16

С форсированием Днепра и Припяти мы вышли в леса, которые сплошным массивом покрывают северную часть Житомирской и Ровенской областей и идут дальше на север, к южным областям Белоруссии. Сама природа благоприятствовала созданию здесь партизанского края.

Мы двигались днем. Руднев с каждым маршем становился все веселее. Он выскакивал на своей белой лошади в голову колонны, к разведчикам, шутил с ними. Иногда останавливал коня, протягивал руку вперед к дремучему синему лесу, на который мягкими хлопьями ложился белый снег, и шутя декламировал:

...Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен,
Назло надменному соседу... — и весело смеялся.

Южная часть бассейна Припяти — болотистая страна, сплошь покрытая лесами. По ней не проходят шоссейные дороги, и здесь почти нет крупных городов. Далеко на западе, прислонившись к этому сплошному массиву, одиноко стоит Ковель. Ближе к востоку — город Сарны. С юго-востока леса — Овруч. Вот и все города этого громадного лесного края, раскинувшегося на сотни километров в бассейне Припяти и ее притоков. Казалось, сама природа выключила его из войны.

Война проходила мимо, лишь изредка напоминая о себе гудением самолета, высоко в небе пролетавшего над этими местами. Но если для современной армии, ведущей маневренную войну, этот край был явно неподходящим, то лучше места для перенесения партизанской базы из Брянских лесов на запад было не найти. Нашим рейдом партизанское движение распространялось на все Правобережье Украины, на западные ее окраины.

Решалась судьба партизанского края, которому суждено было сыграть основную роль в развитии партизанского движения Правобережной Украины. Решалась, но еще не была решена. Все эти гиблые, болотистые места, составлявшие несколько административных районов — Лельчицкий, Ракитянский, Словеченский, Столинский, — по территории равных хорошей области, были объединены немецкими властями в один округ, или по-ихнему гебит. Голова округа — гебитскомиссар — выбрал себе резиденцией районный городишко Лельчицы и находился там под охраной крупной комендатуры жандармерии и батальона полиции. До тех пор, пока мы не разгромим гебитскомиссариат, не может быть и речи о создании партизанского края. Леса были нужны нам только как база, откуда будут совершать лихие набеги партизаны. Тогда нам и в голову не приходило, что Лельчицами мы решали судьбу карпатского рейда Ковпака, судьбу целого ряда крупных партизанских соединений, возникших через полгода-год в Житомирской, Ровенской, Каменец-Подольской областях Украины.

Если бы немцы остались в Лельчицах или Словечном, укрепились бы там, сделали их своими опорными пунктами, не было бы там партизанского края, а значит, базы партизан.

Стоянки наши в этих дебрях были спокойны. Мы двигались днем, давая по ночам отдыхать людям. Марши делали небольшие. Иногда останавливались на целые сутки в полесских деревнях. Осваивание нового района начиналось с подробного изучения его.

Я часто и подолгу стал бывать в штабе. Ковпак в это время поручил мне руководство разведывательной работой. Особенно сблизился я с начальником штаба Григорием Яковлевичем Базымой и с Паниным, секретарем партбюро. Оба старые ветераны партизанского движения, они часто вспоминали первые дни становления отряда.

Чувствуя, что с этими людьми меня надолго связала военная судьба, я и сам интересовался первыми днями партизанской борьбы, уже как бы овеянными славой истории. Я кое-что записывал, и это очень нравилось Базыме.

Часто после часов, проведенных за работой в штабе, он крепко потягивался, до хруста в костях, подымал очки на лоб и говорил, как бы ни к кому не обращаясь и продолжая какую-то свою мысль, прерванную то ли боем, то ли составлением плана или отчета.

— А то, понимаешь, был еще такой случай... Приходим мы с Семеном Васильевичем в третью роту, а у них постов нет, все вповалку спят. Кое-кто, видно, хлебнул крепко... Ох и публика!..

Темой разговора чаще всего была третья рота, лучшая рота отряда, и ее командир Карпенко. Много раз такие разговоры велись в присутствии Руднева, и он, слушая Базыму, только улыбался, задумчиво покручивая ус. Говорил Базыма о людях Карпенко с любовью, а по существу из рассказов явствовало, что они во главе с упрямым Карпенко доставляли и Рудневу и Базыме одни только неприятности и хлопоты. Неприятности с "третьеротцами" начались у командования уже очень давно, чуть ли не с того дня, как группа Карпенко влилась в отряд. Люди Карпенко "признали" Ковпака командиром, но все же держали себя обособленно. Мы, мол, военные, а это все "штатская" публика, да еще все старики, из которых "песок сыплется". Партизанская жизнь на первых порах им понравилась, особенно когда Дед Мороз показал, где заложены базы с продуктами. На базах были бочки с вареньем, которое очень пришлось по вкусу молодым ребятам группы Карпенко и Цымбала. По всему было видно, что хлопцы быстро усваивали именно отрицательные стороны партизанской жизни, вольницу. Все это видел и понимал Ковпак, прошедший суровую школу Красной Армии, — ведь на глазах Ковпака и при его участии рождались партизанские отряды, Красная гвардия и армия молодой Советской республики. Видел, понимал, но пока молчал, присматривался. Да и трудно было ему сразу прибрать к рукам весь этот народ, который прибило к нему ветром окружения.

Разные люди бродили тогда по тылам только что прошедшей здесь немецкой армии. Все было неясно, скоротечно, быстро менялись настроения, порядки.

В это время из соседних лесов к Ковпаку пришла подмога — Семен Васильевич Руднев со своим маленьким отрядом в двадцать с лишним человек.

Первые недели оккупации отряды Ковпака и Руднева каждый действовали самостоятельно и связи между собой не имели. К началу осени Руднев по первым диверсиям Ковпака напал на его след. Крепко обрадовались они друг другу. Трудно приходилось обоим. Разные по возрасту, характеру и образованию, люди эти в одном были совершенно одинаковы: в преданности своему партийному долгу, в желании порученное им дело — организацию партизанского движения — выполнить во что бы то ни стало.

То были тяжелые дни. Враг был силен, силен не только своей техникой и военным престижем, но силен еще и нашим незнанием, нашей необученностью. У некоторых новоиспеченных партизан тряслись поджилки: люди боялись, многие просто не знали, с чего начать. Первое время в разведку ходили сами командиры отрядов — Ковпак и Руднев.

Ковпак по опыту понимал, что нужно обязательно выиграть первый бой, пусть маленький, нанести хотя незначительный урон врагу. Это было необходимо для сплочения отряда. Понимал это и Руднев.

При первой встрече командиры обсудили положение, поделились опытом первых дней борьбы, и Руднев предложил Ковпаку слить оба отряда.

Руднев энергично начал работать по сколачиванию отряда, по внедрению дисциплины. Он сам во всем показывал пример. Внешний вид бойца, распорядок дня, несение службы, подчинение начальникам, организованность питания, по старой армейской привычке, он считал обязательным для себя и требовал того же от подчиненных.

Так было в армии.

— В партизанах это все нужно еще больше, — внушал он бойцам. — Еще больше во сто крат потому, что борьба наша опаснее, силы наши меньше, а бить врага мы должны не хуже армии.

Многие соглашались, никто не возражал, но в роте Карпенко угрюмо поглядывали на нового комиссара. Не понравился крепко он им своими речами, а еще больше — делами. Но братва пока помалкивала. Взрыв произошел, как это ни странно, из-за варенья.

Наведя порядок в несении разведывательной и караульной службы, поработав над внутренним устройством землянок, комиссар взялся за питание. Учтя все имеющиеся продукты, он составил рацион — по двести граммов сала на человека, сухари, а когда есть возможность, свежий хлеб, овощи (осенью их можно было не нормировать) и по кружке варенья в сутки на двух человек.

Хлопцы из роты Карпенко первую часть "реформы" комиссара приняли с холодом, но все же, понимая, что без разведки, без караулов обойтись нельзя, молча соглашались. А вот варенье...

Тут уже посягательства на их "партизанские" права. Молодежь эта, буйная, зеленая, пышущая здоровьем и удалью, молодежь, которой в двадцать два года пришлось с глазу на глаз встретиться со смертью, да не раз и не два, а вот уже четвертый месяц встречаться ежедневно, на каждом шагу! Лязгает безносая по шоссейкам, громыхает по трактам, пылит по проселкам, завывает протяжными голосами моторов в небе. Молодежь эта не желала отказать себе в удовольствии, в единственном оставшемся удовольствии покушать сладкого вдоволь — "сколько хочу".

— Комиссар говорит — рассчитывать надо, чтобы до зимы хватило... Меня, может, завтра ухайдакают, а я на зиму буду рассчитывать.

— Карпо, или пускай выдает варенье, или давай отделяться своим отрядом. Ну его к чертям собачьим, с его "армейской дисциплиной"!

— И варенье поделить поровну. На черта оно им, старым хрычам. Последние зубы повыпадают!.. — кричал Мудрый.

Ребята заржали.

Не смеялся лишь Карпенко; он был угрюм и молчалив.

— Давай делегацию к нему пошлем, — предложил Шпингалет.

— Ша, молчите, хлопцы!.. Говори, командир! — крикнул Мудрый, заметив, что Карпенко поднял голову.

— Не надо делегаций, — сказал Карпенко. — Вы пока бузу не поднимайте. А этого комиссарика я сам...

Братва замолчала. Такого поворота дела даже и они не ожидали.

Карпенко отвернулся. Задумались и хлопцы. Постояли, постояли и тихо разбрелись.

На следующий день Базыма и Панин узнали об угрозе Карпенко. Они предупредили комиссара, затем пошли к Ковпаку. Тот сначала не поверил. Затем вызвал к себе Цымбала.

— Был ли такой разговор?

— Был, — отвечал тот.

Дело принимало серьезный оборот. Крепко задумались командиры. Им было ясно, что решается судьба этого первого боя, к которому так тщательно готовился Ковпак, а может, и судьба всего отряда, их детища, уже жившего, существовавшего, в которое они вложили много сил.

Было ясно, что смолчать, не ответить на эту выходку нельзя.

— Комиссара, моего комиссара стрелять грозится? Це що, восемнадцатый год ему? Партизанщина, туды его... — и он схватил с крючка автомат. — Зараз выстрою роту и собственной рукой, перед строем... Як у Чапаева того... самого...

Руднев стоял и думал тяжелую думу.

— Не надо, Сидор Артемович! Я сам разберусь. Так будет лучше.

Ковпак остыл немного.

— Ладно. Тильки ты гляди, осторожно с ними. Воны у нас недавно, кто его знает, що за народ.

Руднев долго говорил с Базымой и Паниным. Когда начало смеркаться, он оставил автомат и пистолет у Панина, вышел из штабной землянки и пошел в третью роту.

Землянка эта была в полукилометре от штабной.

Прошло полчаса, час...

Панин и Базыма часто выходили из землянки. Прислушивались... Они волновались все больше и больше. Но идти за ним Руднев категорически запретил.

Руднев вошел в землянку третьей роты, когда люди ужинали. Часть из них при виде комиссара встала, многие продолжали сидеть, посматривая на своего командира. Руднев остановился у порога и молча смотрел на Карпенко. Пауза затягивалась.

Карпенко поднял голову. Руднев стоял у двери, каблуки вместе, руки по швам, и спокойно смотрел на сержанта Карпенко. Тот не выдержал взгляда и как бы нехотя встал. За командиром вскочили остальные партизаны.

— Ну вот теперь здравствуйте! — облегченно вздохнув, сказал комиссар.

— Здравия желаю! — ответил Карпенко.

— Здравствуйте, товарищ комиссар! — весело загалдели кругом. Хлопцы потеснились, уступая место комиссару.

Руднев подошел к чугунку и сел на чурбак, заменявший табуретку. Он пододвинул чурбачок поближе к огню. Карпенко поковырял железкой в чугунке. Он сидел босой — сушил у огня промокшие выше колен ватные брюки. Пламя вспыхнуло ярче, осветив фигуру комиссара и сидящих вокруг партизан. Хлопцы молчали, поглядывая на своего командира.

— А что же это вы, товарищ комиссар, без оружия? — спросил Намалеванный, стараясь разрядить неловкое молчание.

— Зачем оно мне сейчас?

— Ну, все-таки далеко отлучились.

— Сейчас оно мне ни к чему, — подчеркивая первое слово, сказал комиссар.

— Немец все-таки кругом.

— А что мне немец? Я пришел, чтобы вы меня убили...

Карпенко вскочил.

— Кто убил? Где?

— Здесь, в третьей роте.

— Кто посмеет!.. Да я...

— Ты, вот именно ты посмел...

Карпенко стоял прямо, глядя на комиссара. Вскочив, он толкнул казанок, и несколько раскаленных угольков скатилось ему под ноги. В руках он держал железный прут, заменявший кочергу. Небольшая головешка свалилась ему на ногу и жгла ее. Брюки дымились.

— Смотри, обжечься можешь так, — тихо проговорил Руднев, нагибаясь и сбрасывая жар с ноги Карпенко. Затем он откинулся назад и обвел взглядом присмиревших бузотеров. Железный прут со звоном упал на пол. Семен Васильевич поднял его и сунул в жар. Искры брызнули вверх. Вспыхнуло пламя.

