Кипение жизни

Бурным кипением жизни был наполнен каждый день военной комендатуры района Кведлинбурга, одной из многих работавших в Восточной Германии в 1945–1949 годах.

В течение двух лет служил я переводчиком в комендатуре Кведлинбурга. Было это в 1947-м, 1948-м и в начале 1949 года. Наша комендатура — один из таких вот «домов на площади», о которых правильно и ярко рассказал своем романе замечательный советский писатель Эммануил [116] Казакевич. И хотя наш дом стоял не на площади, а на одной из улиц Кведлинбурга, был он тем притягательным центром, куда шли со своими делами и заботами в те дни самые разные люди — немецкие партийные и административные работники, руководители промышленных предприятий, жители городов и сел. И все они находили у работников комендатуры добрый совет и бескорыстную помощь.

Нет, не замыкались советские офицеры, посланцы своей страны, в стенах комендатуры. Они часто бывали на предприятиях, в селах. Везде и всюду помогали работники комендатуры немецким товарищам в становлении и укреплении органов самоуправления, в развитии промышленности и сельского хозяйства района, в проведении решительных мер по демократизации всей жизни, по денацификации — борьбе со всем, что было связано с проклятым прошлым, с гитлеризмом, что мешало утверждению нового.

Так было, разумеется, не только в нашем районе, а везде, в каждом районе на востоке Германии. Работники Советской Военной Администрации помогли товарищам в создании первого в истории немецкого государства рабочих и крестьян — Германской Демократической Республики.

Огни Нахтерштедта

Прежде всего несколько слов о Кведлинбурге и районе в целом.

Кведлинбург — это небольшой городок в предгорьях красивейших гор — Гарца. Город старый. Много в нем узких улочек. Впрочем, улиц не так уж много. За 20–30 минут не спеша можно пройти их из конца в конец. Промышленности в те годы, кроме пищевой, не было.

Кведлинбург — город, где родился в давно минувшее время известный немецкий поэт Фридрих Готлиб Клопшток, был по сути дела лишь административным центром [117] районов районе же промышленные предприятия имелись. Металлургический комбинат в Тале, машиностроительный завод в Ашерслебене, разработка бурого угля в Нахтерштедте.

Нахтерштедт... Не раз приходилось мне с комендантом и другими офицерами бывать в этом небольшом шахтерском городке, в карьерах, где день и ночь шла разработка, добыча бурого угля.

Уголь в те годы был по-особенному нужен на востоке Германии. С началом холодной войны из Рура перестал поступать каменный уголь. Небезызвестные круги на Рейне да и за океаном рассчитывали: своего угля на востоке Германии мало, СССР восстанавливает разрушенное хозяйство и не сможет дать необходимый для промышленности восточных районов Германии уголь.

Просчитались реакционные политики Запада. Эшелон за эшелоном пошли составы с советским и польским углем. Промышленные предприятия на востоке Германии продолжали без перебоев свою работу.

В эти трудные дни и месяцы с особенным подъемом работали и шахтеры копей бурого угля, в том числе и в Нахтерштедте. Добыча угля росла. Немецкие рабочие хорошо понимали свою ответственность перед промышленностью, перед народом. Ведь немцы отапливают дома в основном брикетами из бурого угля. Кипела работа в Нахтерштедте.

Величественная картина развертывается перед глазами, когда стоишь у гигантской чаши угольных разработок. Внизу бегут электровозы, тянут составы, груженные углем. Мощные машины вгрызаются в стены забоев. По лентам транспортеров движется уголь. Слышен непрерывный гул моторов — симфония труда.

Несколько минут, выйдя из машины, стояли мы у самой кромки карьера, потом комендант подполковник Василий Егорович Терехин сказал:

— Пойдемте к рабочим. А то сегодня все с начальством [118] разговаривали. Теперь с рабочим классом поговорим.

Перевел слова коменданта представителю администрации, который стоял рядом с подполковником, и мы двинулись к одному из корпусов. Комендант рассчитал точно. Как раз подходила на работу вечерняя смена.

Коменданта узнали сразу. Смотрели, правда, с любопытством. «Зачем, мол, приехал?»

А подполковник уже знакомился с рабочими. Представитель администрации предприятия, сам еще в недавнем прошлом рабочий, с гордостью называл имена передовиков труда.

