Пленные дают показания

Через несколько минут, выйдя из полутемного блиндажа разведотдела корпуса, я зашагал по заснеженной дороге к деревне Иваньково. Здесь, в полутора километрах от переднего края, располагался штаб дивизии.

В огромном блиндаже, куда вмещались все отделы штаба дивизии, меня встретил начальник разведки майор Нарыжный. Он провел меня в отделенный плащ-палатками угол блиндажа, где и был разведотдел. Быстро пробежал глазами записку переводчицы, сказал:

— Командиру дивизии о вас докладывал. Сегодня будет приказ. А пока что оставайтесь здесь. Разведчики в поиск идут. Возможно, пленный будет. Нам «язык» позарез нужен. Сегодня у нас 6 января, а на 8-е назначено наступление на участке дивизии. Уточнить нужно, что у немцев делается. Так что безотлучно находитесь в штабе. Я с Харьковым пойду к разведчикам, проводим их в поиск.

Нарыжный ушел. Вслед за ним ушел и Харьков. Но прежде чем покинуть блиндаж, он отдал мне оставшиеся [11] после моего предшественника разговорники, вопросники, словари. Здесь же были копии протоколов допросов. В изучение всех этих материалов я и углубился.

Прошло несколько часов. На дворе была уже ночь. А в блиндаже ничего не менялось. Все так же горели «катюши» — лампы-коптилки из снарядных гильз. Все так же монотонно повторял радист свой счет: «Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре». А потом он называл цифры в обратном порядке. Все так же через 20–30 минут вздрагивал и ходил ходуном блиндаж от близких разрывов тяжелых снарядов. Гитлеровцы методически обстреливали дорогу, проходившую рядом со штабом и ведущую в тыл.

И вдруг резко зазвонил стоявший на дощатом столе телефон. В трубке негромкий голос Нарыжного: «Скоро будем с «гостинцем». Приготовься».

Нужно ли говорить о том, как я волновался перед первым допросом пленного. Поймет ли он меня? Расскажет ли он о том, что нас интересует? Смогу ли я точно перевести показания?

Но вот полог плащ-палатки резко отдернулся. Вошел Нарыжный, за ним и Харьков. Двое разведчиков ввели пленного.

Странное и смешанное чувство ненависти, брезгливости, любопытства охватило меня. «Вот он, значит, каков фриц — солдат фашистской армии захватчиков и убийц», — думал я, глядя на здоровенного верзилу в серо-зеленой немецкой форме, чуть ли не подпиравшего головой потолок блиндажа.

Унтер оброс щетиной. Волосы всклокочены. Нервно перебирает пальцами полы шинели, почесывается. Видно, насекомые одолели или нервничает.

Перевожу взгляд на наших солдат-разведчиков. Совсем маленький ростом казах Кужанов и стройный, ладный сибиряк Воробьев. Оба подтянутые, чисто выбритые, энергичные. Воробьев, войдя, прислонил к стенке немецкий пулемет. «Взят в поиске», — подумал я. [12]

— Предложите пленному сесть, — сказал Нарыжный.

Перевел. Гитлеровец недоверчиво покосился на меня, на майора. Продолжал стоять. Я повторил: «Садитесь».

Только после повторного приглашения унтер-офицер присел на краешек табуретки.

Начался допрос. Все шло своим чередом. Пленный понимал меня, а я его. Отвечал унтер Шульц без запинки. Только время от времени он боязливо поглядывал на сидевших в углу Кужанова и Воробьева. Это они бесшумно проползли, сняв мины, разрезав проволоку, к окопу, к пулеметной ячейке, где ночью находился Шульц. Он и опомниться не успел, как в его висок ткнулся пистолет. А уже через минуту, подталкиваемый Кужановым, Шульц полз вслед за Воробьевым к нашим позициям.

— Почему не подали сигнала тревоги? — спросил Нарыжный.

Шульц удивленно вскинул голову.

— Господин офицер, ведь он, — Шульц кивнул головой в сторону Кужанова, — выстрелил бы тогда. Мне моя жизнь дороже. Я с начала войны, с 1939 года на фронте. Пока мы побеждали, я верил, что война скоро кончится, что Германия победит. А теперь...

