26
Самолеты к полудню отвязались от наших кварталов и стали бомбить западнее.
Ковпак и комиссар торопились. Впереди еще одна река — надо было ловить каждый миг короткой летней ночи. Сегодня мы сделали последний напряженный рывок.
В Черный лес, который зеленеет западнее Станислава! И хотя рядом с ним в Россульне сосредоточен полк немцев — не беда! В лес стремимся мы, в большой лес: там можно будет дать передышку людям. День, два. А там еще один рывок и — Карпаты! Карпаты — это горы, это — нефть и туннели на железных дорогах.
Это, может быть, новый партизанский край.
Еще днем, под вой самолетов, Базыма и Руднев, Ковпак, Горкунов и Войцехович с тревогой поглядывали на карту. Несколько километров южнее, параллельно Днестру, протекает Ломница — горная речушка с высокими берегами. Тропы и узкие дороги ущельями сбегают в долину. Мостов на реке нигде не было. Одни броды. Штабники отметили их на карте крестиками.
— Что будем делать, если немцы поставят у бродов сильные заставы? — тревожно спрашивал Базыма несколько раз у комиссара.
— Значит, снова на прорыв! — жестко прокартавил Руднев.
Сидевший задумчиво Ковпак повернул голову.
— Дило крепко запохаживает на "мокрый мешок".
— Только в отличие от припятского он гораздо меньше, — вымерил по карте Войцехович.
— Да, всего ширины — десяток километров.
— Не разгуляешься, — ворчал командир. — Маневрировать в мешке негде.
— Да и некогда. Противник посильнее.
— Сколько его? Разведка?
Я ответил, что два полка изучены.
— А сколько их у него еще?
— Неизвестно... — вслух подумал комиссар.
— Поглядим, что даст сегодняшняя разведка, и тогда решать будем. — Ковпак хлопнул плетью по голенищу и пошел по лагерю — поглядеть на людей, потолковать с ездовыми.
По шоссейной дороге южнее реки весь день шло интенсивное передвижение противника. Машины быстро проносились мимо разведчиков. Выгружали солдат и скрывались в лесу... Было замечено несколько машин с пушками на прицепах. Враг, видимо, ни за что не хотел пропускать нас на юг.
В сумерках с группой Черемушкина по оврагу спустились в село, раскинувшееся на северном берегу реки Ломницы. У села еще днем разведчики нащупали брод. Следом за ними по дну оврага поползла колонна. Голова ее уже втянулась в узкие улочки села. В это время от берега ударила немецкая артиллерия. Немцы стреляли наугад, снаряды ложились и за селом и в селе. Но все же часть из них доставала по колонне; стиснутая ущельем, лишенная возможности двигаться, колонна на миг оцепенела.
— Остался только один выход — на прорыв! Я как можно быстрее! — доложил я командованию.
Прорыв Ковпак и Руднев поручили восьмой, девятой, шестой, четвертой и третьей ротам и разведке под моим командованием.
Пока позади подходили повозки, а по огородам, проскакивая через ворота и заборы, подтягивались роты, мы изучали место, где придется вброд форсировать реку. Ритмично чередовались вспышки орудийных выстрелов на вражеском берегу, сопровождаемые воем снарядов и резкими взрывами у нас за спиной.
До сих пор мы еще не показывали врагу нашего "бога войны". Понаблюдав за гористым берегом противника, мы определили, что обстреливает нас батарея из четырех орудий. Яша Михайлик, командир пушки, ловкий артиллерист, подавил врага. Резво мигавшая смертельными вспышками южная гора удивленно замолчала. Только разрыв наших снарядов эхом и басовитым гулом отозвался за рекой.
— Заткнулись! Надо ловить момент, — обрадованно крикнул Михайлик.
Перебежал по садам к концу улицы, где роты уже подготовились к броску.
— Бережной, Карпенко — справа! Бакрадзе, Сережа Горланов — слева! Бегом! В атаку! Захватите брод!
Не оглядываясь и не пригибаясь, люди двинулись с места бегом.
Через три минуты роты, достигнув брода, станут видны немецкой засаде. По рядам ударят немецкие стрелки и пулеметы. На том берегу видна была узкая полоска воды, а за ней одинокое дерево. А может быть, это немецкая машина?
На фоне неба и реки выделялась черная точечка. Рискованно, но надо было поддержать ребят.
— Яша! Перенеси огонь ближе! Вон к этой точке!
— К этой?
— Нет, правее! Вот!
— Там залегла немецкая засада?
Что ответить: да или нет?
С реки донеслось "Ура!", — словно детские голоса, приглушенные шумом реки. В ответ заговорили немецкие стрелки.
Яша, тщательно целясь, выпустил по указанной точке пять снарядов.
Роты уже были на другом берегу. Широким веером расходясь во все стороны, они захватывали шоссе. От Бережного мчался связной.
— Захватили шоссе. Только что снялась на передки немецкая пушка.
С этого берега слышен был сухой треск. Это Карпенко и Бакрадзе ломились на запад, в Черный лес, сквозь валежник немецких застав и заслонов.
И уже через брод, по ступицу в воде, двинулся обоз.
Одной из первых шла тачанка Ковпака. Дед, кажется, подремывал на своем ложе. Но все же он заметил меня и приподнялся на локте.
— Меняй маршрут! Время потеряли два часа. Поняв. Шпарь по шоссе! Напрямки!
По взволнованному голосу командира я понял, что ленивая, дремотная его поза тоже "стратегическая". Раз Ковпак спит — значит, нет опасности, значит, нет тревоги в обозе, не паникуют в хозчасти, спокойнее на душе у раненых, следующих за штабом. Ведь недаром даже тяжелораненый за ночь спросит десяток раз приставленную к нему сестру:
— Ковпака видишь?
— Бачу.
— Ну шо?
— Едет.
— Верхи? С автоматом? — и если ответ утвердительный, раненый лезет рукой под подушку, нащупывает холодную сталь пистолета.
Поэтому только в самые рискованные минуты хватался Ковпак за автомат. А чуть прошла опасность, он уже снова на тачанке.
— Ну, що командир?
— На тачанку сел.
— Що робыть?
— Задремав.
— А ты добре видишь?
— Ага. Ось чуть даже як хропе...
И раненый успокоенно закрывает глаза.
Вот почему "дремал" Ковпак даже тогда, когда ему совсем не до сна. Дремал и из-под рукава все видел и закричал нам вслед:
— Шпарь по шоссейке, хлопцы! Напрямки!
Обогнав роту Карпенки и Бережного, я передал им приказание командира.
Гремит по щебню шоссейки Станислав — Калуж наша колонна. Кони непривычно ступали по камням. С тревогой поглядывали командиры на восток. Вот-вот забрезжит рассвет. Мало ночного времени, ох, как мало! Медленно двигалась колонна, и нет сил подогнать ее. Рассвет застал нас в селе, оно тянется к Черному лесу длинным рядом опрятных хат. Ободренные свежим воздухом, кони и люди сами, без приказания перешли на рысь.
Мимо удивленных гуцулов, поглядывавших из-за заборов, калиток, окон, пронеслась, вздымая пыль, эта сказочная рать. И хотя уже полчаса шло движение по селу, никто из партизан не промолвил с жителями ни слова — некогда. Из переулка на дорогу выскочил велосипедист. Он изумленно остановился недалеко от моей тачанки. Колеса сильно запылены — видимо, ехал издалека. Я подозвал его. Выяснилось, что он вчера вечером выехал из Станислава. Поляк, родом из этого села. Работал на паровозоремонтном заводе. Еще вчера рабочие бросили работу на заводе и разбежались по домам. В городе паника. Гестапо то ловило людей, то выпускало их. Наиболее важные гестаповцы на легковых "автах" укатили куда-то. Всю ночь в городе никто не спал.
Позади моей тачанки гарцевал неутомимый Базыма.
— Так. Интересно. Да оно и понятно. Артиллерийскую канонаду услыхали тут впервые, — сказал он.
Это верно. Война в сорок первом году прошла мимо. Она не только пощадила, а совсем не затронула стоящий в стороне городок. Главные силы молниеносно сцепились севернее, там, за Днестром, на магистралях Львова, Ровно, Киева. И первые пушки, заговорившие под Станиславом летом 1943 года, были партизанские.