Подполковник присел на широкую скамью, расстегнул шинель. Достал портсигар. Предложил папиросы окружающим. К портсигару потянулось много рук.

Голоса: «О-о, папиросы!» (Немцы курят сигареты.) Но и от папирос никто не отказывался — ведь комендант угощает. Да и вообще с куревом тогда еще туго было.

Закурили. Для порядка помолчали. А потом начался разговор. Степенный, дружеский. О многом говорили в тот вечер. Но особенно запомнились мне слова старого шахтера, не раз слушавшего на митингах Эрнста Тельмана.

— Да, не послушались мы, социал-демократы, тогда Тельмана, не послушались. Не было у нас единства с коммунистами, вот фашисты нас и одолели. Спасибо Красной Армии: коричневую чуму из нашего дома выкурила, — говорил рабочий.

— Крепко запомнил я, как ошиблись мы, социал-демократы, когда против единства были, — продолжал шахтер, — поэтому очень хорошо, что теперь мы — и коммунисты, и социал-демократы — в одной партии. Единая партия. Здорово это!

Казалось, что глубокие морщины на лице шахтера — следы долгой и трудной жизни — разгладились. Глаза потеплели.

— Знаем, что с углем трудно, — говорил он, — а раз так, уголька даем больше плана. И еще больше дадим, [119] те, на Западе, магнаты из Рура, нам волю свою не навяжут. Думали без угля Восточную Германию оставить. Не выйдет у них. Уже не вышло.

— Верно я говорю? — обратился он к товарищам.

— Верно! Правильно! — послышалось со всех сторон.

— Только и помощь нам нужна от комендатуры. Новые дома строим для шахтеров. Старый поселок на снос идет. Под ним угля много. А машин строительных мало, постройка домов тормозится.

Старый шахтер вопросительно посмотрел на подполковника. Может, не то он говорит? Василий Егорович ерошил свои густые волосы, улыбался.

— Переведите-ка. Задал он мне задачу. Машин-то у нас в комендатуре нет. Но мы посоветуемся с теми, у кого они есть.

Рабочие рассмеялись, услышав ответ. Смех был радостным, одобрительным. В районе знали: если что комендатура обещает, значит, будет.

Только никто из рабочих не знал, сколько настойчивости требовалось от коменданта, работников комендатуры, чтобы выполнить свои обещания. Однако слово наше всегда было законом. И когда через несколько месяцев я проезжал по улицам Нахтерштедта и видел кварталы новеньких, сверкающих свежевымытыми стеклами домов, вспомнился мне разговор коменданта со старым рабочим.

Но это было еще впереди. А сейчас продолжался разговор, ставший уже общим.

На десятки вопросов отвечал комендант. И о международном положении, и о жизни шахтеров в Советском Союзе, и о делах местных.

До войны Василий Егорович был профсоюзным работником. Может быть, поэтому подполковник отвечал так подробно. Каждый ответ — это маленькая, но обстоятельная справка, причем яркая, эмоциональная, убедительная.

Разговор наш продолжался бы еще долго, но загудела сирена. Начиналась смена. [120]

Крепкие рукопожатия. На прощание старый шахтер просит еще раз перевести коменданту:

— Мы не подведем. Слово рабочего.

Выходим из помещения. Во тьме осенней ночи красивейшая картина — сотни ярких огней в чаше карьера. Они движутся, множатся. Это огни трудового Нахтерштедта, огни созидательных будней на немецкой земле.

И когда мы уже поздним вечером после долгого совещания в дирекции предприятия возвращаемся домой, в Кведлинбург, подполковник поворачивается с переднего сиденья машины и с теплотой в голосе говорит:

— Крепкий народ. Слово свое сдержит.

Я понимаю, что говорит он о том шахтере, с которым беседовал сегодня, о рабочих Нахтерштедта.

Что остается добавить?

Сколько я помню, угольщики Нахтерштедта из месяца в месяц перевыполняли план. И, конечно, не потому, что коменданту обещали. Главное в том, что на своей земле, для себя трудились и трудятся они — рабочие люди свободной Германии.

Тревожная ночь

Глубокой ночью зажглись огни во всех окнах двухэтажного серого здания комендатуры. Офицеры и солдаты были подняты по тревоге. Беда нежданно нагрянула на Кведлинбург.