Шульц вяло махнул рукой. Потом он еще сказал, что гитлеровское командование летом сорок четвертого обещает новое победное наступление, но в это мало кто верит.

— После провала нашего наступления в том году под Курском, — говорил Шульц, — из нового наступления вряд ли что выйдет...

— Ближе к делу, — сказал Нарыжный. — Пусть нарисует схему расположения пулеметов, артиллерии, минометов на участке своего батальона.

Шульцу дали лист бумаги, карандаш. Он скрупулезно вычерчивал. Еще бы! Ведь до войны Шульц был чертежником на заводе. Нарыжный взглянул на готовую схему, уточнил время смены подразделения. [13]

Допрос шел к концу. Шульц это почувствовал и, беспокойно заерзав на табуретке, сказал:

— Мне можно спросить?

— Пусть спрашивает, — ответил Нарыжный.

— Что со мной будет, господа офицеры?

— Так и знал, — заметил Харьков. — Боится за свою шкуру.

— Ну а как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил Нарыжный.

— Не знаю. Нам говорили, что русские пленных убивают или в Сибирь отправляют, а там люди жить не могут, от морозов погибают.

Я перевел. Воробьев расхохотался. Пленный испуганно покосился на разведчика. А я уже переводил слова Нарыжного:

— Вас отправят в лагерь военнопленных. А что касается Сибири, так тот самый солдат, что вас в плен взял, родом из Сибири. Там вырос. Так что люди в Сибири живут, хорошо живут. Вас просто Геббельс запугал. Ну ничего, в лагере побудете, в голове просветлеет.

Нарыжный распорядился накормить пленного и направить его на сборный пункт.

Унтера Шульца увели. Нарыжный приказал мне быстрее переписать протокол допроса. Он поспешил затем с полученными от пленного данными к командиру дивизии.

Меньше чем через двое суток, утром 8 января, после короткой, но мощной артподготовки, дивизия прорвала фронт противника под деревней Зазыбы (в 20 километрах юго-восточнее Витебска). Прорыв был осуществлен на участке батальона, из которого разведчики взяли пленного унтер-офицера Шульца. Сообщенные пленным точные данные о состоянии немецкой обороны, безусловно, помогли дивизии успешнее решить боевую задачу. Прорыв обороны противника под Зазыбами позволил нашим частям значительно улучшить свои позиции.

Более чем через месяц после боев под Зазыбами наша [14] дивизия сдала свой участок другой дивизии и, погрузившись 16 февраля 1944 года в эшелоны, убыла в тыл, в район города Старицы для доукомплектования и подготовки к предстоящим боям.

Личный состав частей был занят боевой учебой. Мне, переводчику штаба дивизии, тоже приходилось ежедневно по нескольку часов заниматься немецким языком с разведчиками дивизионной разведроты, с полковыми разведчиками. Я еще лучше познакомился с этими отважными, умелыми людьми, мужество, выдержка, инициатива которых позволяли командиру всегда иметь самые точные и самые свежие данные о противнике.

В те дни я многое узнал о разведчике Иванове. Он, услышав однажды, как с вражеской стороны насмешливо кричали «Рус, Иван», сказал: «Так вот, я один сойду за трех Иванов: я — Иван Иванович Иванов!»

Это не было бахвальством. Действительно, солдат-сибиряк И. И. Иванов сражался за троих. Он отличился тем, что в одном из первых же боев подбил вражеский танк. Иванов был ранен, но с поля боя не ушел. Вскоре на груди молодого солдата засиял орден Славы III степени. Смелого бойца приметили, перевели в полковую разведку. Во время поиска Иванов был контужен и отправлен в медсанбат. В тот же день вечером в разведотдел позвонил дежурный врач медсанбата. К телефону подошел Борис Владимирович Харьков.

— У вас есть разведчик Иванов? — спросил врач.

— Скорее он теперь у вас, а не у нас. Насколько я знаю, рядовой Иванов с контузией направлен к вам, — ответил Харьков.

— В том-то и дело, — продолжал врач, — что Иванов из медсанбата исчез, а на кровати оставил записку из трех слов: «Ушел в полк».

