1
Киев. Конец 1943 года. На улицах древнего города, месяц назад освобожденного от оккупантов, — рвы и ходы сообщения. Приземистые доты, словно черепахи, застыли на перекрестках улиц. На обрывистом высоком берегу Днепра, изрытом пещерами, — бронеколпаки. Разрушенный, исковерканный Крещатик, слепые глазницы домов на Красноармейской, Пушкинской, Прорезной, а над Липками — настороженная, мертвая тишина...
Не дымят фабричные трубы, еще мало пешеходов, жители ютятся в подвалах. Окна в нетопленных квартирах покрыты матовой изморозью.
Украинский штаб партизанского движения расположился на улице Ворошилова, в домах номер 18 и 20. К первому зданию прирос куполообразный цементный дот. Он совсем не нужен партизанскому штабу, и вот-вот его сковырнут с тротуара. Во время оккупации в доме номер 18 размещалась какая-то немецкая комендатура, а может, зондеркоманда, полицейский постерунок или черт его знает что еще... Фашистские оккупанты и их прислужники, дрожа за свою шкуру, громоздили такие убежища по всему Киеву, по всей Украине, по всей Европе: бункера, бронеколпаки, дзоты, доты. Не помогло!.. [4]
Я не был в Киеве давно. С улицы Фирдоуси, где помещался городской военкомат, начался мой солдатский путь. Утром двенадцатого июля сорок первого года тысячи киевлян с котомками за плечами — мобилизованные солдаты и офицеры запаса, добровольцы ополчения — двинулись пешком на Полтаву. Через час колонна переходила уже днепровский мост. Словно комары-толкунцы, выскакивая из синей тучи, закрывшей полнеба, сновали над нами «юнкерсы» и «хейнкели». Один за другим они устремлялись вниз, к узенькой линейке моста, перечеркивающей извилистую ленту Днепра. Было страшно. Мы казались сами себе маленькими и беззащитными — одни между ощерившимся небом и водой Днепра... Правда, высокий, правый берег реки огрызался зенитным перестуком, из облаков время от времени выскакивали юркие звездокрылые истребители, но бомбы, несмотря на это, сыпались, сыпались, и — ни одна не попадала в цель.
Тогда это казалось чудом. Мы были не шибко грамотными в военных делах и не подозревали, как много металла, взрывчатки, бензина, нефти, пороха тратится впустую на войне. Никто из нас не знал, сколько артиллерийских снарядов нужно потратить на то, чтобы поразить стрелковый окоп или полевой дзот, и какое количество самолето-вылетов необходимо для разрушения моста через такую реку, как Днепр.
С той поры много пришлось пережить. За два с лишним года войны наша непонятливость постепенно исчезла, шлифуясь наждаком солдатского опыта. Даже самый злой дух войны — случай находил теперь оправдание и объяснение.
И вот, в декабре сорок третьего, мы снова идем пешком с Дарницкого вокзала через днепровский мост. Конечно, это уже не то сооружение, которое бомбили на моих глазах десятки «юнкерсов», прикрытых «мессерами». Тот мост давно взорван, и только буруны днепровской мутной воды указывают, где были его опоры. Мы бредем по фронтовому мосту, наспех наведенному саперами Первого Украинского фронта. Узкий, комбинированный из свай и понтонов, с настилом у самой воды, он все же способен перебросить на западный берег войска, танки, артиллерию — все, что в первую очередь требует прожорливая утроба войны. [5]
Спешат люди на запад. Военные и гражданские, мужчины и женщины, старики и дети. Мы проходим по улицам освобожденного Киева, полной грудью вдыхая родной воздух, и не замечаем, что господствующий запах — это еще запах гари, что преобладающий цвет — это цвет солдатской шинели, а главное чувство — стремление на фронт. Город неузнаваем. Он разбит, разрушен, полусожжен. И все же это наш Киев. К нему вернулась душа, вернулся хозяин — советский человек, хотя где-то в закоулках еще и заметны остатки того двухлетнего, непонятного, чуждого нам города, который вынужден был строить на своих улицах доты, задраивать наглухо окна и двери на ночь, скрываться от глаз патриотов, подпольщиков, партизан. Два с половиной года воюет страна. Почти столько же вместе со всей Родиной воюю и я: сначала незадачливый интендант, затем один из тех, кто сдерживал врага на Каневских подступах к родному Киеву, потом работник политотдела сороковой армии под Курском и вот уже полтора года — разведчик-партизан, заместитель легендарного Ковпака.
После Карпатского рейда я более месяца провел на Большой земле и теперь вновь откомандирован из Москвы в Украинский штаб партизанского движения, к генералу Строкачу — лицу, известному всем партизанам от Крыма до Припяти, от Брянских и Хинельских лесов до Кавказа и Волги... А до каких краев на запад распространяется его власть, мне пока не известно...
— Летом, во время битвы на Курской дуге, далеко было и до Карпат, — говорит мой спутник Иван Намалеванный, с которым мы вместе ночевали в Нежине. — А сейчас, мабуть, пойдем и дальше. На Татры, на Вислу... Га?..
— Чего прежде времени загадывать! Не спросив броду, не суйся в воду...
— Глянул я на карту... Все горы да горы... Самая партизанская стихия... Вон какой славы добыл наш дед на Карпатах! Гремит кругом.
Намалеванный не участвовал в Карпатском рейде. Он пролежал в госпитале все лето и не знает еще, во что обошлась нам эта слава...
Полтора месяца пребывания на Большой земле не прошли для меня даром. Повидал могучий наш тыл, [6] резервы, потоки техники, устремляющиеся на фронт, прочел кое-что, подзубрил Боевой устав пехоты. И, главное, много думал. Так ли мы воевали? Воевали на совесть. А ошибки? Промахи, недочеты?.. Конечно, и это есть. Но главное сделано: нанесен удар по нефтяным промыслам, проведена разведка юго-западных границ. «А слава, ну что ж слава... Это, так сказать, надстройка. Будет сделано дело, будет и слава, — мысленно полемизирую с Намалеванным. — Тем более, что впереди дел на всех хватит. И перед новыми делами, возможно, померкнет то, чего мы достигли минувшим летом, выйдя на горку, откуда один петух на три государства поет: Румынию, Венгрию и СССР».
Так думается мне, а соскучившийся по отряду Иван Намалеванный, словно угадывая мои мысли, подхватывает:
— А теперь вон куда Ватутин и Конев махнули! За Днепр! Скоро на Карпатах фронт пройдет. И нам, боевой разведке, не положено на старых местах топтаться. Так, что ли? — И он заглядывает мне в глаза.
Конечно, так. Но помалкиваю, смиряя разгулявшуюся фантазию.
После Карпатского рейда, из которого мне пришлось выводить значительную часть соединения Ковпака — Руднева, в штабе, видимо, решили дать мне самостоятельное командование. Об этом генерал Строкач поговаривал еще в Харькове. Поэтому проявлять болтливость в разговорах вроде не положено. Слишком ретивый на разговоры командир — это уже полкомандира.
Через несколько дней меня вызывает генерал Строкач. Он собран и немного взволнован.
— Ну, подполковник, собирайся. Поедем в Военный совет фронта. Захвати карту Карпатского рейда. Ту самую...
— Я ведь уже докладывал...
— Ладно, придется повторить. Командующий интересуется.
«Та самая» карта — это коллективное творчество наших штабистов во главе с Васей Войцеховичем — военным топографом, а по мирной профессии — мелиоратором-лесником. [7] Выполнял ее Семен Тутученко — архитектор и энтузиаст всяких «изобразительных дел».
Еще в Полесье, на хуторе Конотоп, создавалось это произведение. Долгими днями, лежа на животе, Вася и Сеня клеили из отдельных листов огромную «простыню». Под рукой была только километровка. Разными красками выводили они на ней маршрут Карпатского рейда, запечатлевая все лихие дела и мытарства памятного лета 1943 года.
Вначале думали обозначить рейд топографическими знаками. Но Семену это показалось скучным.
— Не люблю я всяческого убожества, — приговаривал он, рисуя на карте паровозы и вагоны, свалившиеся под откос под Тарнополем пятого июля 1943 года.