Бурные осенние дожди хлынули с Гарца. Сбегая ручьями по горным склонам, они собрались в речушки. И вдруг стали речушки бурными потоками.

Протекающая через Кведлинбург маленькая и сонная речушка, которую вброд можно было перейти, вышла из берегов. По улицам на всю их ширину плескались темные волны. Свет нечастых фонарей дробился в их зыби. Вода все прибывала. Она еще не достигла первых этажей, но уже заливала подвалы и полуподвалы, в которых были размещены склады с продовольствием. [121]

Машины комендатуры мчались по улицам. Они вывозили людей из угрожаемых мест. Солдаты роты охраны, офицеры комендатуры всю ночь работали плечом к плечу с немецкими рабочими, партийными активистами, членами Социалистической единой партии Германии, с сотнями жителей города, вышедшими спасать народное добро. Почти двое суток шла напряженная борьба со стихией.

К рассвету третьего дня, словно негодуя на свое бессилие, вода стала отступать. Вот уже только черные от влаги мостовые да речной ил на них напоминают об отбитой атаке стихии.

Когда над Кведлинбургом встало неяркое осеннее солнце, рота охраны со звонкой солдатской песней возвращалась в комендатуру. Гимнастерки были мокрые и грязные, лица усталые, руки исцарапаны, в ссадинах. Но так же четко, как и всегда, было равнение в рядах, бодро командовал коренастый лейтенант Хакимов, как будто и не таскал он вместе со всеми тяжелые мешки с мукой.

Песня лилась над колонной, уносилась ввысь. На тротуарах стояли горожане, открывались окна. И вот из окон полетели букеты цветов.

Жители Кведлинбурга приветствовали советских солдат, тех, кто были первыми в борьбе со стихией.

Замок в лесу

Давно не доводилось видеть мне такой красоты. Машина свернула с шоссе на проселок, нырнула в глубину леса. Мы как будто в сказку попали. Деревья густо переплелись над головой. За поворотами то и дело возникали журчащие речушки, звонкие водопады, низвергавшие свои струи откуда-то с горных вершин, не видимых нам за стеной густого леса.

Красота неописуемая. Однако не на воскресную прогулку ехал комендант Кведлинбурга.

Вспоминаю вчерашний прием в комендатуре тихого [122] пожилого человека. Он — хранитель картинной галереи в древнем замке, расположенном в глубине горного леса.

— Кончаются дрова, а картины могут испортиться. С машинами плохо, да и в магистрате тянут... Конечно, я в лесу живу. Но ведь одному дров не напилить, не нарубить. Да и лес заповедный.

Разговор был вчера. Комендант обещал помочь. Я думал, что он просто сделает это через магистрат. Но утром подполковник сказал:

— Поедем в замок.

И вот уже около часа мы в пути. Еще поворот. Еще одна петля штопора горной дороги. Вскоре перед нашими глазами предстала громада замка. Пересекаем маленький дворик. Поднимаемся по крутой скрипучей лестнице. В сопровождении хранителя галереи осматриваем картины. Слушаем пояснения. Коллекция богатая. Полотна работы художников XVI — XVIII веков.

Наша экскурсия по замку длится больше двух часов. Потом еще долго сидим в маленькой комнате хранителя музея. Беседа оживленная. Комендант рассказывает о своем последнем во время отпуска посещении Эрмитажа и Русского музея. Как бы между делом узнает, что не только с дровами для галереи, но и с питанием для хранителя музея и его семьи дело неважно обстоит. Расстаются искусствовед и военный комендант сердечно.

— Приезжайте еще, — приглашает старик.

— Не обещаю. Дела, — говорит подполковник. — Но посетители у вас будут, это точно.

Вечером у коменданта короткое совещание с офицерами. Вопрос о картинной галерее. Задача — помочь в обеспечении топливом, улучшить питание хранителя музея, посоветовать магистрату организовать экскурсии.

— Ведь там интереснейшие картины. Обидно, что их никто не смотрит, — говорит подполковник.

Знаю, что топливо в замок отправили на следующий же день. С нашего подсобного хозяйства повезли старику [123] продукты. А через некоторое время в местной газете я прочитал восторженные отзывы металлургов Тале, школьников Кведлинбурга, машиностроителей Ашерслебена о посещении картинной галереи в старом рыцарском замке. Заметки эти я перевел коменданту. Он внимательно выслушал и сказал: «Вот и хорошо».

