Малые, но весомые

Значение таких ничтожно малых величин, как секунда и миллиметр, сможешь по-настоящему оценить только тогда, когда осознаешь, что благодаря им ты до сих пор у/сив и невредим.

Моя жизнь на передовой несколько раз зависела именно от них. Маленьких, но очень весомых величин. [71]

Смерть на бревне

Человек привыкает ко всему: к близкому соседству смерти, к необходимости месяцами жить под открытым небом, мокнуть под дождем осенью и превращаться в сосульку зимой. Все это мы переносили стойко потому, что другого выхода не было — шла война. Физические страдания стали нашими повседневными спутниками.

Но были и другие страдания — душевные. Их переносить было гораздо труднее. Постоянная жизнь в окопах угнетала наш дух, унижала человеческое достоинство, действовала на нервы. И при первой же возможности мы выползали наверх, вытягивались во весь рост.

Рядом с наблюдательным пунктом лежало бревно метра два длиной. Когда становилось совсем невмоготу сидеть в земле, мы вылезали из окопа, усаживались на бревно и рассказывали друг другу разные гражданские байки.

Эта ночь была теплой, тихой, звездной. На бревне было, как всегда, тесно, и, как всегда, кто-то что-то рассказывал.

Часа через два я, устав сидеть на неровном бревне, предложил:

— Пошли, ребята, по домам.

— Рано еще, сержант, — запротестовали ребята.

— Как хотите, а я пошел...

Только встал, а сидящие справа и слева сомкнулись, как в ту же секунду тот, кто сел на мое место, упал замертво. Но ни выстрела, ни свиста шальной пули никто не слышал.

— Судьба... — раздумчиво произнес Захаров. — Все-таки она есть. Встань ты секундой позже, шлепнуло бы тебя. Повезло...

Да... Секунда на передовой иной раз подводит итог всей жизни. [72]

Спасибо, снайпер!

Все произошло за долю секунды, и я даже не успел испугаться. Что-то невидимое так больно толкнуло в левую щеку и обожгло горячим дыханием, что я вскрикнул и инстинктивно плюхнулся на землю. «Снайпер, — мелькнуло в голове, — надо быстрее уносить ноги». И я уполз по-пластунски подальше от этого места.

Но по-настоящему испугался только потом, когда вернулся на свой наблюдательный пункт, рассказал ребятам о случившемся и посмотрел на все это как бы со стороны. Меня спросили:

— А где на шапке «ухо»?

И тут я увидел, что на шапке «уха» действительно нет. Его словно ножом срезало. Значит, возьми снайпер на миллиметр правее, не «ухо» на шапке отрезал бы, а голову продырявил! А может, я в этот момент качнулся на миллиметр в сторону? Как бы там ни было, но я еще повоюю!

Спасибо тебе, снайпер, за предоставленную возможность!

Посланец с той стороны

Когда сумерки сгустились настолько, что растворили нас в темноте, мы на передовой сменили позицию и на новом месте начали рыть наблюдательный пункт. Копали споро, умело, потому что орудовать лопатой стало нашим привычным делом.

Вечер был теплый, тихий. Я заметил, что на фронте иногда наступает такой момент, когда люди по обе стороны передовой устают от постоянного грохота, затихают и наслаждаются тишиной. Так, наверное, было бы и в этот вечер. Но гулкий орудийный выстрел, прозвучавший далеко в тылу у немцев и ярко осветивший кусок неба, нарушил желанную тишину. Снаряд одиноко просвистел в стороне от нас. [73]

От усердной работы стало жарко. Хотел снять телогрейку, но не успел. Просвистел осколок и ударил меня в правый бок с такой силой, что дух захватило. От боли искры из глаз посыпались. Отдышавшись, я подозвал ребят:

— Ребята, меня ранило...

— Ты что, сержант? Разорвался ведь далеко.

— Далеко, а меня нашел...

Телогрейка была пробита, из дырки растрепанно торчала вата. Гимнастерка тоже оказалась пробитой. Ее осторожно подняли кверху, а вот нижняя рубашка осталась слегка порваной. Ее ничтожно малая толщина стала на пути полета осколка. У него хватило сил только на то, чтобы ее порвать, плотно прижаться к телу, обжечь бок, оставив багровый след ожога:

— Повезло тебе, сержант!..

Осколок мы нашли. Он еще не остыл. Я его долго носил с собой. А вот где и как потерял — не заметил. Просто вдруг обнаружил, что его у меня нет.

А жаль... Все-таки память.

Секунды страшная цена

Воистину, неисповедимы пути Господни. Особенно на передовой. То ад кромешный в обнимку со смертью, то, хоть и редкая, но тишина и почти мирная жизнь — ни свиста пуль, ни воя снарядов, начинаешь ощущать легкий свежий ветерок и теплое солнце.

В такие минуты мы собирались вместе, чаще в центральной ячейке наблюдательного пункта, и болтали о разном: кто вспоминал гражданку, кто старался предугадать жизнь после войны. А Леня Семикашев, наш радист, посвящал нас в свои любовные истории. Он рассказывал их сочно, в картинках и всегда с юмором, при этом его некрупное лицо, заросшее густым светлым пушком, оставалось серьезным и значительным. А мы от души смеялись. [74]

Вот и сегодня он начал совершенно серьезно:

— Вы не смотрите, что я с виду маленький и щуплый. У девчонок я отказа не знал. А все почему? Подход к ним имею. Конечно, всякое бывало. В иную выстрелишь, а патрон холостой оказался. А я не расстраивался. Ну и что? Мимо так мимо. Был вот такой случай...

Леня замолчал.

— Так что же за случай? — заулыбались мы, предвкушая смешную историю.

