6

Уже первые дни рейда показали, что совершается он не в обычной обстановке.

Рейд за Днепр мы совершали осенью; рейд на Киевщину, Житомирщину проходил зимой и ранней весной. Сейчас — лето в самом разгаре.

Знойное марево с утра зыбкой волной дрожит на горизонте. К полудню в бирюзовом небе вырастают белые парашютики облачков. Вначале жиденькие, прозрачные, крохотные, они вскоре торжественно снизятся к земле, станут плотнее, гуще. И вот уже на макушку облака невозможно смотреть: белизна его режет глаз, как снег в горах. Еще немного — и брюхо облака подбивается синевой. Оно темнеет, сливается с другими в грозовую тучу. Минута-другая, и дождь ровными полосами штрихует горизонт. Зеленая полоса хлебов, слившись с синей грозовой тучей, широким фронтом стремительно наступает на холмы Ровенщины. Лавина ветра, дождя и грома бушует в Полесье.

Это — на севере, там, где остались леса. На западе — багровые облака только силятся закрыть солнце. А на юге — все то же голубое небо да безмятежные облачка-разведчики. Они тихо висят над степью. Лишь столбики пыли вдоль полевых дорог взвиваются им навстречу, осторожно прощупывая путь грозе.

Ночи сейчас самые короткие. Движемся мы в долгие знойные дни. Кромка леса темной полоской прочерчена на горизонте. Чтобы совсем не потерять ее, мы в третий переход держим направление строго на запад. Но, разгадывая направление, куда ведут нас Ковпак и Руднев, ясно представляю себе: рано или поздно мы свернем к югу. Туда, где нет лесов. В степь! Вот только угадать бы, где свернем? В каком месте?

И снова, как тогда, при первой встрече, Ковпак хмурится, поглядывая на хлеба.

— Урожай богатый, а придется жечь, уничтожать...

Урожай действительно богатый. Хлеба стоят высокой ровной стеной. Рожь уже наливается. Пшеница отцветает. Она служит нам неплохой маскировкой. По крайней мере от наземного противника. Авиации опасаться пока нет нужды. Главное дело сейчас — разведка. Мы разбиваем их гарнизоны и банды полицейских только там, где они мешают нашему продвижению. Ввязываться в серьезные бои с ними нам теперь нет смысла. Потери в боях неизбежны. Дальний же прицел рейда требует как можно более экономного расходования сил. Мы используем всю свою ударную мощь только тогда, когда достигнем цели. Правда, до цели еще далеко.

А сейчас — разведка, разведка и еще раз разведка.

Справится ли она с этими новыми задачами? Старые, опытные разведчики — Черемушкин, Мычко, Кашицкий, Володя Лапин, Землянко и другие — часто пасуют. Сказывается незнание местного, украинского, языка. В западных областях часто на все село не найдешь человека, понимающего русскую речь. Уже в первые дни разведчики приходили обескураженными. Иногда, сами того не подозревая, приносили неточные сведения.

Черемушкин и Мычко еще кое-как справляются. Их излюбленный метод — боем прощупать противника — дает некоторый результат. К тому же Мычко знает украинский язык. Но не может один взвод обеспечить всю разведку.

Володя Лапин ругается. Передавая свой разговор с местными крестьянами, он изображает в лицах, как они не могли понять друг друга.

— Стучу в окно. Баба подходит. "Бабка, открой, буть так ласкова, фортку!" Молчит. "Ну, открой фортку, милая". Опять молчит... "Открой фортку, а то окна побью..." Тут она как начнет голосить, плакать: "Вы же, — говорит, — через фортку во двор вошли", и на калитку показывает... Я смеюсь: "Какая же это фортка — это же калитка". Тогда она меня на смех подняла: "Калытка, — говорит, — для денег, хвиртка — для людей, ворота — для худобы, а ты не турок будешь?.." Вот так и проговорили с час. Молока принесла, хлеба, масла... А толком ничего не узнал.

Полустепная полоса требовала усиленной кавалерийской разведки. Взвод Саши Ленкина был преобразован в эскадрон. Саша торжествовал. Комиссар скрепя сердце подписал приказ о реорганизации подразделения Усача.

Руднев — принципиальный противник партизанской кавалерии. Он называл войско Ленкина "иисусовой конницей", что обижало наших кавалеристов.

На пятый день марша, огибая Ровно с севера, мы проходили небольшое сельцо. Дорога вывела нас к роще.

У рощи — кладбище.

Выскочившую вперед на подводах разведку с кладбища встретили шквалом огня. Разведчики успели соскочить с подвод. Карпенко со своей ротой автоматчиков развернулся в обход кладбища. Хорваты и местные полицаи смекнули, что дело может кончиться для них плохо, и бросились наутек.

Мы с Ленкиным верхами выскочили на бугор.

— Как на ладони, а? Вот позиция, — Ленкин разгладил усы и оглянулся.

Действительно, с бугра все видно: и как враг отходит на хутора, и как пехота Карпенко преследует его по ржи. Ясно, что противник успеет добежать туда раньше третьей роты. Позади вытягивался скорым шагом недавно сформированный эскадрон. Ленкин, защищая любимое детище от нападок комиссара, хорошо обучил своих кавалеристов. Вспоминая все мудреные команды и приемы кавалерийского строя, оставшиеся у него в памяти со времен действительной службы, он вышколил их не хуже любого кадрового офицера.

Усач ухмыльнулся.

— Попробуем кавалерийской атакой, товарищ подполковник?

Не имея команды Ковпака, я не мог дать такого приказа. Но меня самого подмывал бес при виде уходящего противника. Карпенковцы делали большой крюк, загибая фланг.

— Эх, не поспеют Федькины хлопцы! — сокрушался Ленкин.

— Но если атака "конницы" не удастся?

Ленкин презрительно пожал плечами. Единственным оправданием могло быть только личное участие в атаке.

Я поднял плеть над головой.

Сзади звякнули стремена.