Об этой поездке в древний замок и о многом другом мы вспоминали с подполковником запаса В. Е. Терехиным в январе 1965 года в городе Новочеркасске. Сюда я приехал с Урала, чтобы встретиться со своим бывшим сослуживцем, человеком с примечательной военной биографией.

...Зима 1942 года. Завьюженные, заснеженные леса под Смоленском. Ожесточенный бой. В нем отличился младший лейтенант Терехин. Грудь его украсил орден Ленина.

Василий Егорович участвовал в сражениях в Белоруссии, на Украине. Освобождал узников гитлеровского лагеря смерти в Майданеке, сражался под Берлином.

Рядом с орденом Ленина на груди фронтовика засияли два ордена Красного Знамени, Александра Невского, Красной Звезды, семь медалей. На офицерском мундире, который он надевает в праздничные дни, красные и золотистые нашивки — суровая память о девяти тяжелых и легких ранениях.

...Неторопливо течет наша беседа. Вспоминаем работу в Кведлинбурге. Василий Егорович переворачивает страницу за страницей фотоальбома, где запечатлены дружеские встречи работников комендатуры с немецкими товарищами. Затем он показал мне примечательный документ, врученный ему осенью 1949 года бургомистром города Ашерслебена, входившего в район Кведлинбурга.

Документ этот был написан в связи с передачей советской комендатурой всей полноты власти немецкому самоуправлению. В те дни было провозглашено образование Германской Демократической Республики.

Нельзя без волнения читать сердечные слова благодарности, написанные немецкими товарищами. Вот они: [124]

«Районная комендатура СССР в Кведлинбурге передала 12 ноября 1949 года все управление города Ашерслебен в немецкие руки. За время совместной работы военная администрация СССР никогда не выказывала себя победителем немецкого народа, а напротив, всеми силами проявляла истинную дружбу. Мы с благодарностью сознаем, что русские офицеры передали нам большие знания в вопросах экономики и культурного развития и создали возможность начать восстановление экономической жизни немецкого народа, разрушенной до основания фашизмом. За эту созидательную работу и высказываем нашу глубокую искреннюю благодарность и заверяем, что полны решимости углублять и дальше дружбу с Советским Союзом и бороться за великую цель, за обеспечение мира во всем мире...»

Так, осенью 1949 года написали о деятельности советских офицеров наши немецкие друзья.

Но возвратимся в год сорок седьмой, когда Кведлинбургская комендатура продолжала свою нелегкую работу.

Свежая почта

В обязанности переводчика комендатуры входил ежедневный разбор корреспонденции, поступавшей от местного населения. Письма эти попадали ко мне на стол различным путем. Деловые бумаги приносил курьер из магистрата. Часть прибывала по почте. Целая пачка писем оказывалась у меня в руках, когда открывал я почтовый ящик, висевший у входа в комендатуру.

Разбор и перевод корреспонденции занимал у меня ежедневно с утра несколько часов. «Технология» работы была такой: вначале я бегло прочитывал письма и бумаги, сортируя их по степени срочности и важности, а уже потом приступал к переводу.

Так было и в этот осенний холодный день сорок седьмого года. Передо мной на столе лежал ворох конвертов. [125]

Взглянув через широкое окно на улицу, приветливо кивнув весельчаку парикмахеру, который как раз проезжал на велосипеде мимо комендатуры, я углубился в разбор бумаг и писем.

Несколько счетов. Письмо с благодарностью за концерт солдатской самодеятельности в детском доме. Сообщение о досрочном выполнении плана машиностроителями Ашерслебена. Приглашения на премьеру нового спектакля — оперетты «Летучая мышь» в Кведлинбургском «Шиллингстеатре». Еще одно приглашение — на учредительное собрание местной организации национал-демократической партии.

А это что такое? Из конверта выпал листок. Текст машинописный, несколько строк. Подписи нет. Пробегаю глазами: «Сегодня в двенадцать часов ночи комендатура будет взорвана. Если хотите спасти свои жизни — бегите. В подготовке к взрыву замешаны...» Следуют фамилии работников комендатуры из немецкого населения — переводчицы промышленного и сельскохозяйственного отделения, дочери прибалтийских немцев, несколько шоферов. Да, ничего подобного за всю службу в Германии я не видел.