— Так-то, ребятки.

— Товарищ комиссар, — хрипло сказал Карпенко. — Вы это напрасно всерьез подумали. Напрасно! Вы понимать должны: все-таки я невыдержанный человек. Простите, товарищ полковой комиссар. Сгоряча, необдуманно...

Руднев молча протянул руку. Долго еще сидел он в этой землянке. Не выдержав гнетущего чувства неизвестности, Панин и Базыма пришли за ним. Они вошли в землянку и увидели: Руднев сидел в кругу ребят и чистил печеную картошку. Федор Карпенко, Иван Намалеванный проворно переворачивали картофелины в золе и лучшие передавали комиссару. Руднев брал картофелину, клал ее на ладонь и, обжигаясь, перебрасывал с руки на руку. Когда Руднев ушел. Мудрый восхищенно сказал:

— Вот как можно в человеке ошибиться!

— Ну, глядите мне сейчас. Кто дисциплину поломает — хребет перешибу, — неизвестно кому пригрозил Карпенко.

В землянке третьей роты до рассвета горел огонь...

После этого вечера Карпенко делал чудеса. Рота его беспрерывно ходила на минирование, в разведку люди напрашивались сами, и начштаба Базыме не было отбою от охотников получить какое-нибудь боевое задание. Рота и сам Карпенко принимали участие во всех первых боях отряда. После боя Руднев и Ковпак всегда отмечали их храбрые дела.

Но не прошло и двух месяцев, как Карпенко опять сорвался. Произошло это, когда отряд уже шел рейдом по Сумской области. Стояла зима. Снегами замело леса, намело сугробы в полях и перелесках. Отряд, выросший до пятисот человек, выходил после тяжелых боев на северо-восток, поближе к Брянским лесам. Полки противника шли наперехват отряду. Они жаждали отомстить партизанам за разгром нескольких своих батальонов.

Отряд пробивался на север, стараясь обходить гарнизоны противника. Иногда при этом приходилось делать большой крюк.

Однажды штаб наметил такой обходный путь. Начштаба Григорий Яковлевич вызвал командиров в штаб. Объявил маршрут, порядок движения и начал давать указания по ночному маршруту.

Карпенко был не в духе.

— А чего это мы лишних километров тридцать будем топать? — спросил он.

— Командир и комиссар приказали... — начал было Базыма.

— Приказали, приказали! — раздраженно перебил Карпенко. — Они себе пускай приказывают, а я пойду напрямки...

— Федя, не горячись... Ты послушай... Разведчики в пути на колонну мадьяр наскочили. Нам в бой с ними сейчас...

— А, бросьте! Все вам бой мерещится! Никак воевать не научитесь, а мы должны за это своими ногами расплачиваться...

Базыма, обидевшись, замолчал.

— Передайте, что я пошел напрямки. Пока вы будете за сто верст десяток мадьяр обходить, мы уже выспимся на месте стоянки.

И Карпенко, посвистывая, вышел.

Руднев уже давно был в хате и из-за перегородки прислушивался к речам Карпенко. Когда тот вышел, он подошел к Базыме.

— Сорвался Карпенко.

— Надо что-то с ним делать, Семен Васильевич! — сказал Базыма.

— Я слышал, но останавливать его сейчас поздно. Ни за что не послушает. И еще больше о себе возомнит, если уговаривать и просить начнем. Пускай идет куда и когда хочет.

На новой стоянке — длилась она три-четыре дня — Карпенко был объявлен бойкот. На таких стоянках обычно штаб работал очень активно. Подводились итоги прошедшим боям, запрашивались сведения, отчеты рот и батальонов суммировались в штабе.

Приказаний, рассылавшихся по всем ротам по распоряжению Руднева, Карпенко не получил. Он заметил это. Узнав у соседей, какие сведения требовались, сам принес их в штаб и молча положил перед начштаба. Базыма посмотрел на бумагу, затем поверх очков бросил взгляд на Федора.

— Оставь это у себя.

— Как у себя? Все сведения сдаю... Потом опять будете меня шпынять — порядка не признает, дисциплину подрывает, такой-сякой... Знаю я!

— Нет уж, не будем! Оставь у себя! — твердо сказал Базыма.

— Это зачем же?

— Ты же работаешь самостоятельно... Вот у себя и держи...

— Ага... Ну, так я к командиру и к комиссару пойду.

— Не советую. Это я по их приказу делаю.

— Вы что же, снимаете меня с роты? Охота своих путивлян ставить, так бы и говорили!

— Никто тебя не снимает. Ты же сам отделился. Ну вот и действуй сам, как хочешь. Сам себе и отчитывайся.

Карпенко повернулся и вышел, хлопнув дверью. Руднев знал, что ему нелегко. В самовольном марше третья рота не избежала боя и потеряла ранеными шесть человек и убитыми двух. Никто Федора не попрекал, но все видели, что переживает и мучится он сильно.

Вечером того же дня отряд двигался дальше. Приказ на движение был разослан в секретном порядке за полчаса до выхода. Карпенко его не получил. Колонна уже строилась, когда он выбежал из хаты.

— Почему мне не присылаете приказа? — вызывающе спросил он Базыму.

Старый педагог знал, что в таких случаях нужно держать взятую линию твердо.

— Ты же своим путем пойдешь.

— Баста! Довольно! — крикнул Карпенко.

— Шагом марш! — скомандовал впереди колонны Руднев, издали наблюдавший за ними.

Люди тронулись. Заскрипели полозья саней; вскинув винтовки на плечи, зашагали роты. Карпенко стоял молча, провожая взглядом людей и обоз. Когда прошли последние сани, вокруг него собралась вся его рота.

— Становись! — скомандовал он хрипло. — Шагом марш! — И пошел по гладкой санной дороге, выбитой сотнями ног, отшлифованной полозьями саней.

На горизонте всходила огромная багровая луна.

Повесив немецкий автомат на грудь и положив на него руки, Карпенко молча шагал впереди роты. Люди, тихо переругиваясь, побрякивая оружием, брели за своим командиром.

На рассвете нагнали хвост колонны. Она медленно втягивалась в село, так как передние задерживались квартирьерами, сновавшими верхами по переулкам. Указывая место заставам, проехал вдоль стоявшего обоза Базыма.

— Мне где остановиться? — спросил подошедший Карпенко.

— А где хочешь, — ответил Базыма.

Карпенко осел, и вдруг лицо у него сделалось жалобным, глаза заморгали. Базыма, никогда не видевший на лице Карпенко такого выражения, не выдержал и улыбнулся:

— Твое дело вольное, казацкое... Что, мол, хочу, то и делаю, — и начштаба перетянул коня нагайкой. Конь с места взял галоп.

Третья рота разместилась на окраине. Хаты были скверные, их не хватало. Теснота страшная. Привилегированным третьеротцам это казалось вдвойне нестерпимым.

— Во, братцы, камуфлет! — рассуждал Мудрый. — Чего же нам делать!..

— Карпо придумает что-нибудь, — убежденно говорил Шпингалет.

— Придумает, смотрите — позеленел весь. Не ест, не пьет, — рассуждал Намалеванный.

— Пойду в разведку, — собрался Мудрый. — Погляжу, что там дед Ковпак с комиссаром маракуют насчет нашей дальнейшей жизни.

— Верно, давай сходи, — согласились ребята.

Когда ушел Мудрый, все немного приободрились. Все-таки была надежда на какой-нибудь выход. Неизвестность — самое тяжелое наказание для людей действия и сильной души.

Мудрый действовал осторожно. Остановился возле часового, закурил и завел дальний разговор о том о сем. Угостил часового мадьярской пахитоской, которую тот спрятал в карман.

Базыма подмигнул комиссару, указывая кивком головы на окно.

— Разведка, — усмехнулся Руднев.

— Боевая?..

— Нет, пожалуй, им не до боя теперь!

— Не говори. Могут еще в наступление пойти. Народ молодой, горячий.

— Ну что ж, отобьемся.

Мудрый вошел и лихо, с вывертом, козырнул.

— Ну-с, вольные, казаки, как живете? — спросил Руднев.

— Ничего-о, товарищ комиссар, Семен Васильевич.

— Так-таки и ничего?

— Не так, чтобы ничего, а все ж таки...

— Одним словом, ничего себе, — засмеялся Базыма.

— Ага, вот именно, — смутился Мудрый.

— Какие планы на дальше?..

— Какие уж тут планы!.. — вздохнул Николай.

— Что ж так? — уже без насмешки, а просто и задушевно спросил его Руднев.

Мудрый недоверчиво взглянул комиссару в глаза. Руднев смотрел серьезно, но участливо. Мудрый всем телом подался вперед...

— Ох, и не говорите! Я вам одно скажу, товарищ комиссар, Семен Васильевич. Страшная штука танк...

— Страшная... — задумчиво, покручивая ус, сказал Руднев.

— Но еще страшнее душа человеческая...

— Особенно, если душа эта как дикий конь и разум ею не управляет...

— Ага, понял... Мозги человеку вроде уздечки. Вот нашего брата надо крепко зануздать, да шенкелями, шенкелями...

— Ну пошел, закрутил, замолол! — вздохнул Базыма. — Ох, и горазд ты, парень, языком молоть, в душе ковыряться... Ни дать ни взять Колька Шопенгауэр.

— Ага!.. А кто же такой с немецкой фамилией?

— Был такой философ...

— А-а, философ, понятно...

— А как командир ваш?

— Убивается...

— Плохо, — сказал Руднев.

— Вот и мы все думаем, что плохо, — оживился Мудрый. — А нельзя нам, товарищ комиссар, Семен Васильевич, об этом инциденте забыть? Вроде ничего не было...

— Забыть нельзя... — Руднев помедлил. — Исправить можно.

— Можно?! — обрадовался Мудрый.

— Нет ничего невозможного на свете, особенно для большевиков.

— Ну, какие мы большевики...

— Повторяю — ничего невозможного для человека нет.

— Это что же, так можно и Карпо передать?

— Можно передать, — внушительно ответил Руднев.

Мудрый, как пробка, вылетел из хаты.

— Я же говорил, разведка... — засмеялся Базыма.

Вскоре появился Карпенко. Он шел широким походным шагом, проходя мимо часового, козырнул по-армейски и, не останавливаясь, вошел в штаб.

— Разрешите обратиться, товарищ полковой комиссар, — отчеканивая каждое слово, сказал он.

— Обращайтесь, — Руднев встал. За ним поднялся и Базыма.

— Прошу третью роту принять обратно в отряд как боевую роту и назначить другого командира.

— А если мы прикажем вам командовать, товарищ старший сержант?

Карпенко колебался. Сдать роту другому, отличиться в боях рядовым бойцом, погибнуть в бою — это ему казалось более выгодным. Это была победа. То же, что ему сейчас предлагали, было поражение. Он молчал.

— Приказываю принять роту... Партия тебе приказывает.

— Подчиняюсь военной дисциплине. Разрешите идти?

— Идите.

Щелк каблуками, лихой поворот и резкий стук левым каблуком, первый шаг.

Руднев с восхищением смотрел ему вслед.

Базыма протер стекла очков и задумчиво проговорил:

— Педагогическая работа, одним словом.

— Вот только к партии их поближе надо...

— В партию? Кого, Карпенко? Ну, это уже слишком, Семен Васильевич.

— А чего ж... подумать надо...

— Подумаем, — согласился Панин.

Прямо поставить вопрос, зная нрав Карпенко, не хотели. Он мог заподозрить тут умысел, желание "связать" его самостоятельность, которой очень дорожил этот ежедневно рисковавший жизнью за других человек. Руднев знал, что скажи он Карпенко "умри за меня", тот, не колеблясь ни минуты, пойдет на смерть, но знал также, что в лоб ему ставить вопрос о партийности нельзя. В особенности сейчас, когда отношения вновь обострились.

Как-то в штабе было много народу. Мудрый, долго молчавший, что было для него необычайно, прокашлялся.

— Товарищ комиссар, Семен Васильевич! А нельзя ли мне как-нибудь в партию пролезть? — спросил он вдруг комиссара.

— То есть, как это "пролезть"? — удивился Семен Васильевич. — Ты что, с ума сошел? Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Товарищ комиссар! — торжественно заявил Мудрый. — Вы для меня есть сама партия. А обманывать вас я не хочу. Я знаю, что так не годится говорить, но иначе я не могу. Ну, знаю, говорят в таких случаях: заявление подать, вступить в партию. Так это же про людей говорят. А про меня так не скажешь. Кто есть Колька Мудрый? — немного рисуясь, продолжал он. — Спекулянт, барахольщик, из милиции до войны не вылезал, по мелким всяким делам, купля-продажа, одним словом... Бывали и крупные... А теперь, как я честный защитник Родины, — не могу я в стороне от партии... Но прошлого ведь не выбросишь, товарищ комиссар, Семен Васильевич, товарищ Ковпак, командир-отец. Эх, не знаю, и сказать как. Может, я и не так говорю, или нет таким, как я, ходу, так это несправедливо будет... Вы, товарищ командир, с самим Сталиным дела решали, — если что не так, вы ему запрос по радио... а?