Ленкину больше ничего и не надо было. Он огрел плетью сначала моего, а потом и своего коня. Выигрывая время, мы мчались два километра по дороге не рассыпаясь. Вот уже опередили нашу наступающую роту. Все ближе отходящий в беспорядке враг.

Карпенко заметил наш маневр. Он все больше загибал влево, оттесняя противника к дороге. Но уже начинаются хутора. И, достигнув их, противник тает, исчезая на глазах. Дальше вести эскадрон сплошной кучей рискованно. Окажись у врага один хладнокровный пулеметчик, наделал бы он нам бед.

— Рассыпай, Саша, иисусову конницу.

Я взглянул на Усача. Глаза его налились кровью, лицо посинело от натуги, а он все не мог найти слов, которыми можно было бы мне ответить. Злобно выругавшись и вытянув плетью коня по глазам, он крикнул:

— Я вам покажу иисусову конницу! Я покажу!

На ближайший хутор бежали с десяток полицаев и бандеровцев. Самый лучший конь в отряде — Сашкин гнедой — моментально вынес его далеко вперед. Сразу за ним поскакало трое конников. Но куда им догнать Сашу! Мой конь тоже сильно отставал. Не доезжая полсотни метров, я увидел во дворе клубок лошадиных и человеческих тел. Бросив поводья и держась только ногами на пляшущем коне, вертелся во все стороны Усач. У стен хаты и сарая жались растерявшиеся бандеровцы. Выпустив по ним весь диск и увидев, что патроны кончились, Сашка бросил автомат на землю. Выхватил гранату. Швырнув ее в кучу лежавших на траве полицаев, он прохрипел:

— Все! Давай ты, Петрович!

Граната взорвалась. Конь Ленкина рухнул на землю, придавив собою хозяина. В этот момент мы уже вскочили во двор.

Автоматная очередь полоснула по животу Сашкиного коня и буквально распорола ему брюхо. Даже подпруги седла оказались перерезанными. Ленкин, кряхтя, вылез из-под туши коня, прикрывшей его.

— Ранен?

— Нет, кажется.

— Почему хромаешь?

— Ногу придавил гнедой.

— Кость цела?

— Цела.

Семь человек лежали возле стен. Пятерых уложил Усач. Только двое остались на нашу долю.

— Обошлось, кажется. Собирай, Саша, иису... Ну, ладно, ладно.

Я повернул коня и по меже шагом поехал к другому хутору. Проехали с полминуты. Вдруг впереди меня, как куропатка из-под ног охотника, в густой ржи показалась голова без шапки. За нею мелькнула грудь в вышитой сорочке.

— Чего ты забрел сюда? Попадешь в эту катавасию — сам не...

Но я слишком поздно заметил блеснувшую в его руках винтовку. Сразу грянул выстрел. Стреляя с десяти метров, он все же промазал. Пуля взвизгнула под самым ухом и обожгла шею. Он не успел прицелиться или сильно волновался и сразу же испуганно скрылся во ржи. Но колышущийся колос выдал его. Не дав ему загнать очередной патрон, я наугад выпустил полдиска. Вспомнив, что и мне надо беречь патроны, отпустил гашетку. Держа автомат наготове, между ушами коня, тихо тронул его по следу.

Живые колоски кивают головками, постепенно затихая. Из ржи больше никто не поднимается. Сзади ко мне подъезжают конники, выручавшие Ленкина. С ними помощник Усача. Стрельба затихает вдали.

— Годзенко! Собирай эскадрон. Веди к дороге!

Я пустил коня по тропке во ржи. Она пунктиром указывала след, где только что бежал человек. В гущине ржи она закончилась круглой маленькой поляной. Конь, всхрапывая, не хотел подходить. Я приподнялся в стременах. Бандеровец лежал на боку, прижав руку к груди, и уже не дышал.

"...Натравили тебя фашисты на нас, дали в руки винтовку. Что ж, выбачай... Лежи среди спеющей ржи..."

Откуда развелась на чудесных полях Западной Украины эта погань? Они шли в обозе гитлеровской армии. А когда надежды на "молниеносную" войну лопнули, когда под ударами Красной Армии хрустнул хребет фашистского зверя, гестапо вспомнило о своих псах.

Буйным ветром, предвестником очистительной грозы повеяло на оккупированной Украине после великого Сталинграда. Ширилось могучее движение народа — партизанская война. Народный гнев грозил смести фашизм и его верных лакеев. Тогда Бандера (согласовав этот шаг с Гиммлером) организовал лжепартизанские отряды. Лишь только отгремело по всему миру эхо героического Сталинграда, бандеровцы, как стая воронья, слетаются на съезд. "Зарево Сталинграда нависло и над украинской буржуазией", — с ужасом признаются они. Над смертельно раненным зверем — немецким фашизмом — они каркают свою "резолюцию". Смысл ее сводится к тому: "В ходе войны наступил неприятный для украинского национализма момент. Мы слишком откровенно связали свою судьбу с Гитлером" "Надо сделать вид, что мы против немцев. В противном случае не найдется ни одного украинца, который поверил бы нам" — говорят эти "политики". Весь тираж журнальчика бандеровцев, где напечатана эта "резолюция" был захвачен нами на Горыни.

По дороге уже движется обоз. Скрипят телеги, и раздаются приглушенные полуденной жарой голоса. Лишь теперь я потрогал шею. Крови не было. Немного выше воротника вздулся, как от удара кнутом, волдырь.

...Эскадрон выходил к дороге тихой рысью. Я тронул коня ему вслед.

7

В эту же ночь мы подошли к Горыни. Решено двигаться и ночью, форсировать реку с ходу.

Моросит дождь.

Дорога вьется вдоль опушки леса. Впереди маячит отбежавший в степь одинокий столетний дуб. Не одному поколению людей указывает он развилку дорог. Может, и нам что навещует. Карпенко подъезжает к дубу и сверяется по моей карте. Лезет на дуб, выискивая на горизонте хоть какой-нибудь ориентир. В этот момент в колонне выстрелы. На миг вспыхнула беглая перестрелка. Стоны, крики.

— Напились, что ли?

