Как я расстрелял Гитлера

Дорога, похожая на огромную, без головы и хвоста, гусеницу с тысячью ног, обутых в солдатские сапоги и обмотки, громыхая танками, скрипя колесами пушек и повозок, медленно [21] вползала в очередную деревню. Правда, эта деревня продолжала существовать только на карте. На местности же вместо домов грудились кучи кирпича и пепла и высилось несколько десятков черных печных труб. Они стояли аккуратно в ряд, как в строю, будто пунктиром обозначая бывшие улицы, и четко вырисовывались на фоне темнеющего неба.

Картины разрухи нас давно перестали волновать: за недели наступления все деревни своими развалинами, как две капли воды, походили одна на другую.

В этом с виду беспорядочном потоке, зажатый со всех сторон, медленно двигался и наш «шевроле». Во время таких переездов мы расслаблялись, в голову лезли мечты о доме, о девчонках. А то и просто дремали. Но переезды выпадали нечасто. Фронтовые километры мы, в основном, отмеряли ногами.

Солнце, словно подстреленное, падало за горизонт, оставляя за собой светлый шлейф — он размывал темноту и делал небо белесым. И на этом фоне темным пятном неожиданно появился почти не разрушенный дом. Он странно смотрелся среди унылого однообразия пейзажа из торчащих труб, похожих на поднятые руки сдавшейся врагу деревни. Я не поверил своим глазам. Как этому дому удалось уцелеть среди смертоносной пляски? За что немцы его пощадили? Может быть, это чистая случайность? Но нет, в этих делах у немцев случайностей не бывает.

Меня не оставляло любопытство: каким же все-таки образом ему повезло? В чем секрет? Может быть, это ловушка? Немцы — мастера всяких сюрпризов — все минировали: красивые игрушки, цветные журналы, различные безделушки оставляли в нашем тылу. Сначала мы «покупались» на эти вещицы, пока не узнали их истинную цену.

Возможно, и этот дом — ловушка, приманка для нашего брата?

Но обо всем этом я позабыл, когда вдруг увидел это дом прямо перед собой. На дороге образовалась пробка, и наш [22] «шевроле» остановился как раз напротив. Я соскочил с машины и побежал к дому.

Улица, изрытая снарядами, заваленная битым кирпичом, засыпанная черным пеплом, превратилась в полосу препятствия. Но это не остановило меня. Я добежал до дома, а попасть в него смог только через окно. Дверь была разбита и завалена штукатуркой. Заскочил внутрь и остолбенел от неожиданности: у стены стоял высокого роста немец с надменным лицом — холодным взглядом он пронизывал меня. Но уже в следующую секунду я все понял — на стене висел огромный портрет Гитлера. А под ним крупно подписано: «Гитлер-освободитель».

Я тупо смотрел на портрет, на подпись, и глухая злоба поднималась во мне. Освободитель!.. А кто тебя просил освобождать меня, например? Я — не просил. Уверен, и другие тоже! Но коль ты пришел меня освобождать, то от меня и получи! Я снял с плеча карабин и всю обойму всадил в ненавистную морду непрошеного освободителя.

И уже с легкой душой вернулся к машине и забрался на свое место.

— Все, — сказал я ребятам, — только что расстрелял Гитлера.

Они посмотрели на меня как на ненормального. А Оськин сказал с насмешкой:

— Ты что, сержант, того? — и покрутил пальцем у виска. Но я ничего не стал объяснять. Не хотелось разрушать установившийся во мне душевный покой.

Разные судьбы

I

День заканчивался относительно тихим, теплым вечером. Катя сидела на ящике из-под снарядов, опустив голову. Закатные лучи солнца золотили ее каштановые волосы. Короткая стрижка, круглые щеки и маленький курносый носик делали [23] ее похожей на озорного мальчика-подростка. Это сходство очень нам нравилось. Мы считали ее хорошим парнем.

В последние дни Катю что-то мучило. Но сама она с нами не делилась, а мы не лезли ей в душу. Жалко ее было, а помочь не могли — просто не знали как.

Я ждал, что Катя заговорит именно со мной. У меня были на то основания. Между нами установились добрые доверительные отношения. Может быть, я стал ей ближе других потому, что с первых минут ее пребывания на наблюдательном пункте обращался с ней мягко, без всяких сальных шуточек, намеков и, конечно же, не распускал рук. Меня с детства учили уважительному отношению к женщине, и такое отношение осталось у меня на всю жизнь. Наверное, поэтому я до армии ни разу не поцеловал девушку — боялся этим оскорбить ее.