Руднев обнял Мудрого за плечи.

— Эх ты, чудак-человек. Понимаю я твой честный поступок. Ну, ладно, — засмеялся он. — Рекомендации имеешь?

— Подзапас маленько, товарищ комиссар, Семен Васильевич.

— А мне и пролезть нельзя, — печально сказал Карпенко.

— Почему? — насторожившись, повернулся к нему Руднев.

— Ну кто же за меня, такого, поручительство даст?

Ковпак и Базыма переглянулись. Руднев молча порылся в кармане гимнастерки и протянул Федору вчетверо сложенный лист бумаги. Карпенко встал. Он смотрел в глаза Рудневу и не брал листа. Так же молча протянули их Ковпак и Базыма.

— Бери! — серьезно сказал Ковпак. — Только гляди, за двадцать пять лет в партии ни я себя, ни меня перед партией никто не опозорил.

Карпенко молча взял рекомендации и тихо вышел.

Прошло с полчаса, и боком в хату втиснулся Мудрый.

— Заявление пишет, — заявил он по секрету. — Четвертую тетрадку исписал. Напишет, порвет и снова пишет. Ох, и прикрутили вы его, товарищ комиссар. Просто удивительно даже, до чего силу имеет эта партийность над человеческой душой!..

— Ну, пошел Мудрый философствовать... — сказал Базыма, задумчиво перебирая какие-то бумаги. — Одним словом — Колька Шопенгауэр.

У меня есть сын. Ему сейчас всего четыре года. Я желаю ему лучшей судьбы и жизни, чем у Федора Карпенко. Но если ему придется в жизни ошибиться и затем выправлять свой промах, вину или ошибку, пусть он делает это, как Карпенко. Лучшего я ему не желаю.

17

Очень важным делом, от которого часто зависел успех и организационно-политической и боевой работы партизанского отряда, была связь с Большой землей. При организации отрядов летом 1941 года не всегда была возможность каждый отряд снабдить рацией. Сосед Ковпака, командир Харьковского партизанского отряда Воронцов, в этом отношении был счастливее нашего отряда. У него сразу была надежная радиосвязь. Путивляне же только изредка могли передавать через рацию Воронцова сведения о своих боевых делах. В первом коротеньком рейде из Спащанского леса в Брянские леса в декабре 1941 года командование отряда особенно остро ощущало этот недостаток. Как-то в Брянских лесах, возле будущей "партизанской столицы" Старой Гуты, Руднев, Ковпак и Базыма обсуждали свой первый, небольшой еще опыт борьбы. Они пробыли в лесах около двух недель, а в тылу врага — три месяца с лишним.

— Засиделись ребята, — сказал Ковпак, — До дому рвутся.

— И я так думаю. Надо нам продолжать рейд, — поддержал командира комиссар.

— А куда? — отозвался Базыма.

К ним подошел старик Корниенко — партизан еще гражданской войны, знавший все Правобережье, как свои пять пальцев. Он один заменял отряду сотни проводников и был ходячей справочной книгой и топографической картой отряда.

— А от мы стариков попытаем, — схитрил Ковпак.

Руднев имел на этот счет свое мнение.

— А я так думаю: хотя отряд наш и вырос... — он обратился к начальнику штаба: — Сколько у нас на сегодня с пополнением?

Базыма порылся в полевой сумке, вытащил блокнот.

— Шестьсот с лишком.

Ковпак сказал решительно:

— А все ж таки я думаю, надо нам обратно в свой район. Где нас партия поставила, там и должны мы быть.

Базыма спрятал блокнот в сумку.

— Многовато народу. А лесочки у нас, знаешь, какие...

— Да и зима...

Ковпак весело свистнул.

— А зачем нам леса? Будем по селам...

— Правильно, Сидор Артемьевич. Мы уже выросли из районного масштаба, — сказал Руднев.

— Это верно. Да вот связи нет. Есть же отряды, в которых радиостанции имеются. Вон как у Воронцова.

Корниенко вмешался в разговор на правах ветерана отряда:

— Надо через фронт людей послать.

Руднев подумал.

— Об этом мы давно думаем, старик. Да кого?

— Молодых ребят думали, — дойти-то они дойдут, а обратно вернутся ли? — хитро прижмурил глаз Ковпак.

Корниенко понял командира с полуслова.

— А старых?

Руднев еще мало знал старика партизана. Он не знал еще, что Корниенко не один раз переходил фронт белых и под Касторной, и под Ростовом, и в Донбассе. Но Ковпак знал об удалых делах, которые они совершали в молодые годы, и помнил о них хорошо.

Комиссар ответил на вопрос Корниенко, думая, что тот намекает на Ковпака:

— А старик не каждый доползет. Не можем же мы командира на такое дело посылать.

Корниенко рассердился.

— Зачем командира? Самый старший по годам между вами — я. До Хорошек все дороги знаю. А там и фронт близко.

Руднев посмотрел на Ковпака.

— Как думаешь, командир?

— А вот так и думаю. Жалко со старым товарищем расставаться, а другого выхода нема.

Корниенко облегченно вздохнул.

— Ну вот и добре. Пойду собирать манатки в далеку дорогу.

И он пошел бодрой стариковской походкой по лесу.

Комиссар, глядя ему вслед, тихо сказал:

— Надежный старик.

— Надежный старик? — спрашивал через неделю Корниенко о Ковпаке генерал, командующий крупным объединением армейских частей Красной Армии.

В большом штабе, перед столом, возле которого стояла батарея полевых телефонов, тянулся по-егерски Корниенко. В деревенском полушубке, в облупленной шапке, он подчеркнуто по-солдатски отвечал на вопросы генерала.

— Надежный старик? — спросил генерал.

— Так точно, товарищ генерал, — я его с гражданской знаю.

Рядом с генералом сидел невысокого роста человек, тоже в военном кителе, но без знаков отличия на петлицах. Он, прищурившись, смотрел на Корниенко. Но, увлеченный докладом генералу и хорошо помнивший солдатскую школу, Корниенко смотрел только на генерала. Только когда член Военного совета сказал:

— Ну, это как сказать. Тогда война совсем другой была. Сейчас мы другими мерками командиров мерим... — Корниенко взглянул на него и сразу ответил:

— Так думаю, что и под вашу мерку подойдет, товарищ... — он запнулся, еще раз оглядел говорившего, и лицо его расплылось в широкой улыбке, — ...товарищ Никита Сергеевич... Извиняйте, не опознал вас сразу, товарищ Хрущёв. На портретах видел вас только в гражданской одежде.

— Ничего, ничего, — сказал Хрущёв и подошел к карте. — Прошу, продолжайте, пожалуйста, — обратился он к генералу.

Генерал спросил у Корниенко:

— Где же ваш отряд? Вот здесь? — он показал пальцем на карту.

Корниенко немного растерянно глянул на незнакомого масштаба карту. Но тут же, оправившись, бодро сказал:

— Левее немножко будет, товарищ генерал.

— Бои бывали у вас? — продолжал вопросы генерал.

— А как же. Вот в этом месте, где вы изволили показать, тут у нас с танками немецкими бой был.

— Ну и как? — нахмурил брови генерал.

— А так. Пришли к нам в лес два танка, а из лесу ни один не ушел.

— Еще были бои?

Корниенко входил в раж и увлекался.

— Были. А вот тут левее, тут уже пехота на нас наступала. Но наш командир уже на танке воевал.

— На каком танке? — оживился генерал.

— Да на этом же, на немецком. Один мы подорвали, а другой в болото заманили. Вот он у нас и остался. Сами знаете, как на чужой технике воевать, — машина незнакомая, капризная. Одним словом, сами должны понимать...

Генерал улыбнулся.

— Да. Понятно. А где сейчас ваш отряд, покажите.

Корниенко разошелся.

— Вишь, дорогой, отряд-то наш вроде рейсовый, сегодня здесь, — он ткнул пальцем в то место, куда указывал генерал, — а завтра там... — и он загнул дугу на карте километров на полторы тысячи.

Хрущёв и генерал весело взглянули друг на друга.

— Как же так, сегодня здесь, а завтра там... расстояние-то какое?

— А чего же расстояние... — Корниенко смерил пядью по генеральской миллионке, — расстояние чепуховое...

Генерал, улыбаясь, отошел от карты.

— По скольку километров за ночь делаете?

— Как какой марш. Когда сорок, а когда и пятьдесят верст. А как на хороших конях да по санной дороге, — и все семьдесят отмахаем.

Генерал, а за ним Корниенко подошли к столу. Хрущёв указал старику на стул, тот присел.

Хрущёв спросил:

— Какая же помощь вам требуется: оружием? патронами?

Корниенко сразу понял, что задачу Ковпака он уже выполнил.

— Самая главная для нас техника сейчас будет — радио. Патрончиков нам пока хватает, а вот связи нет. А без связи, сами знаете, какая война.

Хрущёв задумчиво, как бы про себя, повторил его слова.

— Знаем, старик, знаем, какая без связи война...

— Хорошо, рацию мы им дадим, — ответил на вопросительный взгляд Хрущёва генерал.

Корниенко не разобрал.

— Это чего? — спросил он без стеснения.

— Радиста с передатчиком, — сказал Хрущёв.

— Ага. Понятно.

— Только куда вам ее бросать? — спросил, заговорщически подмигнув Корниенко, генерал.

— А зачем бросать? Вы мне только дайте, а я его через фронт живо переведу.

Хрущёв мягко сказал старику:

— Нет, лучше самолетом. Это и быстрее и надежнее.

Генерал сказал, подведя старика снова к карте:

— Только координаты точные надо. А то, видишь, сам говоришь, твой старик сегодня там, а завтра здесь. — Генерал повторил жест Корниенко на карте. — Точные координаты дать можете?

Корниенко все еще пытался вывернуться.

— А зачем вам координаты? Место условленное я вам сразу доложу. В Даниловой балке каждую ночь на протяжении месяца три костра гореть будут. Вот таким макаром: один костер, другой костер и третий... — он показал правильный треугольник на территории, этак, целой области.

Генерал, не желая обижать старика, сказал:

— Видите ли, координаты — это для летчика. А нам и этого достаточно. Только вот Данилова балка возле какого села?

— Известно, возле хутора Веселого.

— А хутор какого района?

— Известно... Глуховского.

Генерал быстро нашел на карте нужное место, сделал крестик карандашом. Корниенко присмотрелся ближе.

— Я же говорил — вот здесь и будет.

— Ну что ж. Завтра в ночь и полетите. С парашютом прыгать не приходилось? — спросил Хрущёв делегата.

— Так мне, пожалуй, пешком дорога знакомей...

Хрущёв твердо сказал:

— Нет. Зачем же. Так быстрее. Да и радистам дорогу покажете.

Генерал снял трубку и сказал:

— Соедините с аэродромом.

На большом снежном поле — полевом аэродроме — готовились к вылету самолеты.

Винт полувоенного, полупассажирского самолета ПР-5 вздымал снег.

С парашютным мешком за плечами стоял Корниенко, а с ним два человека с такими же мешками. Моторы стихли.

Корниенко, бодрясь, подошел к возившемуся у мотора механику:

— Скоро полетим?

— Минут через сорок, — ответил, отворачиваясь от ветра, механик.

Корниенко подошел к радистам.

— Минут через сорок. Пошли греться, ребята. Да вас как звать-то, молодцы?

Первый угрюмо ответил:

— Молчанов.

— А тебя? — повернулся старик к другому.

— Меня? Катей звать...

Корниенко оторопело посмотрел:

— Так, так... Что ж, пойдем греться, хлопцы и... девчата.

В Даниловой балке уже не одну ночь горели три костра. Вокруг одного из них, сладко затягиваясь дымом самокрутки, сидели бойцы роты Карпенко. В эту ночь особенно скучно казалось партизанам.

— Напрасно маемся мы, ребята, — сказал Шпингалет, подставляя спину к теплу.

— Даром вся эта канитель, не будет никаких самолетов, — поддержал его Намалеванный.

Откуда-то из-за дыма раздался смех Мудрого.

— Ты даром просидеть боишься? Ну что ж, давай я тебе немецкими карбованцами заплачу.

Он вытащил из кармана крупную пачку денег и хлопнул ею по голенищу:

— Получай зарплату.

Намалеванный отвернулся.

Мудрый серьезно сказал:

— Нет, ребята, не даром. Скажу я вам, хлопцы, много я хлебнул, пока к отряду не прибился. Два раза за проволокой был. Бежал — опять ловили, а уж сколько по окружениям шлялся... и вспоминать удивительно... Уж бегали, бегали мы с вами по всей Украине... А почему, я вам скажу. — Он вдруг заговорил быстро, как будто торопясь высказать давно пережитые и продуманные слова. — Хочу я вам объяснить, откуда у меня, Кольки Мудрого, смелость берется...

Намалеванный плюнул в костер.

— Да при чем тут смелость? Тут ноги на морозе задубели — вот и все.

Мудрый подошел к нему.

— А вот я тебе сейчас объясню.

— Объясняй не объясняй, а все равно не прилетит самолет. — Намалеванный поднялся и хотел отойти.