Карпенко сползает с дерева.

— Нет, не похоже!

И так же сразу все затихает.

Я повернул коня обратно. Еще не доехав до штаба, узнал причину стрельбы. Оказалось, что по лесной просеке наперерез нам двигался небольшой обоз бандитов с ранеными. Они никак не ожидали встретить здесь советских партизан. Выехав на опушку, пять или шесть подвод бандеровской санчасти вклинились в наш обоз. Проехав в колонне несколько минут и уже отдалившись от своих, услышав русский говор и слова "товарищ командир", они поняли, куда попали в ночной темноте.

Здоровые бросились, отстреливаясь, наутек. Они были побиты нашими ездовыми.

Обоз с бандеровским лазаретом остался у нас.

Темень перед рассветом сгустилась.

Я присел на повозку к одному из раненых бандеровцев. Посветил электрическим фонариком. Худое, изможденное лицо. Лихорадочно блестят глаза. Парень испуганно пытается подвинуться на возу.

— Як же, козаче? Влипли?

Ресницы его дрогнули. Я повторил вопрос. Услышав украинскую речь, приготовившийся к пыткам и истязаниям, он исподлобья смотрит вверх.

Неприятное дело допрашивать раненого. Но надо. Надо нам, нашим товарищам по отряду, нашей армии, народу. Надо!

— Як же вы ехалы? Прямо-таки наугад? Без разведки, без охраны?

Он молчит. Но мой спокойный голос и мирный тон, видно, успокаивают его. Чувствую, можно ставить вопрос в лоб.

— Куда вас везли?

Откашлявшись, он хрипит:

— До шпиталю.

"Ого! Если есть госпиталь, значит, это не маленькая бандочка".

— Далеко? Где?

— Там... Ихать дви ночи.

— Где поранило?

— От-тут-о. И от-туточки, — показывает на грудь и ногу.

— Когда?

— Четвертого дня.

— С кем бились?

— С... нимаками...

По тону понимаю, что врет, но не показываю виду.

— А нас узнаешь?

— Кто вас знае... Вы — не наши...

Он кашляет. Закрывает глаза. Соображаю, что еще можно узнать у него ценного. И можно ли? Ах, да. Конечно. Я даже не задал второго стандартного вопроса: "откуда?"

— Звидкиля везли раненых?

И сразу освещаю лицо. Он недоуменно поворачивает голову. Вопросительно, не мигая, глядел он в гаснущий электрический глазок. "Эх, жаль, батарейка кончается, не успею спросить главное". Быстро и властно повторил вопрос...

— Звидкиля... З лису...

Мелькнула мысль. И сразу:

— З табору?

— Ага...

— Сотня?

— Весьма...

— Курень?

— Гонты...

— Далеко?

— У лиси. Ось тутечки.

Он показал рукой. Дальше вопросы и ответы катились, как под горку. "Нет, не успела батарейка иссякнуть в фонарике".

Я знал главное. Рядом с нами, в лесу, был расположен "курень" (полк) бандитов. В нем не менее тысячи человек. На их стороне знание местности и, может быть, внезапность нападения. Ведь о присутствии здесь бандеровского куреня знал пока один я. Надо было ликвидировать хотя бы это преимущество врага.

Я доложил свои сведения Рудневу. Комиссар решил сразу:

— Приостановить движение! Выставить дозоры!

Я пошел продолжать допрос.

Пленные показали, что переправа через Горынь сильно охраняется.

— Форсировать ее с ходу, видимо, не удастся, — резюмировал обстановку Базыма. — Будем ждать рассвета!

Нащупав вблизи реки небольшой хуторок, мы втянули в него колонну.

В хате Базыма и его помощник быстро наладили работу штаба. Я окончил свое дело. Но задремать не мог. Думал о том, как незаметно для нас изменилась обстановка.

Вспомнилась песня, которую в бреду пел раненый бандеровец:

Лис — наш батько,

Ничка — наша маты,

Крис[ружье] та шабля -

Вся моя семья...

Раньше мы проходили по местам, занятым противником — немцами. Там мы всегда считали ночь выгодным временем для своих партизанских дел, а вот с бандеровцами мы увереннее чувствуем себя днем.

Эти последыши петлюровских головорезов, которым удалось своими высокопарными речами о самостийной Украине сбить с толку кой-кого из крестьян Западной Украины, применяют против нас сходную с нашей тактику. Почему? На их стороне преимущества местности и агентурных связей. А мы, по привычке, идем по лесу ночью. По лесу, занятому врагом. Но ведь лес и ночь — это тоже привычная основа силы Ковпака.

Привычка — хорошее дело на войне. Хорошо привыкнуть не дрейфить в бою, приучить себя к опасности, привыкнуть к лишениям, смертельной усталости, к крови. К самой смерти привыкнуть. Но наступает в жизни военного коллектива момент, когда привычка становится вредной. Он наступает тогда, когда командиры, выработав боевым опытом правила (и приучив к ним своих солдат) в условиях определенного времени, местности, только ради привычки заставляют их воевать по этим правилам в другом месте, в другое время и в иных условиях.

И с другим врагом.

В ученых военных книгах это называется — шаблон. Есть еще штатское слово — косность. Но как ни называй, а для войск, попавших в лапы шаблона, наступает рискованный момент.

Для нас он, кажется, наступил, этот момент. Какой выход из положения найдут наши генералы?

8

Здесь, в хуторке на берегу реки Горынь, вновь проявились способности молодой разведчицы Ганьки.

Она прошла с нами весь весенний рейд под Киев. Была на Припяти. В "мокром мешке" ее легко ранило, вылечилась. В начале нового рейда Ганьку перевели в девятую роту первого батальона разведчицей.

Обстановка в ту ночь, когда мы подошли к Горыни и к нам в колонну забрался обоз бандеровской санчасти, была тревожная. Штаб остановился в крайней хате.

Что-то в штабе у нас не ладилось. Командир и комиссар сдерживались, но чувствовалось, что думают они по-разному. Взгляды их на нового противника, хотя еще и не определились до конца, но были различны.