Тороплюсь с письмом к коменданту. Он внимательно выслушал перевод текста анонимного письма. Выражение лица его не меняется.

— Так, говоришь, подписи нет? «Доброжелатель» пожелал остаться инкогнито. — Подполковник гневно сверкнул иссиня-черными глазами. Резко провел рукой по уже тронутой сединой пышной шевелюре. Грудь его, украшенная рядами орденских планок, всколыхнулась.

— Анонимщикам вообще никогда не верю, — отрезал подполковник, — а тут не доброжелатели, а махровые провокаторы из недобитых нацистов. Нашу твердость испытать хотят и тень бросить на честных немцев, что в комендатуре работают.

Сделав паузу, он продолжал свою мысль:

— Для провокаторов большей радости не будет, если [126] мы клюнем на приманку. Они ведь притаились и наблюдают. Письмо без штампа — брошено в ящик возле комендатуры. Мыслишка у них такая — начнем мы комендатуру эвакуировать, осмотр здания устраивать, минеров вызывать. Шуму много будет. А потом слухи поползут — русские испугались, подпольная организация «вервольфов» действует.

Комендант закончил:

— Никому о письме ни слова.

Затем подполковник подмигнул хитро:

— Это нашей небольшой тайной будет. — И добавил: — Кстати, мне говорили, что сегодня премьера в театре.

— Пригласительные билеты получены, — доложил я.

— Что же, тогда пойдем. Начало в восемь? Значит, к «взрыву» будем дома.

Я давно уже знал коменданта. Знал: веселый тон дается ему нелегко. Как бы то ни было — в городе если не диверсанты, то провокаторы есть.

Ушел я от коменданта обеспокоенный. Однако ритм жизни ничем в комендатуре до вечера не нарушался. В восемь мы (комендант, его супруга и я) уехали на премьеру. Спектакль был зажигательный, веселый. На лице подполковника я не мог прочесть и следов тревоги. Казалось, он весь был во власти чудесной музыки Штрауса. После спектакля он прошел за кулисы, тепло поздравил постановщика и актеров. В половине двенадцатого мы были уже дома. Жили офицеры и их семьи в здании комендатуры и в доме по соседству.

Комендант попрощался со мной. А на мой молчаливый вопрос ответил:

— Иди спи. Никаких дел сегодня не будет.

До двенадцати я слушал в своей маленькой комнате по радио музыку, потушив предварительно верхний свет. Если кто и наблюдает за окнами, то подумает, что я сплю. Погас свет и в окнах квартиры коменданта. Хотя и он, [127] наверное, не спит. Только у дежурного, как всегда, светилось окно. Да на постах зорко несли службу часовые. Их было сегодня не больше, чем всегда.

Вот и двенадцать. Вокруг тишина.

Да, комендант был прав: анонимка — провокация чистейшей воды.

Через несколько месяцев органами немецкой полиции была разоблачена группа американских шпионов. Группа эта состояла из бывших эсэсовцев, пытавшихся обосноваться на территории района. Оказалось, что это они были авторами анонимного письма.

На допросе главарь группы на вопрос комиссара полиции, чего они добились своей анонимкой, уныло ответил:

— Ничего. У большевиков нервы крепкие.

О чем напомнила старая афиша

Она лежит в тумбе моего письменного стола. Давно уже потерлась на сгибах. Время от времени я достаю ее. Разворачиваю. И тогда перед глазами встает Ашерслебен. Небольшой город. Тихие ровные улицы. Маленькая площадь в центре. Двухэтажные дома...

Шла осень 1948 года, третьего послевоенного года. На афишных тумбах рядом с рекламами кинотеатров, местной оперетты в один из дождливых дней появилась небольшая афиша. Та самая, что лежит передо мной. Афиша сообщала, что 29 октября в актовом зале местной гимназии старший лейтенант Верников прочитает лекцию о 30-летии комсомола.

И вот пришел тот самый вечер, о котором оповещала афиша. Это была первая публичная лекция переводчика районной комендатуры. Да еще перед немецкой аудиторией. Да еще он знал дефекты в своем произношении — слишком твердое русское «р»... Но когда я вышел на кафедру, [128] то забыл обо всем этом. Главным было желание рассказать как можно доходчивее восемнадцати-, двадцатилетним молодым людям об истории Ленинского комсомола. Ведь еще совсем недавно их всех дурманила гитлеровская пропаганда. И не просто, не сразу рассеивается этот ядовитый дурман. Пусть же немножко и моего труда будет в работе с юным поколением Германии.