Карпенко, дремавший до сих пор, сказал тоном приказа:

— Прилетит не прилетит, а сидеть надо. Дисциплина.

Намалеванный отошел от костра, послушал:

— Нет, не слыхать... А может, он и до фронта не дошел, старый хрыч...

Карпенко укутал ноги немецкой плащ-палаткой:

— Все может быть... милок... садись лучше, погрейся.

А в это время в звездном фронтовом небе, загребая лопастями винтов морозный воздух, летел к Ковпаку самолет, посланный Хрущёвым. Это была старая машина ПР-5, с кабиной на четырех пассажиров. В кабине находились Молчанов, Катя, штурман и Корниенко.

Через полчаса полета штурман крикнул в трубку мегафона летчику:

— Подлетаем к фронту... давай полный газ...

Пассажиры переглянулись, подтянулись. Громче заревел мотор. В небе зашарили прожекторы. Луч скользнул по плоскости... Прошел мимо. Затем поймал машину.

Штурман крикнул в мегафон:

— Костя, обмани его... На крыло, на крыло...

Звездное небо долго, казалось бесконечно, переворачивалось под крыло машины. Прожектор цепко держал ее в своих щупальцах. Быстрые пунктиры пулеметных очередей проходили, казалось, сквозь плоскости. Мотор ревел на полном газу. Но вот машина вошла в пике, взвыла мотором и выскользнула из лучей прожекторов.

Штурман снял шлем, вытер вспотевший лоб и проговорил в мегафон:

— Молодец, Костя... Теперь газуй.

Радистка Катя выглянула из открытой кабины. Замелькала внизу белая снежная земля.

Рядом со штурманом сидел Корниенко. Он весь как-то вытянулся, прижался спиной к парашютному мешку и ни на кого не смотрел, закусив губу. К нему лицом сидели Молчанов и Катя. Мотор самолета ровно зажужжал, набирая потерянную высоту. Корниенко сунул руку под фуфайку. Когда сидящий рядом штурман бликнул фонариком, освещая большой планшет с картой, Корниенко взглянул тайком на свою руку. Она казалась вся черной.

Старик вытер руку о ватные брюки и снова откинулся на спину, закрыв глаза, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя.

Вскоре в мегафоне штурмана послышался металлический голос пилота. Штурман оживился.

— Ага... Дошли. Приготовиться. Заходи, Костя, с севера.

Несколько секунд ожидания. Самолет сбавил газ. Штурман крикнул пассажирам:

— Пошел!

Первым должен был прыгать Корниенко. Но он сидел с закрытыми глазами. Штурман взглянул на него, покачал неодобрительно головой. Снова крикнул, громче, чем требовалось:

— Костры проходим... Пошел...

Корниенко открыл глаза и, судорожно цепляясь за края дверцы, вывалился в люк. За ним один за другим выбрасывались радисты.

Хлопцы Карпенко при первом звуке долгожданного самолета плеснули в огонь бензину и подбросили сухой хвои. Костры запылали радостно и ярко, словно Карпенко хотел ими согреть все зимнее украинское небо.

Вдали от костров опускались два парашюта. Почти одновременно с ними — у самого костра — третий. К нему первому побежал Карпенко. Шпингалет и Намалеванный подняли белое полотно парашюта, накрывшее Корниенко. Карпенко опустился на снег рядом с ним. Он осветил его лицо карманным фонариком, взял за руку. Она была темной от запекшейся крови. Карпенко расстегнул стеганку, приник ухом к груди старика. Затем встал и строго посмотрел на Намалеванного:

— Как же ты смел говорить — не пройдет старик через фронт... Прошел... И обратно к своим вернулся.

Он взял из рук Намалеванного полотнище парашюта и тихо накрыл им лицо Корниенко. Костер вспыхнул, раздуваемый ветром, ярче и осветил лицо Намалеванного, по которому одна за другой бежали слезы.

— Выполнил свое задание Корниенко.

Шифровальщик Молчанов сам подошел к костру. Подскакали Ковпак и Руднев. Долго искали Катю-радистку. Когда же нашли, Молчанов обрадовался так, что бросился ее обнимать. Она вскрикнула:

— Ой, больно, я, кажется, руку вывихнула.

Ковпак озабоченно подошел к ней. Он осторожно взял ее за правую руку и провел по ней от плеча к локтю.

— Э, дивчино, да тут перелом.

Катя испуганно посмотрела на незнакомого деда.

— Как перелом? А мне сегодня же связь установить надо, сеанс у меня в два ноль-ноль.

Девушка ожидала всего, готовясь к вылету в тыл врага. Была готова и к тому, что, может, понадобится применить оружие, и к тому, что можно погибнуть, но к такой "случайности", как перелом руки, она готова не была. И это как-то надломило ее силы, и она тихо, по-детски всхлипнула.

Ковпак участливо склонился над ней.

— Теперь, дивчино, твой сеанс один — в лубках лежать.

— Что вы говорите, дедушка?

— Не дедушка, а командир отряда Ковпак.

Катя свалилась на руки партизан без чувств, и ее положили поближе к костру.

Руднев озабоченно спросил Молчанова:

— Связь мы дадим?

Тот помялся.

— Пока трудно сказать. Если рука всерьез у нее переломлена...

— А вы?

— Я на рации не работаю. Я — шифровальщик.

— Так на какого черта тебя прислали? — вскипел Ковпак.

— Как мираж какой-то. Рацию выбросили, а работать на ней некому, — сказал возмущенно Руднев.

Они отошли в сторону, в морозную ночь, и долго ходили по снегу в отчаянии.

Без четверти два Молчанов подошел к Катюше и показал ей часы. Она встала, порываясь идти. Рука у нее была уже на перевязи в самодельной шине из древесной коры. С ней повозилась партизанский врач Дина Маевская. Дина подошла к комиссару и заговорила быстро и резко:

— Я не могу так, товарищ комиссар! Раненая только что после перевязки. Внутреннее кровоизлияние, перелом. Два раза в обмороке. А тут ее волнуют, — она показала на Молчанова.

Катя бормотала быстро-быстро, здоровой рукой раскрывая рацию.

— Сеанс у меня через четверть часа, понимаете — сеанс. Если не выйду на связь, на Большой земле будут считать, что мы все погибли. И ваш старик тоже.

— Но не может она, не может работать на ключе! — твердо и властно сказала Маевская. В вопросах медицины ее слушались все в отряде.

Катя поняла это и подняла к молодой женщине глаза, полные слез.

— Ну, пожалуйста, я очень прошу. Может быть, рацию раскинут товарищи; я покажу, как. Наушники наденьте, я хотя бы позывные послушаю и хоть чем-нибудь знак подам.

Молчанов уже распаковывал рацию, тянул антенну на поднятое дышло саней.

Ковпак подошел к врачу и отвел ее в сторону.

— Слушай, доктор. Ты почему солдату мешаешь свою службу нести? Ты що у меня тут — профессор-хирург, чи невропсихопат какой?

Маевская обиделась:

— Зачем же так, Сидор Артемьевич? Вы же сами знаете, я когда в отряд пришла, говорила вам, я физкультурный врач. Понимаете, институт специальный я кончила перед войной. Физкультурный врач.

— Не тарахти, знаю, слыхал. А раз слыхал, значит помню. А операции ты делала? Руки и ноги людям столярной пилкой резала?

— Так выхода ж другого не было. Хирургов у нас нет, вот и приходилось мне...

Казалось, Ковпак только и ждал этих слов.

— А що ж, у нас радистов тут много? Зачем же ты девушку обижаешь? Значит, как ты физкультурный врач, так ты можешь выше своей головы прыгать, а как она радистка, так ей уже и нельзя? Стой сзади нее со своей валерьянкой и не мешай, а помогай, понятно?

Пока дед убеждал врача, Катюшу положили на санки. Молчанов надел ей на голову наушники.

Ковпак сказал тихо:

— Карпенко, выводи роту. Готовьтесь к походу. Да тихо, хлопцы, не мешайте. Эта дивчина, может быть, нам не меньше чем крупный бой выигрывает.

— Который час? — слабым голосом спросила Катюша.

— Без трех минут два, — показал ей циферблат Молчанов.

— Включайте. Наушники поправьте, — командовала Катя.

С этой минуты вся жизнь людей, окруживших тесной стеной розвальни у костра, казалось, перешла к этой девушке. Ковпак, Маевская, Руднев стояли у ее изголовья. Катя лежала с закрытыми глазами. Затем протянула левую руку и ощупью положила ее на распределительную доску.

— Настраивает, — шепнул Молчанов. — Катя, есть позывные?

Катя не слышала. Он дотронулся до ее руки, лежавшей на доске рации. Радистка открыла глаза. Он спросил ее жестом, губами.

— Позывные фронта есть?

Она ответила одними глазами: "Есть!" Затем окинула взглядом склонившихся над ней людей и, как бы успокаивая их, шепнула:

— Стучит фронт, стучит...

Молчанов подошел к Ковпаку и Рудневу. Посмотрел на часы.

— Пять минут фронт будет вызывать, затем перейдет на прием. Следующие пять минут будет слушать наш ответ.

— Ну а как же мы ответим? — спросил Ковпак.

Молчанов пожал плечами, глянул на часы.

— Пять минут, — показал циферблат.

Катя широко открыла глаза, попыталась сесть. Несколько партизан и врач мигом поддержали ее. По Катиным глазам все видели, что там, за линией фронта, перешли на прием. Катя вопросительно посмотрела на Ковпака и Руднева. Глаза многих были в слезах.

Ковпак отвернулся и буркнул себе под нос:

— Ну що це за война з бабами, да ще з дивчатами...

Катя решительно сказала врачу:

— Посадите меня. Опустите ноги.

Нечеловеческим напряжением она повернула руку.

— Молчанов, дайте ключ! Положите на колено.

Молчанов держал ключ рации. Катя протянула раненую руку и попыталась стучать позывные, но сразу, вскрикнув от боли, без чувств упала на руки партизан. Молчанов снял наушники с головы Кати. К нему наклонился Ковпак. Шифровальщик отстегнул один наушник и передал его ему. Второй наушник протянул Рудневу.

Ковпак даже улыбнулся.

— Фронт. Це фронт нас вызывает, Семен Васильевич...

Катю привели в чувство. Она осмотрела всех, словно узнавая. Затем сказала Молчанову:

— Сколько еще осталось? Четыре раза будет вызывать и переходить на прием. А на пятый запишут: "Стрелка не вышла на связь". И рядом поставят крестик. Ой, что же это я? Это же кличка моя, я никому не должна разглашать ее. Я честное комсомольское дала, подписку.

Ковпак успокоил ее.

— А мы ничего не слыхали, дивчина. И знать ничего не знаем. Так ведь, ребята?

Все молча кивнули головами.

— Спасибо, дедушка, — сказала Катя.

Ковпак потряс наушниками.

— Слухай, дивчино. Замовкло, не пипикает. Наверное, снова тебя слухают, — и он приложил ей наушник к уху.

Молчанов дал Кате ключ, сказал тихо:

— Ты спокойно, ты не шевелись. Ты левой рукой попробуй.

— Вот. Как же мне в голову не пришло, — и она начала работать левой рукой. — Не то, совсем не то. Техники нет. А ведь там радисты мой почерк знают. Не то...

— А ты попробуй вот так, я подержу, — уговаривал ее Молчанов.

Все молча наблюдали. Радистка несмело застучала левой рукой.

Было слышно, как в лесу строились роты. Грузили раненых. Командовали комбаты.

Ковпак позвал Семенистого.

— А ну, Михайло, смотайся. Дежурному скажи, чтобы тихо было. Скажи, с фронтом говорю.

Молчанов показал на циферблат.

— Катя, слышишь? Перешли на прием.

И снова застучала левой рукой Катюша.

— Больше не могу, дайте послушаю.

Она слушала долго, внимательно, затем сказала Ковпаку:

— Дедушка, товарищ Хрущёв отвечает.

Ковпак нагнулся к ней ласково.

— А что ответили?

— "Плохо вас понимаю. Что случилось?" Ну, конечно же... Вот! "Завтра буду вас слушать в это же время. Слышали вы меня? Поняли вы меня?" Переходит на прием...

Ковпак, торжествуя, сказал громко:

— Стучи, дивчина, стучи як можешь. Стучи: "Слышали, поняли, завтра будем слухать".

Ковпак отошел в сторону. Подбежал с докладом Карпенко. Доложил шепотом.

— Товарищ командир, рота к маршу готова.

— Добре. А ну, слухай. Выбери мени из своей роты самых бойцовых хлопцев. И сам проследи: оцю дивчину мени на повозку положить, да листьев, моху, сена наложить, щоб не трусыло. И всю дорогу не отходить. Кормить — чем только можете. — Он повернулся к Маевской: — Какую пищу ей принимать?

— Яйца, молоко, варенье.

— Чуешь? Щоб яец, молока достали. Варенья выдайте, хай кормять ее девчата. Поняв? Варенье любишь, милая?

— Очень люблю, — устало улыбнулась Катя.

— Понятно, — откозырял ей Карпенко.

— Ну, вытягивай свою роту. Ребят пошли сюда. Они при штабе вместе с ней будут. Пошли, комиссар.