Связные, слышавшие мой разговор с рабочим-паровозником, уже понеслись по ротам. Они ведь были не только связными, развозящими приказы командиров; они были еще и "внештатными" политработниками. А уж кто-кто, а Мишка Семенистый знал, как важно вовремя ободрить бойцов, рассказать им, пусть и не совсем достоверную, новость.
— Не спится гестаповцам в областных городах. Хлопцы, веселей!
И я видел, как следом за маленьким всадником уставшая пехота вскидывала повыше ремни автоматов и прибавляла шаг. Бодрее смотрели бойцы вперед.
Как ни странно, но при форсировании брода у нас совсем не было потерь. Всего один или два легкораненых. Помогла ли ночная темь, или наш партизанский "бог войны" — полковая пушка, выпустившая всего двадцать — тридцать снарядов, ошеломила врага — никто не знал. Но все хвалили Яшу Михайлика. Ласково глядела пехота на короткорылую пушку.
Черный лес уже за селом. Вот где цель сегодняшней ночи! Но дорога круто заворачивала влево и уходила в долину. Тут еще лежали синие тени. Село от леса было отрезано высокой насыпью с виадуком железнодорожного моста. Он траурной решеткой окаймлял затененную гору. Горизонт казался зубчатым от елей и сосен; словно черно-зеленые башни сказочного замка вырастали перед нами на фоне нежно-розовых перистых облаков.
— Дорога под мостом? Новая морока! — ворчал Базыма, — Кто разведывал?
— Да он не охраняется, — оправдывались разведчики. — Взорвать его надо, раз он попался на нашем пути.
— Взорвать-то взорвать, да сначала и подумать надо! — Войцехович показал на узенькую дорогу. Она вилась под мостом серой гадюкой.
Действительно, всем ясно, что взорванный мост упадет на дорогу и преградит путь нашей колонне. Разведчики смущенно покидали лакомую добычу. Мы с Войцеховичем остались на мосту. Внизу, под нами, словно горный поток, журчал колесами обоз.
Глядя вниз, Войцехович развел руками.
— Первый раз вижу. Ковпаковцы проходят под мостом и не пытаются его "отремонтировать"...
— Да, действительно. Чепуха какая. В этих горах, поди, и тронуть ничего нельзя будет.
— Но ведь это еще не горы, Петрович! Это игрушки. Так, овражек несчастный.
— А иначе не пройдешь.
Войцехович все так же весело продолжал:
— Вспоминается военное слово "дефиле"...
— До сих пор не употреблявшееся нами за ненадобностью, — добавил я.
Войцехович закричал вниз разведчикам:
— Эгей, хлопцы! Привыкать надо. Где кончается насыпь и начинается выемка, обязательно должен быть переезд.
Но те уже и сами догадались и поскакали вдоль пути.
— Есть. Точка. Тут он...
Минеры уже тащили ящики с толом на мост.
Это единственный случай запечатлеть взрыв на пленке, — мосты мы всегда рвали ночью. И я погнал связных по колонне за кинооператором Борисом Вакаром. Он страшно сетовал на меня за то, что я не послал его с четвертым батальоном.
Пока мы возились у моста, солнце уже заглянуло в ущелье. В утреннем небе зажурчала немецкая "стрекоза". Иногда снижаясь и припадая на крыло, "костыль" все ближе и ближе подходил к железной дороге. Сомнений не было. Заметил. Закружил над мостом. Я знал — пройдет полчаса-час, и немецкому генералу положат на стол фотокарту железной дороги и колонны партизан, движущейся по ней. Увидит генерал и минеров, кончающих подготовку к взрыву. Ах, скорее бы! Мы с Борисом Вакаром стояли наготове со своими аппаратами: он — с "аймо", я — с "лейкой". Вот уже подожжен шнур и кубарем скатился вниз с насыпи минер Абрамов. Через десять секунд у коего уха застрекотал киноаппарат Вакара, заглушая ворчание мотора "костыля". Резкий взрыв сотряс горы. В окнах сторожевой будки жалобно заплакали стекла. Взрывная волна дошла до нас и горячим дыханием коснулась моего лица. Дошла она и до немецкой "стрекозы". Хвост легкого самолета подкинуло вверх. Качнув несколько раз крыльями, выравниваясь, летчик дал полный газ.
Я глядел на наших бойцов в колонне. Уже не унылым взглядом, в котором глубоко запрятаны тоска, усталость и вымотанные авиацией нервы, провожали они немецкий самолет. Смех над обалдевшим врагом ободрял их.
Колонна головой своей вползала в Черный лес.
27
Черным лесом, старой заросшей дорогой, заваленной буреломом, по гнилым мосткам двигалась колонна. Сомкнулись ветвями над нею дремучие сосны и грабы, по бокам ласково шелестели листьями орешники и невиданных размеров крапива. А позади глухие удары разрывов и фырканье пулеметов. Это "мессеры" бомбили отдельные замешкавшиеся подводы и группки. Главные силы нам удалось втянуть в лес до их прилета.
Теперь нам сам черт не брат. Пускай там где-то сосредоточиваются полки, пускай в селе Россульна, у самой кромки Черного леса, расположился эсэсовский полк. У нас несколько дней резерва в этом большом лесном массиве. На карте он выглядит зеленым спасительным прямоугольником.
Небо обложили тучи. Полил дождь. Помрачневшая природа служила нам. "Мессеры" еще немного повертелись над лесом и отстали. Лишь на второй день немного прояснилось. Но грязь и роса мешали движению. Все промокли до нитки, и хотя запрещено было разжигать костры, все же отряд отдыхал. Нет передышки лишь разведчикам, — во все стороны разослали их мы с Горкуновым.
Вернулись сначала те группы, задача которых была прощупать лесные деревушки. Они принесли вести о том, что в большинстве сел еще нет войск противника. С нетерпением ждал я разведки из Россульны.
Неужели соврал австрияк? Обидно, если он ловко надул меня, а через меня и командование.
Коротая время, я пока что занимался изучением быта гуцулов. С начала стоянки в Черном лесу мы добыли себе несколько проводников: лесника ближайшего лесоучастка, лесорубов. Мы их задержали на порубке, не отпускали. Их могли допросить немцы. Голодные, худые, как скелеты, они подозрительно, исподлобья глядели на партизан. Какая еще беда свалилась им на голову?
По внешнему виду люди эти резко отличаются от жителей Западной и Восточной Украины. Черные изможденные лица, где их не увидишь во время немецкой оккупации? Но гуцула узнаешь не только по лицу. Они отличаются и одеждой. Задеревеневшие в труде руки — как сучья буков и низкорослых горных берез. В руках топирець — искусно сделанная горная палка, украшенная замысловатой резьбой; на ногах — ходаки из свиной кожи с узкими кожаными обмотками; из ходаков видны красные онучи; поверх вышитой домотканой рубахи — меховой жилет, расшитый нитками и кожей: это — киптарь; на голове войлочная шляпа — кресаня.
Подсаживаясь к ним, я затевал разговор, так — ни о чем, "о жизни"; просто, чтоб немного поупражнять язык на гуцульский манер и приучить ухо к их выговору: "си ходыв до лису, си робыв клету роботу, аж пуп ми триснув..." Пригодится. Но гуцулы, пожаловавшись на свою долю, неловко замолкли. Лишь когда я ушел от них, слышал позади тихий посвист горной свирели (вспоминаю Коцюбинского — флояру) и грудной женский голос, напоминающий звуки флекгорна.
Скочив козлик у город... — заунывно начинала гуцулка запевку. Угрюмо в унисон отвечали ей мужские басы:
...комарыки, мухы, комары-ы-ы...
Вот она — Гуцулия. Точно такая, удивительно такая, какой она описана Коцюбинским, Стефаником...
Словно сошедшие со страниц "Кленовых листков" Стефаника, оживали сейчас в Черном лесу эти странные люди. Будто воскресшие "тени забытых предков", сидели они передо мной в Черном лесу.
Что еще там у Коцюбинского, у Стефаника? Ага — флояра — это по-нашему сопилка или просто дудка; что еще? есть еще трембита — это и совсем не знаю что; а потом полоныны, колыбы, ватаги, бескиды, смереки [полонына — альпийские луга; колыба — пастуший домик в горах; ватаг — старший чабан; бескиды — горы; смерека — ель] и еще много чудесных певучих слов придется ощутить во всей их жизненной правде. И словно угадывая мои мысли, худой, как жердь, гуцул отчаянно заводил высоким фальцетом:
Ой, пойду я в полоныну -
Там затрембитаю...