И вот сегодня, в этот теплый тихий вечер, Катя села напротив меня.

— Толя, — неожиданно обратилась она ко мне по имени, — ты друг мне?

— Конечно. Разве ты не заметила?

— Заметила. Поэтому и пришла к тебе. Так хочется выплакаться перед кем-нибудь.

— Я рад тебя послушать...

Она замолчала. Наверное, заколебалась: пойму ли я?

Но, видимо, слишком велико было желание высказаться. И когда она продолжила, в ее голосе, иногда заглушаемом автоматной очередью или разрывом шального снаряда, звучали боль и отчаяние.

— Когда мы закончили десятилетку, мальчишек сразу забрали в армию. Уехал и мой Сережка. Я затосковала. А потом подумала: может, встречу его на фронте? Вот бы попасть туда — сбылась бы главная моя мечта. И я вместе с нашими девчонками пошла в военкомат. Их зачислили на курсы связисток, а меня три раза выгоняли, мне ведь и восемнадцати не было. А потом и меня все же зачислили на эти курсы. [24]

Когда мы их закончили, нас направили в запасной полк. А там к нам пришел офицер и стал вербовать связисток для работы в штабе. Он уверял, что мы будем выполнять очень ответственные задания, что именно там проходит передний край войны. Мы ведь тогда ничего не знали, мы были восторженными дурочками, потому что ехали защищать Родину и ни о чем другом не думали. А у меня еще была тайная надежда встретить Сережу. Разве я могла подумать, что передний край — это кровать генерала. Но я не сдалась, подстилкой не стала. Тогда он выгнал меня на передовую.

«Пообнимаешься со смертью, покормишь вшей — запросишься обратно. Но учти, тогда может быть уже поздно», — зло сказал он.

Я ему ничего не ответила. Подумала: пусть лучше убьют. Не за этим сюда ехала. Так я попала к вам.

Катя замолчала. Лица ее я не видел, но по тому, как она сидела, опустив плечи и сгорбив спину, не трудно было догадаться, как тяжелы ей эти воспоминания. А когда она заговорила снова, я не узнал ее голоса — он стал злой, с металлическими нотками:

— Боже, как я всех вас ненавижу! На уме у вас одно и то же. Смотрите сальными, похотливыми глазами... Собственными руками перестреляла бы всех.

Ярость сквозила в каждом ее слове. Она говорила с придыханием, волнение душило ее.

— Успокойся, — мягко проговорил я, — ты молодец. Не струсила. Не сдалась. Ты храбрая.

Катя действительно оказалась храброй девчонкой. Судьба стала испытывать ее буквально с первых часов пребывания на передовой. К нам ее привели в конце ночи, а с рассветом немцы обрушили на наши позиции шквал артиллерийских снарядов. Под таким огнем несколько дней назад погиб ее предшественник. Выскочив из окопа, чтобы соединить разорванный кабель, он попал прямо под снаряд. Мы этого не видели, потому что, прячась [25] от осколков, улеглись на самое дно окопа. И на этот раз мы тоже не увидели, как выскочила Катя и побежала искать повреждение. Ей повезло. Она нашла порыв, соединила концы и вернулась обратно.

— Вот это девка! — с восхищением протянул Ваня Тюбиков, сам не раз восхищавший нас своей храбростью. — Я под таким огнем ни за что не вылез бы из окопа.

А Катя, бледная, уселась на свое место у аппарата, трясущейся рукой сняла трубку и, проверяя связь, срывающимся голосом спросила:

— Слышно хорошо?

С тех пор мы зауважали ее. Признали равноправным солдатом. Но не забывали, что она — девушка.

II

— Проснись, сержант, посмотри, что-то огромное и неизвестное движется на нас! — разбудил меня Тюбиков.

Сон как рукой сняло. Я кинулся к стереотрубке, но Тюбиков остановил меня:

— Не оттуда — с тыла!

Действительно, с тыла на нас двигалось что-то огромное, серое, бесформенное. Ночь, чуть разбавленная рассветом, еще скрывала контуры предметов, людей — всего, что находилось на поверхности. А это огромное, серое неотвратимо надвигалось на нас. И по мере его приближения и отступления ночи мы увидели скопление людей. В предутренней дымке они походили на бесплотных духов. Эти «духи» густой толпой, молча, тяжелой трусцой бежали к передовой. Мы с удивлением смотрели на это странное скопище: сбиться в толпу могли только необстрелянные новички.