Все ушли, кроме Маевской и Молчанова. Катюша кончила работать и показала на наушники Молчанову. Он снял их с ее головы.

— Укладывайте рацию, сматывайте антенну, как я вам показала. Ведь фронт ответил: "Завтра буду вас слушать в это же время!"

За деревьями замелькали люди. Это строй третьей роты, неделю дежуривший ночами у костра. Она двинулась... Впереди шел Карпенко, положив руки на автомат. Они подошли к свежевырытой могиле и построились в каре. Руднев сказал краткую речь. Грянул залп. Тихая команда прервала минутное молчание, и отряд снова двинулся вперед.

Всю зиму по Украине мели метели. Шла поземка... Но уже смелее и увереннее двигался отряд. А когда вздулись на украинской земле жилы рек, потекли ручьи, превращаясь в потоки, бурные и могучие, — все дальше и смелее шел отряд. Двигался и тогда, когда распустились, зазеленели буйные леса.

И каждый день радистка Катя работала на ключе.

В поле по небольшому оврагу ползли два разведчика. Один смотрел в бинокль: шли поезда с гитлеровскими дивизиями. Разведчики приносили Ковпаку донесения. Он подписывал и передавал радистке. Радистка работала на ключе.

На аэродроме стояли вражеские самолеты. Хлопцы достали живьем немецкого летчика, и снова радистка работала на ключе.

А через несколько часов разведчики, наблюдавшие за аэродромом, видели, как пикируют наши самолеты, слышали взрывы, видели клубы жирного дыма над вражеским аэродромом.

Еще прошло несколько месяцев, и радистка Катя приняла по радио радостное сообщение. Командиру отряда было присвоено звание Героя Советского Союза.

Уже после войны, встречаясь с партизанами — ленинградцами, брянцами, белорусскими и крымскими, изучая их дневники и записи, мне неизменно приходилось сталкиваться с фактами, показывающими, как руководители партии заботились и помогали с первых шагов зарождению партизанских отрядов, из которых потом выросло всенародное партизанское движение. Сотнями нитей, подпольных каналов, ходоков через фронт, подпольными и партизанскими радиостанциями партия связывала отдельные боевые группы в единое всенародное партизанское движение.

Как неотделимая часть вооруженных сил, в тылу врага действовали партизанские отряды, направляемые Верховным Главнокомандованием по верному пути к победе.

18

24 ноября 1942 года мы заняли большое село Стодоличи. Село напоминало новостройку. Оно делилось на две половины: старая его часть — типичное полесское село с несколькими кривыми улицами; чуть подале, на бугорке, по обеим сторонам хорошей улицы расположились новые дома, построенные за несколько лет до войны.

Село стояло в двенадцати километрах от окружного центра Лельчицы. До войны здесь было электричество и паровая мельница. Колхоз имел автотранспорт и славился своим животноводством.

В ночь на 27 ноября по хорошей санной дороге мы двинулись в направлении Лельчиц. Операция была разработана на полное окружение и уничтожение противника, который из Лельчиц своими щупальцами опутал весь этот большой район.

Руднев шутя говорил командирам:

— Ну, держись, хлопцы! Знайте, что Лельчицы — это наши партизанские "Канны"!

В двенадцать часов ночи роты вышли на исходное положение, и начался бой. Продвижение по окраинам шло успешно. Большая часть городишка была занята быстро, но затем наступление стало захлебываться. Центральная улица Лельчиц, на которой помещались учреждения, частично была занята нами, но затем противник стал оказывать все большее сопротивление. Большой двухэтажный дом жандармерии, опутанный проволокой, каменный дом гебитскомиссариата, парк на пригорке в центре города со сходившимися к нему со всех сторон улицами, здание тюрьмы и другие каменные дома были сильными оборонительными пунктами немцев. Ковпак, расположившийся на командном пункте в крайних домах, решил бросить в бой артиллерию.

Прикрывать батарею пошла наша тринадцатая рота.

Первой нашей заботой было выбить противника из большого двухэтажного дома жандармерии — и десяток снарядов из 76-миллиметровой пушки сделали это. Мы ворвались в здание, битком набитое винтовками, лыжами, мешками с сахаром, бельем. Внутри помещение напоминало универсальный магазин. Вслед за первыми смельчаками в здание ворвались еще человек сто — полтораста.

Я из углового окна выглянул на улицу. На другой стороне ее, немного наискосок, стоял красивый особняк гебитскомиссара. Здесь улица кончалась, и за нею на холмике был расположен небольшой парк, со всех сторон обнесенный забором; вокруг были вырыты окопы. Около парка высилась кубической формы каменная громада с бойницами, откуда торчали дула пулеметов, и недалеко от нее — противотанковая пушка, обстреливавшая улицу. Батальоны, наступавшие по окраинным улицам, уже сомкнули кольцо окружения, и противнику некуда было бежать. Поэтому он ожесточенно отстреливался.

В моем подчинении имелось лишь восемнадцать человек из тринадцатой роты. Я крикнул Бережному: "Давай обходи справа и атакуй фашистов в парке. Во фланг!" Затем вскочил в коридор дома гебитскомиссара и крикнул своим:

— Выходи, все выходи на улицу и вперед!

Атака началась снова.

Выскакивая из окон здания гебитскомиссара, на штурм парка шли пятая и шестая роты, тринадцатая заходила по огородам, третья шла прямо на каменную глыбу. В несколько минут все было кончено, около пушки валялись убитые, а из окопов наши хлопцы вытаскивали живых, спрятавшихся среди трупов гитлеровцев.

Как мы узнали после, каменная глыба кубической формы была пьедесталом памятника Ленину. Памятник фашисты сняли, а пьедестал превратили в импровизированный дот, выдолбив по углам его пулеметные гнезда. Спустя несколько минут после того, как мы закончили атаку, над нашими головами закружились два немецких самолета-истребителя. Они сделали по три круга и снизились. Когда их обстреляли, они быстро ушли на юг. Скоро со стороны Житомира подошло вражеское подкрепление: две бронемашины и около трехсот человек пехоты на автомашинах. Подкрепление мы разгромили, а бронемашины сожгли.

Это было 27 ноября 1942 года.

В те дни Красная Армия, прорвав фронт под Калачом и Клетской, начала окружение 6-й армии Паулюса под Сталинградом.

Вот записи из дневника за этот день:

"С боем взят гебитсцентр Лельчицы. Убито более трехсот немцев, полицейские, бургомистр, староста, много других "иже с ними" также переселилось в мир иной. Интересный бой.

Снова прямая наводка, уже много раз проверенная мной за эту войну. Интересен бой еще и тем, что я на практике ощутил, что может сделать воля командира, когда наступление захлебнется. И снова везет — два раза смерть ходила локоть в локоть со мной и прошла мимо. Первый раз из противотанковой пушки бронебойным снарядом снесло голову пулеметчику, стоявшему рядом, второй раз пулька, маленькая пулька, попала в переносицу соседа, пролетев мимо моего уха.

Ранена Нина Созина. Хотя бы дожила она до известия о награде.

30.XI. Сегодня умерла от раны санитарка Маруся в плюшевой курточке. Много их, девушек, уже пало на своем посту.

1.XII. Милашкевичи, Глушкевичи и Прибыловичи. Озеро и площадка. Много работы. Интересные наблюдения и песни народа о войне:

А там старый батько

Окопы копав,

Вiн здалеку бачив,

Як стрiлець упав,

Пiдiйшов вiн ближче

Тай сина впiзнав.

Танцы "полещуков" и девчата-"полещучки" в мягких лапотках..."

Разгромив Лельчицы, мы расчистили почву для создания партизанского края в районе среднего бассейна Припяти. В это же время Сабуров разгромил Словечно, расширив этим намечавшийся партизанский край к югу. Таким образом, громадная территория южнее Мозыря и Пинска оказалась свободной от немецких гарнизонов. Пока еще только пунктирно намечавшийся партизанский край обещал быть в несколько раз больше Брянского и по территории и в смысле охвата вражеских коммуникаций.

Вначале немцы, очевидно, не придавали этому большого значения. И только через месяц, когда вновь образованный партизанский край дал себя чувствовать, гитлеровцы опомнились и стали принимать меры. Но было уже поздно.

Партизанский край, о котором мечтал Руднев, был уже создан.

Почти два года спустя, когда войска Красной Армии, заняв Житомир, захватили архивы житомирского гестапо, я в них разыскал материалы суда над лельчицкими властями. Судили гебитскомиссара, начальника жандармерии и многих других. Некоторых из них присудили к смертной казни, других вообще судили посмертно. Но, как говорит народ, "не помогли мертвому припарки".

19

Расправившись с немцами в Лельчицах, мы разместились юго-западнее — в селах Глушкевичи, Прибыловичи, Копище.

В Глушкевичах стал штаб и первый батальон, в Копищах — второй и третий, в Прибыловичах — четвертый батальон.

Мы стояли там около месяца. Здесь впервые я познакомился с народом, о котором знал только понаслышке. Это о них, о "полещуках", создавала свои чудесные произведения Леся Украинка. Разговаривая со стариками, глядя на танцы молодых девчат, я рисовал себе образы Левка, Килины из ее пьесы "Лiсова пiсня", и если бы немцы немного больше интересовались поэзией народа, который они задумали поработить, им бы чудилось по ночам: из Пинских болот Полесья на них подымается леший в мадьярской длинной шубе до пят, с козлиной бородкой, с автоматом в руках, и имя ему — Ковпак. Не берут его ни пули, ни железо, а он хватает немцев костистыми руками за горло, и они в ужасе испускают дух.

Руднев на стоянке ежедневно посещал раненых, следил за их лечением, ободрял участливым словом. Он регулярно читал им сводки Совинформбюро, принимаемые ежедневно нашими радистами.

Как-то мы вместе зашли к тяжело раненной в бою за Лельчицы Нине Созиной. Семнадцатилетняя автоматчица лежала бледная, стараясь стоном не выдать боли.

Я живо вспомнил наш разговор на марше, когда она рассказывала, как пришла в отряд мстить немцам за зверски убитого отца.

Руднев осторожно присел на край кровати и взял девушку за руку. Она открыла глаза.

— Товарищ комиссар... — тихо прошептали ее губы.

Семен Васильевич вынул из бокового кармана гимнастерки радиограмму и прочел ее вслух. Это было поздравление. Правительство наградило Нину орденом Красного Знамени.

Девушка закрыла глаза, длинные ресницы тенью упали на щеки. Затем снова открыла их и улыбнулась комиссару.

— Спасибо, товарищ комиссар!

— На здоровье, — тихо проговорил Руднев.

— И еще раз спасибо, — прошептала Нина. — Теперь я обязательно поправлюсь.

— Обязательно, — ответили мы.

Как-то еще в Глушкевичах, не обращая внимания на протесты часового, в штабную хату ворвалась белорусская дивчина. Из-под огромного теплого платка выглядывали лишь посиневший от холода нос да две ярко-красные помидорины щек. Смышленые глаза светились удалью. Домотканая юбка, подоткнутая к поясу на манер широких казацких штанов, делала ее похожей на юнца. На ногах — лапти. Цветные полотняные онучи вымазаны грязью.

Она сразу, с места в карьер, обратилась к комиссару:

— В отряд приймешь, старшой?

Руднев вскинул на нее черным глазом.

— Ошиблась, милая. Самого старшего тут по бороде определяй, — улыбнулся он, подмигнув мне.

Девушка доверчиво оглядела присутствующих.

Шагнув вперед, она шлепнула лаптями.

— Примай в отряд!

После многих ночей марша и лельчицкого боя мы впервые хорошо выспались, и настроение у нас было поэтому веселое. Штаб еще не начал обычной будничной работы и пока больше походил на собрание друзей.

"Почему бы и не разыграть ее?"

Хмурясь, спрашиваю дивчину:

— А зачем тебе отряд понадобился?

Она недружелюбно оглядывает меня. Но на вопросы отвечает четко, немного с холодком. Только долго сдерживаться, видно, не в ее натуре. Первых нескольких фраз, по ее мнению, достаточно. Видимо, считая себя уже партизанкой, она круто берет инициативу разговора в свои руки. Теперь уже она задает мне вопросы:

— Ты мне вот что скажи, раз ты старшой: на Туров пойдете?

— Какой Туров?

— Город главный. На Прыпяце!

— Зачем?

— Немца бить! Хэ, партизанчики вы мои милые... Туров — городишко княжецкой...

Развязав платок и откинув его на плечи, сжав яростно кулаки, она продолжает на манер старинной думы:

— Туров-городок на Прыпяце стоит. Полонили его вражьи германы... и полицай-и-и...

Базыма задумчиво переводит взгляд на меня.

А дивчина в лаптях, со смышлеными глазами, распалившись в каких-то своих мечтах, досадует на нашу непонятливость.

— Я вас проведу. Да с такой силой я бы до самого Бреста дошла. А что Туров? Тьфу! — и смачно плюет на пол.

Руднев, наблюдавший за девушкой, подходит к ней.

— Постой, постой. Тебя как звать-то?