Начальник штаба Григорий Яковлевич Базыма твердил ему нравоучительным тоном сельского учителя:
— А ты не колеса вымалевывай на своей картинке, а цифру точную лучше поставь. И чтобы она читалась сразу.
Но Тутученко не сдался: изобразил мосты через реки Гнезна, Золотая Липа, Быстрица и Днестр, взорванные нами в первой половине июля сорок третьего; много потрудился над нефтяными вышками, взгромоздившимися прямо на откосы Карпатского хребта; старательно вырисовал танки, подбитые на шоссейной дороге Станислав — Львов; задрал из ущелья под селом Манява хвост «Мессершмитта-110», сбитого ружейно-пулеметным огнем; наставил флажков на высотах возле Яблонового перевала, показывая пунктиром пути разведчиков, шагнувших за венгерскую границу и забравшихся на вершины Говерлы и Попа Ивана; старательно вычертил паутину обратных маршрутов, возникших в результате «Звездного маневра», который совершили наши партизаны из Карпат.
С этой-то картой и поехали мы в закрытой машине в штаб Первого Украинского фронта, куда-то под Житомир.
Нас пригласили в кабинет генерала армии Ватутина. Командующего еще не было. Но там находился уже член Военного совета фронта Н. С. Хрущев.
— Сумеете кратко доложить? — спросил Никита Сергеевич.
— О Карпатском рейде? [8]
— Да. Кратко, сжато. И на военную сторону не напирайте, как тогда в Харькове. Больше на обстановку и характеристику вражеского тыла. Подготовьтесь. Если надо — набросайте конспект. Это что у вас в руках?
— Карта.
— Хорошо. Легче будет ориентироваться.
Конспект набросать не удалось: вошел Ватутин. Поздоровавшись, он вопросительно посмотрел на члена Военного совета.
Хрущев сказал:
— Это товарищ, которым вы интересовались. Из Карпат.
Ватутин беглым взглядом окинул мою фигуру. Подполковник, всего лишь месяц перед этим сбросивший штатский костюм и брыль крестьянина, я, видимо, не произвел на него должного впечатления своим внешним видом. Ватутин задал несколько вопросов анкетного содержания: откуда родом, где воевал, сколько времени пробыл в тылу врага?
Затем заглянул в открытый блокнот и, взяв хорошо отточенный карандаш, спросил:
— Сколько времени были в горах?
— Два с половиной месяца, товарищ генерал армии.
— Вы сами, лично?
— Сам, лично, в составе партизанского соединения генералов Ковпака и Руднева.
— Соединения? Как понимать?
— Объединенный сводный отряд из четырех отрядов-батальонов.
— Численность?
— В момент выхода в рейд тысяча семьсот тридцать шесть человек.
— Вооружение?
— Две горные полковые пушки семидесятишестимиллиметровки, пять противотанковых сорокапятимиллиметровых, тридцать две бронебойки, десять батальонных и сорок два ротных миномета, около двухсот пулеметов, четыреста семьдесят автоматов. Остальные вооружены винтовками. Стрелковое оружие — примерно треть трофейного, две трети наших систем.
— Связь?
— Семь радиостанций облегченного типа.
— Ну, и куда же вы дошли? [9]
— До советско-венгерской границы в районе Яблонового перевала.
— Точнее можете? По карте? — Он посмотрел на стену, где висела задернутая занавеской штабная карта. Затем мельком вопросительно взглянул на члена Военного совета.
Я перехватил этот взгляд, но сделал вид, что ничего не заметил. Раскрывать и показывать карту фронта с нанесенной на нее обстановкой человеку, который, может быть, и побывал в Карпатах, командующий, конечно, не мог. Тем более, что черт его знает, куда занесет еще военная судьбина этого бородача. В вопросах генерала сквозило что-то вроде недоверия. Мои ответы, пожалуй, воспринимались им как рассказы охотников или рыболовов. Все, что я сообщал, его явно интересовало, но верить на слово он не привык. А я уже оправился от первого смущения, возникшего вследствие неравенства положения и слабого владения штабным языком. Во мне заговорила партизанская жилка, желание убедить большого начальника в своей правоте. Как можно безразличнее я сказал:
— Разрешите, товарищи генералы, по своей карте?
Ватутин молча кивнул головой. И тут случился неожиданный конфуз. «Простыня» наша была огромного размера, она никак не умещалась на столе. Разворачивая громыхающие, на совесть склеенные тестом листы, я громоздил их складками на столе. Заметив, что мне никак не удается добраться до лицевой стороны карты, Ватутин неопределенно хмыкнул. Член Военного совета пришел на выручку. Весело посмеиваясь, Хрущев сказал:
— Да расстели ты ее на полу, партизан. Не влезает твоя карта на штабные столы!
И сам помог мне в этом.
На полу раскинулось изображение Полесья, Приднестровья и Карпат. Вся Западная Украина, Тарнопольщина и. Львовщина, Покутье, Буковина и Гуцулия, верхушка Венгрии, часть Румынии, север Бессарабии — огромным бело-зеленым ковром лежали у наших ног. Ватутин быстрым профессиональным взглядом окинул в правом углу условные обозначения, затем подошел к левому углу, где кончался южный крюк Карпатского рейда, подтянул бриджи, склонился на колено и, облокотившись, прилег боком на карту. Посмотрел на некоторые пункты, [10] реки и переправы, быстро и ловко вскочил на ноги, еще раз подошел к правому углу, перевел взгляд с карты на меня.
— Изображено неплохо, — сказал он, обращаясь к члену Военного совета. — Но есть вопросы. Я хотел бы получить на них ясный, а главное, правдивый ответ. Сказки и легенды нам не нужны. Более того, они вреднее самой непритязательной и неприятной правды.
— Говорите правду, без фантазии, — сказал строго и официально член Военного совета фронта.
— Вопрос первый: что означает этот флажок возле села Ослава Черная на восточном берегу Прута, под Делятином?
— Нас здесь разбили.
— Кто?
— Группировка немецкого генерала Кригера.
— Состав?
— Восемь эсэсовских охранных полков, один горнострелковый егерский немецкий полк, одна венгерская горная дивизия и части четырнадцатой дивизии СС «Галичина». Общая численность — около двадцати шести тысяч штыков. Полки СС — четвертый, шестой, двенадцатый, тринадцатый, шестнадцатый, двадцать четвертый, двадцать шестой, тридцать второй и двести девяносто третий егерский.
— Ваши потери?
— Точно сказать не могу, так как соединение еще до сих пор собирается. Приходят группы и одиночки. Но потеряли мы примерно одну треть личного состава, все тяжелое вооружение и обоз.
— Обоз? Послушайте, вы как дошли до Карпат?
— Походной колонной.
— Конкретно?
— Обычным порядком. Впереди — головная походная застава — одна рота или эскадрон; затем авангард — один батальон; затем главные силы — примерно два батальона, штаб, артбатарея, санчасть, хозчасть; да один батальон в арьергарде, он же выставляет тыловую заставу маяков и боковое походное охранение. Движение ночью. Днем круговая оборона.
— Дневные стоянки? — спросил командующий фронтом.
— Зимой в селах, летом в лесах. [11]
Ватутин долго молча смотрел на карту. Затем сказал, обращаясь только к члену Военного совета:
— Не верю. Нет, как хотите, Никита Сергеевич, а я этому не верю.
Хрущев улыбнулся, развел руками и сказал как-то удивительно просто, по-штатски:
— Ну, если ему не верите, так, может быть, нам поверите?
— Нет, не в этом дело... Я и ему верю. Но неужели у Манштейна такой тыл?
— Представьте себе, такой. Только не в одном Манштейне и его тылах дело. Может быть, и хлопцы тут кое-чего стоят, наши советские воины-партизаны, действующие в этом вражеском тылу. Народ! Патриоты! — убежденно сказал Хрущев.
— Правильно! Это, конечно, прежде всего. Манштейном мы займемся особо. В свое время. А раз есть на свете такие хлопцы, надо им помочь.