Катя дремала у телефонного аппарата, каким-то непостижимым образом, по-женски, очень уютно свернувшись клубком. Она не шелохнулась даже тогда, когда нам в НП спрыгнул один из «духов». Это был молоденький парень [26] в новом обмундировании и с набитым вещмешком за спиной. В руках он держал винтовку с примкнутым штыком. Тюбиков незамедлительно взял его в оборот:

— Куда спешите, да еще такой толпой? — с ироничной серьезностью спросил он.

— Туда... — тяжело дыша, махнул рукой солдат в сторону немцев, — наступать... будем...

— Ну, фрицы, держитесь! — с той же иронией воскликнул Тюбиков. — От такой толпы бежать вам до самого Берлина.

Но Бог войны распорядился по-своему. Немцы почему-то не пожелали бежать, да еще до Берлина, а встретили эту толпу плотным автоматным и минометным огнем. Мины вгрызались в землю в самой гуще людей, разбрызгивая смертоносные кусочки металла, солдаты падали, образуя вокруг взрыва пустоту.

Толпа дрогнула и так же дружно побежала назад.

В толпе убегающих метался офицер с наганом в руке, пытаясь остановить бегущих. Но здесь уже правили бал страх и паника.

Шум боя разбудил Катю. Она высунулась из окопа, с любопытством и страхом наблюдая за происходящим. Такого она еще не видела.

В этой смертельной кутерьме среди солдат в зимних шапках выделялась девушка в буденовке с санитарной сумкой. Она моментально появлялась там, где рвались мины и падали солдаты. Мне в стереотрубу видно было, как ловко она перевязывала раненых, что-то приговаривая при этом, видимо, успокаивала и тут же, соскочив, бежала к другому. Катя тоже увидела ее.

— Смотри, девчонка среди них! Как работает!.. — восхищенно воскликнула она и добавила с гордостью: — Эта из наших...

Девушка вместе с солдатами добежала до НП и скорее упала, чем спрыгнула к нам. Она в изнеможении опустилась на корточки. [27]

— Боже, как я устала... — прошептала она и затихла, опустив голову на колени и прикрыв глаза.

— Почему вы побежали? — спросил я.

— Не знаю. Когда немцы стали стрелять, кто-то закричал «Окружают!» — и все побежали. — И добавила печально: — Половина ребят там осталась...

Катя придвинулась к ней поближе, участливо спросила:

— Давно из дома?

Девушка встрепенулась, подняла голову, ответила машинально:

— Недавно...

— Начинала в штабе?

— Почему в штабе? Нет. После курсов в запасной полк отправили. С ним и попала сюда...

— Тебе повезло. Молодец. Как тебя зовут?

— Лариса. А тебя?

— Меня Катя.

— Ладно, Катя, побегу к ребятам.

Девушка выскочила из НП пробежала несколько шагов и упала. Больше она не поднялась. Мы занесли ее к себе в окоп.

Нам пора было бы привыкнуть к таким неожиданным смертям — эта далеко не первая. Но всякий раз сердца наши каменели. Поражала мысль: ведь только что человек был среди нас и вот... Если бы выскочить секундой позже, может, все было бы по-другому. Но, видно, есть рок... У каждого своя судьба.

Она лежала как живая: по-детски нежное лицо оставалось розовым, пунцовые губы чуть приоткрыты и, казалось, вот-вот улыбнутся. И только тонкая струйка крови, стекающая из-под буденовки на высокий лоб, была признаком беды.

Я смотрел на нее и старался представить, какой она была дома: невысокого роста, стройная, красивая, избалованная вниманием. А ямочки на подбородке свидетельствовали [28] о воле и упрямстве. Наверное, они и привели ее на фронт.

III

Несколько дней после смерти Ларисы Катя была чернее тучи, ни с кем не разговаривала, из окопа не вылезала. Мы видели ее настроение, старались окружить заботой и вниманием. Даже если случался обрыв кабеля, исправляли сами.

Как-то ночью она подошла ко мне и, словно продолжая свои мысли, сказала:

— Мне только восемнадцать — жизни еще не видела, а убьют чистенькой — кому от этого лучше будет? Я решила...

— Но и там убивают! — горячо возразил я, имея в виду штаб. — А здесь мы тебя любим... — Ничего более убедительного я в эту минуту придумать не смог.