Должно же случиться, что именно в тот момент, когда отряд уперся головой в водяную ленточку Горыни, между командирами вспыхнула ссора. От пленных мы знали, что большое село на западном берегу занято бульбовским куренем, что Гонта все грозится разгромить большевиков. У врага появились агрессивные намерения. С чисто военной точки зрения, мы легко могли преодолеть это сопротивление. Но возникал вопрос: нужно ли сейчас делать это?

Вот тут-то и разошлись взгляды. Ковпак уже рвался ударить на врага, комиссар медлил, не давая согласия. Ковпак ходил, ругался. Он давно готов был выкатить пушку и несколькими десятками снарядов ударить по селу, где засели бандеровцы. Руднев сдерживал его. Он приводил логичные доказательства:

— В селе мирное население. Оно пострадает от артиллерийского огня больше, чем бандеровцы. Они на это только и рассчитывают — эти провокаторы.

— Так обойти село мы не можем. Уперлись в него. Река везде глубока. Мосты далеко. Охраняются немцами, — приводил свои доводы Ковпак.

Голос его был спокоен, но мы видели, как трудно ему сдерживать себя.

Отряд, не получивший никакой команды, стоял в походной колонне. Люди спали под телегами, под заборами. Начал моросить дождь.

По колонне прокатывался шумок недовольства.

В штабе люди были угрюмы. Связные, чувствуя неладное, не возились в сенях. Не стучала машинка Васи Войцеховича.

Словом, была та обстановка и то настроение, которые никак не способствуют успешному началу боя. Момент, когда с ходу можно было взять переправу, мы уже упустили.

Бандеровцы не стреляли. Но, по данным разведки, они лежали в обороне на окраине села, возвышавшегося над берегом Горыни.

В штаб, не дождавшись распоряжений, подошли комбаты. Но ясных распоряжений никто не давал. Во дворе ржали кони. В хату вбежал связной восьмой роты. Эта единственная занятая делом рота держала оборону на берегу Горыни. Но связной, запыхавшись, не мог объяснить командиру, где находится рота. Он что-то путал.

Ковпака вдруг прорвало. Он вспыхнул и вскочил, как ужаленный, из-за стола. Руднев стал между Ковпаком и связным.

И снова, как когда-то на Припяти, у меня засосало под ложечкой и неудержимо охватил беспричинный глупый смех. Я шарахнулся за загородку к печке.

Всем было понятно, что не в связном тут дело, что люди, не находя решения трудной проблемы, нашли внешнюю причину для того, чтобы излить свое раздражение и лихорадочные раздумья.

Приглушая рукавом неудержимый смех, я не сразу заметил, что в кухоньке еще кто-то есть. Вытянув руку, я коснулся шершавой солдатской шинели и ощупал прижавшегося лицом к печи человека. Руднев крикнул связному, чтобы тот уходил, и, хлопнув дверью так, что стекла зазвенели, сам выскочил на улицу. Свет лампы, отражаясь от белой стенки, бликом своим осветил стоявшего в углу человека. Это была Ганька. Широко раскрытые глаза ее были полны слез.

Смех мой как рукой сняло. Я вдруг понял, что девушка глубоким чутьем, доступным только очень простым и искренним людям, переживает разногласия в отряде больнее, чем все мы. Я взял ее за руку:

— Ты что?

Слезы душили ее, она не в силах была отвечать. До этого Ганька обращалась ко мне с недоуменными вопросами, возникающими у всякого молодого существа, впервые пробивающего себе дорогу в жизни. Как-то доверила мне даже свои девичьи тайны. Я помнил: относилась она к личным переживаниям иронически и, гордо тряхнув головой, смотрела мне прямо в глаза, рассказывая о них. А тут эта девчонка-сорванец плачет только потому, что Ковпак поссорился с комиссаром. Было от чего смутиться!

Вдруг, не глядя ни на кого, Ганька стремительно выбежала из штаба. Я присел на лежанку, уткнувшись носом в окно. На душе было невесело.

Через несколько минут в хату вошел Руднев.

— Начштаба, карту!

Он склонился над картой молча, излишне внимательно разглядывая синюю жилку Горыни, зеленую растушевку лесов и желтизну высоких берегов, ритмически повторяющих извилины реки. Присутствующие замерли, ожидая, что будет дальше. Вокруг молчаливо восседают: Матющенко, Базыма, Кучерявский, Войцехович, Горкунов. Они больше не вмешиваются в распрю, понимая, что командирам уже стыдно друг перед другом и перед подчиненными.

Затем, переглянувшись, мы один за другим выходим на улицу.

Я проехал верхом вдоль колонны. Поговорил с бойцами. Разрешил людям въехать во дворы и, не распрягая, кормить лошадей.

Через час, вернувшись в штаб, застал обыкновенную картину: Ковпак, Руднев и Базыма мирно ползают пальцами по карте, отыскивая новый вариант. И хотя он не самый лучший, но все понимают: так надо!

И, как бы сговорившись, люди обходят подводные камни самолюбия и щупают брод на стороне.

Вариантов вскоре было найдено несколько. Ковпак, скрипнув скамьей, кинул Базыме:

— Разработай любой. Я на все согласен! — и стал крутить огромную цигарку. Зайдя за угол печки, он долго ковыряет пальцами в золе, вытаскивая из нее уголек. Еще дольше раздувает его: березовый уголь, разгораясь, освещает лицо Ковпака: оно розовеет, губы краснеют, свет выхватывает хитроватые глазки и щеки, пылающие малиновым отсветом. Затягивается глубоко. Пускает дым в черный провал печи.

Я хорошо вижу, что он уже не в состоянии оторвать ноги от земли и вернуться к столу.

А неугомонный наблюдатель внутри меня отмечает: "Закурить можно было и от лампы, не вставая из-за стола".

Перевожу взгляд на Руднева. Комиссар сидит, облокотившись подбородком на кулаки обеих рук. Не замечает никого и думает свою какую-то думу. Лампа бросает глубокие тени. Черты его мужественного лица очерчены до крайности резко.