Никита Сергеевич улыбнулся и сказал вполголоса, но так, чтобы все слышали:
— Не зевай, партизан. Проси у командующего все, что надо. Он теперь добрый. Хоть и не шибко верит в эти ваши картинки, но в дела, видно, поверил. — И обратился к генералу Строкачу: — А картинки и все прочее припрячьте, как говорится, для истории. — Затем опять повернулся ко мне мимоходом: — Только никогда не говорите — «нас разбили». Побили крепко — это верно, на войне это случается, а разбить нас?.. Нет, нас разбить нельзя!
Не уходя из штаба, вместе со штабными работниками и с их помощью мы набросали заявку на вооружение, боеприпасы, медикаменты, взрывчатку. А еще через час снова были у командования.
Докладывал полковник, представитель службы тыла.
Ватутин бегло просмотрел представленный список и спросил полковника о количестве тонн груза. Затем, поглядев уже на левый верхний угол страницы, где было написано «Утверждаю», повернулся в нашу сторону:
— Ну, а где же будет пункт получения?
— Овруч, — брякнул я смело, так как только вчера через этот город из вражеского тыла прикатили на трофейной [12] машине прямо в Киев генералы Сабуров и Ковпак.
— У вас что, площадка посадочная там имеется? — спросил командующий генерала Строкача.
— Нет. Вызовем подводы...
— Через линию фронта? — заинтересовался Хрущев.
— Так точно, — быстро сказал я. — Полтора месяца, как там сплошного фронта нет. Во всяком случае, у противника.
Командующий перевел взгляд на интенданта. Тот молча пожал плечами, отчего серебряные погоны на его плечах на миг изогнулись вроде двух лежачих вопросительных знаков:
— Я указывал товарищу на это обстоятельство. Но он так уверенно утверждает...
— И товарищ прав, — задумчиво сказал Ватутин. — Там действительно нет сплошной линии фронта. Впереди нас на запад от Овруча и Белокоровичей до самого Стохода не существует ни одной шоссейной дороги. Противник крупных группировок держать там, конечно, не будет.
— А мелочь они перетрут и сами. Если уже не перетерли, — сказал Хрущев.
Ободренный поддержкой Никиты Сергеевича, я доложил, правда, не очень уверенно:
— Мы просили еще в ноябре... целый эшелон боеприпасов перебросить. Из Москвы.
Ватутин быстро взглянул на меня. Затем подошел к своей карте, откинул на миг занавеску и, тут же задернув ее, подошел к столу:
— И что же вам ответили? Отказали, конечно?
— Да.
— Правильно. В ноябре Овруч был еще у противника.
— Овруч был занят партизанами генерала Сабурова и отрядом чехословацких партизан во главе с Яном Налепкой, — тактично возразил генерал Строкач.
Командующий улыбнулся, но тут же, согнав улыбку, сухо сказал:
— Помню... На эту тему у нас уже была тут перепалка... Значит, девиз партизан твердый: чужого не хотим, но и своего не отдадим?
— Нет, почему же чужого не хотим? Вот просим же [13] у вас, товарищ генерал армии, помощи вооружением, боеприпасами.
— Но это не наше собственное, а народное. А за то, что своей славы не отдаете, — одобряю. Хотя можно было бы и поменьше пылу проявлять... Так что же все-таки вам ответили в ноябре? — настойчиво спросил он у меня.
— Заявили, что не могут заниматься отправкой воинских грузов, руководствуясь прогнозами безответственных партизанских романтиков.
Ватутин и Хрущев расхохотались. Никита Сергеевич смеялся долго и весело, а затем, все еще перебивая слова смехом, промолвил:
— Надо будет подсказать, чтобы в академии тыла побольше изучали историю войн.
— Как вы думаете, Иван Павлович? — спросил Ватутин у докладывавшего. И я не понял, был ли задан вопрос всерьез или в нем была ирония по адресу нас, штатских в военной форме.
Полковник из службы тыла сделал какой-то неопределенный жест, отчего его погончики снова съежились на плечах. А командующий продолжал:
— Ну, хотя бы историю первой мировой войны... Припять всегда разрезала фронт на северный и южный участки. Во всяком случае, при позиционной войне.
Тут уже пришлось удивиться и мне. Раньше как-то в голову не приходила эта довольно простая истина из области военной географии — дисциплины, о существовании которой мы и не подозревали в те дни.
Хрущев медленно повернулся к Ватутину:
— И в войне с белополяками тоже... Тогда опять не учли эти лесные массивы. Не организовали взаимодействия Западного и Юго-Западного фронтов. Не вовремя сняв Первую Конную из-под самого Львова, Троцкий поставил ее под удар. Но зато в тридцать девятом все получилось иначе. Мы использовали тогда здесь легкие танки, конницу и выиграли время. Львов, Карпаты и Забужье до самого Перемышля были заняты в несколько дней...
— Верно, верно, — оживился Ватутин. — Одну минуточку, прошу обождать, — сказал он, быстро подойдя к карте, и, откинув резко шторку, впился глазами в лесной массив севернее Коростеня и Сарн. [14]
Широкая спина командующего закрывала карту, да и без того мне из элементарной военной вежливости не полагалось заглядывать туда. Зазвенели колечки от сильного задергивания шторки. Командующий повернулся к нам лицом, и его взгляд встретился с внимательным и спокойным взглядом Хрущева. Удивительные глаза были у обоих в этот миг. Так, наверно, смотрят молодые археологи, найдя какой-нибудь замысловатый, тысячелетней давности черепок. Так смотрят ученые, оторвав глаза от окуляра микроскопа. Так смотрят композиторы, запечатлев на нотной бумаге еще никем не слышанную мелодию...
— Верно. Очень верно. Путь неожиданный... Фланговый удар конницей, — сказал Ватутин, обращаясь к Никите Сергеевичу Хрущеву.
Что-то мелькнуло в их взглядах теплое, дружеское. «Понимают друг друга с полуслова», — подумал я. Хрущев все еще смотрел на Ватутина, а затем сказал тихо:
— Сидор Ковпак тоже такого мнения. Он предлагает из партизанских отрядов Полесья создать корпус и бросить его на Сарны и Ковель. Но я думаю, пусть они делают свое партизанское дело...
«Удар правым флангом фронта, — подумал я. — Ох, не успеем мы уйти в тыл к врагу. Леса, болота, а южнее незамерзшие реки...»
Ватутин прошелся взад и вперед, сделал в раскрытом блокноте какую-то отметку, показал ее Никите Сергеевичу, и Хрущев кивком головы подтвердил согласие.
Затем Ватутин снова взял нашу ведомость.
— Так как же все-таки вы из Овруча доставите все это через линию фронта? К себе? По назначению? — спросил он, возвращаясь к прерванной беседе.
— На лошадях и волах, товарищ командующий, — ответил я лихо, как и подобает партизану.
— Ну что ж... И это дело, — пряча улыбку, сказал Ватутин. — Только не мешкайте... Потом трудно будет вам на волах... от Красной Армии уходить.
А Хрущев подозвал Строкача, и между ними пошел такой разговор:
— Отработали задание на рейд?
— В ЦК, у Демьяна Сергеевича.
— Хорошо. Я посмотрю.
— Можно вручить командиру? [15]
— В опечатанном конверте...
Находясь уже далеко во вражеском тылу, не раз вспоминал я эту знаменательную встречу. Особенно ярко вспыхнула она в памяти пятого февраля 1944 года, когда разведка донесла о том, что ударом двух кавалерийских корпусов, обошедших левый фланг четвертой танковой армии немцев, Первый Украинский фронт с ходу занял Ровно и Луцк. Я рассказал тогда партизанским командирам, как сияли догадкой глаза Хрущева и Ватутина. Но силой воли или по долголетней привычке к самодисциплине Ватутин первым потушил это сияние.
Он подошел к столу и под одним-единственным словом, решавшим многое в успехе предстоящего нам партизанского рейда, — под словом «Утверждаю» — поставил свою четкую подпись.
2
Еще до вызова в штаб фронта я успел мимоходом, в столовой партизанского штаба, перекинуться несколькими словами с Ковпаком и Сабуровым. Весь их вид — маузеры, колотившие по подколенкам, генеральские бриджи партизанского пошива, походка, энергичные голоса, — все говорило, что они еще там, где гремела народная война. На меня вновь пахнуло нравами и обстановкой партизанской жизни.