Слушали внимательно. Я различал в неярко освещенном зале разные лица. Вот юноша с черной повязкой на глазу. В руках палочка. Наверное, был на войне в «фольксштурме». Рядом рыжеволосая худенькая девушка в ярком платье. Кто она? Служащая какой-нибудь конторы, продавщица? А вот положил натруженные большие руки на колени паренек в первом ряду — конечно, рабочий. Разные люди пришли на лекцию.

То, что привычно и известно у нас, в Союзе, здесь — откровение. И я вижу, как напрягаются лица слушателей, когда я читаю последнее письмо одесских подпольщиков-комсомольцев в ночь перед расстрелом. И, может быть, впервые узнают эти немецкие юноши и девушки о подвиге бессмертной Зои, легендарного Александра Матросова, отважного Юрия Смирнова.

Лекция давно окончена. Но я забыл совсем о том, что меня ждет внизу автомашина — нужно возвращаться в комендатуру, в Кведлинбург.

Не успеваю отвечать на вопросы. Я уже третий год в Германии, запас слов стал богаче, переводить на разных ответственных совещаниях и приемах приходилось не раз. А все же временами чувствую мучительную нехватку точных и ярких немецких слов, чтобы ответить этим гимназистам, рабочим и служащим на все их вопросы о комсомоле и молодежи моей страны. Все интересует моих слушателей, интересует, как добрых друзей. И я рассказываю о просторах чудесного края — Сибири, о ее людях, о молодых героях первых пятилеток, о тех, кто сражался за свободу Родины, за счастье и этих молодых немцев. [129]

Не раз выступал я еще с лекциями и в рабочем Тале, и в горном Гетштедте, и в тихом Балленштедте, и в других небольших городках и селениях близ Кведлинбурга, да и в самом районном центре. Но больше всего запомнилась мне эта лекция в Ашерслебене.

И, когда я слышу по радио и читаю в газетах о мужественных людях, о их борьбе за мир, против угрозы новой войны, всегда вспоминаются слова, которые говорили после лекции в Ашерслебене мои слушатели: «Никогда снова! Никогда снова не пылать пожару войны!» И хочется верить, что давние мои немецкие знакомые тоже на переднем крае борьбы за светлое будущее своей республики, за великую дружбу наших народов.

В доме напротив

Незабываемыми для меня остались долгие вечера, проведенные в уютной небольшой комнате в доме, что находился через дорогу от комендатуры. Там помещалось отделение Общества германо-советской дружбы. Там я вел кружок русского языка.

Самые различные люди были в этом кружке: пожилой рабочий-наборщик и брадобрей из соседней парикмахерской, молоденькая актриса из городского театра и официантка из столовой, старик пенсионер и домашняя хозяйка. Всех их объединяла любовь к Стране Советов, желание как можно больше узнать о Советском Союзе, его жизни. Ключом к этому познанию был русский язык. Разве забудешь, как пришедшие сюда после нелегкого трудового дня люди старательно повторяли за мной произношение звуков русского языка, как выводили они слова в своих тетрадях.

Не таким уж хорошим преподавателем был я. А кружок все увеличивался от занятия к занятию. Русский язык — язык Ленина и Горького — вот что влекло сюда людей самых различных профессий и возрастов. Вечерами тесно становилось в нашем классе.

Занятия шли своим чередом. И вот настал день — торжественный [130] день, когда ученики мои, разделив на абзацы, стали вслух читать по-русски горьковскую «Песню о Буревестнике».

Много я слышал и до и после этого дня прекрасных чтецов вдохновенного произведения великого писателя. Но навсегда осталось у меня в памяти чтение горьковских строк моими немецкими учениками: пожилым рабочим-наборщиком, молоденькой актрисой и домохозяйкой, матерью троих детей.

В памяти моей эти минуты соседствуют с теми незабываемыми, когда я слышал, как после доклада о годовщине Советской Армии в феврале 1949 года в большом зале сотни немецких юношей пели «Интернационал».

