Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Апрель — месяц весенний

Линия фронта проходит возле Кенигсберга. До города не больше семи-десяти километров. В хорошую погоду в бинокль видны его окраины.

Оборона противника — несколько рядов сплошных траншей, минные поля, колючая проволока. Кенигсберг ощетинился орудиями фортов, опоясывающих город. В справочниках есть описания фортов — основного ядра обороны города-крепости. [86]

Стены фортов — из особого строительного материала, твердеющего от времени. В крупных фортах несколько этажей под и над землей. Склады. Мощная артиллерия. Многочисленные гарнизоны. Между крупными фортами — промежуточные. Все вместе — они крепкий орешек для наших войск.

И все же у всех — от рядового солдата и до генерала — настроение боевое, приподнятое. Весна 1945 года — весна победы. Каждый ощущает ее дыхание. Каждый ничего не пожалеет для приближения светлого дня разгрома ненавистного врага.

Совсем иное настроение у противника. В конце марта на участке дивизии к нам перебежал ефрейтор Цорн.

— Ни во что не верю, — говорил он на допросе, — и там, — он махнул рукой на юг, в сторону Кенигсберга, — тоже никто ни во что не верит. Офицеры пьянствуют, распутничают. Генерал наш издал приказ: всем офицерам для укрепления нервов делать обтирание холодной водой.

— Но, — усмехнулся пленный, — и это средство не помогает. Русские нас в кольцо взяли. И выхода нет. Я лично из игры решил выйти. Послушал ваши радиопередачи и подумал, что хуже мне здесь, у вас в плену, не будет. Если при переходе не убьют, живым-то уж останусь. Война к концу идет. По всему видно...

Перебежчик говорил о радиопередачах. Действительно, они велись ежедневно во всех дивизиях, окружавших Кенигсберг. Кроме того, еще силами армейских машин — «звуковок» и с передатчиков, установленных на самолетах. Об одной из таких передач хочу рассказать.

Инструктор политотдела капитан Лукьянец, ведавший у нас в дивизии пропагандой среди войск противника, был душа-человек. Был у него только один недостаток: немецкий язык он знал далеко не блестяще. Читать-то читал, а разговаривал с трудом. Радиопередачи с его запасом немецких слов проводить трудно. Роль диктора обычно приходилось исполнять мне. [87]

В ту весеннюю ночь мы доехали на повозке до хутора, где в бывшей помещичьей усадьбе расположился штаб полка. Комполка Позняков посоветовал нам, где можно поудобнее и поближе к противнику установить «звуковку». Затем он позвонил о нашем приезде в роту. Приказал встретить и помочь. А на прощание пожелал нам счастливого пути.

Вот и последняя перед нашим передним краем небольшая рощица. Здесь укрыли повозку. Механик и присланные навстречу солдаты понесли аппаратуру. Шоссе простреливается. Но пока гитлеровцы стреляют скупо. Посмотрим, что после передачи будет...

Без особых приключений дошли до домика в лощине, где живет ротный. Рупоры вскоре были установлены впереди траншеи, на «нейтралке».

Снова вернулись в домик. Как-то и не похоже, что это и есть передний край. Уютная комната. Мебель. За столом сидят люди. Пьют чай. Совсем была бы мирная картина. Но люди эти во фронтовых гимнастерках. А за окном в двух десятках метров траншея переднего края.

Начинаю передачу. Сначала сводка новостей: о положении на фронтах, о наступлении советских войск. Затем следует музыка. После этого — обращение к солдатам противника с призывом сдаваться в плен. Это обращение убедительно подкреплено коротким текстом, написанным перебежчиком Цорном. Он как раз с того участка обороны гитлеровцев, куда мы ведем вещание.

Цорн написал о том, как с ним гуманно обошлись в плену, назвал имена и фамилии многих солдат — его сослуживцев.

Это всегда действует убедительно, придает передаче весомость, делает ее для немецких солдат особенно достоверной. В конце передачи опять сводка новостей. В заключение — музыка.

Почти час длилась передача. Микрофон уже выключен. Входит техник, докладывает: [88]

— Слышимость была хорошая. Ветер в сторону противника. Огня он почти не вел.

Капитан Лукьянец разрешил убрать аппаратуру. Велел нести ее к повозке. Сказал, что мы пойдем следом.

Прощаясь с гостеприимными хозяевами, Лукьянец предупредил командира роты о необходимости усилить наблюдение за передним краем противника. Возможно, после передачи будут перебежчики.

Выходим на дорогу. Тьма кромешная. Тишина. Но она, тишина эта, как всегда на фронте, очень обманчива. Едва мы отошли сотни две метров от домика, как началось настоящее светопреставление.

Гитлеровцы хорошо знали, где проходит дорога. Еще бы! Ведь она уходила на юг, к Кенигсбергу, пересекая их передний край.

Обождав, пока мы, по их расчетам, свернем аппаратуру и двинемся в обратный путь, они решили с нами расплатиться за радиопередачу. В воздухе повисли осветительные ракеты. Слева и справа от дороги, на которой стало светло как днем, начали рваться мины. Совсем рядом скрещивались очереди трассирующих пуль.

