плотно, выпили в меру, только «для сугреву».

В гостях и заночевали.

Выехали на рассвете, наспех проглотив завтрак. [91]

После нескольких дней снегопада с Забужья потянуло гнилым ветром. Низкое аспидно-синее небо наползало на черные зубцы еловых вершин и грозилось пролиться слякотным, мелким полесским дождичком.

Когда пошли белоствольные березнячки, небо еще больше почернело, словно где-то там, на западе, в огромных чанах заваривали асфальт. Начинавшие укатываться санные дороги порыжели. Снег в лесу оседал и становился похожим на смоченную вату.

— Как бы не пришлось снова с саней переходить на телеги, — поглядывая в темень небес, хмурится Вася.

— Да, суток двое — трое потянет этот западноевропейский культурный ветерок, и поползешь по пузо в грязи, — отзывается уже освоившийся при штабе фельдшер-диверсант Сокол. Голова клячонки, на которой он едет верхом, почти тычется нам в плечи. Они с Васей Коробко трясутся впритык с санями.

— И болота еще не успело прихватить морозом, — совсем расстроился начштаба. — Ну-ка, донской казак, гони пошвыдче. Надо сегодня же в ночь двигать за Стоход.

И пока Саша Коженков нахлестывает отдохнувших лошадей, мы на ходу, среди мелькающих по бокам елей, бегущих наперегонки с березами и осинами, делимся своими впечатлениями.

— Политработа поставлена у них хорошо, — говорит Солдатенко. — В подразделениях тоже порядок. Живуть, як на казарменном положении.

— Придется тебе по ним равняться, комиссар, — подсмеивается начальник штаба.

— А что ж, правильно. Все, что полезно, переймем. Дело ясное, — соглашается Мыкола. — А по боевой и строевой части как, товарищи командиры? — вдруг ехидно подмаргивает он.

— По подрывному делу у нас тоже послабже будет, — признается Войцехович.

— Жалко, не захватили нашего инженера капитана Кальницкого, — сказал я. — Пускай бы тоже на практике поучился.

— Может быть, все же успеем послать его? — предложил Солдатенко.

— Ну, нет! Это уже упустили. Сегодня в ночь надо маршировать за Стоход. [92]

— Мы же разведку еще не посылали? — спохватился Войцехович.

— Теперь тоже поздно.

— Так я же надеялся у федоровцев все разузнать и своих разведчиков послать только на перепроверку. А вот разведка-то у них оказалась слабовата. Даже за Стоходом не знают, что почем и какой противник. «Бандюки там», — говорят. А сколько, где и за какое место их лучше хватать — ни гу-гу. Так что погоняй, брат Коженков, погоняй. Надо будет за три — четыре часа до марша выслать своих хлопцев за Стоход.

И вдруг придержал рукой Коженкова:

— Стой. Шагом.

Резвый ход саней был сбавлен.

— Слушай, доктор. Или ты, Васек, — сказал начштаба юному подрывнику. — А то и оба. Скачите вперед. К конникам. Поднять эскадрон по тревоге. Ждать нас на западной околице села.

Через полминуты, как только ошметки талого снега полетели в кошеву саней и впереди замелькали хвосты низкорослых полесских лошадок, которым пришлось ходить под седлами фельдшера-диверсанта и его юного дружка, начштаба успокоенно вздохнул.

— Все-таки выиграем полчаса, — сказал он, поднял воротник и лег спиной к влажному, промозглому ветерку.

— Потерял сутки — сэкономишь полчаса, — съязвил Мыкола.

Ответа не последовало.

Посетовав на соседей, мы и сами начали разбираться в причинах, которые ограничили работу партизанской разведки только что оставленного соединения. Да и не только его. Там, где густо были расположены бандеровские банды, мелким группам партизан почти невозможно было работать. Хорошо зная местность, имея во всех селах свою агентуру и связь, бандиты ловко и безжалостно уничтожали наши мелкие группы. Кроме классовой ненависти, тут была еще и другая причина: стремление обзавестись новенькими советскими автоматами.

— Этот противник для нас, конечно, знакомый, — сказал начштаба, поворачиваясь к Мыколе. — Но к встрече за Стоходом надо все же приготовиться.

— Что верно то верно, — подтвердил тот. [93]

По прибытии к себе на стоянку мы сразу же нарядили сильные разведывательные группы за Стоход. В разведку пошли: эскадрон Саши Ленкина и три роты.

Мы были уверены, что этим сильным разведотрядам не обойтись без боя. Однако ночью, когда голова колонны уже форсировала Стоход и в ближайших хуторах нас встретили оставленные разведкой маяки, нам показалось, что предостережения и страхи федоровцев были напрасны. Конные разведчики прошли вперед без выстрела, а наши пешие роты утром с ходу заняли большое село Личинье, из которого, слегка отстреливаясь, бежала в лес небольшая банда.

— Ну, кажется, кончилась наша привольная жизнь: вышли из партизанского края! — крикнул Брайко, на ходу огрев коня плетью.

Да, «край дядей» остался позади. В колонне постепенно смолкали выкрики, понукания коней, перебранка ездовых. Народ почувствовал перемену обстановки.

Уже давно рассвело. Старшины и командиры взводов вопросительно поглядывали на старших начальников: скоро ли стоянка? Но мы решили продолжать движение днем. Вряд ли взаимодействие бандеровцев с фашистами отрегулировалось настолько, чтобы любая банда могла вызвать авиацию. Да и погода...

Оттепель сменялась снегопадом. Я пристроился к проходившей роте за чьими-то тщательно увязанными санями. Движение стало ровным, спокойным. Отдав поводья, я секундами забываюсь, подремываю после бессонной ночи. На санях о чем-то бубнят. Двое партизан, закутанные в немецкие плащ-палатки, ведут, видимо, давно начавшийся неторопливый разговор. Ездовой спрыгивает, на ходу поправляет сползающую упряжку у левой пристяжной и с досадой обращается к седокам:

— Хватит вам, товарищи, душу мотать... Что станется да как обернется... Будет то, что надо, и нечего наперед загадывать...