Базыма откинулся от листа бумаги, на котором он уже вывел: "Приказ ь ... отрядам продолжать движение: река Горынь, маршрут..." Встретившись со мной взглядом, он подмигивает из-под очков печально, как бы говоря: "Ничего, дружище, это пройдет..."

В хату входит дежурный по штабу. Не видя командира у печи, он обращается к комиссару:

— Товарищ генерал! Там Ганька добивается до вас.

Сильно задумался Семен Васильевич. Все так же не шевелясь, глядит словно куда-то вдаль. Базыма поднял руку с карандашом и погрозил дежурному. Подойдя к начальнику штаба, тот громогласным шепотом докладывает:

— До командования добивается. С того берега пришла. Говорит — дело срочное есть.

— Как с того берега?

Я выскакиваю на улицу. Уже брезжит рассвет. Ганька стоит у ворот, держа за повод коня. Ее обступили связные. Она что-то говорит им. Голос ее тонет в почтительном хохоте партизан.

— Вот черт, а не девка! — слышу я восклицание.

Увидев меня, она бросила повод в руки связного. Вначале хотела было отрапортовать, а затем, не выдержав, схватила меня за руку:

— Я с того берега. С переговоров. Письмо привезла! — и подает мне небольшую бумагу.

Химическим карандашом там нацарапаны слова: "Согласны начать переговоры. Пришлите ко мне кого-нибудь из командиров. Бо з вашим дипломатом у юбке не можу договориться. Гонта".

С этим посланием я вхожу в штаб. Показываю записку Базыме. Затем вместе подсовываем ее Рудневу. Из-за перегородки выходит Ковпак. Бросив на грязный пол бычок цигарки, он растирает его сапогом. Прочитал записку, глянул на комиссара и молча подал ему руку.

Уже на пороге генерал взглянул на стоявшую у стола Ганьку. Вернулся и положил ей на плечо руку. Ганька стоит навытяжку. Чуб выбился из-под козырька надетой набекрень фуражки и придает дивчине лихой вид. Ковпак долго смотрит на девушку.

— Спасибо за выручку, дипломат. Спасибо! — и, вдруг крепко поцеловав ее, молча выходит за дверь.

Сразу там завозились связные. Руднев и Базыма уже давали указания. Через пять минут группа разведчиков во главе с Шумейко переправилась через Горынь. Шумейко завершил переговоры с бандеровцами, испугавшимися "армии Ковпака". Оказалось — в селе орудовала вооруженная немцами кулацкая и петлюровская верхушка и терроризировала безоружное население. Но когда Ганька и Шумейко поговорили в открытую с народом, обманутым и запуганным разными провокациями немецких служак, то агрессивный Гонта сразу обмяк. Почувствовав себя между двух огней, он под видом "переговоров" со "штабом" сразу смылся из села подальше от Горыни.

Это нас вполне устраивало. Через два часа, нащупав лучшие броды, колонна начала переправу.

С этого дня дивчину никто не стал звать больше Ганькой-самогонщицей. К ней крепко пристало почетное прозвище: "Ганька-дипломат".

9

Вброд форсировав Горынь, колонна ковпаковцев не сразу втянулась в село. Еще раньше, осторожно, как бы на цыпочках, прошла вдоль улицы разведка. И сразу веером раскинулись по сторонам заслоны.

Враг мог пойти на хитрость: пропустить наши боевые силы, а затем ударить со всех сторон по обозу, санчасти, штабу. Каждая пуля при засаде находит свою цель. Всего несколько секунд шквального огня могут вывести десятки людей из строя. Местность благоприятствует засаде. Холмистые поля, изрезанные глубокими оврагами, окружают село. Здесь очень легко может скрыться враг. Вот почему мы занимаем село веером. Вперед по маршруту я пустил сильную разведку. По бокам же, на поперечную улицу села — вправо и влево — Базыма выдвигает сильные заслоны.

Наметив маршрут разведке на ближайшие два-три часа, я остановился в центре села. Только теперь по дороге спокойным, размеренным ходом, шурша колесами и сотнями ног бойцов, пошла колонна.

Лошади весело пофыркивали, освежившись в реке. Почуяв ритм спокойного марша, кони-солдаты занимают свое место в строю.

Теперь можно приступить к изучению села.

Несколько баб выглянули через перелазы. Вслед за ними осторожно вышли три-четыре мужичка: один постарше, остальные — парни. Я наблюдаю за ними. Вскоре у перекрестка образовалась небольшая толпа. Молча, с жадным любопытством глядят на движение колонны. Бабы вздыхают и о чем-то шепчутся. Мужики молчат, никакими словами не выражая ни своих чувств, ни своих мыслей.

Лишь когда проходит наша артиллерия, стоявший в центре мужской группы старик не выдержал и с восхищением причмокнул языком. Мы уже привыкли к такому отношению мирного населения сел и хуторов, расположенных вдали от шоссейных дорог и магистралей войны. На эти глухие места война отбросила лишь свою серо-зеленую тень — небольшие гарнизоны да жандармские посты. Здесь никогда не проходили крупные силы.

Молодежь окружила старика. Мне показалось — они ждут от него решительного слова. Меня заинтересовала эта группа. Я подхожу ближе. Старик все причмокивал, глядя на нашу колонну, и непонятно — удивление, поощрение или страх выражал он этим звуком. Затем, кинув быстрый взгляд на меня, он усмехнулся.

— У москаля правда сама найострейша... — сказал он громко, явно затевая разговор.

Я подошел поближе.

— Это почему же?

Подмигнув своим хлопцам, он растолмачил:

— Бо вона — на конце штыка.

Окружающие одобрительно закивали головами.

"Ах, вон оно что! — подумал я. — Ты хохол и я — хохол. Давай меряться, кто хитрее".

Батарея прошла. За ней, в пешем строю, двигалась прикрывающая ее рота.