А лагерь ковпаковцев жужжал, как улей. И своим гомоном властно возвращал меня к реальной жизни. Устали люди. Вот уже десять дней, от самого Збруча, никто не спал больше одного-двух часов в сутки.
Наконец пришла разведка из Россульны. Я почти торжествовал. Да, Россульна была полна немцев. Это 4-й СС охранный полк.
— Значит, боятся пустить нас в горы, — сказал задумчиво Базыма.
Ковпак нахмурился.
— Не в горах тут дело. От що... — и, взяв в руки карту, он надел очки.
Все замолкло.
— Там, южнее Россульны, нефтяные промыслы. Солотвинская и биткувская нефть. Ее не так уж много, но она высокого качества — почти чистый бензин, — пояснил свою мысль Ковпак.
— Тогда стоит идти напролом. Здесь уже стоит. Попробуем наступить Гитлеру на самую любимую мозоль! — засмеялся комиссар.
Все присутствовавшие в штабе с полуслова поняли командира и комиссара. Нефть! Вражеская нефть! Вот она любимая мозоль Адольфа!
На радостях штаб блестяще разработал план боя. Вася Войцехович блеснул своими способностями.
— Не боевой приказ, а поэма! Молодец, Кутузов, — подписывая вслед за Ковпаком приказ, сказал Семен Васильевич.
По приказу 3-й батальон Матющенки обошел Россульну с юга и устроил крупную засаду на шоссе. Три роты первого батальона, под общим командованием Бакрадзе, должны были выбить немцев из села и погнать их на засаду. Мы были уверены в том, что немцы легко подадутся на юг, стараясь прикрыть от наших ударов нефтяные промыслы. А в это время главные силы, обойдя полк с востока, нанесут удар по промыслам.
Движение началось ночью, лесом, по грязи.
Все шло хорошо, но вдруг Матющенко напоролся на засаду. Дело могло обернуться плохо, если бы хоть немного опоздал Бакрадзе. Но его роты проникли в центр разбросанного села почти незамеченными. Услышав стрельбу на юге, Бакрадзе дал ракету, и хлопцы навалились на штаб полка и его охрану: автоматный огонь, гранаты — вот что решило дело! Село было занято молниеносно. Батарея не успела сделать ни одного выстрела. Штаб полка с охраной, засевшей в каменном здании школы, разгромили немецкой же артиллерией. Когда мы вскочили в городишко Солотвин, позади горели нефтяные вышки. Мост через реку прошли без выстрела. Но в центре городка, на перекрестке улиц, нам пришлось задержаться.
В угловом каменном здании почты засели немцы.
— Держат дорогу под обстрелом! — прохрипел Кульбака и выругался чуть не со слезой.
Мы провозились с ними до рассвета. Правда, за это время в хвост колонны пристроились вышедшие из боя роты Бакрадзе. Он с жаром рассказывал, как громили штаб полка захваченными у немцев же пушками. Он ворвался в здание школы со своими хлопцами из 9-й роты. Прочесав классные комнаты, они собрались уже уходить. В последней комнатушке Бакрадзе направил луч фонарика под кровать. Оттуда выскочил немецкий оберст, в руке у него блеснул "вальтер".
— Но моя пуля была быстрее! — торжествуя, закончил Бакрадзе свой рассказ.
Я не смог удержаться от упрека.
— Напрасно! Такого "языка"...
Руднев нахмурился.
— Разведка не самоцель, а средство, Петрович! Не увлекайся...
— Да я и не увлекаюсь.
— Ну, так просто жадничаешь. У тебя в руках несколько офицеров полка. Чего тебе еще?
Действительно, пленных было много. Среди них оказалась важная жандармская птица. Поймали ее в доме владельца нефтяных промыслов, фольксдейча Гартмана. Офицер назвался сыном хозяина, совал в руки семейные фотографии, пытаясь уверить, что висевший в шкафу эсэсовский мундир принадлежит вовсе не ему. Взяли мы "сынка" в "невыразимых". Штатской одежды в комнате не оказалось. Офицер не обманывал нас: он действительно был и сыном хозяина дома, но вместе с тем и эсэсовцем. Отпускной билет, который не успел спрятать папаша, попал в мои руки. В нем значилось: Гартман служит в охранных войсках и выбыл в отпуск из части по семейным делам.
Мы двигались на запад; выступая из мглы, вырастали горы. Первый лесистый кряж. Черный, мрачный.
— Карпаты! — радостно закричал Горкунов.
— Подожди радоваться. Ты доберись сначала до них, — ответил ему опытный в горной войне разведчик Журов. — Тут все рукой подать. А попробуй — полдня протопаешь.
— Чепуха! Вперед, за мной, — скомандовал лихой Горкунов.
Мы шли в направлении села Манява.
Утро застало колонну в поле. Дорога все больше забирала в гору, извивалась, пока совсем не исчезла, штопором ввинтившись в туманную даль двух горных хребтов. Завеса ночной темноты тихо откатывалась на запад. Навстречу нам прибоем морской волны вырастали горы. Сине-зеленые гребешки этого невесть откуда вздыбившегося моря набегали на наш утлый караван. Он плыл навстречу гребням скал и зеленой пучине лесных диких громадин. Только пена туманов белела в ущельях.
Еще час-полтора, и мы достигнем заветной цели. Горкунов ориентировался по карте.
Впереди, в межгорье, зернышками рассыпанного на пахоте ячменя, прилепились хатки первого горного селения.
— Манява. Названия-то какие чудные! — усмехнулся он.
— Доберемся до села, придется дневать нам, — сказал я ему.
— Пройдем еще немного, во-он дорога в лес.
Он был по-своему прав. По приказу мы должны пройти до рассвета еще километров десять.
— Не успеем. Эта дорога — на подъем.
— Ничего. Надо втянуться в горы, — упорствовал Горкунов.
Горы впереди были покрыты дымкой.
— Так бывает у нас на Вологде, когда горит лес. Только здесь дышать легче, веселее, — заметил, очевидно, о горном пейзаже шагавший рядом с нами Митя Черемушкин.
— Погоди веселиться, наплачешься, — откликнулся Журов. Он из пограничников. Война застала его на венгерской границе в Карпатах.
Но Черемушкин не слушал Журова.
— Интересно, как тут зазвучат пулеметные очереди и взрывы гранат или минометные налеты?
— Еще наслушаешься, — в такт шагу ответил Журов.
Тут я вспомнил, что никто лучше Черемушкина не умеет по звуку определить систему оружия, направление стрельбы, а по количеству патронов и ритму очереди он угадывал, кто стреляет — немец или партизан. Мечтательные замечания Мити, оказывается, имели профессиональную окраску.
— Эх, черт... "Стрекоза"! — с досадой сказал Журов.
Мы придержали коней. Воздушный разведчик, заваливаясь на крыло, проходил вдоль колонны. Он то снижался, то набирал высоту. Я крикнул Горкунову:
— Федя! Надо размещать колонну.
— Чепуха! Вперед! Рысью. — в горы! — глаза у него заблестели.
Я знал этот блеск и не любил его. Беспредельно смелый помначшатаба обладал одним крупным недостатком. Он не понимал разницы между риском солдата и командира. Личная отвага, безусловно, хорошее качество для партизана. Когда ты рискуешь собственной жизнью за других, это всегда привлекает к тебе людей на войне. Но легкомысленно рисковать чужими жизнями — совсем другое дело. За это я не одобрял Бережного, спавшего на марше.
Подъезжая к Маняве, я снова посоветовал Горкунову:
— Давай размещать отряд, Федя. Село удобное.
— Никаких размещений. Приказ! В горы — и точка! Колонна, за мной! Рысью! — И голова колонны протрусила по кривой улице Манявы. Разведчики, высланные Горкуновым, уже нашли проводника. Но старый гуцул с топорцем в крепких, мозолистых руках на все наши расспросы отвечал, одно и то же:
— Дороги в горы нема. Таких дорог, чтобы войско прошло, нема. Ниц!
— Не может быть, — сказал Горкунов. — Скот в горы гоняете?
Старик снял шапку.
— То не дороги, а стежки. А для войска дорог нема. Каноны [пушки] не пройдут. — Старый гуцул смотрел на нас из-под лохматых бровей, недоверчиво и хитровато. — Дороги в горы ниц нема, — твердил он.