Сидя в штабной столовой и изредка поглядывая на своего партизанского учителя, я невольно думал: «Вместе с Васей Войцеховичем мы вывели из Горного рейда самую крупную группу и явились с нею к Ковпаку. Это так... Но как сейчас отнесется он к передаче командования? Во всяком случае, настроение у деда воинственное». Ковпак разговаривал со мной ласково, шутливо, но деловых тем избегал. Только поглаживал таинственно усы и бородку. Он весь еще был полон впечатлений от недавно проведенной им Олевской операции. Хлопцы на прощание обрадовали старика, четко и смело выполнив его лихой замысел по разгрому железнодорожной станции Олевск. На станции стояло несколько вагонов с артиллерийскими снарядами. Кроме того, там скопилось несколько эшелонов награбленного гитлеровцами продовольствия, скота, станков, машин и прочего добра, вплоть до нескольких киевских трамваев. Все это гитлеровцы волокли к себе в Германию. [16]
Когда станция была уже захвачена, подошел бронепоезд противника. От снаряда или от пули партизанской бронебойки, угодившей прямо в один из вагонов с порохом, раздались оглушительные взрывы. Загорелся эшелон с боеприпасами, и партизанам пришлось спешно отходить. Вокруг станции на полкилометра летали осколки взрывавшихся снарядов и авиабомб. Опережая партизан, улепетывало и немецкое подкрепление...
Рассказывая об Олевской операции, Ковпак бегал по тесной столовой. Он немного бравировал, да ему и действительно было чем похвалиться{1}. Мои попытки повернуть разговор в будущее успеха не имели: дед сразу смолкал и только ухмылялся. Я вынужден был уступить, так как знал его натуру: если уж он не хотел чего сказать, то из него и клещами не вытянешь слова.
Пока генералы балагурили между собой, я думал о своем.
— Ты что скучный такой? — спросил Сабуров, заканчивая обед.
— Да так... Разлучает вот меня военная судьба с теми, с кем ходил в горы, бродил по Полесью и Днепровскому правобережью.
— Ну, что поделаешь. Служба все-таки. Война. Зато выходишь в самостоятельные командиры. Хватит тебе в пристяжке ходить... На Карпатах, говорят, отличился... — сочувственно отозвался Сабуров, с улыбкой поглядывая на деда. — Пора и своей головой работать, принимать самостоятельные решения и выполнять их.
В этот момент в столовую зашел связной:
— Подполковника Вершигору просят срочно в штаб к генералу Строкачу.
Начальник партизанского штаба стоял у стола, подчеркивая этим официальность беседы. Он молча протянул мне документ. Это было решение о предоставлении Ковпаку длительного отпуска для лечения и отдыха. [17]
Вторым документом был приказ Украинского штаба партизанского движения о назначении меня командиром соединения. И дальше ставились конкретные задачи.
— Ковпак знает о моем назначении? — тревожно спросил я.
— Не только знает, но и первый предложил твою кандидатуру. Познакомься со второй частью приказа и распишись.
Помню одно — не было ни минуты колебания. Даже то, что задача соединению была уже поставлена и, видимо, разрабатывалась по устаревшим данным без учета изменившейся обстановки, как-то мало смущало. Самым важным казалось побыстрее добраться до своей братвы, увидеться, посоветоваться с разведчиками.
Я сразу же попросил у Строкача разрешения радировать начальнику штаба соединения Васе Войцеховичу несколько слов: «Срочно высылай через Овруч подводы».
Через несколько часов пришел ответ: «Высылаем сто пар быков и пять тысяч мобилизованных в армию».
Показал шифровку Ковпаку:
— Не понимаю я, Сидор Артемович, что это за мобилизованные...
Дед расхохотался:
— Ось видишь — не был дома больше месяца и вже оторвался. Это наши хлопцы, чтобы не сидеть сложа руки, как только нащупали овручскую дырку во фронте, сразу мобилизацию объявили...
— Партизаны ведь — дело добровольное...
— Так то партизаны... А мобилизованные едут не в партизаны, а в армию. Мы уже не одну неделю локтевую связь держим с той самой гвардейской дивизией, что от Курской дуги через Десну, Днепр, Припять без передышки наступала. Ну, и выдохлась дивизия. Один только номер, да штаб, да полковые знамена, да техника. А солдат-стрелков — полсотни на батальон. Все у них расчеты на пополнение. Вот мы и провели мобилизацию. Почти на сто километров вперед и на две — три недели раньше изгнания оккупантов. Пускай мобилизованные потом сами свои села освобождают... Командование дивизии знаешь как благодарно за выручку! Ты не зевай там. Патронов тоби могут подкинуть. [18]
Уже вторые сутки мы почти не выходили из штаба. Ковпак деятельно и придирчиво следил за всеми приготовлениями. Хотя он и считался в отпуску после ранения, однако ни за что не хотел уезжать в санаторий, пока мы не отбудем в тыл врага. Дед, видимо, не мог иначе. Формальная передача дел — это одно, а отеческая забота о своих партизанах — другое. Она поважнее соблюдения формальностей. Кроме того, мы видели, что Ковпаку искренне жаль расставаться со своими хлопцами, с которыми провоевал более двух лет и прошагал всю Украину — от Путивля до Карпат.
На третий день нас обоих вызвали к генералу Строкачу.
— Ну, командир, готов? Когда отбываешь?
— Мы-то готовы... Да вот пушки держат... Никак не получим, — ответил я.
Генерал взялся за трубку телефона:
— В чем дело? Почему не отпускаете пушки для соединения Вершигоры? Есть же приказ командующего... Наряды? Какие наряды? Зайдите ко мне со всей документацией.
Через две — три минуты начальник снабжения штаба явился к генералу:
— Майор Новаковский. По вашему приказанию... Вот наряды на артиллерию...
— Покажите, — сказал генерал.
Майор Новаковский, партизанивший в 1941 году под Ленинградом, грузноватый, лысеющий человек, подал бумаги.
— Так це ж тут под боком, на киевском заводе, — сердито сказал Ковпак.
— Но он разрушен... Еще только налаживается работа. Через две недели смогут для вас отремонтировать артиллерию.
Две недели?! У меня даже заныло под ложечкой. За две недели можно безнадежно отстать и очутиться в тылу... советских войск. Сразу вспомнил, почти услышал голос командующего фронтом, который предупредил на прощание: «Не мешкайте... Потом трудно вам будет от Красной Армии отрываться. Да еще на волах...»
— Товарищ генерал, — обратился я к Строкачу, — разрешите мне самому вместе с майором на завод съездить. Поговорим с дирекцией, с рабочими. Тут же не [19] полк артиллерии, а всего две — три полевые пушки да сорокапятимиллиметровок батарея-другая...
— Правильно, Петро... О, це дило, — оживился Ковпак. — Вы з рабочим классом помозгуйте... Не может быть, щоб арсенальцы не пришли партизанам на помощь.
— Дельное предложение. Стоит попробовать... Берите мою машину и езжайте. Сейчас же... — Генерал посмотрел на часы. — Как раз попадете между сменами.
— Вы звоните. Я тут задержусь в штабе. Як що треба буде, и я приеду. Не может того стать, щоб з рабочим классом партизаны не дотолковалися, — оживленно говорил Ковпак, проходя вместе с нами по коридору.
Через полчаса мы уже находились на знаменитом киевском заводе. Теперь он был порядком разбит.
— Плохо со станками, одно старье, — жаловались в дирекции, отодвигая наряды, которые совал им майор Новаковский.
Но партизаны — народ напористый, и, поглядывая на интенданта из партизанского штаба, представитель дирекции только поматывал головой, словно его жалили шмели. Затем он уставился на мою новую шинель, подполковничьи погоны (новоиспеченному командиру партизанской армады для шику были выданы не фронтовые, а из блестящего галуна), скрипучий пояс со звездой и вдруг спросил доверительно:
— Военпред, что ли?.. Ну, кому-кому, а вам-то должно быть ясно, что не можем мы за две недели наладить ремонт пушек. Так?