— Ганька звать. Да вы что? Зубы мне заговариваете? Кажите — пойдете на Туров или нет? Что, не верите? Я проведу. Ей-богу, проведу. И одним махом, немца разгоним, побьем полицманов...

Убежденная в том, что только непонимание собственной силы мешает партизанам двинуться на Туров, она обращается то к одному, то к другому, просит, объясняет, растолковывает, убеждает.

— Постой, постой, дивчина, — перебил ее Базыма. — Ты кто же тут такая? Уже командовать собираешься? Ты что — распоряжаться сюда пришла или в отряд поступать?

— Поступать в отряд! — поворачивается к нему девушка. — Воевать!

— Воевать! — протянул Руднев. — А ты как думаешь — вот так — трах-бах и воюют? Это уметь надо.

Она смерила его насмешливым, презрительным взглядом.

— А откель ты знаешь, что я не умею? Во!

И вдруг выхватывает что-то из-под полы.

— Тю, скаженная! — бурчит, отодвигаясь от нее, Базыма. — Кой черт пустил ее сюда? Подорвет еще к дьяволу. А ну, дай сюда.

В поднятой руке Ганьки поблескивает круглая немецкая граната, похожая на черный апельсин, с нежной голубой головкой запала.

Девушка, подчиняясь суровому взгляду старика, нехотя отдает лимонку.

— Эх вы... Часовые винтовку забрали. А гранату — не доглядели. И зачем я, дурная, сама показала?.. Ну говорите, пойдете на Туров аль нет? — безнадежно, чуть не плача, спрашивает Ганька.

Комиссар поманил ее пальцем. Усадив на лавку рядом, стал расспрашивать, откуда у нее граната и винтовка. То, что она рассказала, было, пожалуй, обычное дело для этих мест. Если верить ее рассказу, то Ганька уже убила нескольких фашистов. Первого она зарезала серпом. Оттащила труп в болото и затопила. Добытым у первого оружием начала действовать смелее. Вместе с двенадцатилетним братишкой они нападали на немцев-одиночек и убивали их. Подкрадывались к хатам полицейских, швыряли в окна немецкие гранаты.

Это могло показаться неправдоподобным, но мы уже привыкли встречать на своем пути всяких людей; поэтому и верили и не верили дивчине.

— Займись, Петрович, по приему! Если стоит этого, зачисли в роту. Потом доложишь мне, — сказал комиссар, задумчиво похаживая по штабу.

После подробных расспросов я вызвал связного разведки.

— Ну, Ганька! Вот пока что твое начальство. Дальше жди распоряжений.

И тихо связному:

— Командиру передашь: распоряжение получит во время вечернего доклада.

Связной козырнул, повернулся и направился к двери. За ним пошлепала девушка. Уже на пороге повернулась и, нахмурившись, кинула Базыме:

— Гранату отдай...

Скрипевший пером начштаба повернулся вполоборота и, сдвинув очки на лоб, глянул на нее через плечо.

— Ладно. Иди, иди, вояка. Будут и гранаты, — не то сурово, не то одобрительно проворчал он вслед новой партизанке.

Она недовольно отвернулась и вышла из штаба.

Вслед понесся смешок и шутливые замечания связных, толпившихся в сенях.

Я стал систематизировать черновые пометки у себя в записной книжке.

Со слов девушки я получил представление о туровском гарнизоне. Рассказала она кое-что и о других припятских городках и крупных селах. Задумавшись, я глянул в окно. По улице шагал связной разведки. Рядом, пытаясь попасть в ногу, маршировала новая партизанка. Руднев отошел от окна.

— А что, хлопцы? Пожалуй, права эта курносая? Гарнизончик небольшой. Паника у них после Лельчиц порядочная... Запряжем пятьсот коней! И ударим... Эх, ударим! А? Начштаба?

Базыма неодобрительно покачал головой и показал глазами на дверь.

— Если уж замышлять операцию, то надо держать язык за зубами.

Комиссар заулыбался и поднял руки кверху.

— Ладно, ладно! Шучу, шучу! Конспираторы-операторы. Стратеги доморощенные.

Ганьку определили в разведку.

На Туров мы не пошли. В эти дни нас увлекала идея разгрома Сарнского железнодорожного узла, и нам было не до Турова. Но в разведку я посылал новую партизанку дважды. Оба раза с отделением Лапина. Она отлично знала местность, ловко проводила разведчиков по лесным тропам. Побывав с нею в городке, хлопцы каждый раз возвращались с "языками" и трофеями. Докладывая о выполнении разведки, на мой вопрос: "Как новая партизанка?" — хлопцы одобряли ее смелость, подтверждали знание местности, но все это как-то с холодком, официально. Я видел, что они чем-то недовольны.

Когда же я решил послать ее в третий раз с Лапиным, командир отделения отказался наотрез.

— Да ты сам ее хвалил, — и местность знает... и не дрейфит...

— Ну ее к дьяволу, товарищ подполковник! Уж больно она какая-то... настырная.

— Дела не знает?

— Да нет, дело она знает... Ловкая девка.

— Ну, так чем ты недоволен?

— Дисциплины не понимает. Лезет, куда не надо. В прошлый раз я из-за нее отделение чуть не угробил.

— Что, неужели струсила?

— Да нет... Разведку мы кончили, из города она нас вывела. А на огородах что-то ей в голову взбрело. Гранаток у хлопцев набрала: "Ожидайте меня здесь", — говорит и опять в город шмыгнула. Ждал я, ждал, уже светать начинает. Уйти вроде совестно, все-таки свой же товарищ. А ее все нет и нет. Потом слышим: стрельба, взрывы. Смотрим — бежит. Ну, прикрыли огнем автоматным... В лес отошли благополучно...

— Но могло быть и хуже?

— Вот этого я и опасаюсь. Не возьму ее с собой. Теперь ей вожжа под хвост попала, как понесет...

— Куда же она ходила?

— А леший ее поймет! В хату полицая какого-то понадобилось ей бросить гранату. Обидел он ее, что ли. Не возьму я ее больше в разведку! Дисциплины не понимает!

Я так и не мог его убедить. Затем началась боевая страда. Мы забыли о Ганьке, занявшись более важными делами.

Недели через две как-то проходил я по улице Глушкевичей. На улице тихо. Базыма утром разослал приказание прекратить движение — день был ясный, опасались немецкой авиации. Изредка, скрываясь в воротах, проходили партизаны. Одинокий всадник мчался галопом по улице. Полы кавалерийской шинели развевались, как крылья большой дикой птицы. Всадник тряс плетью над ушами коня, изредка подогревая его ударами. Только снег летит за копытами.

— Гоняет, скаженная! — недовольно и завистливо сказал часовой.

Только тогда я узнал кавалериста. Это была белорусская дивчина Ганька. Но что за странная перемена в фигуре и одежде!

"Надо вызвать ее, узнать, как освоилась она в отряде".

Через полчаса в штаб вошла Ганька.

Женщины, о женщины! Даже на войне вы любите наряды. Даже в самых примитивных условиях жизни вы остаетесь верны своей природе. И ухитряетесь быть кокетливыми, даже выполняя воинские уставы.

— По вашему приказанию!.. — гаркнула Ганька на весь штаб.

Привычные ко всяким рапортам писари и те подняли головы от своих бумаг.

Базыма ахнул.

Перед ними стоял небольшого роста казачок. Лихая прическа под бокс, кубанка с малиновым донцем, кавалерийская шинель, волочившаяся по полу, синие галифе, сапоги — все это делало Ганьку неузнаваемой. Вот только голос — несмотря на все усилия говорить хриплым баском, выдавал девушку.

— Как живешь?

— Спасибо, товарищ начштаба!

— В разведке?

— Так точно, товарищ начштаба.

— По дому скучаешь?

— Никак нет, товарищ начштаба!

— Так... Солдат хоть куда... Ну а как воюешь?

Ганька молчит.

— Что, заело язычок?

— Нет, не заело... Какая это война? Так...

— Ого! А начальство что? Не обижает?

— Никак нет. Премного благодарна, товарищ начштаба.

— Солдат получился из девки хоть куда! — Базыма даже прищелкнул пальцами.

Поговорив еще немного, мы отпустили ее в роту. Но на этом дело не кончилось.

Разведчики невзлюбили Ганьку. Они просто не могли примириться с ее лихостью. Командиры упорно отказывались брать ее на задания, а все старались пристроить к уходу за ранеными или по хозяйственным делам. У нас до сих пор если и ходили девушки в разведку, то в одиночку, без оружия. Это считалось делом женским. Но в боевую разведку, по глубокому убеждению старых разведчиков, женщины не годились. Больше того, слыхал я от них какие-то суеверные намеки: "Баба в разведке — добра не жди".

Хлопцы мои, по своему укладу мыслей, кое в чем походили на моряков времен парусного флота.

Но не на ту напали.

Ганька упорно домогалась своего. Иногда, вопреки желанию командира взвода или отделения, все же выпрашивалась в поиск. Внешне подчиняясь дисциплине, она изредка все же выкидывала свои боевые номера. Понимая, что если так будет продолжаться, ее рано или поздно вытурят из разведки, дивчина нашла выход из положения: стала "покупать" разведчиков. Прекрасно зная окружающие села, говоря на местном наречии, она, как никто, умела проникать в тайны отнюдь не военного значения, но оберегавшиеся полещуками не менее военных. Совершенно секретные сведения о дислокации, производственной мощности самогонных аппаратов, о качестве и количестве их продукции и были объектом этой самогонной тактики. А конспирировались самогонные дела от партизан не меньше, чем от немцев. Ганька вызвалась разыскивать аппараты и так ловко справлялась с этим делом, что разведывательные командиры, скрепя сердце, принуждены были признать ее авторитет.

Так к ней и пристало прозвище Анька-самогонщица.

В селе Глушкевичи, находившемся в самом центре пинских болот, мы задумали рискованное дело.

На карте, лежащей на столе у Руднева, был нарисован небольшой паучок с четырьмя черными лапками железных дорог и синими усиками рек, а сбоку надпись: "Сарны". Несколько вечеров просидели мы — Руднев, Ковпак, Базыма, Войцехович и я, — думая, как раздавить нам "паучка". Повторить лельчицкие "партизанские Канны", как шутя прозвал Руднев тот бой, — здесь было невозможно. Город имел значительно больший гарнизон, подступы к нему были не в пользу атакующих, а кроме того, к городу вело много коммуникаций, — здесь-то и была главная для нас опасность. Но это и привлекало нас больше всего.

А разведка доносила, что "паучок" живет жадной паучьей жизнью. Черные щупальца дорог лихорадочно гонят на фронт боеприпасы и войска. В обратную сторону — на запад — идет награбленный хлеб, высококачественный авиационный лес. И еще — что болью отзывалось в наших сердцах — по рельсам катят запломбированные вагоны, везут в Германию согнанных со всей Украины невольников, наших советских людей.

На столе, в хате штаба Ковпака, карта Правобережной Украины. На севере леса и болота Припятского бассейна. На юге — степи. Обозначен уже на карте самодельными отметками появившийся, по приказу Сталина, новый партизанский край. Черными жилками тянутся железные дороги. Узлы: Сарны, Шепетовка, Фастов, Жмеринка... Над картой склонились командиры: Ковпак, Руднев, Базыма, Кульбака, Бережной. Руднев, хмуро теребя ус, говорит задумчиво:

— Не эти же леса, дикие и непролазные болота послали нас завоевывать... Вот... — он кинул жестом на юг и показал узлы.

Ковпак согласился.

— Верно... Но без базы тоже немного навоюешь... Надо нанести удар... — он показывает на южные коммуникации.

— Но надо и ноги унести после такого удара... — добавляет Базыма в развитие этой идеи.

— Так что же? Расширить партизанский край... Организовать новый отряд, — уточняет идею Руднев.

— А если сочетать одно с другим? — спросил Войцехович несмело и стушевался.

Командиры сразу повернулись на его голос. Он немного осмелел и показал циркулем на Сарны.

— А верно, жирный паучок. Сводку! — приказал комиссар Горкунову.

Долго читал разведсводку молча.

Да, паучок живет жадной паучьей жизнью... Черные щупальца дорог гонят на фронт боеприпасы, войска...

— Гарнизон большой, — чесал затылок Базыма.

— Разведку какую посылал? — спросил меня комиссар.

— Боевую... не дошла. Заставы сильные на дорогах.

— Надо было агентурную попробовать, — додумал за меня Базыма.

— Посылал. Только что вернулась. Анька-самогонщица.

Все заулыбались.

— И "языка" привела. Только чудной какой-то. Не то немец, не то поляк. "Проше пане" все говорит.

— Допросил? — спросил Ковпак.

— Еще не успел.

— А ну, давай их сюда, — махнул рукой командир.

Взгляд его кружит вокруг паучка. Жирный паучок. Щупальца — черные щупальца железных дорог — раскинул он на север, на юг, на запад и, главное, на восток, туда, к Сталинграду.

Вошел комендант, а за ним Анька-самогонщица. Позади — солдат в невиданном еще нами обмундировании.

— Привела жениха, чернявая? — спросил Ковпак.

— Та привела, товарищ командир Герой Советского Союза, — ответила смело разведчица.