Катя молчала. Я понял: она не совета спрашивала. Она сообщала о своем решении.

— Значит, прав был твой генерал, запросилась обратно, — зло сказал я. — Ну, давай, давай... Вернешься после войны целехонькой... Только как людям в глаза смотреть будешь?

Через три дня, когда Катя недалеко от НП устраняла повреждение на линии, ее ранило в ногу. Вечером ее увезли в медсанбат.

Наблюдательный пункт осиротел, из нас словно душу вынули. А у меня все звучал в ушах ее слабый голос: «Туда я бы все равно не вернулась. Противно...»

Я дал себе клятву: жив останусь, обязательно найду ее.

IV

Рано утром, когда рассвет только-только облил прозрачным воздухом все вокруг, я, по обыкновению, подошел к стереотрубе и стал медленно обследовать передний край — наш и немецкий: нет ли за ночь каких изменений. И вдруг споткнулся на деревне, занятой немцами. Еще вечером она была [29] вся разрушена, только несколько черных труб свидетельствовали о ее прежнем существовании. А теперь на этом месте за ночь какой-то волшебник воздвиг ее заново.

— Товарищ старший лейтенант! Посмотрите что делается! — позвал я комбата.

Старший лейтенант выскочил из своей землянки, проворно подошел к стереотрубе и долго рассматривал «новую деревню».

— Как же мы ничего не слышали? Столько танков проспали! В штрафбат за такое упечь надо. И я тоже хорош. Понадеялся. Спал как убитый.

Мы заволновались. Неспроста же немцы так демонстративно собрали столько танков в кучу. Наверное, задумали какую-нибудь пакость.

Обстановка усугублялась еще и тем, что впереди совершенно не было пехоты — значит, первый удар достанется нам. Ведь до немцев всего метров сто. Моргнуть не успеем, как танки будут здесь.

Комбат с кем-то переговорил по телефону и совершенно спокойным вышел к нам. Приказал:

— Язов, глаз не своди с танков. О малейших передвижениях — докладывай!

И, как бы потеряв к немцам всякий интерес, повернулся к ним спиной, попросил своего адъютанта:

— Саша, по-моему, у нас с тобой есть еще пара банок мясных консервов. Давай-ка их сюда, а то я что-то жрать захотел, да и ребята тоже...

Мы поразились спокойствию комбата, но рассудили: раз он так спокоен, значит, знает что-то такое, чего не знаем мы.

Саша открыл банки и подал их комбату. Тот ковырнул в банке ложкой и передал нам:

— Давай, ребята, подкрепляйтесь. До ужина еще далеко.

В поведении немцев ничего не изменилось, танки никаких признаков жизни не проявляли. Но теперь тишина на передовой нас уже не обманывала: мы готовились ко всяким неожиданностям. [30]

Так, в тревожном ожидании чего-то необычного, прошел этот день. Видимо, у немцев для начала действий готово было не все.

Когда же густые сумерки превратили все предметы вокруг просто в темные пятна, к нашему НП подкатил «виллис». Широко распахнув дверку, из машины легко выскочил человек. Он был невысокого роста, плотный, в солдатской шапке и телогрейке. Как из-под земли перед ним вырос наш комбат. Они скрылись в его землянке.

Тут же из «виллиса» вышла серая тень и медленно, вразвалочку подошла к нам. Мы с удивлением увидели, что эта тень — молодая женщина среднего роста. Одета она была не по-нашему: новенький американский комбинезон плотно облегал ее довольно крупные женские прелести и выставлял их напоказ. На карманах, где-то сбоку и выше колен, блестели «молнии». До войны мы их не видели.

— А это кто? — с любопытством спросил Тюбиков.

— Адъютант, наверное, нашего гостя. Шофер-то в машине сидит. А у этой, смотри, и планшетка, и еще что-то...

— Но посмотри, как она разукрашена! — воскликнул Тюбиков.

— А как же? Все правильно. Начальству надо нравиться. Она достала пачку «Казбека» и, щелкнув зажигалкой, закурила. Этой зажигалкой она вообще положила нас на обе лопатки: ведь огонь мы высекали кресалом! С нами она не разговаривала, терпеливо ждала своего «хозяина».