Я молчал. По всему выходило, что в рейд придется идти без артиллерии. Прикидывал уже, нельзя ли заменить орудия минометами. Так и сказал. Представитель дирекции изумленно разинул рот, сочтя, видимо, предложение технически неграмотным:
— Да вы кто будете? Инженер или, может... доктор?
— Командир партизанских отрядов, — ответил за меня Новаковский. — Точнее — группы отрядов. Соединением называется. Ну, вроде бригада или дивизия, а может, и корпус. От самого Ковпака командование принял. А вы говорите — без пушек, без артиллерии...
— От Ковпака? Что же вы раньше не предупредили? — встрепенулся наш собеседник. — Как же тут быть? А?.. Знаете что? Пошли прямо в цех. Может, что и придумаем. [20]
Цех походил на кладбище металлолома: части пушек, ходы, лафеты — все это лежало навалом.
Несколько суховатый, подчеркнуто официальный деятель дирекции вдруг как-то весь изменился. Изможденное желтое лицо его чуть порозовело, дряблые морщины у губ смягчились, скучные глаза подобрели и осветились изнутри огнем озабоченности и скрытой энергии.
К нам подошел мастер цеха. Старый и угрюмый.
— Партизанам пушечки требуются, Остапыч. А? — сказал наш спутник, оказавшийся главным инженером завода.
— Сколько? — спросил Остапыч.
— Возьмем, сколько дадите, — рубанул я напрямик.
— А все же?..
— Хотя бы парочку полковых да пять — шесть сорокапятимиллиметровых, — заискивающе сказал Новаковский.
— Когда надо?
— Прямо сейчас, срочно, — нажимал Новаковский.
— Ох, всем надо срочно, — кряхтел Остапыч.
— Война, Остапыч, война... Ждать некогда, — вмешался я.
— И то верно, — согласился мастер. — Зараз, конечно, я вам не выложу. Но обождите трошки, с бригадой потолкую. Тут есть у меня на примете одна дивизионная...
К нам подошли несколько рабочих. Поздоровались.
— Партизанам помощь потребовалась, ребята. Как? Сможем соорудить ту самую, дивизионную? — спросил инженер.
— Надо — значит надо. Как дирекция смотрит? — кашлянул выразительно Остапыч.
— Успеете до завтра?
— Раз трэба для такого дила... — сказал усатый слесарь, похожий на запорожца с картины Репина.
— Ну, значит, договорились, — вздохнул инженер. — Получайте завтра вашу пушку. А сорокапятимиллиметровые не в счет: выбирайте, сколько требуется...
На следующий день мы, сами того не ожидая, присутствовали на маленьком заводском торжестве. Через цех были протянуты полотнища из полинявшего кумача. Человек сорок пришло со знаменем. Митинг по поводу начала работы для нужд фронта начался. Произносились краткие речи. Играл оркестр. [21]
Выступили на митинге и партизаны.
Нам передали первые пушки, отремонтированные в полуразрушенных цехах. Две дивизионные и батарею сорокапятимиллиметровых.
Сразу же после митинга меня попросили зайти в дирекцию.
— Вы будете командир партизанский? По имени-отчеству Петро Петрович? Вас спрашивали из ЦК. Просили позвонить вот по этому номеру. Срочно...
Набрал номер. Назвал фамилию.
— Одну минуточку. Соединяю!
И я услышал знакомый голос товарища Демьяна:
— Как с артиллерией?.. Все в порядке? Не обижает рабочий класс?.. Вот видите. Это же наша опора... Первая пушка из ремонта? Знаем, знаем. Когда думаете отбывать?.. Завтра? Ну что ж, хорошо... Тогда так — сразу с завода приезжайте в ЦК, ко мне... Никаких особых дел нет, никаких бумаг захватывать не надо. Но попрощаться, пожелать сил, удачи могу я или нет? Сам ведь тоже в некотором роде ваш партизан...
Через час я был у Демьяна Сергеевича Коротченко. Секретарь ЦК неторопливо расспросил о подготовке к рейду. Из разговора было ясно, что в ЦК знали о встрече с арсенальцами и одобрили ее.
— Надо было поподробнее выступить... на митинге-то. Рассказать об отряде, о партизанах. Поддержать дух рабочих. Ну ладно, мы попросим сделать это товарища Ковпака. Он теперь посвободнее будет. Значит, завтра? — Демьян Сергеевич прошелся по кабинету и, приблизясь к окну, взглянул в сторону бульвара Шевченко, где за горбатой тополевой полосой угадывалось шоссе на запад. — Что же вам сказать на прощание?.. Берегите традиции, развивайте, умножайте их. И никогда не стойте на месте. Помните, старики свое уже отвоевали. Они нужны партии здесь для восстановительной работы. А у вас в соединении выросла прекрасная молодежь. Да и вы сами молодой коммунист. Мы верим вам и вот поручили командовать партизанами... Как сами чувствуете? Справитесь? Я не требую сейчас ответа. Слова — это что? Вы продумайте этот вопрос для самого себя. И не отрывайтесь от коллектива. Коллектив у вас замечательный! [22] Это он создал Ковпака. И Руднев — партийный организатор — тоже создан тем же коллективом...
Демьян Сергеевич говорил неторопливо, с задушевностью. За окном пролетали снежинки. Черная аллея тополей на горбатом бульваре Шевченко манила вдаль.
— Ну, как говорят, ни пуха вам, ни пера. — Демьян Сергеевич уже поднял правую руку, чтобы крепко ударить мне по ладони, но остановился. — Что бы вам подарить на память?
Подошел к шкафу, где ровными рядами выстроились книги: Маркс, Энгельс, Ленин, энциклопедия, разноцветный ряд художественной литературы. Раскрыл одну дверцу и легким движением провел по корешкам, на которых было вытиснено имя великого вождя.
— Вот. Возьмите, пожалуй, эту, почитайте. Это наш источник мудрости и вдохновения... Обязательно почитайте, когда будет время между боями. Полезно... И может помочь во многих затруднениях, которые встретятся на вашем пути.
Я посмотрел на книгу. Это был десятый том сочинений Ленина довоенного издания. Показалось странным, почему именно десятый... Решив, что выбор случаен, я поблагодарил товарища Коротченко и задал ему какой-то вопрос, не то об оружии, не то об оформлении партийных документов на вновь вступающих в партию.
Демьян Сергеевич внимательно посмотрел мне в глаза. Не отвечая на вопрос, взял ручку и написал на титульном листе своего подарка: «Многому можно научиться и многое правильно понять партизану, читая эту книгу».
— Понятно? — спросил он. — Она может помочь в трудной обстановке принять правильное решение.
Через несколько минут мы попрощались.
Остались считанные часы до отъезда. Надо было торопиться. На рассвете — начало похода. Артиллерия, отремонтированная арсенальцами, уже была перетащена во двор штаба, около нее возились пушкари. Шоферы автотягачей — солдаты фронтовой автомобильной базы — налаживали крепление.
Вечер и часть ночи прошли в последних хлопотах и прощании с семьей. [23]
3
Марш из Киева был назначен на двадцать восьмое декабря. На рассвете к четырнадцати грузовикам собрались оригинальные пассажиры: в советском и немецком военном обмундировании, в штатских пальто и телогрейках, в сапогах и обмотках, шапках-ушанках и папахах, в кепках и шляпах; совершенно здоровые лесовики и еще бледные после госпитального режима люди. Веселые и шумливые, как грачи весной, хлопцы громоздились на машины поверх ящиков с минами и снарядами, устраивались там надолго и всерьез. Не обошлось и без «зайцев». Перед самым отбытием автоколонны ко мне подошел лейтенант Кожушенко — рябой, черноглазый, шустрый и хитрый украинец:
— Товарищ командир, тут меж ящиками нашли какого-то... Говорит, черниговский, из какой-то Крючковки или Криковки.
— Что же он там делал?
— А бис его знает.
— Где он?
— Вон стоит, в валенках и в кепке.
Мне было не до «зайцев», но надо выполнять службу, и я сказал строго, для порядка:
— Давай его сюда.
