Свежая газета

Немало всяких историй приключалось на фронтовых дорогах, иные из них забылись, другие врезались в память. Об одной из них и пойдет речь.

...Штаб дивизии остановился на короткий привал у большого лесного озера. Времени хватило только на то, чтобы искупаться после многокилометрового марша. Снова надо было собираться в путь. Время стояло горячее — лето 1944 года. Дивизия преследовала отступавшие после разгрома [69] под Минском части противника. Мне же предстояла своя дорога — начальник разведки приказал немедленно отправиться в один из стрелковых полков. Этот полк несколько часов тому назад вел ожесточенный бой с сильной гитлеровской группировкой, пытавшейся прорваться на запад. Теперь солдаты и офицеры врага сложили оружие. Нужно было допросить гитлеровских офицеров — среди них было два полковника. В этом допросе мне предстояло участвовать как переводчику и представителю разведотдела.

Если идти по дороге, до штаба полка было бы километров шесть. А по лесному проселку, который заманчиво прорезал зелень на моей карте, этот путь сокращался чуть ли не вдвое. Решил идти лесом. Конечно, это было крайне неосмотрительно.

Можно было нарваться на «бродячие» группы гитлеровцев, пытавшихся выбиться из окружения. Но это уже теперешние мои рассуждения. А тогда... Лесная дорога была тихой, неезженной. Отшагал я по ней без всяких приключений километра полтора. Вдруг откуда-то сверху раздалось:

— Хенде хох! (Руки вверх!)

Реакция у меня уже выработалась фронтовая, мгновенная. Я шлепнулся за высокую сосну, в густой кустарник. И стал прикидывать, кем мог быть тот, кто требовал поднять руки.

На мне был трофейный немецкий маскхалат. Ничего иного, кроме халата, натянутого даже на пилотку, издали видно быть не могло. К тому же окрик прозвучал как-то не по-немецки, с непонятным мне акцентом. Все это мгновенно пронеслось в голове. И я крикнул: «Кто там балует?»

— А ну-ка, покажись без маскхалата, — послышалось в ответ.

Так и есть — свои. Я сбросил халат так, чтобы видна была пилотка и гимнастерка с погонами младшего лейтенанта. [70]

Мгновенно прямо над моей головой захрустели ветки, и на землю спрыгнули двое. Кряжистый черноволосый мужчина в гимнастерке со старыми к тому времени знаками различия — на петлицах три кубика — старший лейтенант. И второй — совсем юный белокурый паренек. У обоих на фуражке и шапке красные ленточки — партизаны.

— Ну, здравствуй, кацо, — крепко пожал мне руку командир, — Первый раз с 41-го года человека из регулярной армии вижу.

Теперь я понял, кто мне крикнул: «Хенде xox!». Акцент-то был грузинский.

Старший лейтенант познакомил меня с товарищем своим, белорусом. И рассказал, что командир отряда послал их сюда, в засаду, вылавливать бродячих солдат противника.

— Уже выловили целый взвод. Там за кустами в овраге сидят, наш третий товарищ охраняет, — сказал чуть застенчиво паренек.

— Ты вот что, друг, слушай, — проговорил грузин, — у тебя свежая газета есть?

— Газета, — переспросил я, — и только тогда до меня дошло, что эти партизаны три года не видели свежих газет. И, как бы подтверждая мои слова, грузин сказал:

— Нам, конечно, привозили самолетами. Но ведь это нечасто. И всего по нескольку экземпляров, а бригада партизанская большая.

У меня в планшете были только что полученные «Правда» и «Красная Звезда». Старший лейтенант, отбросив непокорную прядь волос, присел на пенек и буквально впился глазами в газетную страницу. Он прочитал сводку Совинформбюро и возбужденно сказал: «Вот оно, пришло наше время — бьют фашистов везде. Теперь им одна дорога — в плен». Потом снова углубился в чтение и начал комментировать дела тружеников тыла.

— Спасибо, друг, — сказал грузин, — бережно сложил газету и спрятал ее в полевую сумку. Его примеру нехотя [71] Последовал молодой парнишка. Ему хотелось еще почитать «Звездочку». Старший лейтенант успокоил его: вот дежурство на соснах закончим, пленных сдадим, тогда всласть почитаем и про себя, и вслух.

Партизаны крепко пожали мне руку и ловко забрались на дерево. А я зашагал по лесной дороге дальше, уже не маскируя своей пилотки. Кто знает, может, еще одна засада впереди. Шел и думал о любви и уважении наших людей к газете, к печатному слову.