Харьков довольно усмехнулся, но только глазами, а в трубку серьезно ответил:

— Проверим, сделаем внушение. [15]

Оказалось, что Иванов не только прибыл в полк, но уже успел присоединиться к очередной поисковой группе и был с ней вместе на нейтральной полосе. Поиск завершился успешно. И внушение обернулось для Иванова благодарностью командира.

А через несколько дней Иванов снова отправился в разведку. На нейтральной полосе он был на самом левом фланге развернувшейся в цепь разведгруппы. По-пластунски, медленно полз он к переднему краю врага. Вдруг заметил слева от себя пулеметное гнездо. При блеклом свете ракеты он успел разглядеть, что пулеметчики, после того как выпустили очередь, отошли в сторонку, где в маленькой нише, сделанной в стенке траншеи, потрескивал костерок. Над его пламенем пулеметчики грели руки.

В голове храбреца созрел дерзкий план. Иванов указал ползущему рядом с ним разведчику на пулеметное гнездо и в самое ухо шепнул: «Прикроешь».

А сам еще плотнее прижался к земле и, сливаясь в своем белом маскхалате со снегом, подполз почти к самому пулемету.

Вот снова гитлеровцы, выпустив очередь, отошли к костерку. В эту минуту Иванов одним махом прыгнул в траншею, спиной заслонил пулемет, рядом с которым лежало личное оружие пулеметчиков, и, наставив на них автомат, скомандовал:

— Хенде хох!

Ошеломленные пулеметчики покорно подняли руки. Повинуясь Иванову, они вылезли из окопа, подхватили свой пулемет и двинулись в сторону нашей траншеи.

Когда гитлеровцы обнаружили пропажу своих пулеметчиков, то Иванов с двумя пленными и трофейным пулеметом, а также вся наша разведгруппа были уже на нашем переднем крае. Яростно бушевал огонь врага. А в это время в штабной землянке полковой переводчик старшина Ракиер уже переводил командиру полка Николаю Николаевичу Познякову ответы пленных. Не касаясь подробно [16] содержания их показаний, скажу только, что оба они говорили о каком-то почти мистическом ужасе, который охватил их, когда совершенно бесшумно в траншее появился русский разведчик в белом халате и нацелил на них автомат...

За этот подвиг рядовой Иван Иванович Иванов был награжден еще одним орденом Славы...

Немецким языком разведчики занимались серьезно. Тщательно вели записи, выполняли мои задания, тренировались в произношении немецких слов и выражений. Задавали много вопросов, касающихся и языка, и знаков различия в гитлеровской армии, и структуры ее частей. И мне, чтобы быть во всеоружии на занятиях (да и вообще эти знания нужны переводчику), приходилось часами просиживать над различными справочниками, учебниками и информационными бюллетенями, изучать организацию немецких частей и соединений, виды вооружения противника и многое другое.

На занятиях и в товарищеских беседах главным был вопрос: — Когда же?

Когда же дивизия выступит снова на фронт? Ведь все шире развертывалось наступление наших войск на юге. Каждое утро на большой карте, висевшей на стене в оперативном отделе, его начальник майор Владимир Антонович Немчак передвигал флажки.

Составы почти безостановочно шли по освобожденной от захватчиков калининской, смоленской земле. Эти места памятны для ветеранов дивизии — они участвовали в наступательных боях под Ржевом и Смоленском.

Вот и первые районы Белоруссии, откуда осенью сорок третьего года был изгнан враг... Конечная остановка. Даже не на станции, а где-то на перегоне. Быстро идет выгрузка. И батальон за батальоном скрывается под гостеприимным покровом белорусских лесов.

Дивизия вошла в состав 49-й армии, которой предстояло вскоре начать наступление с рубежей восточнее города [17] Чаусы. Завершить прорыв главной полосы обороны противника, развить достигнутый успех — такую задачу поставило командование армии перед дивизией.

...Запомнилась мне ночная тревога. Это было 20 июня. Темнота казалась еще непрогляднее из-за того, что штаб дивизии располагался в глубине густого леса. «Были сборы недолги...» — и машины выезжают на опушку, мчатся с погашенными фарами на запад, все ближе к линии фронта.

Части дивизии после двух ночных переходов сосредоточились близ Заполья в восьми километрах от переднего края.