— Зря улыбаетесь, — сказал Семикашев, — в этой истории ничего смешного не будет. Особенно для меня. — И, помолчав, продолжал: — Все началось обыкновенно. Еду себе в трамвае и ни о чем не думаю. И вдруг смотрю, к выходу пробирается девчонка — красоты необыкновенной, такой еще не встречал. Вот как сейчас ее вижу: волосы светлые пышные, черные вразлет брови, пухлые накрашенные губки. Ну, словом, картинка, а не девчонка. У меня аж челюсть отвисла. Вот это, думаю, да! И давай пробиваться сквозь трамвайную тесноту за ней. У выхода догнал. «Вы сейчас выходите?» — спросил, чтобы разговор завязать — «Выхожу». — «Какое, — говорю, — счастливое совпадение. Нам и дальше, наверное, в одну сторону».

Девчонка промолчала, на меня даже не взглянула. Ладно, думаю, подожди... Она сошла с трамвая и пошла. Я пристроился рядом, но, как ни старался, ничего не получается: она на меня ноль внимания, фунт презрения. А я иду и думаю: все равно своего добьюсь.

Вдруг она остановилась, повернулась ко мне, спрашивает: «Что, понравилась?» — «Очень!» — «Ты мне тоже. Так давай встретимся». — «А где?» — задохнулся я от радости. — «Я живу в частном доме, в конце города. Улица Челюскинцев, 9. Завтра в семь вечера дома никого не будет».

В пять часов я уже выскочил из дома. Ждать больше терпения не хватало. Бегу, а сам мечтаю, как буду держать в объятиях эту красотку, как ласкать ее буду... Выехал за город, нашел улицу Челюскинцев, подошел к дому [75] номер девять и опешил: барак какой-то... Не поверил глазам своим. Обошел барак этот со всех сторон — барак и барак, заглянул внутрь и ахнул: это же свиноферма! Мы захохотали:

— Ну и купила она тебя! Умная девка оказалась — угадала, кто ты есть!

Семикашев, на протяжении всего рассказа сохранявший серьезное, непроницаемое лицо, хохотал вместе с нами.

— Ничего, — сквозь смех сказал он, — вернусь домой, обязательно отыщу ее, и тогда я назначу ей время и место свидания.

Он замолчал. Потом вдруг спросил, указывая на хлеб, лежавший на бруствере:

— Чья горбушка?

— Хочешь — возьми, — разрешил я. Это была моя горбушка. Оставил от завтрака. Думал, подкреплюсь днем, ведь кухня приедет теперь только вечером.

Леня взял горбушку, повертел ее в руках, сказал:

— Пойду к себе домой, пожру...

Его «дом» находился через узкую земляную перегородку. Это — землянка, в которой Семикашев удобно утроился со своей рацией. Он перебросил через перегородку ногу и свалился к себе. И в эту же секунду мы услышали свист падающего снаряда. Мы даже не успели испугаться. Сильный взрыв оглушил нас. Снаряд разорвался в землянке Семикашева.

Когда шок прошел, мы бросились к Семикашеву, но наша помощь ему была не нужна: снаряд разнес все в клочья.

Мы вырыли глубокую (не фронтовую — мелкую) могилу и все, что осталось от Семикашева, бережно похоронили в ней. Засыпали могилу, а Леня, как живой, стоял у меня перед глазами, с серьезным лицом рассказывающий о своих похождениях. Мы знали, многое он привирал, чтобы посмешить нас, доставить удовольствие. Он был настоящим другом.

Меня вдруг поразила мысль: не я ли косвенно виноват в его гибели? Ведь, если бы я разрешил взять горбушку секундой [76] позже, снаряд залетел бы в землянку раньше, чем туда спрыгнул Леня. Всего секундой позже... Что это? Судьба? Долгое время мы в память о Лене устраивали семикашевские минуты затишья, рассказывали обязательно смешные истории. И наивысшей оценкой было, если кто-нибудь сквозь смех говорил: «Ну, ты как Семикашев!»

Всего за несколько минут...

Немцы рвались к Сталинграду. После многомесячной бомбежки от него остались одни развалины. Среди этих развалин на окраинной улице мы оборудовали наблюдательный пункт. Метрах в двухстах от него чернел чудом уцелевший двухэтажный дом. Окна и двери были выбиты взрывной волной, одна стенка пробита. Но стоял он крепко.

После каждой бомбежки, когда пыль оседала, дым рассеивался и появлялся силуэт дома, мы от души радовались. Он был как заговоренный.

Город бомбили по нескольку раз в день. Сотни самолетов обрушивали на людей густой вязкий гул, порождая в душах страх и смятение. Хотелось надежнее спрятаться от сыпавшейся сверху смерти.

В одну из таких бомбежек из этого дома неожиданно выскочил мальчишка и заметался у подъезда: побежал в одну сторону, потом в другую и вдруг припустил под бомбы, которые черными каплями уже оторвались от брюха самолета. Через несколько секунд они его накроют!

— Ложись!!! — в ужасе заорали мы в четыре глотки. — Ложись!!!

Но наши, казалось бы, громовые, голоса, как комариный писк у водопада, потонули в грохоте начавшейся дьявольской пляски смерти и разрушения. На земле все смешалось и окуталось дымом, гарью, пылью и огнем. Мы со [77] страхом смотрели на то место, где бомбы накрыли мальчишку.

Когда бомбежка стихла, бросились туда. Парень лежал неподвижно, как неживой. Иссиня-белое лицо искажено страхом, в глазах застыл дикий ужас. Больше всего нас поразили его волосы — совершенно седые. Только на висках сохранился их прежний цвет. За несколько минут парень стал белый как лунь.