В этом свежем и довольно громком голосе что-то привлекло мое внимание. Я прислушался повнимательнее. Речь, видимо, шла о предстоящих трудностях, о поставленной соединению задаче и ее выполнении. Ездовой продолжал:

— Ведь и мы сейчас не те, что были, а обученные. И позаботились о нас — дай бог на пасху. Вот ведь какой [94] обоз отгрохали. На патронах сижу как на печке. Экономить не придется. И вооружения тоже подходящие. Политрук намедни рассказывал: киевские рабочие с дорогой душой пушки передали нам. А почему? Поднимает народ, что мы — сила.

— Сила, сила... Вот дадут этой силе, как под Делятином.

— Ну, это пускай командиры маракуют.

— Да пока вроде ведут правильно. Вперед, на запад. Только куда выведут?..

— Эх вы... Как новенькие!

— Ты меня в новички не определяй. Новички половины не понимают из того, что вокруг происходит, а мы — сами с усами. Да и не к тому вопросы обсуждаем, что поджилки у нас трясутся. Просто прикидываем, как бы все ладнее впредь было. Вот и с комиссаром тоже неясно. И чего только Мыколу в этой должности не утверждают — самый он для нас подходящий...

— Много ты понимаешь — подходящий. Да и нельзя комиссарское положение считать должностью. Это, брат, повыше, чем должность. Тебе абы назначение было на бумажке, а люди и без того к Мыколе со всеми своими душевными болячками, как к доктору, идут. И правильно делают! Мне вот лично плевать, что ты в немецком мундире, как сизый ворон. Во что тебя ни одень, все равно ты мне друг.

— Так я и коммунист к тому же...

— А я об чем же? Так и с Мыколой тоже... Кто наградные составлять будет, это нам пока не известно, а кто с нами в самые трудные бои полезет — дело ясное.

— Будет вам, стратеги! — Ездовой снова соскочил с саней и, обернувшись, добавил свистящим шепотом: — Командир за санями — его конь. Раскаркались, как вороны перед дождем...

Потом взглянул на меня и заговорил, будто извиняясь за своих товарищей:

— Дела-а! Каждому глазами вперед охота ходить, товарищ командир. Вы уж не обижайтесь.

— А чего мне обижаться? — весело ответил я. — Хуже было бы, если бы ни о чем не думали.

И пустил коня вскачь, обгоняя вереницу саней. На каждых из них сидел маленький боевой коллектив в [95] три — пять человек. И каждый думал свою думу — пусть пока маленькую, но свою. А из всего этого складывалось то, о чем я так беспокоился все эти дни, — морально-политическое состояние нашего соединения.

Поравнялся с санями, на которых из-под тулупа торчали длинные ноги Мыколы, Солдатенко не вмещался в небольших полесских розвальнях.

— Ты бы заказал себе кошеву по росту, — пошутил я, соскочив с коня.

— Успеется.

Мыкола потянулся и легко сел, спустив ноги через плетеный борт. Я примостился рядом с ним и рассказал о невольно подслушанном разговоре.

— Еще и не такое говорят, — сказал Мыкола неопределенно и засмеялся.

— Ты чего?

— Да так. А вот насчет политработы на марше — цэ дило треба разжуваты. Та що, дает мне командир помощника по комсомолу?

— Бери Мишу Андросова.

Мыкола поскреб затылок.

— Тут еще дивчина одна есть. Надя Цыганко. Да вот...

— Чего?

— В кавалерию ей захотелось. А комсомолка хорошая.

Начавшаяся впереди перестрелка помешала закончить разговор. Я опять вскочил на коня, а замполит прямо по снежному полю зашагал к боковому походному охранению.

Проскакав вперед с полкилометра, оглянулся. Издали Мыкола походил на журавля — высокий, худой и молчаливый.

* * *

Чем дальше мы уходили от Стохода на запад, тем чаще вспыхивала перестрелка. А в селе Меньцы пришлось дать уже бой. Был он скоротечен, как летняя гроза. Колонна пошла дальше, не останавливаясь. Но комбаты — Кульбака, Брайко, Токарь, Сердюк, — подъезжая время от времени к штабу, докладывали о различных мелких стычках. [96]

— Твои впечатления? — спросил я Войцеховича.

— Впечатления путаные. Что-то вроде перебранки на расстоянии. Противник трусливый. Боится ближнего боя. Но если так будет продолжаться и дальше, движение наше вперед притормозится.

Начальник штаба не ошибся. Стычки, даже и мелкие, выматывали силы партизан. Потребность в усиленных караулах и больших группах патрулей ослабляла боевые подразделения.

— Надо сделать привал часа на четыре, — предложил Войцехович.

— Где?

— А вот по карте хуторок. От железной дороги километров десять будет.

— Добро.

Минут пять ехали молча. Каждый думал о своем. — Вот она, украинская Вандея, — сказал Семен Тутученко.

— Вандея не Вандея, а фашистское переиздание контрреволюции, — поправил комбат Токарь.

— Плюс петлюровщина, — добавил Сердюк.

— Плюс «пятая колонна», — поддержал его Брайко.

— Плюс махновщина, — загнул палец Кульбака.

— Плюс Ватикан, — снова подзадорил Тутученко.

— Плюс устроенная гестапо провокация — резня между украинцами и поляками, — отозвался им Войцехович.

— Ну и, может быть, еще плюс наши промахи и ошибки, — сказал всегда критически настроенный особист — подполковник Жмуркин.

— Стильки плюсив нащиталы, що и пальцев не хватает, — буркнул недовольно Кульбака.

— Но есть еще один плюс, — сказал я довольно безразличным голосом. — Там, где бандеровцы, почти нет немецко-фашистских войск.

Все громко засмеялись.

— Так цэ ж плюс в нашу пользу, — весело отметил Кульбака.

Это было очевидно и не требовало объяснений. Но я все же продолжал:

— Конечно, в первые дни труднее будет нашей разведке, но смотрите, сколько уже прошли от Стохода...

— Километров сорок... [97]

— А вблизи и впереди нет ни одного крупного фашистского гарнизона. Ни вышибать, ни стороной обходить некого.

Однако, как выяснилось несколько позднее, это предположение было не совсем правильным.

15

На вторую ночь мы переходили железную дорогу Ковель — Брест. Стройные сосны по сторонам магистрали оказались вырубленными и лежали желтыми трупами, как на отгремевшем поле боя.

— Цэ так фашисты предохраняют «железку» от диверсантов. Видать, поработали тут подрывники «бати Линькова», и «дяди Пети» Бринского, и Федорова, — сказал Кульбака. — Холера им в бок, тем фашистам. Сколько лесу перевели.