Уже движется мимо обоз батареи. Десятка два больших пароконных возов, запряженных хорошими конями. Возы со снарядами на железном ходу. Ездовые батареи — все хозяйственные пожилые украинцы. Многие с пышными усами. Когда воз поднимается на гору, они ловко спрыгивают с телеги. Посвистывая в воздухе батогами, бегут у повозок, помогая коням с ходу взять бугор.

— Гаття, вье! Соб-соб, со-о-о-б, буланый! Вье, Чалый!

По этим окрикам их, по отдельным украинским словечкам — остроумным и соленым, роем вьющимся над колонной, можно сразу определить их национальность. На кого угодно, но на оккупантов они не похожи. Я, смеясь, крикнул ездовым:

— На ярмарку поспешаете, дядьки?

Они ответили дружным смехом.

Дедок заскучал и отвернулся. Приставив ладонь козырьком к глазам, он подчеркнуто внимательно смотрит в хвост колонны. Обоз батареи быстро прошел в гору.

Дальше двигается девятая рота во главе с Давидом Бакрадзе. Командир впереди. Он подошел ко мне, пропуская роту. Я показал ему глазами на стоящую группу. Давид шагнул в мою сторону и понимающе наклонил голову:

— Они?

— Ага. Они самые. Давай веселую, Давид.

— Песню! — скомандовал Давид. — Мою любимую!

Бойцы девятой поправили ремни и скатки. Политрук, уже прошедший мимо нас, хлестнул высоким тенором:

Ихали козакы

Из Дону до дому.

Пидманулы Галю,

Забрали с собою...

Давид Бакрадзе лихо, по-горски, свистнул, а рота басами подхватила:

Ой ты, Галю,

Галю, молода-ая...

Второй куплет запел Давид. Сильный его голос звенел:

Идьмо, Галю, з намы,

З намы, козакамы...

Мимо уже проходят новые роты. Движется обоз. На повозках лежат раненые и тихо подпевают:

Краще тоби буде,

Як в ридной мамы!..

А раненые потяжелее лежат, откинув головы на подушки, и смотрят в небо.

Я спросил старика:

— Ну, як? Востра у москаля правда!

Он что-то невыразительно промычал мне в ответ.

— Только ли на острие штыка? — добивался я от негр ответа.

Немного струсив, он увильнул.

— Та це я так... Пословыця есть така...

Подошли повозки с ранеными бандеровцами. Верхом подъехал наш врач, Семен Маркович.

— Куда их?

Я показал. Нечего с ними таскаться — можно оставить тут. Возы с лежавшими на них по двое ранеными свернули в боковую улицу и остановились. Молодые мужики сгрудились вокруг мужика. Он что-то быстро им говорит. Внимательно слушая, те кивают головами. Затем один снял шапку и обратился ко мне:

— Пане начальнику. Тут еще переказували нам, що в обозе проволоку вы захватили и мишок с этими... как их...

— С медикаментами, — подсказал Базыма.

— Ага, ага, — замотал головой паренек. — Верно, верно.

— Это ж военное имущество.

Хлопец виляет, мнется.

— Так яко ж воно военне... Так просто!!!

Один за другим еще несколько молодых подошли ко мне. Старик остался в стороне, наблюдая за ними. А хлопцы просят, доказывают...

— Неудобно нам буде. Нам поручили принять все это дело, и раненых и...

Дедок кашлянул.

Тогда я иду на хитрость. Хлопнув плетью по голенищу, подошел к старику.

— Хлопцы просят медикаменты вам оставить. Все это можно передать.

— Можно? — спросил старик. Глаза его блеснули и снова погасли.

— А чего же? Ваш иод нам не нужен. Только вот какое дело. Имущество могу сдать только под расписку. Уполномоченному лицу.

Мужики обступили меня.

— Так на що ж вона тая расписка?

— Вы тут под хатой оставьте...

— Оно нигде не пропадет...

Я упорствовал.

— Не, хлопцы, — пропадет или не пропадет, а дело военное. Без расписки — не годится!

Базыма, любитель всяких хитрых дел, наблюдает за нами давно. Он переглядывается со мной и одобрительно кивает: "Так, так. Давай их!"

Я отрезал:

— Передать могу только уполномоченному и только под расписку. Некому принять — ничего не оставим.

И отхожу в сторону к Базыме.

Молодых, как ветром, качнуло от меня. Они обступили старика и, уже не особенно конспирируя, что-то громко спрашивают, что-то доказывают. Старик в явном смущении.

Я отвязал коня и всунул ногу в стремя.

— Ну, хлопцы, долго думать будете? Есть уполномоченный — получай санитарный груз и раненых, — нет — повезем с собой! — и вскочил в седло.

Базыма, не в силах удержать смех, отвернулся к проходящей колонне и стал отдавать какие-то распоряжения.

— Як же так? — загомонили сразу. — Куда же вы?

Базыма ответил за меня:

— Повезем с собой. Завертай, ездовые!

Я тронул коня.

— Ну? Есть уполномоченный?

Искоса, через плечо, кинув беглый взгляд, замечают: старик кашлянул, давая своим хлопцам какой-то свои условленный сигнал. Они все подходят ко мне:

— Хай уж буде так. Мы все и будем уполномоченные.

— Так все и будете?

— Ага, ага...

— Э, нет, хлопцы. Так не выйдет. Кто-нибудь старшой должен быть.

Они замялись, поглядывая на старика. Затем один из молодых сказал:

— Так чего ж там? Признавайтесь, дядько Мыкыта...

Старик подошел и уже с нескрываемой злостью сказал:

— Ну, я буду старшой. Где расписываться?

— Вот так бы и давно. А расписываться не надо. Получай свое барахло. И запомни: не у москаля, а у многонационального советского народа — видишь, вот он идет — правда сама найострейша. И не только на конце штыка, а и тут и тут. — И показав ему на лоб и сердце, я тихо тронул коня.

А колонна гремела песней:

Идьмо, Галю, з намы,

З намы, козакамы,

Краще тоби буде,

Як в ридной мамы...

Даже Базыма подхватил и замурлыкал, проходя сквозь круг бандеровцев:

Ой ты, Галю,

Галю молода-а-ая...