Величественный гимн пролетарской солидарности мощно звучал под сводами, разносился далеко окрест. И в звучании первых русских слов, произносимых взрослыми учениками, и в могучих звуках напева «Интернационала», который пели по-немецки, слышалось то, ради чего прошли советские солдаты сквозь огонь и бои военных лет, ради чего сражались, пали смертью храбрых мои товарищи, ради чего напряженно трудились работники Советской Военной Администрации, — слышалась крепнущая дружба советского и немецкого народов. Дружба во имя мира и счастья всех народов, во имя демократии и социализма.

Памятник Ильичу в Ейслебене

Необычайна судьба этого памятника Владимиру Ильичу Ленину. О его истории написано уже много. Мне же хочется просто поделиться своими воспоминаниями, рассказать о том, как впервые довелось увидеть памятник Ильичу в немецком городе Ейелебене.

Однажды поздней осенью 1945 года направили меня по служебным делам в центр горнорудного Мансфельдского района — город Ейслебен. Наша машина быстро бежала по шоссе. От Галле до Ейслебена несколько десятков [131] километров. Выехали мы под вечер. Быстро «навертывают» колеса автомобиля все новые и новые километры. Справа долго блестит гладь большого озера.

Под вечер въехали в Ейслебен. Углубившись в свои мысли о предстоящей работе, я не смотрел по сторонам.

В центре города шофер-солдат внезапно затормозил и с глубоким волнением в голосе воскликнул:

— Ленин! Смотрите, товарищ лейтенант, памятник Владимиру Ильичу!

И впрямь, в центре городской площади, среди обступивших ее двухэтажных домов, стоял памятник нашему дорогому вождю. На постаменте по-русски и по-немецки надписи: «Ленин». У подножия цветы. Много живых цветов.

Мы вышли из машины и долго стояли в молчании. «Как памятник попал сюда, в центр Германии, совсем недавно освобожденной от фашизма?» — думал я.

...Было уже давно за полночь, а я затаив дыхание слушал рассказ ейслебенских товарищей-коммунистов.

Мы сидели за столом у открытого окна, откуда был виден силуэт памятника. В окно слабо веяло теплым ночным ветерком, с улицы доносился шелест последних осенних листьев.

Вот что я узнал от немецких товарищей.

Гитлеровцы вывезли из Советского Союза памятник В. И. Ленину. Они хотели переплавить памятник, превратить его в металл.

Памятник не сразу попал в Ейслебен. Гитлеровцы пытались переплавить его на заводах в Силезии, в Австрии, в немецком городе Гетштедте.

Но нигде не могли этого сделать. Австрийские и немецкие металлурги, польские и советские военнопленные, работавшие на этих заводах, не хотели уничтожать в огне печей скульптурный образ Ильича. Они находили благовидные предлоги для отказа: мощность печей недостаточна, режим их не подходит, переплавка может вывести агрегаты из строя и т. д. [132]

25 октября 1943 года нацисты доставили памятник в Ёйслебен, на завод «Круг Хютте». Когда немецкие коммунисты-подпольщики узнали об этом, то решили во что бы То ни стало сберечь монумент. Связавшись с русскими военнопленными, работавшими на заводе, антифашисты надежно спрятали памятник. Группа рабочих и военнопленных тщательно оберегала его, предупреждая малейшую опасность. Гитлеровцы бесновались. Они даже обнаружили однажды спрятанный памятник. Подкатили кран, чтобы транспортировать монумент к печи. Но кран «внезапно» сломался. А пока его чинили, памятник снова исчез.

Всюду рыскали нацистские ищейки. О том, где хранится памятник, удалось кое-что узнать инженеру-нацисту Енчу. Тогда пришлось пойти на риск. Руководитель подпольщиков, сберегавших памятник, коммунист Роберт Бюхнер, как бы случайно встретив на улице Енча, которого знал, заговорил с ним. Бюхнер предупредил Енча, что если он будет искать памятник и что-нибудь сообщит об этом властям, то подпольщики занесут его в список военных преступников. Енч испугался и обещал, что будет молчать.

И все же во второй раз напали гитлеровцы на след памятника. Решили разрезать его на части автогеном. Но тут «обнаружились» неполадки то ли в аппарате, то ли в шлангах. На поиски неисправности и ремонт нужно было время. Его как раз хватило подпольщикам, чтобы снова спрятать памятник от гитлеровцев. А потом было уже не до поисков. Настал долгожданный час разгрома фашизма.