Горкунов замахнулся нагайкой и... опустил ее со свистом на круп коня. Конь взвился и заплясал, чуть не сбросив седока. Удерживаясь шенкелями, помначштаба распахнул тужурку. На его гимнастерке сверкнул орден Красной Звезды. Гуцул так и впился взглядом в грудь седока. И вдруг хлопнул бараньей качулой [высокая шапка] о землю:
— Чего паны-товарищи сразу не признались. Есть дорога! А я гляжу, що за войско такс?.. Есть дорога!.. Еще за цесаря побудована... Заросла вся, забыли ее гуцулы. Не знают о ней модьяры. А герману она не по силе. Пуп у него тонкий.
— Проводишь? — успокаиваясь, спросил Горкунов.
— Кто? Я? Старый гуцул, щоб не провел русске войско? Проведу! Щоб подо мною земля луснула, если не проведу. Русского солдата хоть на Говерлю, хоть на Поп-Иван...
— Пошли! Давай вперед, дед! Колонна, за мной!
Горкунов махнул плетью. Колонна тронулась. Пропустив мимо себя авангард, я тоже начал подъем. Вскоре седло съехало на круп коня. Я спешился и повел его на поводу. Подъем становился все круче. Непривычные к горам кони быстро выбились из сил. Люди еще брали подъем, подгоняемые манящей синевой горных кряжей. Люди эти были романтики и патриоты. Одного вида Карпат, на которые нацеливал нас приказ командования, было достаточно, чтобы увеличились наши силы. Но обозным и кавалерийским трудягам недоступны эти чувства, которые удесятеряют силы человека. Когда передние ноги становятся на почву, приподнятую на полметра выше задних, лошадь останавливается, тяжело поводя боками, а то и падает на колени. А задние все напирают. Вскоре движение совсем застопорилось. Образовалась пробка.
В это время из-за горного кряжа, заходя со стороны солнца, появилось первое звено самолетов. Сначала мы услышали только гул моторов. Лишь когда самолеты один за другим пошли в пике, мы узнали "нашу" тройку "мессеров".
— Защучили-таки. Теперь дадут пить, — беспокойно озираясь, сказал Журов.
Площадь между зданием школы и церковью в Маняве была забита обозом и пехотой. Нам с горы видно было как на ладони это скопление. Туда-то и направили вражеские летчики первый бомбовый удар. Затем самолеты зашли на штурмовку. Теперь досталось и передним.
Половина стояла на подъеме, не имея хода ни назад, ни вперед, ни в сторону. Люди разбегались по оврагам, но обозу не было пути. Обреченные кони стояли, понурив го ловы. Скошенные пулеметным огнем, они падали, преграждая путь уцелевшим.
За первым звеном пришло второе. Отбомбившись, и оно перешло на штурмовку. Только в десятиминутный перерыв между вторым к третьим налетами командирам удалось организовать ружейно-пулеметный отпор. Но еще две волны безнаказанно косили беззащитный обоз.
Самолеты перенесли весь огонь на голову колонны. Появились раненые бойцы. Падали убитые. В десятом часу удалось сбить один самолет. Он рухнул вниз, и взрыв, донесшийся из ущелья, заглушил возгласы ликования.
Бойцы вернулись к обозу. Растаскивая трупы лошадей, освобождая дорогу, мы изо всех сил тянули израненную колонну вверх. Туда манила своим зеленым шлычком бархатная шапка первой высоты, занятой нами в Карпатах.
Достигнув вершины, мы разбили временный лагерь.
Все занялись своим делом: кто перевязывал раненых, кто искал сена для коней, кто подсчитывал потери взвода, роты, батальона, а кто заглядывал в карту, нащупывая, куда вести отряд дальше.
Мы с Базымой и Горкуновым, ориентируясь по старинной двухверстке, нашли рядом с высотой цифру 936. Она означала, что гора, стоявшая нам стольких усилий, крови и труда, была высотой всего в 936 метров над уровнем моря. С ее вершин открывался вид на Карпаты. Дальше на юг, запад и восток в хаосе вздыбленной земли уходили кряжи, хребты. Горы казались нам маленькими. Но карта говорила другое: рядом — 970, немного дальше — 1204, еще дальше — 1656, а где-то там, в далекой синеве, возвышалась лысая вершина. Указывая на нее, старый гуцул торжественно снял шапку.
— Говерля! То есть Говерля! Наивысша гуцульска верховына!
— А рядом?
— Поручь Говерли — Поп-Иван. Тоже верховына не мала... "Верховыно, смутку наш..." — запел старик речитативом.
— Ничего, заберемся и туда, — сказал Горкунов.
Меня возмутило это лихачество. Но я сдержался.
— Так. Неприветливо встретили нас Карпаты, — процедил сквозь зубы Руднев.
Базыма оседлал нос очками. Уже делая выводы, он рассуждал сам с собой:
— Это наша большая удача, что ночью в Россульне хлопцы пощипали четвертый полк. Ударь он после штурмовки, стоил бы нам дорого этот урок...
"Мессеры" отстали. Часа в три дня, грозно гудя пропеллерами, на большой высоте прошла девятка "юнкерсов". Они солидно покружились, но не обнаружили хорошо замаскировавшуюся колонну и ушли на запад.
Все затихло.
Базыма закончил подбивать итоги. Я взглянул через его плечо:
Потери:
Убито бойцов . . . . . . . . . . . 10
Ранено бойцов . . . . . . . . . . . 29
Убито лошадей . . . . . . . . . . . 148
Разбито повозок . . . . . . . . . . 12
Я глядел на бойцов. Люди призадумались, глаза их затуманились, исчезла удаль. Теперь горы, ставшие на нашем пути, навеяли хмурь и безрадостную думу.
— Надо же было случиться, чтобы именно в первый лень встречи с Карпатами нас защучили эти "мессеры", — ворчал озабоченно Базыма.
Напряженный день окончился настолько глупо, что даже нельзя было рассердиться: за час до темноты из-под охраны сбежал пленный офицер, сбежал из лагеря, битком набитого партизанами, на глазах у всех.
Самолеты больше не гудели над головой. Люди стали подремывать. Очевидно, задремал и часовой. Затем посреди штаба раздался вопль: "Держи, держи его!" — и дежурный вскинул автомат к плечу. Но фашист точно рассчитал план своего бегства. Петляя, вприпрыжку, он бежал по направлению палаток Руднева и Ковпака.
Он, конечно, слышал, что подчиненные называют их генералами, и рассчитал правильно: никто не будет стрелять в сторону командиров. Проскочив меж генеральских палаток, он скрылся в кустах, росших по краю глухого оврага. Все это случилось так мгновенно, что, пока успели организовать погоню, эсэсовца и след простыл. За него крепко попало от Базымы и от комиссара и карначу, и часовому, а заодно — и мне.
Один Ковпак только ни разу не выругался. Он молча глядел на нас, укоризненно качая головой. Затем сказал примирительно:
— Поспали бы вы, хлопцы, часок. А то вечером опять марш. А чтобы спать было спокойней, допросите всех остальных. Усилить караул — щоб не разбегались.
Негромкий голос командира, услышанный мною впервые за этот тяжелый день, подействовал как холодный компресс при горячке. Я почувствовал, что Ковпак внутренне собран, спокоен и оценивающим (чуть-чуть насмешливым!) взглядом наблюдает за всеми. И достаточно было этих нескольких спокойных слов, чтобы немного застопорившийся механизм заработал снова.
А через час по приказу командира были посланы роты под командой Павловского на противоположный склон Манявского кряжа. Там находились биткувские нефтяные вышки.
Еще не спустилась вечерняя темень, как оттуда повалил дым, глухо зазвучали взрывы и зарево озарило потемневшее небо за хребтом. Это неунывающий, упрямый Ковпак задымил назло врагам свою цигарку на Карпатах, весом в десятки тысяч тонн нефти и бензина. На следующий день показались клубы черного дыма и в другой стороне гор.
— Под Яблуновым горит добре, — доложил Вася Войцехович, ориентируясь немного дольше обычного по карте.
Мы недолго ломали себе голову над происхождением пожаров.
Как известно, ночью батальон Федота Матющенки вместе с ротой Бакрадзе, прикрывая переход всего соединения через шоссе Станислав — Дрогобыч, вел бой в Россульне.
После этого боя батальон Матющенки исчез.