Наша разведка захватила железнодорожный переезд. Вправо и влево были выдвинуты заслоны.

Через рельсы двинулись первые подразделения, когда со стороны Бреста вдруг подошел паровоз с двумя вагонами. Мина, поставленная заслоном, почему-то не сработала. Зато бронебойщики успели всадить в паровоз несколько пуль. Шипя, как Змей Горыныч, выпуская клубы пара, он по инерции еще катился вперед.

На переезд выбежал, ругаясь страшными словами, один из старейших наших минеров — Абрамов. Он полоснул очередью из автомата по тендеру и, хватаясь за голову, закричал:

— Образованные понаехали, растуды их бабушку! Нет щоб по-настоящему, по-партизанскому, наверняка. Говорил им: либо на «удочку», либо нажимного действия взрыватели ставьте. Нет, этим охламонам только кислотные да вибрационные по душе... Гоните этих с высшим образованием, товарищ командир, позору с ними не оберемся!

Я не мог удержаться от смеха. Абрамов — ученик знаменитого Курса, подорвавшегося на мине в 1941 году, был всегда сторонником старины. Он признавал только мины, взрывавшиеся шнуром, отведенным в сторону от полотна железной дороги (на удочку), либо взрывателями, срабатывавшими от нажима колес паровоза. А [98] нас перед отправкой в рейд снабдили минами самыми разнообразными.

Собственно, сама-то мина оставалась неизменной. Она представляла собой заряд в пять — восемь килограммов взрывчатки, упакованной в деревянный или металлический ящик. Зарядом являлись аккуратно уложенные двухсотграммовые шашки тола, похожие на буро-желтые куски хозяйственного мыла. На ящик натягивался обычно мешок из прорезиненной материи, так как охрана врага разыскивала мины при помощи собак, натренированных на запах тола. Резина заглушала этот запах. Не плохо помогала и махорка, которой мы посыпали подходы к мине.

Менялась не мина. Менялись взрыватели к ней. В начале войны минеры чаще всего использовали капсюли ручных гранат. Затем пошли взрыватели нажимные — маленькие, похожие на патроны к нагану (каждый уважающий себя минер таскал их десятками в карманах). Потом стали применять шомпола и палочки, которые приводили в действие взрыватель от соприкосновения с осью паровоза. Использовали и графит, и спичку. А к началу 1943 года Старинов и другие энтузиасты подрывного дела изобрели ряд новых взрывателей: вибрирующий от содрогания почвы стальной шарик, замыкавший электроцепь; хитроумные пружинки, действовавшие, как ударный механизм, под воздействием кислоты; магниты и другие приспособления.

...Пока ругался Абрамов, перечисляя мне всех родителей и недостатки «культурных» мин, подстреленный паровоз остановился далеко за переездом, пройдя ко второй, левой со стороны Ковеля, заставе. Ее выставлял батальон Брайко. Бойцы из этой заставы действовали решительно. Они не мешкая овладели эшелоном и, к удивлению своему, ни на паровозе, ни в вагонах не обнаружили ни души.

Движение через переезд возобновилось. Но скоро вдали зачмыхал новый эшелон. Сообразительный Брайко успел выдвинуться вперед от подбитого паровоза и заминировать подход. Теперь сработали сразу две мины. Эшелон оказался без охраны. Шли разные грузы, и среди них впервые мы увидели контейнеры. Долго трудились над ящиками, подозревая, что в них скрываются какие-то секретные грузы. Но обнаружили только [99] станки. От перепуганного, оглушенного машиниста и тормозных кондукторов узнали, что груз идет из Днепропетровска и Донбасса. Была там и киевская мебель и масса всякой рухляди, разбираться в которой мы не имели возможности.

Время приближалось к полуночи, а с рассветом наша колонна должна выйти к Западному Бугу, то есть на западную границу Советского Союза. Еще летом мы побывали на границе с Румынией и Венгрией. С каким трудом, какими жертвами достался ковпаковцам этот дерзкий шаг! И как легко подходим мы теперь к советско-польской границе.

На пути, отделяющем нас от этой заветной черты, лежит только одно большое село Кукурики да несколько хуторов. Так, по крайней мере, говорят карта и начальник штаба Василий Александрович Войцехович.

Неожиданно получили данные разведки: в селе Кукурики — большой бандеровский гарнизон. Вот так новость! Скачем с Войцеховичем в голову колонны. Разведчики захватили «языков». Вернее, «языки» сами напоролись на нашу разведку. Это самые обыкновенные полещуки: мужик лет под пятьдесят и молодайка, кровь с молоком, годков двадцати четырех. Задержанные одеты по-праздничному: ехали из села Кукурики после церковной службы. Православное население этих мест в ту ночь справляло «водохрещье». Дядько со своей снохой вез из церкви «свяченый» окорок, колечки колбасы и прочую снедь, вплоть до пшеничной кутьи. Вторая кутья была с орехами и медом. Разведчики чуть было не пропустили их без тщательного расспроса, но дотошный Кульбака подсел к молодайке и, балагуря с ней на своем сумском диалекте, вдруг нащупал в соломе немецкий карабин. В корзине со снедью нашелся еще и обрез австрийской манлихерки. Пришлось мужичка взять за воротник. Не особенно упираясь, он рассказал, что в Кукуриках расположен целый бандеровский курень.

— Что такое «курень», генацвале? Скажи, пожалуйста, это как понимать? — допытывался у Кульбаки Давид Бакрадзе.

— Курень — это, по-ихнему, полк, — отвечал Петро Леонтьевич.

Бакрадзе свистнул. Тут же подошли другие комбаты, и дядько сразу понял, что дело серьезное. Он даже сообщил [100] нам всю дислокацию банды и рассказал, что в штабе этого бандеровского куреня сейчас идет на полный ход крещенская пирушка. Сам вызвался провести нас туда.

— Удачный случай. Упустить его нельзя, — буркнул Мыкола.

— А не ворваться ли в село с ходу? — спросил я неосторожно начштаба.