В эти летние ночи в движение пришли войска на огромном пространстве. В частях Первого Прибалтийского, трех Белорусских фронтов шла последняя подготовка к прорыву обороны врага.

...Темная, беззвездная, дождливая ночь. Ночь с 22 на 23 июня 1944 года. Незабываемая ночь перед наступлением наших войск в Белоруссии.

Настроение у всех приподнятое, боевое. С нетерпением каждый ждал, когда же будет дан приказ. Многие сожалеют: «Почему мы не в первом эшелоне? Самое почетное задание — прорыв обороны — выпало на долю других». Таким разъясняют: «Не волнуйтесь, не беспокойтесь. И вам дело найдется в ближайшие же дни».

За несколько дней до наступления мы, трое офицеров разведотдела — Нарыжный, Харьков и я, — проводили беседы с командным составом полков дивизии о состоянии обороны противника.

Линии обороны в Белоруссии гитлеровское командование придавало особое значение, считая, что эти рубежи «должны защищаться, как рубежи самой Германии». Оно и назвало эту линию «Фатерланд», что в переводе на русский язык означает «Отечество». Этим гитлеровское командование хотело подчеркнуть, что сидевшие здесь в окопах немцы защищают якобы свою родину. Сооружением оборонительных [18] полос на этом участке велось длительное время. На несколько километров в глубину тянулись позиции, оборудованные дотами и дзотами, бронеколпаками, минными полями и т. д. Противник опоясал мощными укреплениями берега Днепра, а также рек Баси, Ресты, Березины и других. Дивизии противника, оборонявшиеся в Белоруссии, в центре так называемого «Восточного вала», на позициях, носивших условное название «Медведь», были полностью укомплектованы личным составом, имели сотни орудий и минометов.

Командир 337-й немецкой пехотной дивизии, которая находилась в обороне по реке Проне, в своем приказе не без оснований утверждал: «...дивизия имеет большое количество артиллерии, вполне достаточное количество противотанкового вооружения и занимает хорошо оборудованный и благоприятный для обороны рубеж».

Штурм вражеской, глубоко эшелонированной обороны начался в ночь с 22 на 23 июня. Мы слышали, как над нами в течение всей ночи шли и шли на запад сотни самолетов. С высотки, у которой расположились машины штаба дивизии, было хорошо видно, как на западном берегу Прони то и дело вздымаются к небу столбы огня. Это советские бомбардировщики громили боевые порядки противника, его артиллерию и минометы, узлы сопротивления. А еще дальше к западу сплошное зарево багряно окрашивало небо. Это партизаны Белоруссии начали удары по тыловым опорным пунктам, гарнизонам врага.

Почти непрерывно лил дождь. Но вымокшие до нитки солдаты и офицеры все стояли и смотрели на запад, куда завтра предстояло двинуться в нелегкий поход.

9 часов 23 июня. Началась мощная артподготовка. Каждый из нас невольно взглянул на часы. Только когда часовая стрелка достигла «11», смолк гул советской артиллерии. Два часа «молотили» артиллеристы и минометчики позиции врага.

В наш штаб поступают первые сообщения. Проня успешно [19] форсирована. Оборона противника прорвана на широком фронте. Вскоре наша дивизия вслед за головными частями армии начала переправу через Проню.

Минуем первую, вторую, третью траншеи. Траншей врага фактически не существует. Они буквально «перелопачены» разрывами снарядов и мин. Торчат бревна разрушенных дзотов, арматура уничтоженных дотов, валяются тут и там перевернутые орудия, автомашины.

Разведчики приводят первых пленных. Это уцелевшие во время артподготовки солдаты. Теперь, немного придя в себя, они выползают из уцелевших укрытий и сдаются в плен. С ужасом, чуть ли не в один голос они рассказывали о том, как обрушился на них огневой вал советской артиллерии и «катюш», как все, что было в траншеях, перемешалось с землей. А уцелевшие солдаты противника имели жалкий вид. Они были перемазаны в глине, на многих изодранное обмундирование висело клочьями. Вот что говорили пленные.

— От роты осталось два человека. Оба мы сдались в плен, — заявил унтер-офицер.