Соединение, перейдя шоссе, с ходу овладело местечком Солотвино и двинулось дальше через село Маняву в Карпаты. Здесь немцы нащупали колонну соединения и подвергли ее бомбардировке, что и вынудило нас поспешно уйти в горы. Подоспевшие из Станислава немецкие войска вслед за нами вошли в Маняву. Путь батальону Матющенки на соединение с главными силами был отрезан.
Матющенко, нащупав врага в Маняве после боя в селе Россульна, вернул свой батальон назад в Черный лес. В следующую ночь батальон перешел шоссе в другом месте и уже утром направился прямым путем в горы. Батальон был вынужден взбираться на гору по бездорожью между селами Яблонов и Манява. Положение батальона было бы не только серьезным, но прямо отчаянным. Но Ковпак дальновидно приказал Матющенке не брать с собой в Россульну своего обоза.
Вероятно, немцы догадались, что это какая-то отставшая от соединения часть. Они пытались попробовать ее силы, но, получив отпор заставы, откатились, ожидая подкрепления. Партизаны батальона, углубившись в горы, расположились передохнуть после долгого пути. Только комбату было не до отдыха. Его очень смущали вышки Яблонового нефтепромысла, которые отсюда, с горы, видны были, как на ладони. Насчет них Матющенко не получил от деда никаких указаний. Их даже на карте не было.
Наконец он не выдержал и вызвал к себе опытного чернобрового диверсанта Александра Евграфовича Лукашенко.
— Видишь? Вышки?
— Точно.
— Бери отделение Хайталиева из второй роты и своих минеров. Нужно сейчас же взорвать нефтепромысел. Пока немцы не очухались. Иначе нам тут конец.
Лукашенко почесал затылок, подражая своему комбату, и выждал положенную паузу. Без нее Матющенко никогда не поверит, что командир обдуманно принял приказ. А "недумающих" командиров Федот Данилович терпеть не мог.
— Будет выполнено. Разрешите идти?
— Иди. Только будь осторожен. Береги людей! — на всякий случай сказал Матющенко, сам думая о своем: похвалит или поругает его Ковпак "за инициативу".
Через полчаса диверсанты вышли из лагеря. Взяли по пути гуцула проводника. Тот повел группу к нефтепромыслу кратчайшим и незаметным путем. Приблизившись вплотную к промыслам, группа услышала шум моторов автомашин. От рабочих нефтепромысла, с радостью встретивших наших минеров, группа узнала, что немцы собираются уезжать "за подкреплением". Короче говоря, немцы струсили, услышав о недалеком расположении партизан. Действительно, через несколько минут немцы сами уехали.
— Не нужно и вышибать их, — доложили разведчики.
Расставив посты и наблюдателей, Лукашенко вместе с Хайталиевым и минером Андреем Штукарем вошли в главную контору.
Они решили действовать на новом поприще "строго научно" и потребовали к себе управляющего или инженера.
Разыскался инженер — поляк. Между Лукашенко и инженером завязался разговор.
— Знаете кто мы?..
— Догадываюсь, проше пана товажиша!
— А догадывайтесь, зачем пришли к вам?
— Не ведаю...
— Хотим посмотреть, как вы немцам нефть вырабатываете. Показывайте свое хозяйство. Главным образом нас интересует основное оборудование.
— Пожалуйста, проше пана. Пойдемте, — заторопился инженер.
Как на экскурсию, он повел диверсантов по нефтепромыслу, охотно рассказывая об устройстве и назначении оборудования отдельных деталей. Когда нащупывали что-нибудь важное, Лукашенко подмигивал Штукарю: "Андрюша, заметь эту деталь". Андрюша с минерами отставал на минутку. Заминировав эту деталь, он догонял "экскурсантов" и снова получал на "заметку" новую. Так, обойдя почти весь нефтепромысел, группа нашпиговала минами, снабженными взрывателями замедленного действия, основное оборудование нефтепромысла: вышки, насосы, помпы, моторы, большой бак с выработанной нефтью, вместимостью примерно в 750 тонн, а главное был заминирован нефтепровод, по которому шла нефть со всего промысла к железной дороге.
Войдя обратно в контору, группа партизан объявила, что через несколько минут начнутся взрывы.
— А вы, — обратился Лукашенко к главному инженеру, — отберите нам основную документацию нефтепромысла... и будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты... Слыхали такую песню?..
— Так вы, проше пана, с Белоруссии в Карпаты долетели?.. — вытаращил глаза инженер.
Лукашенко молча прислушивался к чему-то. Может быть, к шуму ветра в горах, а может быть, к гулу советских самолетов, которые уже чудились инженеру. Иначе, как советским десантом, не могли быть эти дельные и веселые хлопцы, свалившиеся в ущелья Карпат, как с неба.
— Я розумем пана товажиша...
— Що вы разумиете? — машинально спросил Лукашенко.
— Цо то ест секрет войсковый, — отвечал поляк.
В это время грохнули взрывы.
— Ось и ниякого секрета. Бувайте здоровеньки. Спасибо, пан.
Нефть пылала.
Вскоре весь нефтепромысел превратился в огромный костер, черный дым которого был виден за десятки километров.
Этот дым видели и радовались не только бойцы батальона Матющенко. Видели и обрадовались ему все бойцы соединения.
— Батальон Матющенко живой, действует! — сразу определил Ковпак.
Это зарево было видно всему населению Станиславщины, и оно пробудило в нем силы к сопротивлению ненавистным немецким захватчикам, топтавшим родную Украину.
Вскоре группа благополучно добралась в расположение своего лагеря. Лукашенко доложил комбату о выполнении приказа. Но Матющенко остался недоволен тем, что группа не захватила с собой инженера, от которого можно было бы узнать многое. Он приказал группе вернуться за инженером. Группа вернулась обратно в горящий нефтепромысел, разыскала инженера и привела его в лагерь. Комбат допросил его и отпустил домой.
Ночью батальон тихо прошел окраиной Манявы и на следующий день, 22 июня, догнал соединение около села Пасечное.
И тут наступила очередь Матющенко. За инициативу и смелость его похвалили комиссар и Базыма. Начал было хвалить и Ковпак, но узнав, что поляк-инженер остался на промыслах, нахмурился. Когда же никто из командования батальона Матющенко не смог назвать даже фамилию человека, оказавшего нам неоценимую услугу, дед рассердился.
Он стал распекать комбата:
— Ты що, не понимаешь, как ты промазав?
— Та вже теперь понимаю, — скреб затылок Федот Данилович.
— От же ничего ты не понимаешь. Нам такие помощники сейчас до зарезу нужны.
— Та який вин помощник. Так, нейтральный панок.
— А що? Зразу щоб вин тоби руки по швам та ще и козырнув: явился по вашему приказанию. Нехай и не по охоте, а помогав...
Матющенко был объективный человек и любил это подчеркнуть.
— Так не, чого же, Лукашенко казав: пан охотно все показував. И толково так: що и — к чему...
— От и выходить, Лукашенко твий молодец. А ты?
Матющенко молчал удрученно.
— Те дядьки, що под силой оружия Сарнскую дорогу охраняли, потом же стали сами поезда пускать под откос?..
— И в моему батальоне есть из них двое.
— А тут чоловик сам на помощь к тебе пришов? Пришов. И який чоловик. Инженер — раз. Польской нации — два А ты его назад до фашиста. Вешайте его на здоровьечко. Ой, Федот, Федот... Ну, що мовчишь?
— А що ж говорить...
— Ну хоть ошибку свою признаешь?
— Признаю.
— Какая ошибка? — спросил Ковпак.
— Первая — тактическая. От помощника отказався...
— А ище какая?
— Вторая — политическая. Национальный момент пропустив сквозь пальци, — упавшим голосом сказал Матющенко.
— А ище?
— Та хватит и цых двоих, товарищ командир, — взмолился Матющенко. — И на черта було мне те вышки зачипать. Так и знав — не будет добра...
Все засмеялись.
— Оце и есть твоя третья ошибка, — тоже смеясь, сказал Ковпак. — То що ты промысла сжег — твоя великая заслуга перед нашими братами на фронте. Тебе грудь вперед держать надо. А з инженером — прохлопали — верно. Объявляю батальону благодарность. А комбат хай подожде... Та не журысь — в приказе про не не буде написано. Это я так для твоего сведения. В общем — объявляю благодарность.