— Та вы их, как мокрым рядном, зараз накроете! — заговорил дядько, воодушевляясь неизвестно по какому поводу. — Вы тилько хлопцев наших, рядовых, не трогайте. Я вас подведу под самый штаб ихнего куреня. Хлопцы не виноваты — мобилизованные. Всего неделю назад. А штаб накроете, так вы этих куркульских сынков перебейте всех до одного и куреню крышка будет. Наши хлопцы сами к вам в советскую партизанку уйдут. По своей охоте. Ей-богу, крест на мне.

Кое-кому показалась странной эта метаморфоза. И, подсев к полещуку вплотную, я постарался сделать лицо посвирепее, а взгляд попронзительнее.

— А оружие откуда ты вез?

— Так оттуда же, — нимало не смутившись, сказал подводчик.

— Чья зброя?

— Так Васылева ж... сына моего. Вон ее мужа.

— А сам он где?

— Да там же, в куреню.

И, склонившись к моему уху, шепнул:

— Перед рассветом он оттуда тикать будет, мий Васыль. Мы его за селом встречали. «Пускай, — каже, — еще куркули перепьются добре, тогда я вас догоню».

— Безоружным тикать собирается? — с недоверием спросил Кульбака.

— Хе... у него пистоля имеется. Хотел еще у куренного и немецкий автомат потянуть. Вот, ей-богу... хотите верьте, а не хотите — сами повидите.

Посовещавшись недолго, мы решили с ходу ворваться в Кукурики. Рота Бакрадзе шла первой. Ему пришлось прихватить с собой дядька в качестве проводника.

— Тильки не застрельте моего Васыля, — умоляюще сказала молодайка, обращаясь к великану Бакрадзе. — Он сам по доброй воле в советскую партизанку хотел идти. [101]

— Не беспокойся, дарагая, — сказал Бакрадзе, поглядывая на крепкую хохлушку так, что она взялась румянцем, — будет твой Васыль с нами...

Налет удался на славу. Штаб бандеровского куреня рота Бакрадзе с приданными ей еще двумя ротами накрыла, как и предсказывал наш проводник, словно мокрым мешком.

Это было боевое крещение первого батальона, которым, по моему замыслу, должен был командовать Платон Воронько. Но сейчас мы испытывали на эту же роль Бакрадзе.

— Пожалуй, потянет, — сказал после боя Войцехович.

— Пожалуй, — согласился я. — И начальник штаба там уже есть, лучше Бережного не сыщешь. А комиссаром можно Тоута поставить.

— Писать приказ? — заторопился Василий Александрович.

— Потерпи малость. Еще приглядимся...

* * *

Уже рассвело, когда почти весь наш обоз, втянувшись в большое село, размещался по квартирам. В штабе разбирали трофеи, допрашивали пленных. Роберт Кляйн удивлял бандеровцев быстрым переходом с русской речи на немецкую. Только украинская у него не получалась.

Конечно, от стрельбы и взрывов гранат, без чего не обошлась ликвидация кулацкой верхушки куреня, много мобилизованных мужиков и парней, которых здесь звали «парубчиками», успело «з переляку» разбежаться. Истые полещуки, знающие каждую лесную тропу, они исчезли из села, как мыши из загоревшейся скирды.

Некоторые, побродив по лесу час-другой и пронюхав, кто мы и откуда, по одному, по двое стали возвращаться. Они осторожно выходили на опушку и оттуда помахивали нам шапками, надетыми на винтовки или жерди.

Но большая часть мобилизованных сдалась еще ночью и без единого выстрела. При этом многие действительно заявили о своем желании присоединиться к нашему отряду. Такое пополнение было, конечно, не шибко надежным. И, посоветовавшись с замполитом, с комбатами, мы решили взять к себе лишь несколько наиболее бойких ребят. Остальных же распустили по домам, а из [102] особенно настойчивых организовали местный партизанский отряд под командованием того самого Васыля, за которого просила Давида молодайка.

Бакрадзе сам подвел его к жене.

— Ну вот, получай своего Васыля в целости и сохранности.

— Ой, спасыби ж вам, пане-товарищу, — начала она кланяться, пытаясь по здешнему обычаю поцеловать Давиду руку.

— Нэ, бабочка, так у нас не делают. Руку только отцу-матери целуют. Больше никому. А если уж я так тебе угодил — в щеку или в губы целуй... Если твой Васыль ничего не имеет против.

Молодайка вопросительно взглянула на мужа. Тот сказал степенно, рассудительно:

— Чого ж, Марыно, раз у них такой обычай... нам же з ними теперь разом совецьку жизнь строить.

Молодица подошла жеманно к Давиду и, зардевшись, остановилась.

— Не достанешь, дарагая? Ну, для такого случая я и нагнуться могу.

Она расцеловала грузина в обе щеки и отошла к мужу...

В числе захваченных нами трофеев оказалось несколько пулеметов. Не будь случайной встречи с молодой Васылихой и ее свекром, нам бы не миновать боя с куркульской верхушкой, старавшейся втянуть простой народ Полесья в свою антисоветскую авантюру.

Трофеи вообще были приличными: кроме пулеметов, около двухсот винтовок, телефонные аппараты, два склада с продовольствием и даже обмундирование. Были и карты, и штабная переписка. Две пишущие машинки с украинским шрифтом и одна с латинским. И почему-то штук пять швейных машин: одна ручная, остальные с ножными станками.

— Тоже, видать, хозчасть ладились завести, как в настоящем полку, — шутил кто-то из партизан.

Среди бумаг, захваченных в штабе куреня, одна обратила на себя особое внимание. Это был приказ бандеровского «главкома» Клыма Савура о том, что в связи с выходом советских войск на территорию Западной Украины вся эта территория делится на четыре «военных округа», во главе которых будут стоять «генералы» и «полковники [103] «. Видимо, Кукурики и прилегающий к ним район входили в Полесский округ. Командовал им «полковник» Гончаренко, проводивший здесь насильственную мобилизацию мужского населения.

— Кроме куреня, который просуществовал всего несколько дней в Кукуриках, никаких других крупных формирований севернее Ковеля мы не встречаем, — докладывал подполковник Жмуркин. Он пришел вместе с Робертом Кляйном и держал в руках вороха бумаг.

— А вы что, проехались в Ковель? Туда и обратно? — спросил я.

Тот посмотрел на меня как ошарашенный.

— Нет. По агентурным данным.

— По агентурным данным и здесь все было пусто. А если бы не случай...

— Я могу проехать в Ковель и обратно, — сказал Роберт Кляйн.