От дядьки Микиты еще в начале разговора отошло в переулок несколько хлопцев. Что-то горячо обсуждая, они, глядя в мою сторону, усиленно жестикулировали.

"Этих можно расколоть. Надо прощупать. Кажется, тут нет единогласия..."

Но тут наше внимание привлекла суматоха в другом конце села. Народ бежал по улице. Мы послали туда верховых. Они вернулись быстро.

— Там Швайка целую барахолку открыл, товарищ начштаба.

— Какой Швайка?

— Та наш. Разведбог. Из третьего...

Действительно, это был Швайка, как сквозь землю Провалившийся вместе со своим взводом. Пробыв в разведке восемь дней, он собрал ценнейшие разведданные. В вышитой сорочке, смушковой шапке, лихо заломленной набекрень, Швайка походил на сельского парубка. Накануне он захватил немецкую автомашину с мануфактурой и раздавал все это добро направо и налево всем желающим. Оказалось, о нашем подходе к Горыни он знал еще накануне от жителей прибрежных сел, прятавших его от немцев и хорватов.

— Не хотел форсировать речку дважды, — простодушно объяснял он.

— А если бой?

— Я принял такое решение: если переправитесь без боя, все равно встречусь. А если вам мешать будут, решил ударить с тыла всем взводом! — резонно рассуждал Швайка, подстраивая свой взвод в колонну третьего батальона.

Мы с начштаба пустили коней в гусиную дорожку обоза и поехали шагом, на ходу сверяя по компасу и карте путь. Он вел нас строго на запад.

Это была Ровенщина, холмистая, плодородная. Справа, на севере, синела сплошная кромка леса; впереди и сзади поблескивали крошечные лужицы, еще не высохшие после дождя. Ветер, поднявшийся с востока, доносил запах и шелест колосящейся пшеницы. Вдали, затихая, звенела песня.

Втягиваясь в ритм похода, роты постепенно замолкали. Еще полчаса марша — и разговоры затихли. Не слышно команды. Люди идут молча, задумавшись. Все знают, что после преодоления водного препятствия и соприкосновения с врагом Ковпак вырывает колонну вперед. Знают — на полдороге он круто свернет в сторону, маскируя наш след. Солдаты хорошо изучили повадки своего командира.

Часа два шли спокойно. В голове колонны не слышно перестрелки. Вхолостую тащится боковое охранение. Тишину нарушали лишь жаворонки да равномерный шум движения тысячной массы людей.

После полудня с хвоста колонны передали: "По срочному делу подполковника просят задержаться".

Придержав коня, я вскоре увидел несколько молодых парубков. Они догнали колонну верхами.

— Приехали поступать в отряд, — шепнул мне Матющенко, шедший сегодня в арьергарде.

— Надо взять их на проверку, — сказал я ему.

— Их Швайка уже целую неделю проверяе...

— Твое мнение? — спросил я подошедшего Швайку.

— Хлопцы ничего. Там один парубок мировой. Вон в рябой шапке. Васылем звать. Комсомолец. В подполье оставался по заданию. Через него я и связался с населением.

— А остальные?

— Ребята с понятием. Васыль этот с Горыни им немного мозги проветрил.

Я подозвал Васыля. Высокий, чернобровый, с синеватым пушком на губах и хмурой складкой между бровей. Он внушал доверие.

Швайка толкнул Васыля локтем, словно приглашая на гулянку.

— От тут и выкладывай все свои прегрешения.

Паренек хмыкнул что-то и с отчаянием поднял на меня глаза.

— В чем дело? Какие прегрешения?

— Сбежал он. Вот и сумлевается. С поста вроде сбежал.

— Говори яснее.

— Давай, Васыль, выкладывай. Чего там, — решительно сказал Швайка.

Васыль наконец решился.

— Не могу я больше. Не могу. В подполье я был оставлен. Затем связь наладил с сабуровцами, хотел сразу в червоные партизаны, а они мне задание — в полиции робыть. Я стал выполнять. Хлопцев подобрал хороших. В последние дни стал Гонта за нами примечать. Вы думаете — он чего нас в селе оставил? Чтобы проверить. Своих шпиков для надзора за нами отрядил. Был там один куркуль — дядько Мыкыта. Он у них вроде шпика какого. Ух, зверюга. За нами увязался. Ну, теперь ничего. Уже капут. Я теперь только с оружием в руках хожу. Я как увидел вашу армию, — все у меня оборвалось. Не могу я больше полицманом прикидываться. Я там такого насмотрелся, — в голосе его послышались слезы. — Мне ж приходится с ними... против наших людей... Понимаете, — и, справившись с собой, он уже спокойнее продолжал, покусывая губу: — Да и на подозрении мы.

— Хлопец правду каже, — подтвердил Швайка. — Их организация мне здорово помогала. Но стали замечать за ними. Не сегодня завтра все равно засыплются. Погибнут от пули фашиста или на виселице.

— Как ты думаешь? — спросил я Матющенко.

— Думаю, хай ребята воюют. Парубки молодые, здоровые. Врага видели в самое лицо — и фашистов, и всяких сволочей...

Васыль с Горыни рассказал нам подробную историю "дядьки Мыкыты", петлюровского офицера, активного пособника бандеровца Гонты. Он застрял еще в двадцатом году в пограничном селе. Надежда на интервенцию и войну против Советского Союза магнитом держала его здесь. До войны — пока действовала польская дефензива, он находил себе работу. Жил на подножном корму у контрразведки. Затем переметнулся к немцам, а последние месяцы был чем-то вроде начальника штаба местного гарнизона.

Но история его жизни меня интересовала мало, и, кроме одной строчки с именем петлюровца, я не оставил в записной книжке ничего. Тем более, что и жизнь его кончилась.

Вот они недобитки петлюровщины, лохмотья контрреволюции и кулачье Западной Украины, — как шавки из подворотни залаяли на нас. Фашистские заправилы пытались использовать этих выродков враждебных классов, чтобы разжечь хотя бы на Западной Украине эрзац гражданской войны. Не вышло и не выйдет это у всех гонт и микит, которых встретим мы еще на своем пути.