Лукьянец как раз перед обстрелом начал рассказывать мне сотню раз уже слышанную историю о вкусных пирожках, которыми до войны кормили в буфете его учреждения. И все же история эта была интереснее такого обстрела.

Мы прибавили шаг, но далеко уйти не успели. Одна очередь прошла совсем рядом. И тут же Лукьянец со станом рухнул на землю.

— В ногу, — проговорил он сквозь стиснутые зубы. Вот и пригодились мои медицинские познания. Вытащил индивидуальный пакет, сделал перевязку. Идти Лукьянец не мог. Пришлось тащить его. Ну и грузен же был дядя...

Тащу его, а он то ли в шутку, то ли всерьез говорит вдруг: «Идти по кювету надо было». Тут я обозлился и отвечаю: «Тогда в кювете не в ногу, а в голову попало бы. Что, это вас лучше бы устроило?! [89]

Дотащил я Лукьянца до рощи, где стояла повозка. Так закончился этот рейд. В общем-то грех обижаться. В ту ночь, правда, перебежчиков не было. Офицеры, видно, здорово следили. А вот на следующую ночь на участке роты, откуда мы вели передачу, перешли три гитлеровских солдата. Через несколько дней еще двое.

Советские войска наносили гитлеровцам одно поражение за другим, и настроение немецких солдат и офицеров стало быстро меняться. Все больше было добровольно сдававшихся в плен.

Во время боев в Восточной Пруссии весной 1945 года близ местечка Клайн-Люткенфюрст добровольно сдался в плен, перейдя линию фронта, гитлеровский офицер лейтенант Костельский. Перебежчика-офицера пожелал лично допросить командир дивизии. Полковник Смирнов предложил Костельскому изложить причины, по которым он добровольно сдался в плен.

Костельский — худощавый, подтянутый, с нервным продолговатым лицом. Отвечает четко, но сильно волнуется. Уголки рта все время кривятся, губы подергиваются.

— Мне было приказано сегодня вечером принять пятую роту боевой группы. В нее сведены остатки двух пехотных дивизий. Приняв роту, я должен был контратаковать русских. Я не стал выполнять приказание. Принял решение сдаться в плен. Слушал передачи русской звуковой установки. Правильно в передаче сказано: Гитлер привел Германию к гибели. Теперь всякое сопротивление бесполезно. Поэтому я и сдался в плен.

Костельский минуту помолчал и добавил:

— Мой отец — отставной офицер, старик. Когда я после ранения был в отпуске, мы с ним долго разговаривали. Он в 1915 году попал в русский плен. Когда я ему сказал, что русские пленных убивают, он только рукой махнул. «Не [90] верь, — сказал он мне, — я русских знаю. Наша пропаганда все врет».

— Мало кто верит у нас в победу, — продолжал Костельский. — И в «волшебное оружие», которое Геббельс обещает, тоже не верят, но воевать еще будут. Эсэсовцы боятся ответственности за свои преступления. Да и у многих армейских офицеров совесть нечиста. Очень много натворили мы в России. Солдаты боятся эсэсовцев, боятся офицеров.

— Вот так и замыкается круг, — печально покачал головой Костельский, — но всех ждет один конец. До разгрома нашей армии совсем немного осталось. Страх возмездия... Разве это может воодушевлять солдата, вести его в бой?

Лейтенант Костельский замолчал. Опустил голову, устало сложил на коленях руки.

Полковник Смирнов тоже молчал. Пристально смотрел на сидевшего перед ним гитлеровского офицера.

О чем думал в эту минуту Александр Александрович Смирнов? Быть может, у него перед глазами проходила собственная жизнь? У него ведь тоже отец был офицером, служил в царской армии. Полком командовал. Может быть, отца Костельского в плен брал. А потом Смирнов-старший в Красной Армии служил. Все знания, силы отдал трудовому народу.

Сын пошел по стопам отца. С 1919 года, прибавив себе два года, добровольно в армии. Сражался в гражданскую. Учился. Служил на Дальнем Востоке. Командовал до 1943 года училищем. С трудом упросил начальство разрешить поехать на фронт.

Смирнову — за сорок. Костельский чуть ли не вдвое моложе. Но рядом с нашим командиром Костельский выглядит стариком. Растерянным, внутренне надломленным, опустошенным.

Я не могу сказать, о чем думал в эту минуту Александр Александрович. И когда мы свиделись с ним через двадцать лет в Москве на встрече ветеранов дивизии, он не [91] смог припомнить о своих думах. Впрочем, если он размышлял о своей послевоенной судьбе, то она сложилась очень интересно.

После войны А. А. Смирнов стал преподавателем в Воронежском государственном университете, кандидатом технических наук, автором книги по вопросам геодезии городского строительства.

...Но вернемся в год сорок пятый, в маленькую комнатку, где комдив Смирнов разговаривает с немецким лейтенантом Костельским.