— Да где ты его подцепила?

— Пристал на дорози... Там такое говорить... Тильки трудно разбирать... А так — смехота...

— Немец, или мадьяр, или що воно такое? — спросил Ковпак, разглядывая форму солдата.

Тот понял и отрицательно замотал головой.

— О нени, нени! Нени герман. Нени герман. Проминте, пан офицер.

Ковпак вопросительно взглянул на разведчицу.

— Каже, что не герман он, — пояснила Ганька.

— Ага. А кто же ты? Ты хто? Румын, чи що?

Солдат молчал. Руднев подошел к нему.

— Имя? Намен?

Он посмотрел на Ганьку, она ему подморгнула.

— Я есть словак валечник. Вояк.

— Чешский солдат? — спросил Базыма, вспоминая чехов по австро-германской войне.

— Ано, ано, — обрадовался вояк.

— Не понимаю, — отозвался Базыма.

— Ано, яволь, да, эгэ ж... — сразу на всех языках забормотал солдат.

— Славянин, — сказал как бы про себя Руднев. — Всех против нас собрал Гитлер.

И вдруг солдат зарычал, как волкодав при запахе приближающегося зверя.

— У... Гитлер... У валька... война — у чешска матка сльозы... Гитлер это — шволочь.

Ганька весело засмеялась.

— О, такое он мне всю дорогу говорил. Так он того Гитлера сволочив всю дорогу... Так сволочив...

— Добровольно пришел? — спросил ее Ковпак.

— Пристал за городом. Говорит: дивичка... веди до партизан... Я уже и так и сяк... Щоб не провалить дела, думала уж — заведу в кусты... — и отчаянная девка, как недавно гранату, выхватила откуда-то из рукавов финку. — А он руки цилует, горькими слезами плачет. Ну, от и привела, — пряча финку, оправдывалась перед командирами она.

— Йо, йо, хороший дивичка, русска дивичка, — подтвердил солдат.

— Добровольно к нам пришел. Не боялся, значит, партизан? — еще раз спросил Ковпак.

— О, о, партизан!!! Корошо! Герман — капут! Гитлер — шволочь, — опять закипятился солдат.

— Сарны? — спросил его Руднев и повел к карте.

— Ано. Сарны — валька, война... Сарны — полк словаков... гарнизон, — тыча себя пальцами в грудь и показывая на карту, говорил словак.

— А германов? — спросил Базыма.

— Германов нет было, до вечера. Вчера эшелоны пришли, — он показал на пальцах четыре эшелона. — эсэс... У-у-у, шволочь.

— Ага, верно. Я на вокзале была. Выгружались эсесовцы, — подтвердила Ганька.

— А может быть, они проездом? — высказал надежду Войцехович.

— Нет. Я обратно уже по огородам выйшла. На всех дорогах нишпорят, а на заставах машины и танкетки стоят.

— А ну, выйди с ним в сени, — сразу резко оборвал беседу Ковпак.

Ганька, комендант и словак вышли.

— В лоб теперь не возьмем, — потер бритую щеку комиссар.

Базыма согласился.

— Снаряды на исходе, — осторожно поддакнул он.

— И окружением тоже... — продолжал комиссар.

— И патронов не густо...

Руднев мрачно вглядывался в карту.

— А его нужно раздавить. А раздавить мы не в силах, — и комиссар грохнул кулаком по карте.

— Одно ясно: ни в лоб, ни путем окружения взять мы его не в силах, — сказал сидевший до сих пор молча Ковпак.

Он лег на карту животом, надел очки и стал шарить взглядом по карте вокруг да около Сарнского узла. Руднев сделал знак командирам, и все застыли не дыша, чтобы кашлем или неосторожным словом не помешать командиру. А он, как зверь вокруг добычи, — делал круги все больше и больше, захватывал взглядом сотни километров. Затем снова стал сужать петлю, пока не остановился... Потом вынул из халявы большой столярский карандаш.

Все облегченно вздохнули.

— Крест. Поставить крест на Сарнах... О тут, и тут, и здесь, — и командир ставил знаки в тех местах, где железная дорога пересекала извилистые реки.

Руднев уже подхватил его мысль:

— Правильно... Подорвать мосты! Сколько? Четыре?

— Можно и пять, — показал Ковпак на карте.

— Обрезать концы, — детализировал замысел Руднев. — Обрубить щупальца со всех сторон, в одно время, в один час, чтобы сразу застопорить движение с запада на восток. Не дать немцам обходных путей на юг, на север. Полностью вывести узел из строя на подступах к нему.

— О це и буде — Сарнский крест, — встал из-за стола, отряхиваясь как после сложной борьбы, Ковпак.

— В одну ночь должны взлететь на воздух мосты. Это сложно... Надо пять самостоятельных групп, пять командиров, — сомневался Базыма.

— Командиры у нас есть, — крикнул на ходу Ковпак.

Базыма продолжал думать вслух:

— Связь конными исключается, ракетами тоже.

Он измерил по карте расстояние — 50-80 километров!

Руднев немного насмешливо "поддержал" начштаба:

— И между соседями, выражаясь фронтовым языком, десятки километров территории, занятой противником.

Ковпак сплюнул и стал крутить цигарку.

— Да тут и сам чорт не разбере, кто кому соседи и где тут фронт, а где тыл...

Руднев громко засмеялся:

— ...и где фланги... Да, трудно определить тактическую сущность этого дела. Операция не фронтом, а крестом. И каждый из командиров, повернувшись лицом к центру, то есть к своему объекту, будет иметь двух соседей справа, одного слева и одного в центре... Поняли, хлопцы?

— А той, що в центре, со всех сторон окружен врагами и четырьмя соседями сразу... Чудно... и правильно, — Ковпак засмеялся и запалил цигарку. — Разработать надо каждый шаг, самое главное — это кого выделим на каждый мост. Рассчитаем маршрут и привлечем местных людей для разведки и оповещания, — ходил он по хате, дымя самокруткой.

— Кого же выделим?

— Главные силы в центре — наш отряд пойдет... Антоновка — Цымбал, Домбровицы — Бережной, Матющенко — на юг!

Руднев добавил, не забывая о пятом мосте:

— На Горынь — Кульбака...

Дело в том, что железные дороги в Сарнах перекрещиваются: с севера на юг — из Барановичей в Ровно и с запада на восток — из Ковеля в Киев. В Сарнах они встречаются и расходятся на все четыре стороны. А в нескольких десятках километров от узла дороги пересекают большое количество рек. Одновременным взрывом четырех-пяти мостов на подступах к Сарнам решалась судьба узла, хотя он сам оставался нетронутым.

В одну ночь должны взлететь на воздух мосты, и злой "паучок" должен надолго прекратить свое существование. Так родился замысел операции, и так же точно она должна была быть выполнена.

Снег, густо покрывший землю, позволил проводить операцию бесшумно и быстро. Мы выбрасывали роты с далекого расстояния, оставляя основную массу обоза и всю громоздкую махину отряда на сотню километров в стороне от места диверсий. Это давало нам возможность сохранить элемент внезапности нападения. Лошади, отдохнувшие после походов, по хорошей санной дороге за сутки могли вывезти наши боевые группы на исходное положение. Операция была экзаменом на зрелость нашего командного состава, на его организаторские способности. В то же время она была экзаменом на зрелость и среднего звена партизанских офицеров.

Вся сложность нашего задания заключалась в том, что мосты должны были взлететь на воздух в один и тот же час.

Каждый из пяти командиров, решавших общую задачу, в выполнении ее был предоставлен самому себе.

Операция была рассчитана на три дня: выход на исходные позиции, взрыв мостов и возвращение к нашим главным силам.

Связи между командирами, как я сказал, не было. Каждый из них мог знать обстановку только на одном из пяти участков. Поэтому понятно, как волновались мы, ожидая возвращения рот. Только Цымбалу, рвавшему самый крупный и дальний мост, придали рацию для связи со штабом.

...Тихая морозная ночь. По лесной дороге движется отряд Кульбаки. Комбат дремлет на повозке.

— Товарищ Кульбака! Тут сапер до вас добивается. Все говорит — изобретение у него есть...

Кульбака сонно сказал связному:

— От морока. Тут толу мало на мост, а он со своими изобретениями лезет...

Связной нерешительно почесал за ухом плеткой.

— Даже просится. Говорит — срочное изобретение...

— Ну, давай.

Сапер-Водичка догнал сани Кульбаки.

— Товарищ командир, по вашему приказу явился.

— Чего надо? Сидай на сани, говори толком...

— По секрету доложу, что толу для подрыва моста у нас маловато. Как какой мост... Если настоящий мост, так, пожалуй, не возьмет...

— Ну, и што ты надумал? — оживился комбат.

— Есть такая думка: так что можно противотанковыми минами заряд усилить...

— Ну, шо ты мелешь? А где я этих мин возьму? — сказал с раздражением Кульбака, поднимая повыше воротник тулупа. — Булы б у меня мины, я б и без тебя...

— Тут же фронт проходил. Не может быть, чтобы не осталось минных полей, товарищ командир. Надо только мужиков расспросить...

Сани скользили с тихим скрипом. Кульбака сразу повернулся к саперу лицом.

— А сколько времени тебе надо?

— На мину — пять минут.

Сапер задрал к небу голову и, словно считая на небе звезды, докладывал командиру:

— За два часа натаскаем десятка два... Этим мы усилим два заряда на крайнюю ферму...

— Сейчас разведку пошлем, — заторопился комбат. — Ну, чего еще? — спросил он, когда сапер, сев на коня, отъехал, а затем снова догнал сани.

— Только один уговор, товарищ командир, — щоб спекулянтом не звали. А то что же это получается? Я поле разминирую, дядьки мне за это благодарность выносят хлебом, или салом, или обмундированием. Потому им от этого — одна польза. А в отряде потом скажут: какой ты партизан? Ты спекулянт! Обидно, понимаете...

— Понимаю. Только на этот раз щоб никакой благодарности... Понятно?

— Понятно. Чисто по-деловому.

Кульбака свистнул связному:

— Командира разведки Шумейка — ко мне!

Связные поскакали вдоль колонны, осыпая ездовых комьями снега из-под копыт коней.

Штаб вторые сутки работал без перерыва. Базыма, Войцехович, Тутученко не вылезали из хаты. Штабная кухарка тетя Феня носила им туда обед и ужин. Ковпак и Руднев ездили по ротам и батальонам. Они готовили на всякий случай резервные группы и прикидывали в уме всякие варианты.

А в это время на реке Горынь, возле станции Антоновка, Цымбал со своей второй ротой подползал к зданиям вокзала. Уже полчаса тому назад он заметил, что на станции что-то не так.

Вначале думал, что гитлеровцы обнаружили его роту. Отдал приказ. Хлопцы залегли. Только разведка ужом подползла к полотну железной дороги.

Но немцы метались по станции бестолково и бесцельно. Они то устанавливали пулеметы в одном месте, то тащили их в другое. Вот пробежал полицейский, на ходу срывая полицейскую повязку с рукава. Долетали немецкие слова: "...Ахтунг, Кальпак!" Цымбал лежал в кювете и напряженно думал: "Что бы это могло значить?" Из-за угла бесшумно подползали два разведчика.

— Товарищ командир! Похоже, фрицы на новую фатеру собираются.

Но прошло еще несколько минут, и все стало ясно. Немцы оставляли небольшой заслон на станции, а главные силы бросали на охрану моста и для усиления гарнизона города Сарны.

В штабе соединения нервы всех были напряжены до предела. Время подходило к условному часу. Руднев ходил по хате широкими шагами. Садился. Вдруг стукнул кулаком по колену.

— Время! Время уже. К черту! Лучше было бы самому, чем тут вслепую сидеть...

Распахнулись широко двери и, словно родившись из клубов морозного тумана, вбежала радистка Катя.

— Товарищ командир, — она протянула Ковпаку бумажку, вырванную из блокнота. — Цымбал ведет бой с...

Ковпак выхватил из ее рук радиограмму.

— А ну, прикуси язычок, дивчина!

Комиссар через плечо Ковпака прочел текст.

— Так и знал. Так и знал. Не умеют маскироваться, не хотят действовать скрытно. Всё напролом. На "ура"... Сорвут операцию.

Ковпак снял очки.

— Зачекай, комиссар. Ты, радистка, больше не звони. Это раз. Ну, теперь думай, комиссар, чем ему помочь.

— Помочь ему можем сейчас только советом.

— Та больше нечем. Но чем же мы, старики, ему... Эх, молодо-горячо... Що ему такое разумное...

Комиссар подошел к карте. На ней были подчеркнуты жирными чертами интересующие нас объекты. Недавно приходил Вася Мошин со своей "библией", читал сводку Совинформбюро. Правда, она была за вчерашнее число. Поэтому на столе лежала, как всегда, вторая карта, карта Волги, и на ней грубо, на глазок нанесенная обстановка фронтов. И Сталинград, очерченный красными стрелками. Вот, зажатые в тисках армий, отборные войска фашистской Германии. Ковпак склонился пониже над картой. Опять напялил очки. И вдруг глаза его блеснули озорным огоньком. Руднев, хорошо зная эти вспышки творчества у своего друга, поднял руку, как бы приказывая нам замереть и неосторожным словом не помешать плавному ходу мысли командира.