Матющенко, под предлогом подготовки к новому маршу, поспешил ретироваться.
Через полчаса начался марш.
28
Горы преподносили нам сюрприз за сюрпризом. Оказалось, что спускаться с крутой горы ничуть не легче, чем взбираться на нее. Если же вспомнить, что спускались мы ночью по забытой со времен первой мировой войны неезженной дороге, то понятно, сколько проклятий услышали горы за одну ночь и по адресу старого проводника гуцула и тех, кто проложил в первую мировую войну такой головоломный путь.
Аварии были на каждом шагу. Ломались колеса, летели куда-то в пропасть ящики со снарядами, патронами. Ездовые достреливали лошадей, поломавших ноги. А уж сколько шишек и синяков наставили себе и друг другу люди за эту проклятую ночь — и не счесть.
По спуску с высоты 936 протяжением по прямой не больше пяти километров (это, если переложить на плоскость карты!) ползли мы около шести часов. Меньше километра в час — вот темпы ночного горного марша.
Затем дорога стала более пологой, и колонна втянулась в ущелье. На дне его бежал ручей. Дороги там тоже не было, но ехать можно было по дну мелководного ручья. Мы потом поняли, что сделали непростительную глупость: пересекали кряж в то время, когда в горах надо ходить только вдоль кряжей. За эти сутки мы перекочевали всего-навсего через первый небольшой горный рубеж.
Ручей привел нас в долину реки Быстрицы. Вдоль берегов се проходит шоссе и узкоколейная дорога. Противник, отвлеченный разгромом 4-го полка и бросивший остатки имевшихся под рукой резервов на охрану нефтяных промыслов, отстал.
В долине Быстрицы уже светало. Вчерашняя бомбежка была всем хороша памятна. Народ, поглядывая на небо, усердно погонял коней по шоссе. Большая часть их вышла из строя. Они посбивали себе копыта на каменистых дорогах. Непривычные к горам, еще два дня назад такие резвые кони еле тащились по каменистому шоссе. Обоз вышел из строя, пройдя по горам всего десять — пятнадцать километров.
Только пара небольших лошадок Павловского бойкой рысью обгоняла колонну. То ли его коняги родом из этих мест, то ли старый хозяйственник нашептал им какие-то колдовские слова, но "выезд" Павловского показывал класс резвости и быстроты. Помахивая хвостами, кони неслись, обгоняя уныло бредущий обоз, телеги с ранеными.
Сидя верхом на огромных битюгах артиллерийских упряжек, ездовые пушек изнемогали. Они устали понукать своих слоноподобных тяжеловозов. И с завистью провожали глазами повозку Павловского. Артиллерийские кони с усилием переставляли ноги с пудовыми копытами только под ударами кнута. А через секунду, жалобно опустив огромные добрые головы, они еле плелись по каменистой дороге.
— Расчахнулись, проклятые, — кричал, оборачиваясь на возу, Павловский. — Це вам не Пинские болота. И не степя-а-а... Тутечки дело поскладнее. И для германа тоже. Но и для нас.
Ездовые с ненавистью поглядывали вслед помпохозу. Велас — повозочный санчасти (он же фармацевт и конский хирург) ворчал:
— Добре тебе языком молоть. Эх, нема правды на свите, щоб усе начальство перевелося.
Но оказалось, что правда еще существует на свете. Обгоняя обоз по краю обрыва, ездовой Павловского не рассчитал и вывалил своего хозяина в речку. К счастью, обрыв был невысок, дело окончилось синяками и шишками. Побарахтавшись с минуту в быстрой, но мелкой реке. Павловский под смех ездовых выбрался на берег. Из телеги вывалилось в реку два мешка сахару, мешок соли, несколько ящиков с мылом, литров тридцать водки, одеколон, мануфактура и еще множество бакалейных и галантерейных товаров.
— И де воно вмещается? Не меньше чем пивторы тонны. Не повозка, а пульмановский вагон, — разглагольствовал довольный Велас, кнутовищем показывая на черный ком шубы Павловского: словно расшалившийся щенок, ее рвала и метала Быстрица.
Народ повеселел.
— Ну, что, злая река? — спрашивал, смеясь, Базыма незадачливого помпохоза.
— Они ее подсластить хотели, — не удержался от насмешки Семенистый.
Намек на утонувшие два мешка сахару переполнил чашу терпения Павловского. Семенистый сразу после ядовитой реплики погнал коня в галоп. А вслед ему неслась отчаянная ругань помпохоза. Немного успокоившись. Павловский согласился с доводом Базымы.
— Река действительно злая!
Минер 4-го батальона Платон Воронько, взорвавший мост под Тернополем, ехал рядом со мной. Откинув непослушный поэтический чуб, он вдруг громко проскандировал:
По высоким Карпатским отрогам,
Там, где Быстрица — злая река,
По звериным тропам и дорогам
Пробирался отряд Ковпака.
Базыма хмыкнул себе под нос:
— Ничего. Получается! Мотив надо подобрать.
А когда совсем рассвело, мы, памятуя наши вчерашние приключения в Маняве, стали быстро размещаться в селе Зеленая.
Куплеты вновь сложенной песни уже ходили по рукам в коряво переписанных листках.
Он шумел по днепровским равнинам,
Там, где Припять и Прут голубой,
Чтобы здесь, на Карпатских вершинах,
Дать последний решительный бой, — пели в ротах на мотив "Казака Голоты".
"Последний ли? — подумал я. — И знают ли эти люди, всего полдня за этот месяц прожившие без боя, что им еще предстоит?!"
Дорога сворачивала влево, вдоль улицы Зеленой. А справа все шумела река Быстрица.
Кто знает, как она покажет себя, эта река.
А пока что:
По высоким Карпатским отрогам,
Там, где Быстрица — злая река... — гремит по колонне песня —
Дни и ночи стрельба-канонада,
Только эхо по сопкам ревет —
Партизан не желает пощады
И на помощь к себе не зовет.
Не зовет он далекого друга,
Что на фронте за тысячу верст,
Из-за Дона и синего Буга
Ты придешь к нам, наш сменщик, на пост.
Так пели партизаны 20 июля 1943 года в нескольких километрах от государственной границы Советского Союза.
29
В селе Зеленая мимоходом была разгромлена немецкая погранзастава. Пограничники отошли в горы без боя, побросав свои пожитки и чемоданы. Уничтожили только рацию и боеприпасы. Немецкая застава прикрывала широкую долину Быстрицы и ущелье Зеленой и Зеленички. Таким образом, выход на венгерскую сторону был открыт. По приказу Ковпака на заставе был оставлен батальон Кульбаки. Все соединение ушло в ущелье реки Зеленой.
После изнурительных маршей, закончившихся двумя трудными переходами в горах, стоянка нужна была до зарезу. Но почему Ковпак выбрал ее в ущелье Зеленой? — спрашивали мы себя.
Молодой разведчик Журов, бывший пограничник, робея и волнуясь, доказывал, что остановиться здесь — значит нарушить границу целого государства.
— Это же не какого-нибудь бургомистра или гебитскомиссара пощупать! О нарушении границы через несколько минут будут знать в Будапеште.
Почему осторожный Ковпак не внял здравому голосу? Только позже я понял, что и Ковпак и Руднев крепко надеялись: заварим кашу, а тем временем подойдут Сабуров, Олексенко и Шитов, ударят на Бессарабию молдавские партизаны Андреева и Шкрябача, на Винницу пойдут Мельник и Буйный. Это был план одновременного удара многими отрядами на юг Украины. Федоров еще раньше нас ушел на запад под Ковель.
А сейчас, карабкаясь по склонам к ротам, тренируя старые ноги в ходьбе по горам, командир как бы говорил хлопцам всем своим видом:
— Проходили мы не раз границы и похлеще! Брали под пулеметным да минометным огнем рубежи Днепра и Припяти, выпутались и из "мокрого мешка". Держи голову выше, хлопцы!
Не мог же Ковпак перед всеми раскрывать тайну важнейшего плана, в котором его отряд выполнял только одну составную часть задачи — роль авангарда. Ковпак знал: не хватит у Гитлера резервов, чтобы ликвидировать тот мощный удар главных сил партизанских, который был подготовлен под руководством ЦК КП(б)У летом 1943 года на юге Украины.
Вот почему отряд остановился в ущелье реки Зеленой. Остановился надолго.
Может быть, здесь и будет положено начало будущему партизанскому краю?