— Успеется. Для вас найдется дело посерьезнее.

Жмуркин продолжал:

— Тут говорится об организации школы командного состава под названием «Лисовы чёрты». Но численности и места дислокации этих «лесных чертей» в документах нет.

— Это интересно. Вот сюда и нацельте всю свою агентуру. Это стоящая штучка. Что еще?

— «Инструкция», приложенная к приказу. Подписана этим самым Гончаренко.

Я занялся изучением «инструкции». Длинная, путаная, она в чем-то походила на гитлеровскую «Майн кампф». Кроме «инструкции», была не то анкета, не то автобиография самого Гончаренко, адресованная «главкому» Клыму Савуру. Капрал польской службы из всадников, Гончаренко принял католическую веру. В первые же месяцы после установления в Западной Украине Советской власти он организовал банду в составе пятнадцати человек и бежал с нею в леса. О лесных своих проделках хвастал теперь печатно: он собственноручно повесил трех председателей сельсоветов, и под пытками у него умерло до десяти активистов, крестьян Западной Украины. Но настоящим взлетом Гончаренко (он же Рудой, он же Черный Крук, он же Гримайло, он же атаман Беда) были последние месяцы 1941 года. По заданию эсэсовцев он вылавливал на дорогах и расстреливал [104] советских военнопленных, выкуривал из лесов семьи военнослужащих — жен и детей офицеров — и уничтожил сотни евреев. С начала 1943 года бывший капрал польской армии стал по заданию волынского и ровенского гестапо специализироваться на резне поляков. Как всякий ренегат, он особенно изощрялся в резне католиков, к которым ранее сам примазался из карьеристских побуждений. Национально-религиозной междоусобицей фашистские заправилы надеялись отвлечь население от антигитлеровской борьбы. И, пожалуй, в этом черном деле лучшего, чем Гончаренко, помощника трудно было найти. С омерзением читал я бандитскую исповедь и уже хотел бросить ее, но тут Жмуркин обратил мое внимание на один пункт «инструкции», который явно был венцом «стратегии и тактики» Клыма Савура. Ссылаясь на личные указания «главкома», Гончаренко разъяснял бандеровцам, что «с войсками Красной Армии, приближающимися к Западной Украине, в бой вступать не следует».

— Видимо, не надеются бандиты на свои силы, — сказал, усмехаясь, Жмуркин. — Смотрите дальше... читайте: «А затем, когда армия пройдет дальше на запад, тогда в тылу ее начать борьбу. С советскими же партизанами вести, не прекращая, самую жестокую войну».

— Дальше, дальше! — вскрикнул Кляйн с каким-то непонятным мне нетерпением.

И мы прочли: «...отличать армию от партизан следует по внешнему виду. Армия носит погоны, а партизаны — только красные ленточки на шапках...»

— Пошли в штаб, товарищи. Эту цидулю нам надо крепко обмозговать, — сказал я Жмуркину и Кляйну.

В штабе уже прикинули наш дальнейший маршрут.

— Пора поворачивать на юг, — бормотал под нос Войцехович, сидя над картой. — Хватит пешкой да турой ходить. Ой, пора, ой, пора... — напевал он, измеряя курвиметром расстояние во все концы. — Тогда и будет настоящий ход конем. А? Шахматный, стратегический... Р-р-раз — и под Владимир-Волынский. А? — Он вопросительно поглядел на меня.

— А что это значит? — спрашиваю я Войцеховича.

Он посмотрел на меня удивленно и замолчал.

О, это многое значило. Как-никак, а мы уже отмахали на запад больше двухсот пятидесяти километров. [105]

Шли почти по прямой немного севернее железной дороги Коростень — Сарны — Ковель — Люблин... И уперлись в Западный Буг. В каких-нибудь тридцати километрах от нас — Польша, или, как она обозначалась на картах, изданных после 1939 года, «область государственных интересов Германии».

Тут было над чем подумать.

До сих пор единственной заботой командования соединения была только военная, так сказать, чисто тактическая разработка марша. Надо было учитывать: противника — его намерения, гарнизоны, коммуникации, наличие авиации; расположение других партизанских отрядов и групп и возможность их помощи нам или необходимость помощи им с нашей стороны; длительность дня и ночи — сколько отпущено нам темного времени для марша и светлого для отдыха или боя; погоду — как идем, в снег или в дождь, в слякоть или в мороз; симпатии — нейтральность или враждебность населения... Вот, пожалуй, и все. Так мы и шли от Олевска уже одиннадцать ходовых дней. Это и был, по выражению нашего доморощенного стратега, ход турой. И вот тура почти уперлась в край доски.

Теперь в наши командирские рассуждения врывался целый ряд дополнительных, весьма неясных, скользких и деликатных соображений. За Бугом — Польша, и тут уже пахнет большой политикой. Общая обстановка в Польше была нам известна еще год назад. Во время стоянки на Князь-озере в начале 1943 года к нам являлся представитель польского подполья, некто Роберт Сатановский. От него я впервые узнал о наличии широкого польского подполья под Ковелем и Замостьем. Подполье националистское, но с освободительными целями. Сатановский предлагал нам союз и содействие, обещал сразу поставить под ружье не менее тысячи польских патриотов.

Раньше, где-то в Пинских болотах, в белорусском Полесье, мы встречались с польским полковником, усатым стариком типичного полковничьего вида времен Пилсудского. Он бравировал, по-мальчишески хвастал, предлагал фантастические проекты разгрома «швабов». Полковник не внушал нам особого доверия, тем более, что всем его подпольным войском заворачивала моложавая полковничиха — баба умная, хитрая, но, видимо, интриганка [106] до мозга костей. Это мало импонировало нам, и мы до поры решили с полковником не связываться.

Сатановский же нам понравился. Мы помогли ему оружием, советами и обещали поддержку в дальнейшем. Обещанием нашим он не воспользовался.

— Кажется, его сосватал Сабуров — любитель всяческой дипломатии и заковыристых подпольных дел, — сказал перед походом на Карпаты Руднев.

Встречались мы и еще с одним польским отрядом, где-то под Галичем, на Днестре, во время выхода из Карпат. Кроме того, у нас в отряде имелось немало бойцов, бежавших из концлагерей Германии. Это были советские люди, промерившие собственными ногами пол-Европы. Они пересекли в том числе и Польшу. Всю! С запада на восток! Конечно, их рассказы меня интересовали всегда.