— Мы думали, что блиндаж вот-вот рухнет. Все вокруг содрогалось. Потом выход из блиндажа завалило землей, бревнами. Мы слышали, что русские уже в траншее. Часа два мы выбирались из-под развалин. Когда выползли, увидели ваших солдат и подняли руки, — сказал пожилой лейтенант, командир взвода.

— Наши офицеры совсем потеряли голову. Один приказ противоречил другому. Была полная путаница, — со злостью проговорил немец с ефрейторскими нашивками и орденскими планками на кителе, поддерживая раненую руку здоровой. — Воюю... то есть воевал, три года. Всякое бывало, но такого ада, как сегодня ваша артиллерия устроила, не испытывал никогда.

И, как бы подводя итог сказанному, заявил:

— «Восточному валу» капут.

— Да, — добавил солдат-артиллерист, — наши пушки, [20] хоть и много их у нас было, мало нам помогли. Нам даже не дали открыть огонь. «Восточный вал» лопнул. Было приказано держаться до последнего солдата. Но от вашего огня началась паника. Артиллеристы бросали даже исправные орудия и спасались бегством. Был полный беспорядок...

Едва успел я опросить пленных, как стали привозить груды документов, брошенных в панике гитлеровцами. Вот передо мной приказ командира 758-го саперного батальона майора Римана от 21 июня 1944 года, то есть за два дня до нашего наступления: «Мы воодушевлены фанатической волей защищать и удерживать свои позиции и уничтожать врага любыми средствами».

Да, ничего не осталось от «фанатической воли» саперов. В первый же день наступления они, бросив свое имущество, все штабные документы, бежали на Запад.

Гитлеровское командование, потеряв укрепленные позиции на реке Проне, пыталось организовать оборону вначале на реках Басе и Реете, а затем на Днепре. В 12 часов 25 июня наша 153-я стрелковая дивизия, выполняя приказ командира 69-го стрелкового корпуса генерал-майора Николая Николаевича Мультана, переправилась через реку Басю и, тесня противника, к вечеру вышла к реке Реете. А уже к 5 часам утра 26 июня передовой отряд дивизии, стремительно продвигаясь, вышел к Днепру в районе деревни Защита. Солдаты на подручных средствах переправлялись через Днепр. В тяжелом бою передовой отряд овладел плацдармом глубиной и по фронту около километра.

В ожесточенном бою на днепровском плацдарме бессмертный подвиг совершил командир отделения 557-го стрелкового полка младший сержант Иван Ешков.

Перед началом форсирования Днепра Иван Ешков подал парторгу роты заявление о приеме кандидатом в члены Коммунистической партии. Младший сержант писал: «Иду в бой. Если погибну, считайте меня коммунистом, доверие партии оправдаю на деле». [21]

Рота, в которой служил Ешков, в составе передового отряда дивизии переправилась через Днепр. На плацдарме разгорелся жаркий, жестокий бой. Гитлеровцы вели уничтожающий огонь из дзота. Рота теряла солдат и не могла продвигаться вперед. И тогда к дзоту подполз младший сержант Ешков. Поднявшись во весь рост, он бросился вперед и телом своим закрыл амбразуру. Вражеский пулемет мгновенно умолк. Рота поднялась в атаку, отбросила врага, закрепилась на плацдарме.

Так воин нашей дивизии младший сержант Ешков повторил бессмертный подвиг Александра Матросова, обеспечил выполнение боевой задачи.

Мне в тот же день довелось допрашивать пленных, взятых в дзоте, который ценой своей жизни обезвредил Иван Ешков. Гитлеровцы видели, как русский бросился на пулемет. Один из пленных, угрюмый фельдфебель, рассказал:

— Когда я увидел, что русский бросился на пулемет, то сказал своим: раз у них такие солдаты — наша песенка спета, надо сдаваться.

Что и говорить, красноречивыми были вынужденные признания пленных гитлеровцев, сделанные на допросах. Еще более убедительными свидетельствами большого успеха нашего наступления в Белоруссии были нескончаемые колонны военнопленных, которые с конвоирами, а иной раз и без них, брели на сборные пункты.

Наступление советских войск в Белоруссии продолжалось, ширилось.