Кожушенко подозвал парня. Выше среднего роста, молодой, белобрысый, со смущенным, но плутоватым лицом, в брюках, натянутых поверх валенок с самодельными калошами из камер немецких грузовиков, в ватном, явно с чужого плеча пальто и маленькой, почти детской кепочке на голове.
— Фамилия?
— Сокол Николай.
— Ну який ты Сокил? — не выдержал Кожушенко. — Ты на общипанную ворону похож.
Действительно, из дыр пальто торчали, как рваные перья, грязные куски ваты.
Кривая, неловкая улыбка и умоляющий, но плутоватый взгляд серых, с рыжими крапинками глаз.
— Партизанил?
— А как же? В местном отряде. Под Черниговом.
— Чего же ты «зайцем» забрался? В чужую телегу зачем залез? [24]
— За это и плетюгов можно враз схлопотать, — предупредил Кожушенко.
Почесывая валенок о валенок, Сокол сказал безразлично:
— Вчера только узнал. Сбегал в отдел кадров, а там говорят — рабочий день закончен, приходите завтра.
— Ну?
— А я от ребят узнал, что вы чуть свет отбываете. Пока отдел кадров мне бумажку даст, вы тем временем и уедете. Так я и решил: прибуду на место — там разберутся. Мне же не бумажка, а автомат и взрывчатка нужны, — играя на моей партизанской психологии, рассудительно говорил Николай Сокол.
— Что ты в этом понимаешь, тюха-матюха? — презрительно сказал Кожушенко.
И парня как подменили: пропала заискивающая улыбка, грудь пошла колесом, на лице петушиный задор.
— Да я шесть эшелонов под откос пустил. Сам взрывчатку вытапливал. Из снарядов. Если б не подполковник, я б тебе показал матюху...
Парень начинал мне нравиться. Но я все же сказал:
— Ну, а как же мы тебя без справки проверим? Мало ли чего можно наболтать.
— А у меня свидетели есть. Из вашего же пополнения.
— Где?
— А вот Васька...
Действительно, в стороне стоял мальчишка лет пятнадцати. В ладном, подогнанном по фигурке красноармейском обмундировании, в командирской шапке-ушанке, Было в нем что-то такое по-солдатски справное, что сразу внушало к нему доверие. Мне показалось, что я где-то уже видел этого мальчонку. И только успел повернуть голову в его сторону, как он, четко печатая шаг, подошел, взял под козырек и доложил:
— Старший подрывник Черниговского соединения Героя Советского Союза Попудренко партизан Коробко.
Многие из нас. слышали о знаменитом подрывнике Васе Коробко. Но никак мы не ожидали, что этот подросток, по существу мальчишка, и есть тот грозный диверсант, о котором с уважением говорили даже маститые, усатые подрывники. [25]
— Тот самый Коробко? — не скрывая своего любопытства, спросил я мальчугана.
— Так точно, тот самый, — бойко ответил он.
— Вася Коробко?
— Я.
— Давно служишь?
— Два года и три месяца.
— Имеешь награды?
— Орден Ленина, Красная Звезда и медаль партизанская первой степени. Представлен к Герою...
Вокруг собирался народ. Послышались одобрительные восклицания. Андрей Цымбал похвалялся, что это он завербовал Васю в свою роту еще в госпитале, где они лежали рядом на койках.
— Можешь рекомендовать этого товарища к нам в отряд? — кивнул я на обнаруженного в машине «зайца».
— А как же? Это же наш...
Вася вдруг запнулся, так как парень в валенках из-за моей спины делал ему какие-то загадочные знаки.
— В чем дело? — спросил я парня.
Но Вася уже оправился:
— Он тоже, как и я, подрывник. Несколько эшелонов имеет на своем счету.
— Шесть эшелонов, — словно суфлер из будки, подсказал Николай Сокол из-за его спины.
— Что-то они хитруют, товарищ командир, — шепнул мне Кожушенко, рьяно выполнявший обязанности начальника колонны.
Мне и самому ясно было, что хлопцы что-то затеяли, но это наверняка одна из тех забавных и безобидных партизанских хитростей, которых не следует опасаться. «Вообще-то надо будет расспросить при случае построже, попридиристей», — отметил я в памяти мимоходом и, махнув рукой, сказал начальнику колонны:
— Действительно, на месте придется разбираться. А теперь — в путь.
Раздалась команда: «По ма-ши-нам!». И, направляясь к одной из них, я заметил, как важно, с чувством собственного достоинства, шел по мостовой складный маленький боец Вася Коробко, а рядом с ним вприпрыжку, мелкой рысью, немножко нагибаясь, пришлепывал валенками его подопечный — Сокол. Они вместе забрались в кузов машины. Сел и я в кабину грузовика, устраивая [26] меж ног автомат и немудрящие фронтовые пожитки. А еще через минуту подбежал лейтенант Кожушенко, форсисто «козырнул» и попросил разрешения двигаться.
4
Движение по улицам города шло рывками. На перекрестках машины, сгрудившись вплотную, напоминали хребтиной своих затянутых брезентом кузовов и сомкнутых в единую цепь колес какого-то допотопного ящера. Затем по сигналу регулировщиков они снова растягивались. И лишь когда мы вышли на ровный, как стрела, Брест-Литовский проспект, колонна стала набирать темп... Четырнадцать грузовых машин везли около сорока тонн боеприпасов. Пять пушек прицеплено было к мощным «студебеккерам». И около ста человек лихих как на подбор, бывалых партизан запели песню.
По свежему впечатлению на ум пришли люди, с которыми только что разговаривал: лейтенант Кожушенко, Вася Коробко, Николай Сокол. И мысль сразу побежала от них к тем, чьими представителями были они в нашем отряде.
Черниговские партизаны! Мы с ними встречались дважды. Мимоходом — во время рейда к Днепру осенью 1942 года (тогда не было времени для налаживания долговременных связей и длительной устойчивой дружбы; лишь наши разведчики и дозорные на заставах Федорова и Попудренко успели встретиться, наскоро обменяться новостями и тут же заспешили каждый своей дорогой). И второй раз — на Припяти в апреле 1943 года; эта встреча была уже продолжительнее.
В Киеве я узнал о героической гибели Попудренко. Он был убит в Софиевских лесах и похоронен в селе Николаевке. А Черниговщина к концу 1943 года полностью освободилась от противника, и оставшиеся в живых партизаны Попудренко стали как бы безработными. Нечего было удивляться тому, что такие «профессионалы», как Коробко и Сокол, рвались к нам, двигавшимся вперед, на запад.
В конце Брест-Литовского проспекта, где-то возле Пересечения, колонна остановилась. Кожушенко решил еще раз проверить, все ли в порядке. [27]
Выйдя из машины, мысленно прощаюсь с Киевом. С горы хорошо видна его западная часть — шоссе, вплоть до привокзального базара, и сразу — бульвар Тараса Шевченко, со стройными тополями.
— Ну что ж, до свидания, Киев, — вздохнул я и нащупал конверт, зашитый в подкладке кителя.
Это налетевшее на меня, как осенний ветер, чувство разделяли в колонне многие. Лишь хлопотливому Кожушенко было не до лирики. В который раз он требовательно осмотрел колонну и, всем своим нахмуренным видом заставив военных шоферов подтянуться, скомандовал на кавалерийский манер:
— Походной автоколонной... интервал между машинами пятьдесят метров... начальник колонны впереди, помощник — в замыкающей машине, марш-марш!
Колонна трогается опять и вскоре сворачивает на север, вправо от Брест-Литовского проспекта. Мысли летят, обгоняя одна другую. В памяти возникают отгремевшие бои, принесшие славу партизанским друзьям — командирам, бойцам... Мы держим курс на знакомые места. Впереди — Дымер и Дымерские леса, в которых весной 1943 года на этой же вот шоссейной дороге рота Пятышкина взорвала мост. Слева от нашего маршрута, на Тетереве, угадывалась знаменитая Блитча — там мы вели бой с частями киевского гарнизона, брошенными против нас обер-гаулейтером Зоммером. Впереди — Иваньковский мост через реку Тетерев, сожженный нами при помощи немецкой кинопленки. Интересно будет посмотреть на него при дневном освещении...