Из всех этих встреч и бесед уже давно складывалась какая-то общая картина обстановки за Бугом и Вислой. Может быть, и смутная для того, чтобы сейчас же принимать конкретные тактические решения, но вполне достаточная для основного вывода: условия за Бугом благоприятствуют действиям партизан.

И все же, подойдя вплотную к государственной границе, мы остановились. Ненависть поляков к фашистам была бесспорна. Но этого еще недостаточно для того, чтобы сразу, в один день, решиться на бросок через Западный Буг.

Вторым пунктом наших, так сказать, оперативно-стратегических размышлений была весьма щекотливая альтернатива: лес или степи?

Далеко в глубине души прятали мы от самих себя и третье в этом же ряду определение — горы! После рейда в Карпаты слово «горы» с неохотой произносилось всеми — от рядового бойца до старшего командира.

Так что же: лес или степи? Произнося эти два слова (и дипломатически умалчивая о третьем), мы отнюдь не думали только о географических понятиях, связанных с ними. Нет, это были элементы «партизанской стратегии» и вытекающей из нее тактики. Дело в том, что у большинства крупных партизанских соединений, особенно широко развивавшихся к 1943 году, была определенная тенденция держаться так называемой «лесной тактики». А республиканский штаб партизанского движения старался сдвигать всех к югу. [107]

Увещеваниями, разъяснительной работой, приказами летом 1943 года штабу удалось перебросить ряд соединений южнее железной дороги Киев — Ковель, и там были достигнуты некоторые успехи. Однако дальше дело пошло туже: партизаны упорно держались севернее шоссейной дороги Киев — Ровно. Южнее ее были только отряды учителя Одухи (под Шепетовкой) да смелый партизанский вожак Шукаев со своими хлопцами. В том же южном направлении двинулись лишь два рейдовых партизанских соединения: полковника Мельника на Проскуров — Винницу и Ковпака на Карпаты. Да еще где-то под Знаменкой действовали отряды, возглавляемые секретарем Кировоградского обкома Скирдой, а под Корсунем и Черкассами партизанил отряд Сиворона.

Своеобразное и по-человечески понятное тяготение партизан к лесу привело к таким географическим аномалиям, как два молдавских партизанских соединения под Городницей, от которой до Молдавии было пятьсот — шестьсот километров.

Партизаны полковника Мельника и мы — ковпаковцы, конечно, гордились тем, что проникли туда, куда еще никто не осмеливался ходить. Нас по праву называли партизанами не только леса, но и степи. Мельник доходил почти до Жмеринки, Ковпак — до Карпатских гор. И тому и другому Гитлер и Гиммлер основательно помяли ребра — а как же иначе: война! — но разгромить наголову ни одного, ни другого фашисты не смогли.

По военным расчетам, при соотношении сил, скажем, один к десяти (в Карпатах же соотношение было даже один к шестнадцати) разгром неизбежен. Но, видимо, тут действовали какие-то другие соотношения, не поддающиеся простой арифметике. Это была уже алгебра войны, в которой самым главным и существенным являлся патриотизм советского народа.

Бывал на юге и еще один смельчак — капитан Наумов. Ему принадлежит честь первого крупного степного похода, совершенного зимой 1942/43 года. Он прошел лихим кавалерийским рейдом по Полтавщине, Днепропетровщине, Одесщине, по Кировоградской, Винницкой и Житомирской областям и вернулся из этого рейда генералом. О том рейде мы с Васей много знали. Но данный случай нам казался как раз тем исключением, которое, как говорят, только подтверждает и подчеркивает [108] общее правило. А неписаное общее партизанское правило гласило: «С крупными отрядами на юг да в степи носа не суй!»

И большинство отрядов придерживалось этого правила твердо. На все доводы и приказы был один ответ: «Куда нам на юг? Ковпак не нам чета, да и то ему в Карпатах наклали». А о рейде по степям Наумова вообще помалкивали.

В январе 1944 года, совершая свой второй глубокий рейд на запад, мы тоже отдавали предпочтение лесам, пока вот в этих Кукуриках не уперлись с разгона в самую «область государственных интересов Германии». И тут вспомнилось, что говорил на прощание генерал Строкач:

— Надеемся на вас. Конечно, вы не будете рабски цепляться за лес... Южнее Ковпака да Мельника в степь еще никто не ходил. Помните об этом.

«Хорошо, хоть молчит про горы», — подумал я тогда с тревожным холодком.

И вот в Кукуриках, сидя с Войцеховичем над картой, мы уже не раз поглядывали друг на друга, словно молча спрашивали: пора или еще рано круто свернуть на юг?

В этот день мы впервые после выхода за Горынь включили свой радиопередатчик. Тут тоже было одно из партизанских ухищрений. Правда, ухищрений такого рода, за которые в армии наверняка отдали бы под суд.

Пользуясь ненадежностью тогдашних средств радиосвязи, некоторые партизанские командиры на те дни, когда им по каким-нибудь соображениям не хотелось получать указаний свыше, могущих как-нибудь нарушить их собственные планы, просто не выходили на связь. Чтобы в самом начале рейда вырваться вперед, и нам хотелось иметь руки развязанными.

— Не нарваться бы только на непредвиденное распоряжение. Чтоб не путали нам карты, исчезнем для начальства денечков этак на пяток, а? — спросил я как-то старшего радиста.

Тот поморщился, конечно, но скрепя сердце перестал выходить на связь.

Первые три дня он не работал по моему распоряжению, а последние пять дней потому, что мы двигались днем. На марше рации не работали, так сказать, на законном основании. И вот только сегодня, в Кукуриках, мы попробовали включиться. [109]

— Ну, как в эфире? Что слыхать? — спросил начштаба у радиста Борзенко.

— Семнадцать молний, — подморгнул тот. — Как прикажете? Принимать?

— Ну, теперь от Горыни на запад прошли километров двести... Можно и принять. Как думаете, товарищ командир? — кисло пошутил начштаба.

Я утвердительно кивнул, и Борзенко скрылся. Мы же стали излагать подошедшему Мыколе Солдатенко свои соображения о Польше, о лесах и степи, о повороте к югу.