Первые три дня прошли спокойно. От батальона Кульбаки к штабу вела узкоколейка, предназначенная для вывоза леса. Шла она под значительным уклоном. Небольшие вагонетки катились от штаба до батальона Кульбаки сами собой километров семь-восемь.
Командование приняло решение: приспособить обоз к горным условиям. Не знаю, кому первому пришла в голову эта мысль (кажется. Павловскому), но осуществили ее очень просто. Парные телеги резали пополам, превращая один воз в две одноосные арбы. Назрела и вторая трудность: добыча продовольствия. На равнине, богатой хлебом, вражескими продовольственными складами, все делалось само собой: роты и батальоны жили на "подножном корму", а централизованное питание распространялось только на редкие дефицитные товары: соль, табак, мыло; изредка на сахар и мясо. А в горах даже кукурузная мука оказалась редким продуктом. Правда, в Зеленой мы взяли склад немецкой погранзаставы, там были сахар, табак и мука. Но Кульбака не мог изменить своему щедрому "равнинному" характеру и большую часть муки и сахара раздал гуцулам окрестных деревень. Уж очень бедно жил здесь народ. На детей — золотушных, с огромными животами и лихорадочно блестевшими глазами — жаль было смотреть. Там же, в Зеленой, я услыхал пословицу, сложенную, может быть, сейчас, на лету, а может, существовавшую со времени освобождения Гуцулии в 1939 году Красной Армией. Старая гуцулка приглашала отведать ее скудного борща. Я отказывался.
— Заходьте до хаты. Теперь мы все живы. Як русский у сели, то и хлиб на столи.
Это мне напомнило случай на Припяти. Там старушка на вопрос разведчика: "Кто есть в селе?" — ответила по-своему.
Тот не понял и переспросил:
— Кто, кто?
— Идите смело, не бойтесь. У них звездочки горят на шапци и в сердцах.
А тут гуцулка говорит: "Як русский у сели, то и хлиб на столи".
Пока еще имелись кое-какие продовольственные запасы, мы не обращались за помощью к населению, а наоборот, раздавали гуцулам захваченные у фашистов продовольственные склады.
Так прошло несколько дней. Рабочая, обозная часть отряда трудилась с утра до ночи над переделкой повозок, боевики, державшие заставы на вершинах сопок, штаб, разведка и санчасть были не особенно загружены.
Здесь мы не ожидали самолетов. Отряд прошел в Карпаты все-таки без крупных боев. Он донес сюда запас патронов, взрывчатки и снарядов. Командование решило Большую землю пока не тревожить. Да и беспокоили перебои радиосвязи с Москвой: то ли мы забрались слишком далеко и рации работали на пределе, то ли радисты еще не приспособились к работе в горах. Радиограммы принимались, с искажением. Без начала и конца. Часами возились радисты, но безрезультатно. А то вдруг появлялся немецкий разведчик, начинал кружить вокруг сопки. Приходилось прекращать работу раций.
Ковпак удерживал отряды в Зеленой еще и потому, что на запад к Дрогобычу и Бориславу был послан Лисица. Небольшая, но хорошо вооруженная группа под командованием хитрого разведчика и диверсанта получила задачу подразведать, а, если представится возможность, то и "пощупать" нефтяные промыслы. По расчетам Ковпака, Лисица должен был вернуться. Рация его молчала. В других условиях это встревожило бы нас, но в горах не слышно было и Москвы. Поэтому молчание Лисицы еще не значило гибели его группы. Мы поджидали Лисицу со дня на день. Вторая причина стоянки — переход на облегченные средства транспорта. Люди изобретали арбы, кромсали повозки, ковали коней. А на это требовалось время.
30
Сокращение обоза, кроме препятствий материально-технического порядка, встретило трудности, так сказать, этические.
Ездовые пытались как-нибудь объегорить комвзвода и старшину. Те сообща втирали очки командирам рот, эти соответственно обрабатывали комбатов. Комбаты умоляли штаб накинуть еще хоть что-нибудь поверх строгого лимита на повозки. Но штаб был неумолим. Паломничество комбатов началось на третий день. Они по очереди являлись к Базыме. Тот сидел подобно каменному изваянию, не моргая, слушал получасовую адвокатскую речь Кульбаки, насыщенную доводами, примерами наиубедительнейшего порядка. Наконец красноречие истощалось и, вытерев пот с лица, комбат умолкал. Базыма откладывал в сторону ведомость с разверсткой арб и вьюков.
— Все?
— Кажись, все.
— Теперь слушай команду. Кру-гом! К себе в батальон — шагом марш! — Уже вслед уходившему Григорий Яковлевич говорил, все повышая голос: — Ты що думаешь, я сам не знаю того, с чем ты меня агитировать пришел? Знаю. Нельзя, и точка. Не можем мы в горы таким табором влезть. И ты должен своих людей агитировать, а не меня. Чтоб массы сами поняли. И сокращались. А ты в хвосте плетешься. Ко мне лезешь. А я что — господь-бог? Я эти горы сотворил? Нет... В общем, ступай!
Но "массы" не поддавались. Не так-то легко было убедить людей отказаться от последнего удобства в этой и так мало уютной походной жизни.
У Базымы начали сдавать нервы, но старик держался изо всех сил. А на пятый день разыгрался из ряда вон выходящий скандал. Повозочный Велас чуть не избил главного хирурга Ивана Марковича и грозился его застрелить.
Серьезный, вдумчивый врач Иван Маркович Савченко, уже около года работавший в отряде, пришел в штаб просить защиты.
— Управы на него нет. Совсем взбесился, старый черт.
— Да в чем дело? — спросил врача Базыма.
— Обоз мы сокращаем? Приказ ваш был?
— Ну был...
— А тяжести, грузы?
— Это как сами считаете.
— Вот я и считаю. Надо раненых спасать, а у нас аптека и медикаменты да перевязочные материалы на трех тяжелых возах еле вмещаются.
Базыма понял: главврач просил надбавки.
— Приказ и точка. Никаких. Сколько у тебя там? Кроме тех, что для раненых?
— Две арбы.
— Ничего не добавлю.
— Да я и не прошу. Стал я сортировать всю аптеку. Не могу же я препараты бросить! Сульфидин, стрептоцид... Да и не столько там веса. Индивидуальные пакеты — тоже, вот и набралось. Хирургический инструмент — тоже. Все лишнее я выбросил долой.
— Значит, можно обойтись?
— И сколько получилось?
— Ровно две арбы. Полные доверху. Но если упаковать хорошо, все необходимое вмещается. С трудом, но...
— Ну, так в чем же дело?
— Да опять же с Веласом.
— А что он — отказывается везти?
Комиссар, присутствовавший при разговоре, сказал:
— А ведь верно. Трудно старику по горам. Можно назначить ездового помоложе.
— Да нет, наоборот.
— Что такое? В чем же у вас главная трудность?
— Автоклав...
— Не понимаю.
Я давно замечал пристрастие повозочного Веласа к странному предмету, похожему на огромный самовар, какие мне приходилось видеть лишь в детские голы на станции Жмеринка. Звалась эта махина — автоклав. Предназначенный для стерилизации инструментов и бинтов в стационарном госпитале, он был невозможно громоздок и неудобен для перевозки. Еще первый партизанский врач Дина Маевская каким-то образом сумела убедить старика Веласа, в течение всей своей шестидесятилетней жизни и не подозревавшего, что на свете есть такие штуковины, в том, что от этой громоздкой и несуразной вещи зависит чуть ли не существование отряда. И если бы не забота Веласа, уже давно раздобыли бы мы автоклав, более подходящий для рейдовой хирургии. Но Велас возил этот громоздкий неуклюжий чан безропотно, больше того — самоотверженно, уже два года. И довез-таки в Карпатские горы. Я не раз видел на переездах старика, под обстрелом прикрывавшего собственным телом огромный автоклав. Ездовые посмеивались над Веласом, затем бросили: упорство в выполнении долга, даже если речь идет о самом маленьком долге, всегда вызывает в конце концов уважение. Люди видели — фашисты могут убить любого из нас, могут растрепать отряд, могут бомбить, обстреливать, покрывать минометным огнем, но, пока жив Велас, автоклав будет цел и невредим. И к началу работы полевого хирурга будет он весело шипеть, выпуская парок, блестеть надраенными боками, в которых отражается лохматая стариковская голова Веласа... Это стало уже привычкой, бытом...