— Гляди, Семен... Наш фронт врага отсюда стянул. Ага? А потом що? А потом он его, как волка в капкане, прижал. Бачишь? Нам же надо на своих, пускай и маленьких масштабах науку применять... Що нам надо? Нам надо немца убедить, що для нас город — самое главное. От они с Цымбалом бой ведут чего? Они думают, що он к мосту идет. А он должен сейчас на Сарны...

Дверь распахнулась, и в избу, как всегда шумно и весело, вбежал Горкунов.

— Пошел Черемушкин в разведку...

На него зашикали сразу несколько человек. Горкунов в недоумении остановился.

Ковпак крепко потер лысину.

— От черт. Мысль перебил. Самое главное, самое главное сейчас... Щоб тебя черти взяли с твоей разведкой...

Но Руднев уже схватил идею Ковпака на лету. Он подошел к нему и сказал тихо:

— Не сердись, старик. Самое главное сейчас — есть ли радиосвязь с Цымбалом...

— Была связь все время, — подтвердила радистка.

Когда по нашим расчетам роты должны были выйти на исходные позиции, я поздно задержался в штабе. Возвращаясь, я заметил фигуру человека в высокой черной шапке и кожухе. Это был Руднев. Он ходил взад и вперед, нервно потирая руки, и поглядывал на часы.

Вскоре к нам подошел Ковпак. Он умостился на бревне, как в седле. Закутался в шубу и поднял воротник.

— Передохни, комиссар. Больше не думай. Теперь, що б ни придумал, оно без пользы. Началась эта инерция... Растак ее в печинку... Взорвут мосты так взорвут. А не выйдет — так что, голову тебе свою на рельсу класть?..

Руднев молча ходил по утоптанному снегу, скрипевшему на морозе.

— Нет, Сидор Артемьевич, не в мостах здесь дело. Не взорвет его Цымбал — ведь я тебя знаю, — сам пойдешь! Для этого и эскадрон Усача в резерве держишь.

Ковпак хмыкнул и завозился на бревне:

— А ты що, не пойдешь, что ли?

— Пойду...

— И голову свою горячую в пекло сунешь...

— Не об моей голове тут речь... Ведь это испытание, экзамен всей нашей годичной работе. Взорвут мосты — это значит, есть у нас пять партизанских командиров, которые уж и без нас народ поведут.

Помолчали, прислушались.

— От мени Цымбал спокою не дает... Понял он нас как следует?

— Если правильно мы его вели целый год — значит, понял, а не понял — пеняй на себя...

На юге раздался взрыв, приглушенный расстоянием и мягким ковром лесных массивов. В иную ночь мы, может быть, и не услышали бы его. Но ночь была ясная, безветренная, морозная. Скрипел под ногами снег, светящееся кольцо вокруг луны мерцало на фоне звезд.

Семен Васильевич остановился и замер, прислушиваясь, как будто он хотел услышать эхо еле слышного взрыва, и после паузы сказал:

— Молодец Матющенко!

Снова сделав несколько шагов, Руднев поднял руку. Казалось, мы не услышали, а лишь инстинктивно почувствовали, как где-то, севернее, дрогнула земля, передающая детонацию шестисот килограммов тола.

Руднев с удовольствием потер руки и хлопнул меня по плечу:

— Ну учись, академик! Чистая работа! — сказал он, картавя от волнения больше обычного.

Через несколько минут прямо на западе, растворяясь в ярком свете луны, вспыхнуло зарево.

— Бережной, Бережной работает! — проговорил Руднев. — Но почему же взрывов нет? Что они там жгут, черти?!

Зарево подымалось вспышками, похожими на взрывы, их было много, но звук до нас не доходил.

Наконец грянул пятый взрыв.

— Цымбал! Цымбал! — крикнул Ковпак, сорвавшись с места. — А я що казав?.. Понял нас. Понял и выполнил. Не может того быть, щоб не помогло.

Мы еще долго ходили с Рудневым, прислушиваясь, что же принесет нам единственный связной в этой странной операции — тихий морозный воздух Полесья.

Это было в ночь с четвертого на пятое декабря 1942 года. В эту ночь, за полторы тысячи километров к востоку от нас, войска Красной Армии под Сталинградом завершали окружение армий Паулюса. А "Сарнский крест" — это была посильная помощь партизан Ковпака героической Красной Армии, отныне начавшей поворотный путь к великим победам.

На следующий день вернулись роты, и мы из их рапортов окончательно убедились в том, что дело удалось полностью. Черные щупальца железных дорог были обрублены со всех сторон, а одно — даже дважды. Ясно было, что жирный "паучок" надолго захиреет.

От бойцов роты Цымбала и от него самого мы узнали детали выполнения совета, который ему дало командование в критический момент. Рота Цымбала вела бой. Вдоль дороги, по которой двигался обоз роты, засели немецкие цепи. Цымбал залег с резервным взводом на опушке лесной вырубки.

Раненый связной стонал от боли, зубами стягивая узелок на забинтованной руке.

— Товарищ командир, не пробьемся. На делянке их — как саранча. Из рубленого леса брустверы выложили и секуть... секуть из пулеметов. Патронов у него до черта... Не пробьемся... Надо в обход, товарищ командир... искать хода надо...

Цымбал глянул на часы.

— Поздно. Не успеем к сроку, — он взглянул на планшет с картой. — Нет! Пойдем на штурм, как только стемнеет!

Пуля срезала над ним ветку. Он поднял ее, посмотрел и задумался.

Раненый партизан сел на землю и прислонился к сосне.

Цымбал думал горько: "Нет, видно, еще не гожусь я в командиры. Мое дело — вперед! Ура! А там, сзади, сидит дед Ковпак и комиссар Семен Васильевич и маракует насчет моей жизни. Где мне наступать, а где отступать... А тут голова кругом идет. Эх, видно, нет у меня той командирской смекалки..." Он сочувственно поглядел на раненого связного и сказал громко, с досадой:

— А тут еще от командиров нет никаких приказов. Третий раз спрашиваю...

Раненый связной при последних словах Цымбала порылся за пазухой и протянул комбату листок с радиограммой. Как бы оправдываясь, добавил:

— Я в бою был... От тут радист вам передавал...

— От черт... чего же ты? — Цымбал схватил радиограмму.

"Отходить на город, демонстрируя наступление на гарнизон. Задачу с мостом выполнить при возможности. А противника обмануть обязательно. Ковпак. Руднев".

Подбежал командир резервного взвода. Он волновался, ожидая момента, когда комроты решит бросить его в бой.

Цымбал, схватив автомат, на ходу отдавал приказания командирам взводов: "Бегом, в цепь! Отход!"

Связной заковылял, забывая о ране, на фланг растянувшейся роты.

Цымбал говорил командиру резервного взвода:

— Читай... Сейчас рота выходить из боя будет. Задача тебе — прикрывать отход... Постой! — Он быстро вынул карту и нарисовал на ней стрелки: ложный удар вдоль дороги и действительный — по городу... Даже успел полюбоваться своей работой. Такую уверенность почувствовал он после получения радиограммы. — Так, еще подправим. Подрисуем окружение города.

Показывая свою работу, он спросил комвзвода:

— Понятно будет? Теперь задача, — он вложил карту в планшет: — Надо, чтобы эта планшетка немцам досталась. Отут мы ее бросим... Только, чтобы наши не подобрали... Нет, лучше будешь отходить последним и бросишь.

Бой приближался, Цымбал пожал руку комвзвода.

— Отходят. Ну, прикрывай. Смотри, планшетка чтобы у немцев была... Эх, жалко карты... Ну, ничего не поделаешь.

Лесом отходили бойцы. Несли раненого. Цымбал крикнул:

— Хлопцы, даешь на город! Хлопцы, ура!..

Рота подхватила...

Заработали пулеметы прикрывающего взвода.

Выходящие из боя на бегу валились в сани и вскачь неслись за Цымбалом. Впереди ротной колонны, стоя в санях, он балансировал с вожжами в руках, лихо свистел и кричал:

— За мной, галопом, гайда, хлопцы!

Раненый связной свалился ничком в солому командирских саней. Он видел только спину командира, мимо нее мелькали сосны, кусты, и бешеным галопом бежала по верхушкам сосен луна вслед за ротой Цымбала, словно взбесившийся фашист, пытающийся перехватить его на пути к Сарнам. Противник снял большую часть охраны с мостов на помощь сарнскому гарнизону. Таким образом, Цымбал своим маневром помог остальным четырем группам и блестяще выполнил задание, опоздав сам на полтора часа.

Вечером Ковпак созвал командиров, выслушал их доклады и положил на карту правую руку с покалеченными еще в первой мировой войне двумя пальцами. Загребая рукой по карте, он как бы захватывал в горсть города, мосты и дороги, сжимая кулак над картой, словно в нем был кусок творога. Казалось, что сейчас из немцев сыворотка потечет.

— Заждить ще трохи, хлопци. Дочекаются гитлеровцы в этих лесах та болотах, пока им жаба цыцьки даст!

...Экзамен на зрелость партизанские офицеры выдержали. Кто же были они, эти люди, осуществившие по частям столь сложную операцию?

Цымбал — сержант родимцевской дивизии, которая в эти дни дралась в Сталинграде, а он за тысячу с лишним километров от нее перерезал важный нерв врага.

Кульбака — кооператор, председатель потребительской кооперации города Глухова Сумской области, участник финской кампании. Он организовал партизанский отряд и вначале действовал самостоятельно, а затем объединился с Ковпаком, став командиром второго батальона.

Бережной — разведчик Красной Армии. Парашютист. Молодой чернобровый украинец, веселый и жизнерадостный. Он прекрасно ориентировался на местности. Его полюбили ковпаковцы за веселый нрав. Особенно его любили разведчики.

Из этих людей, как из многих других, выковались в дальнейшем прекрасные командиры полков, батальонов ковпаковской дивизии.

Гитлеровцы забесновались. Разведка донесла, что на местах разрушенных мостов они организовали перегрузку вагонов. Чтобы помешать им и в этом, мы сразу выслали засады, которые обстреливали места перегрузки, пускали под откосы поезда с материалом для ремонта мостов. Разведка доносила, что это успешно начатое нами дело под корень подсекло представление даже наиболее отсталых крестьян о том, что немцы непобедимы. Мужики охотно принимали наших разведчиков, сообщали им последние данные о противнике, ходили по заданию нашей разведки в Сарны и другие городишки, узнавая все, что нам было нужно.

Там же, на большом двухсотметровом деревянном мосту у Домбровицы, сожженном Бережным, произошел комический эпизод, который очень насмешил нас.

Когда Бережной шел на мост под Домбровицей, он взял в ближайшем селе проводниками двух стариков, которые, поняв, что за люди, куда и зачем их ведут, особенно рьяно взялись показывать партизанам дорогу. Они многозначительно подталкивали друг друга в бок и всю дорогу закатывались тихим смехом, в лицах представляя, какие удивленные рожи будут у гитлеровцев, когда они наутро увидят, что случилось с мостом. Один из стариков сбегал за топором и пилой и стал пилить телеграфные столбы и рубить проволоку связи. Мост наши партизаны подорвали, а потом зажгли. Старички восхищались их работой и долго провожали диверсантов. Разведка, прибывшая через несколько дней проверить результаты диверсии, рассказала, что произошло там на следующий день.

Из Сарн на место диверсии выехала немецкая техническая комиссия и, подъехав к тому месту, где раньше был мост, увидела только торчавшие над водой его обгоревшие ребра.

Комиссии уже знакома была диверсионная партизанская работа, и это зрелище не особенно ее поразило. Но что это за большие круглые шары, почти касаясь воды, свешиваются на длинных веревках с обгоревших ребер моста? Кто-то из членов комиссии хотел подойти поближе, но его остановили.

— Не трогайте, может произойти несчастье.

На следующий день приехала другая комиссия и установила, что мост можно было бы восстановить за две недели, если бы не эти странные круглые желтые предметы, угрожающе повисшие над водой. Решили запросить высшее начальство, и только в третий раз сопровождавший комиссию местный полицай, понявший, наконец, что так затруднило немцев, пошел по обломкам моста, подтянул на канате загадочные предметы, оказавшиеся обыкновенными тыквами, снял их и положил к ногам недоумевающей комиссии. На ломаном немецком языке он объяснил им, что это за вещи, и, не выдержав, громко рассмеялся. Начальник комиссии, типичный толстый немец, не мог простить ему этого смеха и мудро решил:

— Если бы он не был связан с партизанами, он никогда не полез бы так смело на мост доставать эти... штучки.

И "бедного" полицая арестовали.

До немцев так и не дошел смысл странной затеи. Я же уверен, что тыквы были повешены двумя стариками украинцами, больше нас торжествовавшими по случаю удачной диверсии. Это сама Украина, верная старинному обычаю, преподносила немцам гарбуза [по украинскому обычаю, невеста, не желающая выходить замуж за немилого, во время сватовства вместо платка и рушника подает ему гарбуз, то есть тыкву].

Наш партизанский край корнями врастал в народ.