— Ход конякою? О цэ добре. Цэ вы разумно удумалы... Ей-ей, разумно... А що той радист так швыдко бигае? Хиба ж его горчицею помазали? — спросил вдруг наш когда-то немногословный Солдатенко. Вообще в последние дни он стал на удивление разговорчивым. Просто не узнать человека.

— Радиосвязь с Киевом сегодня включаем, — ответил хмуро начштаба.

— Ага, ага... Ну и як? — оживился замполит.

— Семнадцать молний...

— Ой, будут вам, хлопцы, ще громы, а не тилько молнии.

Мыкола Солдатенко как в воду глядел. Были нам и громы, были и молнии. Хмыкая, Мыкола читал:

— «Предлагаю немедленно с получением сего выйти в рейд из села Собычин...» Запамятував Собичин. В том Собичиде вин немало перваку у Павловского выдудил... Ось, бачите, знову: «Под личную вашу ответственность»... От разбушевався Упал Намоченный. А сам говорыв: «Хлопцы, баста, хто-хто, а вы вже отвоювались...»

Семнадцать молний, все за подписью бравого Соколенко-Мартынчука были в этом же роде.

Войцехович возмутился:

— Ну посмотрите! Он выпихивает нас в рейд. А сам ведь палец о палец не ударил. Размагнитил отряд, сукин сын, а теперь предлагает... Начальство!

— Так ведь он невольно размагничивал-то, — заступился я за насолившего моим хлопцам Соколенко-Мартынчука.

— Ну не кажи, командир, — вмешался и Солдатенко. — За такие дела, знаешь, брат, как мы еще до войны спрашували. [110]

— Гнать таких из штаба, — заворчал Войцехович.

Мне показалось, что у моих друзей появились нездоровые, «антиштабистские» настроения, и я счел своим долгом их поправить.

— Нельзя же так, братцы! Что это вы такими словечками бросаетесь: начальство, штабисты. Чтобы нас в рейд подготовить, нашими делами сколько ответственных товарищей занималось: и секретари ЦК, и командующий фронтом, и служба тыла, и Украинский штаб партизан. А у вас получается, будто в штабах да среди начальства только бюрократы одни... Нет, Мыкола, это ты что-то загибаешь.

— Ничего мы не загибаем. И не отрицаем заботу о нас руководства. Но вот дурак в штабе — это явление страшное, — взъерепенился вдруг Войцехович.

Нет, мой начштаба был определенно белой вороной среди штабистов, обычно довольно дружно отстаивающих честь мундира своей корпорации. Я так и сказал ему об этом откровенно, добавив, что такие обобщения обычно до добра не доводят. Он посмотрел на меня набычившись, а затем вдруг улыбнулся:

— Так я же не по адресу начальства вообще. Я не обобщаю. Тут вполне конкретный, частный дурак...

— Значит, ты тоже честь мундира штабов таким способом защищаешь? — спросил я.

— А как же? В штабе должны сидеть только умные, талантливые, честные люди. Тут один дурак...

— Ну, ладно, ладно, — перебил его я, так и не уяснив, чего они так взъелись на этого Соколенко-Мартынчука.

Только гораздо позже, после войны, понял, что если бы не помощь партии, Военного совета фронта, Строкача и Ковпака, то и один конкретный, как сказал Вася, «частный дурак» вполне мог бы сорвать наш рейд.

Об этом командир 2-й Молдавской партизанской бригады Яков Шкрябач так записал в своей книге «Дорога в Молдавию»:

«Когда я, сидя над картой, намечал маршрут обоза, у меня возникла мысль, что по такому лесному коридору можно провести незамеченным крупное войсковое соединение, а затем внезапно ударить на Ковель, Луцк, Львов в обход группировки противника, державшейся в районе Шепетовки. Со своим предложением поехал к Сидору Артемьевичу Ковпаку. [111]

Мы долго ходили по Собычину, обсуждая положение на наших боевых участках. Ковпак до этого также отправлял в Овруч обоз и тоже пришел к этой мысли. Но он предложил еще кое-что... Севернее, в Пинских болотах и Полесье, стояло много партизанских соединений и отрядов, которыми командовали Бегма, Сабуров, Иванов, Жуков, Таратута, Рудич, Мирковский, Сатановский, Яремчук и другие. Южнее находились первое Молдавское, Шепетовское, Каменец-Подольское и другие партизанские соединения. Ковпак считал необходимым объединить их, создать партизанский корпус и бросить его вперед, на Сарны, Ковель, Луцк, а вслед за ним вывести крупные соединения Красной Армии. «Дела этих партизанских отрядов кончаются, и из боевых хлопцев можно создать добрую армейскую единицу, способную глубоко вгрызаться в тылы врага», — рассуждал он.

Нас позвали обедать. За столом сидел незнакомый мне, приехавший от Бегмы, полковник. Сидор Артемьевич представил меня: «Оцэ наш сусид Шкрябач». Полковник молча подал мне руку, но не назвал себя.

Во время обеда Ковпак изложил свой план продвижения крупных войсковых сил в Полесье, а также рассказал о задуманном им объединении всех партизанских отрядов.

Некоторое время все молчали, а потом посыпались вопросы, касавшиеся, главным образом, деталей. Ковпак охотно принялся за разъяснения и собирался развернуть карту, как вдруг заговорил полковник.

— Эта идея, Сидор Артемьевич, — полунебрежно заметил он, — на первый взгляд сулит большой стратегический успех. Но она совсем не продумана, фактически невыполнима и, как мне кажется, не годится...

— Чому ж вона не годытся? — спросил Ковпак.

— Трудно мне вам, Сидор Артемьевич, это объяснить, — вздохнул полковник. — Существует целая наука по этому вопросу, и тем, кто не изучал ее, все кажется чересчур простым и ясным...

— Так выходит я, по-твоему, дурак в военном деле? — поднял Ковпак глаза на полковника. — То есть, я не понимаю тактику?..

— Да что вы, Сидор Артемьевич?.. Я имел в виду то, что вы не изучали всех тонкостей военной науки, и задачи такого масштаба вам просто не по плечу... Это же [112] крупный стратегический план!.. — примирительно, но с достоинством знатока проговорил полковник.

Ковпак вышел из себя. Он встал, уперся кулаками в стол.

— Вон!.. Щоб и духу твоего тут не було!.. Иш ты! Вин закончив академию, а всю войну просыдив за тысячу километров в штабе!.. Мы воювалы, а вин — бачь — якусь учену стратегию строив!..