И вот сейчас сам главный врач Иван Маркович приказал оставить автоклав! Велас не соглашался. На повторный приказ он ответил руганью, назвал врача "вредителем", а когда тот прикоснулся к заветному автоклаву, набросился на него с кулаками и даже схватился за карабин. Вызванный на глаза командования, Велас молчал, сопел, поглядывая исподлобья...
— Вредитель он. И враг народный. Все. Точка.
— Вот видите! — махнул рукой хирург.
Командиры, знавшие Веласа, вначале улыбались. Ковпак спросил шутя:
— Що, вожжа под хвост попала?
Велас пропустил замечание командира мимо ушей.
— Снимем с санчасти, старик, — серьезно пригрозил Базыма.
— Не имеете никакого права. Я еще с самого сорок первого года в ней состою. Есть хоть какое за мной замечание? Ага! Нет? Как же ты снимать меня будешь? За что?
— Почему не подчиняешься?
— Потому — вредительский приказ!
— Ладно, ступай. Ступай! Я що сказав? — закричал Ковпак.
Велас, пожав плечами, медленно, как бы делая одолжение, отошел шагов двадцать и остановился, поглядывая на штаб.
— Занимайтесь своим делом, — обратился к Ивану Марковичу комиссар.
— Так он опять в меня стрелять будет.
— И застрелю... Ты що думаешь? — выглянул из-за сосны, как расшалившийся мальчишка, старикан.
— Арестовать, — кивнул дежурному на Веласа Ковпак.
Велас, довольный, сам подошел к Ковпаку.
— Арестуешь? Это можно.
Все заулыбались. Чудачества Веласа все же иногда скрашивали однообразие походной жизни на стоянках.
Иван Маркович ушел.
А я, пытаясь понять поведение своенравного старика, вспомнил его "историю".
О своем приходе в отряд, как немногие из ветеранов 1941 года, Велас не любил распространяться. Только один раз мне пришлось подслушать его историю. Село Веласа было полностью сожжено фашистами. Велас был в лесу на работе. А всю его семью, состоявшую из бабки Пелагеи, двух дочерей, снохи и семерых внучат, постигла тяжелая мучительная смерть. Молодух постреляли. А старуху со внуками загнали в сарай-клетушку и заживо сожгли. Велас вернулся с делянки лишь на третий день. Помню, он ровным голосом рассказывал:
"Пришел я. Гляжу, заместо нашего села одна степь, а на ней дымочки курятся. Дошел до своей дедизны: може, думаю, кто из семейных в ямке сидит. Побродил — нема никого. Глянул на тое место, где плетух коровий у нас стоял. А они, мои милые — все семейство, — как сели в уголочке того плетуха, так и сидят. Все восьмеро. Детки сидят.
Посредине никак моя Палашка, а кругом ее — внучата. Скинул я шапку с головы. "Здравствуйте, мои дорогие..." — говорю. А они молчат. "Здравствуй, жена моя Палага", — и за плечо ее взять хотел... Она и рассыпалась. Тут уже я больше ничего не помню. Только в ковпаковском отряде до памяти пришел. Говорили хлопцы — встретили на просеке: лесом я шел и песни все пел..."
Люди разных знаний и опыта лечили партизан.
Первым хирургом отряда Ковпака была Дина Казимировна Маевская, по образованию физкультурный врач. Она окончила институт перед самой войной, пришла в отряд без единого инструмента, без лекарств, без приборов...
Но если у кого-нибудь из нас, выживших наперекор всему, и сохранилось чувство уважения и благодарности к самой человечной из наук — медицине, то оно всегда было связано с образом этой девушки, физкультурного врача. Спасать жизнь человека в больницах, госпиталях и специально оборудованных кабинетах — это, конечно, тоже благородное дело. Но попробуйте это делать при керосиновой пампе, в лесной избушке, в сарае или на марше под дождем...
Раненый партизан — самая трудная и неразрешимая военная проблема. Даже в местных отрядах, где есть возможность организовать в лесной глуши партизанский госпиталь иди на крайний случай оставить раненого в деревне у верных людей, — это не легкое дело. В рейдовом отряде вылечить или просто спасти жизнь раненого во много раз труднее. Единственная возможность отправить его самолетом на Большую землю бывает только к концу рейда, то есть раз в три-четыре месяца. А в самый трудный период ранения его возят за собой. Были выработаны строжайшие законы внутриотрядной морали. Раненым мы отдавали все. Командир или боец, оставивший раненого на поле боя, покрывал себя позором. В отдельных случаях виновных в таком преступлении расстреливали. Для раненых предназначались лучшие повозки, кони — самые выносливые, ездовые — самые опытные и умевшие править так, чтобы повозку не трясло. К одному тяжело— или двум легкораненым прикомандировывалась девушка-партизанка. Ее обязанность при любых условиях (из-под земли!) достать раненому подушку, одеяло; кормить маслом, сметаной, печь для него белый хлеб и лепешки; и чтобы все это было без мародерства. Походные нянюшки (многим из них было пятнадцать — семнадцать лет) умели ласковым словом разжалобить сельских старух. Были среди этих девчат и такие, что даже божественные проповеди произносили в церквах. И потрясенные их красноречием семидесятилетние старухи жертвовали из своего приданого рушники и грубое крестьянское полотно. Оно, оказывается, лучше гигроскопической ваты, лучше корпии, если его продезинфицировать.
Но для этого опять же нужен автоклав.
Каким магическим способом Дина Казимировна сумела убедить Веласа, что от этой штуковины — автоклава, зависит жизнь раненых, я не знаю. Но он усвоил это крепко. И вот сейчас на все дело его жизни посягнул человек со званием врача!.. И этого человека поддерживали командиры!
Сидя под арестом, Велас жаловался часовому:
— Була б Динка — мы б этого в жизнь не допустили. Срамота! Отряд — и без автоклава.
— Да на черта он тебе сдался? Раз приказывают...
— Эх, ты... зелено-белено... Приказывают!.. А кому? Веласу? Мы еще первую медицину в отряде открывали.
Но здесь, на Карпатах, не было Дины. Она надломила здоровье на непосильной работе, свалилась в тифу и была эвакуирована с Князь-озера...
Мне было очень жаль старика.
Правда, теперь, в 1943 году, уже несколько врачей было в отряде.
Но что же делать с Веласом?
— Надо как-то их помирить, — сказал я комиссару.
— От я зараз их помирю, — решительно заметил Ковпак. — Пошли, Велас!
У Веласа блеснули надеждой глаза, и с удивительной прытью он пустился на гору.
— Показывай свою медицину! — скомандовал Ковпак в санчасти.
Велас взял на руки автоклав.
— Неси сюда, — Ковпак показал место на краю обрыва.
К ним подошли медсестры — Дуся Черненко, Галя Борисенко.
— Нужен для медицины цей самуварь? — спросил у девушек Ковпак.
— Конешно... Как в степях, то чего же... Нужен, конешно...
— А в горах обойтись можно?
— Можно, конешно.
Ковпак повернулся к хирургу.
— Иван Маркович, можно обойтись?
— Я сказал уже. Можно. Заменим кастрюлей, ведром...
— Ну, глядите...
И Ковпак с размаху ударил ногой по чану. Тот перекатился, загудел и с грохотом полетел по скалам в обрыв.
— Что — опять бомбят? — затревожились раненые.
— Лежите, лежите, хлопцы, — мимоходом успокоил их Ковпак.
А над пропастью стоял старый Велас, и на глазах его блестели слезы.
— Тоже... Так и сказал бы... Раз нельзя лишних коней, так и сказал бы. Можно було б на плечах, пока по силе возможности. А то сразу... От стрельнет фашист тебя, генерала, тогда узнаешь, как без а... а... асептики, будешь знать тогда, що есть партизанская медицина... Як червы заведутся... тогда не дуже забрыкаешь...
В штабе я внес предложение перевести Веласа из санчасти. Базыма согласился.
— Верно. Переведем от греха подальше. Старик он с мухами. Может натворить делов. Да и делать ему теперь в санчасти нечего. А куда его ткнешь?
— Давайте на радиоузел.
— Верно, дедок на медицине образовался малость. Пускай еще техники понюхает.
На этом и порешили.
Новое назначение пришлось Веласу по душе. Вот только развернуть в эфире свою деятельность ему не довелось. Не успел.