Смирнов прервал молчание. Попросил перевести Костельскому следующее:

— Отец ваш, лейтенант, был прав в том, что касается русского плена. Я еще мальчишкой был, видел немецких военнопленных. Работали в селах. Простые люди хорошо к ним относились. И это несмотря на то, что горя и в ту войну немцы немало принесли. А сейчас бед нашему народу фашисты в тысячу раз больше причинили, и все же с пленными мы по-человечески обращаемся. Командир дивизии продолжал:

— Поздно, поздно одумываться начинаете. Только когда война к вам домой, в Германию, пришла.

И смягчив тон, полковник закончил:

— Во всяком случае вы, лейтенант Костельский, выбор сделали правильный. Думаю, что у нас в плену многое поймете, многому научитесь. Вы еще молоды, а скоро Германии понадобятся люди, много людей, чтобы новую жизнь строить.

— Германии?! — удивленно спросил пленный. — А разве будет вообще Германия после этой войны?

— Не будет Гитлера и его своры, — сказал Смирнов, — а Германия была и будет. Конечно, другая Германия. И ей нужны будут люди. Готовьтесь к этому, лейтенант Костельский. У вас будет время о многом подумать, многое переоценить и многому научиться. Желаю вам в этом успеха. [92]

Полковник Смирнов кивнул мне, давая понять, что разговор с Костельским окончен, и вышел из комнаты. Костельский с радостным удивлением смотрел ему вслед.

Через час я отвел пленного до автомашины, вручил сопровождающему разведчику документы о добровольной сдаче Костельского в плен. Перед тем как забраться в машину, Костельский обернулся ко мне:

— Знаете, этого разговора с вашим полковником я никогда не забуду. У нас в армии полковник не то что с пленным, со своим лейтенантом разговаривать не стал бы. У вас все по-другому. Может быть, в этом секрет, почему вы нас побеждаете?

Костельского увезли на сборный пункт для военнопленных. Добавлю, что он написал текст обращения к солдатам боевой группы, где, как он утверждал, его хорошо знали.

Это обращение несколько раз передавали в следующие дни через звуковую установку и с помощью рупоров.

Костельский оказался прав. Его знали солдаты. Через день после передачи обращения сдалось в плен целиком отделение роты, в которой Костельский раньше служил командиром взвода. Командир этого отделения унтер-офицер Шмидт приказал во время боя не стрелять. А затем сказал:

— Я сдаюсь в плен. Кто хочет со мной? За Шмидтом пошло все отделение.

На допросе Шмидт заявил: «Я считаю, что лучше быть пленным, чем покойником».

Унтер-офицер подтвердил, что слышал передававшееся по радио обращение лейтенанта Костельского.

— Многие детали этого обращения, имена сослуживцев убедили меня, — сказал Шмидт, — что Костельский действительно перешел к вам и добровольно написал обращение. Я знал лейтенанта Костельского — храброго, боевого офицера. Он долго воевал, был несколько раз ранен, [93] награжден. На днях его назначили командиром роты. Раз Костельский решил, что плен сейчас самое правильное, то и мне так поступать надо, — сказал Шмидт и добавил: — Солдаты со мной согласились.


Из сдавшихся в те дни в плен мне хорошо запомнился итальянец.

Он вошел в комнату разведотдела высоко подняв голову, увенчанную копной курчавых волос. Стройный, ладно скроенный, широкоплечий, молодой.

Это был ефрейтор Флавиало. Он совершил смелый переход линии фронта. Преодолел ночью сначала немецкое минное поле. Целый день, окопавшись, пролежал под огнем на нейтральной полосе, а потом дополз до нашего минного поля и громко крикнул о том, что сдается в плен.

История итальянца такова. Он служил в итальянской парашютной дивизии. После того, как Италия в 1943 году вышла из войны, Флавиало насильно мобилизовали в немецкую армию. Последнее время он служил в артполку 367-й немецкой пехотной дивизии.

Флавиало ненавидел гитлеровцев. Об этом он сказал сразу же в начале нашего с ним разговора.

Долгое время он вынужден был тщательно скрывать от немецких солдат и офицеров свои взгляды. Но потом не выдержал и вступил в открытый спор с гитлеровским офицером из роты пропаганды и сказал ему, что Германия на краю катастрофы и гарнизон Кенигсберга ни за что не устоит против советских войск.

Ефрейтор Флавиало хорошо знал, что ему этот спор даром не пройдет. Ведь каждый день перед строем зачитывали фамилии солдат, осужденных гитлеровским военно-полевым судом за дезертирство, за одну лишь фразу о близком поражении. На улицах Кенигсберга висели трупы повешенных с табличками на груди: «предатель», «изменник [94] «. Так расправлялись гитлеровцы с немцами, своими соотечественниками. Тем более его, итальянца, не ждало ничего хорошего. И Флавиало перешел линию фронта и сдался в плен.

Наблюдательный итальянец дал чрезвычайно ценные показания о дислокации гитлеровских частей, о расположении в Кенигсберге баррикад, построенных из трамваев, металлического лома, перевернутых автомашин. Рассказал и о том, какие заводы ремонтируют танки, где расположены лесопилки, изготовляющие материалы для устройства дзотов.

Дальше