— Да что вы, Сидор Артемьевич!.. Я же ничего не сказал обидного. Я только напомнил, что стратегия — весьма сложное дело! — извивался полковник.

— Войцехович! Павловский! Выпровадьте его!.. Чуете?.. Снарядите отделение из кавэскадрона и перебросьте через линию фронта сего стратега, — совсем рассердился Ковпак. — Вин мене учить приихав, колы война закинчуется!.. А ну, швидко!.. Через пивгодыны щоб його тут не було!

Полковник встал и вышел. Через полчаса он был отправлен, а через два дня благополучно сдан под расписку командованию Красной Армии»{3}.

Да, разные люди были в партизанах. Разные были и руководители. Случались и «частные дураки» тоже. Но если я пишу об этом сейчас, то по другой причине и в другой связи. Оказывается, мысль о фланговом ударе с использованием лесного массива южнее верхнего течения Припяти не принадлежала только членам Военного совета Первого Украинского фронта. И Ковпак думал так же. И Шкрябач угадал правильность соображений Ковпака. Именно в народности решений, в поисках того, что выдвигается массами, состоит, пожалуй, главная, характерная черта хрущевского партийного стиля работы. Это я впервые подметил на том знаменательном для меня докладе в штабе фронта, который запомнился на всю жизнь. То была поистине народная стратегия, которую завещал нам В. И. Ленин.

А такой вот Соколенко-Мартынчук не принимал этой стратегии. Больше того, в меру своих возможностей он противился ей и тем навлек на себя глубокие антипатии со стороны моих друзей. Там, в Кукуриках, когда мы вместе разбирали семнадцать молний, подписанных Соколенко-Мартынчуком, [113] их возмущало буквально каждое его слово...

Остальные из принятых в тот день радиограмм касались преимущественно хозяйственных вопросов. Имелось также сообщение об утверждении Мыколы Солдатенко заместителем командира соединения по политической части.

Оказались среди радиограмм и две такие, которые вызвали у нас непритворное раскаяние в своей непозволительной уловке с радиосвязью. Обе были от генерала Строкача. И, может быть, именно потому, что в них не содержалось никакого разноса и никаких угроз, они подействовали особенно сильно.

Генерал Строкач писал:

«Никак не ожидал, чтобы, так энергично показав себя в Карпатах, вы проявляли недопустимую медлительность. Красная Армия уже заняла Сарны. Перед вами рубеж Горыни, который может стать непреодолимым для партизан фронтом. Вам самим его не прорвать...» И сразу вспомнился неудачный бой за город Столин, ненужные потери, ранение Платона Воронько и Цымбала...

Второй радиограммой мы ставились в известность о том, что крупные соединения генералов Сабурова и Бегмы заняли на Горыни Высоцк и Домбровицу.

«...Линия Горыни в этом месте, таким образом, прорвана партизанами, противник делает судорожные попытки заткнуть прорыв. Но вы можете в него проскочить на запад. Немедленно двигайтесь на Высоцк».

— Да, нехорошо получилось, — словно оправдываясь перед самим Строкачом, сказал начальник штаба.

— Ну, как получилось, так уж получилось. Теперь надо как-то выпутываться из этой истории. И побыстрее.

— Давайте ответную молнию, товарищ командир, да потолковее, так, чтобы шито-крыто и концы в воду, — подсказал радист.

Нехорошо было у меня на душе, но в ответе мы постарались сохранить на лице хорошую мину при плохой игре. Склонившись над листочком бумаги, я выводил химическим карандашом: «На ваш номер... нахожусь западнее Высоцка... двести двадцать километров. Подошли вплотную Западному Бугу. Как понять ваше указание? Возвращаться Высоцку на восток или продолжать рейд дальше?» [114]

Подписывая текст этой радиограммы, Мыкола Солдатенко буркнул:

— Как шкодить, так самостоятельно, а как отвечать, так полный треугольник собрал. Давайте, батьки-командиры, чтобы больше нам так не выкручиваться...

Но мы и без него уже решили больше таких радиошуточек не устраивать. Никогда!

Радист схватил текст и выбежал. Через несколько минут мы, не вытерпев, пошли на радиоузел. Он находился в доме попа, возле церкви, к колокольне которой подтянута была антенна. Борзенко уже выстукивал бойко ключом, и наша повинная невидимой дорогой следовала в Киев.

Закончив передачу, радист резко оторвал пальцы от ключа. Наушники у него, очевидно, молчали. Лицо было спокойно. Но вдруг глаза радиста сузились, рука стала торопливо шарить по столу. Схватив карандаш, он быстро начал записывать какие-то непонятные нам цифры. Три головы склонились над аппаратом «УС-5», вслушиваясь сквозь черную оболочку оживших наушников в тонкий писк морзянки. Но вот и она замолкла. Пауза. Еще несколько секунд ожидания. Операторы обменялись расписками. Прозвучало традиционное приветствие радистов — три шестерки. И сеанс окончился.

Борзенко склонился над шифром. Только что принятые цифры оживают, становятся буквами, и вот уже на чистом листе бумаги медленно, слог за слогом возникают слова: «...спасибо. Не сомневался в вашем успехе, хотя молчание ваше встревожило и насторожило нас. Желаю успеха! Сообщите, на каком участке вышли к Западному Бугу. Привет. Тимофей».

Тимофей Амвросьевич Строкач был, как всегда, корректен. Но в его радиограмме содержался вопрос, который исключал всякую возможность скрыть нашу вторую погрешность. Я сразу подчеркнул карандашом слова «на каком участке вышли к Западному Бугу» и посмотрел вопросительно на начштаба и замполита.

— Надо круто сворачивать на юг, — сказал Войцехович.

— Само собой. Хватит этой «лесной тактики», — подтвердил Солдатенко.

— Да. Мы выжали из лесов все. Будем стремительно спускаться на юг. [115]

— Значит, все же ход конем? — не утерпел завзятый шахматист Вася.

— Как видишь...

— Разведка прощупывает железку. От Любомля до Ковеля, — тоном рапорта доложил Войцехович.

Он тут же показал мне на часы. Было два часа дня. На это время мы вызвали всех пятерых комбатов с комиссарами для короткого совещания.

— Начнем?

— Приглашай вызванных.