Дорога оказалась плохой: груды булыжника, вывороченного танками, частые воронки от авиабомб и снарядов. Предусмотренный Кожушенко график движения по пятнадцать — двадцать километров в час явно срывался. Так и не пришлось посмотреть знаменитый Иваньковский мост при дневном свете: проехали его поздним вечером. Но зато мы компенсировали свое вполне понятное партизанское любопытство расспросами, разместившись в этом самом Иванькове на первую ночевку.
Путь до Овруча занял весь второй день марша. Бывший учитель истории и географии, а сейчас наш разведчик, Кашицкий говорил на последнем перед Овручем привале: [28]
— Древний этот городок известен еще по первым русским летописям. Именно сюда, в Полесье, ходили на полюдье — грубый феодальный грабеж — первые киевские князья.
Потом я слушаю, как отсюда, из района Овруча, стягивалось на север к Гомелю и Могилеву украинское ополчение времен 1812 года, А где-то выше, под Салтановкой, взяв за руки двух сыновей, генерал Раевский поднимал в атаку своих бравых солдат.
— Кашицкий! — окликаю я. — А ты бы разведчикам об этом лекцию прочел.
— Да я уж разговаривал с ними. Лекция не лекция, а вроде того...
— Ну и как?
— Слушают.
— Действовали вокруг Овруча партизаны гражданской войны?
— А как же! Отсюда стягивал свои полки к Коростеню и Житомиру Николай Щорс. На помощь батько Боженко и лихому Черняку, которые прорубались тогда на запад против Петлюры...
Связано было с Овручем и более близкое к нам смелое партизанское дело. Всего какой-нибудь месяц назад налетел на размещавшийся здесь немецкий гарнизон партизанский генерал Сабуров. В составе соединения Сабурова действовал чехословацкий партизанский отряд. Командовал тем отрядом бывший капитан словацкой армии Ян Налепка, который и погиб в бою за Овруч.
«Надо будет посетить могилу нашего товарища по оружию в Овруче», — подумал я.
А колонна двигалась по фронтовой дороге, то растягиваясь, то собираясь впритык. Натужно ревя моторами, тяжелые грузовики переползают воронки и выбоины, а на коротких участках сохранившегося шоссе, весело брызнув из глушителя голубоватым дымком, сразу набирают скорость.
На одном из таких довольно длинных отрезков нормального шоссе стало клонить ко сну.
— Два Андрея, два Андрея, — шепнул я с полусонной улыбкой.
— Чего? — повернулся ко мне фронтовик шофер.
— Да так... Вспомнил, как с нами в горы ходили два Андрея. [29]
Лицо у солдата расплывается в улыбке:
— Какие тут горы, товарищ подполковник?
— Да не тут, друг. Это в Карпатах было.
— До Карпат еще далеко, — беззаботно отвечает шофер из автобата службы тыла Первого Украинского фронта.
Вместо ответа я мурлычу под нос нашу песню, сочиненную Платоном Воронько:
Дни и ночи стрельба, канонада,«Вот он и пришел, сменщик... И конверт со мной. Что же там ждет нас, впереди?».
Водитель нажимает на газ. Впереди — Овруч. А в Овруче сто пар быков, на которых мы махнем снова туда, на запад, и, может, опять замаячат на нашем пути Карпатские горы...
5
На следующий день, в Овруче, мы, участники Карпатского рейда, посетили могильный холм над останками Яна Налепки и других товарищей, которые навеки уснули здесь.
— Он что — из того полка? — спросил я, имея в виду визит землячки Кашицкого, нашей знаменитой Карповны, к словакам.
— Точно не знаю, — ответил Кашицкий. — Слыхал только, что капитан этот был начальником штаба словацкого полка.
Вспомнил я и командира полка полковника Иозефа Гусара, того самого, с которым еще весной 1943 года наша храбрая Карповна вела переговоры. Он так и не решился сам перейти к нам. Но все же установил с нами контакт и не особенно препятствовал бегству своих солдат и даже унтер-офицеров в партизанские отряды. Вспомнил и о том, что благодаря работе Карповны и Кашицкого мы смогли, будучи в Карпатах, перебросить [30] в Словакию грамотных в партизанском деле словацких войников, будущих застрельщиков словацкого восстания. Я сказал об этом Кашицкому, сожалея, что наш поспешный уход из тех краев оборвал хорошо налаженную связь со словаками.
— Они себя еще покажут, — уверенно ответил Кашицкий.
И в памяти моей воскресли открытые, честные лица словаков-партизан. «Да, они еще себя покажут...» Один из них — Андрей Сакса — и сейчас воюет в нашей главразведке, а другой Андрей действовал в знаменитой третьей роте Карпенко. Достигнув с нами словацкой границы, этот второй Андрей во главе небольшой группы словаков перешел в июле 1943 года на родную землю и стал там одним из организаторов партизанского движения.
— А Сабуров-то? Переплюнул нас с тобой, разведчик. А? — подзадорил я Кашицкого.
— Так ему что? Пока мы на Карпаты ходили, он имел время агентуру наладить...
Ян Налепка, видимо, был решительнее Иозефа Гусара. Не знаю, сам ли Налепка оказался инициатором или этот смелый план ему предложил Сабуров через своих разведчиков, но задумано было большое дело: организовать переход всего Словацкого полка на сторону партизан. План разработали умело, только, может быть, слишком детально. «В таких случаях детализация вступает в противоречие с конспирацией, — говаривал не раз комиссар Руднев. — Чересчур тщательная разработка операций в подполье часто грозит им срывом из-за неосторожности или предательства». Так случилось и на этот раз: план перехода на нашу сторону всего Словацкого полка вдруг оказался под угрозой провала. Налепка не дал гестапо времени переловить своих единомышленников. Собрав наиболее активных подпольщиков, он бежал с ними к партизанам. Немцы организовали погоню за беглецами на автомашинах и танках. Однако словацким офицерам и солдатам удалось скрыться в лесу. А там уж они были встречены украинскими и русскими товарищами с распростертыми объятиями.
Таким образом возник первый словацкий партизанский отряд. Я о нем слыхал немало по возвращении из Карпат. Это была боевая патриотическая организация, [31] сильная в военном и крепкая в морально-политическом отношении.
После дерзкого перехода на сторону партизан Яна Налепки и его товарищей гитлеровское командование вынуждено было все словацкие полки не только спешно снять с фронта, но и убрать их из своего оперативного тыла в Полесье.
Ян Налепка и его товарищи показали гитлеровцам, на что способны войники, когда они сражаются за правое дело. Вынужденные до этого нести караульную и патрульную службу в пользу своего лютого врага — немецкого империализма, словаки всячески саботировали ее. Часто при встречах с партизанами они лишь для вида стреляли в воздух и быстро оставляли занятые позиции, бросая на месте «боя» ящики с патронами и минами (им хорошо было известно, что партизаны нуждаются в боеприпасах)... Так было и под Юревичами: партизаны Мельника захватили там даже две отличные шкодовские пушки с полным боекомплектом. Очень пригодились эти пушки в бою за город Брагин.
А в партизанских рядах словацкие войники быстро приобретали истинно партизанский вид. На высоких тульях офицерских и солдатских фуражек появлялись ярко-красные ленточки. Перенималась у партизан и особая манера лихо носить оружие и никогда не упускать случая воспользоваться им. Легкие чешские ручные пулеметы с удивительной меткостью и методичностью «стригли» немецкие колонны, заставы и засады.
Ян Налепка и его войники все время рвались в дело. Им хотелось участвовать не только в мелких стычках, но и в крупных наступательных партизанских боях. Партизанское командование не могло не посчитаться с этим при разработке плана налета на Овруч. Отряду Яна Налепки выделили самостоятельный «сектор» и поставили ответственную задачу: захватить и удержать мост.
В ночном бою мост был взят сразу. Гитлеровцы бросили на отряд Налепки бронемашины. Ничего из этого не получилось: словаки стояли насмерть. Они помогли партизанам Сабурова полностью освободить Овруч от гитлеровцев. Но эта победа досталась дорогой ценой. Смертью храбрых пал верный патриот словацкого народа наш боевой товарищ капитан Ян Налепка, жизнь и смерть [32] которого стали символом братской дружбы славян. Указом Верховного Совета СССР Яну Налепке посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза...