10

Форсировав Горынь, мы резко свернули вправо. Огибая Ровно, несколько дней двигались на запад. Там жил Кох, "рейхскомиссар для Украины". В городе были сконцентрированы хозяйственные и управленческие органы немцев. Войск, способных нанести нам серьезный удар, там не было. И мне кажется, что, перерезая Ровенщину, Ковпак, а еще больше Руднев не хотели бросаться сразу в степную часть Украины. Они оставляли за собой естественный географический резерв — северные леса. Их огромные массивы зелеными пятнами отмечены на карте. Это они чернели справа от нашей колонны, словно прочерченная рейсфедером тонкая линия горизонта. Мы видели простым глазом только южную их окраину — это Цуманские леса. Дальше — уже не видимые, а перенесенные воображением, с плоскости карты на земной простор — Луцкие, Ковельские, Брестские, Пинские — и так до самой Беловежи.

— Вот он, лесной партизанский резерв! — сказал Базыма, указывая рукой на север и придерживая своего орловского, в яблоках, рысака.

Но пока нет особой нужды в лесах, марш совершается по степи. Отсутствие резервных войск у Коха позволяет нам эту роскошь — рейдировать по степи.

Прошли невдалеке от Ровно без больших боев и стали понемногу загибать влево.

Между Ровно и Луцком лесные массивы в районе Цумани зеленым полуостровом выдаются на юг.

Ковпак на ходу созвал совещание; в повозке командира уместились Руднев, Матющенко, два помначштаба. Базыма ехал верхом рядом. Кульбака тоже.

— Это, пожалуй, самый выгодный лесной плацдарм. Смотрите, как он выдается на юг, — сказал Руднев.

— И шоссейка через лес, — вставил Кульбака, делая намек, понятный всем нам.

Приемы Кульбаки были известны: засады на шоссейках, шквал огня и хорошие трофеи.

Ковпак нахмурился.

— Шоссейки тут нам ни к чему. И всем командирам передайте. Щоб не думалы самовольничать. Начштаба, разъясни.

Базыма, плетью почесывая коня за ухом, кивнул головой.

— Можно передышку объявить? — спросил Матющенко. — Надо людям постираться, помыться.

— Хлиба напекти, — поддержал подъехавший Павловский.

Ковпак задумался. Вопросительно посмотрел на комиссара.

— Дня два можно. Имейте в виду — затем сразу на юг! В самую гущу шоссейных дорог, железок. Гляди мне, хлопцы!

Голова колонны уже втягивалась в лесные кварталы.

Когда мы проходили по степи, люди всегда были напряжены, ожидали чего-то. Чувство близкой опасности не покидало отряд в степях. Но как только мы втянулись в массив Цуманского леса, колонна сразу разболталась. Мы вошли в лес, как в свой дом. Где-то в стороне, километрах в двадцати южнее, вдоль железной дороги Брест — Ковель — Здолбуново, беспрерывно гудели транспортные самолеты. Но нас они не приметят. В лесу тихо. Боковые охранения сняты. Пройдя в глубь Цуманского массива километров пятнадцать, мы наметили стоянки.

Базыма и Войцехович расположились на перекрестке просек, размечая батальонные "квартиры". Больше по привычке, чем по нужде, наметили места для застав. Контуры круговой обороны, ставшей законом каждой стоянки, решили наметить попозже.

Еще часть колонны двигалась по магистрали, как неожиданно в полукилометре влево от нас грянул бой.

— Кульбака напоролся на засаду, — сразу определил Базыма.

Войцехович вслушался в шквал огня.

— Я побежал, товарищ начштаба...

— Давай, Вася, давай! — почти прошептал Базыма.

В батальоне Кульбаки вначале почти не слышно было ответной стрельбы. Сплошные пулеметные очереди, взятые с превышением, срезали верхушки деревьев над нашими головами. Лесное эхо усиливало звуки, и уже нельзя было разобрать, сколько пулеметов, автоматов и винтовок бьют по Кульбаке. Но через две-три минуты стрельба так же мгновенно стихла. Базыма стоял бледный. Он лучше других сознавал, в какое опасное положение попал отряд. Люди были разбросаны; в батальонах еще не знали, где расположен штаб. А судя по интенсивности огня, эта случайная стычка могла стоить нам дорого.

— Если это немцы, они сразу же поведут наступление. Плохо нам будет, — сказал мне Базыма. — Давай, бери пулемет, несколько конников и скачи к Кульбаке. Надо на месте наводить порядок. Штаб я оставлю в этом квартале. Пока что поставлю хоть роту в обороне. Скачи...

Впереди была вырубка леса, по которой только что прошел батальон Кульбаки. По ту сторону вырубки сгрудились подводы. Лежало несколько убитых лошадей, но ни цепи противника, ни цепи Кульбаки я нигде не заметил. Большая часть батальона, шарахнувшаяся, видимо, в сторону, сгрудилась на опушке.

Посреди поляны стояла группа командиров. Они размахивали оружием, кулаками, громко кричали, совершенно не опасаясь противника. Пустив коня, я подскакал к ним и увидел Кульбаку, который ругался с незнакомыми партизанами.

Произошла одна из неприятных стычек, порой случавшихся во время рейдов. Огнем нас встретил партизанский отряд Медведева. О пребывании его в Цуманском лесу мы даже и не подозревали.

Проходя по местам, где можно было предположить действия советских партизан, мы всегда высылали вперед разведчиков и связных, чтобы предупредить заставы расположившихся на отдых отрядов. Здесь же, в Цуманском лесу, мы шли в полной уверенности, что ни советских партизан, ни немцев нам увидеть не доведется.

Медведев встретил огнем батальон Кульбаки, почти все бойцы которого носили немецкую форму. К счастью, дело обошлось пустяковыми потерями: было убито несколько лошадей да легко ранен начальник штаба Кульбаки — Лисица.