13 апреля 1945 года бургомистром Ейслебена стал бывший руководитель антифашистской немецкой организации Роберт Бюхнер. И одним из первых шагов Бюхнера была просьба к коменданту вступивших в Ёйслебен американских войск: разрешить установить в день 1 Мая в центре города спасенный антифашистами памятник В. И. Ленину.

Американский комендант — махровый реакционер капитан Кунцельман — пришел в бешенство. Он не только [133] не дал разрешения на установку памятнике, но и отстранил Бюхнера от должности бургомистра.

Шло время. Антифашисты были вынуждены теперь скрывать памятник не от нацистов, а от американских «освободителей».

Но вот стало известно, что американские войска уйдут из Ейслебена, что в город вступают части Красной Армии.

Деятельно готовились антифашисты Ейслебена к встрече своих подлинных освободителей. Была выпущена листовка, в ней говорилось:

«Антифашисты! Будьте готовы к достойной встрече победоносной Красной Армии в Ейслебене... Красная Армия является нашим действительным освободителем от гитлеризма. Под ее мощными ударами была разбита немецкая военная машина, а вместе с ней и кровавая гитлеровская диктатура.

Да здравствует Красная Армия!

Да здравствует активная борьба за свободу».

Несмотря на то, что в городе находились американцы, тайно от них антифашисты готовились к установке памятника.

Еще до отхода из города американских войск в ночь с 1 на 2 июля 1945 года памятник В. И. Ленину был привезен из укрытия и установлен на деревянном постаменте в центре Ейслебена. На нем были укреплены надписи на русском и немецком языках:

«Этот памятник был похищен немецкими военными преступниками в России. Его намеревались переплавить, чтобы продлить преступную войну. Этому воспрепятствовали антифашисты завода «Круг Хютте». Они спрятали памятник.

Памятник установлен на этой площади 2 июля 1945 года антифашистской администрацией города Ейслебена в знак благодарности за освобождение от гитлеризма победоносной Красной Армией».

Немецкий текст перевела на русский язык русская девушка Валентина Шестакова. Она была угнана гитлеровцами [134] из Советского Союза на работы в Германию. Шестакова (подпольная кличка «Валли») активно участвовала в спасении памятника В. И. Ленину.

Увидев в центре Ейслебена памятник В. И. Ленину, подполковник американец Стаклей с группой офицеров ворвался в магистрат, где снова работал восстановленный антифашистским комитетом бургомистр Бюхнер, и угрожал бесстрашному антифашисту расстрелом.

Но время американцев в Ейслебене истекло. 3 июля 1945 года в город вступили советские войска. Велика была радость наших воинов, когда они на площади немецкого города увидели памятник родному Ильичу.

Слушая рассказ немецких товарищей, я думал: сколько мужества, самоотверженности нужно было подпольщикам, советским людям и немцам, верным пролетарскому интернационализму, чтобы под угрозой лютой фашистской расправы, ежечасно рискуя жизнью, в обстановке жесточайшего террора сберечь памятник Ильичу.

Много лет спустя я прочел подробности подвига антифашистов Ейслебена в замечательном очерке журналиста Величко. Металлургам этого городка посвятил свою повесть «Сердце» украинский писатель Вадим Собко. После войны он работал в Германии и на документальной основе написал эту книгу о спасении памятника Ильичу. Не раз фотоснимки памятника в Ейслебене печатались в наших журналах. Появилось сообщение о том, что до войны этот монумент стоял на площади города Пушкина возле Ленинграда.

В знак нерушимой дружбы между народами Германской Демократической Республики и Советского Союза исторический монумент навечно передан городу Ейслебену. И поныне стоит памятник Ильичу на площади в Ейслебене.

Трудящиеся Ейслебена подарили городу Пушкину памятник Эрнста Тельмана. Эта скульптура была 9 мая 1960 года установлена в Пушкине. [135]

...Много времени прошло с того октябрьского вечера 1945 года, когда я увидел в Ейслебене памятник В. И. Ленину. Но навсегда останутся незабываемыми те минуты. И еще отчетливо помнится мне, как, закончив беседу, опустились мы с немецкими товарищами на площадь и в молчании возложили к подножию памятника букеты живых цветов.

Мы долго стояли той осенней ночью на площади, и думалось мне, да и, наверное, немецким коммунистам, об одном и том же: о величии и бессмертии ленинских идей.