И вот мы стоим у его могилы. Цветов и венков у нас, к сожалению, нет. Без команды выравняли шеренгу, а затем, не сговариваясь, дали трехкратный залп-салют.
Во время этого салюта я вдруг почувствовал, как у меня закружилась голова. Приложив руку ко лбу, понял: жар. А когда дошел до своего жилья, меня шатало из стороны в сторону.
— Вот уж это нам с вами ни к чему, товарищ командир, — сказал бравый Кожушенко. — Временно переходите под мою команду. И шагом марш в постель.
Пришлось подчиниться. Ничего не поделаешь, надо отлежаться день — два, пока перегрузят боеприпасы со «студебеккеров» на подводы, прибывшие ночью в Овруч через линию фронта.
Вместе с подводами прибыло и пополнение, мобилизованное в тылу у врага. Возглавлял маршевые батальоны, уже разместившиеся в окрестных деревушках, командир нашей главразведки капитан Бережной. Мы топали с ним вместе от самого Брянского фронта, а еще раньше спускались на парашютах в Брянские леса. Отношения у нас были самые дружеские.
Как всегда веселый, балагур и шутник, он ввалился ко мне на квартиру, когда я был уже в постели. Шутливо отрапортовал:
— Сын собственных родителей, Иван Иванович Бережной, явился в качестве временного командующего пятью маршевыми батальонами — по две тысячи лаптей в каждом. Войско как на подбор — от одного выстрела не разбегается. А как поведет себя в будущем, дело не наше. Пополнение сдал, расписку получил — и с плеч долой... А вы что ж это свалились? Завтра Новый год, надо отметить. — Он присел на уголок кровати, взял меня за руку, покачал головой.
— Боюсь, Иван Иванович, что придется и тебе Новый год встречать не совсем по-людски. Принимай грузы, людей и завтра же с утра отправляйся в соединение, — сказал я, сам не узнавая собственного голоса.
— Это мы можем. Завтра пораньше встанем и до полуночи будем у своих. [33]
Мне вспомнилось, как любил поспать Бережной. За это ему не раз попадало и от комиссара, и от меня. А он продолжал:
— В тридцати пяти километрах отсюда наш третий батальон стоит.
— Матющенко?
— Он самый. И Петя Брайко рядом. Так мы до них, пожалуй, и дотянем.
— На быках?
— Ага. Там такие быки, держись только. Особенно, если перцем под хвост...
— Ну, хватит, хватит, — шепнул Кожушенко, — дай командиру отдохнуть.
Иван Иванович шагнул было к двери, но вдруг вернулся:
— Да, чуть было не забыл... Я тут инициативу проявил, чтоб вы знали в случае чего... Когда сдавал свои батальоны гвардейцам, закинул удочку насчет патрончиков. Винтовочных и автоматных. Автоматных не обещали, а насчет винтовочных командир дивизии расщедрился на радостях. «Бери, — говорит, — столько, сколько унесешь». Я прикинул быстро и докладываю: «Полмиллиона вполне унесу, товарищ гвардии генерал». «Смеешься?» — говорит. «Какой смех, — отвечаю. — Вон у меня сто пар быков сено жуют у вас на площади». Подошел к окну генерал, глянул, головой покрутил и говорит: «Ну и хваты ж вы, партизаны». Тут было начбоепитания дивизии вмешался, но я его сразу подрезал: «Ну что ж, — говорю, — генеральское слово должно быть крепкое, а гвардейского генерала вдвойне крепче. Пиши накладную, товарищ начальник боепитания. Командир дивизии сейчас нам ее и утвердит».
— Ну, а генерал как? — заинтересовался и Кожушенко.
— Да куда ж ему податься? Покрутил головой, посмеялся: «Здорово, мол, поймал ты меня, партизан, на слове». И тут же приказал выправить накладную. Вот, пожалуйста, документик налицо. Разрешите, я ночью постараюсь, отхвачу и погружу, чтобы завтра же до света двинуться в обратный путь. Все же охота моим обозникам до Нового года добраться к своим. Да и в дивизии чтоб не раздумали. Дело-то сляпано на живую нитку, [34] а начбоепитания у них вроде нашего Павловского... Ох и скупердяй!
Веселое балагурство капитана Бережного лейтенант Кожушенко слушал с несколько хмуроватым видом, а часовой у двери прямо трясся от смеха. Это был тот самый черниговец, в штатском пальто и в валенках с галошами из автомобильных камер. Меня тоже трясло под одеялом, но не от смеха, а от лихорадки. Бережной жестикулировал, пытаясь, видимо, рассмешить и меня. Но вдруг он как-то неестественно вытянулся и прямо на моих глазах стал расплываться. До слуха донеслась воркотня Кожушенко: «Хватит, хватит». Часовой тоже требовал, чтобы меня оставили в покое. И тут Бережной опять обрел обычные свои формы и габариты. Прощаясь, он склонился ко мне и почему-то зашептал на ухо:
— Так я завтра на рассвете отбываю... Не будет никаких приказаний?
— Смотри, разведку высылай вперед. И боковое охранение, — сказал кто-то рядом. И только когда Бережной, склонившись совсем близко к моему уху, ответил: «Не беспокойтесь, понимаем, что повезем», я осознал — это сам говорю ему о разведке и походном охранении.
На цыпочках, пятясь, Бережной отошел от моей постели и вдруг растаял вместе с Кожушенко. В створе двери остались на несколько секунд одни только встревоженные глаза часового.
Я откинулся на подушку.
— У вас сильная простуда, температура. Дайте пульс проверю, товарищ подполковник, — слышу я голос часового.
Меня это удивляет: «Вот чудак... Ну что может понимать диверсант в пульсе? Ведь это же не мина замедленного действия. И не Магнитка».
Потом удивление сменяется испугом:
— Зачем ты суешь мне под мышку взрыватель? Я же могу взорваться. Ты хотя бы замедление поставь на трое суток. Доеду на волах к своим, там уж и взрывай, черт с тобой!
Белобрысый часовой смеется и дает мне выпить какую-то жидкость. Ловким, чисто профессиональным, медицинским жестом он вынимает у меня из-под мышки термометр, подносит его к своим глазам. [35]
Быстро приходя в себя, я соображаю: «А ведь верно, взрыватели английской магнитной мины удивительно похожи на термометры». Сокол улыбается и говорит:
— Так решили, значит, что подрывник вас хочет отправить к праотцам? А я не только подрывник, я и доктор.
— Почему же ты мне в Киеве не сказал об этом?
— Боялся — не возьмете. В отделе кадров сказали: санчасть у Вершигоры укомплектована.
— Так ты доктор или диверсант? — спрашиваю я своего часового.
— И доктор и диверсант. На месте разберетесь. Вы же сами так сказали в Киеве. Приедем — там и разберемся. Выпейте порошок.
Порошок он достает из кармашка, предназначенного для часов, а в походной партизанской жизни и для капсюлей, приговаривая:
— Там, во вражеском тылу, понадобится — буду диверсантом. А теперь — доктор. У вас высокая температура...
«Ну, доктор так доктор, — думаю я. — Белый доктор... белый...» И засыпаю неспокойным, горячечным сном.
Среди ночи снова просыпаюсь. Надо мной склонилось лицо доктора. А рядом Вася, Усач, Давид, Павловский... И комиссар Руднев склонился надо мной. Все-таки вышел он из карпатского котла. Живой! Красивый, дорогой. Нет только Ковпака. Мы же выручили его в Карпатах, раненого вынесли на руках. Даже комиссара не смогли вынести, когда лежал он, раненный, под горой Рахув у Черной Ославы. А что же дед? Ах да, он и сам ранен... Он в Киеве передал мне команду, говорил на прощание: «Петро, не подведи». Ну как же я подведу, если со мной Сокол... Доктор-диверсант склоняется надо мной, кладет холодную ладонь мне на лоб и словно снимает горячку с головы. Шепчу ему:
— Сокол, не подведи!
И он отвечает тихо:
— Не подведу...