Стало совсем темно. Немцы по всей линии фронта навесили осветительные ракеты на парашютиках. Так они делали каждый вечер. Сразу же проявились контуры нашего НП, «виллиса», линии окопов. Застрекотали немецкие автоматы, расцветив вечернюю темноту белыми, синими, красными, зелеными трассирующими пулями. Они сплошной цветной лавиной двинулись в нашу сторону. По пути теряли свой цвет и уже невидимые свистели над нашими головами. [31]

Девушка забеспокоилась. Она подбежала к машине, потом вернулась обратно, закурила. Ее хозяин не появлялся. И нервы у нее сдали. Она наклонилась над входом в землянку и капризно крикнула:

— Коля, скоро ты там?!

Коля вышел не сразу. Он появился разъяренный. И как рявкнул:

— Марш в машину!! И ни шагу оттуда! Поняла? Девушка мигом исчезла. Через несколько минут ушел и Коля.

Когда машина умчалась, комбат сказал:

— Генерал. Командир полка «катюш» обещал поддержать огнем.

Генерал? Тогда все ясно: это его ППЖ. Поэтому она и обращалась с ним так вольно. ППЖ — полевая передвижная жена; это солдаты придумали им такую презрительную кличку. И меня вдруг взяло страшное зло на таких вот ППЖ: они в окопах вшей не кормят, их не убьют, не ранят. Их место, конечно же, не среди нас...

И стало до боли жалко и Ларису, и Катю, и еще сотни сотен других девчат, которые, несмотря ни на что, не побоялись встретиться со смертью лицом к лицу. И победили. Даже будучи убитыми.

«Отработалась...»

Заканчивался еще один день войны. Солнце повисло над самым горизонтом, огромное и бордовое небо, испещренное мелкими тучками, выглядело совсем мирным. Впечатление «мирности» подчеркивала еще и вдруг наступившая тишина. Мы всегда ждали вечера. После кипящего, грохочущего дня, когда воздух, уплотненный разрывами бомб и снарядов, продырявленный тысячами пуль и осколков, с трудом вдыхался, а сердце, будто схваченное чьей-то рукой, ежесекундно [32] замирало от рядом проносившейся смерти, даже эта относительная тишина принималась нами как великое благо.

Мы сидели в окопе уставшие, молчаливые и потихоньку приходили в себя. Ни думать, ни говорить не хотелось. Даже скорый приезд кухни нас пока не радовал. Я говорю «пока», потому что такое состояние обычно длилось недолго. Кто-нибудь вдруг начинал вспоминать наиболее острые, опасные моменты и кто как себя вел при этом, поднимался смех, начинались подтрунивания, остроты, кто-то уже с тоской поглядывал на дорогу — не едет ли кухня. Все это вместе — обычная фронтовая жизнь. И мы к ней привыкли, нас трудно было чем-то удивить.

Вдруг над нашими головами повисли стоптанные, видавшие виды сапоги. И сразу же за ними в окоп свалился их хозяин — заросший, весь в пыли и копоти солдат. Правая рука его была на перевязи, высоко, почти у самого плеча, перетянутая жгутом. Рукав гимнастерки изодран, из дыры вылезали клочья когда-то белой нижней рубахи. Солдат молча уселся на дно окопа, привалился спиной к холодной земляной стенке и замер. Мы тоже молчали. Такое бывает не раз: отдышится человек, расспросит, как попасть в санчасть, и пойдет дальше. Мы спокойно дымили цигарками, ожидая вопроса.

Солдат встрепенулся, посмотрел на нас тяжелым, тоскливым взглядом, спросил:

— Есть у кого-нибудь нож? — голос у него был простуженный, с хрипотцой, но ровный и твердый.

Женя Брагин, сидевший к нему ближе всех, протянул складной нож.

— Раскрой...

Брагин раскрыл его и вновь протянул солдату. Тот спокойно взял нож левой рукой, завел лезвие чуть ниже жгута в самую рану и резко дернул вверх. На какое-то мгновение лицо его перекосилось. Рука повисла на перевязи, качнулась и выпала из петли на дно окопа. Он поднял ее здоровой [33] рукой за кисть, сказал: «Отработалась...» — и перебросил через бруствер.

Все это случилось настолько быстро и неожиданно, что мы, ошеломленные, сразу даже не поняли, что произошло. Первым опомнился наш сержант:

— Ты что сделал?!

— На одной коже болталась, — не сразу ответил солдат, — мешалась только. Дайте закурить.

Мы свернули цигарку, прикурили и сунули ему в рот. Он глубоко затянулся несколько раз, неуклюже перевалился через бруствер и растворился в наступающей темноте.

А мы еще долго сидели молча...